СНЕГА РОССИИ

Отполированная, блестящая на солнце лыжня кончилась, дальше шла менее глубокая, слегка припорошенная снегом, по которой ходили гораздо реже. Она устремилась под уклон и лыжи Алексея быстро заскользили вниз, он согнул колени, приподняв палки, ощутив в животе приятное легкое замирание и острый ветерок в лицо. Проехал по инерции еще несколько метров после того как склон закончился и остановился, опершись о палки. Сюда редко кто добирался из лыжников даже в воскресенье, а сегодня будний день, вторник – безлюдье! Успокаиваясь после гонки, сердце стучало ровно и сильно, лицо приятно горело и все предметы и детали вокруг проступили в необыкновенной чистоте и четкости. Слева высился густой смешанный лес с голыми ветвями обрамленными драгоценной снежной каймой, зелеными еловыми лапами, держащими целые караваи кристаллически сверкающего снега, стволами, теряющимися в тенистой глуши, справа далеко расстилалось огромное белое поле, смыкающееся по прямой слегка наклонной линии с ярко-голубым безоблачным небом – будто кто-то потянул за краешек белую скатерть. Алексей Романцев с наслаждением вдыхал лазурный сладковатый воздух. Да, безусловно, здесь был самый чистый воздух, и он уже не раз приезжал подышать на это место. Далекие лыжные прогулки после ночного дежурства в реанимации доставляли особое удовольствие. Здесь, в лесу, вдали от людского сумбура очищались легкие и душа.
Обычно он продолжал идти краем леса и, сделав большой круг, по просеке возвращался к городу, но на этот раз остановился и сощурившись долго смотрел на горизонт. Горизонт всегда манил и таил загадку, его обаяние он особенно чувствовал на море: последним летом много часов с приятелем плыли они на белом теплоходике вдоль крымского берега, и почти все это время, к удивлению приятеля, он без устали смотрел не на берег с его живописными скалами и достопримечательностями, а на горизонт, где сходились воды и облака, и мерещились ему дальние страны, экзотические атоллы…
Он никогда не пересекал это поле, противоположный конец которого был скрыт от глаз. Приняв решение, Алексей сошел со старой лыжни и двинулся через поле напрямик. С каждым шагом лыжи с хрупом проламывали тонкую кору целины. Снег под ней был довольно плотный, и ноги погружались в него не очень глубоко, по щиколотку, тем не менее, идти было непросто – не то, что скользить по обкатанной лыжне – и он скоро взмок от телесного жара, однако не прекращал движения, подчинив себя определенному ритму.

Увидеть другие страны, хоть краем глаза было его заветной мечтой. Он чувствовал, что не выпустят за рубеж и все же сунулся в профком за путевкой в Болгарию. Хоть и говорят «Курица не птица – Болгария не заграница», но само пересечение границы СССР казалось уже чем-то мистическим. Председатель профкома, немолодая ярко накрашенная номенклатурная дама, вначале отнеслась к его идее восторженно: «Конечно, конечно, поезжайте, там так хорошо!», зато через неделю, пряча глаза, на его прямой вопрос сообщила, что ему отказали. Он не стал спрашивать кто «отказал» и почему: все было и так ясно: молодой, неженатый, с высшим образованием…– Сбежит!… Вот медсестер – пожалуйста, некоторые из них не только в Болгарии были, но даже в ГДР, а это уже почти настоящая западная Европа! Или семейных, у кого любимые дети в Союзе оставались заложниками.
«Ну, ничего, – утешал он себя, – не пустили и ладно, наша страна огромная, можно всю жизнь путешествовать, есть еще и Камчатка, и Байкал, и Заполярье и много еще чего».

Искристая белизна слепила глаза, ритм движения и дыхания слегка опьянял, руки и ноги налились горячей тяжестью, однако само преодоление этой легкой усталости и сознание, что прошел уже не менее десятка километров, доставляло удовольствие и гордость. На другом краю поля показалась темная полоска леса и одинокий желтый дом, которого он раньше не замечал. «Дойду до него, а потом назад».
И все-таки, какая она, заграница? Чем больше проклинают ее в газетах и на политинформациях, тем нестерпимей хочется увидеть своими глазами. А вот их давней знакомой, детскому доктору Эвелине Владиславне, хорошо сохранившейся старой деве, директору детского санатория сказочно повезло: удалось совсем недавно, этим летом, совершить путешествие вокруг Европы на теплоходе! Из всех их знакомых это был, пожалуй, единственный человек собственными глазами увидевший «капиталистические» страны. Эвелине Владиславне был устроен специальный вечер воспоминаний с чаем, пирогами, тортом, конфетами. Она принесла с собой кучу ярких туристических проспектов, путеводителей, открыток. Конечно, стоянки были короткими, конечно нельзя было ходить в одиночку во избежание «провокаций» (перед отплытием их не один месяц инструктировали в КГБ и внушали, что враг предпочитает работать под благовидной, дружеской личиной), от общения следовало тактично уклоняться, нельзя было давать свои адреса и тем более категорически запрещалось самим искать контактов с иностранцами, отклоняться от маршрута и отрываться от группы – за такую самодеятельность полагалась высылка в СССР в течение суток. И все же Эвелине Владиславне удалось своими глазами увидеть эти запретные страны, походить по их земле, увидеть знаменитые памятники архитектуры, наконец, толпу, как некое специфическое для каждой страны вещество – лица, настроение, одежду, манеру поведения и речи… Эвелина Владиславна рассказывала, как хорошо одета публика, как магазины полны продуктами и совсем нет очередей, как необычно часты улыбающиеся лица на улицах Афин, Рима и Мадрида, и можно было заключить, что живут там вовсе не так плохо, как пытаются не одно десятилетие уже внушить советскому народу власти, и уж совсем не стоит «раздувать мировой пожар», чтобы осчастливить социализмом Европу.
– Ну вот, – сказала мама Алексея, проводив Эвелину Владиславну, – а когда-нибудь наступит время, что ездить можно будет за границу свободно, твои дети уже доживут, а может быть и ты…
Романцев смотрел на темный ночной небосклон с мигающим движущимся красным огоньком пролетающего самолета и такими наивными казались ему слова мамы, желающей, чтобы дети жили лучше и интереснее, чем она потерявшая ребёнком родителей в коллективизацию (факт о котором даже в семье старались не упоминать), испытавшая голод, войну, – он то в такую возможность, во всяком случае, на свой век, совершенно не верил. Ведь это было равносильно полету на Луну! О чем говорить, если все, по логике, идет к мировой ядерной войне и только чудо может ее предотвратить, а в чудеса он не верил.
Поле в этой стороне было вовсе не таким нетронуто гладким, каким оно казалось издали: тут и там были видны покрытые снегом стога сена. Неожиданно раздался шум и из-под одного из них, метрах в ста впереди от Алексея, выскочил огромный кабан. Алексей видел живого дикого кабана в природе, а не в зоопарке, впервые. Кабан мчался по глубокому снегу с удивительной для своей полутонной туши быстротой, проваливаясь едва не до половины, в снег, высоко подпрыгивая и подбрасывая зад. Из-за блеска солнца и снега весь он казался черным, и было непонятно в какую сторону бежит: то ли к человеку, то ли от него, но, несмотря на массу, неуклюжесть и глубокий снег, зверь мчался настолько быстро, что стало совершенно очевидным: даже на лыжах, если напрячь все силы и умение, от него не уйти, – и Романцев, опершись на палки, стал спокойно ждать.
Кабан бежал ни к нему и не от него. Он пересек лыжнику путь к желтому дому и исчез, залег где-то среди сугробов под дальним стогом. Конечно, на этом можно было бы и закончить сегодняшнее путешествие (Алексей прошёл уже достаточно далеко – дальше, чем когда-либо), но он знал, что если повернёт назад, потом его будут грызть сомнения и стыд, а не струсил ли, не перестраховался ли, найдя благовидную причину отступить.
«Осторожность! Осторожность!» – внушал ему отец с раннего детства. Выходило бояться надо было всего: микробов, собак, хулиганов, неосторожных слов… В раннем детстве весь мир за пределами тёплой хрущёвки казался враждебным и внушающим страх. Но по мере того, как Алексей рос, его стало всё больше раздражать такое отношение к жизни, мешать ему дышать полной грудью и вкушать её радости. А однажды он прочитал случайно на обложке виниловой пластинки за стеклом киоска Союзпечати строчку песни какой-то французской певицы: «Если несчастья всегда бояться, то и счастья не будет…» и поразился верности этих слов. Уже давно в нём шёл бессознательный процесс борьбы с пустыми страхами, с робостью, а после этого он стал сознательно испытывать себя: то по трубе пройдёт над оврагом, то с вызовом посмотрит в глаза хулигану (за это, правда, получал два раза по физиономии, потому как сам бить человека в лицо не умел, и шпаны было трое или четверо, а он один). Он возненавидел эту философию осторожности настолько, что на последних школьных каникулах полез купаться в море в шторм, когда лодки вышвыривало на берег, и чуть не утонул, Бог спас… Но, странное дело, и после этого он так и не стал бесстрашным, и преодоление каждой новой опасности требовало нового усилия. Собственно он и в горы, наверное, пошёл, чтобы доказать себе, что не трус.
Ну а тут дело вообще было пустяковым – не он испугался кабана, а кабан его! И Романцев решительно двинулся дальше, перешел взрыхленную траншею, оставленную в снегу зверем. Теперь до желтого дома оставалось недалеко. Уже на подходе к нему он вспугнул еще одного пригревшегося в стоге сена кабана, и тот тоже пробежал перед ним и исчез среди сугробов. Следующую траншею Романцев пересёк уже не останавливаясь, хотя уже потом как-то подумал, что эти две траншеи, две отмеченные на поле границы были как бы предупреждением свыше.
Желтый дом выглядел довольно странно и загадочно: стоял в центре окружности, образованной рядом металлических мачт, что наводило мысль о радиотелескопе и астрономах, далеких мирах и галактиках, о которых Алексей недавно прочитал научно-популярную книжку. Однако темные окна были безмолвны – может быть у астрономов был выходной или какой-нибудь важный научный семинар. Правда, вправо от желтого дома, всего в километре от него, высилась громадная чашка локатора. И хотя Алексей уже достиг поставленной цели, было особенное удовольствие доказать себе, что у него остается еще достаточно сил: «Дойду туда – и назад!», – подумал он и двинулся к чашке локатора. Для будущего летнего похода в горы нужны хорошие тренировки, это он уже понял из путешествия через Приэльбрусье и Верхнюю Сванетию: никогда он еще в жизни так не уставал физически как там! Все прежние усталости теперь казались смехотворными. Он стеснялся признаться сам себе, что за исключением двух-трех моментов, горы ему не понравились. Поход был однообразной работой вьючного животного, когда не до окружающих красот, когда взгляд почти все время уперт в каменное крошево тропы и в опостылевшую задницу впереди идущего, а на привалах падаешь на землю и совсем не до гитары и песен. Самым интересным, как оказалось, в горном путешествии была подготовка к нему и воспоминания о нем – мечта и миф, а не само деянье (вот только когда пригодились песни и гитара!). И все же что-то влекло туда вновь, вновь хотелось что-то доказать самому себе…
Он был уже совсем близко от чашки, когда наткнулся на аккуратную асфальтовую дорожку, ведущую к ней. По дорожке к чашке шагала группа солдат без шинелей в завязанных сверху шапках-ушанках. Высокие снега скрывали ежедневно расчищаемую дорожку, поэтому он обнаружил ее и солдат лишь когда вышел на самый снежный край. Теперь ясно, что он наткнулся на военный объект.
– Здорово, ребята, – закричал он, взмахнув лыжной палкой, – спутники запускаете?…
Солдаты продолжали молча двигаться по дорожке, несколько пар глаз, в которых угадывалось смутное изумление, были устремлены на Романцева. Никто его не задерживал и, не теряя времени, Романцев развернулся и быстро двинулся в обратном направлении, к желтому дому. Уже оставалось не так много времени до конца короткого зимнего дня, солнце стало холодным и на него можно было смотреть почти не щурясь, откуда-то появились новые силы и он двигался довольно быстро и добежал до желтого дома минут через десять. Он не стал вглядываться в молчаливые окна желтого дома и сразу развернулся к полю.
– Эй, эй! – неожиданно послышался человеческий крик среди этих безымянных снегов и Алексей оглянулся.
Жалкий солдатик без шинели, несмотря на мороз, в гимнастерке и подвязанной сверху шапке-ушанке, бежал к нему, размахивая руками, проваливаясь, едва ли не по самый пах в снег:
– Остановитесь! Стойте! Стойте!..
Солдатик был такой жалкий, тревожный, что Романцев немедленно остановился.
– А в чём дело?
Солдатик был уже рядом, вид у него был взволнованный, курносое личико красное:
– Пройдемте на минуточку…
– Куда?
– Туда, – солдатик махнул в сторону желтого дома.
– Да в чем дело?
– На минуточку, нужно… Пожалуйста!
У Романцева мелькнула мысль, что там, в жёлтом доме кому-то требуется помощь и в гордом сознании своего врачебного долга (если зовут на помощь – надо идти!) направился к желтому дому, а солдат бежал рядом. Смутно шевельнулось, правда, какое-то сомнение, но солдатик был такой жалкий и молодой, что возможно там просто растерялись и вообще не знали что делать.
– Так что там?
– Туда, туда, мы вам кричали, кричали…
– Я ничего не слышал.
Желтый дом, к его удивлению, оказался населенным солдатами. Его довольно вежливо встретил лейтенантик (солдат услужливо подхватил лыжи, которые он снял) и попросил немного подождать в комнате, в которой горела печка. В медицинской помощи здесь явно никто не нуждался. Молодой солдатик с темными задумчивыми глазами и с длинной шеей подбрасывал в печку дрова, и тем не менее, в отсыревшем лыжном костюме Романцев почувствовал, что ему становится зябко. Пахло запахами чужого мира – кожей, сапогами и чем-то тягостно армейским, и только тут Романцев стал подозревать, что попал в скверную историю. Время затягивалось, и от нечего делать он беседовал с мальчиком в гимнастерке. В мальчишке чувствовалось такое жадное любопытство к новому человеку, что Алексею вдруг показалось, будто его отделяет от мира, откуда он пришел, не поле и лес, а многие тысячи километров. Он почувствовал, что попал в иное измерение, где у судьбы иные законы и эти чужие законы каким-то образом должны вторгнуться в его жизнь, повлиять на него.
Но каким восторгом и уважением смотрел на него этот мальчик, когда узнал от него, что он врач!
– Я тоже хочу поступать после армии в медицинский, – сказал он, подбрасывая дрова, и чувствовалось, что это его заветное, этим он живет, этой мечтой преодолевает рабскую солдатскую скуку, так жадно стал он расспрашивать Романцева о том, о чем тот уже почти не помнил – как поступал, какой конкурс был, какие экзамены, и Романцев отвечал, будто о другом человеке рассказывал, хотя ему было скучно и чего-то жалко – может быть того, что время идёт не оставляя почти ничего от нас прежних…
Так прошло почти полчаса, и никто не говорил, зачем его задержали, а на его вопросы только отмахивались: «Скоро отпустят…».
Наконец появился лейтенантик.
– Машина уже пришла, – объявил.
– Какая машина? Меня дома ждут!
– Вас скоро отпустят, поедете в машине, лыжи лучше в кузов забросить.
У дома его ждал армейский грузовик. Тут Романцева передали коренастенькому скуластому с холодными, как ледышки, глазами ефрейтору.
– Этот? – только спросил ефрейтор у лейтенанта, небрежно кивнув на Алексея, будто тот перешел уже из разряда людей в разряд вещей.
– Этот, – подтвердил лейтенант.
Потом они ехали по лесистой дороге: слева водитель, справа ефрейтор, за все время никто не проронил ни слова. Доктор чувствовал какое-то отупение и изумление, наверное, вследствие усталости, и какой-то нелепости происходящего. И теперь он уже перестал ощущать тягостный армейский кожаный запах – привык.
Наконец, впереди показались зеленые железные ворота с красными звездами. «Воинская часть!» – догадался Романцев. Ворота открыли, и машина въехала на территорию и остановилась у небольшого одноэтажного строения КПП. Через пару минут он сидел в помещении, у стола. Вокруг ходили солдаты и офицеры, на стенах и на столах приборы с лампочками и кнопками… «Да что ж они мне все военные тайны показывают?!» – грустно подумал Романцев. Тут же подскочил маленький сержант с перепуганным лицом и истерично закричал:
– Что вы наделали! Что вы наделали! Вертолет подняли, полковника разбудили! Да за это ведь вот!… – и он показал пальцами решетку.
Романцев хотел было сказать, что он не сделал ничего особенного – просто катался на лыжах (неужели запрещено кататься на лыжах?) и на объект наткнулся совершенно случайно, в поисках горизонта, но что-то удержало его. Настолько очевидной была его правда, что он только мрачно посмотрел на перепуганного сержанта и лишь сказал:
– Ну не тебя же посадят…
Сержант мигом исчез. Происходящее казалось театром абсурда, за которым, однако, можно было наблюдать не без некоторого интереса. Что общего у него и этих людей?… Офицеры, не обращая на него внимания, сдавали и принимали дежурство. Прямо у него на глазах сдающий дежурство выложил на стол пистолет системы Макарова, вытащил из него магазин и стал извлекать один за одним толстенькие короткие патроны, которые падали на оргстекло, покрывающее стол, как желуди. Принимающий, пересчитав патроны, вновь вкладывал их в магазин, затем загнал магазин в рукоять пистолета.
«Я врач, – тупо думал Романцев, – вышел после дежурства покататься на лыжах...» Потом его отвели в комнатку с голыми стенами. Пришел солдат, круглолицый, плутовато улыбающийся с фотоаппаратом на треноге, установил аппарат напротив него, не переставая улыбаться (было чему, очевидно, ведь положение фотографа освобождало его от многих тягот, которые несет обычный рядовой солдат), попросил смотреть в объектив, щелкнул… потом попросил сесть боком и снова стал налаживать фокус…
«В фас и в профиль… – подумал Романцев, – как преступника!»…
Никто ничего ему не объяснял, лишь указывали что делать: идти, сесть, ждать и это было новое свойство мира, в который он попал и против которого было бессмысленно протестовать… Но было ясно, что в его жизни происходит сейчас нечто довольно важное и малоприятное – на него заводятся специальные документы, дело. Он попадает в определенный разряд граждан, находящихся под надзором «государева ока», выезд за границу которым заказан, как обладающим важным государственным секретом. Никто официально ему этого не скажет, будут отказывать под разными предлогами, а скорее и вовсе не утруждая себя никакими объяснениями – об этом он уже довольно наслышан от сведущих друзей и знакомых. Он ещё не знал, что почта с этих пор будет приходить к нему вскрытая, заклеенные тетради с контрольными по английскому с заочных курсов будут теперь всегда вспороты, будто в этих контрольных заданиях могло скрываться какое-нибудь шпионское шифровое задание.
Потом скуластенький солдатик с ледышками в глазах повел его куда-то по территории. В ранних зимних сумерках еще были различимы плакатные стенды с ракетами, танками, солдатами, матросами, славящие непобедимость армии по руководством мудрой коммунистической партии, но один впечатлил особенно: «Болтун – находка для шпиона!» - беседующие о чем-то в купе вагона солдат и матрос, а с верхней полки поглядывает на них, подслушивая желто-бурая ушастая обезьяна – враг, шпион.
Наконец невольный обладатель государственной тайны, а возможно, и шпион, оказался в огромном и казенно-пустынном кабинете. За письменным столом сидел молодой, не старше его, белобрысый офицер и доброжелательно улыбался. Стену справа занимала огромная географическая карта Европы со странами, недостижимыми обычному смертному, и просторами родины нашей, – от Гибралтара до Урала, а над офицером – портрет с коршунным ликом первого чекиста революции, не оставлявший сомнений у Алексея, что его зацепил коготок комитета государственной безопасности.
– Так вот вы какой! – улыбнулся белобрысый офицер.
– Какой? – не понял Романцев.
– Всю часть из-за вас на ноги подняли…
– А я-то при чем? Меня никто не задерживал…
– Вас несколько раз пытались остановить, а вы не подчинились. Почему?
– Да никто и не пытался…
– Пытались, вы не откликнулись…
Конечно, теперь проморгавшая его охрана объекта старалась представить дело так, будто делала всё для задержания пытающегося скрыться лыжника, а полуголый солдатик, который упросил его зайти в этот чёртов жёлтый дом теперь получит благодарность за проявленные решительность и смелость при задержание нарушителя… А ведь стоило прибавить ходу к лесу, который был так близко, всего в нескольких минутах, и никто бы его ни в жизнь не догнал и больше не увидел, пусть даже вертолёт подняли бы. В лесу он бы уж точно сориентировался и ушёл к городу. Ах, дурак!
– Да никто мне не кричал, свободно я прошел, ведь ни знаков никаких, ни колючей проволоки… И как я мог знать, что у вас запретная зона? – Ни знаков никаких, ни колючей проволоки… Да! – почти возмутился Алексей. – Почему у вас зона не огорожена колючей проволокой?
– Что вы, колючей проволоки у нас не хватает, – неожиданно несколько погрустнел офицер. Лицо у него было такое простецки русское, располагающее, – с ним бы пивка попить, на рыбалку съездить… погоны лейтенанта танковых войск (ну танковые войска – это для конспирации!). Скорей всего такой же «молодой специалист» как Роман, только что окончивший училище…
Алексей знал, что в этой стране не хватало всего – продуктов, одежды, запчастей, жилья, книг, но то, что не хватало даже колючей проволоки почему-то особенно поразило и он некоторое время молчал.
– Да вы не волнуйтесь! – вновь улыбнулся офицер обаятельно.
– Да я и не волнуюсь, даже интересно, арестовали впервые в жизни! – расхохотался Романцев.
– Ну, что вы, арест это другое… – вновь посерьезнел лейтенант. Раздался телефонный звонок, и он поднял трубку…– Да, товарищ полковник, здесь… Так точно…
Он повесил трубку и попросил Романцева рассказать о себе и как он попал сюда и Алексей рассказал, сообщив место работы и номера телефонов, довольно сбивчиво рассказал как шел через поле, как видел кабанов и наткнулся на солдат, идущих к локаторной чашке.
Лейтенант набрал номер телефона больницы.
– Здравствуйте, можно Романцева? – спросил он и, по всей видимости, ему ответили, что доктора сейчас нет и спросили, кто звонит, на что, несколько помедлив, лейтенант произнес:
– Гончаров…
– Ну, а теперь пиши как все было, – сказал он, переходя на «ты», подавая ему бланк и ручку и это барское тыканье резануло, будто показывало кто хозяин положения. – Как в школе сочинение писал, помнишь?…
Скучающему лейтенанту было явно приятно поболтать с новым интеллигентным человеком. Беседа приобрела характер почти задушевный, вопросы безобидные, на которые люди обычно сами любят отвечать – что любишь, чем увлекаешься… Отвечать было даже приятно и вместе с тем странно было, что самым заветным приходится делиться с совершенно чужим человеком. Романцев рассказал о том, что ходит в горы и этим летом собирается на Памир, а Гончаров поделился с ним, как было тяжело во время тренировочного похода через пустыню, когда он был курсантом училища. Потом Романцев почему-то рассказал ему о курсах английского языка, который изучал второй год… Иногда он был готов увлечься темой, рассказывать о красотах гор или о том как прочитал впервые в жизни страницу иностранного текста и был такой восторг, как если бы на белой фотобумаге во время проявки начинало появляться изображение, но спохватывался, понимая что Гончаров не просто приятельски беседует с ним, но, сочетая приятное с полезным, упражняется в методике ведения допроса. Например, от любви к горам легко перейти к любви к путешествиям, а от них – случайно съехать к заветной мечте увидеть заграницу, что для власти признак неблагонадежности, (разве у нас в советской стране разве хуже?), да и про английский он сболтнул как-то сгоряча, могут подумать, что мечтает сбежать (а ведь и вправду появлялись такие мысли!), у Гончарова даже слегка подскочили брови:
– А зачем это? У нас ведь в Новотрубинске говорить не с кем…
– А нравится! – упрямо мотнул головой Романцев.
«Не верь им, никогда не верь, – говорил ему не раз отец, – … входят в доверие, чтобы предать!»
Даже такой, казалось бы невинный разговор, какой город нравится больше Москва или Ленинград, мог иметь неожиданный выход в политику: если Ленинград больше нравится потому что выглядит более европейским, значит Европа лучше СССР?… А сказать такую крамолу равносильно антисоветской агитации, за которую при Сталине на Колыму отправляли, а проверять, чем карают за это сейчас, желания не было, и Романцев только успевал сдерживать предательски словоохотливый язык.
А возможно все ему только кажется и перед ним просто нормальный хороший мужик?…
«Профессиональная вежливость – вспомнил он презрительную улыбку отца. – Никогда не верь им!». Отца перед войной загребли после окончания мединститута служить в НКВД на Беломорканал, и когда он случалось, упоминал о тех временах, лицо его принимало выражение, будто в его присутствии в могилу опускают гроб, и он быстро замолкал. «Когда-нибудь я тебе всё расскажу то, что никто не знает» – пару раз он обещал сыну, но не спешил с откровением, откладывал как что-то неприятное, тяжёлое, да и у сына были свои заботы… Только до сих пор его выводил из равновесия какой-нибудь случайный немой телефонный звонок ночью, когда путают номера. Тогда он не мог успокоиться до утра и курил на кухне свой беломор:
– Следят! – говорил он. – Следят!..
– Да зачем? Кому мы нужны? – смеялся сын.
– Ты не знаешь, ты не понимаешь, – сердился отец. – Вся система осталась та же, и сажают, только меньше, но стоит только посильнее нажать на кнопку и снова заработает! Когда-нибудь я расскажу…
– Мам, – говорил сын, уходя в другую комнату. – Всё-таки он у нас немного того, – и крутил пальцем у виска.
– Конечно, – вздыхала мама, – такую жизнь прожить… А вы – дети солнца!

– Ну, сам знаешь, никому о том, что сегодня было рассказывать не рекомендуется, – закончил их беседу Гончаров.
– Понятно.
За окнами уже почернело, когда они встали.
– Ну а как мне назад добираться, снова через поле?
– Если хочешь, чтобы опять задержали…
– У меня же денег на электричку нет.
– Ну, тогда поехали вместе.
Снег скрипел под ногами и призрачно белел. Они добрались до автобусной остановки, и Гончаров аккуратно оплатил билет.
Потом они ехали в вагоне электропоезда, сидя напротив друг друга. Гончаров расспрашивал Романцева о работе, и Романцев рассказал даже пару смешных случаев произошедших на дежурствах, но уже на подъезде к Новотрубинску спросил вдруг, неожиданно для себя:
– А фотографировал-то зачем?
Тут выражение расслабленного добродушия мгновенно слетело с лица Гончарова:
– А понравился! – оскалился он, волчьи блеснув крепкими плотными зубами.

На звонок дверь сразу открыл встревоженный отец. Мамы ещё не было – как обычно после работы она ещё часа полтора-два тратила на очереди в продуктовых магазинах.
– Ты где это пропадал?
– Как где, на лыжах катался.
– Почему так поздно?
– Далеко заехал…
Романцев поставил лыжи в угол и прошел в квартиру. Маленькая двухкомнатная хрущевка, уставленная книжными полками, казалась необыкновенно теплой и уютной, о Гончарове хотелось забыть, как о неприятном сновидении. Неожиданно – телефонный звонок. Романцев взял трубку.
– Ну как, нормально добрался? – услышал он добродушный голос Гончарова.
– Нормально, – ответил Алексей сухо, вдруг ощутив лживость благодушия, в котором таилась очередная проверочка.
– Ну, пока…
– Пока… – бросил трубку.
– Кто звонил? – встревожено спросил отец.
– Да так, знакомый один.
– Кто? – отец будто что-то почувствовал.
– Да ты его не знаешь…
В глазах отца оставались сомнение и реликтовое излучение давнего страха.
Романцев принял душ и переоделся, обдумывая случившееся. Теперь исчез даже призрачный шанс когда-нибудь выехать за границу и увидеть другую жизнь. Он слышал об огромном компьютере на Лубянке, в который заносились данные на всех граждан – с ним связывали последний обмен паспортов. Он слышал не раз, что люди причастные к государственной тайне, работающие на «оборонных» предприятиях, в закрытых учреждениях, лишаются права выезда то ли на пять, то ли на десять лет, то ли на всю жизнь. Теперь он «засветился», стал личностью обладающей важной государственной тайной и неважно, что он сам не знал какой: не зря же его фотографировали!
Отцу конечно – ни слова: с ума сойдёт! Алексей всегда внутренне презирал отца за его осторожность, постоянные страхи. Каково же было его удивление, когда один из пожилых врачей, работавших вместе с отцом, старый хирург гинеколог, вдруг сказал во время операции (Алексей, продолжая династию, работал в той же больнице и в тот день давал наркоз): «Ну и смелый же человек был твой отец! Никаких комиссий не боялся – за любую операцию брался – лёгочная хирургия, гинекология, брюшная хирургия! А у нас будут ждать хирурга по профилю пока больной не умрёт! Но умел всё, всё умел!» Алексей подумал как странно, что в одном человеке могут существовать две противоположные ипостаси – и смелость, и трусость… «Когда-нибудь я тебе всё расскажу!..» Он так и не успел рассказать до самой смерти, а рассказали запрещённые книги Шаламова и Солженицына.
Вернулась мама замерзшая, улыбающаяся, с полными сетками и со своей присказкой: «Ну вот, ваша мама с охоты вернулась!». Своих мужчин от хозяйства она старалась максимально освободить, жалела, только сына посылала за картошкой и, если привозили, за молоком. Готовила она стремительно и вкусно, и минут через двадцать сын сидел за тарелкой жареной картошки. Мама рассказывала, что в магазинах сливочное масло так и не появилось, зато завезли яйца! (о мясе в городе не вспоминали уже полгода). Всё было так, будто ничего и не случилось. Да и в самом деле, что случилось-то?.. Подумаешь, в Рим не попадёт! – Да он и так «невыездной» – его в какую-то Болгарию не пустили!
Мама ушла к соседке по делам, а Алексей поставил чайник на плиту и чтобы как то отвлечься, включил радио, которое обычно слушать избегал.
На всю страну, от Карелии до Камчатки, изливался полный навевающий безысходную тоску, от которой хотелось съесть стакан водки, голос певицы Зыкиной: «Среди снегов белых, среди полей спелых, течет река Волга, конца и края нет…» Потом начались новости, или то, что ими называлось, по обычному трафарету: как все замечательно в нашей стране и как все отвратительно на том Западе, который по Марксу всё «загнивал» и «загнивал», гад, но как-то слишком уж долго и никак не хотел самостоятельно проваливаться куда-нибудь в тартарары. Диктор сообщил, что «правящие круги США наращивают гонку вооружений», о «нарастании классовой борьбы в странах Запада» – во Франции бастовали рабочие «Рено», требуя увеличения зарплаты (Романцев только усмехнулся, вспомнив, что лет двадцать назад за подобное выступление рабочих Новочеркасска раздавили танками), диктор поведал и о новых усилиях Советского Союза в борьбе за мир ( какие – не уточнил), но голос его при этом звучал твёрдо и угрожающе. Романцев выключил радио и глянул за окно. Приколоченный к раме термометр показывал минус двадцать девять мороза, красный спиртовой столбик готовился поцеловать отметку тридцать, у краев стекла образовались леденцы, от которых намечались белые кружева неведомого тропического леса, но в комнате было тепло и уютно, а если ещё поставить в проигрыватель диск с песнями этой потрясающей толстой чёрной тётки Эллы Фитцжеральд, какую-нибудь «Ночь в Тунисе», «Не шепчи…» или «Хэлло, Долли!», то и вовсе можно было представить себя где-нибудь на вечнозелёном атолле, в бунгало посреди Тихого Океана, изборождённого вместе с Куком, Лаперузом и Туром Хейердалом… Сквозь ледяное пространство в пятиэтажке напротив тепло светились квадратики окон – другие острова…
Романцев перевёл взгляд выше на угольную яму зимнего неба, которое на многие сотни километров прощупывали невидимые лучи радаров в поисках самолётов и ракет противника, чтобы немедленно дать сигнал к нанесению удара возмездия по врагу, по американцам ни одного из которых Романцеву никогда в жизни не приходилось видеть даже издали. Доктор думал, что самая совершенная техника не застрахована от сбоев, ошибок и по законам жанра заряженное ружьё рано или поздно должно выстрелить.

А в это время за пару десятков километров от дома Романцева за оцепеневшими от мороза лесами и полями, в казарме засыпал молодой темноглазый солдат, мечтавший после армии поступить в медицинский институт. Он всегда засыпал после отбоя быстро и сейчас лишь вспомнил странного лыжника, с которым говорил у печки. В глазах лыжника в голубом шерстяном костюме было весёлое недоумение, будто он попал в центр какого-то фантастического розыгрыша. Человек из другого мира, где почти не думают о войне, к которой он и его товарищи готовы постоянно, о возможности которой изо дня в день им твердят командиры и политработники… И потому каждый раз, когда звучит сигнал боевой тревоги, они не знают в самом ли деле началось, или это лишь учебная тревога и сейчас будет «отбой». Возвращаясь после ночного боевого дежурства он не раз думал: «Да что же людям делить на нашем шарике? Ведь всем же хватит места!»… Тем более что и победителей-то не будет! Ему не раз представлялось или снилось: яркая вспышка, испаряющиеся снега, горящие, как сухие травы, леса, сыпящиеся карточные домики городов…
Ударила сирена. Вспыхнул в казарме свет…
– РОТА! ПОДЪЁМ! БОЕВАЯ ТРЕВОГА!..
Горохом посыпались со своих коек солдатики… Успеть!.. Успеть!.. теперь ни до каких мыслей, лишь бы успеть!.. Каждый превратился в машину, точно исполняющую программу, которую заколотили в них за месяцы тренировок, муштры: успеть вскочить в галифе, намотать портянки, сунуть ноги в сапоги – гимнастёрка, ремень, пуговицы, воротничок поправить (воротничок – это очень важно!), пилотка, на всё – сорок секунд!.. Бегом! Бегом! Бегом!.. По местам! К пультам, шахтам, площадкам пуска, сдирать промерзший брезент с мерцающей стальной сигары начинённой миллионом смертей… Всё рассчитано по минутам, чтобы за то время пока долетит ракета противника успеть нанести УДАР ВОЗМЕЗДИЯ.
Теперь всё, готовы, время пошло на секунды – какая из двух ламп вспыхнет – жёлтая – «ОТБОЙ!» или красная – «ПУСК!»?.. Через секунды все решится! Солдат готов, он не думает, он машина готовая к исполнению, и лишь сердце колотится в груди, запоминая еще неведомый человечеству опыт Конца Света…