Несколько необычных историй из жизни Ольги К.

НЕСКОЛЬКО НЕОБЫЧНЫХ ИСТОРИЙ ИЗЖИЗНИ ОЛЬГИ К.
В.А. посвящается, потому что мало кто поймёт.

Глава 1.
ОЛЯ ЖДЁТ ВСТРЕЧИ С ТОЛЕЙ

Неистовая была в тот год весна. Очень ранняя, наступила она как-то сразу - вдруг запахло весной, и всё. Ведь времена года отличаются, прежде всего, по запаху - если летом вдруг потянет морозом - значит конец лету. Если зимой разольётся первый аромат, который раньше всех почуют воробьи и отметят радостным гимном, значит всё, начала зима уступать.

Именно в такие вёсны они всегда бывали вместе. Не каждый год это случалось, не каждый год была именно такая весна, как и тогда, когда наступила эта первая любовь.

После неё много всего было, было и другое, тоже неудачное замужество, и другие увлечения. Но того первого восторга, той искренней нежности в сочетании с доверием души, неопытной ещё, не познавшей разочарования и поэтому отдающейся чувству до самого конца, уже быть не могло. И то настоящее счастье, пусть короткое, но действительно настоящее, без всяких скидок, которое не смогло затмить даже последующее горькое разочарование, оставило в душе что-то, всегда дающее о себе знать каждой бурной весной.

Они могли совершенно не интересоваться делами друг друга, не вспоминать друг о друге годами. Но стоило природе расцвести именно так, как когда-то много лет назад, и они каким-то образом случайно встречались и отбросив всё горькое, что было между ними, несколько дней были счастливы той особой любовью, которая жила, несмотря ни на что как бы помимо них. С наступлением лета они снова расставались, никогда не зная, надолго ли.

Могли ли они снова быть вместе? Об этом часто говорили, вздыхая, родственники и знакомые. Но они-то сами знали, что это невозможно, иначе получилось бы именно так, как и в самый первый раз - они были слишком разные, или, наоборот, слишком похожими. Поэтому об этих встречах никто не догадывался, они были их личным достоянием, и давали обоим ощущение необычного в жизни.

Вот и в этот раз Оля ощутила предчувствие радости. Каким образом они встретятся, она себе не представляла, так как не видела Толю уже три года, но что это случится, она была уверена. В действительности, кроме этого ощущения ничего не давало пока повода для такой уверенности. В силу крайне непостоянного характера, Толя мог находиться в любой точке страны и вообще земного шара, она же собиралась засесть на всю весну и лето в библиотеку. И всё же... Всё же она по нему уже соскучилась.

Улыбнувшись такому заключению, Ольга стала собираться на работу. Странная у неё была жизнь. Почему-то обычные люди её никогда не интересовали - конечно, это касалось отношений с мужчинами. Её тянуло только на необычное, и, как следствие, всегда попадались именно необычные варианты, как правило оказывавшиеся, в конечном счёте, мягко говоря, не тем, чем казались. Ольгу спасало только неутомимое чувство юмора и способность смотреть на все свои приключения как бы со стороны, с интересом наблюдая ход событий, в которых она находила только ей одной ведомую логику. Вся её жизнь представлялась ей как интересная книга, кем-то давно написанная, а себя она ощущала человеком, впервые эту книгу читающим.


Глава 2.

СТРАННОЕ УВЛЕЧЕНИЕ, СТРАННЫЕ ОТНОШЕНИЯ


В свои тридцать два года Ольга выглядела на двадцать четыре, а то и меньше. Только изредка попадающиеся седые волосы и развитый ум, светящийся из чёрных глаз говорили опытному человеку, что он имеет дело не с ребёнком. Считая себя женщиной русской, какой, в сущности, она и являлась, Оля не могла смириться с тем, что её принимали за представительницу любой восточной национальности. Отвечая со смехом на первый, обычно задаваемый ей при знакомстве вопрос: "Какой вы национальности?" - "Ахалло-Тикинка, разве не видно?" (имелась в виду известная порода лошадей), или "Северо-восточная Алтай-Яма" - потому что всё равно никто не верил, скажи она правду, она в душе чуть не плакала и даже сердилась на далёкого неизвестного предка, по милости которого она чувствовала себя отчуждённой от своего племени.

Зато в какой бы солнечной республике Ольге не приходилось бывать, её всюду принимали за свою, с ней заговаривали на своём языке, и она имела неизменный успех у мужчин, куда больший, чем у себя на родине, где мужчины любят женщин, как ей казалось, рыхлых, развратных и глупых.

В этот день на работе была особая запарка. Кипы бумаг, беготня по коридорам, больше паники, чем дела так утомили, что Ольга забыла про всё на свете и мечтала только поскорей добраться до постели. И вдруг в какой-то момент ей стукнуло - сегодня четверг. Четверг с зимы, нет, с осени стал для Ольги особым, сказочным днём, ни на что не похожим ни в её, ни в какой бы то ни было ещё жизни.

Всё началось с того, что Марина затащила её на лекцию по истории искусств. Человек, от искусства далёкий, хотя какие-то, если можно так выразиться, инстинкты искусства были ей не чужды (в детстве она неплохо рисовала, а в дальнейшем, в свободное время, регулярно писала что-то вроде нескончаемой серии историй, происходящих с ней и окружающими), Ольга впервые окунулась в незнакомый, и в то же время близкий и притягательный мир. Она не могла понять, как такое могло существовать до сих пор помимо неё, никакого не иметь отношения к её жизни.
Каждое слово лектора звучало, как откровение, минувшие образы, столь прекрасные, как это бывает в снах детства, плотно её обступили, и единственной мыслью был страх, как бы голос не прервался, единственным желанием - слушать и слушать вечно.

Сам лектор представлялся личностью далеко незаурядной. Не говоря о приятной внешности, он обладал каким-то особым обаянием, притягательной силой ума широкого и смелого, умением приковать внимание, вызвать жгучий интерес, сделать самые неожиданные, но очевидные обобщения и выводы, охватить единым взглядом все человеческие эпохи, такие непохожие, и такие, в сущности, повторяющиеся.
Человек средних лет, очень нервного склада, по-видимому, много переживший, с немного насмешливым и в то же время грустным взглядом мудреца, он мог делать с аудиторией всё, чем и пользовался в полной мере, приводя её в совершенно разные психологические состояния и доводя чуть ли не до исступления ничем, казалось бы не примечательными вещами - тысячи раз виденными, и, в то же время, неувиденными репродукциями картин великих мастеров, фотографиями старинных развалин, представленных теперь в совершенно новом освещении, совершенно иным, от общепринятого, толкованием форм и движений, запечатлённых в античных статуях и скульптурах иных времён. Всё это было увязано с закономерностями развития человеческой истории и общечеловеческими ценностями вообще.

Ничего подобного Ольга, естественно, раньше не встречала, и после окончания лекции она некоторое время пребывала в полном оцепенении, а затем пришло решение не пропускать ни одного четверга, чего бы это ей не стоило.

Следующий этап этой истории наступил примерно через месяц после того незабываемого дня. Как всегда происходит в подобных случаях, личность лектора представляла для многочисленных поклонниц не меньший, если не больший интерес чем сам предмет его лекций. О нём ходили самые противоречивые слухи, его окружали таинственные легенды. Говорили, что он женат и у него маленькая дочка за городом, и что он несколько лет назад бросил семью, и что от него несколько лет назад ушла жена, и он этого не может пережить. Была версия, что он сидел, казалось подозрительным, что его фамилия Степанов, хотя облик выдавал в нём человека скорее кавказского происхождения.

Многочисленные попытки слушательниц наладить с ним контакт были обречены на неудачу, так как он не вступал ни в какие разговоры и всячески избегал знакомств. Поэтому Ольга сама не могла объяснить, каким образом она однажды вечером попала к нему домой. И самое интересное в этом было то, что она не узнала о нём ни на крупинку больше.

А было это как-то так естественно, будто иначе и не могло быть. Просто однажды вечером после лекции она стояла в раздумье под холодным осенним дождём, устремив взгляд в отражение фонарей на мокром асфальте, как что-то заставило её резко повернуться. Она встретилась взглядом с Ним, и он ей чуть-чуть улыбнулся самым краешком губ. Но тут же, как бы испугавшись столь откровенного проявления чувства, он быстро опустил голову и прошёл мимо. Ни о чём не думая, Ольга почему-то пошла за ним.

То, что он обратил на неё внимание с первой же лекции, Ольга не сомневалась, так как во время его выступлений чувствовала, что он обращается именно к ней (обычный лекторский приём - выбрать кого-то из зала и ориентироваться на него) и ловил её реакцию. Что помешало ему заговорить с ней сейчас, было ей непонятно, и она просто следовала за ним по мокрой Москве, не заметив, как оказалась вместе с ним у одного из подъездов, где он остановился.

Он неожиданно обернулся, она чувствовала, что надо что-то сказать, открыла, было, рот, но он отвернулся и зашёл в подъезд. По какому-то безволию, чувствуя неловкость положения и желая его как-то загладить, она вошла за ним. На лестнице он бросил на неё удивлённый взгляд, отчего она снова не нашлась, что сказать, достал ключ, открыл дверь в квартиру и кивком предложил ей войти, пропустив её вперёд.

Так как молчание уже стало неприличным, что, безусловно, чувствовал и он, Ольга никак не могла найти подходящую фразу для объяснения, как она могла попасть в столь нелепое положение. Он тоже молчал с видом человека, боящегося заговорить, так как ему уже опротивели все на свете слова, и всё уже стало безразличным. И всё же от Ольги не ускользнул какой-то слабый блеск в его глазах, говорящий, что не смотря ни на что он рад ей, рад живому существу, которое хоть немного может его понять. Так они стояли некоторое время, не зажигая света и не раздеваясь.

И тут на Ольгу навалилась вся усталость и за этот день, и за прошлые годы, оставившие в столь беспорядочной жизни ощущение беспомощного барахтанья, вместо движения вперёд, что ей вдруг стало совершенно всё равно, что он о ней подумает. Она, как была в мокром плаще, прошла в тёмную комнату, села на подоконник и уставилась в окно с ощущением полной разбитости.

Как ни странно, он, казалось, был доволен её молчанием и, приняв правила игры, сел в кресло, достал сигарету, затянулся. Постепенно душа наполнилась каким-то удивительным покоем, она сама пересела в стоящее напротив него кресло и как бы отключилась от всего мира. То же, кажется, ощущал и он. Только один раз они встретились глазами, и каждый увидел в глазах другого полное удовлетворение происходящим.

Сколько раз Ольга мечтала поговорить с ним наедине, расспросить его о его взглядах на все явления жизни - ведь он видел намного больше других, просто узнать его мнение о столь любимой ею архитектуре старой Москвы. Она была даже уверена, что, благодаря его способности логического обобщения, он мог бы предсказать, он наверняка знал это - будет ли война.

И вот, теперь они молчали, и говорить совершенно не хотелось. И это молчание, казалось, объединяло их больше, чем самое близкое совпадение взглядов.
Как долго они так просидели, Ольга не знала. Наверное, часов около двух. Затем она тихо поднялась и с ощущением полного удовлетворения направилась к выходу. Не говоря ни слова, он открыл ей дверь и кивнул на прощанье.

В следующий четверг повторилось то же, только Ольга чувствовала себя уже более уверено и не пыталась заговорить. Она просто, прочтя при выходе из зала у него в глазах вопрос, последовала за ним. И так происходило каждый четверг, что, как ни странно, по-видимому, никто не замечал, и что стало необходимым, как она чувствовала, им обоим.

На лекциях же в течении этих шести месяцев Ольга испытывала те же чувства, что и в первый раз, не переставая удивляться внутренней силе и таланту лектора и постепенно постигая скрытые основы самой жизни через искусство, её сокровенный смысл, законы бытия, порой даже помимо воли творца попавшие в произведения и увиденные необыкновенным лектором.

И вот в этот первый весенний четверг, наполненный всякими предчувствиями и деловой суматохой, Ольга впервые чуть не забыла и о лекции, и о последующем необычном свидании. А вспомнив, вдруг увидела всё совершенно в ином свете.
Это относилось не к самим лекциям, здесь двух мнений быть не могло. Она просто увидела свои взаимоотношения с лектором как бы со стороны. До сих пор они являлись для неё чуть ли не самым светлым в её жизни. Теперь же недоумение, смешанное с самоиронией, ставило перед ней всевозможные каверзные вопросы.

Во-первых, сколько это может продолжаться? Ей же не семнадцать лет, романтический возраст, слава Богу, давно прошёл. Во-вторых, она и не психически больная, во всяком случае, пока. За дальнейшее, если так будет продолжаться, она не ручается, конечно. Да, безусловно, она вела себя крайне глупо. Эта непростительная потеря времени! Хотя что-то это всё должно было дать, ведь ничего не проходит бесследно...

А он тоже хорош! Ладно, один раз помолчали, два, чего не бывает с усталости. Ну а дальше? За кого он её принимает? Может за девочку, которую нельзя пальцем тронуть? Конечно, по её поведению можно и так понять. За одну из поклонниц? Нет, с теми он не общается. Тогда что же ему надо? Ведь нравится, и это видно, когда она приходит. Может, просто подчиняется её поведению? Но он, в конце концов, мужчина же! Хоть бы чаю когда-нибудь на стол поставил, пусть молча.

Ну а ей что надо от него? И тут она поняла что... Просто она влюблена! Как это могло случиться? Да так, просто, как и всегда. Ну, тогда её поведение совсем ребяческое! И как она раньше об этом не подумала? Совсем мозги зимой замёрзли. Ну а сейчас, весной, наверно, оттаяли...

Размышляя таким образом, Ольга решила именно сегодня попытаться выяснить, что же он всё-таки за человек и в какую угодно сторону повернуть их взаимоотношения. Так дальше продолжаться не могло, это стало ей ясно!

Как всегда после лекции она пошла за ним и привычно уселась в кресле. Она не начинала говорить, но пытливо, с особым пристрастием вглядывалась в привычную позу человека напротив. Вот он затянулся и в глазах ни тени мысли. Может усталость, а может пресыщенность? Что дальше? Неужели ему не приходят подобные мысли? Что, если она, к примеру, обнимет его? Как он отреагирует? Неужели выгонит? Или примет, как должное?

Он, наконец, почувствовал, что что-то не как обычно и поднял на Ольгу взгляд, в котором она прочла то, что и следовало ожидать: он ждал. Он просто ждал от неё, что она предпримет, готовый, если ему так подойдёт, следовать за ней. А вообще он не собирался проявлять никакой инициативы, и ему было решительно всё равно. Во всяком случае Ольга именно так расценила его этот, поначалу полупустой, полу безразличный взгляд, в котором она усмотрела даже некоторый цинизм.

"А вообще, здоров ли он психически?" - вдруг подумала Ольга.

Эта мысль, видно, отразилась у неё в глазах, и он посмотрел удивлённо и вопросительно, как будто видит её впервые. Может, все эти дни он ждал, что будет, просто как тонкий психолог изучал ещё один вид человеческого поведения, ему ведь не привыкать ко всяким странностям поклонниц.

Нет, с этим пора было кончать решительно. Предпринимать что-либо самой Ольге казалось теперь унизительным, тем более она не знала, о чём можно говорить.

Конечно, если она скажет, что его любит, это ему всё объяснит, даст возможность выбирать, принять ли ему милостиво её любовь или отставить. Безусловно, примет. Якобы с безразличием осчастливит её, это ясно, так как он сам, видно по всему, этого хочет. Но никакой ответственности. Ты захотела, я тут не причём. Возможно, он даже не соизволит нужным утруждать себя разговорами, будет отмалчиваться вместо ответов.

Ещё, очень возможно, он ждёт, что Ольга сама, молча, начнёт ему стирать, штопать носки и оказывать тому подобные мелкие услуги, что часто делают вполне бескорыстно поклонницы великих людей.

Ольга в первый раз внимательно осмотрела комнату. Ничего особенного, только очень красивая картина на стене. Прямых следов присутствия женщины, как-то, женского белья и тому подобного, она не обнаружила. Так всё было чисто и прилично вполне, без особого шика.

По Олиному необычному взгляду он тоже понял, что что-то должно измениться и ждал. Оля спокойно просидела своё положенное время, как бы давая ему шанс первому высказаться и проверяя свои предположения. Она даже несколько раз вопросительно на него посмотрела.

Нет, всё ясно, ему нужна собачка, первый он ни за что не начнёт.

В своей жизни Оля часто начинала первой. Она, превозмогая себя, зная, что сейчас только так чего-то можно добиться, оба раза сама делала предложения своим будущим мужьям. Она была инициатором и всех иных отношений. Даже здесь она пошла за ним без приглашения и, безусловно, сейчас могла бы повести дело дальше.

Но это её уже не устраивало. Она знала, что ничем хорошим это, как правило, не кончается, и раз, взяв что-либо на себя, она должна тянуть уже до конца.

Она встала, бросила прощальный взгляд на комнату и направилась к выходу. Он проводил её до двери и, как обычно, кивнул.
"Наверно подумал, что не решилась девочка" - усмехнулась Оля. Всё-таки чувствовала она себя, надо сказать, довольно глупо.


Глава 3.

СТАРИННЫЙ ДРУГ


После этой истории Оля ещё больше стала думать о предстоящей встрече с Толей, так как надо было чем-то на первых порах занять освободившееся в душе место. Но это было, что называется, ещё вилами по воде писано, к тому же произошло резкое похолодание, снова наступила зима, как будто и не было тех нескольких дней. И Оля с новым рвением ушла в работу.

Надо сказать, что работа занимала не последнее место в Олиной жизни. К тому же уже несколько лет назад была готова кандидатская диссертация. Только с ней у Оли всё никак не ладилось. Время шло, терялась актуальность темы, рецензенты держали работу по полгода, заставляли переделывать по нескольку раз то, что Оля считала невозможным изменять, а потом она находила свои мысли в работах других людей в совершенно не переделанном варианте.

Естественно, после этого ей приходилось многое пересматривать, а время шло. К несчастью по неопытности Оля взяла тему, которая, в первую очередь, была интересна ей, не подумав о том, что эта тема находится на стыке двух отраслей науки. Все признавали работу в общем интересной, актуальной, даже необходимой, но относящейся не к их области. Работа передавалась специалистам смежной отрасли, те говорили то же самое, отсылая её обратно.

Это тянулось нескончаемо долго, Ольге приходилось всё время следить за литературой, внося необходимые изменения, чтобы диссертация не потеряла тем временем всё той же актуальности. Таким образом, делалось масса дополнительной никому не нужной работы. Наконец, с этим со всем, кажется было улажено.

Но тут вообще вдруг заговорили о принципиально ином подходе к проблеме. Взгляды полностью изменились на противоположные в связи со смертью некоторых мужей учёного мира и выдвижением на их место людей более молодого поколения.

Ольге потребовалось сделать всю работу практически заново. Надо сказать, она устала. Но она не жаловалась, это ни к чему бы не привело. Необходимо было держать себя в форме, иначе многочисленные завистники могли бы подумать, что у неё плохи дела, и она успокаивала себя только мыслью, что не все её идеи пропали, что они живут в изданных и защищённых работах, а уж под чьим именем, это последнее дело, главное, они послужили науке. Да и что, собственно, ей оставалось делать?

Единственным человеком, с которым Оля могла поделиться, который мог всё что угодно выслушать с сочувствием и полным пониманием и потом бы сам выложил свои горести перед Ольгой, был Семён Семёнович Василькин, давнишний Олин друг, с которым виделись они, правда очень редко, которому покровительствовал ещё при жизни Олин отец и который знал Олю с детства.

Поэтому вскоре после истории со Степановым, заметив как-то в конце коридора его высокую крайне истощённую фигуру с всегда опущенной к низу непропорционально большой головой, она очень обрадовалась, тем более, что не видела Семёна Семёновича давно, так как он заходил в её институт только по случаю, например в библиотеку.

Он, как всегда, тоже обрадовался, и ласково смотря ей в глаза через свои громадные очки светло коричневыми, кажущимися за стёклами маленькими точками глазами, спросил:

- Что же ты, Оленька, никогда ко мне не заходишь? Я вот специально приготовил ключ, чтобы, если меня не застанешь, могла бы подождать.

Оля взяла ключ, поблагодарив. Она помнила этот взгляд ещё с первого знакомства, произведший на неё тогда своей доброжелательностью большое впечатление.
Тогда отец представил ей, тринадцатилетней девочке, своего молодого протеже, видя в нём не без основания, как впрочем в то время и многие другие коллеги ,будущего великого учёного. Все восхищались его феноменальной энциклопедической памятью, его умением обобщать, ухватывать всё самое основное и выдавать остроумнейшие и в своём роде единственно верные решения.

Сейчас Семёну Семёновичу было уже сорок семь лет, но выглядел он на все шестьдесят. Его сутулая долговязая фигура, осторожная походка, трагическое выражение лица в полной мере этому способствовали. Его лоб мыслителя был продолжен столь же широкой во весь череп лысиной. Всё это само по себе не представляло бы ничего особенного, если бы для того, чтобы уберечь себя от простуды и другой инфекции (кстати, это его не спасало, может даже, наоборот), он всегда ходил с засунутой в уши и, в без того крупный широкий нос, ватой, отчего лицо его приобретало ни на что не похожий вид.

Отличительной чертой характера Семёна Семёновича было принципиально трагическое отношение ко всем явлениям действительности. Во всём он находил только худшую сторону и, это его делало невыносимым в общении.

Десять лет назад, желая избавиться от сотрудника, вносившего в довольно гармоничный коллектив психологический дискомфорт, ему подыскали по знакомству работу в вузе, уговорили туда перейти, убедив в ряде преимуществ педагогической работы и дали ему наилучшую характеристику как специалисту и общественному работнику.

После этого все, кроме Оли, вздохнули с облегчением, ей же стало его не хватать, казалось, что учреждение с его уходом потеряло что-то очень важное, какую-то часть своей души. Но, вероятно, это было лишь её субъективное ощущение.

На новом месте работы Семёна Семёновича приняли с распростёртыми объятиями, видя в нём без пяти минут доцента и в недалёком будущем, профессора. С годами круг его доброжелателей стал заметно уменьшаться, ограничиваясь парой коллег женского пола, которые относились к нему ещё хорошо, жалея его и стараясь ему хоть чем-нибудь помочь.

Ольга по праву могла считаться его самым искренним другом. Вообще у неё, можно сказать, настоящих друзей не осталось. Подруги доказали в своё время, что женщинам доверять нельзя. Мужчины... что ж, каждый сумел тоже себя показать. Так что единственным доброжелательным другом Ольга считала Семёна Семёновича и с умилением думала, что через год можно будет отпраздновать их двадцатилетнюю дружбу. На её отношении к нему в колоссальной мере сказалось отношение покойного отца, в чём она себе даже не отдавала отчёта, но что накладывало отпечаток какого-то трепетного благоговения перед его талантом и глубокого уважения к нему как в высшей степени порядочному человеку.

Надо сказать, что блестяще начав карьеру и окончив аспирантуру, Семён Семёнович так до сих пор и не защитился, что вначале вызывало недоумение руководств как старого, так и нового мест работы, возлагавших на него слишком большие надежды. Это недоумение с годами переходило в открытое неудовольствие, что не способствовало укреплению положения Семёна Семёновича в коллективе.

Сама по себе работа была написана очень давно, по счастливому стечению обстоятельств она не была украдена и вызывала самые лучшие отзывы. Все ждали блестящей защиты. И тут произошло обстоятельство, роковым образом повлиявшее как на её судьбу, так и на судьбу самого Семёна Семёновича - вошло в силу правило, что диссертационная работа по своему объёму не должна превышать ста пятидесяти страниц, а работа Семёна Семёновича занимала все триста.

И тут Семён Семёнович оказался крайне принципиален. Как ни уговаривал его научный руководитель, как ни намекало руководство, сколько не беседовал с ним Олин отец да и сама Оля, он наотрез отказывался изменить, а тем более сократить хоть одну строчку. Так дело на мёртвой точке и стало.

Были у Семёна Семёновича трудности и с публикациями статей. Когда редактор посоветовал ему кое-что переделать, он забрал статью совсем. "Понимаешь," - возмущался он перед Олей - " Этот тип смеет ещё мне что-то говорить! Ведь кроме меня в этой области никто не разбирается!"

С последним Ольга была согласна, но, всё же, мягко попыталась дать понять, что с редакторами считаться нужно, без публикаций работа не пойдёт, и может быть, можно пойти на какой-нибудь, пусть небольшой, компромисс.

Слово "компромисс" приводило Семёна Семёновича в бешенство, он считал, что такой человек, как он на компромиссы не способен и открыто заявлял это всему свету, не понимая, что таким образом противопоставляет себя всем. Немудрено, что на новой работе его постепенно возненавидели и больше всех его бывшие друзья.

Руководство тоже стало относиться к нему холодно отчасти и из-за его принципиально-открытого отказа вести общественную работу. "Я живу в свободном государстве" - говорил он - "И никто меня не сможет заставить делать то, что я должен делать добровольно!".

Обстановка накалилась ещё больше после того, как в горячий момент он наотрез отказался провести ряд лекций, заменяя заболевшего преподавателя под предлогом, что ему хватает и своей нагрузки, а здоровье у него слабое. В общем, в настоящее время положение его на работе было весьма шатким, готовился, и это было уже всем известно, его провал на очередной конкурсной комиссии, что, естественно, означало потерю работы. Отношение к нему со стороны руководства всё более принимало формы открытой травли, особенно после того, как он отказался подписать заявление об уходе по собственному желанию, заявив, что будет добиваться справедливости.

В глазах Ольги всё это выглядело, несмотря, по её мнению, на его не всегда правильное поведение, крайне жестоко по отношению к безобидному человеку, тем более, что подробностей она не знала, так как работала в другом учреждении, а обо всём судила с его слов. К несчастью, а может быть и к счастью, она ничем ему не могла помочь кроме морального утешения, что и пыталась делать, прилагая к тому массу душевных сил.

Рабочий день кончился, они вместе вышли и зашли в диетическую столовую.

- Ну, рассказывайте теперь, как ваши дела? - начала участливый расспрос Ольга.

Как всегда, ответ не нёс ничего нового. Гробовым голосом было произнесено:

- Плохо.

- Как диссертация?

- Всё так же, ты ведь знаешь.

- Совсем ничего с ней не делаете?

- Начинаю понемногу, но тут работы, по крайней мере, на год.

- А если просто оставить несколько глав?

- Нет, нельзя.

Тема была исчерпана.

- А как дочка?- поинтересовалась Ольга.

- Меня не допускают к ней, она называет папой этого Чушкина, мать, безусловно, льёт на меня грязь, так что не знаю.

- А вы бы позвонили.

- Звоню, слышу её голос и молчу, не хочется как-то лезть, наверно, она меня и забыла.

- Нет, этого не могло быть, ведь вы возились с нею до семи лет.

- Всё равно забыла, а я, вероятно, мог бы быть ей полезен.

- Может, я с ней поговорю?

- Нет, Оленька, не надо. Вот когда я умру, а это будет скоро, ты уж тогда, я надеюсь, всё расскажешь, как оно было.

- Семён Семёнович, не говорите так, вы будете жить очень долго, всё будет хорошо, не может не быть. А дочку вам надо увидеть. Сколько ей теперь, тринадцать? Ну, придите в школу, она вас узнает.

- Ну, может быть, вот начнётся новый учебный год...

- А почему не сейчас, не завтра, например?

- Ой, Оленька, я сейчас не в форме, эта жизнь отняла у меня и семью и дочь, вот отнимает и работу, на которой я проработал десять лет, лучше бы я оставался у вас. Здоровья тоже не осталось.

- Семён Семёнович, я говорю, вы слишком мрачно ко всему относитесь. Нельзя так жить. Что здоровье? Ведь все без конца болеют, не вы один. Семья? Ну найдите другую женщину, средних лет, не молодую девочку, как эта. Вы же видели, в конечном счёте, на ком женились.

- Ну что ты, Оленька, - Семён Семёнович даже передёрнулся - какая такая женщина? Я и подумать ни о ком не могу, что ты, что ты! А что касается видеть, то когда мы встречались, она была сама порядочность, она, когда мы с ней виделись на свидании, каждые пять минут звонила маме. Это Чушкин! Чем он, спрашивается, лучше меня? Тоже лысый. Это все знают, что он девочек портит. И вообще я понял, что вышла она за меня из-за моей будущей карьеры.

- А может, вы ещё помиритесь, и всё наладится?

- Теперь уж нет, кстати, знаешь, что, наконец оформлен развод?

- Наконец, после восьми лет раздельного существования! И как же вы решили с квартирой?

- А вот это всё ужасно, она может претендовать на две комнаты. У меня снова ничего. Комната в общей квартире, как и раньше.

- Но она, вообще-то имеет право, квартира давалась ведь и на неё, и на дочку.

- Какое право? Она уже восемь лет живёт у матери, значит, ей квартира не нужна.

- А как вы это докажете, если развелись только сейчас? Выходит, вы состояли в фиктивном браке для получения квартиры, ведь только год, как вы её получили.

- Да, об этом я, как-то, не подумал. А то хорошо было бы её выписать.

- А как же вам дадут одному трёхкомнатную квартиру?

- Я бы попросил в ЖЭКе вместо неё хорошую однокомнатную.

- А как насчёт размена?

- Ну, если попадётся подходящий вариант - тихая однокомнатная квартирка в центре с телефоном, в старом доме. Только ни на первом и ни на последнем этаже.

- Семён Семёнович, но вы же не в центре и в блочном доме, и без телефона, кто же из центра поедет?

- Вот и я говорю, что никто. Проклятая жизнь! Кто виноват, что я без телефона? Они должны были мне в первую очередь поставить, как сдавшему номер, а у них всё на взятках! Представляешь, я сам лично видел через стеклянную дверь, как один подсунул под стол толстый пакет. Я такой скандал устроил, к дежурному ходил, писал. Вот они и мстят, уж всему дому поставили, только у меня нет.

-Только у вас?

- Ну, не совсем. Ещё кое у кого, но я-то должен быть первым.

- Поставят, обязательно поставят, вы потерпите.

- Сколько можно! Оленька, всю жизнь терплю, за правду терплю. Никто, никто не борется, только я один. Другой бы давно подделался и диссертацию бы сделал, как велят, и статьи, и в гору пошёл бы, и давно бы профессором стал, и не было бы у него неприятностей.

Такие разговоры всегда чем-то коробили Олю, и она изменила тему.

- Вам бы, Семён Семёнович, отдохнуть, подлечиться, на юг съездить, что ли?

- Боюсь, Оленька, мне уже ничего не поможет, и куда я там поеду? Да о каком юге речь, когда меня вот-вот выгонят! Я должен бороться, писать. Я уже кое-куда написал.

- Семён Семёнович, оставьте это, уйдите, пока не поздно, мало ли в Москве хороших мест, где-нибудь устроитесь, защититесь. Ну что сделаешь, раз уж так получилось. Я-то понимаю, что это не справедливо, но другие не знают. Вам будет везде дорога закрыта.

- Нет уж, после десяти лет жизни, отданной этому поганому заведению куда-то уходить, сдаться? Показать всем, что они правы? Ты же знаешь, во мне течёт аристократическая кровь! Мой дед - брат великого князя, знаменитый издатель. Я чувствую, что такое честь и буду за неё бороться до конца!

На это Оле трудно было возражать. Хотя в её представлении под борьбой за честь имелось нечто иное, убедить в этом Семёна Семёновича было не в её силах, и от этого она только больше устала.

Надо сказать, что беседы с ним всегда её ужасно утомляли, так как его приходилось всё время убеждать в одном и том же, и если он даже соглашался, то в следующий раз разговор, как ни в чём не бывало, начинался заново. Причину всего этого Оля видела в крайнем нервном истощении и усталости. Сплошные неприятности, градом сыпавшиеся на её друга, были, по её мнению, достаточным основанием для такого состояния. Она всерьёз опасалась за его здоровье, считая его на грани помешательства, если не переступившего эту грань. Спасти его, как ей казалось, можно было, только окружив нежной заботой.
Если бы кто-то помог ему воспринимать мир иначе, вывез бы за город, помог отключиться от мучавших его мыслей, научил бы в конечном счёте просто смеяться от души, то он мог бы стать ещё вполне нормальным человеком и кто знает, может с его головой, и великим учёным, уважаемым профессором. Но он был абсолютно бесповоротно одинок, и поэтому до крайности упорен во всех своих убеждениях.

- Оленька, ты знаешь, какой ужас, они никак меня не оставят в покое, мало, кажется, издеваются. Посмотри только, что они мне навязали! - и он, порывшись в портфеле, с чувством гадливости протянул листочек.

Это была обычная анкета, которую время от времени заполняют все сотрудники всех учреждений для какого-то социологического обобщения. Даже, кажется, не требовалось указывать фамилии. Вопросы были самые тривиальные: сколько у вас свободного времени, как вы его проводите, какое ваше хобби и т.п.

- Так это, Семён Семёнович, все заполняют. И у нас тоже что-то в этом роде было. Не надо придавать значения. Хотите, я сейчас за вас всё напишу?

- Ну, уж нет, это будет не то. Раз уж навязали, пусть им будет хуже! Я так заполню, что им не поздоровится! - И он бережно спрятал анкету в портфель.


Глава 4.

УТЕШИТЕЛЬНИЦА


Оля всерьёз стала задумываться, как бы помочь Семёну Семёновичу. Самое главное, что ей не с кем было посоветоваться, разве что с Машенькой, работающей за соседним столом.

Маша ко всему относилась доброжелательно, и поэтому можно было быть спокойной, что она отнесётся к проблеме серьёзно. Но тут были свои "но". Маша, сорокалетняя одинокая девушка находилась в глубокой депрессии, выражающейся в том, что у неё в течении уже почти трёх лет не просыхали слёзы.

В своё время Ольга безуспешно потратила много сил и энергии, чтобы как-то помочь Маше. Та твердила, что у неё всё в порядке, что не надо на неё обращать внимания и т. п. К врачу она не обращалась, так как считала себя здоровой. С работой Маша справлялась, поэтому её не трогали. У Ольги как-то была даже мысль попробовать свести её с Семёном Семёновичем, но потом она её отставила, так как решила, что два таких странных человека могут довести друг друга до ещё худшего состояния. К тому же Маша была женщиной хорошенькой, выглядевшей моложе своих лет, и представить её рядом с таким, при всём к нему уважении, страшилищем, как Семён Семёнович, было просто невозможно.

Свои попытки помочь Маше Оля прекратила, поняв, наконец, после долгих наблюдений тщательно скрываемую причину Машиных слёз - она ревновала всех и прежде всего Олю к их престарелому начальнику, который был женат с молодости, имел трёх взрослых дочерей и внуков и женщинами абсолютно не интересовался. Ей всё казалось, что он мало с ней говорит, мало уделяет ей внимания, и бедный шеф уже абсолютно не знал, как вести себя с сотрудницами, так как после любого его обращения к Маше или к кому другому потоки тихих слёз не прекращались, по меньшей мере, полчаса.

Ольга стала даже за собой замечать, что такая невоздержанность начинает её довольно сильно раздражать, и как она ни боролась с этим чувством, справиться с ним было выше её сил. В состоянии ли был такой человек посоветовать ей что-либо дельное?

Всё же она попыталась рассказать Маше, что Семёну Семёновичу, которого Маша ещё хорошо помнила, угрожает беда, что хорошо бы его как-то поддержать, а вот как, она не знает.

Маша задумалась надолго, а потом сказала, что она не знает тоже, но что, скорее всего, в этом случае может помочь только близкий любимый человек. Тут она замолчала, и Оля осталась со своей проблемой наедине.

И она стала делать всё от неё зависящее. Она посещала Семёна Семёновича, выслушивала часами его жалобы в тщетной надежде, что высказавшись, он почувствует облегчение. Она подыскивала ему варианты обмена, она помогала, как могла, стараясь не уязвить его болезненной гордости, в мелочах по дому.

Трёхкомнатная квартира, в которой он обитал один, была запущена до края, вещи после переезда были даже частично не распакованы, и всё так и пылилось на полу, вовремя не разложенное по местам. Сам Семён Семёнович неплохо разбирался в этой путанице, не позволяя Оле ни к чему притрагиваться, чтобы навести хоть какой-нибудь порядок. Само по себе подобное жильё уже могло свести человека с ума, и он с каким-то мрачным злорадством смаковал и свою неустроенность, и своё аристократическое неумение приложить к чему-либо руки.
"Я не могу гвоздя забить" - хвастался он перед Ольгой, находя в ней сочувствующего слушателя.

Её сочувствие вместо того, чтобы успокоить Семёна Семёновича, наоборот, вызывало в нём всё новое желание казаться жалким, никому не нужным, и он таким себя и чувствовал. Олю немного задевали жалобы на то, что у него нет друзей.

- А как же я? - спросила она однажды.

-Ты другое дело, ты для меня ребёнок, каким я тебя увидел в первый раз. И я не знаю, что бы было, если бы тебя не было.

Это Ольге польстило и примирило с бестактными словами.

Иногда после долгих споров, где Ольга, казалось, временно выигрывала в битве за человеческое начало в этом несчастном, ей удавалось его расшевелить так, что он и смеялся, и рассказывал всякие весёлые истории. Ей казалось, что дело начинает идти на лад, но вдруг его настроение резко менялось, он вмиг снова становился мрачен, вспоминая о своём неустойчивом положении.

Оля на лету ловила сокровенные его желания. Стоило ему как бы ненароком пожаловаться на жизнь, в которой не достать ничего, к примеру электрогрелку, чайник или доску для шахмат, как грелка, чайник, доска на следующий день были у него.

- Тебе феноменально везёт, никогда этого я не встречал в магазине - говорил он с искренним удивлением, а Ольга всё ему пыталась доказать, что жизнь не так уж плоха.

Зато сколько он знал тайного о сослуживцах, причём, как на теперешней работе, так и на прежней. Оля никогда бы не подумала, что за каждым из них стоят такие тёмные дела. Она верила ему безоговорочно, потому что привыкла верить с детства и образ, созданный в воображении со слов покойного отца, ещё опутывал её мозг.

Между тем, дело приближалось к голосованию учёного Совета на продление пятилетнего срока работы Семёна Семёновича как преподавателя вуза. С ним многие не здоровались, при встрече обходя его стороной. Он злорадно вёл счёт таким случаям и делился такими наблюдениями с Ольгой. Она же испытывала чувство полнейшей беспомощности, и только слабая надежда, что, может, голосование пройдёт, вопреки здравому смыслу, благополучно, поддерживала её силы.

Но вот злосчастный день пришёл, чуда не случилось. Семён Семёнович защищался, выставляя очень логические доводы против представленных ему обвинений, надо сказать, большей частью выдуманных в слепой ненависти. Но это не помогло, а только ещё больше усилило общую неприязнь. Подавляющим большинством голосов он был признан не достойным работать дальше в высшем учебном заведении.

Теперь Ольга, позабыв о своей собственной диссертационной работе, почти всё свободное время проводила с ним, выслушивая бесконечные подробности рокового Совета и с неимоверным трудом пытаясь отвратить его от всяких неумных поступков, которые он в пылу негодования собирался предпринять.

То он хотел найти иностранных журналистов, чтобы им всё рассказать, надеясь таким образом возбудить к себе интерес мировой общественности, то ему приспичило из окна вывесить плакат: "Коммунисты, верните украденную работу!"Эти и подобные им идеи не осуществлялись, как была уверена Ольга, только благодаря её стараниям.

Вдруг он заявил, что собирается ограбить телефон-автомат с целью добыть двушки, так как в связи с создавшимся положением ему надо звонить в очень многие места. Оля просила газетчиков в киосках разменивать ей более крупные монеты, выменивала мелочь в автобусах у пассажиров и набрала мешочек двухкопеечных монет, который он, немного поломавшись, принял.

Теперь он часто с иронией спрашивал Ольгу, уверена ли она, что правильно делает, общаясь с таким ничтожеством, которого даже на работе не могут терпеть. Это её где-то возмущало, но она считала своим долгом прощать пострадавшему всё - ведь каждый может очутиться в подобном положении.

Вообще Ольга всячески его упрашивала не отчаиваться, смириться и попытаться куда-нибудь устроиться, чтобы не потерялся непрерывный стаж работы. Сама она всё время разузнавала, где может быть подходящее место. Кое-что ей удалось найти, она посылала туда Семёна Семёновича, который всякий раз возвращался ни с чем и заявлял, что или условия оказались ему не подходящими, например, надо являться пять раз в неделю и далеко ездить, или просто ему говорили, что место уже занято.

Ольга не знала, как ему дать понять, чтобы он для приличия вынул хотя бы вату из ноздрей, когда идёт устраиваться. Однажды ей прямо сказали: "Кого ты нам присылаешь! На него даже смотреть страшно." И в этой области больше она ничего для него сделать не могла.

Как-то совершенно неожиданно у них зашёл разговор о личной жизни. Она рассказала, как у неё складывалось с мужьями, он - о жене. До сих пор подобные темы ими как-то не затрагивались, и Ольга долго думала, к чему бы это. В других случаях она бы твёрдо могла сказать, что к сближению, но представить себе какие-то близкие отношения с Семёном Семёновичем она до последнего времени не могла. Что ни говори, а внешний вид его, как и квартира вызывали в ней чувство брезгливости.

Но сейчас на её попечении был сильно пострадавший, измученный человек, которому, как ей представлялось, нужна была какая-то сильная встряска, перемена чтобы прийти в себя, тем более, что его поведение в последнее время и смутные намёки не исключали возможности, что он в минуту отчаяния наложит на себя, в конечном счёте, руки.

И так как Ольга считала своим долгом сделать для него всё, что в её силах, она решила положиться на волю случая, надеясь, что может изменения в личной жизни помогут ему ощутить себя полноценным человеком. И тут же, подсознательно оправдывая своё решение, она поверила в то, что он ей далеко не безразличен и в физическом плане, и что она, может быть, давно к нему неравнодушна.

И тут все чувства, не нашедшие выхода в истории со Степановым и только на время притаившиеся, обратились на Семёна Семёновича, так что вскоре она и вправду решила, что любит его одного и любила всю жизнь. Этому в полной мере способствовало и возбуждаемое им чувство жалости.

Наконец она возомнила, что для него близкие отношения с такой молодой и привлекательной женщиной, как она должно быть настоящим счастьем, не понимая, что мнение каждого человека о себе неимоверным образом отличаются в лучшую сторону от того, чем он в действительности является для окружающих. Она стала с ним немного заигрывать, не сознавая, что делала это чисто инстинктивно всегда.

Как-то он проводил её до дома, и они заговорились до двух часов ночи на скамейке перед подъездом. В эту ночь он добирался до дому пешком, так как транспорт уже не ходил, а таксисты отказывались ехать в его, как он говорил, проклятый район.

В другой раз они снова допоздна гуляли, благо, заметно потеплело. На этот раз она его не отпустила, а пригласила к себе. Он долго упрямился, говорил, что не смеет войти в квартиру своего покровителя, имя которого для него свято и приводил другие подобные глупые аргументы. Ольга настояла на своём, они попили чаю, разошлись по комнатам и благополучно переночевали. Ольга ничего другого и не ждала, зная особую деликатность и щепетильность друга.

Наконец, буквально через день случай свёл их по-настоящему. Они снова гуляли, на этот раз в разумных пределах, он проводил её до подъезда и, пока ещё работало метро, уехал.
И случилось так, что у неё заел замок. Ольга провозилась с ним около часа, крутила ключ во все стороны, двигала им вправо, влево. Несколько раз казалось, что замок поддался, но что-то соскакивало, и в последний момент ключ снова не хотел поворачиваться.

Ольга не знала, что делать. Ехать к кому-либо из знакомых было поздно, да и как-то не в её привычках было ночевать по чужим домам. Ей ничего не оставалось, как, пока ещё не остановлено метро, поторопиться к Семёну Семёновичу и просить его о гостеприимстве.

Ей было неприятно, что всё складывается как-то одно к одному, что у него могут возникнуть нехорошие мысли. Но выхода не было, Оля вышла уже из того возраста, чтобы ночевать в подобной ситуации на лестничной площадке из чувства романтизма. И она явилась к Семёну Семёновичу, и всё ему объяснила, и тысячу раз извинилась за доставленное неудобство несмотря на его уверения, что он ей несказанно рад.

Они сели на кухне пить чай, на неё напало весёлое настроение, которое передалось и ему. Они дурачились до того самого времени, пока на небе не показались первые светлые полосы. Чтобы их лучше было видно, Ольга выключила свет. Они одновременно кинулись к окну, чтобы туда высунуться и вдохнуть утреннего весеннего воздуха, и Ольга сама не заметила, как очутилась в его объятиях.

Так они простояли довольно долго, отдаваясь новому ощущению, затем он спросил:

-Ты думаешь, с кем имеешь дело?

- А как же? - полусерьёзно ответила она вопросом.

- Такая разница, ты ведь девочка по сравнению со мной.

- Разница как раз соответствует твоей теории о правильном соотношении возрастов мужа и жены (Ольга впервые обратилась к нему на "ты"). Считай, если твои годы разделить на два и прибавить семь, получается, что нужно - парировала она.

Постепенно они перешли в комнату и устроились на кровати.

К полной неожиданности Оли, с ним оказалось необыкновенно хорошо, лучше, чем с кем бы то ни было. Весь день прошёл, как в полусне, она не пошла на работу, а позвонила из автомата, что отравилась.
Оля была счастлива. Человек от природы очень ревнивый, она здесь могла быть спокойна за верность возлюбленного, считая, что больше никто на него не позарится, если не позарился до сих пор. Она верила, что любима, необходима человеку. В то же время никто не мешал её счастью, оба были свободны. Он тоже, видимо разделял её радость, и это было самое главное. Много ли надо женщине?

Вечером, вглядевшись в неё с каким-то удивлением, он признался, что ещё вчера с завистью смотрел на парочки и не мог себе представить, что уже сегодня будет не одинок, а так же что он не ожидал, что она такая женщина. Но через какое-то время лицо его внезапно омрачилось, и он сквозь зубы пробурчал:

- Какой я подлец!

- Что случилось? - встрепенулась Ольга.

- Я виноват перед твоим отцом.

Ольга от неожиданности уставилась на него и попросила объяснить, в чём дело.

Оказалось, он считал себя не в праве иметь с ней дело, так как имя отца для него свято, а что бы подумал отец, если бы узнал, как поступил с его дочерью его любимый ученик. Ольге пришлось его долго убеждать, что отец тут не причём, что Семён Семёнович не виноват, что Ольга свободна, что она не ребёнок - слава Богу, была два раза замужем и прекрасно знает, что делает.

Наконец он успокоился, они вместе сходили в магазин, вместе приготовили еду и съели её.



Глава 5.

ПРОЗРЕНИЕ


На этом новом этапе отношений Ольга открыла новые черты в характере человека, которого, как ей казалось, она изучила полностью.

Пропала скованность и принуждённость. Ольга была рада случаю поделиться с живой близкой душой всем, что накопилось за долгие годы. Ему она откровенно рассказала всё, что до сих пор было её тайной - и о сложностях на работе, и о том, что было у неё со Степановым, и о весенних встречах с Толей.

Он жадно слушал, к отношениям со Степановым отнёсся скептически, назвав его психом и совершенно не поняв психологической стороны вопроса, а к Толе выказал чувство ревности. В общем, в этих вопросах он чуткости не проявил, что Олю огорчило.
Он выспрашивал, кто был у Ольги до него. Она не сочла нужным скрывать и рассказала, не называя, однако, фамилий, несмотря на его настойчивые вопросы. Также она отказалась рассказывать о подробностях, чем, кажется, он был разочарован.

Она же его ни о чём не спрашивала, и он сам похвастался, что кроме жены никого не имел, противопоставив, таким образом, себя Ольге.

Теперь он много рассказывал ей о своих шутках над сослуживцами его первого и второго мест работы, а также над начальством, о чём она раньше не имела понятия. Хотя она вместе с ним смеялась, её коробила какая-то жестокость, сквозившая в рассказах и сама суть этих шуток, которая заключалась в том, чтобы выставить человека идиотом. При этом в роли психически ненормального выступал сам Семён Семёнович - ловко играя эту роль, он заставлял жертву сначала проявлять к нему сочувствие или просто ощутить страх, недоумение, ставя её тем самым в неудобное положение. После этого он резко давал понять, что его психика совершенно в норме.

Итак, Ольга поняла, что её друг гораздо здоровее психически, чем она думала раньше.

Продолжая намеченную программу, Ольга, чтобы не задевать болезненного самолюбия любимого, якобы для себя с первых дней близости сняла в зелёной зоне каморку, куда его всё время звала. Для правдоподобности она даже туда перебралась, что доставило ей массу лишних хлопот. Он, однако, боялся расстаться со своей любимой квартирой, полной дорогих его сердцу пузырьков с лекарствами. Но Ольга надеялась, что со временем ей удастся его вытащить на природу, и что это должно положительно сказаться на его здоровье.

Между тем состояние его дел начинало Ольгу всерьёз беспокоить. Месяц прошёл, непрерывный стаж был потерян, он ничего не предпринимал, чтобы устроиться, а только ждал какого-то разбора его жалобы в министерстве. Сколько можно ждать, было неясно, так как он успел там со всеми испортить отношения. Если бы так продолжалось дальше, была бы не исключена возможность, что его могут привлечь за тунеядство.

Хотя Семён Семёнович всё время давал понять, что ему нелегко жить, он не хотел слушать ни о какой материальной помощи. Ольге, готовой ему отдать всё имеющееся абсолютно бескорыстно, удалось с большим трудом всучить ему только пятьдесят рублей, да и то разговоров было невероятное количество. Тут были и уязвлённые рыцарские чувства, что от женщины приходится принимать деньги ("До чего я докатился, Боже мой!"), и то, что сказала бы его покойная мать и её покойный отец.
В конечном счёте, дело обернулось так, что Ольга выступала в роли просительницы. Ей стало очень неудобно, что она могла так бестактно поступить, лишний раз показав ему всю низость теперешнего его положения. Но она в этом чувстве обвинила его и даже с полной прямотой высказала ему свои соображения вслух. После этого он взял деньги, чтобы, по его словам, она не думала, что он не сделал этого специально для того, чтобы её унизить. При первом удобном случае он пообещал их ей вернуть.

В в то же время он не стеснял себя в еде, был расточителен и угощал Олю лучшими конфетами и пирожными, в общем, шиковал. Откуда у него берутся средства, оставалось для неё загадкой. В конечном счёте она пришла к выводу, что у него, по-видимому, имеются немалые сбережения, о которых он не считал нужным говорить.

Вскоре для неё стало ясно, что чуда после всего случившегося не произошло. Открытые новые грани его характера вовсе не говорили о какой-нибудь перемене. Так же, как и прежде, когда заходила речь о работе, он становился мрачен. Теперь он не чувствовал перед Олей скованности, и, к своему недоумению, она почувствовала в том, что раньше принимала за горечь и обиду, какую-то патологическую злость. Он просто трясся от бешенства, когда начинал ругать существующий порядок вещей. Особую неприязнь у него вызывал, как ни странно, вид милиционера. Оля пыталась его вразумить, что так жить нельзя, что он себя губит и всегда после таких разговоров чувствовала себя, как выжатый лимон.

Ещё Ольга почувствовала из его выходящей за обычные рамки подозрительности, что он очень ревнив. Он просил, чтобы она его не оставляла или во всяком случае сказала, когда решит изменить. Для неё это было странным, так как она не мыслила теперь жизни без него. Всё время он намекал на какие-то смутные относительно неё подозрения, на что она даже не считала нужным отвечать.

В постели им было по-прежнему хорошо, хотя всё чаще он вспоминал, что Оля - дочка его бывшего педагога. Это обстоятельство, по-видимому, его сильно тревожило, и уверения Ольги, что в их отношениях нет ничего плохого, что тень отца не должна вставать между ними делу не помогали. Как бы Семён Семёнович не поступал на деле, своё поведение в отношении Ольги он в душе до сих пор считал в высшей степени порядочным. Теперь же, основываясь на совершенно ложный понятиях, он ощутил себя подлецом, и это, безусловно, дало толчок к быстрейшему раскрытию его настоящей сущности по отношению к Оле.

Ей всё больше не нравилось, что он при ней распускается и позволяет себе высказывать злость. До неё всё яснее и яснее стала доходить страшная истина, что то, что все считали болезненностью, нервной патологией, было наигранно. Его мрачность, его несчастья и неудачи он совершенно сознательно сделал средством для вызывания к себе жалости, беспокойства за его судьбу, интереса к нему. Они создавали вокруг него атмосферу чего-то необычного, помогая ему играть роль непризнанного гения. Он не мог расстаться со своими несчастьями и странностями, он их лелеял, будто они были его единственным средством к жизни. Да так оно, в сущности, и было.

Кем был бы без них Семён Семёнович Василькин? Великий учёный? В том-то и дело, что нет. Для этого он был ленив. Обладая действительно необыкновенными способностями, он мог придать любой работе наукообразную видимость, не заботясь о сути дела.

Оля это заметила, когда попросила помочь ей в решении проблемы, над которой билась несколько месяцев. Он не мог ей ничего объяснить, работая вместе, последовательно, следя за ходом мысли и корректируя её в процессе работы. Он мог думать только сам, выдавая готовые решения. И то, что он выдал через несколько дней в красивой форме, Олю глубоко разочаровало. Она, сама того не желая, стала опровергать положение за положением, видя очевидную их неверность и необоснованность.

Это вывело его из себя. Он начал спорить, попутно высказав Ольге, что он вообще не мог допустить мысли, что ей придёт в голову его проверять, что его авторитет и многие годы работы могли бы быть достаточным основанием для доверия.

Конечно, Олю это ни в коей мере не убедило. Она поняла, что он просто халтурщик, и его бесит, что женщина, к тому же младше его по возрасту, которую он знал ещё девочкой, вдруг посмела возражать ему, притом по делу. Вообще, как многие недалёкие мужчины, он не считал женщин способными к научной деятельности, поэтому удар пришёлся в цель. Оля же благодаря этому случаю, исправляя ошибки другого, в утешение за новое разочарование сама нашла решение проблемы, попутно сделав неожиданное открытие. Нет худа без добра. Но об этом она перед Семёном Семёновичем умолчала, чтобы не подливать масла в огонь.
Хотя раньше он, вроде, высоко ценил Олю как специалиста, теперь она почувствовала скрытый антагонизм, и это было ей неприятно. Интересно, что никто, кроме Ольги как на первой, так и на второй работах ни о чём подобном не догадывался. Семён Семёнович единогласно считался большим специалистом, только с очень плохим характером. Так что Ольге и здесь принадлежала роль первооткрывателя.

В общем, Оле стало ясно, что личность блаженного была ему необходима, и судя по его рассказам, он хорошо освоил её ещё со школьной скамьи, играя роль эдакого вундеркинда и в душе потешаясь над недоумением родителей и учителей его вундеркиндским выходкам.
Он, кажется, тоже начал понимать, и она это видела, что Ольга, если его и не раскусила, то скоро раскусит и, по-видимому, это его сильно беспокоило. Поэтому она не удивилась, когда он однажды сказал, что ушибся и поэтому сегодня не в состоянии быть вместе. Она почувствовала ложь, но сделала вид, что поверила, уверяла его, что дело не в постели, и ей просто приятно его общество. Спустя какое-то время он выдумал какую-то мистическую болезнь. Ольга не реагировала, и, как ни в чём не бывало, ждала, что будет дальше.

В это время их общение превратилось в сплошную серию изнуряющих, ни к чему не ведущих споров, в которых Ольга вопреки логике последним судорожным усилием старалась изменить саму суть Семёна Семёновича, взывая к лучшим чертам и устремлениям человеческой личности. Но он как нарочно старался не воспринимать ничего из того, что так щедро дарила ему Ольга, назло ей ругая всех и вся, изощряясь в оплёвывании сотрудников, просто общих знакомых и вообще незнакомых.

Ольга с удивлением узнала, что он не прервал связи с некоторыми прежними сослуживцами. Это её порадовало. Но к своему недоумению, она, находясь на работе, стала замечать направленные на неё странные взгляды. Неизвестно почему, это её встревожило.

Со слов Семёна Семёновича, его навещала работающая с Олей в одном отделе и по совместительству, в том же вузе, откуда уволили Семёна Семёновича, хорошая Олина знакомая, Татьяна Петровна. Когда он сказал Оле, что Татьяна Петровна предложила ему помощь от имени американского посольства, где у неё, якобы, большие знакомства, но что он гордо отказался, Оля крайне изумилась. Ничего подобного она от этой столь положительной женщины не ожидала. Ничего не выдавало, что она способна на столь рискованную в политическом плане деятельность, как сотрудничество с представителями враждебной политической системы. Что касается Семёна Семёновича, то Ольга посчитала, что уж если ему даже и предлагают такую нелегальную услугу, то совершенно излишним было говорить об этом пусть даже такому близкому человеку, как она.

После долгих колебаний и сомнений она, наконец, решилась посоветоваться с глазу на глаз с Татьяной Петровной и предупредить её, чтобы она была осторожнее. С первых же слов на лице Татьяны Петровны выразилось такое недоумение, что Ольга почувствовала неладное. Оказалось, что ничего подобного ей не снилось и в дурном сне, и даже после всего изложенного Ольгой в голове её всё это никак не укладывалось. Да, она навещала Семёна Семёновича, жалела его, даже дала немного денег, но больше ничего!

Внутри Ольги так что-то и упало. Врун и подлец! Только этого не доставало. Как она могла так ошибиться, так слепо довериться такому человеку? Но ведь она знала его без малого двадцать лет! Ещё покойный отец... Да, именно он и явился с его восхищением невольной причиной того, что Ольга в упор не замечала, за созданным в детстве образом, очевидных истин не протяжении такого долгого периода. Надо же ей было иметь в жизни какую-то отдушину в лице старого друга. Но что он так распустился в последнее время явилось, безусловно, следствием его несчастия, в которое он сам же и вверг себя. Даже то, что он говорил Татьяне Петровне про неё, про Ольгу, что она будто бы живёт со Степановым, не явилось для неё неожиданностью и не внесло в представление о нём уже ничего нового.

После этого случая Ольга без всяких объяснений перестала ходить в столь ставший привычным дом, предоставив Семёну Семёновичу жить, как он знает сам. Как-то к нему забежала Светочка, лаборантка вуза и знакомая Ольги ещё по совместной учёбе. При случайной встрече с Ольгой она под секретом рассказала ей, что Семён Семёнович лил на неё столько грязи, что она в жизни ничего подобного не слышала и конечно, ничему не поверила.

В другой раз ей передали, что он весьма непочтительно отзывался об её отце. Ольга поняла, что он начал переигрывать и теперь в дали от его бывших мест работы ему не удастся уже врать так же правдоподобно, как тогда, когда он морочил ей голову, рассказывая о сотрудниках. В том, что всё это было вымыслом, она теперь не сомневалась.

И ещё раз она испытала ощущение, ставшее уже хорошо знакомым, что ей наплевали в душу.


Глава 6.

ИВАН ИГНАТЬЕВИЧ И ЕГО НЕОБЫЧНОЕ ХОББИ

Иван Игнатьевич вышел из дому, сладко потянулся и не спеша направился к любимой скамейке. Он погрузился в то блаженное состояние, которое может испытывать только домовладелец на пенсии, тёплым летним днём устроившийся среди необыкновенно свежей и чистой зелени собственного сада. Вокруг никого, только звонкое щебетание и стрекотание, да ещё крольчонок, весело играющий на солнышке. Никто тебя не трогает, не мелькает, никому ты не нужен и это так хорошо, что ощущаешь себя причастным не к людскому миру, а к тем беленьким облачкам, что так мирно проплывают по ясному небу.

Кто это такой ползёт? А, это старый знакомый, переливающийся всеми цветами радуги земляной жук. Ну ползи, ползи, знаешь, что у меня ты в безопасности.

Иван Игнатьевич был в душе поэт. Неудавшийся пианист, он всю жизнь проработал настройщиком. Он имел хорошую частную практику, его любили, считая немного чудаковатым, но вполне безобидным человеком.

Под старость он накопил достаточно денег, чтобы, бросив комнату в центре Москвы, купить маленький домик с газовым отоплением и садиком в пригороде, где совершенно уединился, достигнув пенсионного возраста.

Новые соседи сначала, было, пробовали навещать Ивана Игнатьевича, пытались завести с ним деловые знакомства, предлагая купить удобрения, семена и рассаду.

Иван Игнатьевич постепенно втянулся в дело преобразования земли руками человека, но отношения с соседями этим и ограничились. Он никогда и никого не приглашал в дом и мнения соседей разделились на два противоположных лагеря. Одни считали, что Иван Игнатьевич просто очень большой неряха, запустил дом, что в комнате у него непролазная грязь и поэтому он стесняется пускать кого-либо внутрь. Другие же уверяли, что просто Иван Игнатьевич занимается скупкой старинных произведений искусства и боится, что если кто-нибудь увидит его сокровища, то его ограбят. Некоторые даже предлагали Ивану Игнатьевичу купить отпрыска их чистокровной овчарки. Он же от щенка отказывался, а в дом всё равно никого не приглашал.

То, что сам он тоже ни к кому не ходил, послужило причиной тому, что в конце концов его совершенно оставили в покое и он получил полную возможность наслаждаться одиночеством.

Собственными руками Иван Игнатьевич привёл дом в состояние, не имевшее ничего общего с предположениями соседей. Он выломал тонкие внутренние перегородки, оставив отдельной только кухню и прилегающую к ней каморку. В образовавшейся довольно большой удлинённой комнате он, наняв рабочих, как можно выше поднял потолки. Затем уже сам на треть комнаты соорудил нечто вроде сцены, куда однажды поздним вечером, дабы скрыть всё от посторонних глаз, такелажники водрузили привезённый из города старый концертный рояль фирмы "Станвей", который он присмотрел ещё в бытность настройщика и который, наконец, ему удалось заполучить в собственное пользование. Далее к роялю присоединился концертный стул.

Всю зиму Иван Игнатьевич провозился с роялем. Вложив в него весь свой многолетний опыт, фантазию художника, он создал шедевр, достойный лучших мировых образцов. Затем он принялся за "зал". Его он тоже оборудовал по своему разумению. Первым делом он приобрёл стулья с бархатными сидениями, соединил их как в настоящих концертных залах рядами, оставив посредине проход, и привинтил их к полу, который предварительно выложил паркетом и залакировал. Затем он оббил стены шёлком бордового цвета, развесил по ним масляные портреты композиторов в овальных рамах, которые сам перерисовал с известных репродукций. Надо отдать должное, что хотя Иван Игнатьевич никогда живописи не учился, он обладал достаточными художественными данными, чтобы суметь скопировать что-либо с готового произведения или репродукции. И эти стихийные способности, не нашедшие места в небогатой событиями жизни Ивана Игнатьевича, теперь получили область применения и развернулись во всей полноте дилетантских сил.

Маленькие низкие окошечки Иван Игнатьевич сильно увеличил в высоту, вставил рамы с мелким переплётом и верх застеклил разноцветными стёклышками. Долгое время он бился над занавесками и, наконец, ему удалось сконструировать точное подобие занавесей, которые можно увидеть на окнах концертных залов города Москвы. Кроме того, между окнами были сооружены прямоугольные полу колонки, на вершинах которых красовались вырезанные из дерева статуи муз с факелами в руках. Всё это было выкрашено белой масляной краской и отделано золотом. По полуколоннам Иван Игнатьевич развесил бра в старинном стиле, сооружённые им из запчастей к светильникам различного рода, купленных в электромагазине и кое-где подкрашенных золотой краской. В том же духе была задумана и воплощена шикарная люстра. Сама дверь из коридорчика, разделяющего зал с кухней и жилой каморкой была сделана в форме арки, имела две створки и была соответственно отделана резьбой и золотом.

Создавая свою мечту, Иван Игнатьевич не торопился, он наслаждался внутренней свободой, не скованной ничьим посторонним взглядом, прислушивался к внутренним голосам, певшим в душе что-то необыкновенно хорошее и творил, творил... В конце он привесил с наружной стороны окон глухие ставни, которые почти всегда были закрыты.
Известно, что есть категория людей, которые, только уйдя на пенсию, наконец-то воплощают то, о чём подсознательно или сознательно мечтали всю жизнь, за повседневными заботами ничего не видя и ничего не желая.

Был случай, когда ушедший на пенсию доктор наук, никогда не бравший в рот спиртного, неожиданно для всех запил. Многочисленные родственники и знакомые принялись спасать погибающего. Они его увещевали и стыдили до тех пор, пока он не закричал: "Да отстаньте вы, наконец! Я, может, всю жизнь бился для того, чтобы на старости лет, наконец, иметь возможность пить столько, сколько влезет и ни о чём не думать, а вы хотите у меня отнять мечту жизни."

Так вот, Ивану Игнатьевичу никто не мешал, и он продолжал свою деятельность в полное своё удовольствие. Оборудовав зал, Иван Игнатьевич всерьёз занялся занятиями на инструменте.

Когда-то в детстве выдающийся своими музыкальными способностями, немного мечтательный мальчик твёрдо решил всю жизнь посвятить музыке. Он последовательно выполнял своё решение и дошёл почти до пятого курса московской консерватории. Но тут что-то случилось, Ваня неожиданно ушёл из консерватории, недоучившись какой-то год и предоставив своё место в искусстве другим, более достойным людям.
Никто не понял тогда, в чём дело. А всё было очень просто: тонкая натура не выдержала конкуренции, во всём окружающем чувствуя какую-то бездуховность, меркантильное отношение к тому, что не может ни продаваться, ни покупаться. Этот торг искусством был так для него противоестественен, что он по простоте душевной решил, что раз его не допускают до больших выступлений, не продвигают и вообще всячески затирают, значит, он недостоин и то, что он чувствует и может выразить есть только самообман. То, что он мог иметь нечто несравненно большее, чем все, что это большее было просто остальным недоступно, что они никак не могли предположить, что какой-то нескладный студентик Ваня по сути уже вырос до высочайшего уровня мастерства и внутренней духовной культуры он, конечно, не думал.

По правде, кое-кто догадывался, что Ване дано столько, сколько трудно себе вообразить простому торговцу искусством, как рыночному ремесленнику трудно представить себе всю грандиозность полотна великого художника. И те, кто об этом догадывался, больше всего заботились о том, чтобы ничего подобного не пришло в голову самому Ване, и он, не дай Бог, не решил бы стать вровень с общепризнанными достойными людьми.

Во всяком случае его уход вызвал всеобщий вздох облегчения, и его, дабы закрепить победу, общественное мнение поторопилось окрестить шизофреником, ненормальным, когда-то подающим неплохие надежды.

Как мы знаем, совсем из искусства Ваня не ушёл, а занялся настройкой инструментов у тех же общепризнанных достойных людей, которые воспылали к нему чувством дружбы и всем по секрету сообщали, что этот чудаковатый настройщик когда-то был перспективным студентом, но сдвинулся, и теперь ему ничего не остаётся, как зарабатывать себе на хлеб столь нетворческим образом. При нём они этого, разумеется, никогда не говорили, так как всем было известно, что о его пребывании в консерватории ему нельзя напоминать, и это тоже входило в число его странностей.

Во время работы Иван Игнатьевич часто садился к настраиваемому инструменту и часами играл труднейшие фортепианные произведения, как он говорил, для того, чтобы сели струны. Затем он подтягивал строй и снова играл. Это не делал ни один настройщик и за это его особо ценили - настроенные им инструменты подолгу держали строй.

И вот теперь жизнь Ивана Игнатьевича пошла созданным им размеренным ритмом. Каждый день около четырёх часов он занимался на прекрасном рояле один в пустом, самом лучшем в мире зале. Он добивался невозможного, выжимая из инструмента всё и всего себя отдавая во власть нечеловеческих сил и миров. Он осваивал программу за программой, мечтая когда-нибудь охватить всю фортепианную литературу.

По утрам он был настройщиком в собственном зале, по вечерам - уборщицей. У него даже был санитарный день - каждый последний понедельник. Но два раза в месяц, каждую первую и третью субботу у Ивана Игнатьевича был настоящий праздник.

Уже с вечера накануне он ничего не мог есть, утром он находился в взволнованно-приподнятом настроении в ожидании вечера. А вечером зажигались люстра и все бра, Иван Игнатьевич облачался во фрак, специально сшитый для этого у известного портного, и давал концерт.

Его не смущали пустые кресла. Для него зал был полон то представителями медицинского мира, то рабочими, то просто любителями музыки. Как они принимали его игру, он никогда не задумывался. Он просто отдавал им то, что имел, делился всем самым дорогим в жизни.

Во всём остальном Иван Игнатьевич вёл простую, даже, можно сказать, аскетическую жизнь, обитая в маленькой комнатке напротив зала, примыкающей к кухне.

Через пару лет своей концертной деятельности Иван Игнатьевич приобрёл дорогой магнитофон. Он стал записывать некоторые выступления и складывать плёнки в ящики под кроватью. Зачем он это делал, он сам не знал, вернее, он не хотел себе признаться в том, что в глубине души надеялся, что может когда-нибудь, безусловно, уже после его смерти кто-нибудь послушает запись и что-нибудь поймёт из того, что хотел бы сказать своим искусством Иван Игнатьевич. О таком счастье он боялся и думать, но записи делал, хотя сам их никогда не слушал, интуитивно опасаясь в них услышать то, чего ему не следовало знать.

Так вот и жил этот неприметный на вид человек, который всю жизнь боялся задуматься, а поступал, повинуясь внутренним импульсам. На вид он ничем не отличался от садовода-любителя, расхаживая по двору в рваной одежде работяги и складывая для удобрения траву в компост.

Кроме концертной деятельности, как у любого истинного художника, у него было хобби - он разводил клубнику. Он доставал рассаду в лучших питомниках, у него росли такие сорта, какие можно разве увидеть на цветном слайде производства ФРГ.

Грядки его содержались в идеальном порядке, правда технология их содержания, разработанная самим Иваном Игнатьевичем и требовавшая кропотливого труда поначалу многих удивляла. Иван Игнатьевич не пропалывал траву, как принято, а подрезал её ножницами, так что спелые ягоды лежали не на земле, а на чистой травяной подстилке.

Система разбрызгивателей создавала идеальный поливочный режим, и естественно, что в таких условиях урожаи не оставляли желать лучшего. Но они так и оставались на грядках.

Зачем же потребовалось Ивану Игнатьевичу затрачивать столько сил на разведение ненужной ягоды? Сам он не был любителем полакомиться, продажей он не занимался тоже.

А дело было совсем в другом. Клубникой лакомились подопечные Ивана Игнатьевича, всячески им опекаемые слизняки, во множестве заселяющие грядки, где специально для них лежали кусочки коры, обрезки дерева, плоские камни.

Стоит ли удивляться странностям великих людей? Рахманинов разводил серебристых коров, Россини любил поесть, а Иван Игнатьевич взял под защиту всеми презираемые и гонимые, а в сущности, такие беспомощные создания. Просто, ещё в самом начале своей огородной деятельности, как городской человек, удивляясь всяческому проявлению жизни, и, с удивлением и интересом рассматривая каждую живую тварь, Иван Игнатьевич взял в руки склизлый комочек, который вдруг пополз по руке, выставив любопытные глазки и усики, как обычная улитка. Ивана Игнатьевича поразила несправедливость природы к этому непривлекательному существу, которая даже не дала ему, как обычной улитке, пусть ненадёжного, но всё-таки приюта. Ведь кроме любителей мяса этих несчастных они вынуждены бояться к тому же даже солнца, которое, давая силу всему остальному, губит их на месте.

И Иван Игнатьевич решил хоть в одном месте Земного Шара создать специально для этих, никому не нужных бедолаг рай, что он с успехом и осуществил. Отсюда взялась и необычная технология содержания грядок.

Слизняки в полной мере оценили старания Ивана Игнатьевича, и он часами мог наблюдать, как они ползают, едят клубнику, выедая в ней дырочки и оставаясь в них сидеть в жаркие дневные часы. Некоторых он знал даже, как говорится, в лицо, а его любимцем был живший под куском шифера большой белый слизень, выползающий изредка из своего укрытия. Иван Игнатьевич с нетерпением ожидал появления белых слизенят, надеясь, таким образом, вывести новую культуру этих животных.

Естественно, что и об этой своей стороне жизни Иван Игнатьевич не считал нужным ни с кем делиться.

В последние годы Иван Игнатьевич стал чувствовать всё большую слабость. Он вынужден был сократить количество концертов вдвое, исполняя, таким образом, по одной программе в месяц. Вместе с тем он чувствовал в душе необыкновенный прилив каких-то новых сил, зовущих его ещё куда-то. Он прислушивался к ним, не понимая, что это может означать. Он переиграл уже большую часть фортепианной литературы, приближаясь, таким образом, к намеченной когда-то цели.

А сейчас он просто наслаждался природой, всевозможной жизнью в зелени и любовался завязывающейся клубникой. Час торжества его подопечных ещё не настал.


Глава 7.

НОВОЕ В ЖИЗНИ ИВАНА ИГНАТЬЕВИЧА


Именно в этот последний год после десятилетнего затворничества у Ивана Игнатьевича появился не то, чтобы друг, но приятель. Что было общего между сравнительно молодым человеком, необыкновенно общительным и разговорчивым с углублённым в себя Иваном Игнатьевичем?

То, что новый знакомый говорил подолгу и очень эмоционально, рассказывал какие-то необыкновенные истории, в которых сам выступал в роли главного героя, в конечном счёте, укрепило Ивана Игнатьевича в мысли, что тот просто фантазёр, старающийся хоть в собственных фантазиях играть какую-то роль, неудавшуюся ему в жизни. Сам он даже не скрывал, что часто привирает и уж нимало не заботился о том, чтобы факты в его рассказах соответствовали друг другу.

Постепенно Иван Игнатьевич каким-то образом научился из всего этого разнообразия выбирать крупицы истины. Долгое время не ведя ни с кем почти никаких разговоров, он теперь с удовольствием слушал плавно льющуюся речь, кивая головой и делая вид, что верит всему безоговорочно. А тому только этого и надо было. В кругу знакомых его слишком хорошо знали, чтобы ему верить, хотя слушали всегда с интересом, потому, что рассказывать он умел. Но недоверчивые взгляды причиняли его самолюбию большие страдания, теперь же, в лице Ивана Игнатьевича, казавшегося ему человеком каким-то необычным, он обрёл благодарного слушателя.

Познакомились они совершенно случайно на базаре, где Толя приобрёл от восторга крошечного крольчонка и теперь не зная, что с ним делать, предлагая его всем подряд. Предложил он его и Ивану Игнатьевичу, как раз вышедшему за покупками, и пока тот в недоумении остановился, так ловко его уговорил, что он и сам не понял, как согласился принять живой подарок.

Толя проводил его до дому, рассказывая о своей полной приключений жизни, а потом стал часто навещать Ивана Игнатьевича и подолгу беседовал с ним на скамеечке у стены дома.

Когда-то он окончил литературный институт, но почему-то писателем не стал. С тех пор он жил, от случая к случаю устраиваясь то на одну, то на другую работу. Сейчас он вёл литературный кружок в находящемся поблизости пионерском лагере. Он много ругал литературные круги и сложности, стоящими перед молодыми литераторами.

Однажды Иван Игнатьевич поинтересовался, что сам он предпринимал, чтобы как-то пробиться в этой области. Оказалось, что ничего, так как считал это дело безнадёжным. Он даже ничего не писал, получив после института к этого рода деятельности, непреодолимое отвращение, предпочитая ни к чему не обязывающий устный жанр.

Толя тоже имел хобби - он собирал в альбомы всевозможные тени и отражения, частью зарисованные им самим, частью сфотографированные. В этих отголосках реальной жизни он находил единственное, по-настоящему тревожащее его душу, чем именно, он сам не понимал. Он мог бесконечно долго всматриваться в причудливую тень, видя в ней нечто нереальное, часть неизведанного, к которому он интуитивно тянулся и которое уж никак не мог бы окрестить словами. Окружающие всячески насмехались над необычным увлечением, оказавшимся самым стойким из всего, за что брался Толя.

В один из первых дней знакомства, он показал такой альбом Ивану Игнатьевичу, который не сказал ничего из того, что привык выслушивать Толя по этому поводу.

Пожилой человек неторопливо всматривался в картинку за картинкой, чувствуя, что его с этим столь непохожим на него парнем роднит нечто большее, чем то, что можно определить обыкновенными понятиями человеческих отношений.

Этого он Толе не сказал, так как не умел, да тот бы и не понял, но стал с большим вниманием прислушиваться к порой пустой болтовне приятеля, стараясь понять за ней, угадать незнакомую душу, как за искажённой тенью угадывается сам предмет.

Однажды, подчиняясь какому-то импульсу, Иван Игнатьевич под строжайшим секретом рассказал ему о своей, столь необычной, жизни и даже на минуту приоткрыл для него свой концертный зал, куда до сих пор не проникал взгляд ни одного человека.

Толя был ошеломлён. В первый момент он подумал: "Ого!", затем с восхищением: "Ну и ну! Никогда бы не подумал!", а затем признался сам себе: "В этом что-то есть".

Иван Игнатьевич всегда казался ему человеком не то, чтобы особенным, но что-то не совсем обычное он в нём ощущал. Но такого, естественно, ему, как и любому другому здравомыслящему человеку, в голову прийти не могло. Он попросил Ивана Игнатьевича ему поиграть, но тот почему-то смутился, запер зал и уж к этой теме не возвращался, предварительно взяв с Толи слово, что ни одна живая душа не узнает того, что знал теперь он.

Это слово жгло Толю огнём, он хотел бы поделиться своим открытием с целым миром, но до поры до времени он крепился, изнемогая под этим новым бременем и стараясь в одиночку решить непосильную для него задачу: что же представляет из себя, всё-таки, Иван Игнатьевич?

Про своё хобби Иван Игнатьевич Толе так и не сказал, оставляя эту тайну для себя и по праву считая, что уж этого не понять никому.

И ещё одно необыкновенное событие произошло в жизни Ивана Игнатьевича - он сдал свою каморку, перебравшись временно в сарайчик для садового инвентаря. Это получилось как-то совсем уж неожиданно.

Ольга, решив снять комнату за городом для поправки здоровья Семёна Семёновича ещё в лучшие времена их отношений, ходила по домам первого, показавшегося ей симпатичным, посёлка и спрашивала, не сдаёт ли кто комнату. Она никогда раньше подобными делами не занималась, как это делается, не знала, но слышала, что именно таким способом люди снимают дачу. Как назло, нигде свободной комнаты не было, все уже с зимы договорились с дачниками, получили задатки и поэтому только удивлялись, как это женщина так поздно спохватилась.

Ольга, движимая чувством любви и желанием во что бы то ни стало найти хоть что-нибудь, потратив в бесконечных поисках весь день была на грани отчаяния. Она зашла в последний двор с мыслью, что уж если ей не повезёт и в этот раз, то она не будет больше ничего искать и значит, не судьба.

Иван Игнатьевич, увидев её отчаянный взгляд и узнав, что ей нужно, решил, что от этого зависит, по меньшей мере, жизнь человека. Так, в сущности, думала и сама Ольга. Он поинтересовался, сколько будет жить людей, и она, внезапно смутившись, запинаясь, и пряча почему-то глаза, ответила, что, наверно, двое. Он ещё раз посмотрел на Ольгу и почувствовал, что ей очень нужна комната. Ощущая в последнее время усталость, он решил, что можно было бы в концертной деятельности сделать небольшой перерыв, ведь имеет же он право после десяти лет непрерывной работы на отпуск.

Он сказал, что у него комнатка имеется, но она , вероятно, для двоих тесновата. Оля, взглянув на неё, решила, что на первых порах сойдёт, и была несказанно рада удаче. Она попробовала было условиться о цене, но Иван Игнатьевич пробурчал что-то вроде: "Там будет видно" и больше она спрашивать не решилась.

Как мы знаем, дальнейшие события Олиной жизни развернулись не совсем так, как ей бы того хотелось. Поэтому, переночевав в добытой с таким трудом комнате всего несколько раз и перевезя туда кое-какие деловые бумаги, она на время совсем перестала ездить за город.

Иван Игнатьевич удивился необычному поведению съёмщицы, вначале проявившей столь сильное желание иметь комнату на природе, а потом совсем её забросившей. Потом он совершенно правильно рассудил, что, значит, что-то не получилось и перестал думать об этом случае.

Как ни странно, расставшись с таким, казалось бы другом, потеряв его навсегда, притом в результате цепи таких неприятных разочарований, Ольга совершенно не чувствовала никакой горечи, совершенно не переживала и даже перестала думать о столь близком событии. Как будто ничего и не было. Она сама удивлялась такому своему состоянию, зная, что другие в подобных случаях переживают годами, долго не могут прийти в себя и даже болеют.

Ольга давно научилась до некоторой степени владеть своими чувствами, считая, что переживания ничем не помогут. Это было её не первое разочарование, и у неё выработалось какое-то чувства самосохранения, не давшее ей впасть в уныние и на сей раз. Она на всё взглянула, как на очередное приключение, необходимое для познания мудрости жизни. В который раз она зареклась кому-либо помогать, если её прямо об этом не просят. Да и тогда необходимо думать, нужна ли твоя помощь, или эта просьба пустая. Ведь нередка ситуация, когда у человека определённого склада характера отпадает сама возможность принятия помощи. Если он воспользуется поддержкой, то имеет шанс потерять свою сущность нуждающегося в помощи и, таким образом, лишить себя достаточно ценного для него преимущества перед остальными людьми, в помощи не нуждающимися.

Ольга снова приступила к работе, и ей потребовались те бумаги, которые она завезла в комнату за городом. Она вспомнила о ненужной уже даче и решила хоть несколько дней пожить там сама, чтобы уж не совсем зря пропали старания. Так Ольга снова очутилась во владениях Ивана Игнатьевича.

Иван Игнатьевич удивился, снова увидев свою съёмщицу, о которой давно уже не думал, втайне надеясь, что она больше не приедет. Где-то в глубине души он жалел, что поддался какому-то непонятному чувству и пустил в дом чужого человека. Но дело было сделано и приходилось смириться. Он не стал спрашивать Ольгу, почему она одна, и так как Ольга приезжала поздно вечером, уезжала рано и ему практически не мешала, в его повседневной жизни ничего не изменилось.

Выходные Ольга решила провести полностью на природе, спокойно поработать, отдохнуть от всех неприятностей, от городских пыли и шума, в общем, сменить обстановку. Встав пораньше, она взяла свои бумаги и вышла, чтобы на свежем воздухе собраться с мыслями и как следует позаниматься, так как дела, по известным нам причинам, оказались запущенными. Не найдя лучшего места, она устроилась подле Ивана Игнатьевича на его любимой скамейке, предварительно спросив разрешения. Он как раз вышел приветствовать утренний сад и проверить, всё ли в порядке в его заповеднике.

Но всерьёз сосредоточиться Ольге никак не удавалось, мешала непривычная обстановка, столь отличающаяся от обстановки читального зала - щебетание птиц, солнечные блики на листах бумаги, какие-то ползающие и с жужжанием летающие вокруг букашки. Пьянил воздух, наполненный запахом зелени. Взгляд Ольги, рассеянно блуждающий от предмета к предмету, остановился на грозди спелых ягод клубники, облепленной слизняками.

- Ой, они же съедят сейчас всё! - воскликнула она и сделала невольное движение в сторону куста.

- Пускай - услышала она голос Ивана Игнатьевича, заставивший её обернуться, так как в нём ей послышалась необычная теплота.

По его лицу, выражающему тихую безмятежность и счастье, она поняла, что он, во всяком случае, не имеет ничего против того, чтобы эти животные поели его чудесную клубнику, а значит, им симпатизирует. Эти чувства показались ей столь странными, даже противоестественными для простого землевладельца, которым она считала Ивана Игнатьевича, что она решила присмотреться к нему повнимательней. А пока она стала изучать грядки.

Предположение её оказалось правильным - слизняки облепили практически все ягоды и ещё ползали вокруг. Чтобы полностью проверить столь неожиданное открытие, она обратилась к хозяину:

- Им клубники ещё мало, надо бы подкормить, корок, что ли, положить огуречных?

- Это мысль, как мне раньше не пришло в голову? - воскликнул Иван Игнатьевич, удивляясь не столько самому предложению, казавшемуся ему вполне естественным, столько тому, от кого он это слышит.

С этого момента он совсем смирился с присутствием Ольги, а она, таким образом, сама этого не подозревая, проникла в одну из самых сокровенных тайн Ивана Игнатьевича, и главное, смогла правильно её понять.


Глава 8.

КОНЕЦ НЕОБЫЧНОЙ ИСТОРИИ


В этот день Ольге так и не удалось поработать. Только она снова решила собраться с мыслями и взялась за авторучку, раздался скрип калитки, и ей показалась, что у неё неладно с головой. Она ею сильно тряхнула, но видение не исчезло - перед ней действительно стоял её первый муж, предмет девичьего обожания, с которым она ждала встречи и нынешней весной и про которого уже снова успела забыть.

Для него, шедшего вновь поболтать с Иваном Игнатьевичем, встреча с Ольгой была столь же неожиданной. Бывшие супруги радостно приветствовали друг друга и, не сговариваясь, направились к калитке, горя желанием узнать друг о друге новости и поделиться событиями собственной жизни.

То весеннее время, когда между ними могли бы снова возобновиться их прежние отношения, давно прошло. И всё-таки встреча была из приятных - ведь бывший муж - это, по выражению Ольги, почти что родственник, он уже никогда совершенно чужим человеком не сможет стать. Поэтому провести вмести какое-то время и вдоволь поболтать было весьма радостно обоим.

Ольга, как и всегда, заметила, что Толя нисколько не изменился, оставаясь всё таким же большим ребёнком с необузданной бурной фантазией. Это тщательное оберегание чего-то своего от непонятно кого таким недостойным, как она считала, образом, всегда вызывало в ней смешанное чувство жалости и какой-то неприязни. Но она знала, что с этим ничего сделать нельзя и теперь, когда ей от него уже нечего было ждать, она даже с каким-то удовольствием слушала Толины, не лишённые очарования, небылицы, пытаясь на время самой поддаться похожему на истину и в то же время не похожему ни на что обману.

Так они прогуляли весь день, пообедав в Толином лагере, а потом бродя по лесу. К концу дня Толя высказал всё что мог на данный момент и даже более того, но одна тайна не давала ему покоя. До сих пор он крепился и никому не проронил ни слова из того, что узнал от Ивана Игнатьевича. Сейчас же он не выдержал. Ольга явилась для него событием из ряда вон выходящим, и он, не задумываясь, что нарушает слово, рассказал ей всё, что знал по этому поводу.

Из всего слышанного сегодня Ольгой, это было самым неправдоподобным, и она еле сдерживала себя, чтобы не расхохотаться в голос. Она даже с любопытством посмотрела Толе в глаза, решив, что такая прогрессирующая фантазия неминуемо должна привести к психической болезни. Виду она, конечно, не подала, но подумала, что Толя, безусловно, прирождённый литератор и что жаль, конечно, его погибающего впустую таланта.

Тем временем в жизни Ивана Игнатьевича произошло событие, потрясшее его до глубины души и имеющее самые печальные последствия.

К Ивану Игнатьевичу забежал сосед, не видевшийся с ним невесть сколько времени. Не успев поздороваться, ещё от калитки он выложил новость, от которой у Ивана Игнатьевича потемнело в глазах. Принесённое известие было чудовищно, нелепо, невозможно, наконец: весь квартал, в том числе и дом Ивана Игнатьевича, по только что разработанному в Москве проекту дальнейшего развития посёлка шёл на слом!

Напрасно сосед высказал надежду, что может ещё несколько лет, пока суть да дело, их не тронут. Сама по себе такая возможность, ранее никогда не приходившая в голову Ивану Игнатьевичу, делала жизнь какой-то ненужной, пустой, страшной. Просто обосновавшись в созданном им мирке, он почему-то представлял, что это вечно, незыблемо, короче, навсегда, и это давало ему силы и вдохновение. Теперь же всё рухнуло в один миг.

Сосед ушёл, а Иван Игнатьевич как-то медленно, сильно сгорбившись, направился к залу. Он с пристрастием всматривался в до самых мелочей знакомые, ставшие родными, детали обстановки, дотронулся до клавиш, вслушиваясь в уходящий звук. Помимо воли сознание отмечало, что что-то надо подкрасить, что-то подремонтировать. Оставив дорогое место, Иван Игнатьевич забыв, против обыкновения, даже запереть зал, сел перед входом на ступеньку крыльца.

Сколько было пережито прекрасного в этих стенах, сколько познано нового, сколько понято душ великих музыкантов прошлого и даже настоящего. Иван Игнатьевич порой ощущал своё слияние с этими душами, свою причастность к ним и к их творениям как к проявлениям вечности. Это были совершенно особенные минуты, часы без начала и конца, в которых истинный смысл не засорялся никакими внешними влияниями, никакой жизненной необходимостью, в общем, ничем ненужным, несущественным...

Перед мысленным взором Ивана Игнатьевича чередой проходили эти минуты, эта музыка, сопричастным с которой он ощущал себя теперь больше, чем когда-либо. Она сливалась вместе в один, уже, кажется, знакомый ему образ. Он уже не сидел согнувшись, он выпрямился во весь рост, глаза его горели, выражая всю собранную волю незаурядного человека.

Чтобы воспринять то, что происходило в его душе, ему не хватало воздуха. Вдруг мощным толчком вся эта музыкальная толща превратилось в нечто совершенно новое, рождённое уже самой душой Ивана Игнатьевича и не вмещающееся ни в какие земные рамки. Оно понесло его куда-то, где не было места ничему, мешающему тому чудесному, только что родившемуся, но давно зревшему в недрах этой необычной души.


Вечером Ольга, простившись за калиткой с Толей, нашла Ивана Игнатьевича, лежащего у порога с восторженным выражением на лице и широко открытыми, устремлёнными куда-то вдаль глазами. От неожиданности она даже не сразу поняла, что произошло.

Наконец до неё дошло, что Ивану Игнатьевичу уже ничего не поможет. Тело уже остыло и, следовательно, обращаться к врачам было бессмысленно. Вдруг что-то Ольгу как бы толкнуло, она быстро вошла в дом и открыла дверь зала.

То, что она увидела, ошеломило её совершенно. Это не укладывалось ни в какие представления об общепринятом человеческом поведении. Перед ней было явление поистине уникальное, недоступное для понимания обычного смертного. Она в полной мере ощутила правдивость Толиных слов, о чём ещё несколько минут назад никогда бы не могла подумать, поняла весь трагизм жизни этого человека, как бы единым вздохом проникла в душу лежащего на пороге, поняла, что двигало этой душой на протяжении столь необычного существования.

Ольга ощутила лёгкое головокружение, у неё стеснило дыхание, по спине прошёл холодок. Так вот что бывает, когда душевные силы превышают жизненные возможности! В сколькие души мог бы вдохнуть силу этот поистине изумительный человек, сложись его жизнь по-другому. Что должен он был пережить, вынужденный, подчиняясь внутреннему велению, выступать перед пустым залом?

Дав себе успокоиться, Ольга вышла, закрыв зал на ключ, торчащий из замка, и спрятала ключ в карман. Затем она пошла к телефону-автомату, чтобы сообщить о случившемся куда следует.

Затем Ивана Игнатьевича увезли, Ольге предложили забрать вещи, что ей было не трудно сделать, так как фактически ничего у неё здесь не было, и, решив отложить дело на завтра, дом опечатали. Было уже поздно, Ольга собиралась было уехать восвояси, но что-то ей мешало это сделать, какая-то неоформленная мысль не давала ей покоя.

Сидя на скамье, на платформе, она пропускала поезд за поездом, чувствуя, что так всё оставлять нельзя. В её руках была тайна, принадлежащая только тому человеку и ей, то есть, попросту, жизнь умершего. Толя был не в счёт, его рассказам никто никогда не поверит. А завтра в дом Ивана Игнатьевича придут другие люди. Они, конечно, ничего не поймут, как не понял Толя. Они будут пускать грубые шуточки, бесцеремонно осматривать всё, сделанное с такой любовью. Они будут тыкать пальцами в клавиши рояля. А затем эта, по существу, святыня станет притчей во языцех, люди будут специально ходить глазеть на этот дом, пытаться заглядывать в окна. Всем подряд будут рассказывать о ненормальном, устроившим неизвестно зачем, консерваторию у себя на дому, наверное, страдая манией величия.

И Ольга решилась. Она вернулась к дому Ивана Игнатьевича. Прежде, чем выполнить задуманное, она, с сильно стучащим сердцем, выломала ломиком, взятым из никогда не запирающегося сарайчика, оконную раму в каморке, которая поддалась без труда и снова очутилась в доме.

Она не торопилась, она хотела, чтобы сначала наступила ночь. А пока она ещё раз внимательно осматривала скромно обставленную комнатку с деревянной кроватью и самодельным шкафом, в котором висел концертный фрак и лежало множество нот.

Ольга нашла под кроватью ящики с магнитофонными плёнками, на коробках которых были аккуратно написаны даты и программы выступлений. Даже эти плёнки не могли ничем помочь бедному Ивану Игнатьевичу. В лучшем случае их бы использовали, записав на них модные ритмы, в худшем - просто выкинули бы. Кому нужны архивы никому не известного человека? Ему самому в том месте, где он уже находился, они тоже не должны были понадобиться.

И всё же Ольга сомневалась. Кто знает, может кто-нибудь со временем займётся этими записями, найдёт в них то, что Иван Игнатьевич всё-таки хотел передать другим, нечто совершенно новое, нужное, даже необходимое. Она наугад взяла плёнку и, отперев зал находящимся у неё ключом, вошла в него.

Включив магнитофон, она поставила запись. Плёнка, не закрытая в целлофан, годами находясь на полу, имеющим большие щели безусловно много раз оцеревала и пересыхала.

Она без конца рвалась, так что Ольга то и дело наматывала оборванный конец на кассету. Само качество записи оставляло желать лучшего - по-видимому, Иван Игнатьевич в этой области был не большим специалистом. Однако в самом исполнении она почувствовала нечто такое, что заставило её, человека далёкого от музыки, ощутить нечто совершенно необычное. Её захватила стихийная сила, мощь мысли, глубина чувств, и если бы не пришлось прерываться на наматывание плёнки, она была бы способна слушать всю ночь.

Иван Игнатьевич, никогда не прослушивающий своих записей, не заметил одного обстоятельства, делающего их ни на что не годными - в магнитофоне имелся какой-то скрытый дефект, и по временам звук начинал сильно плыть, иногда же пропадал вовсе.

Ольга попробовала ещё несколько плёнок и, наконец, ей стало ясно, что возиться с ними никто никогда не будет. Это даже как будто принесло ей облегчение - стало окончательно ясно, что тайна Ивана Игнатьевича должна умереть вместе с ним.

Окинув в последний раз зал взглядом, Ольга взяла на кухне коробку спичек, разобрала ноты на отдельные листки, которые разложила горками по углам зала и в проходе между креслами. Горки бумаг она оставила в кухне и в каморке. Затем она методично подожгла их одну за другой, последнюю в каморке перед тем, как вылезти в окно.

На дворе она плеснула на сухие брёвна керосином из канистры, найденной в том же сарайчике, где был лом, и подожгла дом со всех четырёх сторон. Решив, что этого вполне достаточно - расторопность пригородных пожарных, особенно в ночное время, была ей известна - она быстро вышла за калитку, сжимая в руке ключ от заветного зала.

Когда она с безопасного расстояния обернулась назад, дом был весь в пламени. Она подождала, пока просела крыша. Пожарные ещё так и не появились. С чувством выполненного долга, Ольга не спеша направилась к платформе, где и дождалась первого поезда на Москву.



Глава 9.

ТРИВИАЛЬНЫЙ КОНЕЦ


Несколько дней после этого Ольга ощущала последствия нервного потрясения, дела же на работе оставляли желать лучшего. Не то, чтобы к Ольге плохо относились или не ценили её как работника. Просто с некоторых пор ей надоело однообразие в том, что практические рекомендации предприятиям, являющиеся, в конечном счёте, результатом работы как её, так и всего учреждения, фактически не выполнялись, то есть, попросту, вся работа сводилась на нет. Это никого не беспокоило, но Ольга почему-то от этого вдруг стала чувствовать вокруг какой-то вакуум.

Также ей вдруг надоела вся волокита с диссертацией. Вероятно, она устала.

Поэтому, когда вдруг на работе появились туристические путёвки в горы на лошадях, она, не раздумывая, решила всё оставить, как есть, взяла отпуск и в первый раз в жизни пустилась в подобное мероприятие.

После непродолжительного отдыха на море в изумительном курортном месте, заложенном ещё до революции Великим князем, туристов повезли в горы. Надо сказать, что хотя Ольга, будучи на море, часами бродила по экзотическому парку, она не могла найти в себе на этот раз того ощущения необычности, которое всегда возникало у неё при соприкосновении с южной природой. Всё казалось ей каким-то будничным, вычурным, она не могла понять, что же всё-таки с ней происходит.

Наконец она поняла как-то сразу - ей претила какая-то бездуховность, курортная бездеятельность, царящая кругом. Всё, и эти причудливо подрезанные кусты, и павлины с лебедями, и палатки сувениров, и рестораны под сводами деревьев - всё это составляло единый комплекс для услаждения взгляда, вкуса, обоняния, в общем, тела, но ничего здесь не было для удовлетворения духовного начала в человеке. Даже в красоте этой ощущалось нечто телесно-чувственное. Ольга прекрасно понимала, что ей никому не удастся объяснить свои ощущения, поэтому оставила их при себе и делала вид, что развлекается вместе со всеми.

В горах было иначе. Турбаза, на которую привезли их группу, только начинала существовать, и поэтому ничего ещё не было изменено в пользу туристической индустрии. Воздух, подобно которому Ольге никогда не приходилось дышать, необычный ландшафт, исключающий сколько-нибудь ровную поверхность, вечерами светлячки на склонах оказали на Ольгу благотворное влияние. Здесь было всё естественно, и скотина, рассыпанная группами по горам, и собаки, во множестве бегающие вокруг, и, конечно, лошади.

Впервые в жизни сев на маленькую лошадку, Ольга почувствовала, правда вместе со страхом, ни с чем не сравнимое удовольствие, заключающееся в гармоничном слиянии человека с четвероногим. Она ощутила что-то вроде голоса предков в этом соединении, нечто естественное и как будто уже знакомое.

С самого начала Ольга обратила внимание на одного из инструкторов, носящего необычное имя Рауль, ассоциирующееся у Ольги с далёкой Испанией. Рауль обладал ярко выраженной красотой местного характера. Лет ему было на вид около тридцати. В широкополой шляпе, с чёрными горящими глазами, смотрящими на женщин в упор (Ольга знала, что это считается признаком чистоты намерений), с чёрными лихими усами и белоснежными ровными зубами, обнажающимися при улыбке, он и впрямь походил на испанца. Подстриженные густые волосы, в которых уже начинала проглядывать седина и сухая стройная фигура дополняли картину.

Рауль был душой общества. Он пел, плясал, произносил тосты, пускал записи с песнями предыдущих туристов, которые коллекционировал. Ольга украдкой любовалась им весь вечер, а под конец отошла в сторонку и, устроившись на кожаном кресле, стоявшем прямо под открытым небом, засмотрелась на звёзды.

Рауль подсел к ней на подлокотник и спросил, не скучно ли ей. Она стала его расспрашивать, интересуясь столь далёкой и не похожей на её, жизнью. Оказалось, что Рауль девятый в семье, что ему двадцать девять лет. Здесь он работает для стажа, и скоро будет поступать в Московский институт по туризму на заочное отделение. "Всё то-же" - с тоской подумала Ольга.

- А дальше? - поинтересовалась она.

- Дальше - снова сюда.

У Ольги отлегло от сердца.

Когда уже Ольга собиралась идти спать, Рауль отозвал её в сторону.

- Слушай, давай прогуляемся - предложил он.

- Не надо. - Ответила Ольга со вздохом.

- Почему не надо?

- Ну, как бы тебе это объяснить? Понимаешь, сегодня одни туристы, завтра другие. Ну, погуляем, а потом ничего, так зачем же начинать?

- Я тебя понимаю - задумчиво ответил парень - ты ничего плохого не подумай. Пойдём, несколько минут здесь постоим, только отойдём немного.

Они отошли и он торопливо заговорил:

- Слушай, спроси обо мне кого хочешь, слова дурного не услышишь, все скажут только хорошее. Не веришь, спроси!

Ольга кивнула в знак того, что верит.

- Ну так вот, поверишь ли, как тебя сегодня увидел, не дают мне покоя твои глаза. Нет, ты не веришь, а для тебя всё бы отдал, всё что есть, куда бы угодно за тобой пошёл бы!

"Обычные уловки" - подумала Ольга - "Знаем мы вас, лишь бы погулять". Но всё-таки ей были его слова приятны. Чтобы сразу положить делу конец, она соврала, что замужем. Его лицо омрачилось, он взял её руку в свою, приложил к сердцу и сказал:

- Послушай, мне это очень тяжело. Но если ты замужем, я желаю тебе всего самого хорошего, самого доброго, что может быть в жизни. Сам я не женат, прямо говорю. Жаль, что ты не свободна. Послушай, а что ты обо мне думаешь?

- Что я могу думать, я ведь тебя совсем не знаю. Ты очень, очень красивый. Неужели ты никогда никого не любил?

- Любил, как же, очень любил, с детства, соседями были. Но она мне изменила.

"Старо"- подумала Ольга. Вслух же она сказала:

- Ничего, Рауль, ты парень видный, найдёшь себе молоденькую девушку, которая будет тебя любить по-настоящему. Ну, я пойду, а то очень устала.
И она покинула огорченного Рауля.

Однако этот разговор не прошёл для Ольги даром, давая ей повод порой для шутливых, порой для полусерьёзный раздумий, развлекавших её в последующие дни, полные неизгладимых впечатлений от конного путешествия по горам.

Интересно, что бы сказали на работе, выйди она замуж за горца? Наверное, что экстравагантная натура в своём репертуаре, или, что она псих. А может, что в её возрасте лучше выйти замуж за того, кто попадается, чем оставаться одной. Наверно, последнее. Ведь всем так важно выйти замуж.

А чем её поступок отличался бы от общепринятого поведения? Что видят женщины, выйдя замуж? Ничего! С мужем, как правило, не разговаривают ни на какие темы, кроме бытовых, это в лучшем случае, в худшем же пререкаются без конца. В театры, на выставки, как правило, не ходят. Зато, стоят в очередях, это да. Дышат пыльным воздухом, болеют раком, работают, работают, работают дома, на работе, готовят, стирают на мужа, на детей. Да, обхаживают одного, много - двух детей, стараясь, чтобы было не хуже, чем у соседей. Следят за мужем и всё равно разводятся к старости, когда никому уже не нужны.

Что её ожидало бы здесь? Вместо очередей - хозяйство, огород, корова, другая живность. Квартира зато на природе, в пять раз больше городской. Телевидения, правда, пока ещё нет - да можно и книжку почитать. Общаться не с кем? Но постойте, каждую неделю сменяются туристические группы, можно и с человеком из большого мира поговорить.

Зато какой воздух! Работа только вот... Да кому нужна эта работа? Так, одна фикция! Зато здесь, наверняка, и учителей в школах не хватает, и медсестёр. Окончи курсы и будешь незаменимым работником.

А ведь она молодая женщина. Что она видит в так называемом цивилизованном мире?

А всё видит! Всё, что не стоило бы видеть никому. С ума можно сойти от такого видения. Это и здесь можно, если останется свободное время между воспитанием десятерых детей, которых она ещё может успеть родить, писать, сколько влезет, для себя рассказов, никому их не показывая, совсем как несчастный Иван Игнатьевич. А может, тут проще было бы их и напечатать? Ведь здесь всё делается за деньги.

Ну, защитится она, ну, будет больше получать. Для одной хватит, хватает и так.

Здесь, похоже, тоже всего хватает. Люди хоть нормальные, парень прямо объясняет, что ему нужно, не то, что наши. Тут она вспомнила Степанова и другие случаи и её от отвращения даже передёрнуло.

Ну, а вообще-то она внешне вполне вписалась бы. Недаром глаза чёрные, кожа смуглая...
Цивилизация! Ненормальных она порождает, эта цивилизация. В тупик зашли люди, в духовный тупик. Здесь хоть примитивно, но в Бога ещё верят, Родину любят, женщин уважают, женскую красоту.

А что касается творчества, то ни здесь, ни там. Здесь ещё не дошли, там перешли.

Но у этих есть ещё надежда, за ними будущее. Может, они найдут другой путь? Может, её дети, рождённые здесь, внуки и правнуки сумеют открыть какие-то другие законы, позволяющие человеку свободно творить на благо всем.

Но только это когда-нибудь. А сейчас срок путёвки кончается и ей надо возвращаться в её мир, мир привычный, ставший уже тесным, в котором нет ничего для неё нового. Мир, где её ждут другие Степановы, Толи, Семёны Семёновичи, где тень покойного Ивана Игнатьевича не будет давать ей покоя, и будет видеться во всяком талантливом человеке, не нашедшем места в жизни.

Работа, если получится, защита. Пенсия, одинокая старость... А не хватит ли? Кто её гонит? Почему бы не попробовать другого? Она свободна, детей нет, близких родственников тоже.

Чем хуже этот, не спускающий с неё огненных глаз, красавец Семёна Семёновича?

Что, если попробовать с ним поговорить серьёзно? Просто надо быть смелее и меньше думать. В Москве это невозможно, а здесь вполне.

Да, а если ностальгия? Ничего, все привыкают, куда бы их судьба ни закинула. В конечном счёте, весь мир - Родина человека. Это, по крайней мере, лучше, приятнее, чем возненавидеть родной город. В крайнем случае, можно будет туда когда-нибудь и съездить, узнать, не внедрили ли, наконец, одно из её предложений или изобретений, пролежавших восемь лет, и которые пролежат ещё столько же, если, вообще, не вечно. Можно будет навестить и Семёна Семёновича, посидеть со Степановым... В этом будет, по крайней мере, хоть какая-то романтика.

Таким образом, к концу путешествия Ольга сама не заметила, как стала относиться к предложению Рауля более серьёзно. Выбрав как-то удобный момент, она ему призналась, что сказала о своём замужестве потому, что не знала, что он за человек. Но, вообще-то, она серьёзно думала о том, что он ей говорил и хочет его спросить, что бы он сказал, если бы она осталась с ним здесь навсегда.

Вопреки ожиданиям Ольги, что Рауль после столь прямого разговора пойдёт на попятую, он выказал настоящую радость и всю оставшуюся дорогу не говорил ни о чём, кроме как о свадьбе.

На этом необычные истории Ольги К. заканчиваются на радость её уставшей душе и начинаются истории вполне обычные.


От издателя: Как известно, Ольга К. рассказов больше не писала, родила десятерых детей, которые окончили различные вузы и разъехались по всей стране. Она дожила со своим мужем до девяноста девяти лет и до самой смерти совершала прогулки верхом в горы с группами туристов и без них.