Рассказ "Мёртвый стул"

Я просыпаюсь. Вокруг меня освещённая солнцем комната. Перед глазами мельтешат какие-то зелёные, жёлтые, голубые пятна. Я потряхиваю головой, но они не исчезают, упорно продолжая кружиться в каком-то странном танце.
Большие, тёплые осколки солнца висят на стенах и потолке, слегка подрагивая. Белые кружевные занавески, жёсткие, пахнущие родным деревенским домиком, завешивают окно, откуда хитро и заманчиво выглядывает белый день. Здесь, на чистой, свежей, простыне мне так хорошо, что и вставать не хочется.
На кухне стоит медный, блестящий самовар, в котором отражается моё смешно искорёженное его выпуклым боком лицо. Маленькие чашки пахнут ароматным чаем, который мы с бабушкой обычно пьём по утрам.
А вот и бабушка. Её добрая улыбка озаряет кухню ярче утреннего солнца. За круглыми стёклами её очков видны карие глаза с морщинками в уголках. И в каждой морщинке, в каждой трещинке на её бледноватых губах какой-то особенный запах очарования, обаяния. В своей белой, длинной, доходящей до пола ночнушке и цветастом фартуке она напоминает мне по утрам ангела со светящимися седыми пушистыми волосами. Она садится за стол и ласково смотрит, как я уплетаю за обе щёки манную кашу.
В бабушкиной комнате, как помню, стоял стул-качалка. Он был сделан из светлого дерева и всегда ассоциировался у меня только с бабушкой. Это была исключительно её вещь. Она сидела в нём по вечерам и, как обыкновенно это бывало, читала какую-нибудь книгу, нацепив на нос свои круглые очки, или вязала мне какой-нибудь тёплый шарфик к зиме. Стул приятно, спокойно поскрипывал, будто жил одной жизнью с ней. И так мило смотрелась бабушка, укутанная в цветастый платок, сидевшая на этом самом стуле-качалке, что я всегда улыбался, наблюдая эту картину.
Но вот и день вступает в свои права. Не успеет солнце подняться над деревушкой, а мы с бабушкой уже идём на речку. Я, босой, загорелый, иду по каменистой деревенской дороге, насвистывая под нос какую-то простенькую песенку. За мной неторопливо шагает бабушка. Меня, как помню, всегда смешила её белая широкополая шляпка. Я смеюсь и называю её белым грибом, улыбаясь во все свои веснушки.
Дорога тянется всё дальше, опутывая маленькие тихие дворики, зеленеющие, пахнущие сенокосом, объятые летом. Там, за деревянными бревенчатыми домиками, за душистым лесом, наша речушка.
Пальцы ступают по нагретому камню. Через пару метров они дотронутся до прохладной земли, укрытой тенью смешанного леса. Слева – березняк, справа – осинник, а впереди - разлапистые зелёные ели.
Тропинка, поросшая неостриженным зелёным ковром, виляет среди леса. Листья и стебли трав шуршат под моими пальцами. Я вдыхаю запах влажной листвы, бурой лесной земли. То стук дятла, то воркотня сороки слышится мне среди зелёных верхушек. Контуры ветвей пронизывают воздух, наполненный свежестью. Она заставляет дышать меня полной грудью, до самых рёбер, чувствовать себя счастливым.
Впереди расступается лес. Тропа тянется теперь жёлтой лентой в поле. По сторонам – колосья, одуванчики, кукушкин лён, а впереди – целое лето. Какой простор! Цветные бабочки, весёлые, озорные и, быть может, даже веснушчатые, как я сам, резвятся в небе, порхают на ветру, смеются неслышными голосками. И мне самому хочется так же вспорхнуть, полететь со своим порванным сачком над высокой травой, беззаботно размахивая руками, как крылышками.
Издали, оттуда, где вновь виднеется сгусток тёмного леса, доносится еле слышный, журчащий шёпот. Вот и она, наша речка.
Тихое местечко… Вода бежит не спеша, увлекая за собой мелкие песчаные струйки с обточенными речными камушками. Прохладно в тени. Песок забивается между пальцами ног, мягкий, влажный и приятный наощупь. Зайдёшь в речку по щиколотку – вода унесёт песчинки с твоих ног. Зайдёшь по колено – течение потянет тебя за собой. Зайдёшь по пояс – почувствуешь силу речную. А по грудь зайдёшь – ещё крепче обнимет тебя река. Занырнёшь ты в неё с головой, а вынырнешь - и дышать легче, и взгляд яснее. Продрогнешь, задрожишь, крепко от холода стиснешь зубы – а всё-таки приятно.
Подальше отсюда можно и рыбу ловить. Мелкая, да попадётся. Сделаем мы с бабушкой деревянные удочки – возьмём две палки, самые большие, привяжем леску, а к леске – незамысловатый поплавок, а на кончик насадим небольшой кусочек хлеба или какого-нибудь червячка. Закидываем в речку. Там смотришь – плотвичка али карасик мелкий! Потом другой, третий… Потом наберём дров, да и к костру. Рыбу на палках вертим над огнём, а дымом так и дурманит… Искупаюсь ещё разок в речке, потом вылезу и сяду на песок, полной грудью вдохнув… Свежо всё-таки вокруг! А тут уже и рыба готова. Очищенная, прожаренная… Пальчики оближешь!
Идём домой. Я потихоньку обсыхаю. Зато так чешусь! Забился песок в штаны, покою не даёт!
Бывало, за грибами, за ягодами в лес ходили. Берём по лукошку – и вперёд, по ельникам, по низинам, по березнячкам, по осинникам… Долго, до самого вечера бродим. И солнце всю дорогу с нами. Пройдёшь под ёлочками – маслята-ребята строем стоят. Пройдёшь по березнячку – статные молодцы, белоствольные, как сами берёзки. А посетишь осинник – встретят тебя красные шапочки, да не одна, а целых три под одной осинкой. Где-то далеко-далеко стоит большой дубовый лес. Пару раз мы с бабушкой доходили до него и там набирали крепеньких дубовиков.
Порой идёшь, идёшь по какому-нибудь лесу, а вокруг трава высокая, тихая…подозрительная, будто скрывает за собой что-то. Ты пройдёшь, зашуршишь в сторону от тропинки, а тут – р-раз! – и какой-нибудь хитрый грибок вынырнет, будто из неоткуда. Я выбегу из зарослей, поведу бабушку туда, где нашёл его, она смотрит, смотрит вокруг… «Ой! Да вот же он!» А там, глядишь, и другие за ним следом потянутся…
Вечереет. Довольные, с полными лукошками идём мы по дорожке, ведущей домой. Розовый свет уходящего солнца разрезает редкий осинник. За линию горизонта уползают облака, и лесная полоса где-то там, далеко, встречает робкую гостью – ночь. Сгущаются краски вокруг, исчезают во тьме стройные, разноцветные стволы, кисти трав, тропинки и пеньки… Контур последней птицы пропадает вдали, и голос её меркнет, оставляя тихое, прощальное эхо…
Деревня наша уже засыпает. Жёлтые глаза потемневших домов сонно смотрят в пустоту. Их стеклянные зрачки отражают последние отблески уходящего дня, и где-то вдали их ещё провожает мерный стук вечернего поезда.
Поздно вечером я, уставший, уже почти спящий, ещё сижу на крыльце. И когда последняя нить розового луча медленно начинает меркнуть, я беру с полки банку, где трепещутся бабочки, пойманные мною за день, выхожу во двор, открываю крышку и выпускаю их всех в небо. Они улетают в вечерний сумрак, кружась и вальсируя под слышную только им одним музыку, унося с собой сегодняшние воспоминания…
Помню, раз в день рождения подарили мне фотоаппарат. Вот это штука была так штука… Такая навороченная, что и сказать нельзя. В то время во мне играл неподдельный интерес ко всему тому, что было наворочено, сконструировано непонятным образом, поэтому я пришёл поначалу в дикий восторг. Чуть позже я разобрался с тем, как пользоваться моим новым подарком и уже смело ходил с ним везде. Выхожу я во двор, иду в лес да щёлкаю там, что попадётся. Только щёлкнешь – а фото уже у тебя в руках. Сначала я от радости начал щёлкать всё-всё, что видел вокруг. А вот потом уже занялся я этим всерьёз, даже альбом собирать начал.
Был как-то день. Пришёл я в нашу избёнку, как обычно, а в руках фотографий целая пачка. Ну, думаю, сейчас все-все вклею в альбом! В тот день я особенно настойчиво отыскивал в лесу зверей: и белку видел, и зайца, даже лиса кое-где повстречал. Но фотографии не получились. Белка убежать успела, заяц только след и оставил, а лису в зарослях и вовсе не видно. Ох и расстроился я тогда! А бабушка мне и говорит: «А что это ты всё зверей да зверей? Возьми и щёлкни меня. Вот и будет тебе пополнение в твой альбом». Ну, я и щёлкнул. «Хорошо получилось, не налюбоваться!» - говорит бабушка. В тот же день эту фотографию в рамочку поместил и оставил ей на память. Всё лето стояла она на бабушкиной полке, никогда не пылилась, всегда была, как новая.
Бабуле я всегда и во всём помогал. Пойдёт она за водой к ближнему колодцу, а я ей вёдра несу, пойдёт огород полить, а я впереди, пойдёт цветы поливать – я впереди, да лейку несу. «Какой же ты у меня, Сеня, молодец! Всегда по хозяйству помогаешь. Не внучек, а золото!» - улыбалась она. – «Помощник растёт и папе, и маме, и бабушке». И я всегда так рад был этим её словам!
Как-то вышел я в сад. Крыжовник решил собрать, смородину, чернику. Гляжу – а в кустах-то ёжик прячется! Обрадовался я, да в руки взять побоялся – всё-таки колючий. Пошёл спокойно дальше – ягоды собирать, как и хотел. Прихожу домой и бабушке всё рассказываю. Посидели, поболтали, а потом и позабыли как-то о том маленьком происшествии. А вечером глядим – он уже не в кустах, а у самого крыльца ёжится. Шуршит чем-то, воздух нюхает, глазёнками так смотрит, будто выпрашивает что-то. То бабуля ему молочка вынесет, то я – хлеба кусочек. Так он к нам и ходил всё лето. Только потом, осенью, куда-то запропал.
Так и жили мы в то время. Я и тогда знал, и сейчас знаю, что детство у меня было самое лучшее. Никогда и никто ещё так не радовался наступающему лету, как я! Ведь там, в родной деревне, ждала меня любимая, родная бабушка.
Но время шло, и все воспоминания, которые, казалось, не так давно видел я, будто наяву, начали меркнуть и меркнуть, пока не исчезли вовсе. Я взрослел, и жизнь моя всё больше наполнялась заботами. Школа требовала много внимания, а учиться с каждым годом становилось сложнее.
В начальных классах я думал, что справлюсь на раз-два с любым предметом. Математика и русский язык давались мне легко, остальные предметы тоже не вызывали у меня никаких осложнений. Троек и двоек я никогда в то время не получал, а потому после уроков учитель меня не оставлял. На дополнительные занятия ходить мне, к счастью, на долю не выпало, так что я свободно почти в любой день мог ездить к бабушке. Учиться я любил, но дни в деревне, с бабушкой, для меня ни один школьный предмет заменить не мог.
Чуть позже, когда я подрос, выросли и нагрузки на предметы. Плохие оценки порой мелькали в классном журнале, но их ещё можно было исправить, и я исправлял, как только представлялась такая возможность, хотя напротив моей фамилии они появлялись достаточно редко. Мои отношения с одноклассниками постепенно формировались, и я, наконец обретя множество союзников, продолжал процветать. С друзьями мы часто проводили время вместе на заброшенных или недостроенных зданиях, изучая там всё до последней комнатки. После уроков мы стали всё чаще брать велосипеды и кататься по незнакомым или мало изученным нами местам, увлекаясь этим всё больше и больше.
А в старших классах вдруг переменилось решительно всё, до последней мелочи: предметы стали неимоверно сложны, и наш класс, к тому времени успевший стать неорганизованным(что было странно, ведь, как правило, с возрастом классы в нашей школе наращивали успеваемость), скатился до троек. Друзей моих время нещадно отсеяло, и заброшенные здания оказались заброшенными уже дважды, потому как мы совсем перестали посещать их. Да и с кем, если осталось-то всего два-три человека, кто ещё хоть как-то старался поддерживать со мной, раздражительным и порой не контролирующим своих эмоций парнем, дружеские отношения? Девочка, которая нравилась мне с начальной школы, смешная, неуклюжая, превратилась в девушку и переехала в другой город, сменила школу. Это подорвало меня ещё больше. В то время мне жутко не хватало чьей-то поддержки, и, думаю, не мне одному: сложно было в равной степени всем. Отношения с родителями тоже не заладились: отец орал на меня при любом удобном случае, мать молчала, а ночью плакала, я слышал из соседней комнаты. Голову мою в то время опутал писательский азарт, и я писал, писал… Писал днём, а бывало даже и ночью, ибо, слыша всхлипы матери, я не мог уснуть, и тягостная тревога наполняла меня.
Я писал… Сидел за письменным столом в своей комнате и набрасывал карандашом строчку за строчкой – не то опусы, не то очерки, а позже я первый раз в жизни написал исповедь. Но об этом чуть позже. И вот я сидел целыми днями и шуршал у себя, а мать порой робко заглядывала в мою комнату: «Всё пишешь… Тебе бы и об институте пора задуматься, не маленький уже. Скоро и школу закончишь…» Труды мои в доме серьёзно не воспринимались, как ни странно. Но я не прекращал, ибо стремления души, как известно каждому, остановить невозможно.
Прошли школьные времена. Экзамены я, несмотря на неутешительные прогнозы, сдал на отлично и поступил в Московский университет на филолога. В университете мне, конечно, по началу было непривычно, но скоро я втянулся в общую массу учащихся и стал вместе со всеми старательно грызть гранит науки, позабыв о своих писательских трудах.
Будучи учеником престижного заведения, я уже ни о чём особенно не беспокоился. Я стал уже взрослым, и для меня, естественно, самым главным стало высшее образование. А потом – работа. Её ещё надо будет найти, и найти правильно.
Отец на два года уехал в Севастополь. Мать наконец взяла себя в руки, похорошела, начала чаще улыбаться. И всё же, несмотря на нашу нелёгкую жизнь, отца ей порой не хватало… Она подсознательно боялась его, но дом без тяжёлой мужской руки уже не был тем домом с крепким фундаментом и строгим порядком. Мать нуждалась в этом порядке, да и сама она сердцем скучала по отцу, пусть иногда срывавшемуся на неё по пустякам. Она любила его таким, какой он есть, строгим, порой жестоким, берегла его и молилась за него, когда он надолго куда-нибудь уезжал. С матерью мы часто говорили по душам, изредка даже вместе выбирались на природу.
Однажды, разбираясь в своей комнате, я случайно уронил на пол какую-то рамочку, которая, к счастью, не разбилась. Я взял её в руки и посмотрел…
За стеклом было фото бабушки.
Да, а ведь я действительно позабыл о ней за всё это время… Прошло по меньшей мере лет пять с того момента, когда я последний раз заглядывал к ней в деревню… Мне стало даже немного стыдно и совестно… Но сейчас я был очень занят, и навестить бабушку не мог. И тогда я решил, что поеду к ней на выходных.
На выходных в городе вдруг объявился мой старинный друг и приятель, и я решил, что это время мне стоит провести с ним. Мы не виделись уже очень давно, и его любопытство не имело границ… Я не успевал делиться новостями. Визит к бабушке был отложен на праздники.
Во время праздников к нам неожиданно заглянул отец, и я вынужден был остаться дома и на этот раз. Мы с матерью устроили ему торжественную встречу с накрытым столом и разнообразными угощениями. И снова поездка откладывалась, на этот раз до следующего месяца.
Так шло время. Прошла зима, весна… А я всё забывал и забывал, думая, что в следующий раз смогу в кои-то веки вырваться в деревню, но каждый следующий раз занимая всё свободное время чем-то другим, якобы более важным… То ли дел было по горло, то ли личные переживания не давали мне отдыха.
Так постепенно прошёл ещё один год.
Наступило лето. В июне я справил свой день рождения с матерью, её знакомыми и некоторыми своими друзьями, оставшимися ещё со школьной поры. Праздник удался на славу. В этот день я был действительно счастлив, как ещё тот мальчишка, которому подарили огромную коробку с конструктором. А на следующее утро мать неожиданно уехала, ничего не сказав… Вернулась она лишь к вечеру. На её лице читалась та тоска, которая была когда-то, когда отец ещё жил с нами. Я подумал, что она повстречала его по дороге, и они разругались, но я ошибся. Мать отрицала всё. Однако истинную причину своего настроения не называла. Она ушла к себе в комнату, тихо закрыв дверь. Оттуда не слышно было ни плача, ни всхлипов, ни вздохов… Но я почувствовал неладное.
Дома следующие два дня царила тишина. Вокруг не было ничего интересного, и я решил, что навещу наконец бабушку, тем более, что последние дни меня будто что-то толкало к ней. Будто какое-то предчувствие управляло мной…
Деревня. Солнце медленно проплывает надо мной, заставляя меня смахивать пот со лба. Облаков не видно нигде, и от этого всё вокруг ещё сильнее изнывает от жары. Земля трескается, трава сохнет, а воздух дрожит. Всё вокруг нагревается, и горячие камни обжигают мои босые ноги. Ветра нет вовсе. Я уже едва иду, выискивая вдали хоть одно деревце, где могу остановиться на пару минут и сесть в теньке.
Невзначай я набрёл на избушку деда Иннокентия и решил заглянуть к нему. Ветхая крыша прогибалась под тяжестью лет и выглядела теперь ещё более заплесневелой и старой. Я хотел было постучать, но дед, видимо, услышав мои шаги по заросшей тропе возле его избёнки, отворил её прежде.
- Кто же это ко мне пожаловал, - начал было приговаривать он, не узнав меня поначалу. – Ох ты… Это ты, Сенька? Ай да парень стал… Как вырос… Что это ты вдруг заглянул к нам сюда?
- Я, дед, бабушку решил навестить, - отвечал я. – Позабыл я совсем про неё…Даже и дороги толком уже не помню…
- Не мудрено, сынок, не мудрено, - прищурился Иннокентий. – Времени-то сколько прошло…
- Когда же я последний раз проходил по этой тропинке?.. Всё травой поросло…
- Пять лет ты не был здесь. Так, Сенька, так…
Я не заметил, как пролетели эти пять лет. Потому от слов деда я охнул и чуть было не схватился за сердце… Теперь предчувствие накатило на меня с ещё большей силой.
- Как там бабушка-то моя? – робко, будто бы невзначай поинтересовался я. – Я и приехал-то к ней…
Дед вздохнул и отвёл глаза.
- Кажется, ещё вчера за водой ходила… - тихо заговорил он. – Помню её, божьего одуванчика… Как зайдёт, всё о тебе говорит, о тебе, что, мол, думает, как ты там, за все эти годы-то, жив ли, здоров ли… А всего только месяц назад она… Чуть-чуть осталось дождаться ей тебя, да не дождалась, отошла… Жаль её… Всей деревней поминали, как родную…
Я вздрогнул. Что-то горячее наполнило мои глаза, и я отвернулся, упорно глядя в землю, как маленький мальчик, провинившийся перед родителем… Мне стало так горько, что и сказать нельзя.
- Вижу, вижу, сожалеешь, - закивал дед. – Да слёз-то нечего прятать. Раньше надо было, а теперь-то что…
Махнул старик рукой, произнёс своё тяжёлое «эх» и пошёл к себе в избушку, где давно уж догорела последняя лампада…
Покосившийся забор возле старых изб... Поросшие мхом брёвна, валяющиеся возле дороги… Заросшая бурьяном тропка, ведущая к бабушкиному дому. Печально скрипнула маленькая калитка, и вот я уже стою здесь, в опустевшем саду с печальными яблонями, месяц назад оставшемся без своей любящей хозяйки. Дом всё тот же – казалось, ничуть не изменился за пять лет, лишь немного потемнел от времени. Стёкла залепила серая пыль, а на крыше висела пара старых, давно опустевших гнёзд. Я потянул за ручку, и дверь беззвучно открылась.
В доме всё стояло на своих местах: кресла, тумбочки, шкафы… Только старый перегоревший торшер выдавал здесь признаки запустения, да пожелтевшие листы бумаги на моём столе покрылись толстым слоем пыли… В бабушкиной комнате царила тишина. Ни звона чашки и ложки, ни едва слышного постукивания спиц, ни мерного поскрипывания стула-качалки, стоявшего всё так же на своём месте. И всё же дерево его потемнело, погрубело, на нём уже видны были глубокие трещины… Да и сам стул казался мне теперь таким одиноким и печальным, будто и сам вот-вот готов был отойти в мир иной.
- Ну-ну, что ты, - погладил я его, как живого, когда он тоскливо, почти плача, скрипнул от лёгкого ветерка, слегка подёрнувшего шторы.
Мне стало жалко его – пусть даже он и не был живым.
А на полке стояла та самая фотография бабушки, которую когда-то сделал я со своего нового тогда ещё фотоаппарата. Кто-то надел на рамку чёрную ленту, и теперь изображение улыбающейся бабушки на фоне белых цветов и ясного неба потеряло прежние краски.
Я был подавлен. Никто не знал, что это могло случиться именно сейчас, но когда-нибудь это случилось бы всё равно… И, кто знает, не приди я сюда, быть может, всё было бы ещё хуже, чем есть теперь… Тогда я понял: вот, о чём умолчала мама, когда пришла домой. Ведь она прекрасно помнила, сколько лет я проводил когда-то вместе с ней и, конечно же, боялась сказать мне о случившемся, боялась ранить меня… Но я узнал всё сам, и теперь мне не хотелось никуда ехать, ничего делать, ни с кем разговаривать. Я был разбит. Поражён. Ошарашен.
И как я мог допустить такую оплошность со своей стороны? Вернее сказать, это даже не оплошность… Это предательство! Я обещал навещать её каждое лето, каждый свободный летний день, приезжать к ней хотя бы раз в три месяца. Но я забыл о ней, как о ком-то ненужном, взял и оставил её в прошлом вместе со школой, старыми игрушками и заброшенным фотоаппаратом… Забыл, как какую-то ненужную вещь, как эти коробки с рваными детскими игрушками… Забыл, как какой-то мусор! Я пнул со злости драный мешок, наполненный землёй и сухой травой. Он опрокинулся, и из него посыпались комья земли. Но мне было уже всё равно.
Я вышел на крыльцо и уселся на ступеньках, закрыв лицо руками. Что же я наделал…
Утих ветер. Замерли деревья в саду. Наступила тишина, и через пару мгновений я услышал, как робко, почти незаметно застучали маленькие капельки дождя. Застучали по крыше, по деревянным ступенькам, по сухой траве, по иссохшей тропинке… Дождь тихо и печально вторил моим нелёгким думам. Тихо шелестел он зелёной листвой яблонь, смывая грязь со старых их стволов. На небе всё сгущались и сгущались тяжёлые облака, неизвестно откуда взявшиеся в такую погоду.
Дождь продолжал усиливаться, и я решил уйти в дом.
Плотно закрыв за собой дверь, я ушёл в комнату, где когда-то спал, будучи ещё маленьким дошколёнком. И здесь дождь пытался добраться до меня. Он барабанил по стёклам и стучал в дверь, настойчиво пытаясь пожаловаться мне на свою нелёгкую жизнь…Превратившись в ливень, он плотной стеной загородил наш сад, скопище деревенских избушек, дальние поля. Я заварил себе чай и сидел теперь, тихо и мирно попивая его из тёплой кружки. Но в душе моей теплее не становилось.
По такому дождю я не мог вернуться обратно – он лил как из ведра. А на улице вечерело, и без того тёмное от туч небо стало теперь ещё мрачней. Я бы просто не нашёл дороги назад, тем более, что я не взял ничего из того, что могло бы осветить мне путь. Зная себя и свою давнюю боязнь темноты, я решил остаться и переночевать здесь.
Ещё некоторое время я сидел за письменным столом с тусклой, попеременно перегоравшей лампадкой и пытался что-то писать. В голову мою настойчиво лезли какие-то знаменитые строчки, но своих почему-то не приходило, и я, задумавшись, сидел, обхватив голову руками. Листы бумаги, пожухлые, жёлтые, лежали передо мной. Я проводил по ним пальцами, будто надеясь, что так ко мне быстрее снизойдёт озарение, но какое может быть озарение в такую погоду, да ещё при таком настроении?
Озарение пришло… но оттуда, откуда я не мог ожидать. За окном вдруг мелькнула вспышка, и почти сразу где-то вдали прогремел гром. Рокот его всё приближался – ветер разносил его по всей округе, заставляя деревья клониться к земле. Я смотрел в окно – лес вдали гнуло тяжёлыми каплями и сильными порывами разыгравшейся бури. Мне становилось не по себе…
Встав из-за стола, я подошёл к окну, чтобы задёрнуть шторы поплотнее, дабы не видеть всего этого кошмара, однако мой взгляд остановился на слабом огоньке, мелькавшем вдали, в лесу, среди деревьев… «Не шаровая ли это молния?» – подумал я, гонимый собственными страхами. Блуждающий огонь начинал подбираться ближе. Прислушавшись, я услышал, как мне показалось, чей-то зов… Кто-то кричал. Не то «ау», не то что-то ещё раздавалось вдали, но я ничего толком разобрать не мог – дождь шумел слишком сильно. Только казалось мне, что кто-то там, за окном, звал именно меня… Я сконцентрировал всё своё внимание на огоньке и попытался разглядеть человека, который, быть может, держал в руке фонарь. Настойчиво вглядываясь в темноту, я едва не вскрикнул, когда молния сверкнула прямо перед моей избушкой, и раздался раскат грома, который заставил задрожать несчастное стекло, старое и очень ненадёжное…
И всё, всё вокруг навевало мне тревожные мысли… Не то, чтобы я сильно боялся грозы, но атмосфера в эти минуты была действительно пугающая. Охваченные мраком комнаты предметы казались мне страшными великанами, и я вспомнил, как в детстве, совсем ещё ребёнком, прятался от них под кровать…
Но я давно стал взрослым, и потому смог легко отбросить эти навязчивые мысли. Просидев за бумагой ещё некоторое время и так и не найдя в голове ничего из того, о чём мог бы поведать незримому читателю, я решил отправиться спать – ночь давным-давно вступила в свои права.
Но если бы можно было так просто уснуть в такую погоду… Дождь хлестал по стеклу всё сильнее, и мне казалось, что оно вот-вот лопнет от такого напора… Молнии сверкали почти не переставая, и совсем близко от моего маленького домика гремел гром. Я чувствовал себя уставшим, к тому же убитым горем. Но заснуть не мог. Именно тогда я понял, что если вещи гораздо хуже обыкновенной бессонницы: глаза мои слипались, я клонился ко сну, но мысли мои вовсе не собирались идти на покой.
Мне было бесконечно жаль, что я не смог навестить бабушку за все эти годы. Мне было бы гораздо проще обвинить во всём обстоятельства, но тот факт, что у меня была уйма свободного времени помимо праздников и прочих визитов, не давал мне покоя. Я прекрасно понимал, что смерть забрала её не от чужой руки и не по её вине, а лишь потому, что старость взяла своё… Но что-то упорно твердило мне, что я должен был навещать её, помогать ей по саду-огороду, проводить с ней много летних дней, как когда-то в детстве, и тогда она была бы счастлива и прожила бы ещё по меньшей мере год. Ведь счастье – это именно то, что придаёт нам силы для того, чтобы жить. И я был бы счастлив. Ведь я до сих пор помню, как она улыбалась…
А разум мой твердил мне одно: я виновен в её смерти.
Дальше – хуже. Многие из вас наверняка знают, что, коли вы принялись размышлять ночью, то мысли ваши будут сгущаться, путаться, превращаясь в огромное чёрное облако. Незначительные детали могут вырасти до неимоверных размеров, иллюзии могут показаться реальностью и создать причину для пустого беспокойства. Так случилось и со мной. Мне казалось, я схожу с ума: я уже представлял, как сижу в зале суда, как осуждающе смотрят на меня мои родственники, как плачет где-то в углу моя мать… Меня обвиняют в смерти моей любимой бабушки, а я, совсем маленький и беззащитный перед судьёй, не могу вымолвить ни слова себе в оправдание.
Она была прекрасным человеком… Почему я так жестоко поступил с ней??? Бросил её на произвол судьбы, оставил одну… К ней и без того почти никто не приходил, я же, последняя её надежда, канул в неизвестность, просто забыв о ней…
Меня жгло изнутри. Я просто не мог заснуть в таком состоянии, и даже дождь, мне казалось, бранил меня за мою забывчивость… Я боролся со своими мыслями, и порой мне удавалось укрыться от них на пару минут или секунд незаметной дремоты, но даже тогда…
…даже тогда я видел, как семилетним мальчишкой вдруг предстаю перед огромным судейским столом. За ним сидит такой же огромный судья, а я боюсь, как бы он своим исполинским деревянным молотком не ударил со злобы по моей голове. «Я не виноват!» - кричу я писклявым голосом. И как они все не могут понять, что я, мальчонка, который ещё даже не знает, что такое жизнь, не мог убить собственную бабушку??? Но все указывают на меня, в один голос называя убийцей, извергом и маленьким зверем… Я так сердился на них, так хотелось мне закричать со злости, но вместе этого я почему-то начинал сипеть, а затем, чувствуя своё бессилие, и плакать, надеясь, что хотя бы детские слёзы разжалобят присутствующих… Но вместо этого я слышу чёткий, напористый голос судьи, приказывающий мне немедленно замолчать. Господи, за что???
Я просыпаюсь после двухминутного сна, просыпаюсь испуганным, и, мне кажется, посмотрев в эту минуту в зеркало, я бы увидел не себя, а какого-то до жути страшного человека, несчастного и сонного, не похожего на меня… Я боялся смотреть по сторонам, словно в темноте кто-то прячется, словно это не гром гремит за окном, а что-то внутри этой комнаты гневается на меня. Я зарылся лицом в подушку и понял, что единственное, чего я сейчас хочу – это достучаться, достучаться до собственного разума и втолковать ему, что всё это неправда, что всё это лишь глупые сны, выдумки, вызванные потрясением, достучаться до чувства самопрощения… И мне уже казалось, что и вправду я где-то сквозь сон начинаю стучать обо что-то тяжёлое, по звуку напоминающее входную дверь нашей избушки…
Тут я открыл глаза, осознав, что кто-то стучит в дверь, настоящую! Я поднялся, стараясь не делать резких движений, и медленным шагом направился к ней… Мне было страшно. Страшно хотя бы потому, что стук был весьма настойчивым и напористым.
Стучали долго, а шёл я очень медленно, практически крался. Но не успел я подойти к двери, как всё затихло. Остался только шум дождя да раскаты грома, как прежде. Я начал отступать и, дойдя до кровати, осторожно лёг в неё, собираясь укрыться одеялом, но тут раздался новый стук, ещё громче прежнего. Спустя две-три секунды он повторился с ещё большей силой и какой-то уже безумной настойчивостью, что заставило меня замереть вовсе, чуть ли не задержав дыхание. Я не собирался открывать дверь, но мне и не хотелось полагать, что её выбьют вон. Я весь сжался в ожидании чего-то опасного, что вот-вот ворвётся ко мне…
...Но буквально через пару минут стук стих. Я подождал ещё какое-то время, чтобы успокоиться и убедиться в том, что всё это, возможно, лишь проделки моего бурного воображения. По крыше по-прежнему барабанил ливень…


Я снова лёг в кровать, боясь на мгновение замкнуть глаза. Я стремился успокоить себя, но мною начала овладевать безумная паника, и в конце концов я вдруг начал особо отчётливо слышать, как сердито скрепит что-то в соседней комнате… Скрип этот пробирал меня до неприятных мурашек, поэтому я снова встал и направился на звук.
За стеною находилась комната бабушки. Сейчас она, покрытая мраком, неприветливая, зловещая, внимала ярким вспышкам за окном. И стул-качалка, так ласково когда-то укачивающий мою добрую бабушку, ворчал и истязал мой слух своими острыми пренеприятными нотками. Он корил меня упорно, угрожающе переминаясь на старых досках пола. Он казался мне живым в этот миг, и потому по моей коже незамедлительно пробежал холодок.
Но он был мёртв. И этот скрип, издаваемый всем его деревянным телом, напоминал, скорее, ропот мёртвого, нежели живую скорбь.
Я быстро, почти бегом переместился на кухню. Там я в очередной раз зажёг тусклую лампадку – мою единственную надежду на лучший исход этой ночи… Её истертые, заляпанные пальцами стенки по-прежнему влекли мотыльков. Только крылья их были какие-то рваные, едва-едва держащие их в воздухе… Я, словно маленькое дитя, сел за стол и уставился на огонь этой лампы только чтобы не видеть того, что происходит вокруг, только чтобы не сойти с ума окончательно.
Я сидел и смотрел на свет минут двадцать, пока, наконец, не начал успокаиваться…
Но вдруг тоскливо завывающий ветер резко распахнул окна, и сильный поток воздуха вытянул кружевные оборки штор в мою сторону. Мощный ливень, истерично мечась то в одну, то в другую сторону, сопровождался злыми раскатами грома. Я встал, поспешно подбежал к окну и хотел было закрыть его, но вдруг…
…вдруг я ощутил, что в комнате кто-то есть. Чьё-то незримое присутствие, казалось, затянуло петлю на моей шее: мне стало так тяжело дышать… Я медленно, медленно повернул голову назад и обомлел…
Передо мной стояла бабушка!
Я не мог пошевелиться. Её печальный взгляд был направлен прямо на меня. Она молчала. На секунду-другую я почувствовал такой страх, который не чувствовал, наверное, даже в далёком детстве… Я понял, что передо мной стоит призрак. «Ба… бабушка?..» - едва-едва проронили мои иссохшие губы…
Я медленно начал отступать к окну. Мне хотелось выпрыгнуть отсюда и убежать, куда подальше, но вместо этого я больно ударился об оконную раму, и этот удар окончательно улетучил моё вменяемое состояние. Я пулей рванулся к двери, но, неожиданно споткнувшись обо что-то, полетел на пол. Последним, что я помню, была моя бабушка. Мне казалось, она, как в детстве, подошла ко мне и успокаивала меня, дрожащего, несчастного, ревущего в три ручья маленького мальчика. Я прижимался к ней изо всех сил, а она приговаривала, поглаживая мою маленькую голову: «Сенечка… Что же ты? Это только гроза… Вот увидишь: заснёшь, откроешь утром глазёнки, а её нет как нет... Вот и подумаешь: зря боялся… Не плачь…»

***
Наутро я с трудом разомкнул глаза. Солнечный луч бил мне в лицо своим ранним светом. Моя голова пустела, как и положено ей пустеть каждое утро, после трёх-пяти секунд от пробуждения… Минут десять ещё я лежал на прежнем месте, не двигаясь, словно досыпая остатки… А после, с трудом поднявшись с пола, я начал припоминать, что произошло со мной прошлой ночью. И когда я вспомнил самое главное, мне вновь стало тоскливо.
Комнаты в доме мало-помалу обволакивались мягкими оттенками дня. Тучи, заметно посветлевшие, разошлись широко в стороны, медленно скрываясь за полосами лесов, и лишь парочка мелких облачков ещё висели близ золотистого блюдечка солнца.
Мокрые листья во дворе ещё спали. Земля пахла ушедшим дождём. На дальнем холме молча покоились бревенчатые домики, пропитанные влагой. По капельке спадал с молодой берёзки остаток исчезающих ночных страхов. В деревне заверещал петух, и откуда-то выскочила молодая неказистая курочка. Забавно кудахтая, она понеслась по деревенской дорожке, оставляя повсеместно свои пушистые перья. Где-то далеко-далеко услышал я детский смех…
Отпустить. Вот всё, что мне сейчас оставалось.
Шагая по хорошо протоптанной тропе, я свернул в высокие заросли травы. Именно там, подальше, я должен был найти то, что мне нужно.
И верно: за осиновой рощей, там, где необузданное поле кишело разнотравьем, а рядом проходила маленькая, едва заметная нить тропки, я нашёл его – наше маленькое деревенское кладбище. Вот они, эти простые деревянные кресты, что хранят людей, живших здесь когда-то… Проходя мимо спящих могил, я смотрел по сторонам в надежде отыскать ту, что мне нужна. Тихо было вокруг… Запылившиеся венки глухо внимали моим едва слышимым шагам. В воздухе витал терпкий запах. Здесь рядом плакали ели, истекая смолой… Чуть подалее, отделившись от темных фраков елей, стояла высокая, статная сосна. Ещё пять-шесть шагов в сторону её тёмного стана, и вот она, под самой ветвистой тенью…
Обыкновенный, ничем от других не отличимый крест. Просто тоненькие доски, сколоченные вместе. Обыкновенная надпись, бережно выцарапанная на табличке, прибитой к нему. Имя, фамилия, отчество. «Помним, любим, скорбим». Всё так, как положено. Всё так, как надо. И земля, свежая, ещё не высохшая… Всё, что я принёс – маленький букетик ромашек, цветших возле некогда её дома – дома моей покойной бабушки. Я осторожно сложил их под основанием креста, вздохнул…
…и упал на колени.
Из моих глаз тонкими струями полились горькие, скорбные, детские слёзы…
Я не мог остановиться. Я не думал уже ни о чём на свете. Я просто плакал. Плакал так искренне, как должен был плакать когда-то, тогда, когда мне надо было прощаться с ней живой, прощаться последний раз в своей жизни. А в голове моей непрестанно повторялись строки, в порыве печали пришедшие мне на ум:
И, склонясь над засохшей землёю могил,
Я расплакался сильно…
Как в детстве любил.