ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Ваша первая, безумная любовь! Откуда столько очарования таит в себе одно лишь воспоминание о ней?
За десять лет чистый заброшенный пруд зарастает травой. Сначала его ясное голубое лицо подёргивается ряской. Со дна поднимаются водоросли. Всё теснее сдвигаются кусты и деревья. Ряска растёт. Листья падают на неё и преют, ветхий прах наносится ветерком. И вот уже на этой подстилке колониями зеленеет весёлая травка. Быть может, не такая весёлая, как зелёная. Жухнет, наполняясь влагой, почва берегов, прорастая такой же зелёной травкой и скрывая очертания пруда…
Пруд погиб. Пройдут ещё десятки лет, и деревья упадут в него, и могучее сплетение корней вызовет на его могиле новую жизнь… А пока это весёлый зелёный лужок. Не такой, может быть, весёлый, как зелёный.
Погиб пруд. Нет его. Никто уж и не вспоминает о нём. Но попробуй, о бренный человек, шагнуть на этот зелёный лужок – горе тебе! Мигом уйдут из-под ног все труды Времени, и пруд поглотит тебя со всею весёлою травкой! Опомнись, бренный человек. Прошло десять лет, но пруд остаётся прудом.

Прошло десять лет, и я снова взглянул в глаза Марины. В те же тёпло-серые, милые-милые глаза.
Я навсегда уезжал из родного города и хотел проститься с ней, как простился уже со многими друзьями. Проститься, поговорить, вспомнить молодость с солидной колокольни наших зрелых лет…
Мы встретились у облезлой афишки, у входа в парк. Я вспомнил, как в школьные годы поджидал её здесь, как шла она, улыбаясь, навстречу мне, и как я брал её руку… И вот она снова, улыбаясь, идёт ко мне, и я беру её руку.
Звуки какой-то симфонии, тревожные и сумбурные, стремительно понеслись вверх по бесконечным лестницам, Марина стала маленькая-маленькая и далёкая-далёкая, а потом стала нормальная, и звуки исчезли. За это время она успела произнести приветствие, и я поздоровался, хотя только догадывался об этом.
Стояла осень. Дорожки были жёлто-бурые от листьев и шуршали под ногами, а мы шли под руку – молодые люди, знакомые и незнакомые, и я смотрел, как красивы её стройные ноги на тусклом ковре из листьев, и думал о нас со стороны. Марина уже два года была замужем, а я… я, правда, был холост, но сколько у меня с тех пор было всяких действенных и бездейственных знакомых… Серия любвей, вереница увлечений… не так уж и много, правда, – сколько их может быть у серьёзного, занятого человека…
Мы побродили по парку. Я прочитал несколько своих стихов. Говорили о настоящем, прошлое не получалось. А я столько хотел сказать!
Пройдя парк, вышли в город. Спустились в уютное кафе-погребок…

От выпитого ли вина, или от моего длинного и страстного рассказа – этого запоздалого признания в любви, в любви прошлой, конечно, – глаза Марины блестели и смотрели на меня немножко более нежно, чем я мог переносить спокойно. Сердце моё, давно уже безнадёжно провалившееся в потревоженный заросший пруд, билось отчаянно и замирало под этим взглядом. Я уже подзабыл непонятную силу её обаяния, а теперь чувствовал, как постепенно подпадаю под него снова. Я смешался и не нашёл больше ничего сказать за всю обратную дорогу. Только спросил про Басанова, с которым она после школы выступала на спартакиаде, и который, по слухам, был её первым мужчиной.
– Какой Басанов? А-а… Что за бред! – возмутилась она. – Это кто же придумал?!
– Да он сам и рассказывал Генке.
– Нашли, кого слушать, – фыркнула она. – Хвастун и трепач! Зазнавшийся петух.
Было темно, скупо горели фонари. Каждый из нас погрузился в свои мысли, но сердца наши бились очень близко. Она держала меня под руку, чуть прижавшись, – было довольно холодно, – а я накрыл её ладошку своей и слышал её дыхание.

Знакомая улица, знакомый дом. У этого подъезда мы всегда расставались… Как давно это было! И как недавно. Ни одного нашего поцелуя не помнит эта дверь, ни одного нежного слова… Тогда я не мог и мечтать об этом.
Мы поднялись по ступенькам в тёмный подъезд. Она повернулась и подала мне руку. Её глаза блестели.
– Марина, – сказал я чужим голосом, и электрический ток сразу пронизал нас обоих. – Я много видел и много пережил, – продолжал я быстрым шёпотом. – И увижу и переживу ещё больше. Но если ты подаришь мне поцелуй – никакие миры и века не смогут сравниться с этим мгновением, и какое бы счастье потом ни выпало на мою долю, если даже оно сбежится ко мне со всего света, из всех уголочков, никогда, ты слышишь, оно не затмит и на миг ЭТОГО моего счастья…
Марина колебалась, но моё волнение передалось и ей.
– Только постарайся вложить в него всю теплоту, которую ты ещё питаешь ко мне, – добавил я, не давая ей опомниться.
– И остаться без неё? – засмеялась она.
Её губы были слишком близко, и я не выдержал. Снова звуки симфонии грянули, задрожали и, поддержанные мощным густым аккордом, стремительно понеслись вверх… Она обняла меня за шею и крепко и сладко ответила на поцелуй.
Поцелуй был долгий-долгий. Я потерял счёт времени и пространству, я забыл весь мир и всё, что было в нём существенного. Таким уж несносным романтиком я был и остался. Когда я очнулся, в глазах у меня стояли слёзы, и я говорил громким шёпотом:
– Моя Сказка, я не могу оторваться…
– Не отрывайся, – улыбнулась Сказка, и снова всё утонуло в пьянящем омуте поцелуя.
Потом, помню, она держала меня за плечи, потому что я нетвёрдо стоял на ногах, и говорила мне в самые губы:
– Пойдём ко мне, здесь нас могут увидеть.
– А муж? – спросил я, отстраняясь.
– Муж… объелся груш, – засмеялась она.
Я не нашёл, что возразить. Да и зачем? Ноги уже приобретали твёрдость, почуяв наезженную колею. Я хаживал к чудесным девушкам, и не менее чудесные девушки хаживали ко мне. Правда, здесь была не девушка. Здесь была Марина, а она никогда не растворялась в понятии «девушки». Во всяком случае, в моих глазах.
Молча мы поднялись наверх, и она, отпирая ключом дверь, кокетливо повернулась ко мне:
– А как же насчёт того, что там, внизу, был самый счастливый миг в твоей жизни?
Неожиданный звук её магического голоса снова забросил меня на небо.

Потом мне ещё снилось, что я плутаю по незнакомым улицам, что-то спрашиваю у прохожих, а они ухмыляются… но это я уже плохо помню.