игрокушки

- Как это?- спросил у меня малыш.- Даже пушкина можно достать из стены?
- Ага.- Я закусил губу, втихую развивая эту приятную мысль в своей мечтательной голове, где помещались не только мозговые извилины, но и воздушные замки вместе с космопортами будущего.- Если будет возможным метаться средь звёзд на школьном велосипеде, то почему ж не воскресить нам великого поэта.
- Откуда мы достанем его? От него ведь кроме души ничего не осталось.
- Это же очень просто.- Я начал объяснять ему то, что мне самому нагадали по телевизору ведьмы да колдуны в тёмных пиджаках да юбках.- Когда мы с тобой разговариваем, то все наши буквы, слова, пролетая сквозь уши прячутся в трещинах стен и живут себе там до поры вековой. Но если им крикнуть погромче, с прибором – аууу, брат пушкин! выходь! – тогда он сам к нам придёт кудрявый чернявый весёлый и скажет о том, какое чудное мгновенье, своим знойным африканским голоском.
- а вдруг он ругался с наташей?- мальчонка даже взялся обеими руками за покрасневшие щёки, представляя всю ересь, которую вытянут псевдоучёные из мышиных щелей да дыр тараканьих.- Ойёёй, как будет стыдно…
Я опешил. Вот тебе и развитие науки. Да не дай бог! – Слушай. Сегодня же ночью берём с собой крючья и идём расконопативать пушкинский дом, чтобы выпустить все голоса в поднебесную высь. Согласен?
- Я с тобой навсегда. Будем биться за правду.- Он ни капельки не раздумывал, хотя знал что поймай нас милиция, или даже плюгавый смотритель музея, то обоих расстреляют у стенки из тех пистолетов дуэльных. И пусть – а всё равно никто в мире не услышит матюки пушкина, останется от него лишь святое.
И вот мы ползём по тротуарам, улицам и кварталам, сбоку огибая штакетники, а дороги по пешеходному переходу. Полусонные шофёры пропускают нас, принимая за лежачих милицейских.- ты как?- тихонько вопрошаю я, слившись с асфальтом у гаишного поста.- их надо отвлечь,- он с натугой раскачивает ближнюю машинку, и под визги сигнализации мы скрываемся в кустах, где яво пахнет дерьмом да пивом. В маленьком домике пушкина нет туалета для посетителей – только наташин и сашин – поэтому именно сюда ходят очарованные туристы.
- Ох, и гавнистенький ты,- сказал я ехидно но ласково, приобняв его за узкие плечики, когда мы благополучно выползли у самого деревянного крылечика. Оставалось два шага до подвига.
- Фууууу!- сморщил он сопливый свой нос, шмыгая им в сторону от меня. И хихикнул:- Как нам теперь вместе жить?
- тише.- я пригнулся до земли, спрятав в лопухи яркую бритую голову. Но луна всё равно сидела на ней лунным зайцем, не желая слезать. Тогда мальчишка шлёпнул ей по загривку, и она с пронзительным кошачьим визгом снова умчалась в небеса, зримо перебирая по воздуху лапами.
- видишь?- В левом углу дома на окошке сквозь занавесь блеснул огонёк. Такой слабый, что казалось он боялся даже спичечным светом разбудить своих древних ушедших хозяев.
- наташа?!- шепнул мальчонка мне на ухо, будто кролик дрожа от страха неизвестного вируса, приползшего в тёплую и спокойную клетку.
- или саша,- дал я ему ещё немного потрястись в чудесах. А потом успокоил:- Это смотритель, сморчок-старичок. Он сейчас прохромает вокруг дома, и по всем комнаткам – а после тихонько уснёт до утра. Тогда придёт наше время. Ждём.
Ночью тревожнее, чем днём. Все страхи оголяются до исподней рубашки, поворачиваются задом, хлопая себя по ляжкам будто в дроботень барабанов. От такой музыки нехотя взвоешь: за спиной перестук чертячьих копыт, и в небесах слышен свист ведьминого помела. Шалая баба хотеньем кричит: летит на тайную сходку, тыкая веником яркие бесстыжие глаза шпионящих звёзд. Те уже настроили свои жёлтые фокуляры, и снимают на плёнку каждый порочный шаг нечестивой оргии - утром большой господь будет посвящён в бытовую крамолу жизни земной.
Ночью красиво, чем днём. Всё раньше видимое вдруг обращается химерой, из пасти которой, как в цирке, можно легко доставать белых кроликов да сизых голубей. Где были непролазные дебри, где грязное болото воняло червивым смрадом - вырос мост пешеходный. Там стоят на платформе кичливые зайцы-синие мундиры, и машут деревянными трещотками, зазывая поздних прохожих.
На тихой улочке в свете старинных газовых фонарей кружились только мелкие мотыльки да совки, как мушки на глазу. И кроме них уснуло всё – даже я придремал. Но среди подступающего прекрасного сна – я почти уже видел царевну смеяну, улыбку узрел и её башмачки – ктото сильно пихнул меня в бок:- нам пора!
Ох, как тяжело взрослому просыпаться, даже для подвигов. Всегда хочется попросить – отложите геройство хотя б на часок – а тебе уже в руки гранату суют и шлем на башку. Один товарищ зачитывает приказ об великом свершеньи, а другой тут же сочиняет родным благороднейший реквием. И в голове шебуршит строевой многоножкой ленивая мысль – ребята, ну может быть завтра?
- ты что, испугался?!- лупатыми отчаянными глазёнками взглянул на меня малолетний кургузый боец; но поправив свою портупею мотню, где чуть было позорной кучкой не отложился немощный страх, я храбро и глухо отгукал как филин:- хохо, хохохо, насмешил. Не такое видали.
Подползли, блестя кожей змеиной. Заглянули в окно вольным взором орла. И как мыши шепнулись друг с другом:- он спит.- А потом словно злые стервятники набросились на паклю меж брёвен, и стали выклёвывать отовсюду сей прах вековой. Поверит ли кто мне, когда, или выдумкой хитрой сочтёт – но я вьяве видел, как прежде спелёнутые временем, почти мёртвые, коматозные голоса отплывали голубым свечением к небесам, вожделённо перебирая в воздухе сильно сомлевшими лазурными крыльями и очарованно смеясь над уснувшим проулком, над городом спящим.
Их никто бы уже не сумел догнать хоть самолётом, иль на ракете. И теперь в этот ослепительный для душ наших миг совершенно зря завыла милицейская сирена у тёмного палисадника соседнего дома – как та самая осторожно злая собака, которая испуганно опросталась брехливым лаем, сонно упустив обнаглевших воров.
- Сдавайтесь! Сдавайтесь! Сдавайтесь!- дико заорал в мегафон дурной милицейский голос, видимо стараясь выслужиться за сбежавших вчера отъявленных хулиганов и ненайденные с бельевой верёвки женские панталоны.
- По-па-лись…- Я обречённо потащил мальца в хату, словно бы на эшафоте пересчитывая по слогам три крылечных ступеньки. Теперь они останутся в моей памяти до последнего скрипа: оссссудят-посссссадят-расссссстрелят.
- Заткнись, дурак!- Кому ты?!- Он испуганно жался ко мне, посильнее, покрепче вдавливая свою ладошку в мою, чтоб почувствовать близость, и отвагу, которой у нас на двоих с гулькин хер оставалось. К ней бы ещё автомат с холостыми, и хоть пару петард. Эх, не задарма бы!
- Хватит труситься, малыш! Ищи дуэльные пистолеты. Они где-то в сашином кабинете.
Кабинет. Где же? как же.
По путеводителю я помнил, что он то ли второй, иль третий от гостиной. Я вьяве чертыхнулся на себя: давно ведь собирался посетить салон пушкиных-гончаровых, да всё откладывал. То не так, мол, одет – то манеры далеки от господских. А ведь приняли бы меня как доброго гостя, потому что не снобы хозяева – сами живут небогато, и бывает копейку считают.
Мальчишка юрко нёсся впереди меня, предупреждая о тёмных опасностях: нишах, альковах, потайках – где стояли вазоны с цветами и барельефы старинных господ. В дальнем крыле сего длинного дома заверещал сторожёвый свисток, ускоряя наш ход и весь замороженный сюжет этой романтической пьески. Да-ааа; вот уж вляпались по доброте стихотворной души.
- здесь!- тихонько визнул малец от ожидаемой радости, как если бы мы искали золотой клад и он первым узрел яркий цветок воскресённого папоротника.
Так и есть: под лунным светом, кроваво мистично и нежно, будто волшебная скрипка под бархатом алым, словно голая женщина в первую брачную ночь, едва осязаемая на эфемерном ложе любви – возлежала кобура с пистолетом. Сумка, шкатулка, футляр.
Мальчонка уже суетился вокруг, подгоняя – быстрей! – а я медленно подходил к столу, который казался мне толстым жандармским урядником – он в упоении потирал свои пухленькие дубовые ручки-да-ножки, приглашая – возьми! – и я понял что вот теперь-то отвечу за все свои императорские памфлеты, дворцовые эпиграммы, и даже за аннушку керн, кою я всё ж-таки огулял с божьей помощью.
Простите меня, люди добрые – и ты, наташка, прости! Не ведая дня или ночи, прошлого ль будущего, я насыпал в ствол пороху, засадил туда злую пыж-пулю – и выстрелил. В тот дьявольский рок, что преследует меня почти двести лет, следуя по пятам с кляузами доносами анонимками.
Звякнуло в доме стекло. На улице всхрипнул дантес. Отчаянно забрехали ищейки, яро срываясь с полицейских поводков. В дальнем переулке просвистел испуганный городовой.
- Бежиыыым!!! – Тут заячий голос, больше похожий на детский, изо всех слабых сил треснул меня по загривку; и я, кинув в свой фаэтон плюшевого мальчонку, сорвался как взбесившаяся лошадь – сквозь чёрный ход, проходной двор, и дыру во времени.
Очнулись мы у себя дома перед телевизором, и будто клопы расползлись по разным углам дивана. Тряслись-дрожали словно пиявки, как овцы блеяли; и не зря. Следом за нами, высадив крепкой ногой хлипкий замок, вломился участковый – краснощёкий мордатый – но ясно стало, что пить кровушку сей миг будет он. Из нас, бледных как смерть.
Тут в телевизоре показалась говорящая голова в лиловом мундире, погрозила нам толстеньким пальцем, и произнесла замогильным голосом, похожим на кровавояркие искусственные розы:- Сегодня ночью был осквернён музей величайшего александра пушкина сын сергеевича. Похищен бесценный дуэльный пистолет. При этом кощунстве ранен осколком в щёку лейтенант данатесов.-
Участковый обернулся ко мне, сверля взглядом дырку во лбу; и я сразу же яво почуствовал как стальные перья быстрореза вскрывают мой череп:- Это вы. Уже весь город наш наизнанку вывернули. Больше некому.
Мальчишка кинулся перед ним на коленки, обнял за милицейскую мантию, и залопотал быстробыстро словно провинившийся паж королю:- Ваше величество, я клянусь своим последним молочным зубом, что он всю ночь меня охранял, оберегал и никуда не отлучался.
- А я свой железный даю на отлуп, что пацан был при мне.- Выдавив из себя десяток гнилых слов, будто слив, я надёжливо снова затих.
Было видно, как не хотелось королю тянуть нас в пыточную инквизицию. Он в отличие от жестоких монархов казался нам добрым, ленивым, великодушным. Нужно лишь чуточку подпустить жалости. Или юмора со слезой.
- Значит, друг другу алиби приготовили,- укоряюще покачал он короной с алмазной кокардой.
- это называется незумция превиновности!- хихикнул кто-то спод мантии, может мышонок.
И тут государь наконец-то захохотал.- Ой, уууумник! Ну, ууумник!- чуть ли не пел участковый, вытирая с глаз весёлые слёзы обушком лилового рукава.- Наверное, в адвокаты пойдёшь!- Скорость черепного сверла сильно замедлилась, и тряский шум в моей голове стал утихать.- Да и чёрт с ним, этим рыжим прохиндеем данатесовым. Я всегда его презирал, ещё со времён пушкина.- Проклятый бур совсем остановился, а ведь как испугал поначалу. Но..:- Но дуэльный пистолет вы верните. Это народное достояние. Ясно?!
- Ясно,- опустили мы головы, большую и маленькую, стриженую и вихрастую.
================================

Вчера с крыши моего многаждого лома слетел молодой паренёк, просто школьник. Он совсем недолго махал слабооперёнными крыльями; как беленький голубок, до сего дня наблюдавший за суетой из гнезда, и которому мамка да папка таскали червей в своих клювиках – вдруг решив что пора, и средь великого бескрайнего неба его уже ждут товарищи, друзья, и соратники – птицы – он сам, всего лишь возомнивший о мире птенец, рванул в высоту без подмоги – комуто, а может себе, себя же стремясь доказать в самом главном свершительном подвиге – как бывает, когда долго не верят, боятся за душу и тело, властной рукою снова книзу таща за крыло – а к солнцу возросшее сердце зло тем рывкам попирается, и запретную но сладостную муку ещё больше гнетёт.
К голубку первой примчалась милиция, патрулящая этот район – и обвела его на тёмном асфальте мелым белом – следом с противной сиреной приехала скорая помощь – и обчертила его душу, тем что ей уже не поможно вернуться назад – а потом тихонько в проулок впихнулись пожарные, наверно средь порожней суеты телефонов вызванные одиноким отчаяньем, и огромная красная машина, не по делу в нашем мелком спокойном дворе, вдруг стала похожа на загробный катафалк, прибывший с того света и сиюминутно уходящий обратно.
Бравым ребятам – из самого пекла – нужно было поймать отлетевшую душу, потому что хозяин им приказал без добычи не возвращаться; и вот они двинули лестницу к высокому небу, впопыхах ещё на полпути уже хлопая широкими ладонями, похожими на грабалки кочегарных лопат – но душа голубка зримо от них уворачивалась, теперь искусно владея полётом, и на месте её внеземного, воздушного бытия, оставался только след серебристый как на небе яркий крест самолёта.
Скоро ей надоело бояться: душа незаметно пихнула под зад одного, второму подставила ножку, и они покатившись совместно по пролежням лестницы, тут же сбили собою четвёртого пятого, а третий успел увернуться. В суматохе неотвратимости лестница тянулась всё дальше, к самому солнцу – и когда достигла его блеска и засверкала как золото в тигле алхимика, на неё прямо с огненного ядра вступили две очень великих фигуры, различимых с земли даже – тёмная с хвостом между ног да рогами и светлая с крылами и нимбом над головой. Первая словно подпрыгивала на пружинящих волосатых ходулях; и полузрячим томительным взором, без телескопа, видно было как ей весело. Фигура вторая, светлая, хмурилась – уж так к сему надменна и выскомерна с самого появления сталась её карающая походка, что даже птицы слетели с небес – безмятежные странники – и затихли в глухой немоте.
=============================

В мою душу сегодня впёрлась телега со всяким хламом, и раскорячилась посреди дороги – всем остальным не давая пройти и объехать. На возу неуютной расхристанной кучей набросаны старые воспоминания, лица любови привязанности; и вот они торчат во все стороны, кыляются ржавыми остяками; так что того и гляди – наширнёшься сердечком на гвоздь и гангрену, получишь гниенье в два счёта.
Им задние – кто на крепких машинах, блестя новыми ликами – орут, давя на клаксоны с презреньем:- эй, ветошь! очисть горизонт и отчаливай в небыль!- цепляйтесь лошадкой за трос, я вас всех переправлю на свалку!
Но старики, сцепив зубы на вожжах, кряхтят:- не куражьте себя в ясный день, потому что пройдёт и по вам непогода, смоет в грязь на обочину.
===============================

Тихий мужик стоял как статуй среди базарных торговок. Они мельтешили вокруг него, подбирались поближе, и казалось даже их торговые лотки сдвигаются следом за хозяйками, чтобы взять в побеждающее кольцо его высокую одинокую безобидную трогательную плоть. Он пришёл к ним купить всего лишь два пучка укропа и петрушки, но теперь уж ему наверно очень хотелось облагодетельствовать всех – лишь бы они не ругались. Подумать только – изза двух мелких хвостиков, стоящих гроши. Значит, торговкам нужен был повод: а обиды копились у них друг на дружку ещё с самого открытия урожайного сезона, когда какой-то из них с покупателями везло больше, а другая сидела рядом и подсчитывала в уме чужую крупную выручку – своё ведь всегда меньше кажется.
А мужик всё стоял, и деться ему было некуда. Потому что эти вошедшие в неистовый раж крикливые тётки уже пристегнули и его к своей сваре, призвав быть свидетелем перед богом, народом и милицией – каждая выхвалялась, что приблатнённо знакома чуть ли не со всем белым светом, что её заступники есть хоть в китае америке африке.
Бедняжка мужик чуть ли не плакал. Теперь уже как мужичок он слегка присогнулся, словно крест свой таща на спине, и на лице его слёзно блестело то самое предстоящее мучение, в которое обрёк самозваного спасителя рыночный иудейский народец. Стыд – самый настоящий и великий за всё человечество вдруг проявился в его глазах, и почудилось будто в этой мелкой копеешной сваре – одним мигом, словно хроника вечности – овторяются быстрой мелькающей чередой все униженья ушедших эпох, от вселенских до комнатных.
======================================

У меня есть знакомый ребёнок, смешная девчонка-пятёнка. Она очень хочет казаться взрослее чем есть, но ненароком сбивается в детство из своей зрелой пыжести, и всё её старание так весело выглядит для моих наблюдательных глаз, что уж больно похоже на отчаянного слабенькова старичка, который пытается командовать в доме, сам едва лишь ходя на больничную утку. Он вдруг суровеет бровями и хмурится носом, если дела быта отвращаются от придуманного порядка; но к нему меленько подшаркивает сама уже скрюченная старушка, и мило вытирает надутые пузыри обиженных соплей.
Так и я, лишь только завидев в девчонке потуги к главенству, сразу тянусь к её носу, курносому кнопу – и она мне заносчиво бьёт по рукам – я больсая! больсая.
Очень люблю дразнить её своей невестой, словно бы всерьёз готовясь к придуманой свадьбе; а она, вроде бы понимая шутку и всё же боясь моей вздорной назойливой прихоти, кричит из угла мне, укрывшись бабулиной шалью:- я к артёмке зенюсь! уходи.
Как и всякой прелестной порядочной женщине, сознающей свою красоту и влекательность, ей нравятся новые наряды – сандальки да платьица. И вот как ни подкупит она себе чтонибудь новое – из мамкиных денег, конечно – так сразу же просится в гости ко мне, чтоб похвастать обновкой. В ней уже начинает бурликать настоящее женское и подманчивое: замуж она не желает, а за собою влекёт зовом жадным, неизвестно за чем – аааа, потом разберёмся.
================================

– Ерёмушкин, – припрыгал от солдатиков, нагибаясь под танковыми выстрелами, отстрачивая на бегу очереди из автомата. Кто это? в будёновском шлеме? – ну конечно Умка, защитник великой отчизны. – Ты за луну или за солнце?
– Вояка, дай отцу раздеться с работы! – выглянула Олёна из-за полога шёлковой заневеси, и тут же спряталась, оставив дышать снаружи один только любопытный нос. – Запаха не чувствую. Цветы принёс?
– В коридоре на окошке стоят. Пять рябиновых гроздей.
– Дорог не подарок, а что?..
Ерёма в одном сапоге, прихватив малыша подмышку, впёрся в постираную зальную комнату и обнял затаённую жену. – Поцелуй дорог, родная, а потому утри нос да губы подставляйте.
Жена и сын уворачивались, смеялись, а Еремей знай себе строчил ласки и нежности.
Умка за столом не дал жевнуть ложку борща. Пока, говорит, не ответишь на вопрос, голодным останешься.
– Ну ладно, спрашивай.
– Ты за луну или за солнце?'
У Ерёмы выбора нет, отгадки он не знал, и пульнул наугад: – За луну.
– За родимую страну!! Ура! Мам, он правильно сказал.
– А если б за солнце? – улыбнулся Еремей потешным прибауткам сына.
– За солнце – за проклятого жопонца.
– Ого, кто это такие? – мужик отрезал ломоть хлеба поменьше и положил перед маленькой миской.
-Это монстры, которые хотят нас убить исподтишка. И мы с ребятами в разведчики готовимся, за деревьями прячемся, и в снегу... Хочешь я во дворе смаскируюсь и вы меня не найдёте?
– Хорошо, давай в выходной. А то уже стемнело. – Ерёма вдруг что-то вспомнил, рассмеялся. – Вот я могу загадать тебе один вопросик.
– Во, давай! – обрадовался сын, бросил ложку да хлеб. Олёна горько вздохнула: – Ну, опять завозились.
Точно: завозились. – С этого слова, которое я написал киселём на тарелке, буду слизывать по одной букве после каждого вопроса. А ты читай вслух. Понял?
– Да! начинай.
И вот Ерёма скучно бубнит: – Жил был король...
– Коля!
– Была у него жена...
– Оля!
Сынишка в неописуемом восторге.
– Как они пели?..
– Ля! Ля-ля!
– Кто какашки за ними убирал?..
– Я!!?. – лицо Умки уморительно менялось с огромной радости до крайнего удивления, и в промежутках видно было, как он раздумывал, – то ли вспыхнуть бенгальским огнём, то ль обидеться. Но мать смеялась, хохотал отец, и победила в сынишке дружба – он, бедуясь от счастья, вскочил с табуретки да понёсся по комнате, разгоняя все прочие тени: – Завтра ребят научу!
После ужина и прохладного душа Еремей надел чистый тельник; выпятив наградную грудь, вошёл в детскую принимать парад – осматривать домашние войска. А как же? вдруг грязный враг замечтает хату спалить и семью изничтожить.
– Умка, выводи танки на передовую, а я с пушкарями займусь.
– А мама?
– Олёнка пусть цветы нюхает, что мы с тобой подарили. Такое у них женское дело.
– Вот ещё – герои нашлись. – Жена выхватила малыша из войнушки – и как он ни брыкался, да закружила по комнате. Умка верещит, а она приговаривает:
– Когда палец порежете или нос разобьёте – сразу я нужна. Слёзы утереть. А играть в интерес без меня затеялись. – И грозно распорядила, прищемив сыну бочок:
– Медсестрой буду.
И вот она первой шагнула в разведочный дозор из десяти солдат, которые получили приказ изучить обстановку во вражеском тылу. Всю ночь враги шерстили передний край разрывами мин и пулемётными очередями, сеяли в небе осветительные ракеты. – Не зря затеяли они такую потасовку в тихий час, сна себя лишив, – сказал командир полка, и пригласил в штабную землянку лейтенанта Еремея из разведроты и сапёрного капитана Умку.
– Мужики, громкий гамуз врага наводит на подозрения. Под шумок творятся тёмные делишки, следует их проверить. Вы, лейтенант, подберите себе девять храбрецов и выясните намерения противника, по возможности избегая огневого контакта. Проведите разведчиков, капитан, через минное поле, и обозначьте обратную тропку. Времени мало – от силы пара дней. Может быть, и тех нет. Желаю удачи. – Есть. Разрешите выполнять? – Да...
Умка уже спал, когда разведка проползла на костях передовую, и главную линию вражеских окопов. Один солдат был тяжко ранен осколком мины в живот, сапёры утянули его назад к своим – ползли рядом, пряча от хищно ущербной луны развороченные внутренности. Раненый слова не сказал, благодарного или жалобного; только зверино улыбался, сжимая в ладони черенок охотничьего ножа.
А девять человек прошли линию фронта. Немного и оружия с собой взяли: так – по паре гранат и автоматы. Затаились в дырявом лесу; только и оставалось одно необхоженное полузамёрзшее болото, летний лягушачий певчатник. Там лярвы в июле горло дерут, развратно ворочаются – а среди разведчиков двое институтских пацанов, не попробовших бабьей сладости. Выбритый старослужащий сержант тайком посмеивался над лейтенантом из ополчения, над чуждой гражданской выправкой. – Товарищ командир, вы не торопитесь сильно, сейчас ещё рано идти в дозор. Всю эту прифронтовую зону враги облепили как мухи дерьмо, и если мы днём на глаза кому покажемся, страшная вонь поднимется. Дышать нам станет нечем, провалим задание.
– Сержант, а вы любите родину? – в зрачках лейтенанта горел одержимо пламень ненависти, от него и костерок разожгли, чтобы высушить портянки.
– Я люблю родину, лейтенант. Я живу с ней в одной постели, она родила мне трёх сыновей. И если замечу, что чужак пристаёт к ней с грязным предложением – загрызу ублюдка. Я ревнив, лейтенант. – усмехнулся он, распушил чёрные усы, и махнув руками......
лихо съехал по крутому заснеженному склону, и как чемпион поднял вверх лыжные палки.
– Папа! ура! – кричали сыновья, а жена тревожилась: – Муслим, надо осторожнее! ещё шею свернёшь.
В этот солнечный денёк они всей семьёй поехали на лыжах кататься. В лесу светло, тихо; редкие охотничьи дорожки теряются, ныряя в капканы ям, с трудом пробивают путь себе среди высоких сугробов и валежника. Муслим не повёл свой отряд по гибельным дебрям, а решил проломить лёгкую тропку вдоль опушки. Здесь снег был малорыхлый, стойкий, и подпирал не только младшего сына, но и тяжеловесную жену. Шли они впятером друг за дружкой: отец крайним назад перестроился, старшего с матерью вперёд отослал. – Рубите, – кричит, – нам дорогу!
Малыш устал; воротник его свитера заметно намок, но не давая виду, он подгонял зевак лыжными палками. Вот впереди затор – на светофоре красный свет,и жена ругается с мужичком, лежащим поперёк дороги. Стоп машина – совсем это не забулдыга весёлый, а крокодил зелёный; в снегу дрожит. Зубы его клацали, а было не страшно – даже жалко до слёз.
– Он, бедненький, простудился, – захныкала жена, и младший её поддержал. – Пааа-па, ну папа, спаси его, пожалуйста.
Муслим развернул шапку назад козырем, и встряхнул смекалку. – Будем думать: крокодилы живут на юге, там тепло. Здесь холодно, и родиться живым он не мог. Значит, крокодила нам привезли из жарких стран легкомысленные туристы, или подкинули жадные браконьеры, убегавшие с добычей от милиции.
Вступила жена сострадательным голосом; даже сороки на ветках трещать перестали, внимая её разумным словам:
– Скорее всего, он жил у людей на квартире, а когда подрос и стал зубастым, хозяева испугались и прогнали его в лес.
– Наверное, палками били, стегали: сам бы крокодил Гена не ушёл. – Старший сын гладил зелёному спинку, подстелив ему под живот мохеровый шарф.
– Это Гена, да?! Папа, это Гена! – Маленький оттолкнул брата и побежал по хвостатым следам.
– Куда ты?
– С ним должен быть Чебурашка! они всё время вместе ходят и в одном доме живут.
– Нет, сынок. Тот крокодил Гена уже давно на пенсии. А этого малыша мы снесём домой и запустим в большое тёплое корыто.
– Потом он вырастет, – грустно сказала жена по дороге обратно. – И сгрызёт одного из нас.
– Не успеет, Надина, – пророчил ей Муслим, укладывая детей спать. – Мы весной между деревьями ему озерко выроем. Я сделаю отводной канал, чтобы воду менять. А рядом поставим небольшую баню – давно ведь с Зиновием собирались.
Жена слушала за столом, подперев щёчки ладонями, улыбалась: жаль, что всего на участке семь соток. Огород в гамаке не подвесишь. А Муслим выключил приёмник и заходил по комнате рывками, как искатель на радиоволнах.
– Иди ко мне; подскажи, если я ошибусь. – Карандаш в его руке бумагу черкает: ландшафты, строения – будто Муслим стал пилотом бомбардировщика. – Этот сарай нам совсем не нужен: куда пристроить тот хлам, что навалом лежит – выбросить, а? Надина?
Просительно он смотрел на жену, как ребенок на порцию мороженого; и она подсела к чертеляпу, выгадывая от участка краюху земли.
– Я согласна. Но давай всё серьёзно обдумаем – как на свадьбу готовились сто лет назад.
– В этот раз я быстрее тебя уломал. – Муслим прихлопывал ладонями, напевая душевную мелодию. – Загляну к сыновьям, порадую.
А младший и средний уже спят. Только старший никак уснуть не может, овечек считает.
–Пап, расскажи мне сказку.
–Да ты ведь уже взрослый, – удивился Муслим.
–А ты взрослую расскажи.
Пожал плечами отец, присел рядом на одеялко – задумался. И вспомнил сказ, которым дед Пимен развлекал его в лунную рыбачью ночь.
Где по-дедовски, где своими словами – повёл Муслим речь былинную, избегая грубости: – Было у сына три отца. Один громадный, атлет с двойным подбородком; его ноги могли пробить железные ворота с петель, и из лука он стрелял дальше всех.
Второй отец крепенький, работный человек, всё больше мастерил да по соседям слесарил - тем и зарабатывал. От него и денежка в дом текла.
А третий отец был матерью. Изнеженный, тонкий в кости, он сильно шитьём и стиркой по дому увлекался, иногда учил сынишку буквам и куклам, если другие отцы не видели.
Однажды пошёл в лес атлет забубённый; охоту начал, зверьё погонял, а добычи нет. Удача отвернулась. Ну и со зла стрельнул в лягушку на болоте. Говорит она ему тут человеческим голосом: – заколдованная я, чего зря пулять; лучше поцелуй, авось пригожусь. – Исполнил атлет её просьбу, на руки взял и взасос, а лярва зелёная расчудесилась да оборотилась в корову. Выросла враз – и тонуть; там где раньше на одной кувшинке сидела. И дурака за собой потянула. Утопли оба.
С неделю ожидали атлета дома, а когда уже и жданки проглядели, анонимка по почте пришла. Дескать, загулял мужик на вольных ветрах, на сытных харчах с молодайкой круглолицей – приданое считает на перилах пуховых. Ну и пришлось вдогонку второму отцу идти, работному. Никто его не неволил, попрёков мужик не слышал – а дай, думает, прошвырнусь по земле-матушке. Жаль только, что тропку выбрал лешачью; завела его травушка-муравушка в блукомань лесную – глуше, чем в отхожем месте. И видит молодец перед собой дом с подковыркой – ноги у него куриные, а передок как у простой бабы. Ну, удача – подумал – в бордель чёрт занёс. Упряжь с себя поскидал и в дверь –посреди избы лохань стоит мыльная, а в ней баба голая визжит. Работный разбираться не стал: зажал ей рот и ссильничал. А как после отмылись, тут он и приметил, что натура знакомая. Да вспомнил: учителка ещё в школе показывала – баба яга это. Только деваться уж некуда, старуха ружьё наставила и замуж просится. Живи, говорит, покуда патроны не кончатся.
Третий отец, папамама, никуда не пошёл вослед, а сына своего послал. Женихаться из глухомани в дальнюю деревню, где девки краше, а иначе порода загнётся, и поколение умрёт. Иди, мол, сынок: под стоячую воду и камень не лежит. А я, баит, здесь за тебя молиться стану, свечу поставлю за упо..., тьфу, за здравие. Облобызались они, всплакнули по-родственному; все харчи, что в доме были, малый с собой на дорогу взял. Не имей сто друзей, а имей шмат сала, каравай хлеба и миску борща. А уж, коли наешься досыта, можно и по гостям дружить. Папамама кучу советов сыну наговорил, так что парень их долго, идучи, заучивал назубок и чуть не заблудился. Кругом него чащи мудрёные, пеньки осёдлые, и солнце скрозь темень еле пробивается. А ночью ещё хуже: какие-то несыти воют и визжат со страху. Кабы не приметки знакомые да не крепкий сон, сгинул бы парень в дуреломе. Через три дня вышел к деревне.
Муслим зевнул, а сын засыпать и не думал. – Дальше, пап?
– Мне рано на работу подниматься, потерпи до следующего раза.




... – Хочу крокодила, крокодильчика... – Целый день приставал я к Муслиму, лишь только встречал его на своём трудовом пути. Как увижу огонёк сварки, так и бегу туда на полусогнутых, словно королевский пажёнок. – Ваше величество, окажите милость – подарите зверя хоть на один вечер, семью обрадую.
– Ага, – ехидно поддел меня Муслим, не снимая маски, но я слышу как он ухмыляется. – На твой воз если что попало, то совсем для меня пропало. – Но кусочек сердоболия он всё же припас. – Когда нарожаешь ты больше детей, чем я – на всю жизнь подарю крокодила.
А того он не понимает, что я сам желаю детишков полную хату. И с Пименом об этом советовался, почитая его высокую справедливость. Говорю ему, мол: Олёнка родила сыночка – значит, дело во мне?
Намёком старик отвечает: – лень твоя раньше тебя родилась. Ты ведь никогда начатое дело до полного краха не доводишь, а обязательно о мелкий приступок спотыкнёшь. Кажись, глядь – уже можно руки вскидывать кверху от радостной победы: но нетушки – замучила дурня новая блажь с вооо-от таким сюрпризом. И в ней твоему любопытству стало вдруг больше прельщения; как будто похотливый ловиласк восторгается жёнкой чужой: – ax, грудки! шейка! ляжки! – и тут же брошена им в короб деревянный красивая да складная своя игрушка, которой бы чуток огня любви добавить. Но нету у тебя терпежу: а может, просто слаб ты сильным духом. В твоей душе готовы прозвучать колокола сбыточного чуда, но лень подняться на звонницу, чтобы в набат ударить. Всё потому, что ты, Ерёма, меченый. Но не в тех смыслах, будто оделён чудесной благодатью, а в тех, что одержимо ищешь великую правду, не желая замечать простую истину буднего дня. Спешишь.-
Я тогда старику не сумел бойко ответить, а сейчас тороплюсь с мороза домой, и шепчу: – пытаюсь уяснить я в житейских поисках ту истину святую, что до меня искали мудрецы: зачем на свете белый свет, когда мы все помрём – кто рано, а кто позже? и для чего нам в чувствах постоянство, которому нет жизни после нас?
Я живу неизведанными странами и тайными тропами, сказочными цветами и деревьями. Каждое утро по дороге на работу дышу я ароматами гниющих папоротников и болотными следами громадных динозавров. А если всего этого в моей жизни никогда не будет, если не сбудутся великие мечты, фантазии, то и незачем мне дальше жить – режьте беспутную голову.
Потому что в явом мире тарарам, в доме моём беспорядок с ног на голову. Умка опять замечаний в дневник нахватал – и беда с ним.
– Ерёма, ну что ты молчишь? – возмутилась Олёна, устав бегать по комнате, успокаивая всех. – Посмотри, как он бесится!
Я едва взглянул на сына, зашвырявшего тетради по углам, и откинулся на спинку дивана, разбросав руки. – Пусть. Скоро он с ума сойдёт от нервов и пешком потопает в больничку. А врачи спросят: – что с тобой, малыш? – плохо мне, – он им ответит. – Заберите, пожалуйста, меня в психованный дом, потому что я приходящей весны не вижу, белых ее цветов и зелёных листьев. По ним шлёпают босые ноги зимовых ёжиков, на них сыпется с веток мокрая паучиная сеть, ветер мне в харю свищет! – а ничего не слышно. Оттого что в ушах только крики нервной учителки да глупые проблемы с одноклассниками... – я тяжело махнул рукой, будто ставя крест на возможностях сына. – Слабак ты, Умка.
И обидела меня вдруг Олёна: – Не любишь ты его, муж так никогда не обзывался.
– Какой муж?..- Я не понял жёнушку свою, не допёр, не влез, не сподобился. И глаза вылупил, как баран соседский на новые Марьины воротца.
Олёнка чуток испугалась, сбавила тон до тревожного, будто колокольчик свечной за церквой прозвенел: – … ну тот... бывший...
– Не было у тебя в жизни мужиков! Слышишь?!! – дико взревел я, пятная браконьерными жаканами белую шкурку любимой Олёны. – И малыш только мой!
Она отстранилась немного, а дальше стена помешала. И прижавшись спиной к голубенькой штукатурке, сама как мел, тихо шепнула, укрывая ладонями раненое тельце: – ... прости меня... пожалуйста...
Ночь за окном, или вечер поздний; мы с женой задремали после бурного перемирия, истрепав в лоскуты красные флаги. Но не спится Умке – ворочается он с боку на бок. То ногу под себя завернёт, то руку сверху положит. Одеяло колется, в подушке перья торчат, всё норовя в ухо залезть. Да ещё луна наводит тень на плетень. Казалось бы – ночь в полном порядке. И мамка с батей за стенкой скребутся, и Филька в коридоре помявкивает, гоняя обнаглевших мышат. Но почему-то страшно от стучащих по окнам берёзовых веток: и привиделось малышу, что ломятся в форточку бесенята с ненасытными хрючками, желая съесть крошечного ребёнка. Умка так сжался в комок, что уже смог бы проползти в игольное ушко – только он попнулся вослед за синей ниткой, расползаясь по мерному шву, a черти как закричат: – вот он, ребя! ловите двоешника!
Умка широко разинул белозубый рот, в котором не хватало одного выпавшего передничка, всем телом перевёртываясь к окну:- Я вчера пятёрку получил!!! по чистописанию!
В три прыжка забежал я к нему в комнату: – Ты чего, малыш? опупел?!! – а потом спрашиваю на пальцах, словно немого: – или привиделось страшное? – Из-за моей спины Олёнка волнуется, теребя на вороте бледный халат, и сама как смерть. – Живой, дурачок? – а подойти трусит. Вдруг, да помер.
Но Умка бросился ей на шею, обогнув меня за два шага в сторону – уж очень допекли мальца ночные гости с такими же волосатыми ногами: зато мама всегда спасёт, жертвуя собой. – Ты меня не бросишь? – и убедился, как крепко сжимает она нежные объятия: мягче цыплячьего пуха – здоровее чемпиона по штанге.
А я Олёнку обнял, и так держу их, двоих, да думаю: мало ума моя баба в любовных книжках начиталась. Потому что там всё про принца на белом лимузине, про дворец с фонтанами. Ты, писательша, правду говори бабам, горемыкам, а не ври в глаза грязными буквами, оттого что от них лишь вредная маета верующему сердцу. Ты своей книжкой волчки сшибаешь да денежку копишь для безбедной жизни – потому бреховка ты, милая. Настоящая героиня живёт с ублюдочным алкашом, сопли ему вытирает по праву штампа в паспорте; дети её одеты и сыты нищим милосердием и несметным материнским состраданием... А ты – сча-аастье, при-иинц...