Одна на всех

article142411.jpg
В сорок седьмом меня призвали на срочную службу в армию и после шести месяцев учебки, где я получил специальность радиста, из Москвы отправили на другой конец страны, на Курилы.

Островок, на который нас доставили, был невелик. Наш пароход вошёл в узкую бухту с сероватыми берегами с черноватыми ёлочками, за которыми бронзовели непонятные заросли.

От берега отвалил катер и направился в нашу сторону. Старшина Иванов, сопровождавший нашу пятёрку из Владивостока, приказал нам построиться у штормтрапа.

Когда катер притёрся к борту парохода, старшина приказал нам спускаться по штормтрапу на катер. Что такое штормтрап? Верёвочная лестница с перекладинами-дощечками, которые прижаты к чёрному борту парохода так, что ступить на них невозможно. И по ним нужно спуститься на катер, который где-то там, внизу, болтается на волнах, словно скорлупка, то сближаясь с пароходом, то отходя от него метра на два.

С ёкающим сердцем я перекинул своё тело через планшир и, вцепившись мёртвой хваткой в верёвки, повис над пропастью, безуспешно пытаясь попасть ногами на ступеньку.

– На руках, на руках спускайся, свинтус, – крикнул мне старшина Иванов.

Но и этот его приказ выполнить было сложно – верёвки были плотно прижаты к борту. Пришлось дождаться, пока корпус парохода перевалится в мою сторону и верёвки штормтрапа отойдут от борта. Так, зависнув над водой, я стал спускаться вниз. Кто-то схватил меня за штаны и поставил на палубу катера.

– С прибытием, салага, – приветствовал меня парень с ефрейторскими погонами.

Так я очутился на погранпункте, находящемся на небольшом Курильском островке. Раньше он был японским, и японцы здесь, на небольшом заводике разделывали пойманную промысловиками рыбу. Но японцы уехали в свою Японию. У наших же ещё руки не дошли. Вот нашему погранпункту и было поручено охранять границу и прилегающую к острову акваторию.

Мне предстояло здесь отмотать два с половиной года среди двух десятков мужиков. На острове была только одна женщина, и та – японка, оставшаяся после того, как все её соплеменники уехали.

Увидел я её на следующий день после своего прибытия на остров. Я только что принял хозяйство от моего демобилизованного предшественника. Он ещё не ушёл, собирал свои вещи, находившиеся в «радиорубке», а я смотрел в окно, перед которым находилась прямо на улице импровизированная душевая, открытая со всех сторон: железная бочка на высокой подставке, от которой шла труба с насаженной на конец консервной банкой с пробитой в её дне дырочками.

Неожиданно появилась женщина и на моих глазах сняла платье и трусики и, пустив нагревшуюся на жарком июльском солнце воду, встала под струи. Я, разглядывая её худенькую, мальчишескую фигурку с плоской грудью и узким тазом, невольно воскликнул:
– Ого! Смотри, Сергей. Во девка даёт.

Сергей взглянул в окно и ответил:
– Это наша Ксюша, японка. Она тут одна на всех.

Вскоре я уже знал, ребята в казарме просветили, что Ксюша, так её прозвали наши, действительно японка. Настоящего имени её никто не знал. Ксюша и Ксюша. Осталась на острове, ну, и осталась. Взяли её прачкой. А вскоре… Ну, не могут мужики неделями и месяцами обходиться без баб… В общем, стали мужики к ней заходить в её лачугу, построенную из досок ящиков, покрытых толем.

Первое время они ходили, как попало. Порой, по пять-шесть человек разом. Но старшина Иванов быстро навёл порядок и с согласия начальника погранпункта старшего лейтенанта Пономарёва посещение японки личным составом поставил под свой контроль.

Отныне Ксюша вошла в список поощрений за исправную службу и по списку. Провинившиеся лишались права посещения её на месяц, а то и на два-три. Впрочем, нарушителей практически не было: в самоволку бежать отсюда некуда, спиртного не достанешь.

Через неделю ко мне в радиорубку заглянул старшина Иванов, посмотрел, всё ли у меня в порядке и, как бы между делом, поинтересовался:
– О нашей Ксюше слыхал?
Я ответил:
– Слышал, товарищ старшина.
– В список тебя внести?
Я , понятно, ответил:
– Внесите.
– Тогда пойдёшь завтра вместо убывшего рядового Леонтьева.

Нужно ли говорить, что я полночи проворочался, думая о завтрашнем моём визите к Ксюше?

Конечно, кое-какой опыт с женщинами у меня имелся, как и у любого московского парня, но кто не испытывает волнения перед встречей с новой дамой, тем более, после нескольких месяцев воздержания?

Старшина зашёл за мной уже ближе к вечеру, и мы направились к Ксюшиной лачуге.

– Принимай, Ксюша, новенького, – сказал старшина японке, рубившей маленьким топориком хворост.

Ксюша отложила топорик, окинула меня взглядом узких глаз и ответила:
– Хороси марьчик, Семёныч – и взяв меня за руку сухой горячей ладошкой, повела в лачугу.

При свете крохотного окошка я увидел низкий столик, за которым можно было сидеть только на корточках, печурку, сделанную из железной бочки, и широкий матрас, лежащий прямо на полу.

Ксюша стала расстёгивать на мне ремень.
– Я сам, – сказал я и принялся раздеваться.

Ксюша опередила меня, ей и снимать-то было нечего: платье да трусы, и легла на матрас.

Я лёг между раздвинутых ног Ксюши и, внедрившись в неё, начал двигаться. Женщина лежала с закрытыми глазами и помогала мне, стараясь, чтобы я доставал своим орудием до матки, долбил её.

Я не знаю, успела ли Ксюша получить какое-нибудь удовольствие от моих стараний, ибо всё завершилось быстро моим бурным излиянием.

Едва я кончил, Ксюша выскользнула из-под меня и, взяв объёмную спринцовку, набрала воды из банки и, присев над тазиком, ввела её конец в место, которое мой жезл только что покинул. Я сообразил: этим промыванием она старается обезопасить себя от беременности, и не обиделся на неё.

Выйдя из лачуги, я увидел старшину. Он рубил хворост. Увидев меня, старшина удивился:
– Что-то ты скоро кончил, по-кроличьи.
– Так получилось, товарищ старшина.
– А я вот решил малость подсобить Ксюше. Ничего, она тебя научит, как нужно любить баб. После дембеля станешь первым парнем на деревне.
– Я из Москвы, товарищ старшина.
– А! И вы, москвичи, сношаетесь по рабоче-крестьянски: лёг, сунул, подёргался на бабе, высунул… А у япошек е*ля целое искусство, Кама с утра называется… Они как начинают камать баб с утра так до утра и камают их. Вот войну-то и проиграли. А в мирное время и нам не грех покамать. А?

Старшина расхохотался.

Следующая моя очередь подошла через две с небольшим недели. На этот раз я пришёл один. Ксюша встретила меня улыбкой и словами:
– Хороси марьчик…

Она провела горячей ладошкой по моей щеке.

– Ты торько не спеши. Хоросо?

Она разделась и помогла мне. Едва мой жезл освободился от штанов и кальсон, она взяла его в руку и нежно погладила.

– Хоросо… Борьсой… Торстый…

Она прикоснулась к напряжённой головке губами, лизнула и погрузила жезл в рот так, что он упёрся ей в глотку. Это было для меня открытием. Я обомлел. Необычная ласка настолько возбудила меня, что я не смог удержать вырвавшуюся из меня струю. Но это ничуть не испугало Ксюшу. Она не стала отплёвываться, а проговорила:
– Давай порезим, марьчик. Отдохни.

Я лёг на спину, а Ксюша встала на колени и принялась меня массировать. Я лежал, расслабившись, погрузившись в блаженную истому. Постепенно жезл мой снова стал наливаться силой и подрагивать от нарастающего желания. Я был уже готов повернуть Ксюшу на спину в рабоче-крестьянскую позицию, но она опередила и оседлала меня. Взяв пальчиками мой затвердевший жезл, она направила его в свою пещерку.

На этот раз я кончил, успев довести до кондиции и Ксюшу. Она взвыла и что-то прокричала по-японски. А потом легла своими маленькими, но по-девичьи упругими грудками на меня.

Я хотел её поцеловать, но она покачала головой:
– Не, марьчик, не надо…

Потом я много раз бывал у Ксюши, и она обучала меня всем хитростям любви по-японски. Приятное занятие. Старшина был прав: вернувшись в Москву, я буду знать, как доводить девок до сумасшедшего оргазма. В очередь будут стоять ко мне.

Как-то раз в минуты отдохновения я поинтересовался у Ксюши, почему она не уехала со своими соплеменниками.

Ксюша погрустнела и, помолчав, ответила:
– Моя муза убита война. Моя мама, папа дом Хирошима. Бомба упар. Тепер нет мама, папа. Я один. Куда ехат?
– А тебе не тяжело вот так жить с мужиками? Одна на всех.
– Не, нетязеро, марьчик, – ответила она, улыбнувшись: – Осень харасо…

Долго я думал, что из всех обитателей острова только старший лейтенант Пономарёв не испробовал Ксюшиного тела. Но ошибался. Со временем я заметил, что каждую неделю Ксюша относит ему выстиранное бельё и задерживается в его доме на час-полтора. Что бы ей там делать так долго? Это замечал не только я, но и все остальные. Однако ни слова осуждения в адрес старлея я ни от кого не услышал. А что, он разве не мужик и не имеет право на Ксюшу?

Так прошёл год и следующее лето. А осенью сорок восьмого к нам на остров неожиданно прибыли трое гебистов. Они арестовали старлея Пономарёва, старшину Иванова и Ксюшу. До нас дошло только то, что Ксюша – японская шпионка, а старлей со старшиной её пособники.

Прибывший с гебистами новый начальник погранпункта, кстати, не один, а с женой, устроил нам всем разгон и пригрозил:
– Я сделаю всё, чтоб вам служба маслом не казалась. Вы у меня забудете о бабах.

Что он устроил для моих сослуживцев, я не знаю. Через несколько дней меня прихватил аппендицит, и с первым же проходящим пароходом меня отправили во Владивосток. Как я не сдох за эти двое суток, я не знаю. Но медикам удалось меня отстоять у Безносой. Дослуживать меня оставили во Владивостоке.