Аллергия на жизнь

АЛЛЕРГИЯ НА ЖИЗНЬ

Сборник кратких зарисовок, эссе, заметок, рассказов
на околонаучные темы
и темы, не имеющие к науке
ровным счётом никакого отношения.

1.

Здесь начинается повесть. Вестись она будет сбивчиво, неразборчиво, пренебрежительно ко всем мыслимым (и немыслимым также) законам физики, логики, композиции и прочей чепухи, населяющей этот злосчастный осколок мироздания, ошибочно называемый Жизнью.
Например, здесь не будет героев. Нет, они, безусловно будут, но… Назвать их главными не поднимается рука, хотя, кто вам сказал, что я это пишу? Быть может, мне всё это снится. И вы мне снитесь. Определённо. Вы мне снитесь, и я не хочу видеть этот сон. Мне опротивело ваше выражение лица, ваша постоянная полуулыбка, ваше безразличие взгляда (вы одинаково ровно смотрите на распоротую лягушку, сквозь несчастное тело которой пропускают электрический ток, и смеющегося в люльке младенца), ваши скрещенные на груди руки – вы словно постоянно возносите мольбы оглохшим от причитаний и желаний небесам. Сколько можно?! Как только вы изволите исчезнуть, я смогу безболезненно продолжить своё повествование. Ах! Наконец-то. На чём я остановился? На героях? На их отсутствии? Так вы определитесь, милочка, о чём я говорил! Нет, это не имеет ровным счётом никакого значения. А спрашивал я вас из одного лишь желания как-то поддержать разговор. Нельзя же просто так стоять и молчать. Иначе можно домолчаться до её остановки, а потом давиться невысказанными словами, плеваться невоплощёнными образами и исходить тёплым, томным, как парное молоко желанием… «Не возжелай жены ближнего своего». Вы, случаем, не замужем? Ах, какая незадача… А я так надеялся пасть… Впрочем хватит обо мне. Давайте о вас. Нет, Боже упаси! Я не пишу никакой повести, я не писатель. Я просто пассажир, обычный пассажир, который разговаривает с вами в этом переполненном ядовитым ожиданием и протухшими мечтами автобусе. Извольте же рассказать о себе.
Записываю. Не замужем. Зовут Инга. Двадцать три года. Блондинка. Люблю блондинок. Что вы сказали? Вам выходить? И?.. Не хочу ли я выйти вместе с вами? Нет. Удивлены? Не стоит. Я всего лишь следую правилам Истории. Не мне нарушать её извечный бег. Прощайте, Инга. Сохрани вас Господь от следующей встречи со мной.

Инга вышла на остановке с приветливым названием «Злобинский переулок» и уверенной походкой направилась к газетному киоску. Всегда, когда она оказывалась волею случая на растреклятом переулке, девушка заглядывала в окошко газетного киоска в слепой надежде увидеть вместо лица заплывшей жиром, недоброжелательной грымзы, любимым времяпрепровождением которой был переучёт, добродушное личико смышленого, коротко стриженного пацанёнка. На вид ему было лет пятнадцать – семнадцать, но глаза выдавали в нём человека старше тебя на жизнь, а то и больше. Он всегда улыбался, всегда открыто смотрел тебе в глаза и, кажется, действительно был рад каждому, кто заглядывал в небольшое окошко – единственный контакт с окружающим миром, не считая задней двери киоска. Звали паренька Марат. А может Ашот. А может…
Инга всегда путалась в этих буквенных дебрях, сочетаниях звуков, которые причудливым образом сливаются в имя… Оно ничего не значило для двадцатитрёхлетней особы. Ровным счётом ничего. Часто она уходила в себя настолько, что забывала, как её зовут, и ощущала в такие моменты ни с чем не сравнимую лёгкость, как будто разом смогла сбросить тяготившую её долгие, безрадостные годы ношу… Поскольку имя данного субъекта не представляет для нас сколько-нибудь значительного интереса, назовём его просто - Парень.
Парень всегда улыбался Инге, наверное, был в неё влюблён. Почему? А почему бы и нет? Пусть будет хоть немного света в этой запутанной, точнее прозрачной, как горный хрусталь, и оттого ещё более пугающей истории.
К слову сказать, надежды Инги в очередной раз не оправдались: газетами заведовала всё та же, заполнявшая студенистой массой тела почти весь киоск, с трудом передвигающаяся на бочкообразных ногах, женщина. «Вам чего?» - грозно спросила она, сверля девушку недобрым взглядом, усиленным треснувшими от обилия яда линзами очков.
«Ничего», - скомкано ответила девушка и отшатнулась от киоска с плохо скрываемой гримасой брезгливости на лице. Старуха что-то пробурчала в ответ, но Инга уже не слышала – она, цокая острыми каблучками по местами проложенному асфальту, уверенной и быстрой походкой шла в направлении своего дома. Красть у Инги было нечего – сумочка была практически пуста (там лежала косметичка, помада, студенческий билет, пара тетрадок и фото Марата, которого мы уже окрестили Парнем, в боковом кармане бумажника. Зачем она его сфотографировала, Инга не знала) – поэтому девушка абсолютно не опасалась за свою жизнь на пути к дому, чей лёгкий, золотистый свет (мама не спит – ждёт дочку, приготовила суп, лёгкий салат, нажарила котлет – Инга всегда любила котлеты, села смотреть телевизор) манил, звал, обещал все тридцать три наслаждения райского сада, из которых самым манящим для Инги был сон. Сон разума рождает чудовищ.
Потная рука зажала рот и нос Инги, в спину упёрлось что-то твёрдое и острое, стало трудно дышать. Резкая вспышка боли. Ещё одна. Ещё. Ещё. На пятой она сбилась со счёта и потеряла сознание. Последнее, что она помнила привкус соли на губах и чей-то знакомый голос: «Прости»…
Марат отпустил Ингу. Безжизненное тело рухнуло в грязь с характерным всплеском. С ножа капала кровь. Она казалась чёрной в изменчивом свете Луны. Весь мир казался чёрным, вечная ночь, и капли ночи стекают дождём на распластанный холст тела. Он постоял так с минуту. Затем привычным движением перевернул труп. Куртка пропиталась дождевой водой, набухла - заклинило молнию. Парень ругнулся и стал орудовать ножом. Содрав таким образом с уже начинающего холодеть тела одежду, Марат вонзил нож чуть ниже грудины, перехватился поудобнее и рванул рукоять на себя. Затем руками, помогая себе безотказным лезвием, вынул из распоротой полости все внутренности, вынув же, собрал в пакет и с тяжёлым вздохом поднялся.
Он шёл, не страшась, что его кто-нибудь заметит, не волнуясь о кровавой цепочке следов, тянущейся за ним – начинался дождь. Верный союзник лжецов и убийц. Единственным светлым пятном в этом царстве мрака был злосчастный газетный киоск. Туда и шёл окровавленный мальчик.
- Мама, открой. Я принёс.
- А, пришёл всё-таки! Мама, как всегда была права. Мама никогда ничего плохого не посоветует. Мама любит своего сыночка…
Марат отрешённо слушал жадное чавканье матери и вспоминал каждую чёрточку лица Инги, каждый её жест, каждое слово… И становилось немного грустно. Но юноша знал, что завтра наступит новый день, что мама опять захочет есть, что он – единственный кормилец и должен заботиться о своей семье…
Так начиналась повесть.

2.

А в это время доктор Вредюкин беспокойно ворочался в пропахшей насквозь потом и одиночеством постели. Он то отбрасывал одеяло, то натягивал его до подбородка, сучил ногами, переворачивался с боку на бок, шумно вдыхал и выдыхал спёртый воздух запустелой «двушки» - не помогало ничего. Вредюкин ненавидел многое. В частности он ненавидел бессонные ночи, когда дремотный туман соблазнительно светится, мерцает где-то невдалеке, только протяни руку, но что-то держит здесь в этих убогих стенах, не даёт исчезнуть на короткое время из мира вечных обид, споров, возни за холодное место под давно потухшей звездой…
Доктору было слегка за сорок. Самый лучший возраст для мужчины – детство уже закончилось, старость ещё брезжит далёкой тенью – живи, не хочу. Радуйся. А Вредюкину тошно. Может, фамилия сказывается, а, может, просто хочется женщины. Страшно сказать – в свои сорок три с половинкой (доктор имел отличную память на даты, цифры, дозы – профессиональное, что уж тут поделать?) он оставался девственником. До двадцати жил с мамой – не хотелось, а потом и не получалось… В конце концов, Вредюкин убедил себя, что это ему не нужно. И в одночасье стал ненавидеть всех…
Ничем примечательным Вредюкин не отличался – обычная среднестатистическая внешность. Доходило до абсурда – в общественном транспорте он мог не трудиться (не показывать свой проездной) – его никогда нигде не замечали. Он был тенью, не существовал и от этого ещё больше ненавидел тех, кто его окружает.
Этой ночью во вредюкинскую голову приходили весьма странные и неожиданные мысли. Он боялся их и, словно в попытке защититься от страшных видений, закрывал лицо ладонями, пряча в ладонях крик и просыпаясь в холодном поту. Ему некому было об этом рассказать, поэтому доктор кричал стенам: «Что вам от меня нужно?! Кто вы?! Оставьте меня в покое!». А мысли продолжали наступать.
Наконец забрезжило утро.

- Алексей Владимирович, с вами всё в порядке? – заботливый, тонкий голос, его обладательница – ассистентка Вредюкина – Валечка. Пухлые щёчки, глубоко посаженные глазки, заразительный смех, доброе сердце, вечные веснушки, золотой россыпью украсившие лицо.
- В полном, Валюша. Не извольте беспокоиться. Много сегодня на приём?
- Нет, не слишком. Обещались Валенцевы заехать.
- Всей семьёй? – Вредюкин не любил Валенцевых. Про таких, как они, говорят «жлобьё», нахапают, урвут, а потом вся страна в дерьме. Впрочем, страну Вредюкин ненавидел едва ли не больше, чем всяких там валенцевых.
- Да. Всей семьёй. После обеда.
- Вот ещё! – взорвался Вредюкин, - Дожили. Теперь пациенты назначают врачу время! Когда они, видите ли, соизволят встать! А врач, как собачка на задних лапках должен вокруг них плясать! Ненавижу!
- Успокойтесь, Алексей Владимирович, - проворковала Валя, вышла на некоторое время в подсобку и вернулась с полной мензуркой чистого медицинского спирта, - Вот. Чтобы легче стало.
- С ума сошла?! – вскипел Вредюкин и резким жестом выбил мензурку из рук ни в чём не повинной ассистентки. Содержимое растеклось неприятным маслянистым пятном по белоснежной блузке. Валя едва сдерживала слёзы (блузка новая, ползарплаты ушло, а теперь навечно медицинским спиртом провоняет) – Извини, извини. Погорячился. У меня через полчаса операция, а ты спирт подсовываешь. Нехорошо получается… А если я после твоей мензурочки кому-нибудь аорту перережу? Чик – и всё! Как ты потом в глаза людям смотреть будешь? А я?
- Извините. Я не хотела. Можно мне выйти?
- Можно, можно. Скажи там, в коридоре: кто ко мне, пусть заходит.
Кивнув головой в знак согласия, Валя вышла и лишь в грязном, загаженном больничном туалете с вечно выбитой лампочкой и пестрящими нецензурной бранью стенами дала волю рвавшимся на свободу горьким, обжигающим слезам. «За что он так со мной?» - думала девушка, полой халата утирая потёкшую тушь, - «Я ничего плохого не хотела. И чем ему не угодили Валенцевы? Ну да, разъезжают на новой иномарке со всеми мыслимыми и немыслимыми примочками, живут в огромном загородном доме на берегу реки, имеют целую армию прислуги, держат небольшой конезавод… И что? Они такие же люди. Со своими слабостями, проблемами, страхами. И им тоже нужна помощь».
В кабинет Вредюкина робко постучали. «Входите, открыто!» - слегка повысив голос, произнёс он.

Самолёт марки «Ту-154» входил в воздушное пространство Соединённых Штатов Америки. Колосов сидел, прижавшись к иллюминатору, и невротически улыбался, глядя на проплывающую под слоем облаков землю. Он даже пытался смеяться. Выходило плохо, если не сказать хуже – с губ срывалось нечто хриплое, отрывистое, более всего напоминающее тявканье шакала или гиены. Благо, что сидел Колосов один. В салоне вообще было сравнительно немного пассажиров. Кончился пик эмиграции, надоела Америка. Теперь целыми самолётами в Индию летят. В Гоа. Почему он не захотел туда? Потому что Индия мало чем отличается от России, потому что удушающая жара субтропиков явно не его климат, потому что… Да мало ли почему? Самое главное, что он сейчас здесь. И больше никогда никуда не вернётся! Никогда и никуда!
- Уважаемые пассажиры, наш рейс подходит к концу. Просим вас занять свои места, пристегнуть ремни безопасности – самолёт заходит на посадку. Местное время – четыре часа сорок пять минут пополудни. Температура за бортом - +5 градусов по Цельсию.
Скоро всё закончится, скоро всё закончится. И больше не надо будет ни от кого бежать, ни от кого прятаться, никуда возвращаться – ибо возвращаться будет некуда… Ха-ха, некуда! Колосов откинулся на спинку сидения и умиротворённо улыбнулся, прикрыв глаза. Он мечтал, что сейчас сумасшедшая птица в самоубийственном порыве врежется в правую турбину. Самолёт начнёт отчаянно терять высоту, увести его не будет времени – слишком низкая высота – и…
… крики пассажиров наполнили салон, заплакали дети (они всегда первыми чувствуют беду), самолёт накренился влево, по правую сторону тянулся огромный дымный шлейф, языки пламени пожирали податливый дюраль обшивки, надсадно ревели двигатели, с ужасающей скоростью приближалась земля… Колосов смеялся, смеялся во всё горло.
Удар был страшным. Пилота убило сразу. Его просто размазало по взлётной полосе… Самолёт упал на левое крыло, крыло оторвалось и на большой скорости влетело в здание аэровокзала, хирургически точно срезав голову зазевавшемуся джентльмену, увлечённому сверх меры ростом индекса Доу-Джонса. Машину протащило по инерции несколько сот метров и впечатало невообразимой ударной силой в ангар, забитый до отказа истребителями «F-16» с полным боекомплектом на борту… Раздался взрыв.

3.

На пороге кабинета Вредюкина стоял понурого вида молодой человек. В его фигуре было что-то, что сразу насторожило доктора. Так настораживает нарочито умильно улыбающийся малыш, прячущий что-то за спиной. На вид молодому человеку было что-то около двадцати. Копна непослушных, отдающих вороновым крылом волос рвалась к Солнцу в виде электрической лампочки, как к поверхности рвётся сад электрических угрей, несмотря на то, что голова хозяина шевелюры упорно норовила упасть на грудь. Быть может, это было вызвано плохим настроением пациента, а может быть, высоким ростом несчастного – он вынужден был пригибаться, дабы не врезаться унылой головой в давно некрашеный, местами отбитый, местами отвалившийся косяк дверного проёма.
- Чего стоим? В ногах правды нет. Проходите, присаживайтесь. Фамилия?
- Небылов, - коротко бросил вошедший и грузно опустился на предложенный стул.
- Небылов, Небылов, Небылов… - Вредюкин роется в бумажных завалах уютно расположившихся на его рабочем столе, - Где же Валечка? Сколько можно пудрить носик? Небылов… А! Нашёл! На что жалуемся, Олег Сергеевич?
- Доктор, вы хирург?
- Десять лет как… На что жалуемся, милейший?
- Доктор, вырежьте душу.
- Что, простите?
- Душу вырежьте. С корнем. Не могу я с ней больше!
- Душу? Ну, это мил человек, не к нам. Мы не по этому ведомству. Вот аппендицит прихватит – милости просим… А душа – материя тонкая, необъяснимая и материального выражения не имеет…
- Но ведь болит! Болит так, что спасу нет! Вырежьте её окаянную, Христом богом заклинаю!
- Да что вы ко мне со своей душой пристали! У меня других забот полон рот! Извольте выйти вон. Следующий!
- Доктор, ну пожалуйста! – не унимался назойливый пациент. В необузданном порыве он скатился со стула и с оглушающим грохотом рухнул на колени перед Вредюкиным, намертво вцепившись в полы его халата, измазав их в соплях и слезах, покрывающих блестящей плёнкой лунообразное, бледное лицо с мертвенной синью мешков под глазами.
- Чёрт с вами! Да отпустите же, наконец! Вырежу я вашу душу.
- Правда вырежете? – улыбнулся во весь рот Небылов, бросив по-детски наивный и благодарный взгляд на своего спасителя.
- Честное пионерское, - гордо отрапортовал Вредюкин, - Завтра. А теперь извольте выйти.
Небылов часто-часто, как китайский болванчик, закивал головой и, пригибаясь, на ходу отряхивая пыль с затянутых в джинсы колен, скрылся за входной дверью кабинета, едва разминувшись с Валечкой, уже вполне взявшей себя в руки.
- Алексей Владимирович, у вас «тяжёлый» в третьей операционной. Острый перитонит. С выделением гноя в кишечную полость…
- Чёрт возьми! Этого ещё только не хватало! Ну что за день сегодня?! Валечка, не сочти за труд, отмени приём на сегодня.
- И Валенцевых? – озабоченно спросила ассистентка.
- Их в первую очередь, - зло бросил на ходу Вредюкин.
- Но, Алексей Владимирович…
- Никаких «но», Валечка! Никаких «но». Да, пока не забыл: завтра на приём придёт некто Небылов. Под любым предлогом избавьте меня от его присутствия.
- Но почему?
- Валечка, вам не пристало задавать столько вопросов. К тому же, я тороплюсь: у меня перитонит в третьей операционной. Всего доброго.
- Всего доброго, - машинально ответила Валечка и привычно поморщилась от слишком громкого хлопка двери. Он не умел уходить деликатно. Слова «деликатность», «такт» были для него пустым звуком, китайской грамотой, чем-то явно недостойным его высочайшего внимания. Может быть, именно этим он и нравился затюканному, осторожному, по совести, бесхребетному человеку – Ермоловой Валентине Фёдоровне, двадцати трёх лет от роду.

Взрыв был оглушительной мощности. Взметнувшийся к небу чёрно-оранжевый гриб был виден, наверное, даже с Аляски. Впрочем, Колосову было уже всё равно. Странно, но он ощущал себя живым. Он даже не потерял сознание… Отделался лёгкими царапинами, ссадинами, сломал нос, но в общем и целом, чувствовал себя вполне нормально. Эта катастрофа была ему на руку – в таком переполохе легко затеряться, легко спрятаться. Кому какое дело до маленького человечка Ильи Колосова, когда вокруг двести пятьдесят три тела в виде паззла на раскалённом асфальте взлётной полосы?
Колосов скосил взгляд влево и остолбенел. Прямо на него глядела безжизненными глазами его собственная копия. Чуть более потасканная, скопившая жировую подушку в области живота, запакованная в дорогие тряпки, кои Колосов не мог себе позволить даже в самых дерзких мечтах, но абсолютная копия… «Бывает же такое!» - радостно подумал Илья… Сноровисто и быстро, преодолевая брезгливость (осколок фюзеляжа, а может быть ещё какая-нибудь хреновина, вспорол копии брюхо, на толстые, скользкие кишки уже начали слетаться первые мухи) начинающий мародёр выудил из левого нагрудного кармана трупа бумажник.
«Так, посмотрим… Кредитки, наличные, фотография жены, дочери… Чёрт возьми! Есть у него деньги?!»
Под чуткими пальцами захрустели зеленоватые бумажки с вечно усмехающимся ликом одного из бесчисленных американских президентов. Колосов довольно хмыкнул.
«Осталось только узнать его имя… Моё имя».
Всё остальное было делом техники. Взрывом их выбросило из салона самолёта. Достаточно далеко, чтобы сюда ещё несколько часов не сунулась ни одна телевизионная шавка. Колосов кряхтя, и с трудом дыша, тащил тело всё дальше и дальше. Казалось, что это никогда не закончится, но… Коллектор, причём открытый (что само по себе было достаточно странно, складывалось ощущение, что сама судьба помогала Колосову начать новую жизнь с чистого листа) сам собой возник на пути, словно бы подсказывая единственно верное решение…
«Я не вернусь!» - решительно, превозмогая боль и усталость, выдохнул Колосов, задвигая навсегда крышку люка, словно надгробную плиту.
На негнущихся ногах Илья побрёл к месту крушения, заранее закрываясь окровавленной рукой от солнечного света и вспышек фотокамер…

Марат проснулся от тупой боли в затёкшей спине. Всё было как всегда: надсадный храп матери, провонявший смертью киоск, нечто упёршееся в поясницу (при ближайшем рассмотрении нечто оказалось бумажником Инги, который он машинально заткнул за пояс, когда избавлялся от её вещей), мёртвый свет фонарей и ни души за окном. Этот киоск был домом Марата, ничего другого несчастный не знал. Он никогда в жизни не видел своего отца и сильно сомневался, что последний у него был. Мать же была всегда. И всегда, сколько он себя помнил, она была такой, как сейчас: голодной, злобной, опасной… Даже для него. Он боялся собственной матери. До крайности боялся. И ровно также любил. Потому что не знал других, не общался с другими, поскольку ни один здравомыслящий человек не станет общаться с аппетитным, истекающим собственной кровью и соком бифштексом перед тем, как его съесть.
Мама предпочитала внутренности. Особенно лёгкие. Поэтому приходилось тщательно вести отбор жертв – нельзя было убить курящую девушку, поскольку основная часть никотиновых смол оседает в лёгких, а никотин – яд, умеющий накапливаться в организме. Яд – это плохо. Мама не любит яд. Мама накажет Марата, если он принесёт ей яд…Поэтому он и не приносил.
Мать съедала всё и просила всё больше. Марату всё труднее становилось искать жертв. Выход напрашивался сам собой…
Он достал из-за пояса бумажник и в бледном, неестественном свете фонарей принялся изучать его содержимое. Две каких-то гладких бумажки красноватого цвета… Таких бумажек очень много в киоске, под прилавком. Очень много таких бумажек. Когда Марат торгует газетами, он получает такие бумажки, а мать подсказывает ему, какие бумажки и сколько отдавать. Но Марату эти бумажки без надобности, он искал что-то другое, что-то другое, совсем другое, не разноцветную бумажку… Пальцы потянулись к незамысловатой «молнии» бокового кармана и за уголок вытянули небольшой бумажный прямоугольник…
Марат долго смотрел на собственное отражение, на самого себя, он снова вспомнил Ингу, все её жесты, слова (для неё они были мелочью, но до неё с Маратом никто никогда не разговаривал и уж тем более не фотографировал его) и много лет не подававшее никаких признаков жизни сердце со страшной силой забилось внутри унылой грудной клетки.
Выход был только один…

4.

Вредюкин решительным шагом вошёл в стерильность операционной. Он обожал свою работу, он был влюблён в своё дело, он, как ему казалось, соприкасался с высшим Божеством, становился властителем Жизни и Смерти, повелителем Боли и избавителем от страданий на несколько столь быстротечных часов. Лёгкое покалывание в пальцах, холод латексных перчаток, беспощадная острота скальпеля, разлинованный йодом холст… Да Алексей Владимирович был истинным художником по живому телу…
Парню на столе на вид было что-то около двадцати. Безмятежное (начал своё действие наркоз) лицо с лёгкой непосредственной улыбкой обрамляли длинные локоны цвета горького шоколада. Тонкий, аристократический нос, высокий лоб, женственная, нежная линия губ, волевой подбородок – странная смесь мужского и женского начал без заметного преимущества хотя бы одного из них. Впрочем, Вредюкину было наплевать на лицо развалившегося на оцинкованном ложе пациента. Он ещё при входе в операционную почувствовал огромную концентрацию боли, страха, гниения ровно над головой парня, и улыбнулся зловеще своим чувствам.
Скальпель дрожал в запорошенных инеем ладонях, предательский пот разъедал глаза, несмотря на усилия медсестры, Крипин – молодой ассистент, практикант – встревожено посмотрел на Вредюкина. В его огромных глазах отразился страх – это была его первая операция. Первая не по учебнику, не в провонявшей карболкой анатомичке, первая в жизни. Лучший хирург, кокетливая и добродушная Алёна, сосредоточенно промакивающая ватными тампонами лоб Алексея Владимировича, но что-то идёт не по плану, что-то идёт совсем не по плану, а ему так нужно это долбанное место… Мать ни слова не скажет, не обругает последними словами, не сделает ничего, чтобы упрекнуть его в чём-либо. Она просто отвернётся к окну и уставится за стекло отсутствующим бессмысленным взглядом, и повиснет между ними тягостная Тишина, целая стена из Тишины, сквозь которую не пробиться, сквозь которую не достучаться… И ничего страшнее этой Тишины Крипин не знал.
- Скальпель! – отрывисто бросил Вредюкин и протянул руку.
- Алексей Владимирович, вы в порядке? Вы в состоянии продолжать операцию.
- Чёрт побери! – взорвался хирург, - Что сегодня со всеми вами творится?! Я абсолютно нормально себя чувствую. Скальпель! Крипин, я десять секунд назад попросил у вас скальпель. Почему вы вынуждаете меня стоять на паперти с протянутой рукой? Учтите, нищий не отвечает ни за чью жизнь, кроме своей, а в нашем случае, каждое мгновение на счету. Гной уже в полости кишечника, скоро может начаться некроз тканей, чуть позже сепсис, а после всё, что будет нужно этому несчастному пареньку – одинокая камера три на два метра. Я ясно выражаюсь?
- Вполне, - промямлил Крипин, стараясь не встречаться глазами с укоряющим взглядом Алёны.
- Вот, - сказал Крипин после недолгого замешательства, протягивая Вредюкину скальпель.
- Вскрываю брюшную полость. Зажим, Алёна Викторовна. Ещё. Расширяю раневой канал. Брюшная полость заполнена жидкостью. Как пациент, Алёна?
- Давление 120 на 70. Пульс 70 ударов в минуту. Стабилен.
- Крипин, с лапаростомой справитесь?
- Обижаете, Алексей Владимирович. Я, между прочим, отличник.
- Знаем мы вас, отличников, - огрызнулся Вредюкин, - Что ж, инструмент вам в руки. Шучу, - Крипин попытался изобразить на лице улыбку, забыв про закрывающую губы маску, - Алёна, скальпель. Разрыв толстой кишки. Межкишечный абсцесс. Начинаю вскрытие.
«Убей меня!»
Вредюкин затравленно огляделся по сторонам, Алёна приложила ватный тампон ко лбу. Алексей Владимирович склонился над разверстой окровавленной плотью, исходящей чуть желтоватым гноем и бог знает, чем ещё.
«Убей меня!»
Снова этот голос, снова эти мысли! Но здесь не провонявшая одиночеством постель, здесь не во что вцепиться, здесь нельзя кричать, биться головой о спинку кровати, закусывать до крови губы. Здесь только он – вершитель судеб Вредюкин и пациент – груда освежёванного мяса на операционном столе, с этой глупой раздражающей улыбкой от общего наркоза, с этой безмятежной ухмылкой, идиотической верой в лучшее завтра! Какого чёрта?! Кто здесь царь и Бог?! Кто здесь Врач?! Да, этот сопляк болен. И Вредюкин вылечит его, вылечит, обязательно вылечит…
«Убей…»
Едва уловимое движение алмазного наконечника, тонкий всхлип надчревной артерии, фонтанирующий поток крови на халат, респиратор, Алёнин крик, побелевший, как полотно, сделавший шаг назад и сползший по стенке Крипин, непроизвольные, судорожные движения ног пациента, кровавая пена, выступившая на губах, вой осциллографа, неестественно-дикий смех Вредюкина.

Колосов брёл, переводя дыхание на каждом шагу, перед глазами плыли цветные пятна, иногда прерываемые алыми всполохами, заслоняющими собой свет, мир. Он плохо различал окружающую его действительность, всё было словно сквозь давно немытое, испещрённое трещинами стекло. Ещё это чёртово Солнце! Как хотелось вернуться! Далась ему эта Америка! Чего он добивается, что и кому хочет доказать?! Мать осталась там, за океаном. Жена была, да сплыла – была хорошая табуретка и отличная верёвка. Теперь нет ни того, ни другого. И жены нет. Детей, благо, не завели. Возвращаться ему, стало быть, некуда, а значит надо идти вперёд, не смотря ни на что и ни на кого! Он и шёл, пошатываясь, качаясь из стороны в сторону, отмечая территорию собственными потрохами, щедро извергаемыми из разодранного рта. Саднила рука, голова была словно налита свинцом, горела, нестерпимо болели глаза. Всё ближе было место катастрофы, он чувствовал это всей кожей – становилось значительно теплее, сесть бы перед этим импровизированным костром, протянуть руки, почувствовать это тепло каждой клеточкой, раствориться в нём, стать его частью, поцеловать небо стремящейся в него белокрылой голубицей пара или чёрным вороном высокооктанового дыма…
Кто-то прикоснулся к его плечу.
- Мистер Ломан?
- Простите? – спросил Колосов, безуспешно пытаясь различить лицо обращающегося к нему человека, по-русски. Как ни странно, спрашивающий понял его без перевода.
- Я не очень карашо расговаривать по-руски. Николас Ломан?
- Да, - тупо повторил Колосов, смутно вспомнив, что именно так звали его копию, упокоившуюся на дне соседнего коллектора.
- Отшень приятно. Минья зофут Кристоф Ланг. Старший научный сотрудник Восточного Археологического Института. Прошу следовать за мной.
- Если бы я ещё мог видеть вас…
- Ах, прошу прощения, - извиняющимся тоном произнёс Кристоф, и взял Колосова за руку. Рука оказалась сухой и сильной, жёсткой – это была рука человека привыкшего к железной дисциплине, привыкшего к абсолютному послушанию, в общем, того типа людей, которых больше всего ненавидел Колосов. От них он и бежал. Но выбора не было: чтобы не возвращаться, нужно было играть роль своей копии, жить его жизнью, вот только вернётся ли зрение?
Зрение вернулось. Сразу. В одно мгновение. Словно бы чья-то рука сорвала белёсую пелену с глаз, и мир предстал во всём своём мрачноватом великолепии. Мир Ломана-Колосова ограничился комфортабельным салоном «Роллс-Ройса». За тонированным стеклом проносились с безумной скоростью незнакомые земли… Насколько хватало глаз, до горизонта расстилалось зелёное море хвойного леса, не прерываемого ни домиком, ни придорожным кафе, не было и встречных машин… Неприятно резала глаз кровавая обивка сидений. Колосов даже поморщился. Гримасу недовольства не оставил без внимания его сопровождающий. Тот, что представился Кристофом Лангом.
- Вас что-то не устраивает, мистер Ломан, - спросил Ланг, с наслаждением затянувшийся сигарой и выпустивший дым в лицо Ильи…
- Нет, нет… Всё в полном порядке, - поспешно ответил Колосов, инстинктивно отмахиваясь от клубов терпкого дыма, - Куда мы едем?
- Этого вам знать необязательно. Я бы даже сказал, опасно для вашего здоровья. Мы поняли друг друга?
Профессор с идиотической, жалкой улыбкой кивнул головой и больше не задавал никаких вопросов до окончания поездки.
Через некоторое (весьма продолжительное, как показалось Николасу) время «Ройс» заглушил мотор.
- Наша остановка, профессор, - злобно ухмыльнулся Ланг. Усмешка эта не предвещала ничего хорошего для Николаса Ломана. Колосов уже в который раз за столь короткое время пожалел о том, что сбросил тело своего двойника в коллектор… Не возвращаться, не возвращаться… И чёрт его дёрнул лететь в эту треклятую Америку! Жил бы себе в России. Никого бы не трогал, авось бы и его не тронули…
Ланг вышел первым. О чём-то разговаривал с невидимым собеседником на странной смеси немецкого с оксфордским английским. Колосов не понимал ни черта. Да и не хотел понимать. Всё, что занимало его мысли – как бы побыстрее свалить отсюда. Притом так, чтобы остаться в живых… Тщательно обдумать план побега Илье не дали – двумя рывками (первый – чтобы открыть дверь) Колосова-Ломана вышвырнули из машины. Вышвыривающий явно не рассчитал силы, и Илья-Николас проехался свежесломанным носом по шероховатому бетону. Вспышка новой боли ослепила Николаса. Он взвыл и сжался в пульсирующий комок, периодически сотрясаемый рефлекторными рыданиями.
- Раймонд, зачем же так грубо?
- А чего с ним церемониться? Пусть привыкает…

Всё, что привязывало Марата к матери, умещалось в одно слово – ПУПОВИНА. Марат не знал, сколько ему лет. И, в общем-то, не знал, что такое пуповина. Знал только, что благодаря этому пульсирующему тонкому каналу мышечной ткани он может существовать, не питаясь, не испражняясь, не потребляя жидкость… Пуповина была огромной: она постепенно росла по мере того, как расширялся ареал охоты Марата. Марат полностью зависел от матери – не мог без неё жить. Впрочем, обратное утверждение тоже было неоспоримо верным – студенистая масса, когда-то бывшая (или никогда не бывшая) телом его матери была неспособна к передвижению. Без добытчика-сына её ждала бесконечно долгая, мучительная смерть от голода.
После убийства Инги что-то неуловимо изменилось в Марате. Он едва мог побороть приступ тошноты, когда мать с радостным чавканьем набрасывалась на внутренности очередной жертвы, часто приходил в киоск с пустыми руками и огрызался на мать, что та слишком много ест и слишком разборчива в еде, а ещё в глубине его отчаянно (словно стремящемся нагнать упущенное время) бьющегося сердца зрела ненависть, ненависть к самому себе.
В очередной раз выйдя на промысел, Марат очень тщательно выбрал жертву.
Она стояла у обочины, прижавшись спиной к фонарному столбу с выбитой ещё до нашей истории лампой, и курила. Ей нравилась темнота, она чувствовала себя её частью, ненавидела просыпаться по утрам и обожала пустынные, глухие места вроде этого переулка. Здесь она ощущала себя свободной. Свободной от ежедневных оков, связывающих по рукам и ногам любого современного человека. Здесь жизнь была жизнью, чёрное – чёрным, белое-белым. Можно было выкурить сигарету, щелчком отправить её в чернильное небытие и, не торопясь, повернуть к отталкивающе ярким огням города… Шагов за спиной она не слышала. И лёгкий свист выкидного лезвия тоже остался за пределами её сознания. Всё, что она почувствовала – сильный удар в спину, ледяной холод стали под правой лопаткой и сильную руку в кожаной перчатке, зажимающую рот…

5.

План Марата был прост и кристально выверен. До самой последней мелочи. Он всё предусмотрел, рассчитал по секундам свои действия. Он всегда знал, что больше всего его мать любит лёгкие – их она съедает в первую очередь. Так же он знал, что как только мать начинает есть, его организм тотчас получает готовые питательные вещества через пуповину, при этом наблюдается заторможенность движений, рефлексов – тело погружается в короткий, неглубокий сон… Вместе с порцией питательных веществ, достаточных для поддержания его жизни по пуповине, связывающей их тела, словно сообщающиеся сосуды, передаются и токсины, яды, если таковые имеются в мясе жертвы. А токсины в этой жертве имелись… Насквозь прокуренные лёгкие… Эпоксидные смолы, никотин – куча сложных слов, которые Марат заменял одним. Коротким и понятным – ЯД. Да, он хотел отравить собственную мать, потому что не видел иного выхода, потому что ненавидел себя.
Зайдя в киоск, он шмякнул пакет об пол и вопросительно уставился на мать, последняя, вняв его безмолвной просьбе, протянула огромную желеобразную руку к еде и вонзила желтоватые с чёрными промоинами, слегка заострённые от постоянного употребления сырого мяса зубы в податливую, маняще-розовую плоть окровавленных лёгких…
В тот же момент Марат со всей силы рубанул верным ножом по пуповине. Затем ещё и ещё раз… Он спешил: странная и столь знакомая муть подползала к кончикам пальцев – всё, что он хотел – есть. На пятом ударе порвалась последняя связывающая его с матерью нить, Марат сделал над собой ещё одно усилие: на груде старых газет лежал коробок спичек, который он взял на неопределённое время у последней жертвы. Горящей спичкой он прижёг обрубок пуповины со стороны матери и выполз на свежий воздух. Влекомый странной смесью любопытства и отвращения, Марат не стал далеко отползать от киоска и, притаившись за фонарным столбом на некотором расстоянии от дверного проёма, наблюдал за деянием рук своих.
Студенистая масса сотрясалась от истерических рыданий… Она кричала. Кричала долго. Постепенно превращаясь в зловонную лужу сала… Она таяла, как снеговик. Её тело распадалось под действием эпоксидных смол и никотина… Тело, никогда прежде не сталкивавшееся с подобным веществом, не знало, как на него реагировать и начало разваливаться на части, оплывать…
Сначала стекла кожа… Потекли веки, обнажая оплетённые сосудами и постоянно сокращающимися мышцами, глазные яблоки с навечно застывшим в них выражением ужаса, по капле растаяли пальцы, лавиной жира стёк живот, удушающее зловоние распространилось по округе от выделившихся испражнений…
Обнажённая рыхлость мышц недолго радовала взор новоиспечённого человека – смешавшись с ярко-алой кровью долгими, плавными волнами она опала на пол киоска и вынесла неожиданно маленький скелет существа под одинокий свет полумёртвого фонаря, за широкой спиной которого нашёл убежище Марат.
Стало тихо. В этой глубокой беспросветной тишине Марат заплакал. Заплакал от одиночества. Абсолютного одиночества. От бессилия изменить что-либо. От невозможности поступить иначе. Пошатываясь, он побрёл к троллейбусной остановке. За ним тянулся тоненький кровавый след…

Вредюкин пил. Пил уже третьи сутки. Третьи сутки после злосчастной операции. Бутылки отливали изумрудным светом, когда на них падало тусклое пламя сорокаваттной лампочки… Кухня, из которой Александр Владимирович и носа не высунул за всё это время (если не считать ежевечерних походов в магазин), больше всего напоминала нору неизвестного науке животного. Крота, например, или землеройки. В углу натужно урчал пустой холодильник. Герой храпел, пуская желтоватого цвета пузыри на обшарпанную поверхность стола, заставленного остатками недоеденного ужина… Жужжала муха… Над самым ухом разочаровавшегося в жизни доктора. Доктор не хотел просыпаться. Доктор уже вообще ничего не хотел. Даже оставшейся на дне последней бутылки водки… Привыкший за три дня запоя к относительной пустоте желудок не подавал признаков жизни. Аромат перегара был осязаемым. В квартире невозможно было находиться без средств индивидуальной защиты (например, противогаза) дольше десяти секунд. Впрочем, Вредюкин никого не ждал… Особенно теперь. После… Нет, даже в горячечном бреду, даже в самом страшном приступе «белочки» он не мог себя заставить произнести это слово вслух… Как ни крути, он оказался убийцей… И, что самое интересное, ему это понравилось… Вот поэтому и пил Вредюкин. Беспробудно. Так, чтобы из мыслительных процессов остался один: команда «взять стакан».
Проснулся Алексей Владимирович от взрывоопасного гула внутри крошечной черепной коробки. Не сразу до одурманенного сознания дошло, что звук раздаётся не внутри головы, а за её пределами… Этим грубым пробуждением Вредюкин был обязан нежданному посетителю, посмевшему нарушить тревожный и краткий сон алкоголика, не сон даже, так – перерыв между рюмками. В данном случае стаканами. Но для истории это не имеет ровным счётом никакого значения.
Гордо оторвав зад от боевого поста с третьей попытки, Вредюкин с самыми злостными намерениями и самыми кипучими словами на языке нетвёрдой походкой потомственного матроса на палубе крейсера во время девятибалльного шторма направился к двери. Звонок всё не прекращал настойчиво высверливать остатки алкогольного морока из гудящей головы, неумолимо возвращая Алексея Владимировича в опостылевшую ему трезвость. Несчастный готов был растерзать стоящего на пороге гостя и хотя бы его кровью погасить иссушающий пожар, что уже вовсю разгорелся в каменном горле…
Открыв-таки треклятую дверь, Вредюкин застыл от изумления и даже протёр глаза: на пороге стоял его несостоявшийся пациент – Небылов. Тот, что просил вырезать душу. С радостной, широкой (во все тридцать два зуба) улыбкой и бутылкой отменного коньяка. Сначала Алексей хотел прогнать молодого человека, или учинить над ним немедленную, обещанную самому себе расправу, но бутылка, наполненная едва ли не по самое горлышко жидкостью с глубоким оттенком красного дерева, решила всё – Вредюкин ограничился неопределённым жестом над собственной головой, который равнозначно можно было расценивать и как приглашение войти, и как призыв убраться подобру-поздорову, и посторонился, пропуская Небылова в плохо освещённую прихожую.
- У меня не прибрано… - скромно промямлил Вредюкин, - не снимайте обувь. Проходите сразу в комнату…
- Может быть, на кухню?
- Нет-нет! Ни в коем случае! Там… - Вредюкин замялся, подбирая нужные слова.
- Живёт тигр, - с дружеской усмешкой помог ему Небылов.
- Точно! А как вы догадались?
- Никак. Отчим много пил. Когда мать возвращалась с работы, я встречал её под дверью, сжавшись в комок, и говорил: «На кухню нельзя – там живёт тигр». Но она меня не слушалась. Никогда не слушалась. Она открывала дверь кухни и захлопывала её за собой. Потом оттуда доносился её крик. Я плакал. Я не мог с этим ничего сделать. Я был слаб. Но она всегда возвращалась из кухни. Побитая, в разодранном платье, с кровоточащей ссадиной на высокой азиатской скуле… Но возвращалась… И прижималась ко мне. И обнимала меня. Шептала: «Тигр успокоился… Тигр успокоился…» Но однажды она не вернулась.
- Печальная история, милый друг. Пройдём те же в комнату. Право слово, там гораздо удобнее разговаривать. Больше того, там очень удобно молчать…

Последним, что помнил Колосов, был странный бетон ядовито-жёлтого цвета… На жёлтом отменно смотрелись красные разводы его крови… Где он и что с ним собираются делать Илья понятия не имел. Более того, Колосов не имел ни малейшего желания прояснять данный вопрос в ближайшее время – слишком боялся. Как ни странно, никто не интересовался мнением Ильи Алексеевича – тот же весьма и весьма грубый субъект, называющий себя Раймондом, без должного уважения - рывком (это было его излюбленным движением) - поднял Колосова с бетонного пола и потащил к выходу из ангара. Дорогие кожаные ботинки, которые, между прочим, невыносимо жали (у копии был меньший размер ноги), волочились по полу, издавая странный скрипящий звук – Илью тащили, как мешок картошки: практически не отрывая от земли. И его это вполне устраивало: по крайней мере, он ещё жив.
Ланг всё это время молчал. Сосредоточенно раскуривая очередную сигару, он следовал за Раймондом с навечно застывшим на лице выражением экзистенциальной скуки, наивысшего презрения к жизни вообще и происходящему в данный момент. Он не смотрел по сторонам, не подгонял нерасторопного напарника, не пытался заговорить с профессором. Просто шёл за Раймондом и курил сигару.
Неприметная дверь, практически сливающаяся с серостью стены, распахнулась, Колосова вбросили в открывшийся прямоугольник слепящего света, и ушли, отрезав единственно возможный путь отступления Илье Алексеевичу треском захлопнувшейся двери…
- Что теперь? – задумчиво спросил Ланг, сплюнув сквозь зубы очередную порцию табака.
- Ничего. Ты свою работу выполнил, - добродушно ответил Раймонд и ободряюще улыбнулся Кристофу.
Мягкий выстрел с трудом различил даже стрелявший. Кристоф комично поднял руки к горлу, словно пытаясь остановить кровь или расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, чтобы стало легче дышать, тяжело упал на колени и, как в замедленной съёмке стал заваливаться на бок. Вторая пуля настигла его в падении и бетонной прохлады коснулась уже мёртвая щека… Вместо левого глаза зияла окровавленная пропасть, извергающая едкий дым… Дым поднимался и от зажатой в ещё тёплых пальцах сигары… Убийца спокойно подошёл к телу, деловито снял глушитель с «Хеклера», любовно вложил пистолет в кобуру, склонился над трупом, вынул из ещё не успевшей остыть руки тлеющую сигару, и, сладко затянувшись, вернулся к двери, за которой исчез Колосов.

6.

Небылов долго тряс руку ничего не понимающему Вредюкину. Всё сыпал словами благодарности, называл доктора не иначе, как спасителем, грозился пойти с Вредюкиным в разведку и, если понадобится, отдать за него жизнь… После третьей рюмки коньяку Алексей Владимирович свыкся с ролью спасителя одной конкретной особи человеческого рода и уже важно, степенно кивал в такт всё не кончающейся речи гостя…
- Я так вам благодарен, Алексей Владимирович! Я так вам благодарен! Вы не представляете, как легко жить на свете без души… Мне ещё никогда так легко не было! Ваши руки… Ваши руки подарили мне спокойный сон. Впервые я не вспоминал маму…
- Постойте, но я не оперировал вас! – выпалил в проблеске трезвости Вредюкин.
- Как не оперировали? А кто же… А что же… А…
- Довольно, молодой человек, - всё больше трезвея, продолжил врач, - Благодарю вас за коньяк. Мне, право слово, очень приятно узнать, что с вами всё в полнейшем порядке, но… Я к вашему выздоровлению не имею ровным счётом никакого отношения – уже четвёртые сутки я не появляюсь в хирургии и не оперирую. В день нашего знакомства я совершил… - Вредюкин замялся, посмотрел на Небылова долгим, пронзительным взглядом, последний первым отвёл глаза, - Вас, впрочем, это никоим образом не касается. Важным является то, что вижу я вас второй раз в жизни… И, кроме того, вырезанием души я не занимаюсь. Я – хирург, а не священник!
- Спасибо… - промямлил ошарашенный Небылов, на его, в сущности, добром лице промелькнула рябь детского разочарования. Именно детского. Небылов в целом напоминал нескладного двухметрового младенца. Казалось, он вот-вот расплачется… Что и произошло… Слёзы покатились одна за другой по неестественно бледным, ноздреватым щекам лунообразного лица, закапали в недопитый коньяк, застучали по стеклу журнального столика, впитались в хлеб наспех сделанных бутербродов.
Вредюкин застыл на время с рюмкой, поднесённой ко рту, опрокинул в глотку её содержимое и бросился утешать Небылова. Он гладил несчастного по голове, шептал что-то на ухо, прижимал к груди – возился с гостем, как с ребёнком. А гость не унимался и продолжал рыдать. Рыдать в майку доктора и смачно сморкаться в неё же. Через несколько минут подобных манипуляций майка Вредюкина мало чем отличалась от половой тряпки, которая служила ковриком перед входной дверью в квартиру…
- Доктор, скажите мне, что вы пошутили, - срывающимся, истеричным голосом прокричал Небылов, - что вы зло и неправильно пошутили, но это была лишь шутка… Шутка… Ибо мне невыносима сама мысль о том… О том…
- Успокойтесь, успокойтесь… Всё хорошо… Я погорячился… Я перепутал… Как же я мог забыть! Конечно: вы попросили – я вырезал. На следующий же день. Потому что, когда вы обращались, я спешил на операцию. Всё правильно. А на следующее утро взял и вырезал вам душу. Вы довольны? Так ли всё было?
- Так, так, именно так, - часто-часто закивал головой Небылов, - Только пришёл я не утром, а вечером. Поздно вечером. Я работаю. И в тот день работал. Вы забыли просто. У вас ведь пациентов много. Не один я… С утра до вечера стоите у стола и души вырезаете. Вырезаете и зашиваете, зашиваете и вырезаете, зашиваете и снова вырезаете, как фигурки из листа бумаги. Сначала его сгибают много раз, потом берут ножницы и вырезают человечка… А человечек получается не один. Все человечки связаны… Одной цепочкою… Руками… Нет… Одной рукой… Разве всех их упомнишь? Кого когда вырезал, кого как зовут… Всё перепутаешь… Да и ладно. Главное, что вырезал, а остальное, - Небылов выразительно махнул рукой и отстранился от Вредюкина, улыбаясь и вытирая слёзы.
- Олег, - после слегка затянувшейся паузы вкрадчивым шёпотом произнёс Вредюкин, - а ты бы не хотел помочь другим?
- Как помочь? – оживился Небылов.
- Помочь мне вылечить их. Хочешь?
- А я могу?
- Конечно, можешь. Именно поэтому я тебя сюда и вызвал.
- А разве я сюда не сам пришёл.
- Наивный ты человек, Олег. Если бы я тебя не позвал, как бы ты здесь оказался?
- Никак… Никак. Никак! А ведь и правда… Так что я должен делать?..

Первое, что увидел Колосов – огромное кресло. Стальное. С красными дермантиновыми подушками и подлокотниками. А ещё там были ремни. Много ремней. Самых разных. Тоненьких, как волос, и огромных сыромятных, из кожи какого-то животного… Илья никогда не был в гинекологическом кабинете – Бог миловал родиться не женщиной – но почему-то, увидев злосчастное кресло, решил, что ошибся дверью… После в воспалённом сознании всплыли менее безобидные ассоциации – конструкция напоминала одновременно его детский кошмар (кресло в хирургическом отделении детской стоматологии, худая, как смерть, тётенька, натянуто улыбающаяся и постоянно повторяющая: «Больно не будет… Открой ротик…») и электрический стул. Сходство с последним усугублялось наличием некоего подобия шлема прикреплённого к спинке кресла с помощью странной гибкой трубки…
За спиной хлопнула дверь. Колосов инстинктивно обернулся на звук. Раймонд, явно не переносящий долгих разговоров, схватил трепыхающегося профессора за лацканы пиджака, с лёгкостью оторвал Ломана от пола и буквально впечатал в спинку сидения…
- Осторожнее, Раймонд, - подал голос незамеченный ранее Ломаном субъект, - Это оборудование стоит столько, что даже твои внуки до седьмого колена не смогут расплатиться за маленькую царапину. Ты понял, жирная мразь?!
В кольцо света решительным шагом вошёл человек более всего своим внешним видом напомнивший Илье спицу для вязания – казалось, что тело его состоит из одной лишь кожи, халат развевался на нём, как британский флаг в девятибалльный шторм. Лицо его было скрыто от Колосова. Всё, что он мог видеть – бледную, странного землистого оттенка шею и гладкую, словно поверхность бильярдного шара, голову. Голос мужчины был резкий, скрипучий, как испорченная грампластинка. В нём было столько нерастраченной злости, что Илья невольно съёжился на своём кресле…
- Я вас понял, сир, - промямлил Раймонд с той долей покорности, которая свойственна кролику, взирающему в глаза собственной смерти, жертве, преклоняющей колени перед палачом, грязи, облепляющей сапог в последнем объятии… Раздался звонкий шлепок пощёчины. На мясистом, бледном лице заалели гордые капли крови, недокуренная сигара выпала изо рта.
- Убери за собой, бестолочь. Пошёл вон!
Раймонд подобострастно поднял сигару, рукой собрал осыпавшийся пепел и бросил его в карман, затем полой пиджака вытер грязь на паласе и семенящей походкой выбрался из комнаты. Отчаянно скрипнув, за ним захлопнулась дверь. Словно в замедленной съёмке учёный повернулся к Колосову. На губах старика играла ядовитая улыбка. Так мог бы улыбаться коршун, зловещей тенью зависший над распластанным телом отбившегося от стада ягнёнка…
- Позвольте представиться. Пауль Реймлих. Ваш непосредственный научный руководитель и заказчик экспедиции… Сейчас мы с вами немножко поговорим… Надеюсь, что результатами этой беседы мы оба останемся довольны.

Марат плюхнулся на проржавевшую, изрезанную разными непристойностями плоть скамейки и устало прикрыл глаза. Под плотно сомкнутыми веками проплывали образы, видения, рушились и восставали из пепла империи, обращались в прах младенцы, мгновение назад покинувшие материнское чрево, разглаживались морщины стариков, криков ужаса невозможно было отличить от песен радости и надо всем этим сияло, билось, конвульсивно танцевало изуродованное, окровавленное Солнце с вытекшим от жара глазом, расплющенным носом, изувеченным ртом… Солнце было его матерью. Солнце кричало от боли и с безумной скоростью неслось к нему. Ещё мгновение и Марат сгорит, исчезнет в её безжалостном пламени… Ещё мгновение…
Марат закричал.
- Молодой человек, зачем же так кричать? С вами всё в порядке?
- В… По… ря… дке.. В порядке! – уже более уверенно произнёс Марат и просиял.
- Вы кого-то ждёте?
- Н-нет… Д-дда… Т-т-т-роллейбус.
- Троллейбус? Так они уже не ходят. Я на последнем приехала.
- К-как нне х-х-одят? А ккак же я?
- Ничего. Я вполне могу приютить вас. На одну ночь. Квартира у меня просторная. С некоторых пор живу одна. Здесь недалеко. Пойдёмте. Как вас, кстати, зовут?
- Марат, - продолжая широко улыбаться, ответил мальчик.
Он медленно пошёл за женщиной. Дорога была ему до ужаса знакома. Здесь он убил Ингу. В свете фонаря на мгновение блеснуло лицо его спутницы… Он усилием воли заставил себя идти дальше – Марат узнал бы её из миллиона, он увидел лицо Инги. Немного постаревшее, слегка обрюзгшее, но всё ещё узнаваемое, всё ещё любимое, хотя он и не знал этого слова… Хотелось плакать. Он не сдерживал слёз.
- Что с тобой? Почему ты плачешь?
- Ничего. Я… в порядке. Скоро ли мы придём? Здесь холодно.
- Мы уже пришли. Вот здесь я и живу.
Звонко хлопнула дверь подъезда, как крышка мышеловки. Марат набросился на женщину со спины и руками разодрал ей горло. С захлебнувшимся криком жертва рухнула на кафельный пол. Убийца поудобнее перехватил её правую ногу и поволок ещё живое, хрипящее тело под лестницу. Марат очень хотел есть, а до рассвета оставалось всего несколько часов…

7.

Обыскав безмолвное тело, Марат нашёл связку металлических брусков разной формы и величины, он не знал, что с ними делать. Несколько мгновений, повертев их в руках, юноша пришёл к решению спрятать их в кармане куртки до нужного момента, который, несомненно, настанет в ближайшее время.
Привычным жестом он вытер окровавленные губы тыльной стороной ладони и выполз из укрытия. Зубы непривычно ныли после такой нагрузки. Два или три даже выпали… Язык заинтересованно изучал зияющую пустоту… Марат был сыт, его клонило ко сну, но он понимал, что на месте убийства оставаться нельзя. Раньше вечным логовом был газетный киоск, где его всегда ждала мама… Мама… Теперь её нет! И никогда больше не будет! Значит, нужно искать новое логово! Своё логово! С… В… О… Ё… Он произнёс это слово по буквам несколько раз, словно пробуя на вкус, привыкая к новому состоянию. Удовлетворившись ощущением полной свободы и осознанием абсолютной самоценности, переполнившись радостью выпущенного на волю зверя, Марат утробно зарычал и хищно улыбнулся. Он покинул укрытие и стал подниматься по крутой лестнице. Стараясь оставаться в спасительной тени, что, в общем-то, было не сложно, учитывая практически полное отсутствие лампочек в коридорах подъезда, Марат прижимался к стенам, пытался слиться с ними. Металлический скрежет привлёк напряжённый звериный слух, затаившись, Марат стал наблюдать за высоким мужчиной, пытающимся открыть дверь… Тьма, царящая на площадке, ничуть не смущала Марата – он был сыном Тьмы и зоркостью мог вполне составить достойную конкуренцию тому же волку или орлу. Попытки с десятой несчастный, от которого за версту несло дешёвым алкоголем, попал в замочную скважину и открыл заветную дверь. Марат нащупал в кармане ключи. Всё, что осталось – найти подходящую дверь. Поиски не заняли много времени: на поворот ключа откликнулась едва ли не первая дверь. Оказавшись внутри, Марат рухнул прямо на ковёр, не забыв захлопнуть ногой дверь.

Колосов очнулся от резкой боли. Источник невозможно было определить – казалось, болела каждая клеточка, каждая косточка тела. Больно было даже открыть глаза. Он и не пытался, лишь сдавленно и тихо стонал. До его слуха неожиданно донеслось пение. Странное сочетание отдалённо знакомых звуков в невообразимых и труднопроизносимых сочетаниях. Голос то завывал, как циркулярная пила, то опускался до рычащей глубины Маэльстрома… В песне чувствовалось нечто угрожающее, враждебное и в то же время согревающее, манящее… Илья растворялся в этой странной музыке. Превозмогая жуткую боль, он выдавил некое подобие улыбки на лице и открыл глаза…
Взгляду несчастного предстало во всей суровой красоте небо неизвестного мира. Оно переливалось всеми оттенками пурпура от глубокого (близкого к фиолетовому) до практически прозрачного розового… Мир освещался неоновым светом ярко-жёлтого Солнца. Оно было неподвижным. Поэтому на половине планеты был нескончаемый день, а на другой - бесконечная, непроницаемая ночь. Солнечный свет был холоден – умирающее Солнце не могло греть Планету - оно напоминало осторожный, маленький костерок, согревающий сам себя… Как ни странно, холода Колосов не ощущал. Наоборот – ему было прекрасно, свежо, уютно… Даже боль потихоньку сдавала свои позиции. А голос продолжал петь… И можно было снова закрыть глаза, но…
Неожиданно для себя Илья встал на ноги и пошёл на звук. Он случайно бросил взгляд вниз и не увидел под собой даже намёка на почву, землю – не было буквально ничего… Только тот же розово-пурпурный блеск и бледное пятно Солнца… Голос продолжал звать. Песня доносилась с ночной половины планеты… Колосов понимал, что без элементарного освещения туда соваться не следует, но шёл, не в силах противиться настойчивому зову.
Глаза с трудом привыкали к темноте. Он уже некоторое время шёл по тёмной стороне и не видел никаких признаков загадочного певца. Более того, он не чувствовал ничьего присутствия, а песня продолжала литься…. Колосова ещё более насторожило то, что звук голоса не приближался и не отдалялся – он был вокруг. Иногда Илье казалось, что поёт вся планета… Казалось, что из темноты на него смотрят тысячи алчных, жаждущих крови глаз, порой он даже чувствовал на спине прожигающе-тяжёлый взгляд и не спешил оборачиваться. Более-менее привыкнув к темноте, Колосов с ужасом осознал, что находится на абсолютно гладкой планете – не было ни рек, ни скал, ни лесов – ничего, что могло бы называться жизнью. Кроме песни. Которая продолжала звучать. Стиснув виски, зажав ладонями уши, он с шумом опустился на колени и закричал. Чтобы доказать себе собственную реальность, Илья до крови закусил нижнюю губу… И как только тяжёлая бордовая капля плавно опустилась на стеклянную гладь планеты, песня смолкла, а в следующее мгновение мир вокруг озарился странным пурпурным сиянием. Перед мысленным взором Ломана-Колосова пронеслись гибельные, опустошительные войны, нескончаемые крики неизвестных человекоподобных созданий, создаваемые и разрушаемые за мгновения здания… Мир начал оживать. Растаял лёд, сдвинулось с мёртвой точки Солнце, из праха выросли города… Ломан почувствовал практически физическое наслаждение от факта создания мира, от того, что капля его крови (этой бродящей в дрянном сосуде тела жидкости) смогла пробудить целую Вселенную от бесконечного сна… Захлебнувшись радостью, он вырвал собственное сердце и вознёс к багровеющим небесам… Ломан улыбался и рассветное небо улыбалось в ответ… Вселенная рождалась заново, кровь жадно впитывала земля, исторгая из себя вечных нищих – цепкие (словно живые) лианы, гигантские деревья с лёгким, пружинящим стволом, пёстрое покрывало цветов ягод… Странные создания самых причудливых форм обживали заново этот мир и с нотой безграничной благодарности наблюдали за благородной смертью Создателя… Они понимали – Создатель отдаёт самое ценное, что есть в нём, для того, чтобы жизнь не останавливала свой ход на этой планете, чтобы река Времени вновь вернулась в отведённое ей русло, чтобы повторилась История…
Так чувствовал Ломан-Колосов в последние мгновения собственной жизни… Сердце остановило свой бег на его ладони… И то, что некогда было Ильёй Алексеевичем Колосовым превратилось в прах, став частью созданной каплей его крови Вселенной…

Валя крепко спала в своём уютном однокомнатном гнёздышке. Однотонные обои, картины неизвестных художников (так она называла собственные полотна, которые не показывала никому, кроме самых близких друзей (например, коту Терентию) и (уж конечно) не подписывала), неизменная пальма в кадке около окна, старенький кассетный магнитофон, стоящий на подоконнике – безмятежная комната безмятежно дремлющей девушки…
Скрип открывающейся двери не потревожил Валин сон, скрадываемый ковролином звук шагов, не пробился в дремлющее сознание. Она открыла глаза только, когда рука в кожаной перчатке зажала ей рот.
Борьба была недолгой. Не подающий признаков жизни куль незнакомец взвалил на плечо и вынес из квартиры.

Девушка очнулась от холода. Невыносимого холода. Она резко открыла глаза, попыталась встать и не смогла даже повернуть головы, она закричала, яркий свет ударил по глазам. Ещё мгновение, и свет заслонили лица. Одно – знакомое до последней чёрточки, любимое, другое – исковерканное улыбкой с истинно детским любопытством на дне безумных глаз… Второе постоянно повторяло: «Я без души… Я без души… Теперь и ты… Теперь и ты…», первое же молчало, и с некоторой грустью вглядывалось в её глаза.
- Тебе не будет больно, - прошелестел Вредюкин и поднёс к своему лицу скальпель, - Это просто операция… Просто операция… Открой пошире глазки…
Стальное жало плавно вошло под верхнее веко и, сделав круговой оборот, было вынуто вместе с глазным яблоком.
- Небылов! Лоток с физраствором! Быстро!
В пластиковый лоток, заполненный формальдегидом, был опущен сначала один глаз, затем другой… Захлопнулась герметичная крышка. Валя не переставала кричать, густая кровь из развороченных глазниц падала на бетонный пол. Погасла лампа. Послышался стук закрываемой двери.
- Доктор, теперь мы её вылечили?
- Да, Олег, да. Теперь она абсолютно здорова…



8.

Колосов всё ещё улыбался, по ощетинившейся копьями волосков щеке стекла одинокая, ясная, словно горный хрусталь, слеза. Илья плакал. Душой и телом он был всё ещё на зеркальной планете, которую оживил собственной кровью. От осознания собственной значимости, необходимости, а главное от необъяснимого ощущения, что всё получилось и больше не надо никуда возвращаться, Колосов-Ломан широко распахнул глаза с абсолютной готовностью принять новый мир и, наконец, обрести тот долгожданный, необходимый исстрадавшейся душе покой.
- С возвращением, мистер Ломан, - с издевательской улыбкой пропел профессор Реймлих, - Или, может быть, вы предпочитаете называться Ильёй Колосовым?
Теперь Илье удалось рассмотреть своего мучителя. Фигура его вызывала стойкие ассоциации с вязальной спицей, вонзённой в шерстяной клубок: сухое, вытянутое тело (длинный (едва ли не до пола) белоснежный халат лишь усиливал впечатление) венчала сморщенная миниатюрная голова, болтающаяся на дряблой шее, голова время от времени странно подёргивалась, руки, не находя успокоения, теребили крючковатыми пальцами полы халата, шебуршали чем-то в объёмных карманах, ломали ручки, исполняли замысловатый танец на некотором отдалении от устремлённого к потолку подбородка. Голова была абсолютно гладкой, кожа, покрытая пигментными пятнами (явными признаками старости и скорой смерти), напоминала пропитанную маслом бумагу, сквозь которую можно было разглядеть выпирающий, словно гребень неизвестного науке существа, свод черепа и неимоверно расширенные кровеносные сосуды, не справляющиеся с обилием яда, разносимого по телу профессора вместо крови… Колосов закричал. Ответом было молчание и устремлённый на несчастного пристальный, изучающий взгляд. Холодный взгляд самого страшного убийцы – убийцы в интересах науки.
- Вы можете кричать, сколько вашей душе угодно – здесь вас никто не услышит, - отчётливо, бесстрастным, каким-то автоматическим голосом произнёс Реймлих, - И даже не пытайтесь освободиться – из этого ничего не выйдет: кресло приварено к полу, ремни же лишь на первый взгляд выглядят кожаными. На самом деле это сложный полимер, в молекулярную структуру которого введён металл. Вышеуказанный титан, если вам это интересно.
- Чего вы от меня хотите?! – затравленно прохрипел Колосов.
- Ровным счётом ничего. Я наблюдаю за вами. Наблюдаю за собой.
- Что за бред?!
- Строго говоря, вас не существует, - монотонно, тем же автоматическим голосом продолжал Реймлих, не обращая внимания на реплики Колосова, - Вы – моя фантазия, моё eter ego. Вы никогда не читали Мери Корелли?
- Читал, - включаясь против воли в безумную игру профессора, подтвердил Колосов.
- Что, если не секрет? – во взгляде старика промелькнуло нечто вроде любопытства (так студент-практикант, первый раз берущий в руки скальпель, со странной смесью отвращения и интереса подходит к заботливо обезглавленному трупику невинно убиенной крысы).
- Секрет, - прошипел Илья и даже выдавил из себя некое подобие улыбки.
- Для меня – нет. «Скорбь Сатаны. Ад для Джефри Темпеста». Издание 1891 г., выпущенное издательством «Methuen and Co» в Лондоне. Тиснённая золотом обложка так и манила прикоснуться, у вас было всего два дня, точнее две ночи, была выставка раритетов печатной продукции на ВДНХ, вы устроились ночным сторожем именно в этот павильон, именно на время выставки и с упоением читали весьма занимательную и вместе с тем поучительную историю. Чуть не забыл, вы владеете английским в совершенстве.
Крупные капли пота выступили на лбу Колосова, липкий страх от кончиков пяток подполз к горлу и сдавил его ледяной клешнёй.
- Откуда… вы… знаете? – с трудом выговорил Илья.
- По той простой причине, что я был там.
- Музей запирался на ночь. Евсеич лично проверял все окна и двери, потом уходил. В мои обязанности входил ежечасный обход павильонов. Там никого не было! Вы не могли там быть! Не могли!
- И всё же был. Я был с вами. Я был вами, мой друг. Повторяю ещё раз: вас никогда не было. Вы плод моего воображения. Что для вас Ад, милейший?
- Прекратите! Я не верю ни одному вашему слову! Вы – сумасшедший старик! Ничтожество, упивающееся собственной властью!
- Учтите, что плюёте в зеркало. Неужели вы до сих пор не поняли? Я – это вы. Вы моё eter ego.
- Eter ego, eter ego… Что это такое, чёрт возьми?!
- Вы не ответили на мой вопрос. Что для вас Ад, мистер Ломан?
- Не знаю, что вы хотите услышать, - голос Ильи вдруг обрёл спокойную уверенность, силу, так Сизиф не ропщет перед волей Зевса, так приговорённый к казни презрительно смотрит в глаза палача и улыбается безликой толпе, восходя на костёр, - но для меня Ада не существует, так же, как и Рая. Единственная реальность – стянувшие моё тело ремни и ваш странный, словно бы изучающий меня взгляд. Откровенность за откровенность. Что такое eter ego?
- Я отвечу вам, но несколько позже. Поймите, я не собираюсь прибегать к дешёвым трюкам и оттягивать момент сбрасывания масок, но моя миссия заключается в том, чтобы вывести вас из мрачного леса сплошных заблуждений к уютному лугу со свежей травой…
- Я уже ничего не понимаю. Объясните мне хотя бы, что со мной было.
- Где?
- Там, на Зеркальной планете.
- Вы задаёте слишком много вопросов, - в руках профессора появился скотч, - Поверьте, так будет лучше, - Реймлих заклеил Ломану рот, - Теперь вы идеальный слушатель. На чём я остановился? Ах, да – на ваших заблуждениях, - профессор нервно мерил шагами тесную комнату, ему явно не хватало пространства, он бредил многоголосой, шумной аудиторией где-нибудь в Венском Университете и не обращал никакого внимания на Илью.
Колосов начал чувствовать своё тело, он попытался двинуть рукой, но последняя была плотно прикручена полимерным ремнём к подлокотнику кресла. Слева от изощрённого орудия пыток стояла хромированная тележка-столик с удобно разложенными на ней хирургическими инструментами. На самом краю лежал странной формы нож, мёртвый электрический свет отражался от идеально гладкой поверхности, манил к себе. «Чем чёрт не шутит, - подумал Илья, - Только бы дотянуться…»
- Вы, молодой человек, очень серьёзно заблуждаетесь. Я объясню вам, что такое Ад на простейшем примере. Представьте себе: пустая комната, здесь только вы и никого кроме вас. Стены выкрашены в белый цвет, окон нет, дверь невозможно отличить от стены. Звучит ваша любимая мелодия. Кстати, какая? Ах, да, вы же не можете мне ответить… Какая жалость. Что ж, допустим, звучит токката ре-минор Баха… Вы наслаждаетесь поистине неземным звуком органа, вы возноситесь к багровеющим, но милосердным небесам, темп убыстряется, после снова падает до похоронной литургии, вас бросает из непроглядной тьмы в ослепительно яркий свет и обратно… Вы растворяетесь в музыке, дышите ею, она заменяет вам воздух… Вы даже невольно отстукиваете ритм пальцами на полу… Но вот уже виден конец, брезжит финальный аккорд, последний взрыв ярких красок, последний поцелуй, словно бы сорванный с уст прекрасной девы… Тишина. Блаженная тишина, доставляющая едва ли не большее наслаждение, нежели музыка… И вдруг всё начинается сначала. Раз за разом, раз за разом, не давая времени на передышку, не давая шанса осознать, нещадно стирая первоначальные ощущения, не оставляя от них и следа…. Держу пари к пятому кругу (если не к третьему) вы начнёте биться головой о стену, метаться как загнанный зверь по проклятой комнате в поисках выхода, а когда в десятый раз первые такты токкаты коснутся вашего слуха вы с нечеловеческой ненавистью вгрызётесь в собственные запястья и окончите, прервёте ужасающую пытку. А токката будет звучать… Ад, мой друг – это бесконечное повторение.
Как же велико может быть самое ничтожное расстояние! Свобода была на расстоянии конского волоса и также, как собственный локоть, недостижима. Сдавленные ремнями пальцы не могли вытянуться из полимерной хватки даже на миллиметр – любое движение отзывалось адской болью в предплечье. Находящиеся продолжительное время в неудобном положении руки начали отекать, что тоже не облегчало задачу, а сталь продолжала призывно блестеть, дразнить остротой опылённого алмазной крошкой наконечника… Ад для Ильи был не бесконечным повторением, а бесконечной невозможностью. Профессор продолжал свой безумный монолог, и Колосов молился всем Богам (хотя не знал ни одной молитвы), чтобы этот театр одного актёра затянулся как можно дольше.
- … Бесконечное повторение… Да… Вы изволили поинтересоваться, что такое eter ego. Это ваш индивидуальный ад. Не ошибусь, если скажу, что вы не помните своего детства. Всё очень просто – его у вас не было. Никогда. Вы – моё eter ego. Вечный узник собственного тела, зацикленный на самом себе. Ваша тяга к невозвращению объясняется очень просто: вы пытаетесь порвать круг, в который сами себя заключили – вырваться, не вернуться, умереть, окончить пытку… Но токката продолжает звучать несмотря ни на что, раны на запястьях волшебным образом затягиваются, кровь превращается в белую краску и вы снова бьётесь головой о мёртвые стены. Безответные стены. Побег невозможен, ибо вам не от чего бежать – вас нет. Невозможно умертвить то, что никогда не жило под остывающим Солнцем… Каждый раз не возвращаясь, каждый раз умирая, вы всего лишь на мгновение закрывали глаза и открывали их всё в той же белой комнате – своём теле. Может быть, в других декорациях. Менялись века, эпохи, лица людей, которых вы называли близкими, которые предавали вас помимо своей воли, по вашей собственной воле, которой вы лишены… Вы – моё творение, моя вечность, моё бессмертие. Радуйтесь – вы видите своего Бога! Вижу, вы что-то хотите сказать?
Профессор размашистой поступью пересёк комнату и оказался напротив Колосова, который в скользкой от пота руке сжал стальную ручку ножа. Беззвучно шепча молитвы, он медленно подтягивал клинок к креслу, наконец, стальное лезвие едва слышно ударилось о его боковую панель. Профессор резким движением содрал клейкую ленту с губ Ильи. Колосов зашёлся в крике.
- Ну вот, вы снова кричите. А я надеялся, что вы умеете усваивать уроки.
- Я… Умею… Не надо больше… Заклеивать рот… Я… Не буду кричать.
- Вот и хорошо. Вот и славно. Вы что-то хотели спросить?
- Да, - ещё немного и лезвие будет в руке, - Вы пытались меня убедить, что я всего лишь плод вашего воображения, фантазия сбрендившего старикашки, но я же жил… Я помню себя… Я помню Аню…
- Аню, которая повесилась на кухонной люстре после того, как вы провели ночь на полузаброшенной просёлочной дороге, тщетно пытаясь завести двигатель старенькой «шестёрки», доставшейся вам в наследство от отца?
- Откуда?! Откуда вы всё это знаете?!
- Вы прямо, как маленький ребёнок, которому требуется всё объяснять по десять раз, - раздосадовано сказал Реймлих, - Вы не существуете, ваша жизнь – сон. Срежисированный мной сон. Всё, что было на самом деле – перед вами. Я создал вас в этом кресле из глины, ранее бывшей телом моего лучшего ученика… ВАС НЕТ!!! Когда же вы это, наконец, поймёте?!
- Профессор, - клинок с лёгкостью рассёк хвалёные полимерные оковы.
- Да? - Реймлих согнул своё тело в лакейском полупоклоне.
- Вы ошиблись, - остро отточенное лезвие сверкнуло стальной звездой, хирургически точный надрез рассёк морщинистую шею, в воздухе пряно запахло тёплой кровью, словно в замедленной съёмке профессор судорожно схватился за расходящееся под ладонями горло, брызги тяжёлой влагой осели на лицо Колосова, он, улыбнувшись, облизал губы и, заурчав от удовольствия, отчётливо произнёс: - Аз есмь.
Тело профессора с лёгким стуком упало на белоснежный палас, на глазах меняющий свой цвет. Ноги Реймлиха конвульсивно дёргались, он что-то хрипел, кровавая пена собиралась в уголках рта и зловонным потоком низвергалась на пол. Колосов повторял как заклинание: «Аз есмь…» и с остервенением рвал при помощи верного ножа, сдерживающие его оковы.
Самым странным была тишина: никто не пытался ворваться в кабинет, спасти профессора, гориллоподобный Раймонд не выбивал своим огромным лбом (годным, скорее всего лишь для этих целей) дверь, более того, она была чуть приоткрыта… Освободившийся от пут Колосов поднялся с кресла и сделал несколько шагов к тонкой полоске света, олицетворяющей для него свободу, жизнь, настоящую жизнь, и остановился в нерешительности. Что его ждёт за этой дверью? Кто он? А если старик прав и его никогда не было на этом свете? Может быть проще вернуться в кресло, закрыть глаза и притвориться, будто ничего и не было?
Зажмурив глаза, выставив вперёд руку с ножом, он рванулся в дверной проём, исторгая из себя поток отборной брани на всех известных ему языках… Илья не открывал глаз, но чувствовал, что поднимается по лестнице к свету… К ласковому солнечному свету…
Продолжая кричать, он распахнул глаза. Утреннее октябрьское Солнце робко стучалось в окна, под дверью лежала пачка неразобранных писем, газет… Всё вокруг дышало тихим спокойствием и обречённым ожиданием, когда надежда погасла, но маленький уголёк всё ещё тлеет в куче обгорелого валежника… Дом ждал хозяина, Колосов ждал новой страницы своей повести. Облегчённо вздохнув, Илья опустился на мягкий велюр дивана и, ласково прикоснувшись к валику подлокотника, одними губами прошептал: «Я дома».

Утро заглянуло в Сашкину комнату. Прогулялось по мощной стереосистеме (Сашка обожал hard’n’heavy и с утра до ночи мог пытать домочадцев запилами Оззи или Блекмора), ветром сквозь открытую форточку извлекло пару тактов из китайских колокольчиков в изголовье кровати (подарок матери, немного (но мило) свихнувшейся на Азии, всеми составляющими которой для неё являлись фен-шуй, сакура (в простонародье – вишня) и Пхукет, где они отдохнули всей семьёй этим летом), отразилось от зеркала солнечным лучом и осталось угрожающе мурчащим клубком на Сашкиных ногах. Мурчание и пробудило юношу. Задолго до прихода Виктора – дворецкого (отец никак не мог успокоиться и всячески открещивался от того, что происходил из семьи потомственных рабочих и крестьян, постоянно напирая на купленный им на Пражской ярмарке полурассохшийся дневник, подписанный Томишеком Валеном, крупным чешским землевладельцем, ведущим свой род от самого Карла Великого, приходящимся, по заверению отца, Сашке пятиюродным прапрапра… (очень много «пра») дедушкой) Валенцевых.
Виктор робко постучался в дверь, не получив ответа, открыл её и медленно, отчётливо, словно бы взвешивая каждое слово произнёс: «Господин Александр, ваши родители и ваша юная сестра изволили начать утреннюю трапезу. Не соблаговолите ли вы спуститься к столу, не забыв совершить омовение? Ждут только вас».
«Уже иду!» - раздражённо бросил Сашка. Он ненавидел Виктора, ненавидел свиту, которая грубо льстила ему, словно наследному принцу, ненавидел отца, мать, всё, что его окружало. Он готов был разнести этот дом по кирпичику, уничтожить всех и сыграть шикарное соло на басухе, стоя по колено в крови членов своей семьи. Странно улыбнувшись (одним уголком рта) Сашка спрыгнул с кровати и, не утруждая себя муками стриптиза наоборот (спал Сашка обычно обнажённым), спустился к столу.
Нужного эффекта появление воплощённого Давида в столовой зале не произвело. Подал голос только отец.
- Ты руки мыл?
- Нет.
- Так иди - помой. С грязными руками за стол садиться нельзя, - всё это говорилось супнице или газете, закрывающей лицо Валенцева, увлечённо читающего колонку биржевых индексов.
- Сейчас помою, - Сашка снял крышку с фарфоровой супницы и стал умываться пряно пахнущей жижей, называемой гаспачо.
- Виктор! – не отрываясь от газеты, позвал Валенцев.
- Слушаю, хозяин, - Виктор всегда появлялся неожиданно, словно по мановению волшебной палочки.
- Убери со стола. Скажи на кухне, чтобы подавали горячее. Александру накрыть в его комнате.
- Дозвольте выполнять?
- Дозволяю.
Сашка резко развернулся на сто восемьдесят градусов и, оттолкнув локтем Виктора, выбежал из столовой, размазывая по лицу острый томатный соус вперемешку со слезами. Он торопился в свою комнату, в свой душ, но многочисленная прислуга отца всё равно оказалась быстрее: в комнате Сашку ждал сервированный по всем правилам дворянского этикета XIX века стол, тарелка треклятого гаспачо, жаркое из дичи, бокал вина из семейного погреба… Захлопнув за собой дверь комнаты, Сашка прошёл в душ и растворился в блаженстве тугих струй воды, бьющих по молодому, полному сил и желаний телу. Быть может именно это и спасло ему жизнь.

Первым был убит Виктор. Он открыл дверь людям, представившимся доктором Вредюкиным и его ассистентом. Незнакомцы объяснили дворецкому, что, идя навстречу желаниям клиента, не стали вызывать Валенцевых в больницу, а пришли сами. На дом. Попросили проводить к больному.
- Они изволили завтракать. Хозяин не любит, когда его отрывают от трапезы. Неугодно ли вам будет обождать в гостиной?
- Угодно ли нам? – иронически усмехнувшись, спросил Вредюкин, повернувшись к Небылову, - Нет, уважаемый, нам неугодно.
Ланцет вспорол белоснежный шёлк сорочки и по самую рукоятку вошёл в брюшную полость дворецкого. Трижды провернув ланцет в раневом канале, Вредюкин резко выдернул оружие. Плечом прислонил тело к стене и нанёс ещё четыре удара в область паха, грудины, после чего отошёл на шаг в сторону, дав телу возможность свободно упасть. Виктор был ещё жив. В последней надежде он пополз к распахнутой двери, но был остановлен ударом хромированного сапога Небылова в висок. За первым ударом последовали ещё и ещё, пока череп несчастного не треснул пополам, явив миру отвратительное месиво из осколков черепных костей, тягучей (почти чёрной) крови и ещё пульсирующего мозгового вещества. Удовлетворённо хмыкнув, Небылов поднял вопросительный взгляд на Вредюкина и получил в ответ его одобрительную улыбку. Ни к кому не обращаясь, Небылов зашептал: «Я его вылечил… Я теперь врач… Врач… Лечу людей…».
Вредюкин с неотвратимостью Каменного Гостя медленно приближался к столовой. За спиной гулко отдавались шаги Небылова. Он нёс саквояж доктора. Старенький кожаный саквояж, изрядно потрёпанный временем, скрывающий множество стальных инструментов разной формы, длины, назначения с одним общим названием – БОЛЬ.
Дверь столовой распахнулась от удара ноги. В залу ввалился неизвестно чему радующийся Небылов в армейских сапогах с металлическими подошвами. К одному из сапог прилип клок окровавленных волос Виктора. Вслед за Олегом чинной походкой вошёл Вредюкин, жестом попросил саквояж у Небылова и без приглашения сел за стол. Окаменелые лица Валенцевых вызвали на его лице некое подобие улыбки.
- Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич, - обратился он абсолютно спокойным голосом к главе семейства, - Вот, решил заглянуть на огонёк. Что это с вами, милочка? – доктор перехватил испуганный взгляд Анны, дочери Валенцева, - Не бойтесь. Всего лишь кровь. Ваш дворецкий был недостаточно вежлив со мной. Пришлось поучить его хорошему тону.
- Чего вы хотите? – пытаясь за грозным видом (нахмуренные брови, опущенный подбородок) скрыть липкий страх, спросил Валенцев, отбросив газету.
- Ровным счётом ничего. Олег, подготовь стол. К операции.
Не перестающий широко улыбаться Небылов схватился за край скатерти и что есть мочи потянул на себя. Дамы закричали и бросились прочь из залы. Зазвенел, разбиваясь о пол, мейсенский фарфор – фамильная гордость, купленная в Сотби пару лет назад. Вскочил со своего места Валенцев.
- Что вы себе позволяете?! – истерически завопил Дмитрий Сергеевич, свинячьи глазки на заплывшем жиром лице, испещрённом сосудистыми звёздочками, сверкали неподдельной злобой.
- Олег, успокой пациента.
Коротко кивнув головой, Небылов нанёс сокрушительный удар в челюсть Валенцева. Выхаркнув три или четыре зуба, пациент, как подкошенный, рухнул на пол.
- Отлично, - устало выдохнул Вредюкин, когда бессознательное тело Валенцева взгромоздили на обеденный стол, - Можем начинать.
В руке доктора появился длинный, широкий ампутационный нож. Взмах, чавкающий звук, осколок большой берцовой, омываемый кровью из рассечённых сосудов, крик обезумевшего от боли Валенцева. Ещё один удар. Вопль, переходящий в хрип – шею жертвы перетягивает пила-струна…
- Молодец, Олег. Без тебя я бы не смог его вылечить. Никогда. Очень тяжёлая форма. Видел, как сопротивлялся? Теперь нужно разделиться. Ты займёшься лечением девушки, а я – её матери. Справишься?
- Конечно, Учитель.
- Вот и славно. Здесь ещё есть слуги, но у них не такая острая форма заболевания. Всё же, если кто-то начнёт тебе мешать, проведи профилактический курс лечения.
Через несколько минут всё было кончено. Вредюкин снял окровавленный халат, переоделся в заранее приготовленный костюм, Небылов поступил ещё прощё – он снял с вешалки в прихожей чьё-то пальто и, с трудом натянув его на себя, застегнулся на все пуговицы. После чего доктор и его ассистент с чувством абсолютного удовлетворения покинули очаг заражения.
- Учитель, объясните мне: от чего мы людей лечим? Не подумайте ничего – мне лечить нравится. Я бы хоть весь день, не отрываясь от производства, лечил бы и лечил, лечил бы и лечил… Но хотелось бы понять от чего, увидеть, так сказать, врага в лицо.
- Понимаешь, Олег, на этот вопрос очень сложно ответить. Эти люди очень больны, но не хотят себе в этом признаваться. Самая страшная эпидемия – аллергия. На сегодняшний день ею болен каждый второй человек на планете Земля и с каждым днём заболевших становится всё больше. Только сами они не знают об этом. Или не хотят знать… Хитрый аллерген врывается в их мозговые клетки, берёт их штурмом и, кажется, ничего не происходит, а человек – уже не жилец… Ну, покашливает он. Думает, простуда. Ан нет – аллергия на цветочки… Мать-и-мачехи, одуванчики… Или вот на кошачью шерсть.
- Так мы их всех от аллергии лечим? – недоумённо спросил Небылов.
- От неё проклятой.
- А зачем же тогда…
- Надо, Олежек, надо. У них аллергия новая, страшная, непобедимая. Хуже чумы.
- Чем же?
- Невидимая она. Никаких признаков нет. Ходит человек. Спит, ест, работает, а потом – хлоп! – и в гроб.
- Н-да… Страшное дело. А аллергия-то на что?
- Вот это хороший вопрос. На жизнь у них аллергия. На жизнь.
- Это как же?
- А вот як же. Боятся они её. Настоящей-то. Закрываются заборами, собаками, деньгами, пелёнками детскими, работами всякими… Так жизнь и проходит, а они как и не жили вовсе. Мы с тобой их лечим. Жизнь настоящую показываем.
- А чего ж они ей не живут?
- Эх, дурья твоя башка! Сказано же – боятся. Не выдерживают. Да и вообще, счастье длинным не бывает. Оно коротким должно быть. Чтоб не расслаблялся.
- Что-то вы, батенька, высоко берёте. Высоко берёте да не достаёте. Ежели эта болезнь невидимая, никаких признаков не имеет, так почему вы уверены, что вы ею не больны и как вы определяете, что кто-то ей болен?
- Разве я говорил тебе, что не болен? Болен ещё как. Да я первый ею и заразился. Заразился, затем обобщил свои симптомы, провёл тщательное исследование экспериментального толка и пришёл к единственно правильному решению – методу лечения доктора Вредюкина, воплощением в жизнь которого мы с тобой сейчас и занимаемся.
- И помогает? – насмешливо поинтересовался Небылов.
- А ты сомневаешься?
- Сомневаюсь. Сейчас проверять буду.
Небылов поднял с земли достаточно увесистый булыжник, замахнулся на Вредюкина. Алексей Владимирович поднял руки в жалкой попытке защититься, пролепетал что-то навроде: «Что же ты делаешь…», сморщился весь, плакать начал, за ноги Небылова хватать, к холодной коже сапог щекой прижиматься, умолять стал: «Пощади, Христа ради! Всё, что хочешь, сделаю».
Сплюнул Олег сквозь зубы, «Поднимись с земли-то: грязно – костюм испачкаешь» - сказал. Встал Вредюкин. Тут ему Небылов и двинул от души в лицо камнем. Передние зубы выбил, нос набок свернул. Пошатнулся Вредюкин, кровью с кашей костной поплевался да и рухнул наземь. Видит Олег – дышит ещё вражина, хрипит, мучается… Кровищи кругом… Пожалел Олеженька вражину. Присел перед ним на корточки и давай по лицу тем же камушком. Долго бил. Притомился. Глядь, а лица-то уже и нет. Месиво какое-то страшнючее. Нос переломился и, как айсберг в океане, в мясе торчит, а чуть ниже пояс астероидный из зубных осколков белеет, один глаз вытек, другой – криком кричит – жить настоящею жизнью не хочет. Бросил Олеженька камешек, встал. «Не помогло», - сказал удручённо, - «Наверное, я что-то не так делаю». И пошёл задумчиво вон с участочка…

Сашка выключил душ, наскоро обтёрся полотенцем, обернулся им, вышел в комнату. Посмотрел на сервированный стол и решил, что надо бы перед отцом извиниться. Оделся, попытался открыть дверь – мешает что-то. Налёг посильнее – дверь отворилась… На полу, щедро политом скользкой кровью, лежало лицом к стене женское тело. Не вполне веря в реальность происходящего, Сашка подошёл к телу и развернул его к себе. Долгий, протяжный крик, исполненный отчаянья, боли, безысходности прокатился волной по всему дому и вернулся назад: перед Сашкой лежала его сестра. Старшая. Она уже давно не жила с ними. Приехала на пару дней и завтра должна была улетать в Париж. К мужу и детям…
Глубокие (до кости) порезы на руках искромсанное тело, рассечённый рот, раздавленное горло… Она, должно быть, кричала, стучала в его дверь в слепой надежде на помощь, защиту, а он… Нежил тело в душе…
Он прижал к себе Анино тело, стал что-то шептать ей на ухо, потом осторожно положил тело на пол, прикрыл расширенные от ужаса глаза и на ватных ногах спустился на первый этаж.
Около лестницы лежала мать. Она мучилась недолго: неизвестный убийца просто снёс ей голову одним точным ударом ампутационного ножа, брошенного рядом. Голова, между делом, была заботливо положена на грудь убитой так, чтобы глаза жертвы исполненным страха взглядом оглядывали лестницу… Сашка прошёл мимо. В голове сидела мысль: «Я должен извиниться перед отцом»…
К вечеру в дом ворвалась милиция. Их вызвал один бдительный гражданин, который заметил выходящего от Валенцевых мужчину в женском пальто, заляпанном чем-то красным.
Четыре изувеченных со зверской жестокостью трупа, декалитры пролитой крови, раскрытый саквояж с хирургическими инструментами и окровавленный мальчик пятнадцати (на вид) лет на полу столовой, уткнувшийся взглядом в одну точку и повторяющий монотонным голосом: «Я не хотел. Верни всё назад. Я не хотел» - всё, что нашли доблестные стражи порядка.
За Сашкой закрылась дверь одиночной палаты в спецколонии для умалишённых преступников. Навсегда.

Кто-то судорожно тряс Марата за плечо. Он открыл глаза. Сначала не видел ничего кроме куска плинтуса. Из дыры на мальчика угрожающе смотрели враждебные крысиные глазки. Марат отвернулся от глазок и взглядом упёрся в рыхлое, лунообразное лицо мужчины с тараканьими усами. Именно он и разбудил Марата.
- Вы кто? – удивлённо спросил ещё не совсем проснувшийся мальчик.
- Это, скорее, вопрос к тебе, - ядовито усмехнувшись, прошипел незнакомец, Марат мог поклясться, что язык странного субъекта определённо был раздвоенным, - Как ты оказался в этой квартире и чья на тебе кровь? Отвечай!
Марат попытался вырваться, но человек с тараканьими усами мёртвой хваткой вцепился в его плечо, ярко-алая струйка побежала из-под пальцев незнакомца. Мальчик закричал.
- Кричи, кричи. Салдыкеев! Увести задержанного!
Рывком Марата подняли с пола, вывернули за спину руки, защёлкнули на запястьях наручники и, грубо подталкивая резиновой палкой в спину, вывели из квартиры. Кровавые следы ботинок тянулись от изувеченного тела жертвы, брошенной под лестницей к двери квартиры, где ночевал Марат; в кармане его куртки нашли ключи жертвы; даже без дополнительных экспертиз можно было сделать однозначный вывод о том, чья кровь была на одежде и руках подозреваемого – судьба Марата была решена, и он чувствовал, что если в ближайшее время ничего не предпримет, его взрослая, самостоятельная жизнь кончится, не успев начаться. Мама победит. А её победы Марат никак не мог допустить.
Он позволил вывести себя из подъезда, посадить в машину.
- Куда его? – спросил водитель (улыбчивый, весёлый парень, ещё совсем мальчишка)
- Не знаю, - ответил Салдыкеев, - Надо спросить.
Салдыкеев поднёс рацию к уху. Марат понял, что это его шанс. Другого может и не быть. Он вцепился зубами в шею водителя и рванул на себя. Что было дальше, помнил плохо. Салдыкеев бросил рацию и повернулся к Марату спиной. Это стало роковой ошибкой: ударом ноги Марат открыл дверь автомобиля и бросился на оглушённого Салдыкеева. Он оторвал милиционеру ухо и разодрал щёку так, что её остатки лохмотьями повисли на скуле. Обезумевший от ужаса и боли Салдыкеев отбивался от Марата руками извивался всем телом, но сбросить с себя утробно рычащую, голодную тварь не мог. Марат всё пытался вгрызться в незащищённую белую глотку, насладиться хрустом адамова яблока, вырвать жилы, вдоволь напиться крови, но Салдыкееву постоянно удавалось ускользать от клацающих в миллиметре от его лица зубов. Марату надоела игра. Он что было сил ударил Салдыкеева в горло головой. Что-то глухо хрустнуло, будто пустая коробка, случайно оказавшаяся под ногой, взгляд Салдыкеева отрешённо застыл, из раскрытого рта вытекла тонкая струйка крови… Не теряя времени, Марат вскочил с земли и побежал прочь от этого страшного места.
Через некоторое время в соседнем городе появился газетный киоск. Откуда – никто не знал, как – тоже. Торговал газетами там юркий семнадцатилетний паренёк с одной рукой. Звали паренька Марат. Чуть позже в городке стали бесследно пропадать люди, а в киоске круглыми сутками горел свет…

Так заканчивается повесть.