Жили - были...

Жили-были…

Александр Павлович читал:
« За ночь нападал снег и подморозило.
Я сижу, не включая лампы, и разглядываю синий прямоугольник, опустившийся из окна на стол. Смотрю долго, и свет от пятна одурманивает глаз, а когда поднимаю взгляд, вижу тот же свет и за окном – свет утренних сумерек.
Деревья в инее; еще не проступив белизной, они сереют, словно осыпанные пеплом.
И если выйти сейчас из дома, то дохнет тишиной – от сугробов, от морозного воздуха, от неподвижного неба. Потом улица, проснувшись, захрустит снежком, но солнце так и не пробьется из-за облаков и будет лежать на небе запорошенным оранжевым шаром, и покажется невозможным, что когда-нибудь оно разгорится жарким светом и оставит от небес только голубоватую дымку, и будет стоять над землей чудесная пора – лето!
Идешь по пятнам тени из-под ветвей, в загустевшем на зное аромате цветов; позвякивает, холодит, прикасаясь к ноге, бидончик – сейчас тетя Настя наполнит его парным козьим молоком.
- Кто это? – отзовется она из глубины сарая, выйдет и улыбнется.
- А … Я скоро, сейчас…
Она уйдет обратно, а через приоткрытую дверь выплывет профиль козьей головы.
Желтый глаз неподвижен, тих. Коза стоит, замерев, пока другие козы не выталкивают ее за дверь.
- У, черти неугомонные! – ругается на них тетя Настя. – А ну, прочь!
Разыгравшаяся компания шумно высыпает из сарая.
За нею появляется голенастый кот Василий. У него вкрадчивый шаг и озорные глаза. Он отходит в тенек; завалясь на спину, щурится в небо.
Тетя Настя выносит банку с молоком, цедит его через марлю – чувствуешь, как теплеют под руками стенки бидончика.
Возвращаясь домой, замечаешь от дорожки сада белый платок на маминой голове – сегодня у нее стирка. Паром исходят тазы, выстиранное белье лежит мокрое, распластанное и, словно подожженное белизной, рвется светом в глаза, и мелькают в мыльной пене мамины покрасневшие руки.
Когда выходишь из дома, чтобы идти на озеро, встречается Виктор Иванович, старик - сосед в соломенной шляпе. Он стоит у своей калитки и зовет:
- Иди-ка, посмотри, какой у меня цвет вырос…
Цветок, и в самом деле, замечательный: огромный, темно-фиолетовый, из трех стоячих лепестков. Кое-где изнутри к ним пристала фиолетовая пыльца, нападавшая с высоких тычинок, - и вот-вот эти бархатные шарики скатятся на дно цветка.
- А? – довольно смеется Виктор Иванович.
Он ведет в сад, усаживает на лавочку:
- Ты клубнику мою попробуй… У вас такой нет.
И торопливо уходит.
Над лавочкой раскидистые яблони выстилают навес из тяжелой листвы.
Виктор Иванович приносит клубнику в кружке.
Берешь ягоду – с ее гладкой кожицы скатывается на палец капля сока – целиком кладешь в рот, и поражаешься сладости – не приторной, как сахар, а какой-то изящной, пронзительно-тонкой.
Виктор Иванович радостно поглядывает из-под соломенной шляпы и начинает говорить об этом необычайном сорте клубники.
Голос его, то оседая на басок, то выравниваясь, звучит ритмично, спокойно – как и тогда, когда он рассказывает что-нибудь вечерком собравшимся дачникам.
Вечер теплый, серебрится светом звезд, а воздух сыроват и мягок, с комариным звоном, и шелестит, тихо вьется разговор над покоем земли.
Но пора идти. Виктор Иванович провожает. Он останется стоять у калитки и, наверно, пригласит еще кого-нибудь отведать клубники и посмотреть на цветок, и кто-то еще, посидев в его тенистом уголке, зажмурится, выйдя на припыленную дорогу.
Она, тучно переваливается на поворотах, лениво тянется между изгородей, леском и полем и упирается в озеро – выпуклое, блестящее.
Окунаешься в воду и чувствуешь, как струями относится жар. Прохлада наполняет тело до озноба, и тогда только выходишь на берег. А солнце быстро высушивает кожу, оставляя от капель белые ободки. Снова идешь в воду – и так долго, не замечая времени.
Возвращаешься полем. Небо над головой стоит ясным простором, от которого слепит глаза, и в ослеплении не сразу замечаешь, как притухает все вокруг: серые облачка, взявшиеся неведомо откуда, наплыли на солнце. А следом появились тяжелые, синие тучи; они густеют, растут, и, наконец, выхлестывают молнию, за которой с треском разрывается гром.
Все на секунду затихает, а потом слух улавливает какую-то беспокойную точку, которая с шорохом растет, - и начинаешь понимать, что это шум бегущего по полю дождя.
Вот он подступает вплотную и окатывает напором струй. И опять плещут синим огнем, заходятся громом небеса.
Кажется, что сорвет сейчас тебя с места, завертит эта бушующая сила, – и с радостью примешь ее власть, и чем-то дерзким, смелым наполняется сердце.
Неожиданно гроза уходит. Наступившая прохлада втягивает тепло земли, - и слоятся и даль, и высь. Солнце, как бы виноватое, косо заглядывает в поле, а, когда оказываешься возле леса, оно припекает уже по-прежнему, будто и не налетала гроза.
Дома после обеда идешь в сад.
В теньке, под вишней, ложишься на раскладушку, открываешь книгу. Но не читается. Смотришь на листья, подступающие к самому лицу: они темнеют зеленью, а те, что повыше – вылетают из света жилками на салатовой ткани; порой они неожиданно отодвигаются, и тогда бьет острый луч света. Жмуришься и чувствуешь, как томится внутри ломота.
Хочется спать. От сомкнутых век горячо глазам, но ломота притихла, и уже видишь себя под вишней, а вокруг все летит, вертится в каком-то безмолвном ненастье, и становится душно, тягостно.
Будит тревожный голос: мама зовет.
- Вставай, пойдем в дом, - горишь весь…
В комнате свежо – сразу зябнешь. Мама хорошенько укрывает одеялом и уходит готовить морс.
Пока греешься в постели, не замечаешь, что тишина обращается в сон. Он окутывает легко, плотно, не отпуская даже тогда, когда мама приносит клюквенный морс, когда из-за окна доносится голос тети Насти:
- Где ж сынок-то твой? Что ж за молоком не идет?
- Да заболел, лежит…
- А-а-а, - сокрушается тетя Настя.
И вплывает в сон ее улыбка.
- На-ка, покушай с молочком – первое средство от простуды…
Она держит ярко-красную чашку с липовым медом.
После молока и меда засыпаешь крепко, будто уходишь от самого себя.
Утром проколет и растворит небытие тонкий солнечный луч. В нем различишь сначала пылинки – они висят розовеющие, неподвижные, - потом проводишь его взглядом до столика, на котором вспыхнет красная чашка. И вспомнишь про мед, про болезнь, и удивишься, ощутив свое тело здоровым и свежим.
Выйдешь из дома в сад, и покажется невозможным, что когда-нибудь наступит зима и солнце будет лежать на небе оранжевым запорошенным шаром – как теперь, в это утро.
Синий прямоугольник на столе давно растаял, сумрак отодвинулся к двери и скоро исчезнет совсем, и яснее обычного белесый свет из окна: видно, день сегодня будет золотистый, подрумяненный.
И в самом деле, пока идешь по улице, едешь в троллейбусе, все заметнее какой-то лимонный отсвет на снегу, а когда подъезжаешь к остановке, солнце, наконец, выбивается из облаков, и видишь, как зажигаются золотом купола церкви.
А потом останавливаешься на заснеженной дорожке, и захватывает дух от небесной чистоты – только черные прочерки ветвей по синеве.
И так чуден, так хорош этот мир.
Только нет в нем ни тети Насти, ни Виктора Ивановича…
И подступают вопросы, на которые ответов не найти никогда…
Я прохожу по тропинке дальше, останавливаюсь и опускаю цветы на плиту, где имя моей мамы».
Александр Павлович отложил последнюю страничку и посмотрел в окно. Там тоже была зима, но день стоял вовсе не солнечный, а унылый, серый. По заснеженному бульвару передвигались темные фигуры, никто не бежал, не торопился: в этот час те, кто опаздывал, уже опоздали, другие же давно достигли своей цели.
Когда-то Александр Павлович мечтал стать писателем. Но цели своей не достиг: «заел быт», закружили дела… От той поры надежд в архиве Александра Павловича сохранилось несколько рассказов, да этот вот этюд.
Александру Павловичу подумалось: «А маме было бы сейчас … 93 года. Что ж, некоторые доживают… Интересно, как воспринимается в таком возрасте мир? Как сплошные сумерки в зимнюю стужу? Недаром же кто-то придумал сравнивать периоды человеческой жизни с временами года. Вон ведь как радостно выглядел мир, когда писался этот этюд!
Тогда была пора его лета, и он будто бы не знал (но знал же!), что Виктор Иванович служил у предателя Власова, за что и отсидел десять лет в лагерях, что тетя Настя три шкуры дерет за литр молока - ни копейки не уступит (правда, мед тогда принесла она не за деньги), а муж ее – личность странная и малоприятная. Поговаривали, что после войны он отбывал заключение (дело по тем временам обыденное: до того как стать садоводами, кроме него и Виктора Ивановича, в известных местах побывало еще несколько дачников), потом, вроде бы, был оправдан, но, вроде бы, там, в заключении, слегка тронулся умом. И если про тюрьму никто ничего толком сказать не мог (тетя Настя на расспросы всегда отвечала уклончиво), то про его странности и вовсе говорить не приходилось: были они у всех на виду.
Никто не мог понять, зачем свозит он со всей округи металлолом? Ну, ладно бы сдавал его за деньги – так нет же! Лежали груды ржавого железа на его участке нетронутыми, только забор соорудил он из каких-то металлических листов в круглых отверстиях с зубцами по краям. Ажурный заборчик получился… А эта страсть его (на двоих, правда, с тетей Настей) к разведению домашней живности! В те годы не то что дачники, но и настоящие сельские жители не держали скот. Впрочем, это чудачество имело хотя бы оправдание в виде получаемых молока, мяса и яиц.
Но как было понять, отчего он всегда появляется на людях в белой исподней рубахе – той самой, что заодно с кальсонами на завязках (единственный вариант выпускавшегося тогда мужского белья)? Ко всему прочему, он утверждал, что служил на флоте и время от времени объявлял себя Героем Советского Союза.
Звали его Алексей Николаевич Лялин. Был он голубоглаз, лыс, с широким, гладким лицом – даже, казалось, брови не растут. Между собой дачники называли его Алексей – человек божий или Матрос Железняк. Мало кто с ним общался, поскольку каждый, вздумавший сделать это, наталкивался на отсутствующий взгляд Лялина, что в сочетаниии с его благообразным, смиренным видом производило обескураживающее действие.
В числе тех немногих оказался и Александр Павлович. Виной всему стал гусь Лялина, отчего-то яро невзлюбивший восьмилетнего Сашу. Конечно, птицу зверем не назовешь, но этот грязно-белый, огромный и кусачий гусь все-таки был ничем иным, как заматерелым зверем. Каждый раз подходя к ажурному ржавому забору, Александр Павлович внимательно изучал обстановку и продвигался дальше, лишь если поблизости не видно было и не слышно этого буйного существа. Но существо часто оказывалось еще и коварным, и тогда, напоровшись на засаду, Александр Павлович улепетывал, теряя сандалии, под шум взмахивающих крыльев, шип, а, случалось, и пощипывание лодыжек.
Терпение Александра Павловича кончилось, когда ему пришлось удирать подобным образом на глазах своей подружки Ольки – девочки, жившей на даче по соседству. Оля смеялась от души, прекрасно зная - гусь нападает исключительно на Сашку и ей бояться нечего. Что тут скажешь? Дети жестоки…
Но если в первой Олькиной реакции не было и тени сочувствия, то потом, когда Александр Павлович заявил о своем намерении отомстить птице-зверю, она твердо пообещала ему помочь.
Возмездие должно было свершиться во время гусиной прогулки по полю, которое примыкало к дачному массиву и на которое выходило тыльной стороной хозяйство Лялиных. Это поле целиком было отдано на откуп дачникам и поселковым жителям – на нем они сажали картошку. При таком его использовании почва во многих местах бугрилась комьями, так что набрать их - потверже, да поувесистей - не составляло труда. Ими-то Александр Павлович и решил обстрелять обидчика с безопасной дистанции.
Увы, в назначенное время Олька не пришла.
Александр Павлович лежал в картофельной ботве с запасом отборных комьев земли - поначалу раздосадованный тем, что Олька не выполнила своего обещания, а теперь - на подъеме проснувшегося охотничьего азарта. По его расчетам калитка в заборчике вот-вот откроется, и гусь в сопровождении гарема и Лялина выйдет пастись. Лялин постоит немного, понаблюдает, убедится, что стадо вполне вписалось в мирный пейзаж, и уйдет беречь свое железо. И тогда, чтобы свершить возмездие, будет достаточно и времени, и боеприпасов!
Александр Павлович не ошибся: именно так и произошло. Выждав немного после того, как Лялин скрылся за забором, Александр Павлович поднялся из своего укрытия и бросил первый комок земли. Случился недолет, на который гусь, беззаботно щипавший травку, поднял голову. От обнаруженного на горизонте того самого мальца в соломенном картузе его нервно всколыхнуло, и он кинулся на ненавистный объект. Мерзавец летел со всех лап, безмолвно, напористо, и Александр Павлович на секунду растерялся. Но сколько же, черт возьми, можно отступать! Да еще с таким арсеналом боеприпасов!
И гусь напоролся на шквал огня. Клюнув носом и распластав по земле крылья, гусь затормозил, затем жалобно крякнул и, загалдев, бросился наутек. Было совсем нетрудно попадать по крупному, мясистому телу отступающего противника. Каждый земляной ком разрывался, испуская дымок, и пыльное облачко висело еще потом какое-то время в воздухе, отчего Александру Павловичу казалось, что он стреляет настоящими снарядами.
К сожалению, в своем упоении возмездием Александр Павлович потерял бдительность и позволил голосившему гусю слишком приблизиться к дому. Впрочем, Лялин и без того мог встревожиться: гвалт, поднятый негодяем, переполошил всю живность во дворе, которая отозвалась ему и лаем, и кудахтаньем, и блеяньем. Лишь коты молчали.
В общем, застиг Лялин Александра Павловича врасплох на месте преступления.
- Что же это вы, поганец, вытворяете?! – прокричал Лялин.
Александр Павлович находился от него довольно далеко – тому не догнать! - а потому мог себе позволить удивиться: «вы» и «поганец»… А голос у Лялина высокий, какой-то не мужской - мальчишеский.
- Разве вас учат в школе издеваться над животными?! – продолжал кричать он.
Александр Павлович постоял в раздумье, и, решив ничего не объяснять, пошел прочь.
- Учтите, юноша, я этого так не оставлю!
«Да откуда ему знать, кто я такой! - попытался себя успокоить Александр Павлович. - Молоко я всегда беру у тети Насти, в сарае, и никогда там его не встречал. Как и гуся этого. И вообще: «Человек божий» даже взрослых не всегда признает…».
После ужина Александр Павлович забрался в шалаш, который он соорудил на участке в начале лета. Шалаш был не только местом уединения, но еще и наблюдательным пунктом, так как одна из его сторон являлась частью забора между улицей и дачей, что давало возможность видеть происходящее на дороге, а наоборот – нет. Если, конечно, специально не задаться такой целью. Александр Павлович закурил. Все-таки очень может быть, что этот чертов Матрос Железняк знает, кто он такой: здесь детей-то – он, Олька, да братья Свиридовы.
Только близнецы никуда не ходят, их родители после того, как Толик и Борик посетили его шалаш (курили, конечно!), держат взаперти. Александр Павлович вспомнил, какой скандал устроили Свиридовы-старшие его родителям, требуя «оградить мальчиков от дурного влияния». Да… Тогда отец поговорил с ним жестко… Он вообще человек жесткий – военный, фронтовик. А в конце сказал: «Кури, если дурак. Так и говори себе с каждой затяжкой: я – дурак, я – дурак…».
Александр Павлович погасил сигарету. А теперь еще этот гусь!
Послышались легкие детские шаги, и вскоре Олькино личико прижалось к забору:
- Сашка, ты там?
Александр Павлович обиженно молчал.
- Да там ты! Я тебя вижу! Ну, извини, пожалуйста! Я не могла придти: меня тетя Маруся не пустила, мы с ней усы у клубники обрезали.
- Чего обрезали? - удивленно отозвался Александр Павлович, не сведущий в возделывании садовых культур.
- Так я зайду? Все и расскажу…
- Ладно уж, заходи.
Перед сном обычно дачники выходили на дорогу - прогуляться, посудачить. Так было и в этот вечер - мягкий и темный, как бархат: фонари вдоль улицы тогда еще не висели, а луну затянули облака. Однако белую рубаху Лялина не могла скрыть никакая темень.
- Кажется, Алексей – человек божий идет, - сказал Виктор Иванович.
Он, родители Александра Павловича, Олина тетка и еще пара дачников остановились как раз напротив шалаша, обсуждая приятную для всех тему – смену руководителя страны. Александр Павлович без труда понял это по произносимым через слово: Хрущ, Кукурузник, Никита.
Александру Павловичу было покойно и уютно в своем шалаше: Олька рассказала ему все про клубничные усы, он ей про возмездие над гусем, и оба они решили, что Лялин все-таки не знает, кто Сашка такой.
Вот уж почти год под разговоры о бывшем Первом секретаре ЦК партии дети всей страны делали уроки, играли, засыпали, могли даже попытаться вытворить то заветное, чего всегда хотелось, но было нельзя, ибо взрослые трудно отвлекались на что-либо, когда обсуждали это. Но Лялин отвлечь сумел, причем одним только своим появлением. Конечно, оставалась еще надежда, будто бы он просто идет по улице, но в нее Александру Павловичу совсем не верилось.
- Здравствуйте, товарищи, - услышал он звонкий его голос.
- Здравствуйте! - дружно ответили дачники. Судя по возникшей сразу тишине, все задумались: а как его имя-отчество?
Лялин поддержал паузу укоризненным молчанием, а затем сказал, обращаясь к отцу Александра Павловича:
- Павел Константинович, ваш сын убил моего гуся…
Сердце упало у Александра Павловича, ему немедленно стало жалко птицу. «Что же я натворил?!» - раскаянно подумал он.
- Убил? – с сомнением переспросил отец.
- Вполне можно так выразиться: после нападения вашего сына Барсик не ест, не пьет, в результате чего, очевидно, скончается…
- Так на кота или на гуся напал Саша?
- Барсиком зовут моего гуся.
Александру Павловичу стало немного легче: гусь все-таки был жив. Тем не менее, как следовало из дальнейшего разговора, Александра Павловича ожидало суровое наказание. Так пообещал Лялину отец.
Слышавшая все Оля до слезинок на щеках испугалась за Сашку, отчего у него появилась возможность похрабриться:
- Да ладно… Ничего страшного… В первый раз что ли?..
Но кошки на душе скребли…
Все-таки хороший был у него отец, справедливый. Его нет в том этюде только потому, что, когда он писался, отец был еще жив, а этюд этот виделся Александру Павловичу как память об ушедших.
Никакого наказания не последовало, когда родители узнали, отчего все случилось.
Александр Павлович был бы вполне счастлив, если б не осознание своей причастности к печальной участи Барсика. Однако зря Александр Павлович переживал: зверюга оказался живуч и уже через пару дней вовсю важничал, прогуливаясь по двору, – больше его за калитку не выпускали.
Но неприязнь к Лялину у Александра Павловича осталась.
Они с Олей уже выросли, а неприязнь не проходила.
Оля стала, как все и ожидали, красавицей. Ну да, еще в детстве была она этаким милым, грациозным созданием. Ее случай, несомненно, счастливый, поскольку обычно природа издевательски устраивает так, что из очаровательной девчушки вырастает нечто угреватое, угловатое и толстое. Тем не менее, окружающие не перестают ждать, когда маленькая красавица станет еще краше. Редкого чуда, получается, ждут они. Куда как чаще является чудо в случаях наоборот, о которых и сказок, и былей пересказано великое множество.
Для Александра Павловича его подружка Олька изменилась в одночасье – при первой встрече в наступившем лете.
Он смотрел на нее во все глаза.
- Ну, ты чего, - потупилась она, отлично понимая, чего он…
- Ух, какая ты…взрослая… - подыскал, наконец, Александр Павлович слово, за которым стояли еще: «незнакомая», «другая», «красивая» и, самое главное, - «женщина».
Поначалу ему показалось, что так изменила ее новая прическа: вместо каштановой копны, сложенной на затылке, была у нее теперь модная стрижка с челкой.
Но через секунду Александр Павлович понял: все в ней другое. От прежней Ольки оставался только шрамик на щеке.
Лицо у нее похудело – или скулы четче проступили? – и из него ушла детскость с ее подвижностью черт, какой-то их непроясненностью, которые обозначились теперь в полной мере. Так из изящного наброска возникает потом прекрасный портрет. Глаза вытянулись, словно подплыли к вискам, а карие вишни в них еще больше потемнели и стали крупными, с матовым отливом.
Александр Павлович вернулся взором к шрамику и как-то по-садистски им полюбовался: его рук дело! Именно он разбил окно, осколок которого поранил Ольку… Помнится, ее тетка тогда к родителям Александра Павловича не пошла, но запретила Ольке общаться с ним надолго.
Вдруг Александр Павлович догадался: у него физиономия просто светится.
- Ладно, - нахмурился он, - сейчас мяч вынесу, попинаем?..
И как такое могло ему в голову прийти? Оля из-под челки насмешливо взглянула:
- Предлагаешь мне на воротах постоять?
- Извини, не сообразил, ты же теперь у нас барышня…
Вместо того чтобы загладить оплошность, Александр Павлович съязвил. От досады. А разве не обидно, если близкий тебе человек вдруг оказывается чужим? Да еще тогда, когда открываешь, что он тебе нужен больше, чем обычно!
Оля почувствовала его обиду.
- Ну не дуйся, неси свой мяч. На поле встретимся.
Пока Александр Павлович ходил за мячом, Оля переоделась. Она сменила свой сарафанчик на майку с шортами.
Можно было заметить, что с прошлого лета роста в ней прибавилось немного, но ровно столько, чтобы объединить гармонией эти окаты плеч, взлет грудей, теснившихся в маечке, овалы бедер…
Лучше б она не меняла свой наряд!
Александр Павлович то и дело бил мимо мяча и с замиранием сердца слушал гул земли. В какой-то книжке про разведчиков он вычитал, что земля отзывается по-особенному, если бежит женщина. Теперь он был уверен: ему слышно это! Но вошла в него и другая уверенность: не может быть дружбы с девочкой, ставшей взрослой... И возникал следом тревожный вопрос: а что же тогда?
Игры у них так и не получилось.
Дома Александр Павлович посмотрелся в зеркало. Он увидел несуразного человека – взлохмаченного, с худой шеей и детским обиженным лицом. Конечно же, никакого интереса для Оли он представлять не мог. Известная истина о том, что девочки взрослеют раньше своих сверстников, была ему еще неизвестна, а потому Александр Павлович счел свой случай и самого себя исключительно несчастливыми.
Ну а дальше… Катилось радостно лето по средней полосе. Было б, конечно, здорово, если бы Время утонуло в зазеркалье какой-нибудь стоячей речушки со стрекозами на берегах - и никогда не наступила бы смена сезонов. ( Кто-то скажет: поезжайте в Африку, и будет вам вечное лето… Лето-то будет, да не та благодать!)
Увы… Время не исчезает, не идет вспять. Люди придумали даты, чтобы обозначать его след. Для себя придумали, потому что само Временя к прошлому безразлично.
23 августа того года помнится Александру Павловичу до сих пор, хотя есть даты, когда случались события и поважней, но в памяти они почему-то существуют только пунктиром – ну, год еще разобрать, месяц еще бледнеет, от числа же вовсе ничего. А тут…
В 23 августа лето вкатилось жарким шаром. Днем еще пекло, а к вечеру резко похолодало. И совершенно некстати, потому что молодежь собиралась на танцы. А теперь что? пальто надевать?!
Александр Павлович собирался на танцы тоже. Несчастье, случившееся с ним в начале июня, оказалось лишь огорчением: все забылось, благо Оля вскоре уехала на лето к другой своей тетке, в Крым. Компанию ему составляли близнецы Свиридовы.
Толик и Борик вышли, наконец, из домашнего заточения, и теперь ребят безостановочно тянуло к курению и употреблению дешевого забористого вина «Солнцедар» - убойней его было только «Алжирское». В наверстывании даром потраченного времени они готовы были достичь многого, если б не Александр Павлович (и это от его влияния когда-то Свиридовы-старшие требовали избавить их мальчиков!).
Сегодня, однако, Александр Павлович не был строг к братьям: перед танцами никак не обойтись без ритуала раскрепощения - употребления, стало быть, вина.
- Похолодало - то как? – напомнил о каверзе природы Толик, а Борик логично предложил:
- Может, водочки попробуем? Я сбегаю!
Ничто не пугало близнецов на пути порока.
- И где вас…нас, - поправился Александр Павлович, - после водочки искать? Нет, давайте лучше «Солнцедар».
Как всегда, нож отсутствовал, а потому пришлось пластмассовую пробку не срезать, а нагревать зажженными спичками, чтобы, подплавившись, она свободно сошла с горлышка. (Не каждый раз, однако, спички давали желаемый результат, из-за чего наскоро разводился костерок, а от него порой случались пожары, и тогда уж становилось не до того, зачем пришли. Ко всему, закопченная пробка мазала руки, и, как только она снималась, подогретое вино начинало мощно и удушливо распространять свой букет. В общем, процедура эта была достаточно хлопотная. Правда, существовал еще один способ удаления пробки – посредством стаскивания ее зубами. Будучи мало кому доступен, применялся он крайне редко.)
Александр Павлович с близнецами находился примерно на том месте, откуда однажды вел обстрел гуся, то есть в поле, а значит костер можно было развести безбоязненно, заодно и погреться.
- Что на закуску? - поднял взгляд Александр Павлович, покончив с пробкой. Ему бросилось в глаза, что на близнецах одинакового, «мальчукового» кроя пальто – у Толика в темную крапинку, у Борика в светлую.
Толик показал на пакет:
- Яблоки …
- А вы в этом пойдете на танцы?
На самом Александре Павловиче вполне элегантно сидел шерстяной свитер. Братья не успели ответить «да».
- Я так и знала, что вы здесь! - прозвучал томительно знакомый голос. – Значит, пьянствуете?!
Александр Павлович обернулся: Оля стояла подбоченясь, шутливо строгая.
- Привет. А ты-то как здесь?
- Можно сказать, проездом из Симеиза в Москву.
Крымские каникулы запечатлелись на ее лице и руках чудесным загаром, который был особенно хорош на фоне белой курточки. Таким золотисто-спелым он в московских широтах не бывает.
- На самом деле я дома уже неделю. А сегодня решила тетю Марусю проведать. Чайку с нею попила - и к тебе, Сашка. Мне твоя бабушка говорит: где-то со Свиридовыми ходит, может у них, может в поле. Ну, я первым делом сюда…
Близнецы восторженными глазами смотрели на нее, застыв – один с бутылкой, другой с пустым стаканом. Первым очнулся Толик:
- Будешь? – протянул он ей стакан.
- Буду.
По тому, как спокойно она согласилась, стало ясно: в Крыму шли те же процессы взросления, что и здесь.
Осилив напиток, Оля повела плечиками и поморщилась. Александр Павлович отреагировал понимающе:
- Конечно… не крымские вина …
Борик, протягивая Оле закусить, сказал:
- Ты с нами на танцы пойдешь?
Она вгрызлась в яблоко и замерла, окинув близнецов взглядом. Потрясение сошло, когда от укуса потек сок:
- Вы, мальчики, на танцы собрались?!
- Да, - закивали братцы.
- А взрослая одежда у вас есть?
После недолгих препирательств было решено по - быстрому одолеть «Солнцедар» и отправиться: Свиридовым перед танцами на переодевание (хоть в телогрейки – и то лучше, сказала Оля), остальным сразу на танцы.
Александр Павлович хорошо помнит, как ждали они с Олей близнецов перед танцплощадкой, но те так и не пришли: надо же было их родителям, находившимся в отъезде, внезапно нагрянуть и именно тогда, когда нетрезвые братья натягивали на себя телогрейки! Домашний арест последовал незамедлительно…
Еще Александр Павлович помнит, как смолкла вся танцплощадка в медленном танце под звуки раскатистого голоса с хрипотцой, которая неведомо откуда взялась у совсем молодого парнишки – певца. «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взор напрасно…», - пел он казавшуюся необыкновенно красивой песню; звуки электрогитары подхватывали и относили этот голос к самому твоему «я», и что-то там таяло, сочилось…
В общем, было хорошо: печально и немного всех жаль. Себя, конечно, в том числе. А ведь он вполне бы мог не грустить, если б Оля… Нет, ничего не забылось. И по-прежнему обидно. А вдруг сейчас все изменится?! Чем черт не шутит!..
Он осторожно пропустил руки под обрез ее короткой курточки – вроде бы поудобнее устроил их на талии. Оля никак не отреагировала на это: понятно же, соскальзывают руки с гладкой ткани. Она только уткнулась носиком в его плечо.
К аромату карамельки, которую Оля сосала, неярко подмешивался запах алкоголя, - не «Солнцедара», а словно бы мягкого тонкого вина (как если бы «Солнцедар» после употребления благороднел). Продвинувшись руками еще немного вверх, Александр Павлович обнаружил, что под курткой у нее что-то совсем легкое – то ли блузка, то ли майка.
- Ты не замерзнешь?
Она отняла голову от его плеча.
- Не-е-т, - сказала протяжно с серьезным лицом. И снова склонилась к нему. Помолчала. А потом Александр Павлович не поверил своим ушам:
- Что ж ты остановился?
Александр Павлович окаменел: он у нее весь, как на ладони! Неясно только, поощряет она его или нет?! А если нет?
И Александр Павлович струсил.
- Ну, мы ж вроде друзья…
- Правда? – Оля заглянула в его лицо внимательным холодноватым взглядом. – Но еще полминуты назад ты так не думал…
И неожиданно улыбнулась:
- Ладно, друг, пошли - мне к тете Марусе пора.
Они протиснулись с танцплощадки на выход и направились к березовой роще, светлой даже поздним вечером. За ней через поле стояли дачи – вот и весь короткий путь домой.
Оля шла немного впереди, а Александр Павлович вроде бы и не шел, его как будто и не было, потому что он никак не ощущал себя. Вместо него шел кто-то другой, который был глуп и зол. Зол на самого себя, за то, что глуп, труслив, невезуч, зол на шагавшую впереди свою мучительницу – за то, что так неодолимо притягательна, за то, что у нее все уже, наверняка, было – и не с ним! А с ним ничего не будет! Потому что он глуп, труслив и невезуч!..
Оля приостановилась, развернула конфету, положила ее в рот.
- Будешь? Я еще в куртке нашла, – обернулась она к Александру Павловичу с карамелькой в руке.
- Сколько их там у тебя? – спросил Александр Павлович, а тот - глупый и злой - схватил протянутую руку и резко подтолкнул к себе мучительницу. А она… и не стала возражать.
Александр Павлович почувствовал ее сладкий рот, потом о зубы стукнулась ее карамелька. Она хихикнула:
- Погоди, поперхнемся, - и выплюнула конфету.
У Александра Павловича мелькнула мысль: «Черт возьми, уже в поле, почти дошли...»
Под звездным небом в летнюю ночь от гормонов и вина случаются очень сильные головокружения. Отменить это явление может только сама природа и ничто больше, включая государственный строй. Тем не менее, Александр Павлович однажды узнал – объявили по телевидению - что в СССР секса не было. Узнал, как и многие, с обидой за весь советский народ. (Эту «новость» до сих пор тиражируют некоторые бойкие журналисты и не только они. Бедные, им и невдомек, что откровенная глупость не может быть шуткой. Ну а если у них все всерьез... Бедные они, бедные…)
Были уже расстегнуты и курточка, и что-то там под нею - шелковое на пуговицах, и сэкономлено время на модном, с передней застежкой, лифчике, когда Оля вздрогнула всем телом - Александр Павлович даже подумал, что оцарапал ей грудь (надо было ногти постричь, да кто же знал!..) Она уперлась в плечи Александра Павловича, с ужасом вглядываясь во что-то за его спиной.
- Сашка … - прошептала она. – Смотри …
Александр Павлович обернулся и обомлел. В их сторону, да нет – прямо на них! - шло черное существо с посохом, у которого вместо головы было что-то восьмиобразное, мигающее желтыми глазами! Именно так: длинное его туловище заканчивалось не шеей с головой, а…
«Сова что ли?» - пришла к Александру Павловичу мысль, но тут же улетучилась, потому что следовало не раздумывать, а уносить ноги.
- Что ты застыл? – Оля тянула Александра Павловича за собой. – Бежим!
Путь до поворота на их улицу был отрезан: существо как раз с той стороны и шло и уже припустилось за ними. Оставалось бежать вдоль заборов, сплошь глухих, так как располагались они по тыльной стороне дач. Конечно, на каждом участке имелся выход в поле, но хозяева держали его надежно закрытым, как дверцу в иной мир. А если ко всему добавить поздний час… Осознание безысходности усиливало страх. Оля бежала впереди, иногда останавливалась, распознав в заборе калитку,- стучала по ней, звала на помощь. Александр Павлович бежал молча: он, конечно, позорно драпал, но перейти на крик означало совсем потерять лицо.
Оглянувшись в очередной раз, он понял: существо поотстало, начало выдыхаться, значит можно будет просто от него убежать.
Александр Павлович хотел сказать об этом Оле, но впереди вдруг распахнулась калитка, и путь им заступил человек в белой рубахе – Лялин. Оля взвизгнула:
- Миленький Железный человек! - от радости и страха все у нее перепуталось. - За нами гонятся!
- Сюда, - строго указал он на дорожку, ведущую вглубь сада. – Там выход.
Оля и Александр Павлович пронеслись по светлевшей песком тропинке и выскочили на свою улицу.
- Повезло…- переводя дух, произнесла Оля.
Они остановились друг напротив друга под только что выглянувшей из облаков луны. Оба тяжело дышали, наклонившись и уперев руки в коленки. Оля так и пробегала все это время расстегнутая. В свисающих полах ее курточки и блузки виднелись разъединенные чашечки лифчика и налитой бок одной груди.
- Ты это… Смотри, к тетке… так не приди… - сбиваясь с дыхания, выговорил Александр Павлович.
Оля окинула себя взглядом.
- Ага… Спасибо…
Она начала приводить себя в порядок, а Александру Павловичу вдруг стало обжигающе жаль своего недополученного, несостоявшегося счастья. Он захотел обнять Олю, пока не все еще пуговицы были застегнуты…
- Ты с ума сошел?! – отстранила она его. – Я чуть не описалась… Что это было, можешь мне сказать?!
- Сова. Человек-сова.
- Какая сова?! Чего ты, Сашка, вечно сочиняешь?!
- Филин. Помнишь, у Виктора Ивановича такой жил? Он нам его показывал, когда мы маленькие были. Наверно, умер уже…
- А, помню, с круглой большой головой. На толстую восьмерку похожий. Да, наверно...
Оля запнулась, пораженная догадкой, которая чуть раньше появилась и у Александра Павловича. Оба подумали: а почему умер? Филины живут долго. И вспомнили о манере Виктора Ивановича подшучивать и разыгрывать всех в соответствии с присущим ему – на гране приемлемого - чувством юмора. В сущности, он тоже был чудак, хоть и не в той степени, что Лялин.
Все-таки интересные люди населяли детство и юность Александра Павловича: помимо этих двух проживали бок о бок с ним и другие необычные личности – время такое было!
Будто в подтверждение догадки со стороны Лялинского участка послышались шум, возня и донесся высокий голос Лялина:
- Власовец хренов!..
И все смолкло.
- Сашка, неужели это был Виктор Иванович?!
- А кто же еще? Покрылся чем-нибудь с головой, посадил сверху филина, взял посох и вперед – пугать припозднившихся прохожих. Вряд ли он именно нас хотел подкараулить, просто нам не повезло.
- Да уж… Я теперь не засну, наверно. Пошли скорее, тетя Маруся заждалась.
Идти было совсем недолго. Открыв калитку, Оля остановилась.
- А ты знаешь настоящее имя Матроса Железняка?
- Ну он же еще Алексей-человек божий, значит – Алексей.
Александр Павлович решил не напоминать Оле, как скрестила она оба его прозвища.
- Вообще – то фамилия его Лялин.
- А он кто?
- Говорит, что Герой Советского Союза. Не уверен, что это так. Но то, что он наш спаситель – точно.
- Да, спасибо ему. Мог ведь и не выйти… У меня до сих пор поджилки трясутся. Съездила тетю проведать…
- Что, все уж так плохо было? – придвинулся к ней Александр Павлович.
- Сашка, отстань, - уперлась она ладонью в его грудь. - Не сейчас, потом… Мы же встретимся в Москве?
- В Москве? А завтра?
- Завтра утром я домой. Очень к маме хочется. После всего…
Она быстро поцеловала его куда-то в подбородок, захлопнула калитку и побежала к светящейся в глубине сада веранде.
На следующий день Александр Павлович увидел спешившего по улице Виктора Ивановича. Тот виновато отвел глаза, под одним из которых светился фингал, – очевидное последствие его ночной встречи с Железным человеком Лялиным.
Александр Павлович снова посмотрел за окно и удивился: теперь там с ясного неба светило солнце, и серый денек стал сверкающе бело-голубым. Да, так бывает – не ждешь радости, а она случается. Однако скорее происходят внезапные беды.
Через пару лет, уже студентами, Александр Павлович и Оля поженились. Они прожили почти год, и ничто не предвещало ее ухода. Но он случился. Оля написала записку - полюбила другого - и исчезла.
Александр Павлович вычеркнул ее из своей жизни, а вот из памяти не получилось. Память вообще не подвластна человеку, даже если он и договорится с самим собой о чем-то забыть. За долгую жизнь без Оли ничего у него так и не сложилось, хоть и был потом дважды женат. Про нее слышал, что она замужем за чехом, но было это еще в конце перестройки – их общая знакомая завидовала: молодец, Олька, живет в цивильной стране, у них там «бархатная революция», а у нас снова мордобой намечается…
Александр Павлович прошел в ванную, достал станок «Жиллет», выдавил в ладонь гель для бритья. Прежде, чем нанести его на лицо, всмотрелся в зеркало. «Старик стариком… А Оля? Мы же ровесники… Как в сказке – жили - были старик и старуха. Нет, ну вот зачем? Зачем она едет?»
Неделю назад он получил от нее письмо – из Венгрии (все-то напутала их общая знакомая). Ничего необычного в нем не было: она вдовствует, дети выросли и разъехались, тоскует по Москве и вообще…тоскует. Взяла билет на поезд – самолетом лететь врачи не велят – и 20-го будет в Москве. Он должен ее встретить, потому что больше никого из близких у нее в России не осталось. В средствах же она не стеснена и так далее и тому подобное. Позавчера Александр Павлович сообщил телеграммой, что встретит ее. А разве был у него выбор?
Александр Павлович вышел из дома и, окунувшись в сиянье света, с радостью глотнул морозца. «Какой чудесный день! И чувствует он все так же, как тогда, когда писал свой этюд. Ничего не изменилось! И кто придумал сравнивать жизнь с временами года?! Однако что-то он замешкался. Опоздает – будет Олька на него дуться, знает он ее! Еще надо цветов купить! Да, и не забыть рассказать ей про Железного человека: те давние слухи о Лялине – правда! И флотское прошлое, и тюрьма…
Недавно по телевизору передача была о разведчиках Великой Отечественной. Александр Павлович с изумлением узнал на фотографии одного из них - лысоватого майора со звездой Героя Советского Союза - странного человека из их детства…
Все же он припозднился: на полпути дал о себе знать сустав большого пальца на ноге, который всегда некстати начинало ломить. Александр Павлович появился на перроне, когда поезд медленно входил в створ между платформами. Это означало, впрочем, что есть еще время, чтобы найти нужный ему шестой вагон. Александр Павлович успел, прежде чем состав, качнувшись, замер на месте.
Он тяжело дышал, но был спокоен: оставалось лишь дождаться, когда выйдет из вагона его любимая Олька.
2013