Почти четыре кило счастья...

Игорь МАТВЕЕВ

ПОЧТИ ЧЕТЫРЕ КИЛО СЧАСТЬЯ

(повесть)

1. ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК
Моя горячо нелюбимая восьмидесятилетняя тетушка, Зинаида Платоновна Сергеичева, умирала так много раз, что когда она опять сообщила мне об этом вечером того памятного дня, я не придал ее словам особого значения. Она уже два года лежала с переломом шейки бедра, создавая окружающим массу неудобств. Но надо было терпеть – я, уже немолодой журналист заурядной провинциальной газетки, не видел иной перспективы обзавестись собственным жильем, кроме как унаследовать его от Зинаиды.
- Олег, послушай, - хрипло проговорила она, в то время, как высохшие руки ее бессмысленно теребили край пожелтевшего от многократно пролитого чая пододеяльника, - я, наверное, умру. Скоро.
В таких случаях полагается воскликнуть с негодованием: «Да что вы, Зинаида Платоновна! Вы еще сто лет проживете!» Но я промолчал - «ноу коммент», как говорят англичане.
- Я тебя никогда не любила, - продолжала старая женщина. – И ты знаешь за что: эти твои длинные патлы, которых ты никогда не моешь, этот дурацкий рокинрол, который у вас почему-то называется музыкой, да и вообще твоя бестактность, грубость и…
Зинаиду занесло в события почти тридцатилетней давности, когда волосы мои и впрямь представляли из себя что-то, а не свисали жалкими поредевшими и поседевшими прядями, когда рок действительно был роком, и поп-музыкальный мир содрогался от мощных аккордов «Дип Перпл» и «Лед Зеппелин», не зная этих убогих нынешних скороговорок, именуемых рэпом, и когда ваш покорный слуга и вправду мог с энтузиазмом огрызаться, охраняя себя от посягательств придурковатой родственницы на собственную независимость, а еще не изобрел невидимую, но крепкую звуконепроницаемую шторку, надежно отсекавшую его от ее словесных извержений.
Определенно ничего нового сообщить мне тетушка не собиралась: и про ее скорую кончину, и про «немытые патлы» я слышал от нее многократно. «Ну что ж, разом больше, разом меньше… - философски подумал я и украдкой бросил взгляд на свои часы. – Жаль только, что теперь придется пропустить восьмичасовые новости».
- Но все равно, ты единственный наследник, Олег. Толя умер, Вадик погиб… - Зинаида вздохнула. - Я тоже ухожу.
Последняя фраза прозвучала, как строчка из какой-то мелодрамы - Зинаида всегда была склонна к подобной декламации. Под Толей она подразумевала своего мужа, Анатолия Степановича Сергеичева, участника Великой Отечественной войны, отставного капитана, умершего несколько лет назад после третьего инфаркта, а Вадик был их непутевым сыном, родившимся, когда Зинаиде было уже около сорока. Несколько лет назад, не справившись по пьянке с управлением, он врезался на папиной «волге» в бетонный столб и погиб на месте. Других детей у них не было.
Насчет единственного наследника тетя была права: невестка, промучившись с Вадиком-алкоголиком несколько лет, развелась, забрала внуков-подростков и уехала за границу, то ли в Голландию, то ли в Данию, удачно выйдя замуж за какого-то тамошнего бизнесмена-вдовца, с которым познакомилась через Интернет. Мои родители, геологи по профессии, погибли много лет назад в Узбекистане во время печально известного ташкентского землетрясения - по иронии судьбы не где-то в горах, а в одной из столичных гостиниц, где остановились буквально на день – оказавшийся для них роковым. Тогда я только-только пошел во второй класс. Родители оставили меня маминой двоюродной сестре на время командировки, но получилось – навсегда. Мое детство и юность в семье этой властной и своенравной женщины были далеко не безоблачны, но с тех пор прошло столько лет, что я уже все простил, или, по крайней мере, забыл.
- Да, теперь ты единственный наследник, - повторила Зинаида. – Я имею в виду не только это, - она подняла костлявую, обтянутую венами, руку и обвела далеко не бедную обстановку своей комнаты. – Не только это. Есть кое-что другое. Ты еще молод, тебе пригодится, а мне… Как говорится, с собой не возьмешь.
Я слушал тетушку в некотором замешательстве. Последние несколько лет фокусы, которые выделывал ее угасающий рассудок, повергали в уныние и многочисленных сиделок, с небольшими интервалами сменявших одна другую, и ее единственную подругу, старую деву Клавдию Стречень, время от времени навещавшую Зинаиду, и вашего покорного слугу. Она могла поднять меня в середине ночи и поинтересоваться, почему накануне не принесли свежих газет, заявить на полном серьезе, что в ее комнате в отсутствие сиделки побывал грабитель, предъявив в качестве доказательства схватки с ним какие-то темные пятна на запястьях или расхохотавшись безумным смехом, порвать платежку за коммунальные услуги, объявив, что начисление произведено из рук вон неправильно и что если не будет указана реальная сумма, она подаст на свое домоуправление в Страсбургский суд: мол, недавно сама видела по телевизору, как какая-то гражданка из СНГ выиграла подобный иск.
Пару раз даже случилось, что в минуту «затмения» она назвала меня Вадиком и спросила, почему я давно не приводил к ней Наташу с внуками. Я реагировал мгновенно и отвечал, что отправил жену с детьми отдохнуть на море. И вообще, мысли-скакуны часто прыгали у Зинаиды с одного предмета на другой не хуже, чем в той песне Газманова.
Поэтому упоминание о себе, как о единственном наследнике чего-то другого, чего она не могла взять с собой туда, я воспринял лишь как проявление старческого маразма.
Уж не знаю почему, но сцена напомнила мне начало знаменитого романа «Двенадцать стульев». Если так пойдет и дальше, подумал, я, то графиня, то бишь Зинаида Платоновна, через минуту должна будет сообщить мне о том, что она зашила в стул из домашнего гарнитура фамильные бриллианты.
Я ошибался.
- В сорок пятом году, сразу после войны, Толя служил в Германии, - ни с того, ни с сего объявила Зинаида Платоновна и добавила безо всякого перехода: – Пить хочу. Принеси минералки из холодильника.
Мы уже давно не держали минеральную воду для тети в холодильнике: не хватало еще, чтобы ко всем ее проблемам она простудила еще и горло! Но Зинаида ничего не знала.
Я послушно сходил на кухню. Последняя сиделка отпросилась на день, так как ее брата забирали в армию. А может и нет – проверить это было невозможно. Я вынужден был взять в редакции отгул, и ухаживал за Зинаидой, урывками печатая свой очерк, пока она пялилась в телевизор или листала «Аргументы и факты».
Я принес ей минеральной воды, она выпила полстакана маленькими глотками, пробормотала: «холодная...», вытерла губы платком и вопросительно посмотрела на меня старческими слезящимися глазами.
- Так о чем я?
- Толя служил в Германии, - подсказал я.
Она поморгала, тряхнула головой – и нить повествования вернулась к ней.
- Да, в Мерзебурге.
- Может в Магдебурге? – осторожно спросил я.
- Нет, Олег, в Мерзебурге. Это в восточной Германии.
Такого города я не знал, но спорить с тетей не хотел.
- Его назначили комендантом. Ну, там, распределение продуктов среди населения, поддержание порядка, охота на недобитых фашистов и все такое прочее, - продолжала она слабым голосом. - У нас за прошлый месяц нагорело сто двадцать киловатт – все твой компьютер чертов!
Похоже, она забыла, что опять собралась умирать и что вопрос потребления электроэнергии для нее теперь – дело десятое.
- Зинаида Платоновна, компьютер потребляет совсем мало. Это холодильник старый, мастер сказал, когда был.
Тетя опять уставилась на меня своими воспаленными выцветшими глазами.
- Холодильник? Какой холодильник?
- Его назначили комендантом города э…Мерзебурга, - подсказал я. – Анатолия Степановича.
- Да, комендантом Мерзебурга, - тетя тут же позабыла о лишних киловаттах. – В сентябре месяце. Комендатуру устроили в здании городской ратуши. Его кабинет был на втором этаже. Их даже однажды обстреляли, из развалин дома на противоположной стороне улицы. Толю ранило в руку, но легко.
Я опустился в старое, но еще добротное кресло румынского гарнитура и приготовился терпеть дальше.
- Переводчицей у них была одна девушка из местных, звали Клара. У Толи с ней даже случилась любовь. Представляешь, с немкой, с врагом, можно сказать? Опасная штука по тем временам: за это и посадить могли, как минимум. Но это до того, как он встретил меня, - она нашла в себе силы самодовольно хмыкнуть. – Кстати, а где Людмила?
Людмила была предпоследней сиделкой. Последнюю звали Таней. Тетю с ее жутким характером сиделки выдерживали не более двух месяцев и по моим расчетам, терпения Тани должно было хватить еще недели на полторы, после чего мне предстояло давать очередное объявление в газету и беседовать с новыми кандидатками.
- Вы имеете в виду Таню? Она отпросилась: брата в армию провожает.
- Брата? У нее есть брат? – спросила женщина так, словно это было сейчас для нее самым главным.
- Наверное, - неопределенно ответил я, но чтобы избежать дальнейших расспросов, сразу же поправился: - Есть, тетя, есть. И он идет в армию.
- В армию?
Зинаида Платоновна некоторое время довольно тупо смотрела на меня, и я видел, что смысл сказанного мною с трудом находит себе дорогу в ее голове. Потом, вероятно, она все же осознала, что воинская повинность Таниного брата не имеет к нашему разговору никакого отношения.
- Надо успеть, Олег… я не дошла… до самого главного.
Если она будет растекаться мыслью по любовным отношениям своего супруга и вопросам потребления электроэнергии в отдельно взятой квартире, то до самого главного она не доберется никогда, решил я. При условии, конечно, что это главное действительно существует.
- Олег, если даже я не …успею…в общем, он тогда вел дневник…
- Кто вел дневник, Зинаида Платоновна?
- Как кто? Толя, конечно…, - она с досадой взглянула на меня.
Я вздохнул. Толя служил комендантом в каком-то Мерзебурге. Ухлестывал за переводчицей Кларой. Вел дневник. Ну а я-то здесь при чем?
- На чем я остановилась?
- На комендатуре в этом…Мерзебурге.
- Ага. Однажды его, ну, Толи, бойцы… поймали какого-то немца. Не простого - эсэсовца…в подвале прятался… Посадили его в камеру…там же при комендатуре… Оказалось, что он – какой-то там дальний родственник… то ли отца, то ли матери этой самой Клары, не знаю точно. На следующий день они пришли в комендатуру просить отпустить его.
- Э… кто они, Зинаида Платоновна?
- Родители Клары. Разговор шел без свидетелей – только переводчица, ее родители и мой Толя, - тетя пожевала своими бескровными губами. - Они клялись и божились, что он, этот эсэсовец, никогда не участвовал…ни в каких карательных операциях, на его совести ни капли…пролитой крови…они, мол, знают его с самого детства и родителей его тоже…хороший человек…получил гуманитарное образование, и если бы не война…
Откуда ей известны такие подробности? - удивился я. Да, действительно, память старых людей, бывает, проделывает необъяснимые вещи - они не помнят, что делали пять минут назад, но могут в малейших деталях рассказать, что случилось с ними в какой-нибудь застойный брежневский год – однако здесь речь шла о событиях более чем полувековой давности! К тому же тетя никак не могла присутствовать при том разговоре: они с будущим супругом познакомились лет через пять после окончания войны и отнюдь не в Германии. А впрочем… если ее покойный супруг в те годы действительно вел дневник, вполне возможно, что она его читала. Или, может, Анатолий Степанович, сам неоднократно рассказывал ей это в деталях.
И все же я никак не мог понять, к чему ведет Зинаида Платоновна.
Была половина девятого вечера. К этому времени тетя пила чай с бутербродом ложилась спать. То есть, правильнее сказать, не ложилась спать, потому что она и так лежала уже два года, а просто засыпала.
- Тетя, я пойду, приготовлю чай. Вам уже спать пора, - объявил я, сделав вывод, что вторую часть повествования придется отложить на завтра.
- Да, Олег. Сначала подай мне судно.
Я вздохнул. Поднялся из кресла, подал ей стоявшее под кроватью пластмассовое судно и вышел на кухню. Я достал из кармана пачку сигарет, открыл форточку, но тут из комнаты посышался ее голос:
- Олег...
Я оставил сигарету и зажигалку на кухонном столе и вернулся в комнату.
Зинаида Платоновна лежала, закрыв глаза и откинувшись на большую подушку, словно простой физиологический процесс отнял у нее все оставшиеся силы. Тонкая рука ее, напоминавшая высохшую ветку дерева, упала на левую сторону груди. Лицо тети вдруг стало очень бледным, на лбу выступили капельки пота.
- Возьми...судно. И подай корвалол, - прошептала она побелевшими сухими губами.
Деликатно глядя в сторону, я вытащил судно. Подал ей таблетки.
- Может, «скорую»?
Она вяло махнула рукой.
- Сейчас...отпустит.
На этот раз не отпустило, и десять минут спустя я накручивал 03.
«Скорая» прибыла всего через двенадцать минут. Врач, неоднократно бывавший здесь и ранее, прошел в комнату, обдав меня легким запахом спиртного, открыл свой чемоданчик, профессионально и быстро сделал укол.
- Сейчас, бабушка, сейчас вам станет полегче. Зинаида...э, Прокофьевна, если не ошибаюсь?
- Платоновна, - прошептала тетя.
Минут через пять ее лицо порозовело, и она открыла глаза. Посмотрела на меня, перевела взгляд на доктора. Тот переминался с ноги на ногу, время от времени, бросая на меня выразительные взгляды. Ну, разумеется: все знают, сколько получают наши врачи.
Тетя пошевелилась. Мне показалось, что она хочет сказать что-то, но колеблется.
- Сейчас она заснет, - вполголоса объявил доктор. – Я подожду.
Глаза Зинаиды закрылись, но через пару секунд она с видимым усилием вновь подняла отяжелевшие веки. С некоторой, как мне показалось, досадой посмотрела на доктора, который все еще маячил у двери.
- Олег...у нас...у меня...мало времени. Обещай мне... что сменишь клеенку.
Я уставился на доктора, и тот едва заметно кивнул мне.
- Да-да, конечно, тетя. Обязательно, - заверил я. Разумеется, она имела в виду не клеенку, а простыню. Под простыню сиделки на всякий случай действительно подкладывали клеенку: сами знаете, старые люди - что малые дети. Но тетя только что сделала свои дела в судно. Или все-таки намочила?
- Ну, я пошел, - наконец, проговорил доктор.
Я проводил его до двери.
- Возраст, понимаете. Здесь уже ничего сделать невозможно, - он помолчал. - Знаете, сегодня такой трудный день. Столько вызовов я что-то не припомню…
Я понимающе кивнул и сунул ему купюру.
Когда я вернулся в комнату, Зинаила Платоновна уже спала, дыша тяжело и неровно.
Я сунул руку под одеяло, пощупал простыню. Она была совершенно сухая.

2. «ОГО...»
Я так и не узнал, чем закончилась история с Кларой, Толей и плененным эсэсовцем.
На следующее утро Таня, прибывшая к половине восьмого для возобновления своих обязанностей сиделки, прибежала с перекошенным лицом в ванную, где я брился.
- Олег Викторович! Олег Викторович! Зинаида Платоновна... умерла!
Проснувшись около семи, я постоял у закрытой двери тетиной комнаты, и уловив, как мне показалось, звук ее дыхания, отправился готовиться к новому трудовому дню. Сиделка имела от квартиры свой ключ и, приезжая, готовила в это время для тети завтрак и чай. На этот раз завтрак Зинаиде Платоновне уже не понадобился...
С наполовину побритым подбородком я бросился в комнату, роняя на пол хлопья пены.
Тетя лежала на правом боку, наполовину отбросив одеяло, раскинув руки по сторонам и глядя неподвижным взором прямо на меня. Лицо ее имело загадочное и несколько насмешливое выражение, как будто она хотела сказать: что, племянничек, задала я тебе загадку?
Я приблизился к кровати, тронул руку тети – ее кожа была холодна. Не надо было быть криминалистом или врачом, чтобы сказать, что смерть наступила уже много часов назад.
Между большим и указательным пальцем Зинаиды Платоновны была зажата неровная полоска бумаги, очевидно вырванная из газеты. Я вытянул ее из мертвых пальцев. На ней было написано начало какого-то слова. Тетя успела нацарапать три буквы, «Ого…», и начала четвертую. Но не успела дописать ее. «Огород»? «Огонь»? При чем здесь огород? Или огонь? А может, «оговор»? Но даже если кто-то кого-то оговорил, какое это может иметь отношение ко мне? Почему она не включила настольную лампу, а писала в темноте?
Я нажал кнопку выключателя – и тут же вспомнил, что лампочка перегорела накануне, а я, замотавшись, забыл ввернуть новую.
На полу я заметил шариковую авторучку, вероятно, выпавшую из ее руки. Не дописала, потому что уронила ручку? Или потому что почувствовала себя совсем плохо? А вообще-то – какая теперь разница? В одном не было сомнения: в ту последнюю минуту тетя хотела сообщить мне что-то очень важное, но, понимая, что времени у нее уже нет, постаралась вложить основной смысл в какую-то короткую фразу – или даже слово. Скорее, все-таки фразу, поскольку первая «о» выглядела, как заглавная: она была чуть выше двух других букв. Но все равно она не успела и запутала ситуацию еще больше.
Ночью я сквозь сон слышал какие-то звуки, доносившиеся из комнаты тети. Возможно, она даже звала меня – но я не проснулся.
Я посмотрел на испуганную сиделку, стоявшую в дверях. Таня, насколько я помнил, была из сельской местности, жила здесь у своих родственников и готовилась поступать летом в медучилище. Я знал, что в деревнях все эти похоронные обряды соблюдаются лучше, а мне хотелось, чтобы все было «как у людей» и чтобы мы проводили тетю в последний путь, как положено - каким бы она ни была человеком при жизни.
- Таня, если можешь, помоги мне здесь…в эти дни. Я заплачу отдельно. Ты ведь лучше меня знаешь, что и как делать в таких случаях.
- Хорошо, Олег Викторович. Надо завесить зеркала.
- Валяй, завешивай. Найди там что надо в шкафу.
Я набрал номер «скорой помощи», потом позвонил нашему редактору.
- Иннокентий Сергеевич, я не приду сегодня. У меня умерла тетя.
Третий звонок я сделал подруге Зинаиды Клавдии Стречень.
- Клавдия Павловна, здравствуйте. Это Олег. Зинаида Платоновна…умерла сегодня ночью.
Я не знал точно, надо ли извещать в таких случаях милицию, но, учитывая преклонный возраст Зинаиды Платоновны, решил, что в любом случае у правоохранительных органов не должно возникнуть никаких вопросов.
…Через несколько дней, когда отгремели похороны и поминки, я вспомнил наш последний разговор с тетей.
Что она хотела сказать мне? Действительно ли это было важным – или только казалось ей важным? Какое отношение мог иметь я к комендатуре в неком Мерзебурге, переводчице Кларе и к эсэсовцу? Или же все, что я услышал в тот вечер, было просто маразматическим бредом почти выжившей из ума женщины?
Для начала я залез в Интернет и попытался найти таинственный город Мерзебург. Как ни удивительно, таковой действительно существовал на территории бывшей ГДР, ничем особо примечателен не был, разве что старинным замком. Ну что ж, очко в пользу Зинаиды Платоновны.
Что дальше? Дневник? Покопаться самому в бумагах покойной или, чтобы не получилось «ищу то, не знаю что», поинтересоваться у ее подруги?
Я вновь позвонил Клавдии Стречень.
- Клавдия Павловна, это Олег. Я вот что хочу спросить у вас. Вы знали мою тетю около тридцати лет. Тридцать три? Что вы говорите! Скажите, она никогда не упоминала, что ее покойный муж, Анатолий Степанович, вел дневник? Что? Никогда? Да нет, это я так. Просто сейчас я разбираю ее архивы. Письма там, и все такое. Подумал, что может кое-что можно было бы передать в местный музей. Анатолий Степанович ведь был участником Великой Отечественной войны. Да, кстати, а она не рассказывала вам о том, что он был комендантом в немецком городе Мерзебурге? Нет? Ну, ладно. Спасибо, Клавдия Павловна. Всего хорошего.
Я положил трубку.
Очень любопытно. Либо никакой комендатуры не было – точнее, может и была, но не с Анатолием Степановичем в роли коменданта, либо Сергеичев все же был там комендантом, но по каким-то причинам тетя не афишировала сей факт даже перед близкой подругой, с которой выпила не одну сотню чашек чая.
Что ж, надо действительно заняться разбором ее бумаг.
Дождавшись выходных, я приступил к делу. Письма, открытки, фотографии, удостоверения к наградам, какие-то квитанции, справки о составе семьи, отсутствии задолженности, вырезки с полезными советами из газет и журналов – бумаг было много. Все они покоились в нескольких тяжелых пыльных папках с завязочками, которые никто не открывал уже несколько лет. На одной из папок сохранилась полустертая карандашная надпись «Сергеичев А.С.» С нее, пожалуй, и следовало начать.
Я развязал тесемки и принялся доставать из папки пожелтевшие бумаги. Некоторые из них были ветхими, как древние манускрипты, и расползались на сгибах.
Я взял в руки пожелтевший листок с профилем Сталина на фоне знамен.
«Капитану Сергеичеву Анатолию Степановичу.
За отличные боевые действия Вам, участнику боев за освобождение от немецко-фашистских захватчиков города и важного железнодорожного узла Осиповичи, приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища И.В. Сталина от 28 июня 1944 года объявлена благодарность.
Командир части Н. Платонов».
Я отложил благодарность и взял тетрадный лист в клеточку с оборванным верхним уголком.
«Боевая характеристика на капитана Сергеичева А.С. , исполняющего должность автотехника РТО 17 Гв. Орловской Краснознаменной Ордена Суворова танковой бригады.
За время пребывания с 28 июня по 4 августа 1944 г. тов. Сергеичев А.С. показал себя хорошим специалистом в деле ремонта и эксплуатации колесных машин.
Во время боевых операций бригады тов. Сергеичев все время следовал за боевыми порядками и обслуживал машины, которые доставляли горючее и боеприпасы к танкам.
С порученной работой тов. Сергеичев А.С. справлялся хорошо. Дисциплинирован, требователен к себе и подчиненным.
Морально устойчив».
Командир РТО гв. полковник Евсеенко. 7 августа 1944 г.»
Документов было много, но они не добавляли к образу отставного военного ничего нового. У меня и так не было никаких сомнений в том, что муж Зинаиды действительно являлся участником Великой Отечественной войны. Он и сам много рассказывал мне об этом, когда я учился в школе, правда, никогда не упоминал о своей службе в Германии. Единственное, что меня удивляло, так это то, что на 9 Мая ему никогда не приносили поздравительных открыток, не приглашали в школу в числе других убеленных сединами ветеранов выступить перед юным поколением, не давали талонов на праздничные продовольственные наборы с дешевой колбасой в отделе заказов одного из центральных «Гастрономов». Да и военкомат с его традиционными юбилейными медалями словно забыл о нем. Как будто бывший капитан являлся исключением из знаменитого слогана застойных времен «Никто не забыт, ничто не забыто».
Я также обратил внимание, что среди этих «манускриптов» не оказалось ни одного документа, свидетельствовавшего о принадлежности Анатолия Степановича к КПСС – ни партбилета, ни учетной карточки. Участники войны, как правило, были, если можно так выразиться, замшелыми членами партии, взгляды которых не могли поколебать даже открывшиеся в годы перестройки многочисленные непримечательные факты из истории «руководящей и направляющей». Сергеичев же, как я помнил с детства, вовсю крутил «спидолу», отыскивая вражеские «голоса», не увлекался просмотром по телевизору всяких пленумов и съездов, был не прочь рассказать или послушать «политический» анекдот – короче, был довольно нетипичным ветераном
Машинально открыв удостоверение к медали «За боевые заслуги», я обнаружил сложенную вчетверо странную газетную вырезку. Странную потому, что она не имела, точнее, не должна была иметь, никакого отношения к жизни Сергеичева А.С. – ну, как если бы в сумочке воспитательницы детского сада вы обнаружили, скажем, кастет. И тем не менее вырезка почему-то хранилась здесь.
Под рубрикой «Из зала суда» следовала такая информация:
«22 августа с.г. Краснодарским краевым судом был вынесен приговор по делу бывшего сотрудника «Ювелирторга» Терещенко Н.П. В ходе расследования, продолжавшегося около года, было установлено, что подсудимый, совершая на протяжении ряда лет незаконные операции с драгоценными металлами, нанес государству ущерб в особо крупных размерах. Материалы дела, в которых собраны неопровержимые доказательства преступной деятельности Терещенко, заняли 14 томов. Несмотря на предъявленные доказательства последний не признал своей вины, отказывался сотрудничать со следствием и назвать своих сообщников.
Подсудимый приговорен к высшей мере наказания – смертной казни.
Кассационный суд отклонил апелляцию и оставил приговор в силе».
Терещенко, Терещенко…
Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в моем мозгу. Мне показалось, что я уже слышал в семье Сергеичевых такую - или очень похожую? - фамилию, но только очень давно, может даже в детстве. Впрочем, я мог и ошибаться…
Из какой газеты была вырезана заметка, я, конечно, не установил. Но вычислить примерную дату ее выхода смог: на обратной стороне был фрагмент какой-то статьи, в которой упоминалось о завершившем недавно работу двадцать пятом съезде КПСС. Я без особого труда выяснил, что этот съезд имел место в 1976 году. Значит, газета вышла в 1976-м или – с большой натяжкой, в 77-м.
Разбирая несколько дней спустя бумаги Зинаиды Платоновны, я нашел ее свидетельство о браке, и понял, что насчет фамилии не ошибался.
Потому что до замужества тетя, оказывается, тоже была Терещенко.
Да, здесь было над чем задуматься.

3. ПОИСКИ КЛЮЧА
В течение полутора недель я разобрал все бумаги – как покойной тети, так и ее не менее покойного супруга. Я пересмотрел сотни выцветших фотографий, перечитал десятки писем, переворошил кучу разных документов, но так и не обнаружил ничего, что могло бы дать мне ключ к разгадке смысла той туманной незаконченной беседы с Зинаидой Платоновной или к тайне трех букв, нацарапанных ею на клочке бумаги.
Единственным, что укрепило меня в мысли, что в этом все-таки что-то есть, было несколько снимков капитана Сергеичева, сделанных, судя по надписям, в Мерзебурге в 1945 году. На одном фото он был снят с группой солдат и офицеров на фоне какого-то здания – возможно, это и была ратуша, ставшая комендатурой. На другом - стоял с девушкой в длинном приталенном платье и нелепой, по нынешним понятиям, шляпке с цветочками. Еще на одной фотографии Анатолий Степанович сидел в кабине грузовой машины, кажется, американского «студебекера», и, приветственно подняв руку, улыбался во весь рот. На заднем плане виднелся указатель с надписью «Merseburg 14 km». Было и фото замка, упомянутого в Интернете. Все это говорило о том, что Мерзебург все же сыграл какую-то роль в жизни супруга Зинаиды Платоновны. Но все равно это не приблизило меня ни на шаг к разгадке тайны.
Перебрав и изучив все, что только можно было перебрать и изучить, и даже просмотрев школьные тетрадки и дневники Вадима, я понял, что, пожалуй, стоит параллельно заняться и предсмертной запиской тети. Хотя «записка», которая состояла всего из трех букв - это, наверное, сильно сказано.
Из трех слов, пришедших мне на ум – «оговор», «огонь» и «огород» - наиболее перспективным представлялось мне третье. Действительно, оговор не мог иметь к вопросу наследства – наверное, тетя недаром назвала меня единственным наследником? - никакого отношения. Огонь – тем более. А вот огород…
Сейчас вы поймете, почему я остановился именно на этом слове.
Супруги Сергеичевы, сколько я себя помнил, вели далеко не безбедный образ жизни: с самого раннего детства у меня сохранились воспоминания о том, как дядя Толя возил меня на своем «москвиче», а когда я стал постарше, у него появилась «волга», еще та, старая, с оленем на капоте. Затем он поменял ее на «двадцатьчетверку», на которой и разбился пьяный Вадим. При этом Анатолий Степанович работал нерегулярно и чисто символически – то завхозом в школе, то каким-нибудь кладовщиком - да и то, как я подозреваю, только для того, чтобы не попасть под статью о тунеядстве. Тем не менее, он почти каждый год вывозил свою Зинаиду куда-нибудь на юг. Супруги также часто брали турпутевки, путешествуя по необъятным просторам Союза, совершали круизы на теплоходе по Волге, а один раз добрались аж до Байкала, где провели на турбазе несколько недель. Когда женился их сынок, они преподнесли молодоженам в подарок импортный спальный гарнитур и цветной телевизор – вещи, насколько дефицитные, настолько и неподъемные финансово для среднего советского гражданина.
Все эти факты свидетельствовали о том, что у них был какой-то побочный источник доходов. Что не могло, однако, не броситься в глаза, так это то, что Сергеичевы ни разу не смогли поехать туристами за границу, даже в Болгарию. Очевидно, кто-то из двоих был невыездным, скорее всего, Анатолий Степанович. А может и оба: даже нахождение родственников на «временно оккупированных территориях», как писали в анкетах тех лет, уже само по себе было серьезным основанием для размышлений соответствующих органов. Не говоря уже о родственниках репрессированных.
Давным-давно отставной капитан купил недалеко от города дачу с нехилым приусадебным участком, и весной и осенью копался там, высаживая какие-то редкие цветы – не ради денег, а так сказать, для души. Однако когда у Анатолия Степановича начались проблемы с сердцем, дачу пришлось продать. Опять-таки не от нехватки денег, а за ненадобностью: сама Зинаида, никогда не работавшая, не была энтузиастом даже символического труда.
И вот теперь мне пришло в голову, что может быть тетя хотела написать перед смертью слово «огород», намекая на то, что сокровища, на которые я имел право претендовать после ее смерти, закопаны где-то на бывшем участке Сергеичевых. Подобное предположение не вызвало у меня особого оптимизма, потому что в этом случае тетино богатство было потеряно для меня навсегда. Хотя бы потому, что участок был давно продан чужим людям, и они могли перепланировать его по-своему: там, где был огород, новые хозяева могли построить, к примеру, баню или устроить розарий. Как можно искать клад, не имея плана территории? Ходить с металлоискателем? Рыть шурфы под покровом ночи? Или напрямую предложить хозяевам войти в долю?
После этих размышлений энтузиазма у меня поубавилось, и я решил бросить это гиблое дело и заняться чем-то более реальным.
Например, уборкой тетиного сарая.

4. ДНЕВНИК
Незадолго до смерти Зинаиды Платоновны некий инспектор пожарной охраны осматривал подвал нашего дома и пришел в ужас, увидев в тетином сарае горы старых газет и журналов, скопившихся уже не знаю за сколько лет. Супруги выписывали «Крокодил», «За рулем», «Литературку», «Огонек», «Новый мир», «Дружбу народов», «Иностранную литературу» и еще Бог знает что – опять-таки свидетельство того, что жили Сергеичевы далеко не безбедно. Пожарник предупредил, что оштрафует нас на немалую сумму за создание пожароопасной обстановки, да еще упомянет в газетной статье в качестве примера вопиющей безалаберности. Он дал нам неделю, но смерть тети помешала мне своевременно ликвидировать залежи периодики прошлых лет.
Теперь я решил, наконец, поставить точку в этом вопросе - пока моя фамилия не появилась в статье, опубликованной в моей же собственной газете. Я планировал вынести бумагу к мусорным бакам, облегчая работу алкоголикам и бомжам, которые не хуже пионеров застойных времен прочесывали в поисках вторсырья чердаки и подвалы. В субботу я спустился в подвал, поколдовал над не совсем исправным висячим замком, открыл дверь и включил свет. Сверху на газеты и журналы были навалены какие-то тряпки, ржавые велосипедные части, доски, банки, бутылки и прочий мусор. Сарай надо было очистить не только от макулатуры, но и вообще от всего.
Я откинул в сторону велосипедные колеса, сдвинул сломанный ящик, и вытащил первую стопку журналов, перевязанных бечевкой. Это был «Крокодил» за 1959 год. На обложке верхнего номера капиталист в цилиндре потрясал атомной бомбой перед носом мускулистого рабочего. Капиталист, надо полагать, был американский, а трудящийся – наш, советский.
Я бросил журналы на бетонный пол у двери и полез за другой стопкой. На этот раз я выудил «Литературную газету», затем «Дружбу народов», «За рулем», «Иностранку», поймав себя на мысли, что если все это примут, как макулатуру, бомжи смогут пить неделю, не просыхая.
Я наклонился за следующей порцией. Это был «Советский воин», чуть косо лежавший на другой стопке журналов и открывавший несколько букв того, другого, названия - «Ого…»
«Ого…» - «Огонек»!
Несколько мгновений я тупо смотрел на три буквы. А что если…? Вдруг Зинаида действительно хотела написать название популярного журнала? Ведь показалось же мне, что над первой буквой «о» в ее записке были какие-то точки, отдаленно напоминавшие кавычки, но я просто подумал, что это она ткнула в темноте ручкой.
Что в таком случае она имела в виду? Что я должен перечитать от корки до корки все «Огоньки»? Зачем? Чтобы лучше узнать политику КПСС в 50 – 60-е годы?
Я извлек из-под «Советского воина» перевязанную толстой леской стопку «Огоньков». Верхний, с портретом Хрущева, был за сентябрь 1959 года. Листать черт знает сколько журналов в холодном подвале меня не привлекало, поэтому я решил перенести их в квартиру и там просмотреть все. Я обнаружил девять пачек нужного мне издания; некоторые были очень толстые, в других же, очевидно, не хватало кое-каких номеров.
Устроившись в тетином румынском кресле, я приступил к поискам…Чего? Этого я и сам не знал.
С черно-белых фотографий на меня смотрели строгие лики прежних лидеров: Молотова, Микояна, Подгорного, Косыгина, какого-то Шверника, но больше всего было, конечно, Хрущева, а в 70-е годы – бровастого Леонида Ильича Брежнева. Статьи дышали оптимизмом и гордостью за достижения первого в мире социалистического государства, это я видел даже по заголовкам.
Я пробежал глазами первую попавшуюся, «Мир без войн»: «Со всей решительностью Н.С.Хрущев заявил, что считает ликвидацию «холодной войны», укрепление мира и мирное сосуществование вполне реальным делом...». «Пришло время, указал Н.С.Хрущев, когда усилия ООН должны быть дополнены усилиями глав правительств всех государств...» «...От имени Советского правительства Н.С.Хрущев внес предложение о радикальном решении проблемы разоружения, таком, какое выведет ее из тупика...»
Все это замечательно, но какое отношение подобное словоблудие могло иметь к тайне, унесенной Зинаидой Платоновной в могилу? Что, ну что можно было обнаружить среди этих пластов доисторической писанины? Может, покойная тетя имела в виду какую-то определенную статью, с которой я должен был ознакомиться? В этом случае читать мне, даже, так сказать, по диагонали, пришлось бы не день, и не два. Да и как бы я догадался, что наткнулся на нужную мне? Нет, ничего читать я не буду, решил я. Бегло просмотрю все подшивки – и хватит, выброшу их на помойку.
Пролистав сотни полторы журналов, я откинулся на спинку кресла.
Перекур.
Я вытащил из пачки сигарету и закурил, благо теперь в квартире дымить можно было повсюду.
А если - если в одном из «Огоньков» была напечатана статья об Анатолии Степановиче? О его службе в Германии? И эта статья могла бы дать мне какой-то ключ к разгадке тайны? Неужели все-таки придется читать?
Я затушил окурок, и, вздохнув, разрезал ножницами бечевку следующей пачки «Огоньков».
К счастью, я ошибся.
Между слипшимися листами третьего сверху номера я обнаружил школьную тетрадку с выцветшей салатной обложкой, на которой имелась едва заметная карандашная надпись. Мне удалось разобрать лишь два слова - «Мерзебург, сентябрь..» и год: 1945.
Не скажу, что мое сердце забилось после этого неровно или взволнованно – это, пожалуй, могла бы показать только кардиограмма - но я почувствовал себя уже не так, как прежде, когда с безучастным видом пролистывал пахнувшие плесенью страницы. Дневник действительно существовал – еще одно очко в пользу Зинаиды Платоновны!
Каким бы неправдоподобным ни казалось предположение о том, что тетушка перед смертью хотела написать название популярного советского журнала – оно, по всей видимости, оказалось верным! Действительно, что другое могла она нацарапать на клочке бумаги, имея в запасе всего лишь несколько минут – или даже секунд? Слово «дневник»? Но она и так сказала, что ее супруг вел дневник. «Сарай»? Ну, я может, и обыскал бы весь наш сарай в поисках сокровищ, не обратив внимание на подшивки, ничего бы не обнаружил – и успокоился. Зинаида Платоновна же нашла оптимальный вариант, хотя написать слово целиком не успела.
Теперь предстояло выяснить, какие тайны скрывает тоненькая тетрадочка салатного цвета. Возможно, были и другие тетради, но меня интересовала лишь та, которая относилась, так сказать, к немецкому периоду жизни и деятельности Сергеичева: ведь недаром тетя начала свой рассказ именно с этого.
Записи велись чернилами, кое-где слова расплылись от попавшей на бумагу воды, и некоторые фрагменты прочитать было невозможно, но я надеялся, что это будут не самые важные части повествования или, по крайней мере, такие, без которых общий смысл все равно не пропадал бы. Почерк Сергеичева тоже оставлял желать лучшего, и я периодически «тормозил», разбирая писанину экс-коменданта.
«26 сентября. Буду снимать комнату в квартире фрау Вайнерт, буквально в двух кварталах от комендатуры. Ей лет 60. Договорились, что буду платить ей продуктами из своего пайка, в основном консервами. Очень приветливая женщина, хотя все они сейчас, после разгрома Гитлера, стали приветливыми! Показывала мне фото своего мужа и сына. Сын, совсем мальчишка, лет 18. Насколько я понял, погиб где-то на Украине. А куда девался муж, не знаю: немецкий язык у меня совсем плох. Ночами в городе постреливают.
29 сентября. Приходила молодая девушка, Клара. Спрашивала, не нужна ли переводчица. Говорит по-русски очень даже неплохо. У нее нечем кормить семью, престарелые родители. Я сказал, что подумаю. На самом деле здесь и думать нечего, переводчик нам нужен. Младший лейтенант Подоляка переводит через пень колоду, ни хрена не понятно, но когда скажешь, обижается. Но надо посоветоваться с особистами, чтобы потом не было проблем.
1 октября. Взяли Клару переводчицей. Подоляка со своими бойцами задержал возле замка каких-то юнцов. У одного нашли в кармане «парабеллум», правда, без патронов. Плачут, сопли до бороды. Подоляка говорит, что это «гитлерюгенд», и надо с ними разбираться. Я велел отпустить их. «Какой «гитлерюгенд», у них еще молоко на губах не обсохло!» - говорю я ему. Он: «А пистолет?» Я: «Ты в детстве сам, что ли, в войну не играл? Ладно, если ты такой бдительный, отведи их к родителям, пусть надерут им задницу!» Клара, услышала слово «задница» и покраснела. Вообще очень милая девушка. Мальчишек отпустили.
4 октября. Приходил бывший бургомистр с целой делегацией учителей. Говорит, пора открывать школы. «Это смотря чему вы детей будете учить, - говорю я ему. – Если опять начнете о превосходстве арийской нации распинаться – то нам такая школа не нужна. Учителя-то у вас все из бывших!» «Что вы, что вы, господин комендант! – возмутился бургомистр. – У нас (строчка частично размыта)… были не согласны с Гитлером, кое-кто даже попал в концлагерь. Мы знаем, что такое фашизм». В общем, сказал ему, что чем можем - поможем. Вечером пригласил Клару к себе в гости.
5 октября. Посидели с Кларой до 10 вечера. Фрау Вайнерт была с ней очень любезна. А может, в таком небольшом городке они и раньше были знакомы? Клара рассказала, что ее старший брат пропал без вести под Сталинградом, что ее отцу уже шестьдесят семь, а матери шестьдесят три, она - поздний ребенок. Мне все больше нравится эта девушка, да и я ей, похоже, небезразличен.
9 октября. Сегодня в обед какие-то недобитки обстреляли мой кабинет из дома на противоположной стороне улицы. Я сидел за столом напротив окна, Клара как раз куда-то вышла. Одна пуля разбила графин с водой, другая застряла в стенке шкафа с документами, а еще одна по касательной попала мне в правую руку, но кость не задела. Клара прибежала на выстрелы, увидела кровь на моей гимнастерке (опять неразборчиво)…когда начала перевязывать мне руку, я не удержался и поцеловал ее волосы. Хорошо, в комнате никого не было. Подоляка взял двух солдат, побежал в тот дом, но никого не нашли. «Вы их отпускаете, товарищ капитан, а они потом по вам стреляют!» - сказал он, вернувшись ни с чем. До чего мне не нравится этот сосунок, только что окончивший военное училище!
11 октября. Клара осталась у меня ночевать. Фрау Вайнерт деликатно сделала вид, что ничего не заметила. Клара – удивительная девушка, ласковая, нежная, таких я еще не встречал… ». Далее шел восторженный бред влюбленного мужчины: минимум информации при максимуме слов.
Я добросовестно читал дневник Сергеичева около часа – но так и не понял, какое отношение имеет его повествование к моему гипотетическому наследству. Никакого эсэсовца тоже не упоминалось. В записях, относящихся ко второй половине октября – началу ноября 1945-го капитан, по большей части, рассказывал о своих отношениях с Кларой. У него, как сказала тетя, действительно «случилась любовь». По характеру его высказываний относительно младшего лейтенанта Подоляка, я мог сделать вывод, что отношения между ними были довольно натянутыми.
Я сделал перерыв, выкурил еще одну сигарету.
Что ж, нет худа без добра: по крайней мере, я мог сделать очерк о романе советского офицера и немецкой переводчицы – такой материал оказался бы весьма кстати к годовщине освобождения нашего города.
В записи за 28 ноября я, наконец, обнаружил упоминание об эсэсовце.

5. КУРТ БЕХЕР
«28 ноября. Подоляка задержал немца лет сорока, заросшего, бледного и худого. Его выдала соседка. По словам младшего лейтенанта, он прятался в подвале разрушенного дома. Когда Подоляка шел с патрулем по улице, к нему подошла какая-то старушка, и, размахивая руками, как мельница, стала объяснять, что неподалеку в доме прячется эсэсовец. Солдаты окружили дом, Подоляка спустился и велел немцу «хенде хох». Тот вышел, не оказывая сопротивления. Оружия при нем не было.
Я допросил его с помощью Клары. Немца зовут Курт Бехер. Он уверяет, что никогда не участвовал в карательных операциях, никого не убивал. Я спросил, почему на него указала та старушка, и он ответил, что много лет назад, еще до войны, добивался руки ее дочери, в то время, как она, эта старуха, прочила ей совсем другого жениха. Дочь тоже сделала выбор в пользу Курта, и мать затаила на него злобу. Потом началась война, и у них все равно ничего не вышло. Весной 45-го Курт бежал из расположения полка под Берлином и вернулся в Мерзебург, свой родной город. Он долго прятался и от своих, и от русских, но недавно совершенно случайно все же столкнулся со своей несостоявшейся тещей. Та донесла на него.
29 ноября. Я посадил немца в свободную комнату под замок. Поставил часового. Клара смотрит на меня как-то странно. Я вижу, что она хочет попросить меня о чем-то. Подоляка спросил, почему я сразу не доложил об эсэсовце в Берлин. Я довольно грубо ответил ему, чтобы он не лез не в свое дело. А что мне мешает действительно сообщить об этом немце куда следует, я и сам не знаю. Ну не производит он впечатление головореза и карателя – и все тут!
30 ноября. В комендатуру пришли родители Клары. Похоже, она и сама этого не ожидала и очень смутилась. Отец, совсем старый, передвигается на костылях. Мать очень похожа на Клару, точнее, Клара на нее. Они просят отпустить Бехера. Это какой-то их дальний родственник по материнской линии. «Вы добрый, Клара рассказывала, как вы отпустили тех мальчишек, - сказал отец. – Курт ничем не запятнал себя, он даже дезертировал из своего полка. Он всегда был хороший мальчик, мы знаем его с детства. Он учился в университете, получил специальность юриста, и если бы не война…». Клара так умоляюще смотрит на меня, я не знаю, что делать. Я очень люблю ее и не могу сделать ей больно.
1 декабря. Если эти записи прочитает кто-то посторонний, у меня будут большие неприятности. Клара опять осталась у меня ночевать, но перед этим сходила домой и принесла небольшую сумку. В ней оказался завернутый в тряпку слиток золота с фашистским орлом, свастикой и клеймом Имперского банка. Клара сказала, что несколько месяцев назад колонна машин, следовавшая поздним вечером через Мерзебург, и, вероятно, перевозившая в более безопасное место золото, попа… (неразборчиво, скорее всего, «попала под бомбежку») американской авиации. Брат матери, дядя Клары, видел, как одну из машин взрывной волной опрокинуло в кювет. Немцы перегрузили ящики с золотом, но в спешке и в темноте не заметили один, который отбросило в сторону. Когда колонна двинулась дальше, дядя перенес слитки домой. Человек немолодой и одинокий, он оставил один слиток себе, а все остальные отдал сестре. Теперь родители Клары решили передать золото мне, как представителю новой власти. Мол, оно по праву должно пойти на восстановление разрушенной фашистским режимом России. У них только одна просьба - выпустить Курта Бехера. Клара сказала, что родители особо подчеркивали: это не взятка и не выкуп, а жест доброй воли, на который власть в моем лице должна ответить таким же жестом. Клара принесла лишь один слиток, остальное золото пока спрятано у них в надежном месте. Я понял, что это на тот случай, если я сподличаю и заберу слиток, но откажусь освободить Бехера.
Честно говоря, они поставили меня в очень трудное положение. Клара сказала мне два дня назад, что у нее будет ребенок. Мой ребенок!...»
Вот это да!
Я потянулся за новой сигаретой. Такого оборота дела я не ожидал. Неужели у покойного Вадима, сына Зинаиды Платоновны и Анатолия Степановича Сергеичевых, есть – или был – сводный брат или сестра в Германии? При этом тетя ни разу не обмолвилась об этом. А не знать она не могла – ведь ей не только было известно о существовании дневника, но она его, скорее всего, и читала.
Я закурил и продолжил чтение.
«2 декабря. Я решил отпустить Бехера. Я давал воинскую присягу и никогда бы не нарушил ее, если бы был уверен, что он – действительно враг. Но такой уверенности у меня как раз и нет. Я несколько раз разговаривал с ним, и он производит впечатление порядочного человека. Может быть, это только впечатление, но я хочу верить, что нет. Но если он попадет в руки наших особистов, те долго церемониться не будут. Я помню, как в 1937 году однажды ночью увезли нашего соседа, Якова Злотина, старого коммуниста и участника гражданской. Он так и не вернулся. А сколько других! И это наши, что уж говорить о немце, да еще и эсэсовце? Я делаю это не ради золота, а ради Клары и нашего будущего ребенка…»
Далее я даю записки экс-коменданта Мерзебурга в своем изложении, поскольку он рассказывает, каким образом решил освободить своего пленника, довольно длинно и путано.
Импровизированную камеру для арестованного устроили в одном из подсобных помещений ратуши на первом этаже, где хранились архивы города. Помещение, размером примерно три на четыре метра имело маленькое квадратное окошко прямо под потолком, пролезть через которое взрослому человеку было невозможно. Бумаги вынесли в подвал, в комнате поставили койку. Это помещение охранялось часовым.
В «камере» имелась массивная внутренняя дверь, соединявшая это помещение еще с одним, тоже подсобным, но имевшим большое окно. Ключи от всех комнат и кабинетов ратуши передал новой власти бывший бургомистр. Все они хранились в трофейном сейфе капитана Сергеичева, включая и тот, от внутренней двери, соединяющей две комнаты. Капитан решил передать ключ Курту Бехеру во время допроса. Тому оставалось ночью, когда часовой дремал на табуретке, отомкнуть дверь, перейти в другую комнату, раскрыть окно и, выбравшись наружу, раствориться во мраке неосвещенной улицы. Расчет был на то, что часовой не услышит шума открываемой двери – иначе весь план, разумеется, провалился бы.
«3 декабря. Удача на моей стороне! Подоляка заболел желтухой, и по указанию нашего военврача будет лежать в карантине недели три. Я начал опасаться, что он найдет способ сообщить в Берлин об арестованном: вчера он спросил меня, когда мы будем отправлять Бехера. О моих отношениях с Кларой он тоже, несомненно, догадывается, как и другие наши офицеры. Во время вчерашнего допроса я передал ключ Бехеру. Ночью он должен уйти. Когда он благодарил меня, я видел в его глазах слезы. Только бы мне не ошибиться, только бы он действительно оказался порядочным человеком! Не хочу думать, чем может грозить мне подобный шаг.
4 декабря. В 6 утра меня разбудил лейтенант Завадский, дежуривший по комендатуре. Сафронов, боец, который охранял Бехера ночью, обнаружил, что тот исчез. Я разыграл удивление, тут же подъехал в ратушу, для вида осмотрел комнату, в которой содержался Бехер, потом смежную. Собрал офицеров комендатуры, выдвинул весьма правдоподобную теорию: кто-то из нанятого нами местного обслуживающего персонала, оставил для арестованного ключ в туалете, расположенном в конце коридора. Этим туалетом пользуются все, поэтому найти реального виновника практически невозможно, и я… (дальше идут несколько совершенно расплывшихся и нечитаемых строчек) …звал к большей бдительности и недопущению впредь…».
Я отложил тетрадь в сторону и задумался. Вспомнил о характеристике Сергеичева за август 1944 года, обнаруженной мной в его бумагах. «Морально устойчив…» Вот что делает любовь даже с морально устойчивыми! Любовь – или все же те слитки? Мне почему-то хотелось верить, что все-таки любовь.
Я поднялся из кресла, разыскал в папке отставного капитана тот снимок с девушкой. Еще раз внимательно рассмотрел его. Пожалуй, действительно симпатичная. Можно сказать, красивая. Интересно, жива ли сейчас эта Клара? А ее ребенок?
Мне оставалось прочитать всего одну страницу. Я открыл форточку, чтобы проветрить комнату от сигаретного дыма, и вернулся в кресло.
«5 декабря. Золотые слитки я должен передать представителям советских оккупационных властей в Берлине. Наша многострадальная страна, разрушенная и опустошенная фашистами за 4 года, заслуживает этого. Напишу в докладной, что нашел золото в подвале дома фрау Вейнерт. Кто проверит? По закону мне тоже что-нибудь, да причитается? Клара смотрит на меня влюбленными глазами. Вот это для меня самая высшая награда!
23 декабря. Не мог вести эти записи две с лишним недели, и делаю этой сейчас задним числом.
7 декабря. Меня вызвали в Берлин. Часа три допрашивали подполковник и майор из СМЕРШа. Показали рапорт Подоляки, который он за моей спиной каким-то образом переправил в особый отдел. Это не рапорт, это донос. Столько грязи и лжи я еще в жизни не видел. Эта сволочь собрала все: и мои отношения с Кларой, и тех мальчишек, которых я отпустил, и Курта Бехера. Сказали, что если после проверки всех указанных фактов дело не окончится трибуналом, мне повезло.
8 декабря. На ночь заперли в какой-то малюсенькой комнате с решеткой на окне. Как я - Курта Бехера, только у того решетки не было. Ночью почти не спал. Эти волкодавы меня так просто не отпустят. Ладно я, но как мне защитить Клару, нашего будущего ребенка? Что будет, если доберутся до них? Кажется, я знаю, что делать, как выручить и себя, и Клару…
11 декабря. Меня демобилизуют и отправляют домой. Подполковник, его фамилия Симонян, сказал, что меня спасают только мои ранения, да награды и благодарности, полученные за время боевых действий. Черта с два! Я знаю, что именно меня спасает! Лицемерные скоты! И это коммунисты! А я еще жалел, что ранение под Осиповичами помешало мне вступить в партию.
Жаль, что я не смогу на прощанье плюнуть в морду этому хохлу, он все еще в госпитале. Вот теперь я подумаю, стоит ли отдавать золото родине, которая залепила тебе такую поще…»

6. КЛЕËНКА
Записки обрывались на полуслове. Последний лист дневника отсутствовал. Для верности я пересчитал все листы – их было одиннадцать.
Я задумался о ребенке Клары. Мог ли стать этот Вольфганг или Шарлотта – или как там Клара окрестила первенца? - претендентом (претенденткой) на сокровища своего отца? Это зависело от того, посвятил ли ее капитан в планы оставить все золото себе. Я понимал, что никогда не узнаю об этом, разве что обнаружу последний лист тетради – или плод любви советского офицера и немецкой переводчицы неожиданно сам появится в нашей провинции и заявит свои права на часть наследства. Но такой оборот событий был в высшей степени маловероятен, иначе это бы случилось уже давно. Похоже, что после войны супруг Зинаиды Платоновны не поддерживал никакой связи со своей, так сказать, гражданской женой. Косвенным подтверждением этому было и то, что в бумагах Сергеичева я не нашел ни одного письма из Германии. Продолжал ли он любить Клару после возвращения в Союз? Вполне возможно - но только опасаясь того, что после своего проступка он может находиться «под колпаком», отставной капитан просто не рискнул связаться с ней. Что ж, сталинский режим сломал немало судеб – капитан был ни первым, ни последним.
Остановимся на том, что раз тетя назвала меня единственным наследником, вероятно, у нее были для этого все основания.
Почему капитан нигде не написал, сколько всего было золота? Мне было ясно только, что слиток был далеко не один: капитан мог везти из Германии и чемодан благородного металла – кто в те дни проверял возвращающихся на родину победителей?
Теперь мне стало понятно, откуда в семье Сергеичевых брались деньги на безбедную жизнь, на автомобили и турпоездки. Судя по всему, в силу каких-то причин проступок капитана и его вынужденная отставка не имели серьезных последствий и не получили широкой огласки - случай редчайший, но… Прокол особистов? Вряд ли. Сергеичев был прав: СМЕРШ вцеплялся в свои жертвы мертвой хваткой. Поделился золотишком? Скорее всего. Две фразы из дневника наталкивали на такую мысль: «Кажется, я знаю, как выручить и себя, и Клару…» и «Я знаю, что именно меня спасает…» Так или иначе, ему дали дожить до старости, а не сгноили в лагерях за «измену Родине».
В следующие выходные я добросовестно облазил весь сарай, перевернув все вверх дном, но ничего не нашел. Я также просмотрел оставшиеся подшивки «Огонька» в надежде найти продолжение дневника или какие-то намеки на то, где можно искать оставшуюся часть того золота. Я перетряс антресоли, матрацы, перещупал подкладки оставшейся от супругов верхней одежды, залез под ванну – ничего.
Теперь я начал сомневаться, что правильно разгадал те три буквы на клочке газеты. А вдруг это на самом деле было слово «огород», и Зинаида хотела намекнуть мне, что золото все-таки находится на огороде их бывшей дачи? Помнится, я уже размышлял на эту тему и пришел к выводу, что в таком случае придется предлагать новым хозяевам участка войти в долю, поскольку незаметно заниматься поисками у них под носом не удастся.
А счастье было так возможно!
Ну что ж, я сделал все, что мог, вздохнул я. Теперь, пожалуй, стоит взяться за очерк о любви русского капитана и немецкой девушки. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.
«Синица», правда, обещала быть довольно худосочной, потому что я не знал ни о судьбе Клары, ни о судьбе ее ребенка – при условии, что возлюбленная коменданта Сергеичева благополучно родила. Конечно, в конце очерка можно было обратиться к читателям, но в нашем городе свидетелей того давнего романа вряд ли можно было найти, а в том, что нашу газетку читают в Германии, я сильно сомневался.
Выбрав свободный от текучки вечер, я включил свой старенький «асер» еще с самым первым «пентиумом», открыл новый файл и начал творить.
ЛЮБОВЬ КАПИТАНА СЕРГЕИЧЕВА
«Эта, как сейчас модно говорить, «лав стори» случилась почти шестьдесят лет назад, в сентябре далекого сорок пятого года, когда молодой капитан Советской Армии Анатолий Сергеичев был назначен комендантом Мерзебурга, небольшого городка в восточной Германии…»
Подумав, я удалил «лав стори», впечатав во фразу просто «история».
«Комендатуру разместили в здании городской ратуши. Очень скоро капитан понял, что без переводчика ему обойтись не удастся…»
Работа продвигалась медленно. На мыслях о наследстве пора было поставить крест, но расстаться с ними, оказывается, было не так-то просто. Счастье, конечно, не в деньгах, это мы проходили, но, может быть, с их помощью можно все-таки было бы создать некий суррогат? Купить себе новый компьютер, поприличней одеться, съездить в какую-нибудь экзотическую страну по турпутевке?
Видно, высшим силам было угодно, чтобы очерк про любовь капитана Сергеичева, который я начал вымучивать в тот день, так и остался незаконченным, потому что вскоре случилось одно очень важное событие, заставившее меня надолго позабыть о перипетиях романа советского офицера и немки.
Просидев за компьютером не менее часа и «родив» около страницы довольно банального текста, я отправился на кухню. С тех пор, как тетя сломала бедро, я, чтобы не утруждать сиделок лишними хлопотами, старался питаться в кафе при редакции газеты, а после смерти Зинаиды Платоновны начал, наконец, готовить себе сам. Обычно я довольствовался самыми немудреными блюдами типа жареной или вареной картошки, вермишели, недорогой колбасы или сала и бульона из ядовито-желтых кубиков вроде «Галлина бланка» или «Мэгги».
Мой ужин в тот вечер состоял из двух зажаренных на нескольких ломтиках сала яиц и стакана крепкого кофе.
Приготовление заняло не более десяти минут. Поедание – примерно столько же. Неторопливо потягивая растворимый «Максвелл хауз» и с удовольствием затягиваясь сигаретой, я размышлял о том, что мог бы сделать полезного в оставшееся до сна время. Было без десяти минут восемь.
Мой взгляд упал на клеенку с аляпистыми розами, стертыми донышками тарелок, блюдец и чашек, которые много лет двигала по столу семья Сергеичевых и ваш покорный слуга.
Припомнив как-то свой последний разговор с тетей и ее просьбу сменить клеенку, я подумал, что она могла иметь в виду вовсе не ту, что подкладывали под ее простыню, а эту, на кухне. Даже несмотря на то, что в промежутке между рассказом о службе капитана Сергеичева в Германии и визитом врача «скорой помощи» эта просьба прозвучала более чем неуместно, по сути, она была права: истертое убожество с розами давно следовало выкинуть.
Несколько дней назад я зашел в хозяйственный магазин купить прокладок для вечно протекавшего в ванной крана и увидел там очень симпатичную клеенку с рисунком старинных автомобилей – с большими колесами на спицах, откидным верхом и напоминающим грушу клаксоном. Я купил два с половиной метра, прикинув, что на стол должно хватить. Я намеревался заменить клеенку в тот же день, но позвонил редактор: надо было срочно ехать на химкомбинат и делать интервью с главным инженером. Зато сейчас никто не мог мне помешать.
Старая клеенка была не приклеена, а прижата по торцам столешницы рейками, приколоченными маленькими гвоздиками. Я взял столовый нож и, вставляя лезвие в щель между рейками и столом, без труда снял все четыре. После чего отодрал прилипшую клеенку от поверхности стола и бросил ее на пол.
Один угол ее загнулся, и я увидел на потемневшей изнанке какой-то необычный рисунок. Согласитесь, что обратная сторона клеенки – странное место для рисования, а потому я, присев на корточки, перевернул ее и, расправив, стал внимательно рассматривать творение неизвестного автора.
Мне потребовалось не более трех секунд, чтобы понять, что это такое.
Карта.
Не это ли имела в виду Зинаида Платоновна, когда говорила мне о клеенке в тот последний вечер? Она чувствовала приближение смерти, знала, что может заснуть и не проснуться, и решила сообщить мне о карте. Но она не могла прямо сказать об этом в присутствии задержавшегося доктора и постаралась как-то завуалировать свою мысль. Ночью, когда ей стало совсем худо, она решила добавить еще один ключ – и хотела написать название журнала, между страницами которого был спрятан дневник. И теперь они, эти ключи, дополняли друг друга: в дневнике говорилось о золоте, а на карте должно было быть помечено, где оно спрятано.
Я принялся внимательно разглядывать рисунок.
В левом углу карты была изображена изгибающаяся лента – несомненно, река. На одном берегу ее росли «хвойные деревья» - палочки с косыми черточками-веточками, за которыми размещались какие-то квадратики, видимо, строения. Внизу, почти параллельно краю клеенки, тянулась прямая линия. Дорога, скорее всего, автомобильная. Далее, за дорогой, какие-то плюсики. Гм… пожалуй, это крестики. Кладбище?
Надписи были более чем лаконичные. Под изгибом реки виднелась слегка расплывшаяся чернильная надпись «Вил». Вилюйка, она же Виляйка. Такая река действительно протекала в нашем районе. Местные краеведы много лет вели споры о том, как правильно звучит ее название, но ни та, ни другая сторона так и не смогли убедительно обосновать свою точку зрения. «М» - мост? Похоже. А эти квадратики, скорее всего, турбаза «Крутой берег». Помнится несколько лет назад, я делал о ней репортаж. Да, вот и едва заметные буквы «К.б.», подтверждающие мою догадку. Вот какие-то прерывистые линии на некотором удалении от берега. Что это такое, я не имел ни малейшего понятия.
В нижнем правом углу я обнаружил еле различимый прямоугольный штамп с названием, вероятно, фабрики-изготовителя, и буквами ОТК, что значило, конечно, «Отдел технического контроля». Название фабрики я прочесть не сумел – впрочем, что бы мне это дало? - но год выпуска разобрал: 1974.
Итак, карта была нарисована не ранее 1974 года. Значит, капитан запрятал свои сокровища – или их часть - в этом году или позднее. Почему?
На этот вопрос мне еще предстояло ответить, а пока меня более занимал другой: где же крестик, обозначающий место тайника?
Сколько я ни рассматривал карту-клеенку, сколько ни вертел ее так и эдак, я все же не смог обнаружить никакой метки, указывавшей на тайник с золотыми слитками. Не помогла даже лупа с приличным увеличением, которой Зинаида пользовалась при чтении газет, когда ее зрение совсем уже «село».
Может, это место было указано в последнем, исчезнувшем, листе дневника?
И все же это было кое-что.

6. РАЗВЕДКА
На следующий день я купил в книжном магазине карту нашего района и сравнил ее с той, что оставил капитан Сергеичев. В целом все совпадало: река, лес, турбаза, автомобильная дорога, кладбище - хотя расхождения в некоторых деталях имелись. Моста, например, не было: старый, деревянный, пришел в негодность много лет назад, а новый построили много ниже по течению, на территории другого района. Отсутствовали и прерывистые линии, зато появились новые квадратики и прямоугольники. Надпись поясняла, что это дачный поселок «Левобережный».
Неужели все-таки метка стерлась? – спросил я себя, сравнив обе карты. В этом случае мои старания напрасны. Вполне возможно, что Сергеичев из предосторожности поставил этот гипотетический крестик едва заметно, и он со временем действительно исчез, но с другой стороны… в это не хотелось верить. Поэтому я продолжал напряженно думать.
И надумал.
Когда я служил в армии, тоскующие по дембелю солдаты, по истечении очередных суток службы, прокалывали в карманном календарике соответствующий день, так что через какое-то время такие прямоугольный кусочек картона начинал напоминать миниатюрное сито. А что если и отставной капитан пометил свой тайник именно так?
Я взял клеенку, поднес ее к окну и стал, сантиметр за сантиметром, просматривать ее на свет. В двух местах материал был протерт донышками стаканов, чашек и прочей посуды довольно основательно: светлые расплывшиеся пятна, напоминавшие некие космические туманности, никак не могли быть метками. А вот в одном месте я обнаружил маленькую круглую дырочку, сделанную, видимо, толстой иглой или тонким гвоздиком. Точка была сделана на одной из проведенных вдоль берега реки линий, значений которых я до сих пор не разгадал. Теперь оставалось выяснить, что они значили. Заборы? Овраги? Канавы?
Узнать это можно было, осуществив, так сказать, рекогносцировку на местности. Но провести ее надо было таким образом, чтобы не навлечь подозрений обитателей дач: кражи в поселке были не столь редким явлением, и бдительные граждане могли принять меня за наводчика.
Поразмыслив, я решил, что в случае чего легче всего объявить себя журналистом, собирающим на местах былых боев материалы для очерка о Великой Отечественной войне. Или работающим, к примеру, над статьей об экологической обстановке в районе. Экология – это сейчас модно. Тем более, что наша газета в свое время поднимала тему загрязнения Вилюйки отходами местных предприятий. Журналистское удостоверение было у меня в порядке, хотя я не думал, что кто-то станет его требовать. Я решил также попросить в редакции на выходные цифровой фотоаппарат и на всякий случай незаметно поснимать интересующие меня места.
В ближайшие выходные я отправился в поселок «Левобережный». Предварительно я перерисовал с клеенки на бумагу интересующий меня фрагмент местности. Было начало июня, погода стояла солнечная и теплая, и. доехав в душном пригородном автобусе до места, я порядком вспотел.
Дачи были на любой вкус: одно-, двух- и трехэтажные, с пристроечками, верандами, террасами и даже некоторыми архитектурными излишествами типа башенок. Их окружали, в основном, типовые заборы производства местного завода железобетонных изделий, за которыми, звеня цепью, бегали местные «баскервили».
Почти сразу же разрешилась загадка с непонятными линиями на карте-клеенке: тут и там виднелись заросшие кустарником и высокой травой и частично осыпавшиеся окопы и траншеи прошедшей войны: в сорок четвертом здесь шли тяжелые бои. Некоторые из них уходили на территорию дачных участков, что должно было осложнить мои поиски. Я вспомнил, что лет семь назад кто-то из дачников обнаружил на своем участке несколько артиллерийских снарядов, и саперы неделю прочесывали местность в поисках других взрывоопасных сюрпризов.
В одном из этих окопов возможно и было закопано золото капитана Сергеичева. В котором - мне предстояло выяснить. Если только тот маленький прокол на клеенке действительно был меткой. Я присел на траву и достал лист с перерисованной картой. Метка стояла ближе к середине пятого окопа, самого длинного, если верить рисунку капитана. Теперь лишь оставалось найти его, взять лопату и…
Гм…что-то все получалось исключительно просто. Во-первых, было неясно, в каком именно месте окопа закопал Анатолий Степанович свои богатства: его рукописная «карта» была не в масштабе, и все размеры и расстояния, конечно, являлись весьма приблизительными. Во-вторых, где гарантия, что золото не выкопал кто-то из так называемых «черных копателей» или «черных археологов», которых в нашем районе было не меньше, чем в любом другом месте, где бушевала война?
Я прошел вдоль окопов метров сто, насчитав четыре. А вот с пятым вышел прокол. Пятого окопа не было вовсе: я уткнулся в забор двухэтажной дачи, за которым ровными рядами росли кустики картошки.
Оба-на! К такому обороту событий я был готов менее всего.
Самое смешное, что даже если моя тетя и пыталась написать перед смертью не «огород», а «Огонек», огорода мне все равно избежать не удалось. Правда, когда бывший капитан прятал свои слитки, никаких дачных участков на этом месте не было: строительство началось в середине 80-х.
Я внимательно осмотрел территорию дачи. По двору бегала огромная лохматая колли, с рыком терзая желтый мяч, несомненно, многократно прокушенный острыми собачьими клыками. Никаких признаков людей, однако, я не обнаружил.
Не успел я подумать об этом, как дверь открылась, и на пороге появилась миниатюрная девушка в голубом халатике, очень коротком, и открывавшем при каждом шаге стройные смуглые ноги. У нее были темные волосы средней длины, обрамлявшие круглое лицо, маленький, чуть вздернутый нос, очень большие глаза. Не знаю почему, но я решил, что она напоминает мне Ассоль из фильма «Алые паруса» по роману Грина.
Собака с радостным лаем бросилась к хозяйке, размахивая пушистым хвостом. Та опустилась на корточки и принялась гладить густую шерсть, что-то ласково приговаривая колли на ухо. Сейчас, дополняя идиллическую картинку, из дома выкатится карапуз-сынок, за которым последует и ее муж, с некоторой досадой подумал я.
Никто больше не вышел и не выкатился.
Ну и что? А мне-то что делать? Вызваться копать им картошку по осени, потому что, несомненно, нужный мне окоп сравняли с землей и устроили на нем приусадебный участок? Или все-таки выяснить поточнее, что и как?
Девушка подняла голову и увидела меня. Она проговорила что-то своей собаке и направилась к забору. Колли последовала за ней. Лаять на меня она не стала. Я слышал, что собаки этой породы – вообще очень добрые и ласковые создания.
- Вы что-нибудь ищете?
«Ассоль» подняла на меня очень голубые глаза под длинными ресницами, и я немедленно осознал, что это не просто красивая девушка, которых – мужчины не дадут мне соврать - повсюду хоть пруд пруди, а очень красивая девушка. По весне, как известно, женщины расцветают, как цветы, а уж летом их красота набирает силу. Но здесь был другой случай: я был уверен, что и зимой, и осенью «Ассоль» была столь же прекрасна.
- Здравствуйте, - проговорил я. – Я - журналист, собираю материалы о войне…э, к годовщине освобождения нашего города. Здесь шли тяжелые бои, вы, наверное, знаете…
Вообще-то мои слова звучали совсем неубедительно. Что можно было найти в наше время в этом благополучном дачном поселке, выстроенном благополучными зажиточными людьми, разъезжающими на крутых иномарках – равнодушными внуками тех, кто воевал свыше полувека назад? Куда больше можно было раскопать в пыльных архивах, да, наверное, и в Интернете. Но я и не ожидал, что кто-то проявит особый интерес к военной теме.
Девушка ничего не сказала. Некоторое время она внимательно рассматривала меня своими огромными глазами, потом произнесла:
- А я вас знаю.
О, это сладкое бремя славы! – с иронией подумал я. И какой славы! Меня узнали отнюдь не на улице нашего провинциального городка, где мои, как выражалась покойная тетушка, «патлы» могли примелькаться за много лет хождения одним и тем же маршрутом в редакцию газеты - а за двадцать километров от него, в лесном поселке!
- И откуда же?
- Вы вели кружок юных журналистов «Перышко». Я ходила туда.
Я очень внимательно посмотрел на свою собеседницу. Нет, определенно ее внешность не вызвала у меня никаких ассоциаций. Кружок при газете я действительно вел десять лет назад, его посещало человек двадцать мальчиков и девочек 8 – 9 классов, но журналистом, насколько я знал, так никто и не стал, хотя пару человек и опубликовали у нас свои заметки.
- Катя Самойлова, не помните? Я училась тогда в девятом классе. У меня была другая прическа, да и вообще… - она улыбнулась. – Ножки – тонкие, как спички, все висело, как на вешалке.
Катя Самойлова. Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в моем мозгу. Самойлова, Самойлова…Не она ли написала о бездомных собаках? Эта статья, помнится, поразила меня своей чистотой и искренностью, хотя наша газета и не опубликовала ее.
- Вы – писали о собаках? Бродячих собаках?
Катя улыбнулась.
- Было такое…Может, зайдете? Угощу вас кофе.
Такой поворот сюжета был даже почище, чем исчезновение окопа с сокровищами! Девушка как будто угадала мое желание: мне и хотелось, чтобы она пригласила меня.
- А муж?
- Какой муж?
- Ну…ваш муж.
- Я не замужем.
Не знаю почему, но я испытал после этих слов облегчение. Не потому ли, что каждый мужчина, пусть самой заурядной и невыигрышной внешности, увидев красивую женщину, невольно «примеряет» на себя роль ее кавалера?
Значит, карапуза-сынка нет, семейной идиллии – тоже? Впрочем, отсутствие мужа вовсе не означает и отсутствие детей.
- Калитка там.
Вдоль забора я прошел к калитке, с удивлением обнаружив на ней надпись «ул. Лесная, 6». Оказывается, у них здесь были даже улицы.
Катя в сопровождении колли повела меня в дом. Но собаку внутрь она не пустила.
- Гуляй, Марта.
Колли, очевидно, вовсе не расстроилась и вновь бросилась терзать свой мяч.
Мы прошли в комнату.
- Садитесь, Олег…э…
Ух, ты! Она и мое имя помнит!
- Викторович. Можно просто Олег.
- Вам растворимый?
- Мне любой.
Девушка вышла. Я осмотрелся.
Диван, два кресла, журнальный столик. Ковер на полу. На стене какая-то разноцветная мазня. В целом довольно уютно. Прекрасное место для летнего отдыха.
Катя вернулась с подносом, на котором стояли две чашки дымящегося кофе, сахарница, молочник, блюдце с каким-то печеньем.
- У вас хорошая дача, - похвалил я, принимая чашку.
- Это не моя.
- Родителей?
- Опять не угадали.
- Тогда чья же?
- Папиных знакомых. Они инженеры, и муж, и жена, уже три года работают в Бушере – знаете, в Иране?
- Знаю. Бушерская АЭС.
- Вот-вот, - Катя откусила своими ровными белоснежными зубами маленький кусочек печенья. – Когда-то мой отец работал вместе с ними на нашем комбинате. За дачей все равно надо присматривать, а я в том году опять не поступила – не прошла по конкурсу. А где сейчас найдешь работу? Вот и договорились, когда они последний раз были в отпуске, что за дачей буду присматривать я. За сто долларов в месяц. Лучше, чем ничего.
Воцарилось молчание. Я мучительно искал какую-нибудь легкую и приятную тему для разговора – и не находил. Вероятно, длительное отсутствие контактов с прекрасным полом давало о себе знать.
- А знаете, как должен был первоначально называться кружок «Перышко»? – наконец, спросил я.
- Нет. Как?
- «КлуНЖ»! Представляете?
- С трудом, - призналась она. - И как же это расшифровывается?
- «Клуб начинающих журналистов». Это наш редактор предложил. Но мы дружно забраковали это сокращение: «КлуНЖ» звучит вроде как «бомж».
- Пожалуй, - кивнула Катя. – «Перышко» намного красивей.
- Конечно, - согласился я и неожиданно для себя выпалил: - Вы здесь одна живете?
- Если вы намекаете на любовника, то его нет, - насмешливо глядя на меня, проговорила она.
Наверное, я покраснел. Так тебе и надо, придурок! Не суй нос, куда не следует.
- Значит, пишете о войне? – вероятно, почувствовав мою неловкость, она тактично сменила тему. – А мне кажется, все уже давно написано. Ведь почти шестьдесят лет прошло – и каждый год пишут. Ну что можно найти нового, тем более в этом поселке?
Ответить на этот безобидный вопрос было нелегко. Зато он подводил меня к цели моего приезда.
- Я просто хотел побродить по местам боев, проникнуться, так сказать, атмосферой. Все эти окопы, траншеи… - я не закончил и взглянул на нее, ожидая, что она скажет о том окопе, затерявшемся под кустами картошки.
Но этого не произошло. Мне пришло в голову, что владельцы дачи могли зарыть его раньше, чем пригласили девушку на работу, поэтому она ничего и не знает о нем. Да, скорее всего, так оно и было.
- Все равно ничего нового вы не напишите. Извините, конечно, - проговорила Катя.
Она была права.
- Не напишу.
Я вспомнил про свой очерк о любви капитана Сергеичева. Я «выдавил» из себя две страницы, распечатал, прочитал – и пришел к выводу, что он никуда не годится. Уничтожать файл я не стал, но и работать над ним дальше, высасывая что-то из пальца, не мог.
Воцарилось молчание. Кофе было выпито, тема светской беседы исчерпана. Мне, конечно, хотелось задержаться, но…Убедительного предлога у меня не было, а правил приличия, насколько я знал, пока еще никто не отменял.
- Ну, мне пора, - я поднялся.
Она проводила меня до калитки.
- Большой участок, - заметил я, окидывая взглядом ряды картошки. – Вы сажали?
- Родители, - равнодушно пояснила Катя. – Все равно земля пустует.
Мы помолчали.
- Знаете, что? – вдруг сказала она. – Если…если вы еще раз приедете сюда э… проникаться атмосферой - заходите.

7. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
Как ни странно, мысли о Кате Самойловой оказались сильнее, чем размышления о том, что моя поездка в «Левобережный» окончилась неудачей. Более всего меня поразило, что она запомнила меня со своих подростковых лет. Я вызывал в памяти ее внимательный взгляд – и не мог отделаться от чувства, что он передавал нечто большее, чем дружелюбие к знакомому когда-то человеку, случайно встреченному через много лет.
Я с трудом отогнал мысли, не имевшие ничего общего с тем, о чем я должен был сейчас думать. Итак, что мне предпринять дальше? Первая трудность: окоп зарыт. Вторая: он находится на территории дачи. Не посвятив в свои планы владельцев земельного участка, я не смогу сделать практически ничего. Но хозяева в загранкомандировке. Значит, я должен рассказать все Кате Самойловой?
Жаль, я не догадался узнать у нее номер телефона. Я мог бы позвонить ей и сообщить, что опять приеду в следующие выходные «проникаться атмосферой» - это решилось как-то само собой. И мое решение было связано не только с поисками слитков капитана Сергеичева – но и с желанием вновь увидеть девушку.
Моя семейная жизнь закончилась одиннадцать лет назад: мы разошлись с женой после семи лет совместного проживания. Причин тому было немало: и невозможность приобрести свое жилье – все это время мы жили на съемном - и несхожесть характеров, и хронический недостаток денег, отсутствие перспектив, и еще много всякого разного. Люда забрала Кирилла и уехала к своим родителям в Воронеж, а я вернулся к Сергеичевым. Сначала я регулярно ездил к сыну, но с каждым годом поездки становились все более редкими: зарплата журналиста перестала позволять мне тратить столько денег на железнодорожные билеты. Какое-то время мы еще перезванивались, потом Кирилл поступил в институт и зажил своей собственной жизнью. А видеться или контактировать с бывшей женой у меня почему-то не возникало никакого желания: как говорится, умерла, так умерла.
Приглашать женщин для интима – природа, сами понимаете, брала свое - в квартиру Сергеичевых я не мог, поэтому встречался с ними «на их территории» довольно нерегулярно. Потом подцепил стыдную болезнь, с трудом вылечился и возблагодарил Бога, что это не СПИД. С тех пор я зарекся встречаться с представительницами прекрасного пола вообще, и вел размеренную, но скучную жизнь.
После поездки в дачный поселок и встречи с Катей Самойловой с мной что-то произошло. Я опять захотел увидеть ее. Просто увидеть: хотите верьте, хотите – нет, но мне было не нужно от нее ничего. Да, просто увидеть. Просто поговорить. Побыть рядом.
По моим расчетам ей было около двадцати пяти – по нынешним меркам, почти старая дева. Почему она не вышла замуж? Ждала своего капитана Грея на шхуне под алыми парусами – которая не спешила появиться на горизонте? Или пережила боль безответной любви и не хотела больше обжечься? Ну а мне-то какое дело? Причем здесь я, невзрачный провинциальный журналистишка, к тому же почти вдвое старше ее? Куда я лезу?
Но когда начинает говорить сердце, логика умолкает. В следующую субботу я опять отправился в дачный поселок, причем решил приехать самым первым, утренним, автобусом.
Кати не было.
Я постоял у калитки, обошел территорию дачи по периметру вдоль забора, опять постоял. Двор был пуст. Колли тоже куда-то подевалась.
От досады я был готов скрипеть зубами или материться. Я начисто забыл, чем следует заниматься в первую очередь – перспектива найти слитки была куда более реальной, чем надежда сблизиться с этой девушкой.
Но…
Я побродил по поселку, выкурил три или четыре сигареты, вернулся к даче – и увидел у ворот белый «ниссан». Катя вылезала из машины, держа в руках два больших полиэтиленовых пакета.
Увидев меня, она виновато улыбнулась.
- Я думала, вы приедете как в тот раз - позже. Решила съездить в город за продуктами.
Я шагнул к машине, и от волнения слова приветствия застряли у меня в горле.
«Думала, что вы приедете, как в тот раз». Неужели она ждала меня?
- Здравствуйте, - с трудом выдавил я. – Давайте я помогу.
- Они не тяжелые, Олег…Викторович. Лучше откройте ворота, я загоню машину.
Когда Катя поставила машину в гараж, я поинтересовался:
- А где Марта?
- Оставила у соседей. Иногда я беру ее с собой в город, но это не слишком удобно.
- Машина, конечно, тоже не ваша?
- Не моя. Потанины, ну, хозяева дачи, купили ее после первого года в Иране.
Мы направились к дому. Я все же забрал у нее пакеты, набитые сосисками, пакетами с молоком, яйцами и прочими продуктами.
- А Марта хоть ваша?
- И Марта не моя, - Катя засмеялась. – Хозяева взяли ее еще до командировки, щенком.
Она достала из кармана джинсов ключ и открыла дверь.
- Проходите. Так вы приехали первым автобусом?
- Первым, - смущенно кивнул я.
- Продолжаете «проникаться атмосферой»? Как там ваш очерк о войне?
- Катя, - проговорил я очень серьезно. – Сегодня я приехал увидеть вас.
Минуту она молчала.
- Хотите пива, Олег?
На этот раз мое имя прозвучало без отчества.
- Давайте.
Девушка вышла и через минуту вернулась с бутылкой «Клинского» и высоким бокалом.
- А вы?
Она покачала головой.
Я откупорил бутылку и налил в бокал темную пенящуюся жидкость.
Может рассказать ей о слитках капитана Сергеичева? – мелькнула мысль. Я уже открыл было рот, но тут подумал, что сам поставил себя в довольно щекотливую ситуацию: теперь она могла решить, что я познакомился с ней только для того, чтобы проникнуть на участок.
- Вам не скучно здесь, Катя?
Она слегка пожала плечами.
- У Потаниных много книг, телевизор, «видик». Да и Марта…мне с ней хорошо.
- А ваши родители? Ну, вы не скучаете по ним?
- Честно говоря, нет. Они всегда любили больше мою старшую сестру. Первенец, понимаете, и все такое. Она оправдала их надежды. Получила высшее образование, выучилась на экономиста, живет в Москве. Замужем, двое детей. Короче, все как у людей. А у меня – нет. Три раза поступала на юрфак – все неудачно. Устроиться на приличную работу трудно – нет специальности. Замуж не вышла. Теперь вроде как сижу – ну, сидела, до этой дачи - на шее престарелых родителей, - она помолчала. – Отец начал пить, у матери с сердцем проблемы. Наверное, в этом году они сажали здесь картошку последний раз. Знаете, вторым ребенком отец хотел сына, а получилась я. В этом, наверное, и вся причина. Я чувствовала это с самого детства.
Маленькая одинокая девочка. Неудавшийся ребенок. Нежеланный ребенок.
Неожиданно для самого себя я взял ее маленькую теплую руку и поднес к губам.

8. ЛЮБОВЬ
Вы скажете, что все не может произойти так быстро. Вы скажете, что на второй раз не могло случиться того, что случилось между нами.
Но случилось же…
Мы лежали в спальне на втором этаже, укрывшись одной простыней и крепко прижавшись друг к другу – два разгоряченных страстью, мокрых от пота, любовника. Или больше – два влюбленных человека.
- Ты такая красивая - почему не вышла замуж?
- Ждала тебя? - проговорила она, и этот ответ прозвучал полувопросом самой себе.
- И долго?
- Знаешь, тогда, десять лет назад, когда я впервые пришла на занятия того кружка юных журналистов – ты…ты сразу привлек мое внимание.
- Неужели красотой? – насмешливо поинтересовался я, целуя ее волосы.
- У тебя был такой э…хипповый вид: длинные волосы, джинсы. Другие в редакции выглядели – как это сказать? – более пристойно. Но скучно. И я запомнила тебя.
Я не стал рассказывать ей, сколько копий пришлось сломать в битвах с главным редактором, отстаивая свое право быть таким, каким я хотел быть. И писать так, как я хотел писать.
- И ты – ты хочешь сказать, что влюбилась в меня?
- Не сразу. Через какое-то время. Сначала мне просто хотелось видеть тебя почаще. Быть рядом с тобой. Слышать твой голос. Ты, наверное, не помнишь: однажды, ты разбирал какую-то мою заметку, а я стояла рядом со столом, за которым ты сидел, и совсем не слушала, а только кивала головой и вдыхала твой запах – табака, еще чего-то очень мужского…Мне хотелось коснуться твоих волос – просто потрогать. Глупая шестнадцатилетняя школьница…
- Мне сорок шесть, маленькая. Я почти в два раза старше тебя…
- Да хоть сто сорок шесть! – она пошевелилась, еще крепче прижимаясь ко мне. – Олечка моя…
- Что? Олечка?
Я почувствовал, что она улыбнулась.
- Я так стала называть тебя, когда поняла, что влюбилась.
- Почему не Олежек?
- Не знаю. Олечка и все.
Господи, как я любил эту маленькую нежную девочку! Неужели бывает любовь со второго взгляда? Неужели действительно есть Бог, который решил вознаградить меня за многие годы серого существования?
- Когда занятия кружка окончились, мне стало очень плохо. Не потому, что я поняла, что журналисткой мне не быть. Из моей жизни что-то ушло – большое, хорошее…Потом экзамены – выпускные, вступительные. Они как-то помогали забыться. Хотя я часто видела, как ты шел пешком на работу. Все хотела и не решалась подойти к тебе на улице – как бы случайно. Один раз чуть не подошла, даже не один, два…но так и не набралась смелости. Когда сестра окончила институт и вышла в Москве замуж, родители решили поменять трехкомнатную квартиру на двухкомнатную. Тем более, что я тоже должна была отделиться от них: бегал за мной один придурок. Гонял машины из Германии, денег было немеряно. «Что тебе нужно, дура? - говорил отец. – У него же бабок выше крыши!» Они поменяли квартиру, и мы переехали в Молодежный микрорайон. Я перестала тебя видеть. Замуж так и не вышла, чем опять огорчила своих родичей.
- И правильно сделала, маленькая, - прошептал я. – Как бы мы тогда встретились?
- Теперь мы имеем то, что имеем: почти старая дева, без образования, без перспектив, без денег…
- Не в деньгах счастье, - проговорил я и после совсем короткой, полусекундной, паузы, добавил: - А к тому же, дача Потаниных стоит на золотой жиле – или как это там называется?
- Это что? Шутка юмора? Как в еврейском анекдоте: «Абрам, у тебя есть золото?» - «Есть, конечно! Сара, золотце, пойди сюда!»
- Не совсем.
И я рассказал ей все.
Некоторое время Катя лежала молча, переваривая услышанное. Больше всего я боялся, что она подумает, будто я познакомился с ней именно для того, чтобы оказаться поближе к золоту. К счастью, это, видимо, и не пришло ей в голову.
- Но если это правда…ты ведь будешь должен сдать все государству?
- Да что ты говоришь!? – насмешливо воскликнул я. - Государству, которое заставило влачить убогое существование миллионы своих граждан, включая и твоего покорного слугу? Один этот их чертов дефолт чего всем стоил! А ведь и у меня до девяносто восьмого были не Бог весть какие, но сбережения, - я вздохнул. – Так что насчет этого не переживай, маленькая. Все равно на эти деньги какой-нибудь толстопузый деятель поехал бы поднимать российскую экономику – но почему-то за границу. В швейцарский Давос или еще куда.
- В этом случае тебе придется сбывать это золото самому? Как и кому? Ой, «сбывать золото», - засмеялась она. – Это уже что-то из криминальной лексики!
- С кем поведешься... А вообще давай не будем делить шкуру неубитого медведя. Как говорят англичане, «мы перейдем этот мост, когда подойдем к нему».
Тут я вдруг вспомнил о газетной заметке, найденной мной в папке капитана Сергеичева. Я понял, кем был приговоренный к высшей мере Терещенко Н.П. Братом Зинаиды! В бумагах супругов я обнаружил несколько открыток от какой-то Ники, поздравлявшей сестру Зину то с днем рождения, то с Новым годом. Тогда я посчитал Нику сестрой тети, решив, что это – сокращение от имени Вероника. Теперь же я мог с почти стопроцентной уверенностью сказать, что Ника был ее братом – скорее всего, Николаем, или, на худой конец, Никодимом. В детстве она вполне могла звать его Никой.
Экс-комендант привез в Россию, ну, тогда в Советский Союз, несколько слитков золота. Его надо было как-то реализовать, превратить в деньги. Был ли он в состоянии сделать это самостоятельно? Конечно, нет. Не мог же он ходить по базару и кричать: «А вот кому золотишко по сходной цене? Налетай, подешевело!» По случайному стечению обстоятельств, брат Зинаиды, этот Терещенко Н.П., работал в «Ювелирторге». Впрочем, эта организация сразу после войны могла называться и как-то иначе, не это главное. Главное, что он помог супругам продать золото. Точнее, продавать по частям, по мере возникновения нужды в деньгах. Сколько лет это продолжалось? Больше двадцати – это точно. Только арест Николая-Никодима Терещенко на время прекратил незаконные операции с драгметаллом бывшего фронтовика.
Не потому ли супруги отправились на турбазу на Байкал как раз в тот период? Решили отсидеться где-нибудь подальше – от греха подальше? Теперь я точно вспомнил, что это было в 1975 году: я как раз окончил школу и начал готовиться к вступительным экзаменам на журфак, а они, как назло, наплели что-то о «горящих путевках» и очень быстро уехали, оставив мне на попечение своего оболтуса Вадима, которому было в то время лет двенадцать. И не в те ли тревожные дни Сергеичев решил спрятать какую-то часть золота – оставив его, на случай собственного ареста, Зинаиде с сыном? Тогда же он мог уничтожить и последний лист своего дневника, в котором, возможно, было сказано о том, как он нашел способ превращать золото в наличность, упоминались какие-то каналы, фамилии? Может, он также написал, как ему удалось подкупить смершевцев и обвести их вокруг пальца, утаив для себя бóльшую часть слитков?
Все обошлось, шурин не выдал, супруги вновь могли спать спокойно и продолжать незаконно сбывать благородный металл – тот, что оставили при себе «на жизнь»: даже после тех событий Сергеичевы по-прежнему ни в чем себе не отказывали, разве что стали действовать более осторожно. Возможно, это делалось через оставшихся на свободе сообщников Терещенко – ведь тот не «заложил» никого.
Я подумал, что уже никогда не узнаю о том, что чувствовали капитан и его супруга, после того, как суд вынес брату Зинаиды смертный приговор. Как ни верти, а в его смерти была немалая доля и их вины.
Катя вопросительно смотрела на меня.
- О чем ты думаешь?
Да, действительно, о чем я думаю!? На данный момент есть дела и поважнее. К черту все эти рассуждения! Лежало же это золото много лет, пусть полежит и еще немного.
Желание, как волна, вновь накатилось на меня. Я крепко прижал к себе Катю, накрыл ее своим телом, и мы опять занялись любовью. Она стонала, извивалась подо мною и хрипло шептала одно слово: «Оля…Оля…Оля…»
Я даже не заметил, как этот невнятный шепот перерос в крик отчаянной страсти – наверное, так ничтожный снежный ручеек постепенно превращается в грозную лавину.
- А-а-а…!!
Ее тело, маленькое, упругое, горячее, содрогнулось под моим – и затихло.
…Много-много минут спустя я почувствовал ее пальцы на своей щеке. Их прикосновение было таким легким, как будто по моей коже спешила куда-то некая малюсенькая букашка, заплутавшая в нашей кровати.
- Олечка, неужели такое может быть?
- Какое – такое?- проговорил я, не открывая глаз.
Она не могла подобрать слов.
- Ну…как у нас только что.
- Может, маленькая.
«Удивительная девушка, ласковая, страстная, нежная – таких я еще не встречал…» – подумал я - и тут поймал себя на мысли, что сбиваюсь на лексику, которую использовал, описывая Клару в своем дневнике, и капитан Сергеичев. А впрочем – разве не одними и теми же словами пользуются все влюбленные люди?
Я накрыл ее пальцы ладонью. Страстный крик Кати все еще звучал в моих ушах.
Пожалуй, это стоило всех сокровищ бывшего коменданта Мерзебурга.

9. РАСКОПКИ
- А когда приезжают Потанины, маленькая?
- Через месяц. 27 июля.
- Точно? Откуда ты знаешь?
- Они недавно сообшили мне об этом. Я раз в неделю проверяю электронную почту, - ответила она, поцеловав меня в небритую щеку.
- У тебя здесь есть компьютер?
- Нет, на центральной почте в городе.
- Значит, у нас в запасе не больше месяца.
Накануне я с большим трудом выпросил у редактора неделю отпуска за свой счет, заявив, что собираюсь заняться оформлением тетиной квартиры на свое имя. К счастью тот и не вспомнил, что подобная процедура может начаться лишь через полгода после кончины собственника. Но если честно, мои отношения с Катей отодвинули заветные мысли об обладании двухкомнатной «хрущевкой» в центре города на задний план. Обладание очаровательной девушкой оказалось куда более важным.
В следующее воскресенье мы начали раскопки. Поскольку окопы располагались более-менее в одну линию, установить местонахождение того, который должен был находиться на территории дачи Потаниных, не составляло особой сложности. Но как бы мы могли объяснить родителям Кати причину, побудившую нас ни с того, ни с сего уничтожить столько кустиков картошки?
- Они были недели две назад. Теперь уже скоро не приедут, - успокоила меня девушка.
- А если все-таки…?
Она наморщила свой очаровательный маленький носик.
- Ну…ну, скажем, что это связисты ищут повреждение телефонного кабеля.
Я скептически хмыкнул.
- Или электрики, - добавила Катя, взглянув на меня.
- А почему только на вашем участке?
- Вот пристал! – она шутливо шлепнула меня по губам. – Да потому что повреждение как раз на нашем участке!
- Логично, - смиренно согласился я и решил больше не затрагивать эту тему. - Скажи, маленькая, этот окоп Потанины закапывали при тебе?
- Нет. Мне кажется, это было давным-давно, как только они заселились. А впрочем, не знаю. До меня за дачей присматривал какой-то мужик. Понятия не имею, где они его взяли. Пил по-черному, баб каких-то сюда водил. Ну, кто-то из соседей по даче его и заложил, когда Потанины приехали в отпуск.
- Лопата найдется?
- В гараже.
Копалось легко, потому что окоп был в основном заполнен черноземом. Глупо, конечно, ожидать результата с первой же попытки, но кто может запретить человеку надеяться? По теории вероятности вполне могло оказаться, что я наткнусь на сокровища уже в первые полчаса раскопок, тем более, что я постарался начать с того места, где, по моим расчетам, и была середина окопа. Увы, сундучок, обитый железом, или, на худой конец, просто деревянный ящик не возник из-под земли ни в первые, ни в последующие полчаса.
Когда я углубился почти на метр, пошла твердая земля. Мне стали попадаться какие-то ржавые железки и гильзы – верный признак того, что мы на правильном пути. Катя сидела рядом на маленьком раскладном стульчике и смотрела на меня влюбленными глазами. Марта устроилась у ее ног и созерцала меня, вывалив огромный розовый язык.
- Олечка, принести тебе пива?
- Спасибо, маленькая. Я, пожалуй, дождусь обеда, тогда и попьем, - ответил я, чувствуя под ее взглядом необычайный прилив сил.
- Ты такой мускулистый, - похвалила она, - хоть и худой.
- Худощавый, - поправил я, вытирая пот.
- Ну, худощавый. Какая разница?
- Определение «худой» носит отрицательный оттенок, «худощавый» - нейтральный. Эх, ты, а еще бывшая юная журналистка!
- Это ты точно заметил. Бывшая юная, - вздохнула Катя и встала со стульчика.
Спрыгнув в яму, она обняла меня сзади и прижалась щекой к моей влажной спине. Сквозь тонкую ткань ее майки я почувствовал упругие маленькие груди.
- Олечка, ты мне нравишься и худым, и худощавым! – прошептала она.
- Маленькая, не провоцируй меня, а то мне опять захочется затащить тебя в постель! – проговорил я, осторожно освобождаясь от ее объятий.
Под лезвием лопаты что-то хрустнуло, словно сухая ветка. В следующий момент на поверхности земли показался череп. Человеческий.
Я вздрогнул.
Пустые глазницы смотрели на нас скорбно и загадочно. В височной части виднелась рваная, залепленная землей, дыра, от которой к макушке бежала кривая трещина.
Катя прильнула ко мне, испуганно глядя на неприятную находку.
- «Бедный Йорик…», - пробормотал я, опускаясь на корточки.
- Олечка, нехорошо это. Как будто мы раскопали чью-то могилу.
- Глупости, маленькая. Издержки производства.
Очевидно, останки принадлежали немцу: я обнаружил погнутую пряжку ремня со свастикой, круглую противогазную сумку и пустую обойму от пистолета. Я не смог заставить себя взять череп в руки, поддел его лопатой и отодвинул в угол ямы. Туда же сгреб все кости.
- Потом закопаем.
Я поработал еще минут двадцать, расширяя яму, потом отправился обедать.
После пива, сытного борща и пельменей меня разморило. Под палящими лучами июньского солнца желание копать дальше как-то улетучилось.
- Маленькая, давай покемарим немного, - вяло произнес я.
- А сокровища?
- «Еще немного, еще чуть-чуть…», - пропел я. – Но попозже.
- Ты спи, а я почитаю, - сказала она.
- Только полежи со мной, хорошо? – попросил я.
Я проспал часа полтора. Катя, устроившись рядом, читала какой-то детектив. Я забрал у нее книгу и бросил на пол.
- Иди ко мне…
Я потянул ее к себе.
Халатик, тот самый, в котором я увидел ее в первый раз, задрался, обнажая стройные бедра и край узеньких кружевных трусиков. Это было выше моих сил!
- Олечка, ты что? – с притворным ужасом зашептала она, щекоча мое ухо теплыми нежными губами. – Мы же совсем недавно…
- Утром, это, по-твоему, недавно?! – зарычал я, торопливо расстегивая пуговицы ее халата.
…Потом мы долго-долго лежали молча, обессиленные своей нескончаемой страстью.
- Знаешь, если мы действительно найдем это золото…
- Почему ты думаешь, что это именно золото? – спросила она. – Вполне возможно, что твой капитан превратил его в драгоценности.
- Не исключено, - согласился я. – Но какая разница – золото, драгоценности? Лучше скажи, что мы тебе купим, если действительно найдем их?
- У меня никогда не было красивого платья, - печально проговорила Катя. – Даже на выпускной я пошла в платье сестры. Мать только кое-что подшила, потому что у Светы размер больше. А мне было так неловко: вдруг кто-то вспомнит, что его одевала она? Я вообще многое донашивала после нее…
Бедная моя девочка! Я куплю тебе десять платьев. Двадцать платьев! Тридцать пар туфель! Все, что захочешь!
- Потом, когда я не поступила в первый год, устроилась ученицей на швейную фабрику – какая уж там зарплата, смех сказать! Все отдавала родителям, потому что вроде как сидела на их шее. О нарядах и речи не было. А когда не вышла за этого козла, отец вообще чуть из дома не выгнал…
- Все у нас будет, маленькая – обещаю. Только бы нам добраться до этого золота.

10. НАХОДКА
За два дня раскопок я вырыл прямоугольную яму около двух с половиной метров длиной и метра шириной. Что же касается глубины, то я понятия не имел, насколько глубокими были окопы тогда, в сорок четвертом, а потому остановился примерно на метре с четвертью.
Катя порывалась помочь мне копать, но я неизменно говорил ей, что дело женщины – «кирхе, кюхе и киндер», в переводе с немецкого - «церковь, кухня и дети». Это высказывание, если я правильно помнил, приписывалось Гитлеру.
- Он, конечно, большой злодей, но вот насчет этого был абсолютно прав, - заявил я. – А добывать золото – чисто мужская забава.
- Олечка, из всего перечисленного, здесь есть только кухня, - пожаловалась она однажды.
- С нашей бурной постельной жизнью дети, по-видимому, тоже не за горами, - заметил я.
После этих слов щеки Кати чуть порозовели, а я, чмокнув ее в щеку, прошептал на ухо:
- Или я не прав, маленькая?
Она взглянула на меня с такой нежностью, что я сам отдал бы все, что имел, лишь бы наша любовь продолжалась вечно.
- Прав ты или не прав, Олечка, мы узнаем очень скоро. Сегодня какое?
- Девятнадцатое.
- Значит, э…через полторы недели.
Стоит ли говорить, что после таких разговоров я продолжал копать с удвоенной силой!
Правда, по-прежнему без результатов.
Самой значительной находкой был погнутый штык от трехлинейки и фрагмент пулеметной ленты. Для краеведческого музея они, возможно, и представляли некоторый интерес, для меня – никакого.
Растерзанные посадки картошки представляли собой жалкое зрелище, и если бы родители Кати нагрянули на дачу, серьезных объяснений было бы не избежать. Примерно раз в неделю девушка звонила им – скорее, для очистки совести, чем побуждаемая подлинной заботой, и как раз в самый разгар раскопок успокоила меня:
- Не бойся, теперь уже точно никто долго не приедет: у отца опять запой начался. А мать, конечно, не оставит его в таком состоянии.
На четвертый день, когда она уехала за продуктами в город, я наткнулся в яме на предмет, потрясший меня куда больше, чем продырявленный череп немецкого солдата.
Если человеческие останки были просто неприятной находкой, то неожиданно возникший из земли стабилизатор мины, в который я лишь чудом не ткнул лопатой, представлял реальную опасность для жизни – и не только моей, но и любого, оказавшегося поблизости.
- Нет, такой хоккей нам не нужен, - пробормотал я.
Опустившись на колени, я некоторое время изучал погнутые ржавые пластины, потом отошел в сторону и закурил.
Что делать? А вдруг рядом и другие? Рванет без предупреждения – и поминай, как звали… Нет, это минометная мина, то есть не поставленная здесь специально, а, скорее всего, выпущенная из миномета и неразорвавшаяся. Так что других, пожалуй, нет. К тому же если она не разорвалась тогда, почему она должна разорваться именно сейчас?
Или не рисковать и бросить все к чертовой матери? В конце концов, на даче я нашел нечто куда более ценное, чем слитки драгметалла, и вопроса «Катя или золото» для меня просто не стояло!
И все же – и все же одно не исключало другого. Что плохого в том, чтобы любить и быть богатым одновременно?
То, что капитан Сергеичев благополучно упрятал богатства в землю, как раз и означало, что он сделал это в безопасном месте, успокоил я себя. Иначе он взлетел бы к чертовой матери вместе со своими слитками! Нет, моя находка - всего лишь досадная случайность. Не паникуй, Олег! Ты же знаешь: кто не рискует, тот не пьет шампанского. Вероятно, ты просто копаешь не там, где надо.
Я отправился в гараж и, порывшись минуты две на полках, обнаружил картонную коробку из-под обуви. Вернувшись на место раскопок, я накрыл коробкой мину, потом с исключительной осторожностью забросал ее землей, очень легко утрамбовал ладонью земляной холмик и штыком лопаты очертил опасную зону.
Конечно, по правилам надо было звонить в военкомат, вызывать саперов, но…Я был почти уверен, что они начнут прочесывать участок в поисках и других взрывоопасных предметов, и тогда, вполне вероятно, сами наткнутся на золото – если таковое здесь все-таки спрятано. И вообще, липа насчет электриков или телефонистов для них бы не прошла: ясно, что я раскопал старый окоп с какой-то целью.
Значит, стоит рискнуть.
Сказать Кате, когда она вернется? Нет, пожалуй, не буду ее тревожить: если она узнает, то запретит мне всякие дальнейшие раскопки. Но спускаться в яму я ей теперь просто не дам! И еще я решил, что если в течение оставшихся трех дней не смогу найти слитки Сергеичева, то прекращу поиски и засыплю все назад.
Я перенес район раскопок в противоположную от опасной находки сторону и работал еще минут сорок. Безрезультатно.
Потом послышался шум мотора.
Я вылез из окопа и пошел открывать ворота. Радостно повизгивавшая Марта бросилась встречать хозяйку.
- Олечка, как я соскучилась! – Катя, опустив на траву пакеты с покупками, повисла у меня на шее, покрывая лицо поцелуями.
Нет, определенно я не очень огорчился бы, даже если бы мои поиски и не увенчались успехом.

11. ПОЧТИ ЧЕТЫРЕ КИЛО СЧАСТЬЯ
Наступил последний день моего отпуска.
Я проснулся часов в шесть утра, но лежал неподвижно с закрытыми глазами, опасаясь пошевелиться и разбудить Катю. Солнечный луч проникал из-за занавески и почти ощутимо щекотал мне подбородок.
Неделя поисков ничего не дала. Копать дальше не имело смысла. Соседи Кати – те самые, которым она, бывало, оставляла Марту – уже несколько раз шутя спрашивали, не клад ли мы ищем на участке. На что я также шутливо отвечал, что надеюсь обнаружить на территории дачи месторождение нефти.
Этот последний день я решил посвятить, так сказать, раскопкам со знаком минус: иными словами, закопать все обратно. Моя неудача могла объясняться чем угодно. Может быть, на слитки давно уже наткнулся какой-нибудь «черный копатель». Или кто-то подсмотрел, как бывший капитан закапывает свое богатство, и немедленно «экспроприировал» его. Или Сергеичев что-то напутал с этой картой-клеенкой: к примеру, зарыл слитки не в пятом, а в шестом или четвертом окопе, но ошибочно поставил метку на пятом. Или он сам некоторое время спустя выкопал свой тайник, а тетя, по старческому слабоумию, забыла об этом и направила меня по ложному следу.
Но что теперь было ломать голову? Каким бы ни было объяснение, разницы я не видел. Гуд бай, Канары, собственная вилла и ванна с шампанским…
Я скосил взгляд на часы. Без десяти семь. Пожалуй, стоило немного поработать до завтрака, день обещал быть жарким. А Катя пусть поспит. Бурная ночь любви как всегда вымотала ее больше, чем меня. Не дай Бог, кто услышал бы наши страстные крики!
Я осторожно высвободил руку, которой обнимал Катю. Девушка пошевелилась, но ее дыхание оставалось тихим и ровным. Я взглянул на утонувшее в большой подушке разрумянившееся лицо, с трудом сдержав желание поцеловать ее.
Встал, надел джинсы, майку, спустился по деревянной лестнице на первый этаж. Вышел на террасу, надел кроссовки и взял лопату. Марта, спавшая в гостиной, услышав шаги, подняла голову. Встала, потянулась, отставив задние лапы, и, приветливо виляя хвостом, подошла ко мне. Я погладил ее заостренную морду, чувствуя ладонью влажный холодный нос.
- Ну, что, Марта, пойдем?
Ночью прошел сильный ливень, воздух был очень прозрачным и каким-то особенно чистым и вкусным.
Я встал на холм выброшенной земли, слегка утрамбованный дождем, и последний раз посмотрел в яму.
На одной из стенок ее земля чуть осыпалась, и я заметил некий прямоугольник. Он напоминал мне торец небольшой коробки.
Нет, не напоминал – он и был боковой стороной коробки.
Ну вот, очень спокойно сказал я сам себе. Похоже, поискам – конец. Это и есть золото капитана Сергеичева. Это не может быть ничем иным.
Я спрыгнул в яму, осторожно перешагнул холмик, скрывавший обнаруженную мной мину, протянул руку и попытался вытянуть находку из скользкой земли. Не получилось. Тогда я, как рычагом поддел ее лопатой – и в следующий миг потемневшая от времени деревянная коробка тяжело упала к ногам.
Я очень медленно наклонился и поднял ее. Дерево было совсем трухлявым, и крышка буквально разлезлась под моими пальцами.
Внутри, обернутые почти полностью сгнившей тряпкой, тускло блестели золотые слитки. В верхней части слитков был вытеснен орел со свастикой, под которым имелась надпись «Deutsche Reichsbank». Ниже было написано «1 Kilo Feingold» и шла проба – 999,9. Еще ниже был выбит номер: DR 076442, DR 076443, DR 076444, DR 076445. Три были девственно нетронутыми, от четвертого был отпилен небольшой кусок.
«Пилите, Шура, пилите» - почему-то вспомнил я строчку из бессмертного романа Ильфа и Петрова.
Я огляделся. Никто не мог видеть меня в яме за горами выкопанной земли. А соседи, как я уже знал, приезжали на дачу лишь на выходные
Итак, почти четыре килограмма счастья. Даже по самым приблизительным подсчетам – тысяч семьдесят долларов. Сколько истратили за свою безбедную жизнь супруги Сергеичевы, я уже не узнаю никогда.
Вот теперь-то можно было со спокойной совестью закапывать этот бардак. Жаль картошки, конечно. Но картошка, в отличие от драгметаллов – дело более наживное.
Я выбрался из ямы. Отряхнул колени джинсов. Представил, как округлятся глаза Кати, когда я небрежно положу перед ней слитки, и улыбнулся.
- Олечка!
Она бежала ко мне от дачи, и полы ее халатика развевались на ветру, как крылья птицы.
Я едва успел спрятать свою находку за спину.
- А я проснулась – думаю, где ты?
- Работаю, маленькая, работаю, - самодовольно усмехаясь, проговорил я. – От рассвета до заката, как каторжник.
- И как успехи?
- Пока никак, - скромно проговорил я.
- «Не оставляйте стараний, маэстро…», - пропела Катя. – Помнишь, у Окуджавы?
- Еще бы, - ответил я, загадочно улыбаясь и размышляя, каким образом будет лучше преподнести ей сюрприз. Удивительно, но еще полчаса назад я как раз и намеревался оставить эти самые старания.
Катя стояла на самом краю траншеи, как раз напротив того места, где я накрыл обувной коробкой и присыпал свою опасную находку.
Неожиданно раскисшая от дождя земля под ее ногами поползла вниз – и девушка плавно, как в замедленной съемке, поехала в направлении холмика, скрывавшего мину.
Я оцепенел от ужаса.
Я хотел закричать, но крик застрял в моем горле.
Стрелка секундомера не смогла бы отмерить и трех делений – настолько молниеносным было все произошедшее в следующие несколько мгновений.
Она взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, но не смогла – и повалилась прямо на облепленную землей обувную коробку…
Вспышка. Грохот. Пронзительный визг Марты.
Взрывная волна выбросила Катю из траншеи. Швырнула меня на землю лицом вниз.
Что-то обожгло мне щеку, словно я прикоснулся ею к раскаленному утюгу.
Я с трудом поднялся и бросился к распростертому на краю ямы неподвижному телу. Упал перед ним на колени, перевернул его.
- Катя! Маленькая моя! КА-ТЯ!
Через секунду, показавшуюся мне часом, она открыла глаза. Жива!
Она должна жить!
- Катя! Я сейчас…позвоню, вызову «скорую»…нет, лучше на машине…надо в больницу…
Я вскочил на ноги, хотел бежать к гаражу и не решался оставить ее - один на один со смертью.
Ее губы шевельнулись.
- Не…надо…Олеч…ка…накло…нись ко мне, - еле слышно проговорила она.
Я склонился над телом, таким прекрасным, таким полным жизни еще минуту назад – и сейчас безобразно растерзанным ржавыми осколками.
Почувствовал ее теплое дыхание.
- Жи…ви дол…го…Олеч…ка…и за меня…тоже…
Потом она умерла.
Взгляд голубых глаз затуманился, словно теперь она смотрела на меня через мутное стекло или полиэтиленовую пленку.
И больше не видела.
Я сел возле нее.
Я отдал бы все на свете, лишь бы оживить сейчас ту, что лежала на сырой, еще не высохшей после дождя земле, в разорванном, залитом кровью халатике. Но это только так говорится. Даже если бы у меня и было это самое «все на свете», я не смог бы вернуть девушку. Смерть – это всерьез и надолго. Точнее, навсегда.
Кровь из моей разорванной осколком щеки капала на халат Кати и смешивалась с ее кровью. Я смотрел в ее широко открытые глаза.
Мертвые глаза.
Обсыпанная землей, но совершенно невредимая Марта подняла вверх острую морду и завыла – страшно, протяжно.
Я взял испачканную грязью руку девушки. Еще теплую руку. Раскрыл полусжатые пальцы. Поцеловал ладонь.
- Прости меня, маленькая. Я хотел сделать тебя счастливой. Я хотел сделать нас счастливыми. Но разве мы не были счастливы и без этих кусков металла? Что мне теперь делать с ними? Целовать? Прижимать к груди? Ласкать, как я ласкал твои нежные руки? Будьте вы прокляты, железяки! Будь проклят тот день, когда все это началось!
Я отшвырнул слитки. С глухим звуком они упали в траву.
Я уткнул голову в колени и заплакал.
К о н е ц
Читайте также мои повести «Любийца», «И умрем в один день…», «Одиночество Одинокого Парашютиста», роман «Прощай, Багдад…», киносценарий «Рецепт кекса с орехами».










Игорь МАТВЕЕВ

ПОЧТИ ЧЕТЫРЕ КИЛО СЧАСТЬЯ

(повесть)

1. ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК
Моя горячо нелюбимая восьмидесятилетняя тетушка, Зинаида Платоновна Сергеичева, умирала так много раз, что когда она опять сообщила мне об этом вечером того памятного дня, я не придал ее словам особого значения. Она уже два года лежала с переломом шейки бедра, создавая окружающим массу неудобств. Но надо было терпеть – я, уже немолодой журналист заурядной провинциальной газетки, не видел иной перспективы обзавестись собственным жильем, кроме как унаследовать его от Зинаиды.
- Олег, послушай, - хрипло проговорила она, в то время, как высохшие руки ее бессмысленно теребили край пожелтевшего от многократно пролитого чая пододеяльника, - я, наверное, умру. Скоро.
В таких случаях полагается воскликнуть с негодованием: «Да что вы, Зинаида Платоновна! Вы еще сто лет проживете!» Но я промолчал - «ноу коммент», как говорят англичане.
- Я тебя никогда не любила, - продолжала старая женщина. – И ты знаешь за что: эти твои длинные патлы, которых ты никогда не моешь, этот дурацкий рокинрол, который у вас почему-то называется музыкой, да и вообще твоя бестактность, грубость и…
Зинаиду занесло в события почти тридцатилетней давности, когда волосы мои и впрямь представляли из себя что-то, а не свисали жалкими поредевшими и поседевшими прядями, когда рок действительно был роком, и поп-музыкальный мир содрогался от мощных аккордов «Дип Перпл» и «Лед Зеппелин», не зная этих убогих нынешних скороговорок, именуемых рэпом, и когда ваш покорный слуга и вправду мог с энтузиазмом огрызаться, охраняя себя от посягательств придурковатой родственницы на собственную независимость, а еще не изобрел невидимую, но крепкую звуконепроницаемую шторку, надежно отсекавшую его от ее словесных извержений.
Определенно ничего нового сообщить мне тетушка не собиралась: и про ее скорую кончину, и про «немытые патлы» я слышал от нее многократно. «Ну что ж, разом больше, разом меньше… - философски подумал я и украдкой бросил взгляд на свои часы. – Жаль только, что теперь придется пропустить восьмичасовые новости».
- Но все равно, ты единственный наследник, Олег. Толя умер, Вадик погиб… - Зинаида вздохнула. - Я тоже ухожу.
Последняя фраза прозвучала, как строчка из какой-то мелодрамы - Зинаида всегда была склонна к подобной декламации. Под Толей она подразумевала своего мужа, Анатолия Степановича Сергеичева, участника Великой Отечественной войны, отставного капитана, умершего несколько лет назад после третьего инфаркта, а Вадик был их непутевым сыном, родившимся, когда Зинаиде было уже около сорока. Несколько лет назад, не справившись по пьянке с управлением, он врезался на папиной «волге» в бетонный столб и погиб на месте. Других детей у них не было.
Насчет единственного наследника тетя была права: невестка, промучившись с Вадиком-алкоголиком несколько лет, развелась, забрала внуков-подростков и уехала за границу, то ли в Голландию, то ли в Данию, удачно выйдя замуж за какого-то тамошнего бизнесмена-вдовца, с которым познакомилась через Интернет. Мои родители, геологи по профессии, погибли много лет назад в Узбекистане во время печально известного ташкентского землетрясения - по иронии судьбы не где-то в горах, а в одной из столичных гостиниц, где остановились буквально на день – оказавшийся для них роковым. Тогда я только-только пошел во второй класс. Родители оставили меня маминой двоюродной сестре на время командировки, но получилось – навсегда. Мое детство и юность в семье этой властной и своенравной женщины были далеко не безоблачны, но с тех пор прошло столько лет, что я уже все простил, или, по крайней мере, забыл.
- Да, теперь ты единственный наследник, - повторила Зинаида. – Я имею в виду не только это, - она подняла костлявую, обтянутую венами, руку и обвела далеко не бедную обстановку своей комнаты. – Не только это. Есть кое-что другое. Ты еще молод, тебе пригодится, а мне… Как говорится, с собой не возьмешь.
Я слушал тетушку в некотором замешательстве. Последние несколько лет фокусы, которые выделывал ее угасающий рассудок, повергали в уныние и многочисленных сиделок, с небольшими интервалами сменявших одна другую, и ее единственную подругу, старую деву Клавдию Стречень, время от времени навещавшую Зинаиду, и вашего покорного слугу. Она могла поднять меня в середине ночи и поинтересоваться, почему накануне не принесли свежих газет, заявить на полном серьезе, что в ее комнате в отсутствие сиделки побывал грабитель, предъявив в качестве доказательства схватки с ним какие-то темные пятна на запястьях или расхохотавшись безумным смехом, порвать платежку за коммунальные услуги, объявив, что начисление произведено из рук вон неправильно и что если не будет указана реальная сумма, она подаст на свое домоуправление в Страсбургский суд: мол, недавно сама видела по телевизору, как какая-то гражданка из СНГ выиграла подобный иск.
Пару раз даже случилось, что в минуту «затмения» она назвала меня Вадиком и спросила, почему я давно не приводил к ней Наташу с внуками. Я реагировал мгновенно и отвечал, что отправил жену с детьми отдохнуть на море. И вообще, мысли-скакуны часто прыгали у Зинаиды с одного предмета на другой не хуже, чем в той песне Газманова.
Поэтому упоминание о себе, как о единственном наследнике чего-то другого, чего она не могла взять с собой туда, я воспринял лишь как проявление старческого маразма.
Уж не знаю почему, но сцена напомнила мне начало знаменитого романа «Двенадцать стульев». Если так пойдет и дальше, подумал, я, то графиня, то бишь Зинаида Платоновна, через минуту должна будет сообщить мне о том, что она зашила в стул из домашнего гарнитура фамильные бриллианты.
Я ошибался.
- В сорок пятом году, сразу после войны, Толя служил в Германии, - ни с того, ни с сего объявила Зинаида Платоновна и добавила безо всякого перехода: – Пить хочу. Принеси минералки из холодильника.
Мы уже давно не держали минеральную воду для тети в холодильнике: не хватало еще, чтобы ко всем ее проблемам она простудила еще и горло! Но Зинаида ничего не знала.
Я послушно сходил на кухню. Последняя сиделка отпросилась на день, так как ее брата забирали в армию. А может и нет – проверить это было невозможно. Я вынужден был взять в редакции отгул, и ухаживал за Зинаидой, урывками печатая свой очерк, пока она пялилась в телевизор или листала «Аргументы и факты».
Я принес ей минеральной воды, она выпила полстакана маленькими глотками, пробормотала: «холодная...», вытерла губы платком и вопросительно посмотрела на меня старческими слезящимися глазами.
- Так о чем я?
- Толя служил в Германии, - подсказал я.
Она поморгала, тряхнула головой – и нить повествования вернулась к ней.
- Да, в Мерзебурге.
- Может в Магдебурге? – осторожно спросил я.
- Нет, Олег, в Мерзебурге. Это в восточной Германии.
Такого города я не знал, но спорить с тетей не хотел.
- Его назначили комендантом. Ну, там, распределение продуктов среди населения, поддержание порядка, охота на недобитых фашистов и все такое прочее, - продолжала она слабым голосом. - У нас за прошлый месяц нагорело сто двадцать киловатт – все твой компьютер чертов!
Похоже, она забыла, что опять собралась умирать и что вопрос потребления электроэнергии для нее теперь – дело десятое.
- Зинаида Платоновна, компьютер потребляет совсем мало. Это холодильник старый, мастер сказал, когда был.
Тетя опять уставилась на меня своими воспаленными выцветшими глазами.
- Холодильник? Какой холодильник?
- Его назначили комендантом города э…Мерзебурга, - подсказал я. – Анатолия Степановича.
- Да, комендантом Мерзебурга, - тетя тут же позабыла о лишних киловаттах. – В сентябре месяце. Комендатуру устроили в здании городской ратуши. Его кабинет был на втором этаже. Их даже однажды обстреляли, из развалин дома на противоположной стороне улицы. Толю ранило в руку, но легко.
Я опустился в старое, но еще добротное кресло румынского гарнитура и приготовился терпеть дальше.
- Переводчицей у них была одна девушка из местных, звали Клара. У Толи с ней даже случилась любовь. Представляешь, с немкой, с врагом, можно сказать? Опасная штука по тем временам: за это и посадить могли, как минимум. Но это до того, как он встретил меня, - она нашла в себе силы самодовольно хмыкнуть. – Кстати, а где Людмила?
Людмила была предпоследней сиделкой. Последнюю звали Таней. Тетю с ее жутким характером сиделки выдерживали не более двух месяцев и по моим расчетам, терпения Тани должно было хватить еще недели на полторы, после чего мне предстояло давать очередное объявление в газету и беседовать с новыми кандидатками.
- Вы имеете в виду Таню? Она отпросилась: брата в армию провожает.
- Брата? У нее есть брат? – спросила женщина так, словно это было сейчас для нее самым главным.
- Наверное, - неопределенно ответил я, но чтобы избежать дальнейших расспросов, сразу же поправился: - Есть, тетя, есть. И он идет в армию.
- В армию?
Зинаида Платоновна некоторое время довольно тупо смотрела на меня, и я видел, что смысл сказанного мною с трудом находит себе дорогу в ее голове. Потом, вероятно, она все же осознала, что воинская повинность Таниного брата не имеет к нашему разговору никакого отношения.
- Надо успеть, Олег… я не дошла… до самого главного.
Если она будет растекаться мыслью по любовным отношениям своего супруга и вопросам потребления электроэнергии в отдельно взятой квартире, то до самого главного она не доберется никогда, решил я. При условии, конечно, что это главное действительно существует.
- Олег, если даже я не …успею…в общем, он тогда вел дневник…
- Кто вел дневник, Зинаида Платоновна?
- Как кто? Толя, конечно…, - она с досадой взглянула на меня.
Я вздохнул. Толя служил комендантом в каком-то Мерзебурге. Ухлестывал за переводчицей Кларой. Вел дневник. Ну а я-то здесь при чем?
- На чем я остановилась?
- На комендатуре в этом…Мерзебурге.
- Ага. Однажды его, ну, Толи, бойцы… поймали какого-то немца. Не простого - эсэсовца…в подвале прятался… Посадили его в камеру…там же при комендатуре… Оказалось, что он – какой-то там дальний родственник… то ли отца, то ли матери этой самой Клары, не знаю точно. На следующий день они пришли в комендатуру просить отпустить его.
- Э… кто они, Зинаида Платоновна?
- Родители Клары. Разговор шел без свидетелей – только переводчица, ее родители и мой Толя, - тетя пожевала своими бескровными губами. - Они клялись и божились, что он, этот эсэсовец, никогда не участвовал…ни в каких карательных операциях, на его совести ни капли…пролитой крови…они, мол, знают его с самого детства и родителей его тоже…хороший человек…получил гуманитарное образование, и если бы не война…
Откуда ей известны такие подробности? - удивился я. Да, действительно, память старых людей, бывает, проделывает необъяснимые вещи - они не помнят, что делали пять минут назад, но могут в малейших деталях рассказать, что случилось с ними в какой-нибудь застойный брежневский год – однако здесь речь шла о событиях более чем полувековой давности! К тому же тетя никак не могла присутствовать при том разговоре: они с будущим супругом познакомились лет через пять после окончания войны и отнюдь не в Германии. А впрочем… если ее покойный супруг в те годы действительно вел дневник, вполне возможно, что она его читала. Или, может, Анатолий Степанович, сам неоднократно рассказывал ей это в деталях.
И все же я никак не мог понять, к чему ведет Зинаида Платоновна.
Была половина девятого вечера. К этому времени тетя пила чай с бутербродом ложилась спать. То есть, правильнее сказать, не ложилась спать, потому что она и так лежала уже два года, а просто засыпала.
- Тетя, я пойду, приготовлю чай. Вам уже спать пора, - объявил я, сделав вывод, что вторую часть повествования придется отложить на завтра.
- Да, Олег. Сначала подай мне судно.
Я вздохнул. Поднялся из кресла, подал ей стоявшее под кроватью пластмассовое судно и вышел на кухню. Я достал из кармана пачку сигарет, открыл форточку, но тут из комнаты посышался ее голос:
- Олег...
Я оставил сигарету и зажигалку на кухонном столе и вернулся в комнату.
Зинаида Платоновна лежала, закрыв глаза и откинувшись на большую подушку, словно простой физиологический процесс отнял у нее все оставшиеся силы. Тонкая рука ее, напоминавшая высохшую ветку дерева, упала на левую сторону груди. Лицо тети вдруг стало очень бледным, на лбу выступили капельки пота.
- Возьми...судно. И подай корвалол, - прошептала она побелевшими сухими губами.
Деликатно глядя в сторону, я вытащил судно. Подал ей таблетки.
- Может, «скорую»?
Она вяло махнула рукой.
- Сейчас...отпустит.
На этот раз не отпустило, и десять минут спустя я накручивал 03.
«Скорая» прибыла всего через двенадцать минут. Врач, неоднократно бывавший здесь и ранее, прошел в комнату, обдав меня легким запахом спиртного, открыл свой чемоданчик, профессионально и быстро сделал укол.
- Сейчас, бабушка, сейчас вам станет полегче. Зинаида...э, Прокофьевна, если не ошибаюсь?
- Платоновна, - прошептала тетя.
Минут через пять ее лицо порозовело, и она открыла глаза. Посмотрела на меня, перевела взгляд на доктора. Тот переминался с ноги на ногу, время от времени, бросая на меня выразительные взгляды. Ну, разумеется: все знают, сколько получают наши врачи.
Тетя пошевелилась. Мне показалось, что она хочет сказать что-то, но колеблется.
- Сейчас она заснет, - вполголоса объявил доктор. – Я подожду.
Глаза Зинаиды закрылись, но через пару секунд она с видимым усилием вновь подняла отяжелевшие веки. С некоторой, как мне показалось, досадой посмотрела на доктора, который все еще маячил у двери.
- Олег...у нас...у меня...мало времени. Обещай мне... что сменишь клеенку.
Я уставился на доктора, и тот едва заметно кивнул мне.
- Да-да, конечно, тетя. Обязательно, - заверил я. Разумеется, она имела в виду не клеенку, а простыню. Под простыню сиделки на всякий случай действительно подкладывали клеенку: сами знаете, старые люди - что малые дети. Но тетя только что сделала свои дела в судно. Или все-таки намочила?
- Ну, я пошел, - наконец, проговорил доктор.
Я проводил его до двери.
- Возраст, понимаете. Здесь уже ничего сделать невозможно, - он помолчал. - Знаете, сегодня такой трудный день. Столько вызовов я что-то не припомню…
Я понимающе кивнул и сунул ему купюру.
Когда я вернулся в комнату, Зинаила Платоновна уже спала, дыша тяжело и неровно.
Я сунул руку под одеяло, пощупал простыню. Она была совершенно сухая.

2. «ОГО...»
Я так и не узнал, чем закончилась история с Кларой, Толей и плененным эсэсовцем.
На следующее утро Таня, прибывшая к половине восьмого для возобновления своих обязанностей сиделки, прибежала с перекошенным лицом в ванную, где я брился.
- Олег Викторович! Олег Викторович! Зинаида Платоновна... умерла!
Проснувшись около семи, я постоял у закрытой двери тетиной комнаты, и уловив, как мне показалось, звук ее дыхания, отправился готовиться к новому трудовому дню. Сиделка имела от квартиры свой ключ и, приезжая, готовила в это время для тети завтрак и чай. На этот раз завтрак Зинаиде Платоновне уже не понадобился...
С наполовину побритым подбородком я бросился в комнату, роняя на пол хлопья пены.
Тетя лежала на правом боку, наполовину отбросив одеяло, раскинув руки по сторонам и глядя неподвижным взором прямо на меня. Лицо ее имело загадочное и несколько насмешливое выражение, как будто она хотела сказать: что, племянничек, задала я тебе загадку?
Я приблизился к кровати, тронул руку тети – ее кожа была холодна. Не надо было быть криминалистом или врачом, чтобы сказать, что смерть наступила уже много часов назад.
Между большим и указательным пальцем Зинаиды Платоновны была зажата неровная полоска бумаги, очевидно вырванная из газеты. Я вытянул ее из мертвых пальцев. На ней было написано начало какого-то слова. Тетя успела нацарапать три буквы, «Ого…», и начала четвертую. Но не успела дописать ее. «Огород»? «Огонь»? При чем здесь огород? Или огонь? А может, «оговор»? Но даже если кто-то кого-то оговорил, какое это может иметь отношение ко мне? Почему она не включила настольную лампу, а писала в темноте?
Я нажал кнопку выключателя – и тут же вспомнил, что лампочка перегорела накануне, а я, замотавшись, забыл ввернуть новую.
На полу я заметил шариковую авторучку, вероятно, выпавшую из ее руки. Не дописала, потому что уронила ручку? Или потому что почувствовала себя совсем плохо? А вообще-то – какая теперь разница? В одном не было сомнения: в ту последнюю минуту тетя хотела сообщить мне что-то очень важное, но, понимая, что времени у нее уже нет, постаралась вложить основной смысл в какую-то короткую фразу – или даже слово. Скорее, все-таки фразу, поскольку первая «о» выглядела, как заглавная: она была чуть выше двух других букв. Но все равно она не успела и запутала ситуацию еще больше.
Ночью я сквозь сон слышал какие-то звуки, доносившиеся из комнаты тети. Возможно, она даже звала меня – но я не проснулся.
Я посмотрел на испуганную сиделку, стоявшую в дверях. Таня, насколько я помнил, была из сельской местности, жила здесь у своих родственников и готовилась поступать летом в медучилище. Я знал, что в деревнях все эти похоронные обряды соблюдаются лучше, а мне хотелось, чтобы все было «как у людей» и чтобы мы проводили тетю в последний путь, как положено - каким бы она ни была человеком при жизни.
- Таня, если можешь, помоги мне здесь…в эти дни. Я заплачу отдельно. Ты ведь лучше меня знаешь, что и как делать в таких случаях.
- Хорошо, Олег Викторович. Надо завесить зеркала.
- Валяй, завешивай. Найди там что надо в шкафу.
Я набрал номер «скорой помощи», потом позвонил нашему редактору.
- Иннокентий Сергеевич, я не приду сегодня. У меня умерла тетя.
Третий звонок я сделал подруге Зинаиды Клавдии Стречень.
- Клавдия Павловна, здравствуйте. Это Олег. Зинаида Платоновна…умерла сегодня ночью.
Я не знал точно, надо ли извещать в таких случаях милицию, но, учитывая преклонный возраст Зинаиды Платоновны, решил, что в любом случае у правоохранительных органов не должно возникнуть никаких вопросов.
…Через несколько дней, когда отгремели похороны и поминки, я вспомнил наш последний разговор с тетей.
Что она хотела сказать мне? Действительно ли это было важным – или только казалось ей важным? Какое отношение мог иметь я к комендатуре в неком Мерзебурге, переводчице Кларе и к эсэсовцу? Или же все, что я услышал в тот вечер, было просто маразматическим бредом почти выжившей из ума женщины?
Для начала я залез в Интернет и попытался найти таинственный город Мерзебург. Как ни удивительно, таковой действительно существовал на территории бывшей ГДР, ничем особо примечателен не был, разве что старинным замком. Ну что ж, очко в пользу Зинаиды Платоновны.
Что дальше? Дневник? Покопаться самому в бумагах покойной или, чтобы не получилось «ищу то, не знаю что», поинтересоваться у ее подруги?
Я вновь позвонил Клавдии Стречень.
- Клавдия Павловна, это Олег. Я вот что хочу спросить у вас. Вы знали мою тетю около тридцати лет. Тридцать три? Что вы говорите! Скажите, она никогда не упоминала, что ее покойный муж, Анатолий Степанович, вел дневник? Что? Никогда? Да нет, это я так. Просто сейчас я разбираю ее архивы. Письма там, и все такое. Подумал, что может кое-что можно было бы передать в местный музей. Анатолий Степанович ведь был участником Великой Отечественной войны. Да, кстати, а она не рассказывала вам о том, что он был комендантом в немецком городе Мерзебурге? Нет? Ну, ладно. Спасибо, Клавдия Павловна. Всего хорошего.
Я положил трубку.
Очень любопытно. Либо никакой комендатуры не было – точнее, может и была, но не с Анатолием Степановичем в роли коменданта, либо Сергеичев все же был там комендантом, но по каким-то причинам тетя не афишировала сей факт даже перед близкой подругой, с которой выпила не одну сотню чашек чая.
Что ж, надо действительно заняться разбором ее бумаг.
Дождавшись выходных, я приступил к делу. Письма, открытки, фотографии, удостоверения к наградам, какие-то квитанции, справки о составе семьи, отсутствии задолженности, вырезки с полезными советами из газет и журналов – бумаг было много. Все они покоились в нескольких тяжелых пыльных папках с завязочками, которые никто не открывал уже несколько лет. На одной из папок сохранилась полустертая карандашная надпись «Сергеичев А.С.» С нее, пожалуй, и следовало начать.
Я развязал тесемки и принялся доставать из папки пожелтевшие бумаги. Некоторые из них были ветхими, как древние манускрипты, и расползались на сгибах.
Я взял в руки пожелтевший листок с профилем Сталина на фоне знамен.
«Капитану Сергеичеву Анатолию Степановичу.
За отличные боевые действия Вам, участнику боев за освобождение от немецко-фашистских захватчиков города и важного железнодорожного узла Осиповичи, приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища И.В. Сталина от 28 июня 1944 года объявлена благодарность.
Командир части Н. Платонов».
Я отложил благодарность и взял тетрадный лист в клеточку с оборванным верхним уголком.
«Боевая характеристика на капитана Сергеичева А.С. , исполняющего должность автотехника РТО 17 Гв. Орловской Краснознаменной Ордена Суворова танковой бригады.
За время пребывания с 28 июня по 4 августа 1944 г. тов. Сергеичев А.С. показал себя хорошим специалистом в деле ремонта и эксплуатации колесных машин.
Во время боевых операций бригады тов. Сергеичев все время следовал за боевыми порядками и обслуживал машины, которые доставляли горючее и боеприпасы к танкам.
С порученной работой тов. Сергеичев А.С. справлялся хорошо. Дисциплинирован, требователен к себе и подчиненным.
Морально устойчив».
Командир РТО гв. полковник Евсеенко. 7 августа 1944 г.»
Документов было много, но они не добавляли к образу отставного военного ничего нового. У меня и так не было никаких сомнений в том, что муж Зинаиды действительно являлся участником Великой Отечественной войны. Он и сам много рассказывал мне об этом, когда я учился в школе, правда, никогда не упоминал о своей службе в Германии. Единственное, что меня удивляло, так это то, что на 9 Мая ему никогда не приносили поздравительных открыток, не приглашали в школу в числе других убеленных сединами ветеранов выступить перед юным поколением, не давали талонов на праздничные продовольственные наборы с дешевой колбасой в отделе заказов одного из центральных «Гастрономов». Да и военкомат с его традиционными юбилейными медалями словно забыл о нем. Как будто бывший капитан являлся исключением из знаменитого слогана застойных времен «Никто не забыт, ничто не забыто».
Я также обратил внимание, что среди этих «манускриптов» не оказалось ни одного документа, свидетельствовавшего о принадлежности Анатолия Степановича к КПСС – ни партбилета, ни учетной карточки. Участники войны, как правило, были, если можно так выразиться, замшелыми членами партии, взгляды которых не могли поколебать даже открывшиеся в годы перестройки многочисленные непримечательные факты из истории «руководящей и направляющей». Сергеичев же, как я помнил с детства, вовсю крутил «спидолу», отыскивая вражеские «голоса», не увлекался просмотром по телевизору всяких пленумов и съездов, был не прочь рассказать или послушать «политический» анекдот – короче, был довольно нетипичным ветераном
Машинально открыв удостоверение к медали «За боевые заслуги», я обнаружил сложенную вчетверо странную газетную вырезку. Странную потому, что она не имела, точнее, не должна была иметь, никакого отношения к жизни Сергеичева А.С. – ну, как если бы в сумочке воспитательницы детского сада вы обнаружили, скажем, кастет. И тем не менее вырезка почему-то хранилась здесь.
Под рубрикой «Из зала суда» следовала такая информация:
«22 августа с.г. Краснодарским краевым судом был вынесен приговор по делу бывшего сотрудника «Ювелирторга» Терещенко Н.П. В ходе расследования, продолжавшегося около года, было установлено, что подсудимый, совершая на протяжении ряда лет незаконные операции с драгоценными металлами, нанес государству ущерб в особо крупных размерах. Материалы дела, в которых собраны неопровержимые доказательства преступной деятельности Терещенко, заняли 14 томов. Несмотря на предъявленные доказательства последний не признал своей вины, отказывался сотрудничать со следствием и назвать своих сообщников.
Подсудимый приговорен к высшей мере наказания – смертной казни.
Кассационный суд отклонил апелляцию и оставил приговор в силе».
Терещенко, Терещенко…
Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в моем мозгу. Мне показалось, что я уже слышал в семье Сергеичевых такую - или очень похожую? - фамилию, но только очень давно, может даже в детстве. Впрочем, я мог и ошибаться…
Из какой газеты была вырезана заметка, я, конечно, не установил. Но вычислить примерную дату ее выхода смог: на обратной стороне был фрагмент какой-то статьи, в которой упоминалось о завершившем недавно работу двадцать пятом съезде КПСС. Я без особого труда выяснил, что этот съезд имел место в 1976 году. Значит, газета вышла в 1976-м или – с большой натяжкой, в 77-м.
Разбирая несколько дней спустя бумаги Зинаиды Платоновны, я нашел ее свидетельство о браке, и понял, что насчет фамилии не ошибался.
Потому что до замужества тетя, оказывается, тоже была Терещенко.
Да, здесь было над чем задуматься.

3. ПОИСКИ КЛЮЧА
В течение полутора недель я разобрал все бумаги – как покойной тети, так и ее не менее покойного супруга. Я пересмотрел сотни выцветших фотографий, перечитал десятки писем, переворошил кучу разных документов, но так и не обнаружил ничего, что могло бы дать мне ключ к разгадке смысла той туманной незаконченной беседы с Зинаидой Платоновной или к тайне трех букв, нацарапанных ею на клочке бумаги.
Единственным, что укрепило меня в мысли, что в этом все-таки что-то есть, было несколько снимков капитана Сергеичева, сделанных, судя по надписям, в Мерзебурге в 1945 году. На одном фото он был снят с группой солдат и офицеров на фоне какого-то здания – возможно, это и была ратуша, ставшая комендатурой. На другом - стоял с девушкой в длинном приталенном платье и нелепой, по нынешним понятиям, шляпке с цветочками. Еще на одной фотографии Анатолий Степанович сидел в кабине грузовой машины, кажется, американского «студебекера», и, приветственно подняв руку, улыбался во весь рот. На заднем плане виднелся указатель с надписью «Merseburg 14 km». Было и фото замка, упомянутого в Интернете. Все это говорило о том, что Мерзебург все же сыграл какую-то роль в жизни супруга Зинаиды Платоновны. Но все равно это не приблизило меня ни на шаг к разгадке тайны.
Перебрав и изучив все, что только можно было перебрать и изучить, и даже просмотрев школьные тетрадки и дневники Вадима, я понял, что, пожалуй, стоит параллельно заняться и предсмертной запиской тети. Хотя «записка», которая состояла всего из трех букв - это, наверное, сильно сказано.
Из трех слов, пришедших мне на ум – «оговор», «огонь» и «огород» - наиболее перспективным представлялось мне третье. Действительно, оговор не мог иметь к вопросу наследства – наверное, тетя недаром назвала меня единственным наследником? - никакого отношения. Огонь – тем более. А вот огород…
Сейчас вы поймете, почему я остановился именно на этом слове.
Супруги Сергеичевы, сколько я себя помнил, вели далеко не безбедный образ жизни: с самого раннего детства у меня сохранились воспоминания о том, как дядя Толя возил меня на своем «москвиче», а когда я стал постарше, у него появилась «волга», еще та, старая, с оленем на капоте. Затем он поменял ее на «двадцатьчетверку», на которой и разбился пьяный Вадим. При этом Анатолий Степанович работал нерегулярно и чисто символически – то завхозом в школе, то каким-нибудь кладовщиком - да и то, как я подозреваю, только для того, чтобы не попасть под статью о тунеядстве. Тем не менее, он почти каждый год вывозил свою Зинаиду куда-нибудь на юг. Супруги также часто брали турпутевки, путешествуя по необъятным просторам Союза, совершали круизы на теплоходе по Волге, а один раз добрались аж до Байкала, где провели на турбазе несколько недель. Когда женился их сынок, они преподнесли молодоженам в подарок импортный спальный гарнитур и цветной телевизор – вещи, насколько дефицитные, настолько и неподъемные финансово для среднего советского гражданина.
Все эти факты свидетельствовали о том, что у них был какой-то побочный источник доходов. Что не могло, однако, не броситься в глаза, так это то, что Сергеичевы ни разу не смогли поехать туристами за границу, даже в Болгарию. Очевидно, кто-то из двоих был невыездным, скорее всего, Анатолий Степанович. А может и оба: даже нахождение родственников на «временно оккупированных территориях», как писали в анкетах тех лет, уже само по себе было серьезным основанием для размышлений соответствующих органов. Не говоря уже о родственниках репрессированных.
Давным-давно отставной капитан купил недалеко от города дачу с нехилым приусадебным участком, и весной и осенью копался там, высаживая какие-то редкие цветы – не ради денег, а так сказать, для души. Однако когда у Анатолия Степановича начались проблемы с сердцем, дачу пришлось продать. Опять-таки не от нехватки денег, а за ненадобностью: сама Зинаида, никогда не работавшая, не была энтузиастом даже символического труда.
И вот теперь мне пришло в голову, что может быть тетя хотела написать перед смертью слово «огород», намекая на то, что сокровища, на которые я имел право претендовать после ее смерти, закопаны где-то на бывшем участке Сергеичевых. Подобное предположение не вызвало у меня особого оптимизма, потому что в этом случае тетино богатство было потеряно для меня навсегда. Хотя бы потому, что участок был давно продан чужим людям, и они могли перепланировать его по-своему: там, где был огород, новые хозяева могли построить, к примеру, баню или устроить розарий. Как можно искать клад, не имея плана территории? Ходить с металлоискателем? Рыть шурфы под покровом ночи? Или напрямую предложить хозяевам войти в долю?
После этих размышлений энтузиазма у меня поубавилось, и я решил бросить это гиблое дело и заняться чем-то более реальным.
Например, уборкой тетиного сарая.

4. ДНЕВНИК
Незадолго до смерти Зинаиды Платоновны некий инспектор пожарной охраны осматривал подвал нашего дома и пришел в ужас, увидев в тетином сарае горы старых газет и журналов, скопившихся уже не знаю за сколько лет. Супруги выписывали «Крокодил», «За рулем», «Литературку», «Огонек», «Новый мир», «Дружбу народов», «Иностранную литературу» и еще Бог знает что – опять-таки свидетельство того, что жили Сергеичевы далеко не безбедно. Пожарник предупредил, что оштрафует нас на немалую сумму за создание пожароопасной обстановки, да еще упомянет в газетной статье в качестве примера вопиющей безалаберности. Он дал нам неделю, но смерть тети помешала мне своевременно ликвидировать залежи периодики прошлых лет.
Теперь я решил, наконец, поставить точку в этом вопросе - пока моя фамилия не появилась в статье, опубликованной в моей же собственной газете. Я планировал вынести бумагу к мусорным бакам, облегчая работу алкоголикам и бомжам, которые не хуже пионеров застойных времен прочесывали в поисках вторсырья чердаки и подвалы. В субботу я спустился в подвал, поколдовал над не совсем исправным висячим замком, открыл дверь и включил свет. Сверху на газеты и журналы были навалены какие-то тряпки, ржавые велосипедные части, доски, банки, бутылки и прочий мусор. Сарай надо было очистить не только от макулатуры, но и вообще от всего.
Я откинул в сторону велосипедные колеса, сдвинул сломанный ящик, и вытащил первую стопку журналов, перевязанных бечевкой. Это был «Крокодил» за 1959 год. На обложке верхнего номера капиталист в цилиндре потрясал атомной бомбой перед носом мускулистого рабочего. Капиталист, надо полагать, был американский, а трудящийся – наш, советский.
Я бросил журналы на бетонный пол у двери и полез за другой стопкой. На этот раз я выудил «Литературную газету», затем «Дружбу народов», «За рулем», «Иностранку», поймав себя на мысли, что если все это примут, как макулатуру, бомжи смогут пить неделю, не просыхая.
Я наклонился за следующей порцией. Это был «Советский воин», чуть косо лежавший на другой стопке журналов и открывавший несколько букв того, другого, названия - «Ого…»
«Ого…» - «Огонек»!
Несколько мгновений я тупо смотрел на три буквы. А что если…? Вдруг Зинаида действительно хотела написать название популярного журнала? Ведь показалось же мне, что над первой буквой «о» в ее записке были какие-то точки, отдаленно напоминавшие кавычки, но я просто подумал, что это она ткнула в темноте ручкой.
Что в таком случае она имела в виду? Что я должен перечитать от корки до корки все «Огоньки»? Зачем? Чтобы лучше узнать политику КПСС в 50 – 60-е годы?
Я извлек из-под «Советского воина» перевязанную толстой леской стопку «Огоньков». Верхний, с портретом Хрущева, был за сентябрь 1959 года. Листать черт знает сколько журналов в холодном подвале меня не привлекало, поэтому я решил перенести их в квартиру и там просмотреть все. Я обнаружил девять пачек нужного мне издания; некоторые были очень толстые, в других же, очевидно, не хватало кое-каких номеров.
Устроившись в тетином румынском кресле, я приступил к поискам…Чего? Этого я и сам не знал.
С черно-белых фотографий на меня смотрели строгие лики прежних лидеров: Молотова, Микояна, Подгорного, Косыгина, какого-то Шверника, но больше всего было, конечно, Хрущева, а в 70-е годы – бровастого Леонида Ильича Брежнева. Статьи дышали оптимизмом и гордостью за достижения первого в мире социалистического государства, это я видел даже по заголовкам.
Я пробежал глазами первую попавшуюся, «Мир без войн»: «Со всей решительностью Н.С.Хрущев заявил, что считает ликвидацию «холодной войны», укрепление мира и мирное сосуществование вполне реальным делом...». «Пришло время, указал Н.С.Хрущев, когда усилия ООН должны быть дополнены усилиями глав правительств всех государств...» «...От имени Советского правительства Н.С.Хрущев внес предложение о радикальном решении проблемы разоружения, таком, какое выведет ее из тупика...»
Все это замечательно, но какое отношение подобное словоблудие могло иметь к тайне, унесенной Зинаидой Платоновной в могилу? Что, ну что можно было обнаружить среди этих пластов доисторической писанины? Может, покойная тетя имела в виду какую-то определенную статью, с которой я должен был ознакомиться? В этом случае читать мне, даже, так сказать, по диагонали, пришлось бы не день, и не два. Да и как бы я догадался, что наткнулся на нужную мне? Нет, ничего читать я не буду, решил я. Бегло просмотрю все подшивки – и хватит, выброшу их на помойку.
Пролистав сотни полторы журналов, я откинулся на спинку кресла.
Перекур.
Я вытащил из пачки сигарету и закурил, благо теперь в квартире дымить можно было повсюду.
А если - если в одном из «Огоньков» была напечатана статья об Анатолии Степановиче? О его службе в Германии? И эта статья могла бы дать мне какой-то ключ к разгадке тайны? Неужели все-таки придется читать?
Я затушил окурок, и, вздохнув, разрезал ножницами бечевку следующей пачки «Огоньков».
К счастью, я ошибся.
Между слипшимися листами третьего сверху номера я обнаружил школьную тетрадку с выцветшей салатной обложкой, на которой имелась едва заметная карандашная надпись. Мне удалось разобрать лишь два слова - «Мерзебург, сентябрь..» и год: 1945.
Не скажу, что мое сердце забилось после этого неровно или взволнованно – это, пожалуй, могла бы показать только кардиограмма - но я почувствовал себя уже не так, как прежде, когда с безучастным видом пролистывал пахнувшие плесенью страницы. Дневник действительно существовал – еще одно очко в пользу Зинаиды Платоновны!
Каким бы неправдоподобным ни казалось предположение о том, что тетушка перед смертью хотела написать название популярного советского журнала – оно, по всей видимости, оказалось верным! Действительно, что другое могла она нацарапать на клочке бумаги, имея в запасе всего лишь несколько минут – или даже секунд? Слово «дневник»? Но она и так сказала, что ее супруг вел дневник. «Сарай»? Ну, я может, и обыскал бы весь наш сарай в поисках сокровищ, не обратив внимание на подшивки, ничего бы не обнаружил – и успокоился. Зинаида Платоновна же нашла оптимальный вариант, хотя написать слово целиком не успела.
Теперь предстояло выяснить, какие тайны скрывает тоненькая тетрадочка салатного цвета. Возможно, были и другие тетради, но меня интересовала лишь та, которая относилась, так сказать, к немецкому периоду жизни и деятельности Сергеичева: ведь недаром тетя начала свой рассказ именно с этого.
Записи велись чернилами, кое-где слова расплылись от попавшей на бумагу воды, и некоторые фрагменты прочитать было невозможно, но я надеялся, что это будут не самые важные части повествования или, по крайней мере, такие, без которых общий смысл все равно не пропадал бы. Почерк Сергеичева тоже оставлял желать лучшего, и я периодически «тормозил», разбирая писанину экс-коменданта.
«26 сентября. Буду снимать комнату в квартире фрау Вайнерт, буквально в двух кварталах от комендатуры. Ей лет 60. Договорились, что буду платить ей продуктами из своего пайка, в основном консервами. Очень приветливая женщина, хотя все они сейчас, после разгрома Гитлера, стали приветливыми! Показывала мне фото своего мужа и сына. Сын, совсем мальчишка, лет 18. Насколько я понял, погиб где-то на Украине. А куда девался муж, не знаю: немецкий язык у меня совсем плох. Ночами в городе постреливают.
29 сентября. Приходила молодая девушка, Клара. Спрашивала, не нужна ли переводчица. Говорит по-русски очень даже неплохо. У нее нечем кормить семью, престарелые родители. Я сказал, что подумаю. На самом деле здесь и думать нечего, переводчик нам нужен. Младший лейтенант Подоляка переводит через пень колоду, ни хрена не понятно, но когда скажешь, обижается. Но надо посоветоваться с особистами, чтобы потом не было проблем.
1 октября. Взяли Клару переводчицей. Подоляка со своими бойцами задержал возле замка каких-то юнцов. У одного нашли в кармане «парабеллум», правда, без патронов. Плачут, сопли до бороды. Подоляка говорит, что это «гитлерюгенд», и надо с ними разбираться. Я велел отпустить их. «Какой «гитлерюгенд», у них еще молоко на губах не обсохло!» - говорю я ему. Он: «А пистолет?» Я: «Ты в детстве сам, что ли, в войну не играл? Ладно, если ты такой бдительный, отведи их к родителям, пусть надерут им задницу!» Клара, услышала слово «задница» и покраснела. Вообще очень милая девушка. Мальчишек отпустили.
4 октября. Приходил бывший бургомистр с целой делегацией учителей. Говорит, пора открывать школы. «Это смотря чему вы детей будете учить, - говорю я ему. – Если опять начнете о превосходстве арийской нации распинаться – то нам такая школа не нужна. Учителя-то у вас все из бывших!» «Что вы, что вы, господин комендант! – возмутился бургомистр. – У нас (строчка частично размыта)… были не согласны с Гитлером, кое-кто даже попал в концлагерь. Мы знаем, что такое фашизм». В общем, сказал ему, что чем можем - поможем. Вечером пригласил Клару к себе в гости.
5 октября. Посидели с Кларой до 10 вечера. Фрау Вайнерт была с ней очень любезна. А может, в таком небольшом городке они и раньше были знакомы? Клара рассказала, что ее старший брат пропал без вести под Сталинградом, что ее отцу уже шестьдесят семь, а матери шестьдесят три, она - поздний ребенок. Мне все больше нравится эта девушка, да и я ей, похоже, небезразличен.
9 октября. Сегодня в обед какие-то недобитки обстреляли мой кабинет из дома на противоположной стороне улицы. Я сидел за столом напротив окна, Клара как раз куда-то вышла. Одна пуля разбила графин с водой, другая застряла в стенке шкафа с документами, а еще одна по касательной попала мне в правую руку, но кость не задела. Клара прибежала на выстрелы, увидела кровь на моей гимнастерке (опять неразборчиво)…когда начала перевязывать мне руку, я не удержался и поцеловал ее волосы. Хорошо, в комнате никого не было. Подоляка взял двух солдат, побежал в тот дом, но никого не нашли. «Вы их отпускаете, товарищ капитан, а они потом по вам стреляют!» - сказал он, вернувшись ни с чем. До чего мне не нравится этот сосунок, только что окончивший военное училище!
11 октября. Клара осталась у меня ночевать. Фрау Вайнерт деликатно сделала вид, что ничего не заметила. Клара – удивительная девушка, ласковая, нежная, таких я еще не встречал… ». Далее шел восторженный бред влюбленного мужчины: минимум информации при максимуме слов.
Я добросовестно читал дневник Сергеичева около часа – но так и не понял, какое отношение имеет его повествование к моему гипотетическому наследству. Никакого эсэсовца тоже не упоминалось. В записях, относящихся ко второй половине октября – началу ноября 1945-го капитан, по большей части, рассказывал о своих отношениях с Кларой. У него, как сказала тетя, действительно «случилась любовь». По характеру его высказываний относительно младшего лейтенанта Подоляка, я мог сделать вывод, что отношения между ними были довольно натянутыми.
Я сделал перерыв, выкурил еще одну сигарету.
Что ж, нет худа без добра: по крайней мере, я мог сделать очерк о романе советского офицера и немецкой переводчицы – такой материал оказался бы весьма кстати к годовщине освобождения нашего города.
В записи за 28 ноября я, наконец, обнаружил упоминание об эсэсовце.

5. КУРТ БЕХЕР
«28 ноября. Подоляка задержал немца лет сорока, заросшего, бледного и худого. Его выдала соседка. По словам младшего лейтенанта, он прятался в подвале разрушенного дома. Когда Подоляка шел с патрулем по улице, к нему подошла какая-то старушка, и, размахивая руками, как мельница, стала объяснять, что неподалеку в доме прячется эсэсовец. Солдаты окружили дом, Подоляка спустился и велел немцу «хенде хох». Тот вышел, не оказывая сопротивления. Оружия при нем не было.
Я допросил его с помощью Клары. Немца зовут Курт Бехер. Он уверяет, что никогда не участвовал в карательных операциях, никого не убивал. Я спросил, почему на него указала та старушка, и он ответил, что много лет назад, еще до войны, добивался руки ее дочери, в то время, как она, эта старуха, прочила ей совсем другого жениха. Дочь тоже сделала выбор в пользу Курта, и мать затаила на него злобу. Потом началась война, и у них все равно ничего не вышло. Весной 45-го Курт бежал из расположения полка под Берлином и вернулся в Мерзебург, свой родной город. Он долго прятался и от своих, и от русских, но недавно совершенно случайно все же столкнулся со своей несостоявшейся тещей. Та донесла на него.
29 ноября. Я посадил немца в свободную комнату под замок. Поставил часового. Клара смотрит на меня как-то странно. Я вижу, что она хочет попросить меня о чем-то. Подоляка спросил, почему я сразу не доложил об эсэсовце в Берлин. Я довольно грубо ответил ему, чтобы он не лез не в свое дело. А что мне мешает действительно сообщить об этом немце куда следует, я и сам не знаю. Ну не производит он впечатление головореза и карателя – и все тут!
30 ноября. В комендатуру пришли родители Клары. Похоже, она и сама этого не ожидала и очень смутилась. Отец, совсем старый, передвигается на костылях. Мать очень похожа на Клару, точнее, Клара на нее. Они просят отпустить Бехера. Это какой-то их дальний родственник по материнской линии. «Вы добрый, Клара рассказывала, как вы отпустили тех мальчишек, - сказал отец. – Курт ничем не запятнал себя, он даже дезертировал из своего полка. Он всегда был хороший мальчик, мы знаем его с детства. Он учился в университете, получил специальность юриста, и если бы не война…». Клара так умоляюще смотрит на меня, я не знаю, что делать. Я очень люблю ее и не могу сделать ей больно.
1 декабря. Если эти записи прочитает кто-то посторонний, у меня будут большие неприятности. Клара опять осталась у меня ночевать, но перед этим сходила домой и принесла небольшую сумку. В ней оказался завернутый в тряпку слиток золота с фашистским орлом, свастикой и клеймом Имперского банка. Клара сказала, что несколько месяцев назад колонна машин, следовавшая поздним вечером через Мерзебург, и, вероятно, перевозившая в более безопасное место золото, попа… (неразборчиво, скорее всего, «попала под бомбежку») американской авиации. Брат матери, дядя Клары, видел, как одну из машин взрывной волной опрокинуло в кювет. Немцы перегрузили ящики с золотом, но в спешке и в темноте не заметили один, который отбросило в сторону. Когда колонна двинулась дальше, дядя перенес слитки домой. Человек немолодой и одинокий, он оставил один слиток себе, а все остальные отдал сестре. Теперь родители Клары решили передать золото мне, как представителю новой власти. Мол, оно по праву должно пойти на восстановление разрушенной фашистским режимом России. У них только одна просьба - выпустить Курта Бехера. Клара сказала, что родители особо подчеркивали: это не взятка и не выкуп, а жест доброй воли, на который власть в моем лице должна ответить таким же жестом. Клара принесла лишь один слиток, остальное золото пока спрятано у них в надежном месте. Я понял, что это на тот случай, если я сподличаю и заберу слиток, но откажусь освободить Бехера.
Честно говоря, они поставили меня в очень трудное положение. Клара сказала мне два дня назад, что у нее будет ребенок. Мой ребенок!...»
Вот это да!
Я потянулся за новой сигаретой. Такого оборота дела я не ожидал. Неужели у покойного Вадима, сына Зинаиды Платоновны и Анатолия Степановича Сергеичевых, есть – или был – сводный брат или сестра в Германии? При этом тетя ни разу не обмолвилась об этом. А не знать она не могла – ведь ей не только было известно о существовании дневника, но она его, скорее всего, и читала.
Я закурил и продолжил чтение.
«2 декабря. Я решил отпустить Бехера. Я давал воинскую присягу и никогда бы не нарушил ее, если бы был уверен, что он – действительно враг. Но такой уверенности у меня как раз и нет. Я несколько раз разговаривал с ним, и он производит впечатление порядочного человека. Может быть, это только впечатление, но я хочу верить, что нет. Но если он попадет в руки наших особистов, те долго церемониться не будут. Я помню, как в 1937 году однажды ночью увезли нашего соседа, Якова Злотина, старого коммуниста и участника гражданской. Он так и не вернулся. А сколько других! И это наши, что уж говорить о немце, да еще и эсэсовце? Я делаю это не ради золота, а ради Клары и нашего будущего ребенка…»
Далее я даю записки экс-коменданта Мерзебурга в своем изложении, поскольку он рассказывает, каким образом решил освободить своего пленника, довольно длинно и путано.
Импровизированную камеру для арестованного устроили в одном из подсобных помещений ратуши на первом этаже, где хранились архивы города. Помещение, размером примерно три на четыре метра имело маленькое квадратное окошко прямо под потолком, пролезть через которое взрослому человеку было невозможно. Бумаги вынесли в подвал, в комнате поставили койку. Это помещение охранялось часовым.
В «камере» имелась массивная внутренняя дверь, соединявшая это помещение еще с одним, тоже подсобным, но имевшим большое окно. Ключи от всех комнат и кабинетов ратуши передал новой власти бывший бургомистр. Все они хранились в трофейном сейфе капитана Сергеичева, включая и тот, от внутренней двери, соединяющей две комнаты. Капитан решил передать ключ Курту Бехеру во время допроса. Тому оставалось ночью, когда часовой дремал на табуретке, отомкнуть дверь, перейти в другую комнату, раскрыть окно и, выбравшись наружу, раствориться во мраке неосвещенной улицы. Расчет был на то, что часовой не услышит шума открываемой двери – иначе весь план, разумеется, провалился бы.
«3 декабря. Удача на моей стороне! Подоляка заболел желтухой, и по указанию нашего военврача будет лежать в карантине недели три. Я начал опасаться, что он найдет способ сообщить в Берлин об арестованном: вчера он спросил меня, когда мы будем отправлять Бехера. О моих отношениях с Кларой он тоже, несомненно, догадывается, как и другие наши офицеры. Во время вчерашнего допроса я передал ключ Бехеру. Ночью он должен уйти. Когда он благодарил меня, я видел в его глазах слезы. Только бы мне не ошибиться, только бы он действительно оказался порядочным человеком! Не хочу думать, чем может грозить мне подобный шаг.
4 декабря. В 6 утра меня разбудил лейтенант Завадский, дежуривший по комендатуре. Сафронов, боец, который охранял Бехера ночью, обнаружил, что тот исчез. Я разыграл удивление, тут же подъехал в ратушу, для вида осмотрел комнату, в которой содержался Бехер, потом смежную. Собрал офицеров комендатуры, выдвинул весьма правдоподобную теорию: кто-то из нанятого нами местного обслуживающего персонала, оставил для арестованного ключ в туалете, расположенном в конце коридора. Этим туалетом пользуются все, поэтому найти реального виновника практически невозможно, и я… (дальше идут несколько совершенно расплывшихся и нечитаемых строчек) …звал к большей бдительности и недопущению впредь…».
Я отложил тетрадь в сторону и задумался. Вспомнил о характеристике Сергеичева за август 1944 года, обнаруженной мной в его бумагах. «Морально устойчив…» Вот что делает любовь даже с морально устойчивыми! Любовь – или все же те слитки? Мне почему-то хотелось верить, что все-таки любовь.
Я поднялся из кресла, разыскал в папке отставного капитана тот снимок с девушкой. Еще раз внимательно рассмотрел его. Пожалуй, действительно симпатичная. Можно сказать, красивая. Интересно, жива ли сейчас эта Клара? А ее ребенок?
Мне оставалось прочитать всего одну страницу. Я открыл форточку, чтобы проветрить комнату от сигаретного дыма, и вернулся в кресло.
«5 декабря. Золотые слитки я должен передать представителям советских оккупационных властей в Берлине. Наша многострадальная страна, разрушенная и опустошенная фашистами за 4 года, заслуживает этого. Напишу в докладной, что нашел золото в подвале дома фрау Вейнерт. Кто проверит? По закону мне тоже что-нибудь, да причитается? Клара смотрит на меня влюбленными глазами. Вот это для меня самая высшая награда!
23 декабря. Не мог вести эти записи две с лишним недели, и делаю этой сейчас задним числом.
7 декабря. Меня вызвали в Берлин. Часа три допрашивали подполковник и майор из СМЕРШа. Показали рапорт Подоляки, который он за моей спиной каким-то образом переправил в особый отдел. Это не рапорт, это донос. Столько грязи и лжи я еще в жизни не видел. Эта сволочь собрала все: и мои отношения с Кларой, и тех мальчишек, которых я отпустил, и Курта Бехера. Сказали, что если после проверки всех указанных фактов дело не окончится трибуналом, мне повезло.
8 декабря. На ночь заперли в какой-то малюсенькой комнате с решеткой на окне. Как я - Курта Бехера, только у того решетки не было. Ночью почти не спал. Эти волкодавы меня так просто не отпустят. Ладно я, но как мне защитить Клару, нашего будущего ребенка? Что будет, если доберутся до них? Кажется, я знаю, что делать, как выручить и себя, и Клару…
11 декабря. Меня демобилизуют и отправляют домой. Подполковник, его фамилия Симонян, сказал, что меня спасают только мои ранения, да награды и благодарности, полученные за время боевых действий. Черта с два! Я знаю, что именно меня спасает! Лицемерные скоты! И это коммунисты! А я еще жалел, что ранение под Осиповичами помешало мне вступить в партию.
Жаль, что я не смогу на прощанье плюнуть в морду этому хохлу, он все еще в госпитале. Вот теперь я подумаю, стоит ли отдавать золото родине, которая залепила тебе такую поще…»

6. КЛЕËНКА
Записки обрывались на полуслове. Последний лист дневника отсутствовал. Для верности я пересчитал все листы – их было одиннадцать.
Я задумался о ребенке Клары. Мог ли стать этот Вольфганг или Шарлотта – или как там Клара окрестила первенца? - претендентом (претенденткой) на сокровища своего отца? Это зависело от того, посвятил ли ее капитан в планы оставить все золото себе. Я понимал, что никогда не узнаю об этом, разве что обнаружу последний лист тетради – или плод любви советского офицера и немецкой переводчицы неожиданно сам появится в нашей провинции и заявит свои права на часть наследства. Но такой оборот событий был в высшей степени маловероятен, иначе это бы случилось уже давно. Похоже, что после войны супруг Зинаиды Платоновны не поддерживал никакой связи со своей, так сказать, гражданской женой. Косвенным подтверждением этому было и то, что в бумагах Сергеичева я не нашел ни одного письма из Германии. Продолжал ли он любить Клару после возвращения в Союз? Вполне возможно - но только опасаясь того, что после своего проступка он может находиться «под колпаком», отставной капитан просто не рискнул связаться с ней. Что ж, сталинский режим сломал немало судеб – капитан был ни первым, ни последним.
Остановимся на том, что раз тетя назвала меня единственным наследником, вероятно, у нее были для этого все основания.
Почему капитан нигде не написал, сколько всего было золота? Мне было ясно только, что слиток был далеко не один: капитан мог везти из Германии и чемодан благородного металла – кто в те дни проверял возвращающихся на родину победителей?
Теперь мне стало понятно, откуда в семье Сергеичевых брались деньги на безбедную жизнь, на автомобили и турпоездки. Судя по всему, в силу каких-то причин проступок капитана и его вынужденная отставка не имели серьезных последствий и не получили широкой огласки - случай редчайший, но… Прокол особистов? Вряд ли. Сергеичев был прав: СМЕРШ вцеплялся в свои жертвы мертвой хваткой. Поделился золотишком? Скорее всего. Две фразы из дневника наталкивали на такую мысль: «Кажется, я знаю, как выручить и себя, и Клару…» и «Я знаю, что именно меня спасает…» Так или иначе, ему дали дожить до старости, а не сгноили в лагерях за «измену Родине».
В следующие выходные я добросовестно облазил весь сарай, перевернув все вверх дном, но ничего не нашел. Я также просмотрел оставшиеся подшивки «Огонька» в надежде найти продолжение дневника или какие-то намеки на то, где можно искать оставшуюся часть того золота. Я перетряс антресоли, матрацы, перещупал подкладки оставшейся от супругов верхней одежды, залез под ванну – ничего.
Теперь я начал сомневаться, что правильно разгадал те три буквы на клочке газеты. А вдруг это на самом деле было слово «огород», и Зинаида хотела намекнуть мне, что золото все-таки находится на огороде их бывшей дачи? Помнится, я уже размышлял на эту тему и пришел к выводу, что в таком случае придется предлагать новым хозяевам участка войти в долю, поскольку незаметно заниматься поисками у них под носом не удастся.
А счастье было так возможно!
Ну что ж, я сделал все, что мог, вздохнул я. Теперь, пожалуй, стоит взяться за очерк о любви русского капитана и немецкой девушки. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.
«Синица», правда, обещала быть довольно худосочной, потому что я не знал ни о судьбе Клары, ни о судьбе ее ребенка – при условии, что возлюбленная коменданта Сергеичева благополучно родила. Конечно, в конце очерка можно было обратиться к читателям, но в нашем городе свидетелей того давнего романа вряд ли можно было найти, а в том, что нашу газетку читают в Германии, я сильно сомневался.
Выбрав свободный от текучки вечер, я включил свой старенький «асер» еще с самым первым «пентиумом», открыл новый файл и начал творить.
ЛЮБОВЬ КАПИТАНА СЕРГЕИЧЕВА
«Эта, как сейчас модно говорить, «лав стори» случилась почти шестьдесят лет назад, в сентябре далекого сорок пятого года, когда молодой капитан Советской Армии Анатолий Сергеичев был назначен комендантом Мерзебурга, небольшого городка в восточной Германии…»
Подумав, я удалил «лав стори», впечатав во фразу просто «история».
«Комендатуру разместили в здании городской ратуши. Очень скоро капитан понял, что без переводчика ему обойтись не удастся…»
Работа продвигалась медленно. На мыслях о наследстве пора было поставить крест, но расстаться с ними, оказывается, было не так-то просто. Счастье, конечно, не в деньгах, это мы проходили, но, может быть, с их помощью можно все-таки было бы создать некий суррогат? Купить себе новый компьютер, поприличней одеться, съездить в какую-нибудь экзотическую страну по турпутевке?
Видно, высшим силам было угодно, чтобы очерк про любовь капитана Сергеичева, который я начал вымучивать в тот день, так и остался незаконченным, потому что вскоре случилось одно очень важное событие, заставившее меня надолго позабыть о перипетиях романа советского офицера и немки.
Просидев за компьютером не менее часа и «родив» около страницы довольно банального текста, я отправился на кухню. С тех пор, как тетя сломала бедро, я, чтобы не утруждать сиделок лишними хлопотами, старался питаться в кафе при редакции газеты, а после смерти Зинаиды Платоновны начал, наконец, готовить себе сам. Обычно я довольствовался самыми немудреными блюдами типа жареной или вареной картошки, вермишели, недорогой колбасы или сала и бульона из ядовито-желтых кубиков вроде «Галлина бланка» или «Мэгги».
Мой ужин в тот вечер состоял из двух зажаренных на нескольких ломтиках сала яиц и стакана крепкого кофе.
Приготовление заняло не более десяти минут. Поедание – примерно столько же. Неторопливо потягивая растворимый «Максвелл хауз» и с удовольствием затягиваясь сигаретой, я размышлял о том, что мог бы сделать полезного в оставшееся до сна время. Было без десяти минут восемь.
Мой взгляд упал на клеенку с аляпистыми розами, стертыми донышками тарелок, блюдец и чашек, которые много лет двигала по столу семья Сергеичевых и ваш покорный слуга.
Припомнив как-то свой последний разговор с тетей и ее просьбу сменить клеенку, я подумал, что она могла иметь в виду вовсе не ту, что подкладывали под ее простыню, а эту, на кухне. Даже несмотря на то, что в промежутке между рассказом о службе капитана Сергеичева в Германии и визитом врача «скорой помощи» эта просьба прозвучала более чем неуместно, по сути, она была права: истертое убожество с розами давно следовало выкинуть.
Несколько дней назад я зашел в хозяйственный магазин купить прокладок для вечно протекавшего в ванной крана и увидел там очень симпатичную клеенку с рисунком старинных автомобилей – с большими колесами на спицах, откидным верхом и напоминающим грушу клаксоном. Я купил два с половиной метра, прикинув, что на стол должно хватить. Я намеревался заменить клеенку в тот же день, но позвонил редактор: надо было срочно ехать на химкомбинат и делать интервью с главным инженером. Зато сейчас никто не мог мне помешать.
Старая клеенка была не приклеена, а прижата по торцам столешницы рейками, приколоченными маленькими гвоздиками. Я взял столовый нож и, вставляя лезвие в щель между рейками и столом, без труда снял все четыре. После чего отодрал прилипшую клеенку от поверхности стола и бросил ее на пол.
Один угол ее загнулся, и я увидел на потемневшей изнанке какой-то необычный рисунок. Согласитесь, что обратная сторона клеенки – странное место для рисования, а потому я, присев на корточки, перевернул ее и, расправив, стал внимательно рассматривать творение неизвестного автора.
Мне потребовалось не более трех секунд, чтобы понять, что это такое.
Карта.
Не это ли имела в виду Зинаида Платоновна, когда говорила мне о клеенке в тот последний вечер? Она чувствовала приближение смерти, знала, что может заснуть и не проснуться, и решила сообщить мне о карте. Но она не могла прямо сказать об этом в присутствии задержавшегося доктора и постаралась как-то завуалировать свою мысль. Ночью, когда ей стало совсем худо, она решила добавить еще один ключ – и хотела написать название журнала, между страницами которого был спрятан дневник. И теперь они, эти ключи, дополняли друг друга: в дневнике говорилось о золоте, а на карте должно было быть помечено, где оно спрятано.
Я принялся внимательно разглядывать рисунок.
В левом углу карты была изображена изгибающаяся лента – несомненно, река. На одном берегу ее росли «хвойные деревья» - палочки с косыми черточками-веточками, за которыми размещались какие-то квадратики, видимо, строения. Внизу, почти параллельно краю клеенки, тянулась прямая линия. Дорога, скорее всего, автомобильная. Далее, за дорогой, какие-то плюсики. Гм… пожалуй, это крестики. Кладбище?
Надписи были более чем лаконичные. Под изгибом реки виднелась слегка расплывшаяся чернильная надпись «Вил». Вилюйка, она же Виляйка. Такая река действительно протекала в нашем районе. Местные краеведы много лет вели споры о том, как правильно звучит ее название, но ни та, ни другая сторона так и не смогли убедительно обосновать свою точку зрения. «М» - мост? Похоже. А эти квадратики, скорее всего, турбаза «Крутой берег». Помнится несколько лет назад, я делал о ней репортаж. Да, вот и едва заметные буквы «К.б.», подтверждающие мою догадку. Вот какие-то прерывистые линии на некотором удалении от берега. Что это такое, я не имел ни малейшего понятия.
В нижнем правом углу я обнаружил еле различимый прямоугольный штамп с названием, вероятно, фабрики-изготовителя, и буквами ОТК, что значило, конечно, «Отдел технического контроля». Название фабрики я прочесть не сумел – впрочем, что бы мне это дало? - но год выпуска разобрал: 1974.
Итак, карта была нарисована не ранее 1974 года. Значит, капитан запрятал свои сокровища – или их часть - в этом году или позднее. Почему?
На этот вопрос мне еще предстояло ответить, а пока меня более занимал другой: где же крестик, обозначающий место тайника?
Сколько я ни рассматривал карту-клеенку, сколько ни вертел ее так и эдак, я все же не смог обнаружить никакой метки, указывавшей на тайник с золотыми слитками. Не помогла даже лупа с приличным увеличением, которой Зинаида пользовалась при чтении газет, когда ее зрение совсем уже «село».
Может, это место было указано в последнем, исчезнувшем, листе дневника?
И все же это было кое-что.

6. РАЗВЕДКА
На следующий день я купил в книжном магазине карту нашего района и сравнил ее с той, что оставил капитан Сергеичев. В целом все совпадало: река, лес, турбаза, автомобильная дорога, кладбище - хотя расхождения в некоторых деталях имелись. Моста, например, не было: старый, деревянный, пришел в негодность много лет назад, а новый построили много ниже по течению, на территории другого района. Отсутствовали и прерывистые линии, зато появились новые квадратики и прямоугольники. Надпись поясняла, что это дачный поселок «Левобережный».
Неужели все-таки метка стерлась? – спросил я себя, сравнив обе карты. В этом случае мои старания напрасны. Вполне возможно, что Сергеичев из предосторожности поставил этот гипотетический крестик едва заметно, и он со временем действительно исчез, но с другой стороны… в это не хотелось верить. Поэтому я продолжал напряженно думать.
И надумал.
Когда я служил в армии, тоскующие по дембелю солдаты, по истечении очередных суток службы, прокалывали в карманном календарике соответствующий день, так что через какое-то время такие прямоугольный кусочек картона начинал напоминать миниатюрное сито. А что если и отставной капитан пометил свой тайник именно так?
Я взял клеенку, поднес ее к окну и стал, сантиметр за сантиметром, просматривать ее на свет. В двух местах материал был протерт донышками стаканов, чашек и прочей посуды довольно основательно: светлые расплывшиеся пятна, напоминавшие некие космические туманности, никак не могли быть метками. А вот в одном месте я обнаружил маленькую круглую дырочку, сделанную, видимо, толстой иглой или тонким гвоздиком. Точка была сделана на одной из проведенных вдоль берега реки линий, значений которых я до сих пор не разгадал. Теперь оставалось выяснить, что они значили. Заборы? Овраги? Канавы?
Узнать это можно было, осуществив, так сказать, рекогносцировку на местности. Но провести ее надо было таким образом, чтобы не навлечь подозрений обитателей дач: кражи в поселке были не столь редким явлением, и бдительные граждане могли принять меня за наводчика.
Поразмыслив, я решил, что в случае чего легче всего объявить себя журналистом, собирающим на местах былых боев материалы для очерка о Великой Отечественной войне. Или работающим, к примеру, над статьей об экологической обстановке в районе. Экология – это сейчас модно. Тем более, что наша газета в свое время поднимала тему загрязнения Вилюйки отходами местных предприятий. Журналистское удостоверение было у меня в порядке, хотя я не думал, что кто-то станет его требовать. Я решил также попросить в редакции на выходные цифровой фотоаппарат и на всякий случай незаметно поснимать интересующие меня места.
В ближайшие выходные я отправился в поселок «Левобережный». Предварительно я перерисовал с клеенки на бумагу интересующий меня фрагмент местности. Было начало июня, погода стояла солнечная и теплая, и. доехав в душном пригородном автобусе до места, я порядком вспотел.
Дачи были на любой вкус: одно-, двух- и трехэтажные, с пристроечками, верандами, террасами и даже некоторыми архитектурными излишествами типа башенок. Их окружали, в основном, типовые заборы производства местного завода железобетонных изделий, за которыми, звеня цепью, бегали местные «баскервили».
Почти сразу же разрешилась загадка с непонятными линиями на карте-клеенке: тут и там виднелись заросшие кустарником и высокой травой и частично осыпавшиеся окопы и траншеи прошедшей войны: в сорок четвертом здесь шли тяжелые бои. Некоторые из них уходили на территорию дачных участков, что должно было осложнить мои поиски. Я вспомнил, что лет семь назад кто-то из дачников обнаружил на своем участке несколько артиллерийских снарядов, и саперы неделю прочесывали местность в поисках других взрывоопасных сюрпризов.
В одном из этих окопов возможно и было закопано золото капитана Сергеичева. В котором - мне предстояло выяснить. Если только тот маленький прокол на клеенке действительно был меткой. Я присел на траву и достал лист с перерисованной картой. Метка стояла ближе к середине пятого окопа, самого длинного, если верить рисунку капитана. Теперь лишь оставалось найти его, взять лопату и…
Гм…что-то все получалось исключительно просто. Во-первых, было неясно, в каком именно месте окопа закопал Анатолий Степанович свои богатства: его рукописная «карта» была не в масштабе, и все размеры и расстояния, конечно, являлись весьма приблизительными. Во-вторых, где гарантия, что золото не выкопал кто-то из так называемых «черных копателей» или «черных археологов», которых в нашем районе было не меньше, чем в любом другом месте, где бушевала война?
Я прошел вдоль окопов метров сто, насчитав четыре. А вот с пятым вышел прокол. Пятого окопа не было вовсе: я уткнулся в забор двухэтажной дачи, за которым ровными рядами росли кустики картошки.
Оба-на! К такому обороту событий я был готов менее всего.
Самое смешное, что даже если моя тетя и пыталась написать перед смертью не «огород», а «Огонек», огорода мне все равно избежать не удалось. Правда, когда бывший капитан прятал свои слитки, никаких дачных участков на этом месте не было: строительство началось в середине 80-х.
Я внимательно осмотрел территорию дачи. По двору бегала огромная лохматая колли, с рыком терзая желтый мяч, несомненно, многократно прокушенный острыми собачьими клыками. Никаких признаков людей, однако, я не обнаружил.
Не успел я подумать об этом, как дверь открылась, и на пороге появилась миниатюрная девушка в голубом халатике, очень коротком, и открывавшем при каждом шаге стройные смуглые ноги. У нее были темные волосы средней длины, обрамлявшие круглое лицо, маленький, чуть вздернутый нос, очень большие глаза. Не знаю почему, но я решил, что она напоминает мне Ассоль из фильма «Алые паруса» по роману Грина.
Собака с радостным лаем бросилась к хозяйке, размахивая пушистым хвостом. Та опустилась на корточки и принялась гладить густую шерсть, что-то ласково приговаривая колли на ухо. Сейчас, дополняя идиллическую картинку, из дома выкатится карапуз-сынок, за которым последует и ее муж, с некоторой досадой подумал я.
Никто больше не вышел и не выкатился.
Ну и что? А мне-то что делать? Вызваться копать им картошку по осени, потому что, несомненно, нужный мне окоп сравняли с землей и устроили на нем приусадебный участок? Или все-таки выяснить поточнее, что и как?
Девушка подняла голову и увидела меня. Она проговорила что-то своей собаке и направилась к забору. Колли последовала за ней. Лаять на меня она не стала. Я слышал, что собаки этой породы – вообще очень добрые и ласковые создания.
- Вы что-нибудь ищете?
«Ассоль» подняла на меня очень голубые глаза под длинными ресницами, и я немедленно осознал, что это не просто красивая девушка, которых – мужчины не дадут мне соврать - повсюду хоть пруд пруди, а очень красивая девушка. По весне, как известно, женщины расцветают, как цветы, а уж летом их красота набирает силу. Но здесь был другой случай: я был уверен, что и зимой, и осенью «Ассоль» была столь же прекрасна.
- Здравствуйте, - проговорил я. – Я - журналист, собираю материалы о войне…э, к годовщине освобождения нашего города. Здесь шли тяжелые бои, вы, наверное, знаете…
Вообще-то мои слова звучали совсем неубедительно. Что можно было найти в наше время в этом благополучном дачном поселке, выстроенном благополучными зажиточными людьми, разъезжающими на крутых иномарках – равнодушными внуками тех, кто воевал свыше полувека назад? Куда больше можно было раскопать в пыльных архивах, да, наверное, и в Интернете. Но я и не ожидал, что кто-то проявит особый интерес к военной теме.
Девушка ничего не сказала. Некоторое время она внимательно рассматривала меня своими огромными глазами, потом произнесла:
- А я вас знаю.
О, это сладкое бремя славы! – с иронией подумал я. И какой славы! Меня узнали отнюдь не на улице нашего провинциального городка, где мои, как выражалась покойная тетушка, «патлы» могли примелькаться за много лет хождения одним и тем же маршрутом в редакцию газеты - а за двадцать километров от него, в лесном поселке!
- И откуда же?
- Вы вели кружок юных журналистов «Перышко». Я ходила туда.
Я очень внимательно посмотрел на свою собеседницу. Нет, определенно ее внешность не вызвала у меня никаких ассоциаций. Кружок при газете я действительно вел десять лет назад, его посещало человек двадцать мальчиков и девочек 8 – 9 классов, но журналистом, насколько я знал, так никто и не стал, хотя пару человек и опубликовали у нас свои заметки.
- Катя Самойлова, не помните? Я училась тогда в девятом классе. У меня была другая прическа, да и вообще… - она улыбнулась. – Ножки – тонкие, как спички, все висело, как на вешалке.
Катя Самойлова. Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в моем мозгу. Самойлова, Самойлова…Не она ли написала о бездомных собаках? Эта статья, помнится, поразила меня своей чистотой и искренностью, хотя наша газета и не опубликовала ее.
- Вы – писали о собаках? Бродячих собаках?
Катя улыбнулась.
- Было такое…Может, зайдете? Угощу вас кофе.
Такой поворот сюжета был даже почище, чем исчезновение окопа с сокровищами! Девушка как будто угадала мое желание: мне и хотелось, чтобы она пригласила меня.
- А муж?
- Какой муж?
- Ну…ваш муж.
- Я не замужем.
Не знаю почему, но я испытал после этих слов облегчение. Не потому ли, что каждый мужчина, пусть самой заурядной и невыигрышной внешности, увидев красивую женщину, невольно «примеряет» на себя роль ее кавалера?
Значит, карапуза-сынка нет, семейной идиллии – тоже? Впрочем, отсутствие мужа вовсе не означает и отсутствие детей.
- Калитка там.
Вдоль забора я прошел к калитке, с удивлением обнаружив на ней надпись «ул. Лесная, 6». Оказывается, у них здесь были даже улицы.
Катя в сопровождении колли повела меня в дом. Но собаку внутрь она не пустила.
- Гуляй, Марта.
Колли, очевидно, вовсе не расстроилась и вновь бросилась терзать свой мяч.
Мы прошли в комнату.
- Садитесь, Олег…э…
Ух, ты! Она и мое имя помнит!
- Викторович. Можно просто Олег.
- Вам растворимый?
- Мне любой.
Девушка вышла. Я осмотрелся.
Диван, два кресла, журнальный столик. Ковер на полу. На стене какая-то разноцветная мазня. В целом довольно уютно. Прекрасное место для летнего отдыха.
Катя вернулась с подносом, на котором стояли две чашки дымящегося кофе, сахарница, молочник, блюдце с каким-то печеньем.
- У вас хорошая дача, - похвалил я, принимая чашку.
- Это не моя.
- Родителей?
- Опять не угадали.
- Тогда чья же?
- Папиных знакомых. Они инженеры, и муж, и жена, уже три года работают в Бушере – знаете, в Иране?
- Знаю. Бушерская АЭС.
- Вот-вот, - Катя откусила своими ровными белоснежными зубами маленький кусочек печенья. – Когда-то мой отец работал вместе с ними на нашем комбинате. За дачей все равно надо присматривать, а я в том году опять не поступила – не прошла по конкурсу. А где сейчас найдешь работу? Вот и договорились, когда они последний раз были в отпуске, что за дачей буду присматривать я. За сто долларов в месяц. Лучше, чем ничего.
Воцарилось молчание. Я мучительно искал какую-нибудь легкую и приятную тему для разговора – и не находил. Вероятно, длительное отсутствие контактов с прекрасным полом давало о себе знать.
- А знаете, как должен был первоначально называться кружок «Перышко»? – наконец, спросил я.
- Нет. Как?
- «КлуНЖ»! Представляете?
- С трудом, - призналась она. - И как же это расшифровывается?
- «Клуб начинающих журналистов». Это наш редактор предложил. Но мы дружно забраковали это сокращение: «КлуНЖ» звучит вроде как «бомж».
- Пожалуй, - кивнула Катя. – «Перышко» намного красивей.
- Конечно, - согласился я и неожиданно для себя выпалил: - Вы здесь одна живете?
- Если вы намекаете на любовника, то его нет, - насмешливо глядя на меня, проговорила она.
Наверное, я покраснел. Так тебе и надо, придурок! Не суй нос, куда не следует.
- Значит, пишете о войне? – вероятно, почувствовав мою неловкость, она тактично сменила тему. – А мне кажется, все уже давно написано. Ведь почти шестьдесят лет прошло – и каждый год пишут. Ну что можно найти нового, тем более в этом поселке?
Ответить на этот безобидный вопрос было нелегко. Зато он подводил меня к цели моего приезда.
- Я просто хотел побродить по местам боев, проникнуться, так сказать, атмосферой. Все эти окопы, траншеи… - я не закончил и взглянул на нее, ожидая, что она скажет о том окопе, затерявшемся под кустами картошки.
Но этого не произошло. Мне пришло в голову, что владельцы дачи могли зарыть его раньше, чем пригласили девушку на работу, поэтому она ничего и не знает о нем. Да, скорее всего, так оно и было.
- Все равно ничего нового вы не напишите. Извините, конечно, - проговорила Катя.
Она была права.
- Не напишу.
Я вспомнил про свой очерк о любви капитана Сергеичева. Я «выдавил» из себя две страницы, распечатал, прочитал – и пришел к выводу, что он никуда не годится. Уничтожать файл я не стал, но и работать над ним дальше, высасывая что-то из пальца, не мог.
Воцарилось молчание. Кофе было выпито, тема светской беседы исчерпана. Мне, конечно, хотелось задержаться, но…Убедительного предлога у меня не было, а правил приличия, насколько я знал, пока еще никто не отменял.
- Ну, мне пора, - я поднялся.
Она проводила меня до калитки.
- Большой участок, - заметил я, окидывая взглядом ряды картошки. – Вы сажали?
- Родители, - равнодушно пояснила Катя. – Все равно земля пустует.
Мы помолчали.
- Знаете, что? – вдруг сказала она. – Если…если вы еще раз приедете сюда э… проникаться атмосферой - заходите.

7. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
Как ни странно, мысли о Кате Самойловой оказались сильнее, чем размышления о том, что моя поездка в «Левобережный» окончилась неудачей. Более всего меня поразило, что она запомнила меня со своих подростковых лет. Я вызывал в памяти ее внимательный взгляд – и не мог отделаться от чувства, что он передавал нечто большее, чем дружелюбие к знакомому когда-то человеку, случайно встреченному через много лет.
Я с трудом отогнал мысли, не имевшие ничего общего с тем, о чем я должен был сейчас думать. Итак, что мне предпринять дальше? Первая трудность: окоп зарыт. Вторая: он находится на территории дачи. Не посвятив в свои планы владельцев земельного участка, я не смогу сделать практически ничего. Но хозяева в загранкомандировке. Значит, я должен рассказать все Кате Самойловой?
Жаль, я не догадался узнать у нее номер телефона. Я мог бы позвонить ей и сообщить, что опять приеду в следующие выходные «проникаться атмосферой» - это решилось как-то само собой. И мое решение было связано не только с поисками слитков капитана Сергеичева – но и с желанием вновь увидеть девушку.
Моя семейная жизнь закончилась одиннадцать лет назад: мы разошлись с женой после семи лет совместного проживания. Причин тому было немало: и невозможность приобрести свое жилье – все это время мы жили на съемном - и несхожесть характеров, и хронический недостаток денег, отсутствие перспектив, и еще много всякого разного. Люда забрала Кирилла и уехала к своим родителям в Воронеж, а я вернулся к Сергеичевым. Сначала я регулярно ездил к сыну, но с каждым годом поездки становились все более редкими: зарплата журналиста перестала позволять мне тратить столько денег на железнодорожные билеты. Какое-то время мы еще перезванивались, потом Кирилл поступил в институт и зажил своей собственной жизнью. А видеться или контактировать с бывшей женой у меня почему-то не возникало никакого желания: как говорится, умерла, так умерла.
Приглашать женщин для интима – природа, сами понимаете, брала свое - в квартиру Сергеичевых я не мог, поэтому встречался с ними «на их территории» довольно нерегулярно. Потом подцепил стыдную болезнь, с трудом вылечился и возблагодарил Бога, что это не СПИД. С тех пор я зарекся встречаться с представительницами прекрасного пола вообще, и вел размеренную, но скучную жизнь.
После поездки в дачный поселок и встречи с Катей Самойловой с мной что-то произошло. Я опять захотел увидеть ее. Просто увидеть: хотите верьте, хотите – нет, но мне было не нужно от нее ничего. Да, просто увидеть. Просто поговорить. Побыть рядом.
По моим расчетам ей было около двадцати пяти – по нынешним меркам, почти старая дева. Почему она не вышла замуж? Ждала своего капитана Грея на шхуне под алыми парусами – которая не спешила появиться на горизонте? Или пережила боль безответной любви и не хотела больше обжечься? Ну а мне-то какое дело? Причем здесь я, невзрачный провинциальный журналистишка, к тому же почти вдвое старше ее? Куда я лезу?
Но когда начинает говорить сердце, логика умолкает. В следующую субботу я опять отправился в дачный поселок, причем решил приехать самым первым, утренним, автобусом.
Кати не было.
Я постоял у калитки, обошел территорию дачи по периметру вдоль забора, опять постоял. Двор был пуст. Колли тоже куда-то подевалась.
От досады я был готов скрипеть зубами или материться. Я начисто забыл, чем следует заниматься в первую очередь – перспектива найти слитки была куда более реальной, чем надежда сблизиться с этой девушкой.
Но…
Я побродил по поселку, выкурил три или четыре сигареты, вернулся к даче – и увидел у ворот белый «ниссан». Катя вылезала из машины, держа в руках два больших полиэтиленовых пакета.
Увидев меня, она виновато улыбнулась.
- Я думала, вы приедете как в тот раз - позже. Решила съездить в город за продуктами.
Я шагнул к машине, и от волнения слова приветствия застряли у меня в горле.
«Думала, что вы приедете, как в тот раз». Неужели она ждала меня?
- Здравствуйте, - с трудом выдавил я. – Давайте я помогу.
- Они не тяжелые, Олег…Викторович. Лучше откройте ворота, я загоню машину.
Когда Катя поставила машину в гараж, я поинтересовался:
- А где Марта?
- Оставила у соседей. Иногда я беру ее с собой в город, но это не слишком удобно.
- Машина, конечно, тоже не ваша?
- Не моя. Потанины, ну, хозяева дачи, купили ее после первого года в Иране.
Мы направились к дому. Я все же забрал у нее пакеты, набитые сосисками, пакетами с молоком, яйцами и прочими продуктами.
- А Марта хоть ваша?
- И Марта не моя, - Катя засмеялась. – Хозяева взяли ее еще до командировки, щенком.
Она достала из кармана джинсов ключ и открыла дверь.
- Проходите. Так вы приехали первым автобусом?
- Первым, - смущенно кивнул я.
- Продолжаете «проникаться атмосферой»? Как там ваш очерк о войне?
- Катя, - проговорил я очень серьезно. – Сегодня я приехал увидеть вас.
Минуту она молчала.
- Хотите пива, Олег?
На этот раз мое имя прозвучало без отчества.
- Давайте.
Девушка вышла и через минуту вернулась с бутылкой «Клинского» и высоким бокалом.
- А вы?
Она покачала головой.
Я откупорил бутылку и налил в бокал темную пенящуюся жидкость.
Может рассказать ей о слитках капитана Сергеичева? – мелькнула мысль. Я уже открыл было рот, но тут подумал, что сам поставил себя в довольно щекотливую ситуацию: теперь она могла решить, что я познакомился с ней только для того, чтобы проникнуть на участок.
- Вам не скучно здесь, Катя?
Она слегка пожала плечами.
- У Потаниных много книг, телевизор, «видик». Да и Марта…мне с ней хорошо.
- А ваши родители? Ну, вы не скучаете по ним?
- Честно говоря, нет. Они всегда любили больше мою старшую сестру. Первенец, понимаете, и все такое. Она оправдала их надежды. Получила высшее образование, выучилась на экономиста, живет в Москве. Замужем, двое детей. Короче, все как у людей. А у меня – нет. Три раза поступала на юрфак – все неудачно. Устроиться на приличную работу трудно – нет специальности. Замуж не вышла. Теперь вроде как сижу – ну, сидела, до этой дачи - на шее престарелых родителей, - она помолчала. – Отец начал пить, у матери с сердцем проблемы. Наверное, в этом году они сажали здесь картошку последний раз. Знаете, вторым ребенком отец хотел сына, а получилась я. В этом, наверное, и вся причина. Я чувствовала это с самого детства.
Маленькая одинокая девочка. Неудавшийся ребенок. Нежеланный ребенок.
Неожиданно для самого себя я взял ее маленькую теплую руку и поднес к губам.

8. ЛЮБОВЬ
Вы скажете, что все не может произойти так быстро. Вы скажете, что на второй раз не могло случиться того, что случилось между нами.
Но случилось же…
Мы лежали в спальне на втором этаже, укрывшись одной простыней и крепко прижавшись друг к другу – два разгоряченных страстью, мокрых от пота, любовника. Или больше – два влюбленных человека.
- Ты такая красивая - почему не вышла замуж?
- Ждала тебя? - проговорила она, и этот ответ прозвучал полувопросом самой себе.
- И долго?
- Знаешь, тогда, десять лет назад, когда я впервые пришла на занятия того кружка юных журналистов – ты…ты сразу привлек мое внимание.
- Неужели красотой? – насмешливо поинтересовался я, целуя ее волосы.
- У тебя был такой э…хипповый вид: длинные волосы, джинсы. Другие в редакции выглядели – как это сказать? – более пристойно. Но скучно. И я запомнила тебя.
Я не стал рассказывать ей, сколько копий пришлось сломать в битвах с главным редактором, отстаивая свое право быть таким, каким я хотел быть. И писать так, как я хотел писать.
- И ты – ты хочешь сказать, что влюбилась в меня?
- Не сразу. Через какое-то время. Сначала мне просто хотелось видеть тебя почаще. Быть рядом с тобой. Слышать твой голос. Ты, наверное, не помнишь: однажды, ты разбирал какую-то мою заметку, а я стояла рядом со столом, за которым ты сидел, и совсем не слушала, а только кивала головой и вдыхала твой запах – табака, еще чего-то очень мужского…Мне хотелось коснуться твоих волос – просто потрогать. Глупая шестнадцатилетняя школьница…
- Мне сорок шесть, маленькая. Я почти в два раза старше тебя…
- Да хоть сто сорок шесть! – она пошевелилась, еще крепче прижимаясь ко мне. – Олечка моя…
- Что? Олечка?
Я почувствовал, что она улыбнулась.
- Я так стала называть тебя, когда поняла, что влюбилась.
- Почему не Олежек?
- Не знаю. Олечка и все.
Господи, как я любил эту маленькую нежную девочку! Неужели бывает любовь со второго взгляда? Неужели действительно есть Бог, который решил вознаградить меня за многие годы серого существования?
- Когда занятия кружка окончились, мне стало очень плохо. Не потому, что я поняла, что журналисткой мне не быть. Из моей жизни что-то ушло – большое, хорошее…Потом экзамены – выпускные, вступительные. Они как-то помогали забыться. Хотя я часто видела, как ты шел пешком на работу. Все хотела и не решалась подойти к тебе на улице – как бы случайно. Один раз чуть не подошла, даже не один, два…но так и не набралась смелости. Когда сестра окончила институт и вышла в Москве замуж, родители решили поменять трехкомнатную квартиру на двухкомнатную. Тем более, что я тоже должна была отделиться от них: бегал за мной один придурок. Гонял машины из Германии, денег было немеряно. «Что тебе нужно, дура? - говорил отец. – У него же бабок выше крыши!» Они поменяли квартиру, и мы переехали в Молодежный микрорайон. Я перестала тебя видеть. Замуж так и не вышла, чем опять огорчила своих родичей.
- И правильно сделала, маленькая, - прошептал я. – Как бы мы тогда встретились?
- Теперь мы имеем то, что имеем: почти старая дева, без образования, без перспектив, без денег…
- Не в деньгах счастье, - проговорил я и после совсем короткой, полусекундной, паузы, добавил: - А к тому же, дача Потаниных стоит на золотой жиле – или как это там называется?
- Это что? Шутка юмора? Как в еврейском анекдоте: «Абрам, у тебя есть золото?» - «Есть, конечно! Сара, золотце, пойди сюда!»
- Не совсем.
И я рассказал ей все.
Некоторое время Катя лежала молча, переваривая услышанное. Больше всего я боялся, что она подумает, будто я познакомился с ней именно для того, чтобы оказаться поближе к золоту. К счастью, это, видимо, и не пришло ей в голову.
- Но если это правда…ты ведь будешь должен сдать все государству?
- Да что ты говоришь!? – насмешливо воскликнул я. - Государству, которое заставило влачить убогое существование миллионы своих граждан, включая и твоего покорного слугу? Один этот их чертов дефолт чего всем стоил! А ведь и у меня до девяносто восьмого были не Бог весть какие, но сбережения, - я вздохнул. – Так что насчет этого не переживай, маленькая. Все равно на эти деньги какой-нибудь толстопузый деятель поехал бы поднимать российскую экономику – но почему-то за границу. В швейцарский Давос или еще куда.
- В этом случае тебе придется сбывать это золото самому? Как и кому? Ой, «сбывать золото», - засмеялась она. – Это уже что-то из криминальной лексики!
- С кем поведешься... А вообще давай не будем делить шкуру неубитого медведя. Как говорят англичане, «мы перейдем этот мост, когда подойдем к нему».
Тут я вдруг вспомнил о газетной заметке, найденной мной в папке капитана Сергеичева. Я понял, кем был приговоренный к высшей мере Терещенко Н.П. Братом Зинаиды! В бумагах супругов я обнаружил несколько открыток от какой-то Ники, поздравлявшей сестру Зину то с днем рождения, то с Новым годом. Тогда я посчитал Нику сестрой тети, решив, что это – сокращение от имени Вероника. Теперь же я мог с почти стопроцентной уверенностью сказать, что Ника был ее братом – скорее всего, Николаем, или, на худой конец, Никодимом. В детстве она вполне могла звать его Никой.
Экс-комендант привез в Россию, ну, тогда в Советский Союз, несколько слитков золота. Его надо было как-то реализовать, превратить в деньги. Был ли он в состоянии сделать это самостоятельно? Конечно, нет. Не мог же он ходить по базару и кричать: «А вот кому золотишко по сходной цене? Налетай, подешевело!» По случайному стечению обстоятельств, брат Зинаиды, этот Терещенко Н.П., работал в «Ювелирторге». Впрочем, эта организация сразу после войны могла называться и как-то иначе, не это главное. Главное, что он помог супругам продать золото. Точнее, продавать по частям, по мере возникновения нужды в деньгах. Сколько лет это продолжалось? Больше двадцати – это точно. Только арест Николая-Никодима Терещенко на время прекратил незаконные операции с драгметаллом бывшего фронтовика.
Не потому ли супруги отправились на турбазу на Байкал как раз в тот период? Решили отсидеться где-нибудь подальше – от греха подальше? Теперь я точно вспомнил, что это было в 1975 году: я как раз окончил школу и начал готовиться к вступительным экзаменам на журфак, а они, как назло, наплели что-то о «горящих путевках» и очень быстро уехали, оставив мне на попечение своего оболтуса Вадима, которому было в то время лет двенадцать. И не в те ли тревожные дни Сергеичев решил спрятать какую-то часть золота – оставив его, на случай собственного ареста, Зинаиде с сыном? Тогда же он мог уничтожить и последний лист своего дневника, в котором, возможно, было сказано о том, как он нашел способ превращать золото в наличность, упоминались какие-то каналы, фамилии? Может, он также написал, как ему удалось подкупить смершевцев и обвести их вокруг пальца, утаив для себя бóльшую часть слитков?
Все обошлось, шурин не выдал, супруги вновь могли спать спокойно и продолжать незаконно сбывать благородный металл – тот, что оставили при себе «на жизнь»: даже после тех событий Сергеичевы по-прежнему ни в чем себе не отказывали, разве что стали действовать более осторожно. Возможно, это делалось через оставшихся на свободе сообщников Терещенко – ведь тот не «заложил» никого.
Я подумал, что уже никогда не узнаю о том, что чувствовали капитан и его супруга, после того, как суд вынес брату Зинаиды смертный приговор. Как ни верти, а в его смерти была немалая доля и их вины.
Катя вопросительно смотрела на меня.
- О чем ты думаешь?
Да, действительно, о чем я думаю!? На данный момент есть дела и поважнее. К черту все эти рассуждения! Лежало же это золото много лет, пусть полежит и еще немного.
Желание, как волна, вновь накатилось на меня. Я крепко прижал к себе Катю, накрыл ее своим телом, и мы опять занялись любовью. Она стонала, извивалась подо мною и хрипло шептала одно слово: «Оля…Оля…Оля…»
Я даже не заметил, как этот невнятный шепот перерос в крик отчаянной страсти – наверное, так ничтожный снежный ручеек постепенно превращается в грозную лавину.
- А-а-а…!!
Ее тело, маленькое, упругое, горячее, содрогнулось под моим – и затихло.
…Много-много минут спустя я почувствовал ее пальцы на своей щеке. Их прикосновение было таким легким, как будто по моей коже спешила куда-то некая малюсенькая букашка, заплутавшая в нашей кровати.
- Олечка, неужели такое может быть?
- Какое – такое?- проговорил я, не открывая глаз.
Она не могла подобрать слов.
- Ну…как у нас только что.
- Может, маленькая.
«Удивительная девушка, ласковая, страстная, нежная – таких я еще не встречал…» – подумал я - и тут поймал себя на мысли, что сбиваюсь на лексику, которую использовал, описывая Клару в своем дневнике, и капитан Сергеичев. А впрочем – разве не одними и теми же словами пользуются все влюбленные люди?
Я накрыл ее пальцы ладонью. Страстный крик Кати все еще звучал в моих ушах.
Пожалуй, это стоило всех сокровищ бывшего коменданта Мерзебурга.

9. РАСКОПКИ
- А когда приезжают Потанины, маленькая?
- Через месяц. 27 июля.
- Точно? Откуда ты знаешь?
- Они недавно сообшили мне об этом. Я раз в неделю проверяю электронную почту, - ответила она, поцеловав меня в небритую щеку.
- У тебя здесь есть компьютер?
- Нет, на центральной почте в городе.
- Значит, у нас в запасе не больше месяца.
Накануне я с большим трудом выпросил у редактора неделю отпуска за свой счет, заявив, что собираюсь заняться оформлением тетиной квартиры на свое имя. К счастью тот и не вспомнил, что подобная процедура может начаться лишь через полгода после кончины собственника. Но если честно, мои отношения с Катей отодвинули заветные мысли об обладании двухкомнатной «хрущевкой» в центре города на задний план. Обладание очаровательной девушкой оказалось куда более важным.
В следующее воскресенье мы начали раскопки. Поскольку окопы располагались более-менее в одну линию, установить местонахождение того, который должен был находиться на территории дачи Потаниных, не составляло особой сложности. Но как бы мы могли объяснить родителям Кати причину, побудившую нас ни с того, ни с сего уничтожить столько кустиков картошки?
- Они были недели две назад. Теперь уже скоро не приедут, - успокоила меня девушка.
- А если все-таки…?
Она наморщила свой очаровательный маленький носик.
- Ну…ну, скажем, что это связисты ищут повреждение телефонного кабеля.
Я скептически хмыкнул.
- Или электрики, - добавила Катя, взглянув на меня.
- А почему только на вашем участке?
- Вот пристал! – она шутливо шлепнула меня по губам. – Да потому что повреждение как раз на нашем участке!
- Логично, - смиренно согласился я и решил больше не затрагивать эту тему. - Скажи, маленькая, этот окоп Потанины закапывали при тебе?
- Нет. Мне кажется, это было давным-давно, как только они заселились. А впрочем, не знаю. До меня за дачей присматривал какой-то мужик. Понятия не имею, где они его взяли. Пил по-черному, баб каких-то сюда водил. Ну, кто-то из соседей по даче его и заложил, когда Потанины приехали в отпуск.
- Лопата найдется?
- В гараже.
Копалось легко, потому что окоп был в основном заполнен черноземом. Глупо, конечно, ожидать результата с первой же попытки, но кто может запретить человеку надеяться? По теории вероятности вполне могло оказаться, что я наткнусь на сокровища уже в первые полчаса раскопок, тем более, что я постарался начать с того места, где, по моим расчетам, и была середина окопа. Увы, сундучок, обитый железом, или, на худой конец, просто деревянный ящик не возник из-под земли ни в первые, ни в последующие полчаса.
Когда я углубился почти на метр, пошла твердая земля. Мне стали попадаться какие-то ржавые железки и гильзы – верный признак того, что мы на правильном пути. Катя сидела рядом на маленьком раскладном стульчике и смотрела на меня влюбленными глазами. Марта устроилась у ее ног и созерцала меня, вывалив огромный розовый язык.
- Олечка, принести тебе пива?
- Спасибо, маленькая. Я, пожалуй, дождусь обеда, тогда и попьем, - ответил я, чувствуя под ее взглядом необычайный прилив сил.
- Ты такой мускулистый, - похвалила она, - хоть и худой.
- Худощавый, - поправил я, вытирая пот.
- Ну, худощавый. Какая разница?
- Определение «худой» носит отрицательный оттенок, «худощавый» - нейтральный. Эх, ты, а еще бывшая юная журналистка!
- Это ты точно заметил. Бывшая юная, - вздохнула Катя и встала со стульчика.
Спрыгнув в яму, она обняла меня сзади и прижалась щекой к моей влажной спине. Сквозь тонкую ткань ее майки я почувствовал упругие маленькие груди.
- Олечка, ты мне нравишься и худым, и худощавым! – прошептала она.
- Маленькая, не провоцируй меня, а то мне опять захочется затащить тебя в постель! – проговорил я, осторожно освобождаясь от ее объятий.
Под лезвием лопаты что-то хрустнуло, словно сухая ветка. В следующий момент на поверхности земли показался череп. Человеческий.
Я вздрогнул.
Пустые глазницы смотрели на нас скорбно и загадочно. В височной части виднелась рваная, залепленная землей, дыра, от которой к макушке бежала кривая трещина.
Катя прильнула ко мне, испуганно глядя на неприятную находку.
- «Бедный Йорик…», - пробормотал я, опускаясь на корточки.
- Олечка, нехорошо это. Как будто мы раскопали чью-то могилу.
- Глупости, маленькая. Издержки производства.
Очевидно, останки принадлежали немцу: я обнаружил погнутую пряжку ремня со свастикой, круглую противогазную сумку и пустую обойму от пистолета. Я не смог заставить себя взять череп в руки, поддел его лопатой и отодвинул в угол ямы. Туда же сгреб все кости.
- Потом закопаем.
Я поработал еще минут двадцать, расширяя яму, потом отправился обедать.
После пива, сытного борща и пельменей меня разморило. Под палящими лучами июньского солнца желание копать дальше как-то улетучилось.
- Маленькая, давай покемарим немного, - вяло произнес я.
- А сокровища?
- «Еще немного, еще чуть-чуть…», - пропел я. – Но попозже.
- Ты спи, а я почитаю, - сказала она.
- Только полежи со мной, хорошо? – попросил я.
Я проспал часа полтора. Катя, устроившись рядом, читала какой-то детектив. Я забрал у нее книгу и бросил на пол.
- Иди ко мне…
Я потянул ее к себе.
Халатик, тот самый, в котором я увидел ее в первый раз, задрался, обнажая стройные бедра и край узеньких кружевных трусиков. Это было выше моих сил!
- Олечка, ты что? – с притворным ужасом зашептала она, щекоча мое ухо теплыми нежными губами. – Мы же совсем недавно…
- Утром, это, по-твоему, недавно?! – зарычал я, торопливо расстегивая пуговицы ее халата.
…Потом мы долго-долго лежали молча, обессиленные своей нескончаемой страстью.
- Знаешь, если мы действительно найдем это золото…
- Почему ты думаешь, что это именно золото? – спросила она. – Вполне возможно, что твой капитан превратил его в драгоценности.
- Не исключено, - согласился я. – Но какая разница – золото, драгоценности? Лучше скажи, что мы тебе купим, если действительно найдем их?
- У меня никогда не было красивого платья, - печально проговорила Катя. – Даже на выпускной я пошла в платье сестры. Мать только кое-что подшила, потому что у Светы размер больше. А мне было так неловко: вдруг кто-то вспомнит, что его одевала она? Я вообще многое донашивала после нее…
Бедная моя девочка! Я куплю тебе десять платьев. Двадцать платьев! Тридцать пар туфель! Все, что захочешь!
- Потом, когда я не поступила в первый год, устроилась ученицей на швейную фабрику – какая уж там зарплата, смех сказать! Все отдавала родителям, потому что вроде как сидела на их шее. О нарядах и речи не было. А когда не вышла за этого козла, отец вообще чуть из дома не выгнал…
- Все у нас будет, маленькая – обещаю. Только бы нам добраться до этого золота.

10. НАХОДКА
За два дня раскопок я вырыл прямоугольную яму около двух с половиной метров длиной и метра шириной. Что же касается глубины, то я понятия не имел, насколько глубокими были окопы тогда, в сорок четвертом, а потому остановился примерно на метре с четвертью.
Катя порывалась помочь мне копать, но я неизменно говорил ей, что дело женщины – «кирхе, кюхе и киндер», в переводе с немецкого - «церковь, кухня и дети». Это высказывание, если я правильно помнил, приписывалось Гитлеру.
- Он, конечно, большой злодей, но вот насчет этого был абсолютно прав, - заявил я. – А добывать золото – чисто мужская забава.
- Олечка, из всего перечисленного, здесь есть только кухня, - пожаловалась она однажды.
- С нашей бурной постельной жизнью дети, по-видимому, тоже не за горами, - заметил я.
После этих слов щеки Кати чуть порозовели, а я, чмокнув ее в щеку, прошептал на ухо:
- Или я не прав, маленькая?
Она взглянула на меня с такой нежностью, что я сам отдал бы все, что имел, лишь бы наша любовь продолжалась вечно.
- Прав ты или не прав, Олечка, мы узнаем очень скоро. Сегодня какое?
- Девятнадцатое.
- Значит, э…через полторы недели.
Стоит ли говорить, что после таких разговоров я продолжал копать с удвоенной силой!
Правда, по-прежнему без результатов.
Самой значительной находкой был погнутый штык от трехлинейки и фрагмент пулеметной ленты. Для краеведческого музея они, возможно, и представляли некоторый интерес, для меня – никакого.
Растерзанные посадки картошки представляли собой жалкое зрелище, и если бы родители Кати нагрянули на дачу, серьезных объяснений было бы не избежать. Примерно раз в неделю девушка звонила им – скорее, для очистки совести, чем побуждаемая подлинной заботой, и как раз в самый разгар раскопок успокоила меня:
- Не бойся, теперь уже точно никто долго не приедет: у отца опять запой начался. А мать, конечно, не оставит его в таком состоянии.
На четвертый день, когда она уехала за продуктами в город, я наткнулся в яме на предмет, потрясший меня куда больше, чем продырявленный череп немецкого солдата.
Если человеческие останки были просто неприятной находкой, то неожиданно возникший из земли стабилизатор мины, в который я лишь чудом не ткнул лопатой, представлял реальную опасность для жизни – и не только моей, но и любого, оказавшегося поблизости.
- Нет, такой хоккей нам не нужен, - пробормотал я.
Опустившись на колени, я некоторое время изучал погнутые ржавые пластины, потом отошел в сторону и закурил.
Что делать? А вдруг рядом и другие? Рванет без предупреждения – и поминай, как звали… Нет, это минометная мина, то есть не поставленная здесь специально, а, скорее всего, выпущенная из миномета и неразорвавшаяся. Так что других, пожалуй, нет. К тому же если она не разорвалась тогда, почему она должна разорваться именно сейчас?
Или не рисковать и бросить все к чертовой матери? В конце концов, на даче я нашел нечто куда более ценное, чем слитки драгметалла, и вопроса «Катя или золото» для меня просто не стояло!
И все же – и все же одно не исключало другого. Что плохого в том, чтобы любить и быть богатым одновременно?
То, что капитан Сергеичев благополучно упрятал богатства в землю, как раз и означало, что он сделал это в безопасном месте, успокоил я себя. Иначе он взлетел бы к чертовой матери вместе со своими слитками! Нет, моя находка - всего лишь досадная случайность. Не паникуй, Олег! Ты же знаешь: кто не рискует, тот не пьет шампанского. Вероятно, ты просто копаешь не там, где надо.
Я отправился в гараж и, порывшись минуты две на полках, обнаружил картонную коробку из-под обуви. Вернувшись на место раскопок, я накрыл коробкой мину, потом с исключительной осторожностью забросал ее землей, очень легко утрамбовал ладонью земляной холмик и штыком лопаты очертил опасную зону.
Конечно, по правилам надо было звонить в военкомат, вызывать саперов, но…Я был почти уверен, что они начнут прочесывать участок в поисках и других взрывоопасных предметов, и тогда, вполне вероятно, сами наткнутся на золото – если таковое здесь все-таки спрятано. И вообще, липа насчет электриков или телефонистов для них бы не прошла: ясно, что я раскопал старый окоп с какой-то целью.
Значит, стоит рискнуть.
Сказать Кате, когда она вернется? Нет, пожалуй, не буду ее тревожить: если она узнает, то запретит мне всякие дальнейшие раскопки. Но спускаться в яму я ей теперь просто не дам! И еще я решил, что если в течение оставшихся трех дней не смогу найти слитки Сергеичева, то прекращу поиски и засыплю все назад.
Я перенес район раскопок в противоположную от опасной находки сторону и работал еще минут сорок. Безрезультатно.
Потом послышался шум мотора.
Я вылез из окопа и пошел открывать ворота. Радостно повизгивавшая Марта бросилась встречать хозяйку.
- Олечка, как я соскучилась! – Катя, опустив на траву пакеты с покупками, повисла у меня на шее, покрывая лицо поцелуями.
Нет, определенно я не очень огорчился бы, даже если бы мои поиски и не увенчались успехом.

11. ПОЧТИ ЧЕТЫРЕ КИЛО СЧАСТЬЯ
Наступил последний день моего отпуска.
Я проснулся часов в шесть утра, но лежал неподвижно с закрытыми глазами, опасаясь пошевелиться и разбудить Катю. Солнечный луч проникал из-за занавески и почти ощутимо щекотал мне подбородок.
Неделя поисков ничего не дала. Копать дальше не имело смысла. Соседи Кати – те самые, которым она, бывало, оставляла Марту – уже несколько раз шутя спрашивали, не клад ли мы ищем на участке. На что я также шутливо отвечал, что надеюсь обнаружить на территории дачи месторождение нефти.
Этот последний день я решил посвятить, так сказать, раскопкам со знаком минус: иными словами, закопать все обратно. Моя неудача могла объясняться чем угодно. Может быть, на слитки давно уже наткнулся какой-нибудь «черный копатель». Или кто-то подсмотрел, как бывший капитан закапывает свое богатство, и немедленно «экспроприировал» его. Или Сергеичев что-то напутал с этой картой-клеенкой: к примеру, зарыл слитки не в пятом, а в шестом или четвертом окопе, но ошибочно поставил метку на пятом. Или он сам некоторое время спустя выкопал свой тайник, а тетя, по старческому слабоумию, забыла об этом и направила меня по ложному следу.
Но что теперь было ломать голову? Каким бы ни было объяснение, разницы я не видел. Гуд бай, Канары, собственная вилла и ванна с шампанским…
Я скосил взгляд на часы. Без десяти семь. Пожалуй, стоило немного поработать до завтрака, день обещал быть жарким. А Катя пусть поспит. Бурная ночь любви как всегда вымотала ее больше, чем меня. Не дай Бог, кто услышал бы наши страстные крики!
Я осторожно высвободил руку, которой обнимал Катю. Девушка пошевелилась, но ее дыхание оставалось тихим и ровным. Я взглянул на утонувшее в большой подушке разрумянившееся лицо, с трудом сдержав желание поцеловать ее.
Встал, надел джинсы, майку, спустился по деревянной лестнице на первый этаж. Вышел на террасу, надел кроссовки и взял лопату. Марта, спавшая в гостиной, услышав шаги, подняла голову. Встала, потянулась, отставив задние лапы, и, приветливо виляя хвостом, подошла ко мне. Я погладил ее заостренную морду, чувствуя ладонью влажный холодный нос.
- Ну, что, Марта, пойдем?
Ночью прошел сильный ливень, воздух был очень прозрачным и каким-то особенно чистым и вкусным.
Я встал на холм выброшенной земли, слегка утрамбованный дождем, и последний раз посмотрел в яму.
На одной из стенок ее земля чуть осыпалась, и я заметил некий прямоугольник. Он напоминал мне торец небольшой коробки.
Нет, не напоминал – он и был боковой стороной коробки.
Ну вот, очень спокойно сказал я сам себе. Похоже, поискам – конец. Это и есть золото капитана Сергеичева. Это не может быть ничем иным.
Я спрыгнул в яму, осторожно перешагнул холмик, скрывавший обнаруженную мной мину, протянул руку и попытался вытянуть находку из скользкой земли. Не получилось. Тогда я, как рычагом поддел ее лопатой – и в следующий миг потемневшая от времени деревянная коробка тяжело упала к ногам.
Я очень медленно наклонился и поднял ее. Дерево было совсем трухлявым, и крышка буквально разлезлась под моими пальцами.
Внутри, обернутые почти полностью сгнившей тряпкой, тускло блестели золотые слитки. В верхней части слитков был вытеснен орел со свастикой, под которым имелась надпись «Deutsche Reichsbank». Ниже было написано «1 Kilo Feingold» и шла проба – 999,9. Еще ниже был выбит номер: DR 076442, DR 076443, DR 076444, DR 076445. Три были девственно нетронутыми, от четвертого был отпилен небольшой кусок.
«Пилите, Шура, пилите» - почему-то вспомнил я строчку из бессмертного романа Ильфа и Петрова.
Я огляделся. Никто не мог видеть меня в яме за горами выкопанной земли. А соседи, как я уже знал, приезжали на дачу лишь на выходные
Итак, почти четыре килограмма счастья. Даже по самым приблизительным подсчетам – тысяч семьдесят долларов. Сколько истратили за свою безбедную жизнь супруги Сергеичевы, я уже не узнаю никогда.
Вот теперь-то можно было со спокойной совестью закапывать этот бардак. Жаль картошки, конечно. Но картошка, в отличие от драгметаллов – дело более наживное.
Я выбрался из ямы. Отряхнул колени джинсов. Представил, как округлятся глаза Кати, когда я небрежно положу перед ней слитки, и улыбнулся.
- Олечка!
Она бежала ко мне от дачи, и полы ее халатика развевались на ветру, как крылья птицы.
Я едва успел спрятать свою находку за спину.
- А я проснулась – думаю, где ты?
- Работаю, маленькая, работаю, - самодовольно усмехаясь, проговорил я. – От рассвета до заката, как каторжник.
- И как успехи?
- Пока никак, - скромно проговорил я.
- «Не оставляйте стараний, маэстро…», - пропела Катя. – Помнишь, у Окуджавы?
- Еще бы, - ответил я, загадочно улыбаясь и размышляя, каким образом будет лучше преподнести ей сюрприз. Удивительно, но еще полчаса назад я как раз и намеревался оставить эти самые старания.
Катя стояла на самом краю траншеи, как раз напротив того места, где я накрыл обувной коробкой и присыпал свою опасную находку.
Неожиданно раскисшая от дождя земля под ее ногами поползла вниз – и девушка плавно, как в замедленной съемке, поехала в направлении холмика, скрывавшего мину.
Я оцепенел от ужаса.
Я хотел закричать, но крик застрял в моем горле.
Стрелка секундомера не смогла бы отмерить и трех делений – настолько молниеносным было все произошедшее в следующие несколько мгновений.
Она взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, но не смогла – и повалилась прямо на облепленную землей обувную коробку…
Вспышка. Грохот. Пронзительный визг Марты.
Взрывная волна выбросила Катю из траншеи. Швырнула меня на землю лицом вниз.
Что-то обожгло мне щеку, словно я прикоснулся ею к раскаленному утюгу.
Я с трудом поднялся и бросился к распростертому на краю ямы неподвижному телу. Упал перед ним на колени, перевернул его.
- Катя! Маленькая моя! КА-ТЯ!
Через секунду, показавшуюся мне часом, она открыла глаза. Жива!
Она должна жить!
- Катя! Я сейчас…позвоню, вызову «скорую»…нет, лучше на машине…надо в больницу…
Я вскочил на ноги, хотел бежать к гаражу и не решался оставить ее - один на один со смертью.
Ее губы шевельнулись.
- Не…надо…Олеч…ка…накло…нись ко мне, - еле слышно проговорила она.
Я склонился над телом, таким прекрасным, таким полным жизни еще минуту назад – и сейчас безобразно растерзанным ржавыми осколками.
Почувствовал ее теплое дыхание.
- Жи…ви дол…го…Олеч…ка…и за меня…тоже…
Потом она умерла.
Взгляд голубых глаз затуманился, словно теперь она смотрела на меня через мутное стекло или полиэтиленовую пленку.
И больше не видела.
Я сел возле нее.
Я отдал бы все на свете, лишь бы оживить сейчас ту, что лежала на сырой, еще не высохшей после дождя земле, в разорванном, залитом кровью халатике. Но это только так говорится. Даже если бы у меня и было это самое «все на свете», я не смог бы вернуть девушку. Смерть – это всерьез и надолго. Точнее, навсегда.
Кровь из моей разорванной осколком щеки капала на халат Кати и смешивалась с ее кровью. Я смотрел в ее широко открытые глаза.
Мертвые глаза.
Обсыпанная землей, но совершенно невредимая Марта подняла вверх острую морду и завыла – страшно, протяжно.
Я взял испачканную грязью руку девушки. Еще теплую руку. Раскрыл полусжатые пальцы. Поцеловал ладонь.
- Прости меня, маленькая. Я хотел сделать тебя счастливой. Я хотел сделать нас счастливыми. Но разве мы не были счастливы и без этих кусков металла? Что мне теперь делать с ними? Целовать? Прижимать к груди? Ласкать, как я ласкал твои нежные руки? Будьте вы прокляты, железяки! Будь проклят тот день, когда все это началось!
Я отшвырнул слитки. С глухим звуком они упали в траву.
Я уткнул голову в колени и заплакал.
К о н е ц
Читайте также мои повести «Любийца», «И умрем в один день…», «Одиночество Одинокого Парашютиста», роман «Прощай, Багдад…», киносценарий «Рецепт кекса с орехами».










Игорь МАТВЕЕВ

ПОЧТИ ЧЕТЫРЕ КИЛО СЧАСТЬЯ

(повесть)

1. ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК
Моя горячо нелюбимая восьмидесятилетняя тетушка, Зинаида Платоновна Сергеичева, умирала так много раз, что когда она опять сообщила мне об этом вечером того памятного дня, я не придал ее словам особого значения. Она уже два года лежала с переломом шейки бедра, создавая окружающим массу неудобств. Но надо было терпеть – я, уже немолодой журналист заурядной провинциальной газетки, не видел иной перспективы обзавестись собственным жильем, кроме как унаследовать его от Зинаиды.
- Олег, послушай, - хрипло проговорила она, в то время, как высохшие руки ее бессмысленно теребили край пожелтевшего от многократно пролитого чая пододеяльника, - я, наверное, умру. Скоро.
В таких случаях полагается воскликнуть с негодованием: «Да что вы, Зинаида Платоновна! Вы еще сто лет проживете!» Но я промолчал - «ноу коммент», как говорят англичане.
- Я тебя никогда не любила, - продолжала старая женщина. – И ты знаешь за что: эти твои длинные патлы, которых ты никогда не моешь, этот дурацкий рокинрол, который у вас почему-то называется музыкой, да и вообще твоя бестактность, грубость и…
Зинаиду занесло в события почти тридцатилетней давности, когда волосы мои и впрямь представляли из себя что-то, а не свисали жалкими поредевшими и поседевшими прядями, когда рок действительно был роком, и поп-музыкальный мир содрогался от мощных аккордов «Дип Перпл» и «Лед Зеппелин», не зная этих убогих нынешних скороговорок, именуемых рэпом, и когда ваш покорный слуга и вправду мог с энтузиазмом огрызаться, охраняя себя от посягательств придурковатой родственницы на собственную независимость, а еще не изобрел невидимую, но крепкую звуконепроницаемую шторку, надежно отсекавшую его от ее словесных извержений.
Определенно ничего нового сообщить мне тетушка не собиралась: и про ее скорую кончину, и про «немытые патлы» я слышал от нее многократно. «Ну что ж, разом больше, разом меньше… - философски подумал я и украдкой бросил взгляд на свои часы. – Жаль только, что теперь придется пропустить восьмичасовые новости».
- Но все равно, ты единственный наследник, Олег. Толя умер, Вадик погиб… - Зинаида вздохнула. - Я тоже ухожу.
Последняя фраза прозвучала, как строчка из какой-то мелодрамы - Зинаида всегда была склонна к подобной декламации. Под Толей она подразумевала своего мужа, Анатолия Степановича Сергеичева, участника Великой Отечественной войны, отставного капитана, умершего несколько лет назад после третьего инфаркта, а Вадик был их непутевым сыном, родившимся, когда Зинаиде было уже около сорока. Несколько лет назад, не справившись по пьянке с управлением, он врезался на папиной «волге» в бетонный столб и погиб на месте. Других детей у них не было.
Насчет единственного наследника тетя была права: невестка, промучившись с Вадиком-алкоголиком несколько лет, развелась, забрала внуков-подростков и уехала за границу, то ли в Голландию, то ли в Данию, удачно выйдя замуж за какого-то тамошнего бизнесмена-вдовца, с которым познакомилась через Интернет. Мои родители, геологи по профессии, погибли много лет назад в Узбекистане во время печально известного ташкентского землетрясения - по иронии судьбы не где-то в горах, а в одной из столичных гостиниц, где остановились буквально на день – оказавшийся для них роковым. Тогда я только-только пошел во второй класс. Родители оставили меня маминой двоюродной сестре на время командировки, но получилось – навсегда. Мое детство и юность в семье этой властной и своенравной женщины были далеко не безоблачны, но с тех пор прошло столько лет, что я уже все простил, или, по крайней мере, забыл.
- Да, теперь ты единственный наследник, - повторила Зинаида. – Я имею в виду не только это, - она подняла костлявую, обтянутую венами, руку и обвела далеко не бедную обстановку своей комнаты. – Не только это. Есть кое-что другое. Ты еще молод, тебе пригодится, а мне… Как говорится, с собой не возьмешь.
Я слушал тетушку в некотором замешательстве. Последние несколько лет фокусы, которые выделывал ее угасающий рассудок, повергали в уныние и многочисленных сиделок, с небольшими интервалами сменявших одна другую, и ее единственную подругу, старую деву Клавдию Стречень, время от времени навещавшую Зинаиду, и вашего покорного слугу. Она могла поднять меня в середине ночи и поинтересоваться, почему накануне не принесли свежих газет, заявить на полном серьезе, что в ее комнате в отсутствие сиделки побывал грабитель, предъявив в качестве доказательства схватки с ним какие-то темные пятна на запястьях или расхохотавшись безумным смехом, порвать платежку за коммунальные услуги, объявив, что начисление произведено из рук вон неправильно и что если не будет указана реальная сумма, она подаст на свое домоуправление в Страсбургский суд: мол, недавно сама видела по телевизору, как какая-то гражданка из СНГ выиграла подобный иск.
Пару раз даже случилось, что в минуту «затмения» она назвала меня Вадиком и спросила, почему я давно не приводил к ней Наташу с внуками. Я реагировал мгновенно и отвечал, что отправил жену с детьми отдохнуть на море. И вообще, мысли-скакуны часто прыгали у Зинаиды с одного предмета на другой не хуже, чем в той песне Газманова.
Поэтому упоминание о себе, как о единственном наследнике чего-то другого, чего она не могла взять с собой туда, я воспринял лишь как проявление старческого маразма.
Уж не знаю почему, но сцена напомнила мне начало знаменитого романа «Двенадцать стульев». Если так пойдет и дальше, подумал, я, то графиня, то бишь Зинаида Платоновна, через минуту должна будет сообщить мне о том, что она зашила в стул из домашнего гарнитура фамильные бриллианты.
Я ошибался.
- В сорок пятом году, сразу после войны, Толя служил в Германии, - ни с того, ни с сего объявила Зинаида Платоновна и добавила безо всякого перехода: – Пить хочу. Принеси минералки из холодильника.
Мы уже давно не держали минеральную воду для тети в холодильнике: не хватало еще, чтобы ко всем ее проблемам она простудила еще и горло! Но Зинаида ничего не знала.
Я послушно сходил на кухню. Последняя сиделка отпросилась на день, так как ее брата забирали в армию. А может и нет – проверить это было невозможно. Я вынужден был взять в редакции отгул, и ухаживал за Зинаидой, урывками печатая свой очерк, пока она пялилась в телевизор или листала «Аргументы и факты».
Я принес ей минеральной воды, она выпила полстакана маленькими глотками, пробормотала: «холодная...», вытерла губы платком и вопросительно посмотрела на меня старческими слезящимися глазами.
- Так о чем я?
- Толя служил в Германии, - подсказал я.
Она поморгала, тряхнула головой – и нить повествования вернулась к ней.
- Да, в Мерзебурге.
- Может в Магдебурге? – осторожно спросил я.
- Нет, Олег, в Мерзебурге. Это в восточной Германии.
Такого города я не знал, но спорить с тетей не хотел.
- Его назначили комендантом. Ну, там, распределение продуктов среди населения, поддержание порядка, охота на недобитых фашистов и все такое прочее, - продолжала она слабым голосом. - У нас за прошлый месяц нагорело сто двадцать киловатт – все твой компьютер чертов!
Похоже, она забыла, что опять собралась умирать и что вопрос потребления электроэнергии для нее теперь – дело десятое.
- Зинаида Платоновна, компьютер потребляет совсем мало. Это холодильник старый, мастер сказал, когда был.
Тетя опять уставилась на меня своими воспаленными выцветшими глазами.
- Холодильник? Какой холодильник?
- Его назначили комендантом города э…Мерзебурга, - подсказал я. – Анатолия Степановича.
- Да, комендантом Мерзебурга, - тетя тут же позабыла о лишних киловаттах. – В сентябре месяце. Комендатуру устроили в здании городской ратуши. Его кабинет был на втором этаже. Их даже однажды обстреляли, из развалин дома на противоположной стороне улицы. Толю ранило в руку, но легко.
Я опустился в старое, но еще добротное кресло румынского гарнитура и приготовился терпеть дальше.
- Переводчицей у них была одна девушка из местных, звали Клара. У Толи с ней даже случилась любовь. Представляешь, с немкой, с врагом, можно сказать? Опасная штука по тем временам: за это и посадить могли, как минимум. Но это до того, как он встретил меня, - она нашла в себе силы самодовольно хмыкнуть. – Кстати, а где Людмила?
Людмила была предпоследней сиделкой. Последнюю звали Таней. Тетю с ее жутким характером сиделки выдерживали не более двух месяцев и по моим расчетам, терпения Тани должно было хватить еще недели на полторы, после чего мне предстояло давать очередное объявление в газету и беседовать с новыми кандидатками.
- Вы имеете в виду Таню? Она отпросилась: брата в армию провожает.
- Брата? У нее есть брат? – спросила женщина так, словно это было сейчас для нее самым главным.
- Наверное, - неопределенно ответил я, но чтобы избежать дальнейших расспросов, сразу же поправился: - Есть, тетя, есть. И он идет в армию.
- В армию?
Зинаида Платоновна некоторое время довольно тупо смотрела на меня, и я видел, что смысл сказанного мною с трудом находит себе дорогу в ее голове. Потом, вероятно, она все же осознала, что воинская повинность Таниного брата не имеет к нашему разговору никакого отношения.
- Надо успеть, Олег… я не дошла… до самого главного.
Если она будет растекаться мыслью по любовным отношениям своего супруга и вопросам потребления электроэнергии в отдельно взятой квартире, то до самого главного она не доберется никогда, решил я. При условии, конечно, что это главное действительно существует.
- Олег, если даже я не …успею…в общем, он тогда вел дневник…
- Кто вел дневник, Зинаида Платоновна?
- Как кто? Толя, конечно…, - она с досадой взглянула на меня.
Я вздохнул. Толя служил комендантом в каком-то Мерзебурге. Ухлестывал за переводчицей Кларой. Вел дневник. Ну а я-то здесь при чем?
- На чем я остановилась?
- На комендатуре в этом…Мерзебурге.
- Ага. Однажды его, ну, Толи, бойцы… поймали какого-то немца. Не простого - эсэсовца…в подвале прятался… Посадили его в камеру…там же при комендатуре… Оказалось, что он – какой-то там дальний родственник… то ли отца, то ли матери этой самой Клары, не знаю точно. На следующий день они пришли в комендатуру просить отпустить его.
- Э… кто они, Зинаида Платоновна?
- Родители Клары. Разговор шел без свидетелей – только переводчица, ее родители и мой Толя, - тетя пожевала своими бескровными губами. - Они клялись и божились, что он, этот эсэсовец, никогда не участвовал…ни в каких карательных операциях, на его совести ни капли…пролитой крови…они, мол, знают его с самого детства и родителей его тоже…хороший человек…получил гуманитарное образование, и если бы не война…
Откуда ей известны такие подробности? - удивился я. Да, действительно, память старых людей, бывает, проделывает необъяснимые вещи - они не помнят, что делали пять минут назад, но могут в малейших деталях рассказать, что случилось с ними в какой-нибудь застойный брежневский год – однако здесь речь шла о событиях более чем полувековой давности! К тому же тетя никак не могла присутствовать при том разговоре: они с будущим супругом познакомились лет через пять после окончания войны и отнюдь не в Германии. А впрочем… если ее покойный супруг в те годы действительно вел дневник, вполне возможно, что она его читала. Или, может, Анатолий Степанович, сам неоднократно рассказывал ей это в деталях.
И все же я никак не мог понять, к чему ведет Зинаида Платоновна.
Была половина девятого вечера. К этому времени тетя пила чай с бутербродом ложилась спать. То есть, правильнее сказать, не ложилась спать, потому что она и так лежала уже два года, а просто засыпала.
- Тетя, я пойду, приготовлю чай. Вам уже спать пора, - объявил я, сделав вывод, что вторую часть повествования придется отложить на завтра.
- Да, Олег. Сначала подай мне судно.
Я вздохнул. Поднялся из кресла, подал ей стоявшее под кроватью пластмассовое судно и вышел на кухню. Я достал из кармана пачку сигарет, открыл форточку, но тут из комнаты посышался ее голос:
- Олег...
Я оставил сигарету и зажигалку на кухонном столе и вернулся в комнату.
Зинаида Платоновна лежала, закрыв глаза и откинувшись на большую подушку, словно простой физиологический процесс отнял у нее все оставшиеся силы. Тонкая рука ее, напоминавшая высохшую ветку дерева, упала на левую сторону груди. Лицо тети вдруг стало очень бледным, на лбу выступили капельки пота.
- Возьми...судно. И подай корвалол, - прошептала она побелевшими сухими губами.
Деликатно глядя в сторону, я вытащил судно. Подал ей таблетки.
- Может, «скорую»?
Она вяло махнула рукой.
- Сейчас...отпустит.
На этот раз не отпустило, и десять минут спустя я накручивал 03.
«Скорая» прибыла всего через двенадцать минут. Врач, неоднократно бывавший здесь и ранее, прошел в комнату, обдав меня легким запахом спиртного, открыл свой чемоданчик, профессионально и быстро сделал укол.
- Сейчас, бабушка, сейчас вам станет полегче. Зинаида...э, Прокофьевна, если не ошибаюсь?
- Платоновна, - прошептала тетя.
Минут через пять ее лицо порозовело, и она открыла глаза. Посмотрела на меня, перевела взгляд на доктора. Тот переминался с ноги на ногу, время от времени, бросая на меня выразительные взгляды. Ну, разумеется: все знают, сколько получают наши врачи.
Тетя пошевелилась. Мне показалось, что она хочет сказать что-то, но колеблется.
- Сейчас она заснет, - вполголоса объявил доктор. – Я подожду.
Глаза Зинаиды закрылись, но через пару секунд она с видимым усилием вновь подняла отяжелевшие веки. С некоторой, как мне показалось, досадой посмотрела на доктора, который все еще маячил у двери.
- Олег...у нас...у меня...мало времени. Обещай мне... что сменишь клеенку.
Я уставился на доктора, и тот едва заметно кивнул мне.
- Да-да, конечно, тетя. Обязательно, - заверил я. Разумеется, она имела в виду не клеенку, а простыню. Под простыню сиделки на всякий случай действительно подкладывали клеенку: сами знаете, старые люди - что малые дети. Но тетя только что сделала свои дела в судно. Или все-таки намочила?
- Ну, я пошел, - наконец, проговорил доктор.
Я проводил его до двери.
- Возраст, понимаете. Здесь уже ничего сделать невозможно, - он помолчал. - Знаете, сегодня такой трудный день. Столько вызовов я что-то не припомню…
Я понимающе кивнул и сунул ему купюру.
Когда я вернулся в комнату, Зинаила Платоновна уже спала, дыша тяжело и неровно.
Я сунул руку под одеяло, пощупал простыню. Она была совершенно сухая.

2. «ОГО...»
Я так и не узнал, чем закончилась история с Кларой, Толей и плененным эсэсовцем.
На следующее утро Таня, прибывшая к половине восьмого для возобновления своих обязанностей сиделки, прибежала с перекошенным лицом в ванную, где я брился.
- Олег Викторович! Олег Викторович! Зинаида Платоновна... умерла!
Проснувшись около семи, я постоял у закрытой двери тетиной комнаты, и уловив, как мне показалось, звук ее дыхания, отправился готовиться к новому трудовому дню. Сиделка имела от квартиры свой ключ и, приезжая, готовила в это время для тети завтрак и чай. На этот раз завтрак Зинаиде Платоновне уже не понадобился...
С наполовину побритым подбородком я бросился в комнату, роняя на пол хлопья пены.
Тетя лежала на правом боку, наполовину отбросив одеяло, раскинув руки по сторонам и глядя неподвижным взором прямо на меня. Лицо ее имело загадочное и несколько насмешливое выражение, как будто она хотела сказать: что, племянничек, задала я тебе загадку?
Я приблизился к кровати, тронул руку тети – ее кожа была холодна. Не надо было быть криминалистом или врачом, чтобы сказать, что смерть наступила уже много часов назад.
Между большим и указательным пальцем Зинаиды Платоновны была зажата неровная полоска бумаги, очевидно вырванная из газеты. Я вытянул ее из мертвых пальцев. На ней было написано начало какого-то слова. Тетя успела нацарапать три буквы, «Ого…», и начала четвертую. Но не успела дописать ее. «Огород»? «Огонь»? При чем здесь огород? Или огонь? А может, «оговор»? Но даже если кто-то кого-то оговорил, какое это может иметь отношение ко мне? Почему она не включила настольную лампу, а писала в темноте?
Я нажал кнопку выключателя – и тут же вспомнил, что лампочка перегорела накануне, а я, замотавшись, забыл ввернуть новую.
На полу я заметил шариковую авторучку, вероятно, выпавшую из ее руки. Не дописала, потому что уронила ручку? Или потому что почувствовала себя совсем плохо? А вообще-то – какая теперь разница? В одном не было сомнения: в ту последнюю минуту тетя хотела сообщить мне что-то очень важное, но, понимая, что времени у нее уже нет, постаралась вложить основной смысл в какую-то короткую фразу – или даже слово. Скорее, все-таки фразу, поскольку первая «о» выглядела, как заглавная: она была чуть выше двух других букв. Но все равно она не успела и запутала ситуацию еще больше.
Ночью я сквозь сон слышал какие-то звуки, доносившиеся из комнаты тети. Возможно, она даже звала меня – но я не проснулся.
Я посмотрел на испуганную сиделку, стоявшую в дверях. Таня, насколько я помнил, была из сельской местности, жила здесь у своих родственников и готовилась поступать летом в медучилище. Я знал, что в деревнях все эти похоронные обряды соблюдаются лучше, а мне хотелось, чтобы все было «как у людей» и чтобы мы проводили тетю в последний путь, как положено - каким бы она ни была человеком при жизни.
- Таня, если можешь, помоги мне здесь…в эти дни. Я заплачу отдельно. Ты ведь лучше меня знаешь, что и как делать в таких случаях.
- Хорошо, Олег Викторович. Надо завесить зеркала.
- Валяй, завешивай. Найди там что надо в шкафу.
Я набрал номер «скорой помощи», потом позвонил нашему редактору.
- Иннокентий Сергеевич, я не приду сегодня. У меня умерла тетя.
Третий звонок я сделал подруге Зинаиды Клавдии Стречень.
- Клавдия Павловна, здравствуйте. Это Олег. Зинаида Платоновна…умерла сегодня ночью.
Я не знал точно, надо ли извещать в таких случаях милицию, но, учитывая преклонный возраст Зинаиды Платоновны, решил, что в любом случае у правоохранительных органов не должно возникнуть никаких вопросов.
…Через несколько дней, когда отгремели похороны и поминки, я вспомнил наш последний разговор с тетей.
Что она хотела сказать мне? Действительно ли это было важным – или только казалось ей важным? Какое отношение мог иметь я к комендатуре в неком Мерзебурге, переводчице Кларе и к эсэсовцу? Или же все, что я услышал в тот вечер, было просто маразматическим бредом почти выжившей из ума женщины?
Для начала я залез в Интернет и попытался найти таинственный город Мерзебург. Как ни удивительно, таковой действительно существовал на территории бывшей ГДР, ничем особо примечателен не был, разве что старинным замком. Ну что ж, очко в пользу Зинаиды Платоновны.
Что дальше? Дневник? Покопаться самому в бумагах покойной или, чтобы не получилось «ищу то, не знаю что», поинтересоваться у ее подруги?
Я вновь позвонил Клавдии Стречень.
- Клавдия Павловна, это Олег. Я вот что хочу спросить у вас. Вы знали мою тетю около тридцати лет. Тридцать три? Что вы говорите! Скажите, она никогда не упоминала, что ее покойный муж, Анатолий Степанович, вел дневник? Что? Никогда? Да нет, это я так. Просто сейчас я разбираю ее архивы. Письма там, и все такое. Подумал, что может кое-что можно было бы передать в местный музей. Анатолий Степанович ведь был участником Великой Отечественной войны. Да, кстати, а она не рассказывала вам о том, что он был комендантом в немецком городе Мерзебурге? Нет? Ну, ладно. Спасибо, Клавдия Павловна. Всего хорошего.
Я положил трубку.
Очень любопытно. Либо никакой комендатуры не было – точнее, может и была, но не с Анатолием Степановичем в роли коменданта, либо Сергеичев все же был там комендантом, но по каким-то причинам тетя не афишировала сей факт даже перед близкой подругой, с которой выпила не одну сотню чашек чая.
Что ж, надо действительно заняться разбором ее бумаг.
Дождавшись выходных, я приступил к делу. Письма, открытки, фотографии, удостоверения к наградам, какие-то квитанции, справки о составе семьи, отсутствии задолженности, вырезки с полезными советами из газет и журналов – бумаг было много. Все они покоились в нескольких тяжелых пыльных папках с завязочками, которые никто не открывал уже несколько лет. На одной из папок сохранилась полустертая карандашная надпись «Сергеичев А.С.» С нее, пожалуй, и следовало начать.
Я развязал тесемки и принялся доставать из папки пожелтевшие бумаги. Некоторые из них были ветхими, как древние манускрипты, и расползались на сгибах.
Я взял в руки пожелтевший листок с профилем Сталина на фоне знамен.
«Капитану Сергеичеву Анатолию Степановичу.
За отличные боевые действия Вам, участнику боев за освобождение от немецко-фашистских захватчиков города и важного железнодорожного узла Осиповичи, приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища И.В. Сталина от 28 июня 1944 года объявлена благодарность.
Командир части Н. Платонов».
Я отложил благодарность и взял тетрадный лист в клеточку с оборванным верхним уголком.
«Боевая характеристика на капитана Сергеичева А.С. , исполняющего должность автотехника РТО 17 Гв. Орловской Краснознаменной Ордена Суворова танковой бригады.
За время пребывания с 28 июня по 4 августа 1944 г. тов. Сергеичев А.С. показал себя хорошим специалистом в деле ремонта и эксплуатации колесных машин.
Во время боевых операций бригады тов. Сергеичев все время следовал за боевыми порядками и обслуживал машины, которые доставляли горючее и боеприпасы к танкам.
С порученной работой тов. Сергеичев А.С. справлялся хорошо. Дисциплинирован, требователен к себе и подчиненным.
Морально устойчив».
Командир РТО гв. полковник Евсеенко. 7 августа 1944 г.»
Документов было много, но они не добавляли к образу отставного военного ничего нового. У меня и так не было никаких сомнений в том, что муж Зинаиды действительно являлся участником Великой Отечественной войны. Он и сам много рассказывал мне об этом, когда я учился в школе, правда, никогда не упоминал о своей службе в Германии. Единственное, что меня удивляло, так это то, что на 9 Мая ему никогда не приносили поздравительных открыток, не приглашали в школу в числе других убеленных сединами ветеранов выступить перед юным поколением, не давали талонов на праздничные продовольственные наборы с дешевой колбасой в отделе заказов одного из центральных «Гастрономов». Да и военкомат с его традиционными юбилейными медалями словно забыл о нем. Как будто бывший капитан являлся исключением из знаменитого слогана застойных времен «Никто не забыт, ничто не забыто».
Я также обратил внимание, что среди этих «манускриптов» не оказалось ни одного документа, свидетельствовавшего о принадлежности Анатолия Степановича к КПСС – ни партбилета, ни учетной карточки. Участники войны, как правило, были, если можно так выразиться, замшелыми членами партии, взгляды которых не могли поколебать даже открывшиеся в годы перестройки многочисленные непримечательные факты из истории «руководящей и направляющей». Сергеичев же, как я помнил с детства, вовсю крутил «спидолу», отыскивая вражеские «голоса», не увлекался просмотром по телевизору всяких пленумов и съездов, был не прочь рассказать или послушать «политический» анекдот – короче, был довольно нетипичным ветераном
Машинально открыв удостоверение к медали «За боевые заслуги», я обнаружил сложенную вчетверо странную газетную вырезку. Странную потому, что она не имела, точнее, не должна была иметь, никакого отношения к жизни Сергеичева А.С. – ну, как если бы в сумочке воспитательницы детского сада вы обнаружили, скажем, кастет. И тем не менее вырезка почему-то хранилась здесь.
Под рубрикой «Из зала суда» следовала такая информация:
«22 августа с.г. Краснодарским краевым судом был вынесен приговор по делу бывшего сотрудника «Ювелирторга» Терещенко Н.П. В ходе расследования, продолжавшегося около года, было установлено, что подсудимый, совершая на протяжении ряда лет незаконные операции с драгоценными металлами, нанес государству ущерб в особо крупных размерах. Материалы дела, в которых собраны неопровержимые доказательства преступной деятельности Терещенко, заняли 14 томов. Несмотря на предъявленные доказательства последний не признал своей вины, отказывался сотрудничать со следствием и назвать своих сообщников.
Подсудимый приговорен к высшей мере наказания – смертной казни.
Кассационный суд отклонил апелляцию и оставил приговор в силе».
Терещенко, Терещенко…
Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в моем мозгу. Мне показалось, что я уже слышал в семье Сергеичевых такую - или очень похожую? - фамилию, но только очень давно, может даже в детстве. Впрочем, я мог и ошибаться…
Из какой газеты была вырезана заметка, я, конечно, не установил. Но вычислить примерную дату ее выхода смог: на обратной стороне был фрагмент какой-то статьи, в которой упоминалось о завершившем недавно работу двадцать пятом съезде КПСС. Я без особого труда выяснил, что этот съезд имел место в 1976 году. Значит, газета вышла в 1976-м или – с большой натяжкой, в 77-м.
Разбирая несколько дней спустя бумаги Зинаиды Платоновны, я нашел ее свидетельство о браке, и понял, что насчет фамилии не ошибался.
Потому что до замужества тетя, оказывается, тоже была Терещенко.
Да, здесь было над чем задуматься.

3. ПОИСКИ КЛЮЧА
В течение полутора недель я разобрал все бумаги – как покойной тети, так и ее не менее покойного супруга. Я пересмотрел сотни выцветших фотографий, перечитал десятки писем, переворошил кучу разных документов, но так и не обнаружил ничего, что могло бы дать мне ключ к разгадке смысла той туманной незаконченной беседы с Зинаидой Платоновной или к тайне трех букв, нацарапанных ею на клочке бумаги.
Единственным, что укрепило меня в мысли, что в этом все-таки что-то есть, было несколько снимков капитана Сергеичева, сделанных, судя по надписям, в Мерзебурге в 1945 году. На одном фото он был снят с группой солдат и офицеров на фоне какого-то здания – возможно, это и была ратуша, ставшая комендатурой. На другом - стоял с девушкой в длинном приталенном платье и нелепой, по нынешним понятиям, шляпке с цветочками. Еще на одной фотографии Анатолий Степанович сидел в кабине грузовой машины, кажется, американского «студебекера», и, приветственно подняв руку, улыбался во весь рот. На заднем плане виднелся указатель с надписью «Merseburg 14 km». Было и фото замка, упомянутого в Интернете. Все это говорило о том, что Мерзебург все же сыграл какую-то роль в жизни супруга Зинаиды Платоновны. Но все равно это не приблизило меня ни на шаг к разгадке тайны.
Перебрав и изучив все, что только можно было перебрать и изучить, и даже просмотрев школьные тетрадки и дневники Вадима, я понял, что, пожалуй, стоит параллельно заняться и предсмертной запиской тети. Хотя «записка», которая состояла всего из трех букв - это, наверное, сильно сказано.
Из трех слов, пришедших мне на ум – «оговор», «огонь» и «огород» - наиболее перспективным представлялось мне третье. Действительно, оговор не мог иметь к вопросу наследства – наверное, тетя недаром назвала меня единственным наследником? - никакого отношения. Огонь – тем более. А вот огород…
Сейчас вы поймете, почему я остановился именно на этом слове.
Супруги Сергеичевы, сколько я себя помнил, вели далеко не безбедный образ жизни: с самого раннего детства у меня сохранились воспоминания о том, как дядя Толя возил меня на своем «москвиче», а когда я стал постарше, у него появилась «волга», еще та, старая, с оленем на капоте. Затем он поменял ее на «двадцатьчетверку», на которой и разбился пьяный Вадим. При этом Анатолий Степанович работал нерегулярно и чисто символически – то завхозом в школе, то каким-нибудь кладовщиком - да и то, как я подозреваю, только для того, чтобы не попасть под статью о тунеядстве. Тем не менее, он почти каждый год вывозил свою Зинаиду куда-нибудь на юг. Супруги также часто брали турпутевки, путешествуя по необъятным просторам Союза, совершали круизы на теплоходе по Волге, а один раз добрались аж до Байкала, где провели на турбазе несколько недель. Когда женился их сынок, они преподнесли молодоженам в подарок импортный спальный гарнитур и цветной телевизор – вещи, насколько дефицитные, настолько и неподъемные финансово для среднего советского гражданина.
Все эти факты свидетельствовали о том, что у них был какой-то побочный источник доходов. Что не могло, однако, не броситься в глаза, так это то, что Сергеичевы ни разу не смогли поехать туристами за границу, даже в Болгарию. Очевидно, кто-то из двоих был невыездным, скорее всего, Анатолий Степанович. А может и оба: даже нахождение родственников на «временно оккупированных территориях», как писали в анкетах тех лет, уже само по себе было серьезным основанием для размышлений соответствующих органов. Не говоря уже о родственниках репрессированных.
Давным-давно отставной капитан купил недалеко от города дачу с нехилым приусадебным участком, и весной и осенью копался там, высаживая какие-то редкие цветы – не ради денег, а так сказать, для души. Однако когда у Анатолия Степановича начались проблемы с сердцем, дачу пришлось продать. Опять-таки не от нехватки денег, а за ненадобностью: сама Зинаида, никогда не работавшая, не была энтузиастом даже символического труда.
И вот теперь мне пришло в голову, что может быть тетя хотела написать перед смертью слово «огород», намекая на то, что сокровища, на которые я имел право претендовать после ее смерти, закопаны где-то на бывшем участке Сергеичевых. Подобное предположение не вызвало у меня особого оптимизма, потому что в этом случае тетино богатство было потеряно для меня навсегда. Хотя бы потому, что участок был давно продан чужим людям, и они могли перепланировать его по-своему: там, где был огород, новые хозяева могли построить, к примеру, баню или устроить розарий. Как можно искать клад, не имея плана территории? Ходить с металлоискателем? Рыть шурфы под покровом ночи? Или напрямую предложить хозяевам войти в долю?
После этих размышлений энтузиазма у меня поубавилось, и я решил бросить это гиблое дело и заняться чем-то более реальным.
Например, уборкой тетиного сарая.

4. ДНЕВНИК
Незадолго до смерти Зинаиды Платоновны некий инспектор пожарной охраны осматривал подвал нашего дома и пришел в ужас, увидев в тетином сарае горы старых газет и журналов, скопившихся уже не знаю за сколько лет. Супруги выписывали «Крокодил», «За рулем», «Литературку», «Огонек», «Новый мир», «Дружбу народов», «Иностранную литературу» и еще Бог знает что – опять-таки свидетельство того, что жили Сергеичевы далеко не безбедно. Пожарник предупредил, что оштрафует нас на немалую сумму за создание пожароопасной обстановки, да еще упомянет в газетной статье в качестве примера вопиющей безалаберности. Он дал нам неделю, но смерть тети помешала мне своевременно ликвидировать залежи периодики прошлых лет.
Теперь я решил, наконец, поставить точку в этом вопросе - пока моя фамилия не появилась в статье, опубликованной в моей же собственной газете. Я планировал вынести бумагу к мусорным бакам, облегчая работу алкоголикам и бомжам, которые не хуже пионеров застойных времен прочесывали в поисках вторсырья чердаки и подвалы. В субботу я спустился в подвал, поколдовал над не совсем исправным висячим замком, открыл дверь и включил свет. Сверху на газеты и журналы были навалены какие-то тряпки, ржавые велосипедные части, доски, банки, бутылки и прочий мусор. Сарай надо было очистить не только от макулатуры, но и вообще от всего.
Я откинул в сторону велосипедные колеса, сдвинул сломанный ящик, и вытащил первую стопку журналов, перевязанных бечевкой. Это был «Крокодил» за 1959 год. На обложке верхнего номера капиталист в цилиндре потрясал атомной бомбой перед носом мускулистого рабочего. Капиталист, надо полагать, был американский, а трудящийся – наш, советский.
Я бросил журналы на бетонный пол у двери и полез за другой стопкой. На этот раз я выудил «Литературную газету», затем «Дружбу народов», «За рулем», «Иностранку», поймав себя на мысли, что если все это примут, как макулатуру, бомжи смогут пить неделю, не просыхая.
Я наклонился за следующей порцией. Это был «Советский воин», чуть косо лежавший на другой стопке журналов и открывавший несколько букв того, другого, названия - «Ого…»
«Ого…» - «Огонек»!
Несколько мгновений я тупо смотрел на три буквы. А что если…? Вдруг Зинаида действительно хотела написать название популярного журнала? Ведь показалось же мне, что над первой буквой «о» в ее записке были какие-то точки, отдаленно напоминавшие кавычки, но я просто подумал, что это она ткнула в темноте ручкой.
Что в таком случае она имела в виду? Что я должен перечитать от корки до корки все «Огоньки»? Зачем? Чтобы лучше узнать политику КПСС в 50 – 60-е годы?
Я извлек из-под «Советского воина» перевязанную толстой леской стопку «Огоньков». Верхний, с портретом Хрущева, был за сентябрь 1959 года. Листать черт знает сколько журналов в холодном подвале меня не привлекало, поэтому я решил перенести их в квартиру и там просмотреть все. Я обнаружил девять пачек нужного мне издания; некоторые были очень толстые, в других же, очевидно, не хватало кое-каких номеров.
Устроившись в тетином румынском кресле, я приступил к поискам…Чего? Этого я и сам не знал.
С черно-белых фотографий на меня смотрели строгие лики прежних лидеров: Молотова, Микояна, Подгорного, Косыгина, какого-то Шверника, но больше всего было, конечно, Хрущева, а в 70-е годы – бровастого Леонида Ильича Брежнева. Статьи дышали оптимизмом и гордостью за достижения первого в мире социалистического государства, это я видел даже по заголовкам.
Я пробежал глазами первую попавшуюся, «Мир без войн»: «Со всей решительностью Н.С.Хрущев заявил, что считает ликвидацию «холодной войны», укрепление мира и мирное сосуществование вполне реальным делом...». «Пришло время, указал Н.С.Хрущев, когда усилия ООН должны быть дополнены усилиями глав правительств всех государств...» «...От имени Советского правительства Н.С.Хрущев внес предложение о радикальном решении проблемы разоружения, таком, какое выведет ее из тупика...»
Все это замечательно, но какое отношение подобное словоблудие могло иметь к тайне, унесенной Зинаидой Платоновной в могилу? Что, ну что можно было обнаружить среди этих пластов доисторической писанины? Может, покойная тетя имела в виду какую-то определенную статью, с которой я должен был ознакомиться? В этом случае читать мне, даже, так сказать, по диагонали, пришлось бы не день, и не два. Да и как бы я догадался, что наткнулся на нужную мне? Нет, ничего читать я не буду, решил я. Бегло просмотрю все подшивки – и хватит, выброшу их на помойку.
Пролистав сотни полторы журналов, я откинулся на спинку кресла.
Перекур.
Я вытащил из пачки сигарету и закурил, благо теперь в квартире дымить можно было повсюду.
А если - если в одном из «Огоньков» была напечатана статья об Анатолии Степановиче? О его службе в Германии? И эта статья могла бы дать мне какой-то ключ к разгадке тайны? Неужели все-таки придется читать?
Я затушил окурок, и, вздохнув, разрезал ножницами бечевку следующей пачки «Огоньков».
К счастью, я ошибся.
Между слипшимися листами третьего сверху номера я обнаружил школьную тетрадку с выцветшей салатной обложкой, на которой имелась едва заметная карандашная надпись. Мне удалось разобрать лишь два слова - «Мерзебург, сентябрь..» и год: 1945.
Не скажу, что мое сердце забилось после этого неровно или взволнованно – это, пожалуй, могла бы показать только кардиограмма - но я почувствовал себя уже не так, как прежде, когда с безучастным видом пролистывал пахнувшие плесенью страницы. Дневник действительно существовал – еще одно очко в пользу Зинаиды Платоновны!
Каким бы неправдоподобным ни казалось предположение о том, что тетушка перед смертью хотела написать название популярного советского журнала – оно, по всей видимости, оказалось верным! Действительно, что другое могла она нацарапать на клочке бумаги, имея в запасе всего лишь несколько минут – или даже секунд? Слово «дневник»? Но она и так сказала, что ее супруг вел дневник. «Сарай»? Ну, я может, и обыскал бы весь наш сарай в поисках сокровищ, не обратив внимание на подшивки, ничего бы не обнаружил – и успокоился. Зинаида Платоновна же нашла оптимальный вариант, хотя написать слово целиком не успела.
Теперь предстояло выяснить, какие тайны скрывает тоненькая тетрадочка салатного цвета. Возможно, были и другие тетради, но меня интересовала лишь та, которая относилась, так сказать, к немецкому периоду жизни и деятельности Сергеичева: ведь недаром тетя начала свой рассказ именно с этого.
Записи велись чернилами, кое-где слова расплылись от попавшей на бумагу воды, и некоторые фрагменты прочитать было невозможно, но я надеялся, что это будут не самые важные части повествования или, по крайней мере, такие, без которых общий смысл все равно не пропадал бы. Почерк Сергеичева тоже оставлял желать лучшего, и я периодически «тормозил», разбирая писанину экс-коменданта.
«26 сентября. Буду снимать комнату в квартире фрау Вайнерт, буквально в двух кварталах от комендатуры. Ей лет 60. Договорились, что буду платить ей продуктами из своего пайка, в основном консервами. Очень приветливая женщина, хотя все они сейчас, после разгрома Гитлера, стали приветливыми! Показывала мне фото своего мужа и сына. Сын, совсем мальчишка, лет 18. Насколько я понял, погиб где-то на Украине. А куда девался муж, не знаю: немецкий язык у меня совсем плох. Ночами в городе постреливают.
29 сентября. Приходила молодая девушка, Клара. Спрашивала, не нужна ли переводчица. Говорит по-русски очень даже неплохо. У нее нечем кормить семью, престарелые родители. Я сказал, что подумаю. На самом деле здесь и думать нечего, переводчик нам нужен. Младший лейтенант Подоляка переводит через пень колоду, ни хрена не понятно, но когда скажешь, обижается. Но надо посоветоваться с особистами, чтобы потом не было проблем.
1 октября. Взяли Клару переводчицей. Подоляка со своими бойцами задержал возле замка каких-то юнцов. У одного нашли в кармане «парабеллум», правда, без патронов. Плачут, сопли до бороды. Подоляка говорит, что это «гитлерюгенд», и надо с ними разбираться. Я велел отпустить их. «Какой «гитлерюгенд», у них еще молоко на губах не обсохло!» - говорю я ему. Он: «А пистолет?» Я: «Ты в детстве сам, что ли, в войну не играл? Ладно, если ты такой бдительный, отведи их к родителям, пусть надерут им задницу!» Клара, услышала слово «задница» и покраснела. Вообще очень милая девушка. Мальчишек отпустили.
4 октября. Приходил бывший бургомистр с целой делегацией учителей. Говорит, пора открывать школы. «Это смотря чему вы детей будете учить, - говорю я ему. – Если опять начнете о превосходстве арийской нации распинаться – то нам такая школа не нужна. Учителя-то у вас все из бывших!» «Что вы, что вы, господин комендант! – возмутился бургомистр. – У нас (строчка частично размыта)… были не согласны с Гитлером, кое-кто даже попал в концлагерь. Мы знаем, что такое фашизм». В общем, сказал ему, что чем можем - поможем. Вечером пригласил Клару к себе в гости.
5 октября. Посидели с Кларой до 10 вечера. Фрау Вайнерт была с ней очень любезна. А может, в таком небольшом городке они и раньше были знакомы? Клара рассказала, что ее старший брат пропал без вести под Сталинградом, что ее отцу уже шестьдесят семь, а матери шестьдесят три, она - поздний ребенок. Мне все больше нравится эта девушка, да и я ей, похоже, небезразличен.
9 октября. Сегодня в обед какие-то недобитки обстреляли мой кабинет из дома на противоположной стороне улицы. Я сидел за столом напротив окна, Клара как раз куда-то вышла. Одна пуля разбила графин с водой, другая застряла в стенке шкафа с документами, а еще одна по касательной попала мне в правую руку, но кость не задела. Клара прибежала на выстрелы, увидела кровь на моей гимнастерке (опять неразборчиво)…когда начала перевязывать мне руку, я не удержался и поцеловал ее волосы. Хорошо, в комнате никого не было. Подоляка взял двух солдат, побежал в тот дом, но никого не нашли. «Вы их отпускаете, товарищ капитан, а они потом по вам стреляют!» - сказал он, вернувшись ни с чем. До чего мне не нравится этот сосунок, только что окончивший военное училище!
11 октября. Клара осталась у меня ночевать. Фрау Вайнерт деликатно сделала вид, что ничего не заметила. Клара – удивительная девушка, ласковая, нежная, таких я еще не встречал… ». Далее шел восторженный бред влюбленного мужчины: минимум информации при максимуме слов.
Я добросовестно читал дневник Сергеичева около часа – но так и не понял, какое отношение имеет его повествование к моему гипотетическому наследству. Никакого эсэсовца тоже не упоминалось. В записях, относящихся ко второй половине октября – началу ноября 1945-го капитан, по большей части, рассказывал о своих отношениях с Кларой. У него, как сказала тетя, действительно «случилась любовь». По характеру его высказываний относительно младшего лейтенанта Подоляка, я мог сделать вывод, что отношения между ними были довольно натянутыми.
Я сделал перерыв, выкурил еще одну сигарету.
Что ж, нет худа без добра: по крайней мере, я мог сделать очерк о романе советского офицера и немецкой переводчицы – такой материал оказался бы весьма кстати к годовщине освобождения нашего города.
В записи за 28 ноября я, наконец, обнаружил упоминание об эсэсовце.

5. КУРТ БЕХЕР
«28 ноября. Подоляка задержал немца лет сорока, заросшего, бледного и худого. Его выдала соседка. По словам младшего лейтенанта, он прятался в подвале разрушенного дома. Когда Подоляка шел с патрулем по улице, к нему подошла какая-то старушка, и, размахивая руками, как мельница, стала объяснять, что неподалеку в доме прячется эсэсовец. Солдаты окружили дом, Подоляка спустился и велел немцу «хенде хох». Тот вышел, не оказывая сопротивления. Оружия при нем не было.
Я допросил его с помощью Клары. Немца зовут Курт Бехер. Он уверяет, что никогда не участвовал в карательных операциях, никого не убивал. Я спросил, почему на него указала та старушка, и он ответил, что много лет назад, еще до войны, добивался руки ее дочери, в то время, как она, эта старуха, прочила ей совсем другого жениха. Дочь тоже сделала выбор в пользу Курта, и мать затаила на него злобу. Потом началась война, и у них все равно ничего не вышло. Весной 45-го Курт бежал из расположения полка под Берлином и вернулся в Мерзебург, свой родной город. Он долго прятался и от своих, и от русских, но недавно совершенно случайно все же столкнулся со своей несостоявшейся тещей. Та донесла на него.
29 ноября. Я посадил немца в свободную комнату под замок. Поставил часового. Клара смотрит на меня как-то странно. Я вижу, что она хочет попросить меня о чем-то. Подоляка спросил, почему я сразу не доложил об эсэсовце в Берлин. Я довольно грубо ответил ему, чтобы он не лез не в свое дело. А что мне мешает действительно сообщить об этом немце куда следует, я и сам не знаю. Ну не производит он впечатление головореза и карателя – и все тут!
30 ноября. В комендатуру пришли родители Клары. Похоже, она и сама этого не ожидала и очень смутилась. Отец, совсем старый, передвигается на костылях. Мать очень похожа на Клару, точнее, Клара на нее. Они просят отпустить Бехера. Это какой-то их дальний родственник по материнской линии. «Вы добрый, Клара рассказывала, как вы отпустили тех мальчишек, - сказал отец. – Курт ничем не запятнал себя, он даже дезертировал из своего полка. Он всегда был хороший мальчик, мы знаем его с детства. Он учился в университете, получил специальность юриста, и если бы не война…». Клара так умоляюще смотрит на меня, я не знаю, что делать. Я очень люблю ее и не могу сделать ей больно.
1 декабря. Если эти записи прочитает кто-то посторонний, у меня будут большие неприятности. Клара опять осталась у меня ночевать, но перед этим сходила домой и принесла небольшую сумку. В ней оказался завернутый в тряпку слиток золота с фашистским орлом, свастикой и клеймом Имперского банка. Клара сказала, что несколько месяцев назад колонна машин, следовавшая поздним вечером через Мерзебург, и, вероятно, перевозившая в более безопасное место золото, попа… (неразборчиво, скорее всего, «попала под бомбежку») американской авиации. Брат матери, дядя Клары, видел, как одну из машин взрывной волной опрокинуло в кювет. Немцы перегрузили ящики с золотом, но в спешке и в темноте не заметили один, который отбросило в сторону. Когда колонна двинулась дальше, дядя перенес слитки домой. Человек немолодой и одинокий, он оставил один слиток себе, а все остальные отдал сестре. Теперь родители Клары решили передать золото мне, как представителю новой власти. Мол, оно по праву должно пойти на восстановление разрушенной фашистским режимом России. У них только одна просьба - выпустить Курта Бехера. Клара сказала, что родители особо подчеркивали: это не взятка и не выкуп, а жест доброй воли, на который власть в моем лице должна ответить таким же жестом. Клара принесла лишь один слиток, остальное золото пока спрятано у них в надежном месте. Я понял, что это на тот случай, если я сподличаю и заберу слиток, но откажусь освободить Бехера.
Честно говоря, они поставили меня в очень трудное положение. Клара сказала мне два дня назад, что у нее будет ребенок. Мой ребенок!...»
Вот это да!
Я потянулся за новой сигаретой. Такого оборота дела я не ожидал. Неужели у покойного Вадима, сына Зинаиды Платоновны и Анатолия Степановича Сергеичевых, есть – или был – сводный брат или сестра в Германии? При этом тетя ни разу не обмолвилась об этом. А не знать она не могла – ведь ей не только было известно о существовании дневника, но она его, скорее всего, и читала.
Я закурил и продолжил чтение.
«2 декабря. Я решил отпустить Бехера. Я давал воинскую присягу и никогда бы не нарушил ее, если бы был уверен, что он – действительно враг. Но такой уверенности у меня как раз и нет. Я несколько раз разговаривал с ним, и он производит впечатление порядочного человека. Может быть, это только впечатление, но я хочу верить, что нет. Но если он попадет в руки наших особистов, те долго церемониться не будут. Я помню, как в 1937 году однажды ночью увезли нашего соседа, Якова Злотина, старого коммуниста и участника гражданской. Он так и не вернулся. А сколько других! И это наши, что уж говорить о немце, да еще и эсэсовце? Я делаю это не ради золота, а ради Клары и нашего будущего ребенка…»
Далее я даю записки экс-коменданта Мерзебурга в своем изложении, поскольку он рассказывает, каким образом решил освободить своего пленника, довольно длинно и путано.
Импровизированную камеру для арестованного устроили в одном из подсобных помещений ратуши на первом этаже, где хранились архивы города. Помещение, размером примерно три на четыре метра имело маленькое квадратное окошко прямо под потолком, пролезть через которое взрослому человеку было невозможно. Бумаги вынесли в подвал, в комнате поставили койку. Это помещение охранялось часовым.
В «камере» имелась массивная внутренняя дверь, соединявшая это помещение еще с одним, тоже подсобным, но имевшим большое окно. Ключи от всех комнат и кабинетов ратуши передал новой власти бывший бургомистр. Все они хранились в трофейном сейфе капитана Сергеичева, включая и тот, от внутренней двери, соединяющей две комнаты. Капитан решил передать ключ Курту Бехеру во время допроса. Тому оставалось ночью, когда часовой дремал на табуретке, отомкнуть дверь, перейти в другую комнату, раскрыть окно и, выбравшись наружу, раствориться во мраке неосвещенной улицы. Расчет был на то, что часовой не услышит шума открываемой двери – иначе весь план, разумеется, провалился бы.
«3 декабря. Удача на моей стороне! Подоляка заболел желтухой, и по указанию нашего военврача будет лежать в карантине недели три. Я начал опасаться, что он найдет способ сообщить в Берлин об арестованном: вчера он спросил меня, когда мы будем отправлять Бехера. О моих отношениях с Кларой он тоже, несомненно, догадывается, как и другие наши офицеры. Во время вчерашнего допроса я передал ключ Бехеру. Ночью он должен уйти. Когда он благодарил меня, я видел в его глазах слезы. Только бы мне не ошибиться, только бы он действительно оказался порядочным человеком! Не хочу думать, чем может грозить мне подобный шаг.
4 декабря. В 6 утра меня разбудил лейтенант Завадский, дежуривший по комендатуре. Сафронов, боец, который охранял Бехера ночью, обнаружил, что тот исчез. Я разыграл удивление, тут же подъехал в ратушу, для вида осмотрел комнату, в которой содержался Бехер, потом смежную. Собрал офицеров комендатуры, выдвинул весьма правдоподобную теорию: кто-то из нанятого нами местного обслуживающего персонала, оставил для арестованного ключ в туалете, расположенном в конце коридора. Этим туалетом пользуются все, поэтому найти реального виновника практически невозможно, и я… (дальше идут несколько совершенно расплывшихся и нечитаемых строчек) …звал к большей бдительности и недопущению впредь…».
Я отложил тетрадь в сторону и задумался. Вспомнил о характеристике Сергеичева за август 1944 года, обнаруженной мной в его бумагах. «Морально устойчив…» Вот что делает любовь даже с морально устойчивыми! Любовь – или все же те слитки? Мне почему-то хотелось верить, что все-таки любовь.
Я поднялся из кресла, разыскал в папке отставного капитана тот снимок с девушкой. Еще раз внимательно рассмотрел его. Пожалуй, действительно симпатичная. Можно сказать, красивая. Интересно, жива ли сейчас эта Клара? А ее ребенок?
Мне оставалось прочитать всего одну страницу. Я открыл форточку, чтобы проветрить комнату от сигаретного дыма, и вернулся в кресло.
«5 декабря. Золотые слитки я должен передать представителям советских оккупационных властей в Берлине. Наша многострадальная страна, разрушенная и опустошенная фашистами за 4 года, заслуживает этого. Напишу в докладной, что нашел золото в подвале дома фрау Вейнерт. Кто проверит? По закону мне тоже что-нибудь, да причитается? Клара смотрит на меня влюбленными глазами. Вот это для меня самая высшая награда!
23 декабря. Не мог вести эти записи две с лишним недели, и делаю этой сейчас задним числом.
7 декабря. Меня вызвали в Берлин. Часа три допрашивали подполковник и майор из СМЕРШа. Показали рапорт Подоляки, который он за моей спиной каким-то образом переправил в особый отдел. Это не рапорт, это донос. Столько грязи и лжи я еще в жизни не видел. Эта сволочь собрала все: и мои отношения с Кларой, и тех мальчишек, которых я отпустил, и Курта Бехера. Сказали, что если после проверки всех указанных фактов дело не окончится трибуналом, мне повезло.
8 декабря. На ночь заперли в какой-то малюсенькой комнате с решеткой на окне. Как я - Курта Бехера, только у того решетки не было. Ночью почти не спал. Эти волкодавы меня так просто не отпустят. Ладно я, но как мне защитить Клару, нашего будущего ребенка? Что будет, если доберутся до них? Кажется, я знаю, что делать, как выручить и себя, и Клару…
11 декабря. Меня демобилизуют и отправляют домой. Подполковник, его фамилия Симонян, сказал, что меня спасают только мои ранения, да награды и благодарности, полученные за время боевых действий. Черта с два! Я знаю, что именно меня спасает! Лицемерные скоты! И это коммунисты! А я еще жалел, что ранение под Осиповичами помешало мне вступить в партию.
Жаль, что я не смогу на прощанье плюнуть в морду этому хохлу, он все еще в госпитале. Вот теперь я подумаю, стоит ли отдавать золото родине, которая залепила тебе такую поще…»

6. КЛЕËНКА
Записки обрывались на полуслове. Последний лист дневника отсутствовал. Для верности я пересчитал все листы – их было одиннадцать.
Я задумался о ребенке Клары. Мог ли стать этот Вольфганг или Шарлотта – или как там Клара окрестила первенца? - претендентом (претенденткой) на сокровища своего отца? Это зависело от того, посвятил ли ее капитан в планы оставить все золото себе. Я понимал, что никогда не узнаю об этом, разве что обнаружу последний лист тетради – или плод любви советского офицера и немецкой переводчицы неожиданно сам появится в нашей провинции и заявит свои права на часть наследства. Но такой оборот событий был в высшей степени маловероятен, иначе это бы случилось уже давно. Похоже, что после войны супруг Зинаиды Платоновны не поддерживал никакой связи со своей, так сказать, гражданской женой. Косвенным подтверждением этому было и то, что в бумагах Сергеичева я не нашел ни одного письма из Германии. Продолжал ли он любить Клару после возвращения в Союз? Вполне возможно - но только опасаясь того, что после своего проступка он может находиться «под колпаком», отставной капитан просто не рискнул связаться с ней. Что ж, сталинский режим сломал немало судеб – капитан был ни первым, ни последним.
Остановимся на том, что раз тетя назвала меня единственным наследником, вероятно, у нее были для этого все основания.
Почему капитан нигде не написал, сколько всего было золота? Мне было ясно только, что слиток был далеко не один: капитан мог везти из Германии и чемодан благородного металла – кто в те дни проверял возвращающихся на родину победителей?
Теперь мне стало понятно, откуда в семье Сергеичевых брались деньги на безбедную жизнь, на автомобили и турпоездки. Судя по всему, в силу каких-то причин проступок капитана и его вынужденная отставка не имели серьезных последствий и не получили широкой огласки - случай редчайший, но… Прокол особистов? Вряд ли. Сергеичев был прав: СМЕРШ вцеплялся в свои жертвы мертвой хваткой. Поделился золотишком? Скорее всего. Две фразы из дневника наталкивали на такую мысль: «Кажется, я знаю, как выручить и себя, и Клару…» и «Я знаю, что именно меня спасает…» Так или иначе, ему дали дожить до старости, а не сгноили в лагерях за «измену Родине».
В следующие выходные я добросовестно облазил весь сарай, перевернув все вверх дном, но ничего не нашел. Я также просмотрел оставшиеся подшивки «Огонька» в надежде найти продолжение дневника или какие-то намеки на то, где можно искать оставшуюся часть того золота. Я перетряс антресоли, матрацы, перещупал подкладки оставшейся от супругов верхней одежды, залез под ванну – ничего.
Теперь я начал сомневаться, что правильно разгадал те три буквы на клочке газеты. А вдруг это на самом деле было слово «огород», и Зинаида хотела намекнуть мне, что золото все-таки находится на огороде их бывшей дачи? Помнится, я уже размышлял на эту тему и пришел к выводу, что в таком случае придется предлагать новым хозяевам участка войти в долю, поскольку незаметно заниматься поисками у них под носом не удастся.
А счастье было так возможно!
Ну что ж, я сделал все, что мог, вздохнул я. Теперь, пожалуй, стоит взяться за очерк о любви русского капитана и немецкой девушки. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.
«Синица», правда, обещала быть довольно худосочной, потому что я не знал ни о судьбе Клары, ни о судьбе ее ребенка – при условии, что возлюбленная коменданта Сергеичева благополучно родила. Конечно, в конце очерка можно было обратиться к читателям, но в нашем городе свидетелей того давнего романа вряд ли можно было найти, а в том, что нашу газетку читают в Германии, я сильно сомневался.
Выбрав свободный от текучки вечер, я включил свой старенький «асер» еще с самым первым «пентиумом», открыл новый файл и начал творить.
ЛЮБОВЬ КАПИТАНА СЕРГЕИЧЕВА
«Эта, как сейчас модно говорить, «лав стори» случилась почти шестьдесят лет назад, в сентябре далекого сорок пятого года, когда молодой капитан Советской Армии Анатолий Сергеичев был назначен комендантом Мерзебурга, небольшого городка в восточной Германии…»
Подумав, я удалил «лав стори», впечатав во фразу просто «история».
«Комендатуру разместили в здании городской ратуши. Очень скоро капитан понял, что без переводчика ему обойтись не удастся…»
Работа продвигалась медленно. На мыслях о наследстве пора было поставить крест, но расстаться с ними, оказывается, было не так-то просто. Счастье, конечно, не в деньгах, это мы проходили, но, может быть, с их помощью можно все-таки было бы создать некий суррогат? Купить себе новый компьютер, поприличней одеться, съездить в какую-нибудь экзотическую страну по турпутевке?
Видно, высшим силам было угодно, чтобы очерк про любовь капитана Сергеичева, который я начал вымучивать в тот день, так и остался незаконченным, потому что вскоре случилось одно очень важное событие, заставившее меня надолго позабыть о перипетиях романа советского офицера и немки.
Просидев за компьютером не менее часа и «родив» около страницы довольно банального текста, я отправился на кухню. С тех пор, как тетя сломала бедро, я, чтобы не утруждать сиделок лишними хлопотами, старался питаться в кафе при редакции газеты, а после смерти Зинаиды Платоновны начал, наконец, готовить себе сам. Обычно я довольствовался самыми немудреными блюдами типа жареной или вареной картошки, вермишели, недорогой колбасы или сала и бульона из ядовито-желтых кубиков вроде «Галлина бланка» или «Мэгги».
Мой ужин в тот вечер состоял из двух зажаренных на нескольких ломтиках сала яиц и стакана крепкого кофе.
Приготовление заняло не более десяти минут. Поедание – примерно столько же. Неторопливо потягивая растворимый «Максвелл хауз» и с удовольствием затягиваясь сигаретой, я размышлял о том, что мог бы сделать полезного в оставшееся до сна время. Было без десяти минут восемь.
Мой взгляд упал на клеенку с аляпистыми розами, стертыми донышками тарелок, блюдец и чашек, которые много лет двигала по столу семья Сергеичевых и ваш покорный слуга.
Припомнив как-то свой последний разговор с тетей и ее просьбу сменить клеенку, я подумал, что она могла иметь в виду вовсе не ту, что подкладывали под ее простыню, а эту, на кухне. Даже несмотря на то, что в промежутке между рассказом о службе капитана Сергеичева в Германии и визитом врача «скорой помощи» эта просьба прозвучала более чем неуместно, по сути, она была права: истертое убожество с розами давно следовало выкинуть.
Несколько дней назад я зашел в хозяйственный магазин купить прокладок для вечно протекавшего в ванной крана и увидел там очень симпатичную клеенку с рисунком старинных автомобилей – с большими колесами на спицах, откидным верхом и напоминающим грушу клаксоном. Я купил два с половиной метра, прикинув, что на стол должно хватить. Я намеревался заменить клеенку в тот же день, но позвонил редактор: надо было срочно ехать на химкомбинат и делать интервью с главным инженером. Зато сейчас никто не мог мне помешать.
Старая клеенка была не приклеена, а прижата по торцам столешницы рейками, приколоченными маленькими гвоздиками. Я взял столовый нож и, вставляя лезвие в щель между рейками и столом, без труда снял все четыре. После чего отодрал прилипшую клеенку от поверхности стола и бросил ее на пол.
Один угол ее загнулся, и я увидел на потемневшей изнанке какой-то необычный рисунок. Согласитесь, что обратная сторона клеенки – странное место для рисования, а потому я, присев на корточки, перевернул ее и, расправив, стал внимательно рассматривать творение неизвестного автора.
Мне потребовалось не более трех секунд, чтобы понять, что это такое.
Карта.
Не это ли имела в виду Зинаида Платоновна, когда говорила мне о клеенке в тот последний вечер? Она чувствовала приближение смерти, знала, что может заснуть и не проснуться, и решила сообщить мне о карте. Но она не могла прямо сказать об этом в присутствии задержавшегося доктора и постаралась как-то завуалировать свою мысль. Ночью, когда ей стало совсем худо, она решила добавить еще один ключ – и хотела написать название журнала, между страницами которого был спрятан дневник. И теперь они, эти ключи, дополняли друг друга: в дневнике говорилось о золоте, а на карте должно было быть помечено, где оно спрятано.
Я принялся внимательно разглядывать рисунок.
В левом углу карты была изображена изгибающаяся лента – несомненно, река. На одном берегу ее росли «хвойные деревья» - палочки с косыми черточками-веточками, за которыми размещались какие-то квадратики, видимо, строения. Внизу, почти параллельно краю клеенки, тянулась прямая линия. Дорога, скорее всего, автомобильная. Далее, за дорогой, какие-то плюсики. Гм… пожалуй, это крестики. Кладбище?
Надписи были более чем лаконичные. Под изгибом реки виднелась слегка расплывшаяся чернильная надпись «Вил». Вилюйка, она же Виляйка. Такая река действительно протекала в нашем районе. Местные краеведы много лет вели споры о том, как правильно звучит ее название, но ни та, ни другая сторона так и не смогли убедительно обосновать свою точку зрения. «М» - мост? Похоже. А эти квадратики, скорее всего, турбаза «Крутой берег». Помнится несколько лет назад, я делал о ней репортаж. Да, вот и едва заметные буквы «К.б.», подтверждающие мою догадку. Вот какие-то прерывистые линии на некотором удалении от берега. Что это такое, я не имел ни малейшего понятия.
В нижнем правом углу я обнаружил еле различимый прямоугольный штамп с названием, вероятно, фабрики-изготовителя, и буквами ОТК, что значило, конечно, «Отдел технического контроля». Название фабрики я прочесть не сумел – впрочем, что бы мне это дало? - но год выпуска разобрал: 1974.
Итак, карта была нарисована не ранее 1974 года. Значит, капитан запрятал свои сокровища – или их часть - в этом году или позднее. Почему?
На этот вопрос мне еще предстояло ответить, а пока меня более занимал другой: где же крестик, обозначающий место тайника?
Сколько я ни рассматривал карту-клеенку, сколько ни вертел ее так и эдак, я все же не смог обнаружить никакой метки, указывавшей на тайник с золотыми слитками. Не помогла даже лупа с приличным увеличением, которой Зинаида пользовалась при чтении газет, когда ее зрение совсем уже «село».
Может, это место было указано в последнем, исчезнувшем, листе дневника?
И все же это было кое-что.

6. РАЗВЕДКА
На следующий день я купил в книжном магазине карту нашего района и сравнил ее с той, что оставил капитан Сергеичев. В целом все совпадало: река, лес, турбаза, автомобильная дорога, кладбище - хотя расхождения в некоторых деталях имелись. Моста, например, не было: старый, деревянный, пришел в негодность много лет назад, а новый построили много ниже по течению, на территории другого района. Отсутствовали и прерывистые линии, зато появились новые квадратики и прямоугольники. Надпись поясняла, что это дачный поселок «Левобережный».
Неужели все-таки метка стерлась? – спросил я себя, сравнив обе карты. В этом случае мои старания напрасны. Вполне возможно, что Сергеичев из предосторожности поставил этот гипотетический крестик едва заметно, и он со временем действительно исчез, но с другой стороны… в это не хотелось верить. Поэтому я продолжал напряженно думать.
И надумал.
Когда я служил в армии, тоскующие по дембелю солдаты, по истечении очередных суток службы, прокалывали в карманном календарике соответствующий день, так что через какое-то время такие прямоугольный кусочек картона начинал напоминать миниатюрное сито. А что если и отставной капитан пометил свой тайник именно так?
Я взял клеенку, поднес ее к окну и стал, сантиметр за сантиметром, просматривать ее на свет. В двух местах материал был протерт донышками стаканов, чашек и прочей посуды довольно основательно: светлые расплывшиеся пятна, напоминавшие некие космические туманности, никак не могли быть метками. А вот в одном месте я обнаружил маленькую круглую дырочку, сделанную, видимо, толстой иглой или тонким гвоздиком. Точка была сделана на одной из проведенных вдоль берега реки линий, значений которых я до сих пор не разгадал. Теперь оставалось выяснить, что они значили. Заборы? Овраги? Канавы?
Узнать это можно было, осуществив, так сказать, рекогносцировку на местности. Но провести ее надо было таким образом, чтобы не навлечь подозрений обитателей дач: кражи в поселке были не столь редким явлением, и бдительные граждане могли принять меня за наводчика.
Поразмыслив, я решил, что в случае чего легче всего объявить себя журналистом, собирающим на местах былых боев материалы для очерка о Великой Отечественной войне. Или работающим, к примеру, над статьей об экологической обстановке в районе. Экология – это сейчас модно. Тем более, что наша газета в свое время поднимала тему загрязнения Вилюйки отходами местных предприятий. Журналистское удостоверение было у меня в порядке, хотя я не думал, что кто-то станет его требовать. Я решил также попросить в редакции на выходные цифровой фотоаппарат и на всякий случай незаметно поснимать интересующие меня места.
В ближайшие выходные я отправился в поселок «Левобережный». Предварительно я перерисовал с клеенки на бумагу интересующий меня фрагмент местности. Было начало июня, погода стояла солнечная и теплая, и. доехав в душном пригородном автобусе до места, я порядком вспотел.
Дачи были на любой вкус: одно-, двух- и трехэтажные, с пристроечками, верандами, террасами и даже некоторыми архитектурными излишествами типа башенок. Их окружали, в основном, типовые заборы производства местного завода железобетонных изделий, за которыми, звеня цепью, бегали местные «баскервили».
Почти сразу же разрешилась загадка с непонятными линиями на карте-клеенке: тут и там виднелись заросшие кустарником и высокой травой и частично осыпавшиеся окопы и траншеи прошедшей войны: в сорок четвертом здесь шли тяжелые бои. Некоторые из них уходили на территорию дачных участков, что должно было осложнить мои поиски. Я вспомнил, что лет семь назад кто-то из дачников обнаружил на своем участке несколько артиллерийских снарядов, и саперы неделю прочесывали местность в поисках других взрывоопасных сюрпризов.
В одном из этих окопов возможно и было закопано золото капитана Сергеичева. В котором - мне предстояло выяснить. Если только тот маленький прокол на клеенке действительно был меткой. Я присел на траву и достал лист с перерисованной картой. Метка стояла ближе к середине пятого окопа, самого длинного, если верить рисунку капитана. Теперь лишь оставалось найти его, взять лопату и…
Гм…что-то все получалось исключительно просто. Во-первых, было неясно, в каком именно месте окопа закопал Анатолий Степанович свои богатства: его рукописная «карта» была не в масштабе, и все размеры и расстояния, конечно, являлись весьма приблизительными. Во-вторых, где гарантия, что золото не выкопал кто-то из так называемых «черных копателей» или «черных археологов», которых в нашем районе было не меньше, чем в любом другом месте, где бушевала война?
Я прошел вдоль окопов метров сто, насчитав четыре. А вот с пятым вышел прокол. Пятого окопа не было вовсе: я уткнулся в забор двухэтажной дачи, за которым ровными рядами росли кустики картошки.
Оба-на! К такому обороту событий я был готов менее всего.
Самое смешное, что даже если моя тетя и пыталась написать перед смертью не «огород», а «Огонек», огорода мне все равно избежать не удалось. Правда, когда бывший капитан прятал свои слитки, никаких дачных участков на этом месте не было: строительство началось в середине 80-х.
Я внимательно осмотрел территорию дачи. По двору бегала огромная лохматая колли, с рыком терзая желтый мяч, несомненно, многократно прокушенный острыми собачьими клыками. Никаких признаков людей, однако, я не обнаружил.
Не успел я подумать об этом, как дверь открылась, и на пороге появилась миниатюрная девушка в голубом халатике, очень коротком, и открывавшем при каждом шаге стройные смуглые ноги. У нее были темные волосы средней длины, обрамлявшие круглое лицо, маленький, чуть вздернутый нос, очень большие глаза. Не знаю почему, но я решил, что она напоминает мне Ассоль из фильма «Алые паруса» по роману Грина.
Собака с радостным лаем бросилась к хозяйке, размахивая пушистым хвостом. Та опустилась на корточки и принялась гладить густую шерсть, что-то ласково приговаривая колли на ухо. Сейчас, дополняя идиллическую картинку, из дома выкатится карапуз-сынок, за которым последует и ее муж, с некоторой досадой подумал я.
Никто больше не вышел и не выкатился.
Ну и что? А мне-то что делать? Вызваться копать им картошку по осени, потому что, несомненно, нужный мне окоп сравняли с землей и устроили на нем приусадебный участок? Или все-таки выяснить поточнее, что и как?
Девушка подняла голову и увидела меня. Она проговорила что-то своей собаке и направилась к забору. Колли последовала за ней. Лаять на меня она не стала. Я слышал, что собаки этой породы – вообще очень добрые и ласковые создания.
- Вы что-нибудь ищете?
«Ассоль» подняла на меня очень голубые глаза под длинными ресницами, и я немедленно осознал, что это не просто красивая девушка, которых – мужчины не дадут мне соврать - повсюду хоть пруд пруди, а очень красивая девушка. По весне, как известно, женщины расцветают, как цветы, а уж летом их красота набирает силу. Но здесь был другой случай: я был уверен, что и зимой, и осенью «Ассоль» была столь же прекрасна.
- Здравствуйте, - проговорил я. – Я - журналист, собираю материалы о войне…э, к годовщине освобождения нашего города. Здесь шли тяжелые бои, вы, наверное, знаете…
Вообще-то мои слова звучали совсем неубедительно. Что можно было найти в наше время в этом благополучном дачном поселке, выстроенном благополучными зажиточными людьми, разъезжающими на крутых иномарках – равнодушными внуками тех, кто воевал свыше полувека назад? Куда больше можно было раскопать в пыльных архивах, да, наверное, и в Интернете. Но я и не ожидал, что кто-то проявит особый интерес к военной теме.
Девушка ничего не сказала. Некоторое время она внимательно рассматривала меня своими огромными глазами, потом произнесла:
- А я вас знаю.
О, это сладкое бремя славы! – с иронией подумал я. И какой славы! Меня узнали отнюдь не на улице нашего провинциального городка, где мои, как выражалась покойная тетушка, «патлы» могли примелькаться за много лет хождения одним и тем же маршрутом в редакцию газеты - а за двадцать километров от него, в лесном поселке!
- И откуда же?
- Вы вели кружок юных журналистов «Перышко». Я ходила туда.
Я очень внимательно посмотрел на свою собеседницу. Нет, определенно ее внешность не вызвала у меня никаких ассоциаций. Кружок при газете я действительно вел десять лет назад, его посещало человек двадцать мальчиков и девочек 8 – 9 классов, но журналистом, насколько я знал, так никто и не стал, хотя пару человек и опубликовали у нас свои заметки.
- Катя Самойлова, не помните? Я училась тогда в девятом классе. У меня была другая прическа, да и вообще… - она улыбнулась. – Ножки – тонкие, как спички, все висело, как на вешалке.
Катя Самойлова. Какое-то смутное воспоминание шевельнулось в моем мозгу. Самойлова, Самойлова…Не она ли написала о бездомных собаках? Эта статья, помнится, поразила меня своей чистотой и искренностью, хотя наша газета и не опубликовала ее.
- Вы – писали о собаках? Бродячих собаках?
Катя улыбнулась.
- Было такое…Может, зайдете? Угощу вас кофе.
Такой поворот сюжета был даже почище, чем исчезновение окопа с сокровищами! Девушка как будто угадала мое желание: мне и хотелось, чтобы она пригласила меня.
- А муж?
- Какой муж?
- Ну…ваш муж.
- Я не замужем.
Не знаю почему, но я испытал после этих слов облегчение. Не потому ли, что каждый мужчина, пусть самой заурядной и невыигрышной внешности, увидев красивую женщину, невольно «примеряет» на себя роль ее кавалера?
Значит, карапуза-сынка нет, семейной идиллии – тоже? Впрочем, отсутствие мужа вовсе не означает и отсутствие детей.
- Калитка там.
Вдоль забора я прошел к калитке, с удивлением обнаружив на ней надпись «ул. Лесная, 6». Оказывается, у них здесь были даже улицы.
Катя в сопровождении колли повела меня в дом. Но собаку внутрь она не пустила.
- Гуляй, Марта.
Колли, очевидно, вовсе не расстроилась и вновь бросилась терзать свой мяч.
Мы прошли в комнату.
- Садитесь, Олег…э…
Ух, ты! Она и мое имя помнит!
- Викторович. Можно просто Олег.
- Вам растворимый?
- Мне любой.
Девушка вышла. Я осмотрелся.
Диван, два кресла, журнальный столик. Ковер на полу. На стене какая-то разноцветная мазня. В целом довольно уютно. Прекрасное место для летнего отдыха.
Катя вернулась с подносом, на котором стояли две чашки дымящегося кофе, сахарница, молочник, блюдце с каким-то печеньем.
- У вас хорошая дача, - похвалил я, принимая чашку.
- Это не моя.
- Родителей?
- Опять не угадали.
- Тогда чья же?
- Папиных знакомых. Они инженеры, и муж, и жена, уже три года работают в Бушере – знаете, в Иране?
- Знаю. Бушерская АЭС.
- Вот-вот, - Катя откусила своими ровными белоснежными зубами маленький кусочек печенья. – Когда-то мой отец работал вместе с ними на нашем комбинате. За дачей все равно надо присматривать, а я в том году опять не поступила – не прошла по конкурсу. А где сейчас найдешь работу? Вот и договорились, когда они последний раз были в отпуске, что за дачей буду присматривать я. За сто долларов в месяц. Лучше, чем ничего.
Воцарилось молчание. Я мучительно искал какую-нибудь легкую и приятную тему для разговора – и не находил. Вероятно, длительное отсутствие контактов с прекрасным полом давало о себе знать.
- А знаете, как должен был первоначально называться кружок «Перышко»? – наконец, спросил я.
- Нет. Как?
- «КлуНЖ»! Представляете?
- С трудом, - призналась она. - И как же это расшифровывается?
- «Клуб начинающих журналистов». Это наш редактор предложил. Но мы дружно забраковали это сокращение: «КлуНЖ» звучит вроде как «бомж».
- Пожалуй, - кивнула Катя. – «Перышко» намного красивей.
- Конечно, - согласился я и неожиданно для себя выпалил: - Вы здесь одна живете?
- Если вы намекаете на любовника, то его нет, - насмешливо глядя на меня, проговорила она.
Наверное, я покраснел. Так тебе и надо, придурок! Не суй нос, куда не следует.
- Значит, пишете о войне? – вероятно, почувствовав мою неловкость, она тактично сменила тему. – А мне кажется, все уже давно написано. Ведь почти шестьдесят лет прошло – и каждый год пишут. Ну что можно найти нового, тем более в этом поселке?
Ответить на этот безобидный вопрос было нелегко. Зато он подводил меня к цели моего приезда.
- Я просто хотел побродить по местам боев, проникнуться, так сказать, атмосферой. Все эти окопы, траншеи… - я не закончил и взглянул на нее, ожидая, что она скажет о том окопе, затерявшемся под кустами картошки.
Но этого не произошло. Мне пришло в голову, что владельцы дачи могли зарыть его раньше, чем пригласили девушку на работу, поэтому она ничего и не знает о нем. Да, скорее всего, так оно и было.
- Все равно ничего нового вы не напишите. Извините, конечно, - проговорила Катя.
Она была права.
- Не напишу.
Я вспомнил про свой очерк о любви капитана Сергеичева. Я «выдавил» из себя две страницы, распечатал, прочитал – и пришел к выводу, что он никуда не годится. Уничтожать файл я не стал, но и работать над ним дальше, высасывая что-то из пальца, не мог.
Воцарилось молчание. Кофе было выпито, тема светской беседы исчерпана. Мне, конечно, хотелось задержаться, но…Убедительного предлога у меня не было, а правил приличия, насколько я знал, пока еще никто не отменял.
- Ну, мне пора, - я поднялся.
Она проводила меня до калитки.
- Большой участок, - заметил я, окидывая взглядом ряды картошки. – Вы сажали?
- Родители, - равнодушно пояснила Катя. – Все равно земля пустует.
Мы помолчали.
- Знаете, что? – вдруг сказала она. – Если…если вы еще раз приедете сюда э… проникаться атмосферой - заходите.

7. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
Как ни странно, мысли о Кате Самойловой оказались сильнее, чем размышления о том, что моя поездка в «Левобережный» окончилась неудачей. Более всего меня поразило, что она запомнила меня со своих подростковых лет. Я вызывал в памяти ее внимательный взгляд – и не мог отделаться от чувства, что он передавал нечто большее, чем дружелюбие к знакомому когда-то человеку, случайно встреченному через много лет.
Я с трудом отогнал мысли, не имевшие ничего общего с тем, о чем я должен был сейчас думать. Итак, что мне предпринять дальше? Первая трудность: окоп зарыт. Вторая: он находится на территории дачи. Не посвятив в свои планы владельцев земельного участка, я не смогу сделать практически ничего. Но хозяева в загранкомандировке. Значит, я должен рассказать все Кате Самойловой?
Жаль, я не догадался узнать у нее номер телефона. Я мог бы позвонить ей и сообщить, что опять приеду в следующие выходные «проникаться атмосферой» - это решилось как-то само собой. И мое решение было связано не только с поисками слитков капитана Сергеичева – но и с желанием вновь увидеть девушку.
Моя семейная жизнь закончилась одиннадцать лет назад: мы разошлись с женой после семи лет совместного проживания. Причин тому было немало: и невозможность приобрести свое жилье – все это время мы жили на съемном - и несхожесть характеров, и хронический недостаток денег, отсутствие перспектив, и еще много всякого разного. Люда забрала Кирилла и уехала к своим родителям в Воронеж, а я вернулся к Сергеичевым. Сначала я регулярно ездил к сыну, но с каждым годом поездки становились все более редкими: зарплата журналиста перестала позволять мне тратить столько денег на железнодорожные билеты. Какое-то время мы еще перезванивались, потом Кирилл поступил в институт и зажил своей собственной жизнью. А видеться или контактировать с бывшей женой у меня почему-то не возникало никакого желания: как говорится, умерла, так умерла.
Приглашать женщин для интима – природа, сами понимаете, брала свое - в квартиру Сергеичевых я не мог, поэтому встречался с ними «на их территории» довольно нерегулярно. Потом подцепил стыдную болезнь, с трудом вылечился и возблагодарил Бога, что это не СПИД. С тех пор я зарекся встречаться с представительницами прекрасного пола вообще, и вел размеренную, но скучную жизнь.
После поездки в дачный поселок и встречи с Катей Самойловой с мной что-то произошло. Я опять захотел увидеть ее. Просто увидеть: хотите верьте, хотите – нет, но мне было не нужно от нее ничего. Да, просто увидеть. Просто поговорить. Побыть рядом.
По моим расчетам ей было около двадцати пяти – по нынешним меркам, почти старая дева. Почему она не вышла замуж? Ждала своего капитана Грея на шхуне под алыми парусами – которая не спешила появиться на горизонте? Или пережила боль безответной любви и не хотела больше обжечься? Ну а мне-то какое дело? Причем здесь я, невзрачный провинциальный журналистишка, к тому же почти вдвое старше ее? Куда я лезу?
Но когда начинает говорить сердце, логика умолкает. В следующую субботу я опять отправился в дачный поселок, причем решил приехать самым первым, утренним, автобусом.
Кати не было.
Я постоял у калитки, обошел территорию дачи по периметру вдоль забора, опять постоял. Двор был пуст. Колли тоже куда-то подевалась.
От досады я был готов скрипеть зубами или материться. Я начисто забыл, чем следует заниматься в первую очередь – перспектива найти слитки была куда более реальной, чем надежда сблизиться с этой девушкой.
Но…
Я побродил по поселку, выкурил три или четыре сигареты, вернулся к даче – и увидел у ворот белый «ниссан». Катя вылезала из машины, держа в руках два больших полиэтиленовых пакета.
Увидев меня, она виновато улыбнулась.
- Я думала, вы приедете как в тот раз - позже. Решила съездить в город за продуктами.
Я шагнул к машине, и от волнения слова приветствия застряли у меня в горле.
«Думала, что вы приедете, как в тот раз». Неужели она ждала меня?
- Здравствуйте, - с трудом выдавил я. – Давайте я помогу.
- Они не тяжелые, Олег…Викторович. Лучше откройте ворота, я загоню машину.
Когда Катя поставила машину в гараж, я поинтересовался:
- А где Марта?
- Оставила у соседей. Иногда я беру ее с собой в город, но это не слишком удобно.
- Машина, конечно, тоже не ваша?
- Не моя. Потанины, ну, хозяева дачи, купили ее после первого года в Иране.
Мы направились к дому. Я все же забрал у нее пакеты, набитые сосисками, пакетами с молоком, яйцами и прочими продуктами.
- А Марта хоть ваша?
- И Марта не моя, - Катя засмеялась. – Хозяева взяли ее еще до командировки, щенком.
Она достала из кармана джинсов ключ и открыла дверь.
- Проходите. Так вы приехали первым автобусом?
- Первым, - смущенно кивнул я.
- Продолжаете «проникаться атмосферой»? Как там ваш очерк о войне?
- Катя, - проговорил я очень серьезно. – Сегодня я приехал увидеть вас.
Минуту она молчала.
- Хотите пива, Олег?
На этот раз мое имя прозвучало без отчества.
- Давайте.
Девушка вышла и через минуту вернулась с бутылкой «Клинского» и высоким бокалом.
- А вы?
Она покачала головой.
Я откупорил бутылку и налил в бокал темную пенящуюся жидкость.
Может рассказать ей о слитках капитана Сергеичева? – мелькнула мысль. Я уже открыл было рот, но тут подумал, что сам поставил себя в довольно щекотливую ситуацию: теперь она могла решить, что я познакомился с ней только для того, чтобы проникнуть на участок.
- Вам не скучно здесь, Катя?
Она слегка пожала плечами.
- У Потаниных много книг, телевизор, «видик». Да и Марта…мне с ней хорошо.
- А ваши родители? Ну, вы не скучаете по ним?
- Честно говоря, нет. Они всегда любили больше мою старшую сестру. Первенец, понимаете, и все такое. Она оправдала их надежды. Получила высшее образование, выучилась на экономиста, живет в Москве. Замужем, двое детей. Короче, все как у людей. А у меня – нет. Три раза поступала на юрфак – все неудачно. Устроиться на приличную работу трудно – нет специальности. Замуж не вышла. Теперь вроде как сижу – ну, сидела, до этой дачи - на шее престарелых родителей, - она помолчала. – Отец начал пить, у матери с сердцем проблемы. Наверное, в этом году они сажали здесь картошку последний раз. Знаете, вторым ребенком отец хотел сына, а получилась я. В этом, наверное, и вся причина. Я чувствовала это с самого детства.
Маленькая одинокая девочка. Неудавшийся ребенок. Нежеланный ребенок.
Неожиданно для самого себя я взял ее маленькую теплую руку и поднес к губам.

8. ЛЮБОВЬ
Вы скажете, что все не может произойти так быстро. Вы скажете, что на второй раз не могло случиться того, что случилось между нами.
Но случилось же…
Мы лежали в спальне на втором этаже, укрывшись одной простыней и крепко прижавшись друг к другу – два разгоряченных страстью, мокрых от пота, любовника. Или больше – два влюбленных человека.
- Ты такая красивая - почему не вышла замуж?
- Ждала тебя? - проговорила она, и этот ответ прозвучал полувопросом самой себе.
- И долго?
- Знаешь, тогда, десять лет назад, когда я впервые пришла на занятия того кружка юных журналистов – ты…ты сразу привлек мое внимание.
- Неужели красотой? – насмешливо поинтересовался я, целуя ее волосы.
- У тебя был такой э…хипповый вид: длинные волосы, джинсы. Другие в редакции выглядели – как это сказать? – более пристойно. Но скучно. И я запомнила тебя.
Я не стал рассказывать ей, сколько копий пришлось сломать в битвах с главным редактором, отстаивая свое право быть таким, каким я хотел быть. И писать так, как я хотел писать.
- И ты – ты хочешь сказать, что влюбилась в меня?
- Не сразу. Через какое-то время. Сначала мне просто хотелось видеть тебя почаще. Быть рядом с тобой. Слышать твой голос. Ты, наверное, не помнишь: однажды, ты разбирал какую-то мою заметку, а я стояла рядом со столом, за которым ты сидел, и совсем не слушала, а только кивала головой и вдыхала твой запах – табака, еще чего-то очень мужского…Мне хотелось коснуться твоих волос – просто потрогать. Глупая шестнадцатилетняя школьница…
- Мне сорок шесть, маленькая. Я почти в два раза старше тебя…
- Да хоть сто сорок шесть! – она пошевелилась, еще крепче прижимаясь ко мне. – Олечка моя…
- Что? Олечка?
Я почувствовал, что она улыбнулась.
- Я так стала называть тебя, когда поняла, что влюбилась.
- Почему не Олежек?
- Не знаю. Олечка и все.
Господи, как я любил эту маленькую нежную девочку! Неужели бывает любовь со второго взгляда? Неужели действительно есть Бог, который решил вознаградить меня за многие годы серого существования?
- Когда занятия кружка окончились, мне стало очень плохо. Не потому, что я поняла, что журналисткой мне не быть. Из моей жизни что-то ушло – большое, хорошее…Потом экзамены – выпускные, вступительные. Они как-то помогали забыться. Хотя я часто видела, как ты шел пешком на работу. Все хотела и не решалась подойти к тебе на улице – как бы случайно. Один раз чуть не подошла, даже не один, два…но так и не набралась смелости. Когда сестра окончила институт и вышла в Москве замуж, родители решили поменять трехкомнатную квартиру на двухкомнатную. Тем более, что я тоже должна была отделиться от них: бегал за мной один придурок. Гонял машины из Германии, денег было немеряно. «Что тебе нужно, дура? - говорил отец. – У него же бабок выше крыши!» Они поменяли квартиру, и мы переехали в Молодежный микрорайон. Я перестала тебя видеть. Замуж так и не вышла, чем опять огорчила своих родичей.
- И правильно сделала, маленькая, - прошептал я. – Как бы мы тогда встретились?
- Теперь мы имеем то, что имеем: почти старая дева, без образования, без перспектив, без денег…
- Не в деньгах счастье, - проговорил я и после совсем короткой, полусекундной, паузы, добавил: - А к тому же, дача Потаниных стоит на золотой жиле – или как это там называется?
- Это что? Шутка юмора? Как в еврейском анекдоте: «Абрам, у тебя есть золото?» - «Есть, конечно! Сара, золотце, пойди сюда!»
- Не совсем.
И я рассказал ей все.
Некоторое время Катя лежала молча, переваривая услышанное. Больше всего я боялся, что она подумает, будто я познакомился с ней именно для того, чтобы оказаться поближе к золоту. К счастью, это, видимо, и не пришло ей в голову.
- Но если это правда…ты ведь будешь должен сдать все государству?
- Да что ты говоришь!? – насмешливо воскликнул я. - Государству, которое заставило влачить убогое существование миллионы своих граждан, включая и твоего покорного слугу? Один этот их чертов дефолт чего всем стоил! А ведь и у меня до девяносто восьмого были не Бог весть какие, но сбережения, - я вздохнул. – Так что насчет этого не переживай, маленькая. Все равно на эти деньги какой-нибудь толстопузый деятель поехал бы поднимать российскую экономику – но почему-то за границу. В швейцарский Давос или еще куда.
- В этом случае тебе придется сбывать это золото самому? Как и кому? Ой, «сбывать золото», - засмеялась она. – Это уже что-то из криминальной лексики!
- С кем поведешься... А вообще давай не будем делить шкуру неубитого медведя. Как говорят англичане, «мы перейдем этот мост, когда подойдем к нему».
Тут я вдруг вспомнил о газетной заметке, найденной мной в папке капитана Сергеичева. Я понял, кем был приговоренный к высшей мере Терещенко Н.П. Братом Зинаиды! В бумагах супругов я обнаружил несколько открыток от какой-то Ники, поздравлявшей сестру Зину то с днем рождения, то с Новым годом. Тогда я посчитал Нику сестрой тети, решив, что это – сокращение от имени Вероника. Теперь же я мог с почти стопроцентной уверенностью сказать, что Ника был ее братом – скорее всего, Николаем, или, на худой конец, Никодимом. В детстве она вполне могла звать его Никой.
Экс-комендант привез в Россию, ну, тогда в Советский Союз, несколько слитков золота. Его надо было как-то реализовать, превратить в деньги. Был ли он в состоянии сделать это самостоятельно? Конечно, нет. Не мог же он ходить по базару и кричать: «А вот кому золотишко по сходной цене? Налетай, подешевело!» По случайному стечению обстоятельств, брат Зинаиды, этот Терещенко Н.П., работал в «Ювелирторге». Впрочем, эта организация сразу после войны могла называться и как-то иначе, не это главное. Главное, что он помог супругам продать золото. Точнее, продавать по частям, по мере возникновения нужды в деньгах. Сколько лет это продолжалось? Больше двадцати – это точно. Только арест Николая-Никодима Терещенко на время прекратил незаконные операции с драгметаллом бывшего фронтовика.
Не потому ли супруги отправились на турбазу на Байкал как раз в тот период? Решили отсидеться где-нибудь подальше – от греха подальше? Теперь я точно вспомнил, что это было в 1975 году: я как раз окончил школу и начал готовиться к вступительным экзаменам на журфак, а они, как назло, наплели что-то о «горящих путевках» и очень быстро уехали, оставив мне на попечение своего оболтуса Вадима, которому было в то время лет двенадцать. И не в те ли тревожные дни Сергеичев решил спрятать какую-то часть золота – оставив его, на случай собственного ареста, Зинаиде с сыном? Тогда же он мог уничтожить и последний лист своего дневника, в котором, возможно, было сказано о том, как он нашел способ превращать золото в наличность, упоминались какие-то каналы, фамилии? Может, он также написал, как ему удалось подкупить смершевцев и обвести их вокруг пальца, утаив для себя бóльшую часть слитков?
Все обошлось, шурин не выдал, супруги вновь могли спать спокойно и продолжать незаконно сбывать благородный металл – тот, что оставили при себе «на жизнь»: даже после тех событий Сергеичевы по-прежнему ни в чем себе не отказывали, разве что стали действовать более осторожно. Возможно, это делалось через оставшихся на свободе сообщников Терещенко – ведь тот не «заложил» никого.
Я подумал, что уже никогда не узнаю о том, что чувствовали капитан и его супруга, после того, как суд вынес брату Зинаиды смертный приговор. Как ни верти, а в его смерти была немалая доля и их вины.
Катя вопросительно смотрела на меня.
- О чем ты думаешь?
Да, действительно, о чем я думаю!? На данный момент есть дела и поважнее. К черту все эти рассуждения! Лежало же это золото много лет, пусть полежит и еще немного.
Желание, как волна, вновь накатилось на меня. Я крепко прижал к себе Катю, накрыл ее своим телом, и мы опять занялись любовью. Она стонала, извивалась подо мною и хрипло шептала одно слово: «Оля…Оля…Оля…»
Я даже не заметил, как этот невнятный шепот перерос в крик отчаянной страсти – наверное, так ничтожный снежный ручеек постепенно превращается в грозную лавину.
- А-а-а…!!
Ее тело, маленькое, упругое, горячее, содрогнулось под моим – и затихло.
…Много-много минут спустя я почувствовал ее пальцы на своей щеке. Их прикосновение было таким легким, как будто по моей коже спешила куда-то некая малюсенькая букашка, заплутавшая в нашей кровати.
- Олечка, неужели такое может быть?
- Какое – такое?- проговорил я, не открывая глаз.
Она не могла подобрать слов.
- Ну…как у нас только что.
- Может, маленькая.
«Удивительная девушка, ласковая, страстная, нежная – таких я еще не встречал…» – подумал я - и тут поймал себя на мысли, что сбиваюсь на лексику, которую использовал, описывая Клару в своем дневнике, и капитан Сергеичев. А впрочем – разве не одними и теми же словами пользуются все влюбленные люди?
Я накрыл ее пальцы ладонью. Страстный крик Кати все еще звучал в моих ушах.
Пожалуй, это стоило всех сокровищ бывшего коменданта Мерзебурга.

9. РАСКОПКИ
- А когда приезжают Потанины, маленькая?
- Через месяц. 27 июля.
- Точно? Откуда ты знаешь?
- Они недавно сообшили мне об этом. Я раз в неделю проверяю электронную почту, - ответила она, поцеловав меня в небритую щеку.
- У тебя здесь есть компьютер?
- Нет, на центральной почте в городе.
- Значит, у нас в запасе не больше месяца.
Накануне я с большим трудом выпросил у редактора неделю отпуска за свой счет, заявив, что собираюсь заняться оформлением тетиной квартиры на свое имя. К счастью тот и не вспомнил, что подобная процедура может начаться лишь через полгода после кончины собственника. Но если честно, мои отношения с Катей отодвинули заветные мысли об обладании двухкомнатной «хрущевкой» в центре города на задний план. Обладание очаровательной девушкой оказалось куда более важным.
В следующее воскресенье мы начали раскопки. Поскольку окопы располагались более-менее в одну линию, установить местонахождение того, который должен был находиться на территории дачи Потаниных, не составляло особой сложности. Но как бы мы могли объяснить родителям Кати причину, побудившую нас ни с того, ни с сего уничтожить столько кустиков картошки?
- Они были недели две назад. Теперь уже скоро не приедут, - успокоила меня девушка.
- А если все-таки…?
Она наморщила свой очаровательный маленький носик.
- Ну…ну, скажем, что это связисты ищут повреждение телефонного кабеля.
Я скептически хмыкнул.
- Или электрики, - добавила Катя, взглянув на меня.
- А почему только на вашем участке?
- Вот пристал! – она шутливо шлепнула меня по губам. – Да потому что повреждение как раз на нашем участке!
- Логично, - смиренно согласился я и решил больше не затрагивать эту тему. - Скажи, маленькая, этот окоп Потанины закапывали при тебе?
- Нет. Мне кажется, это было давным-давно, как только они заселились. А впрочем, не знаю. До меня за дачей присматривал какой-то мужик. Понятия не имею, где они его взяли. Пил по-черному, баб каких-то сюда водил. Ну, кто-то из соседей по даче его и заложил, когда Потанины приехали в отпуск.
- Лопата найдется?
- В гараже.
Копалось легко, потому что окоп был в основном заполнен черноземом. Глупо, конечно, ожидать результата с первой же попытки, но кто может запретить человеку надеяться? По теории вероятности вполне могло оказаться, что я наткнусь на сокровища уже в первые полчаса раскопок, тем более, что я постарался начать с того места, где, по моим расчетам, и была середина окопа. Увы, сундучок, обитый железом, или, на худой конец, просто деревянный ящик не возник из-под земли ни в первые, ни в последующие полчаса.
Когда я углубился почти на метр, пошла твердая земля. Мне стали попадаться какие-то ржавые железки и гильзы – верный признак того, что мы на правильном пути. Катя сидела рядом на маленьком раскладном стульчике и смотрела на меня влюбленными глазами. Марта устроилась у ее ног и созерцала меня, вывалив огромный розовый язык.
- Олечка, принести тебе пива?
- Спасибо, маленькая. Я, пожалуй, дождусь обеда, тогда и попьем, - ответил я, чувствуя под ее взглядом необычайный прилив сил.
- Ты такой мускулистый, - похвалила она, - хоть и худой.
- Худощавый, - поправил я, вытирая пот.
- Ну, худощавый. Какая разница?
- Определение «худой» носит отрицательный оттенок, «худощавый» - нейтральный. Эх, ты, а еще бывшая юная журналистка!
- Это ты точно заметил. Бывшая юная, - вздохнула Катя и встала со стульчика.
Спрыгнув в яму, она обняла меня сзади и прижалась щекой к моей влажной спине. Сквозь тонкую ткань ее майки я почувствовал упругие маленькие груди.
- Олечка, ты мне нравишься и худым, и худощавым! – прошептала она.
- Маленькая, не провоцируй меня, а то мне опять захочется затащить тебя в постель! – проговорил я, осторожно освобождаясь от ее объятий.
Под лезвием лопаты что-то хрустнуло, словно сухая ветка. В следующий момент на поверхности земли показался череп. Человеческий.
Я вздрогнул.
Пустые глазницы смотрели на нас скорбно и загадочно. В височной части виднелась рваная, залепленная землей, дыра, от которой к макушке бежала кривая трещина.
Катя прильнула ко мне, испуганно глядя на неприятную находку.
- «Бедный Йорик…», - пробормотал я, опускаясь на корточки.
- Олечка, нехорошо это. Как будто мы раскопали чью-то могилу.
- Глупости, маленькая. Издержки производства.
Очевидно, останки принадлежали немцу: я обнаружил погнутую пряжку ремня со свастикой, круглую противогазную сумку и пустую обойму от пистолета. Я не смог заставить себя взять череп в руки, поддел его лопатой и отодвинул в угол ямы. Туда же сгреб все кости.
- Потом закопаем.
Я поработал еще минут двадцать, расширяя яму, потом отправился обедать.
После пива, сытного борща и пельменей меня разморило. Под палящими лучами июньского солнца желание копать дальше как-то улетучилось.
- Маленькая, давай покемарим немного, - вяло произнес я.
- А сокровища?
- «Еще немного, еще чуть-чуть…», - пропел я. – Но попозже.
- Ты спи, а я почитаю, - сказала она.
- Только полежи со мной, хорошо? – попросил я.
Я проспал часа полтора. Катя, устроившись рядом, читала какой-то детектив. Я забрал у нее книгу и бросил на пол.
- Иди ко мне…
Я потянул ее к себе.
Халатик, тот самый, в котором я увидел ее в первый раз, задрался, обнажая стройные бедра и край узеньких кружевных трусиков. Это было выше моих сил!
- Олечка, ты что? – с притворным ужасом зашептала она, щекоча мое ухо теплыми нежными губами. – Мы же совсем недавно…
- Утром, это, по-твоему, недавно?! – зарычал я, торопливо расстегивая пуговицы ее халата.
…Потом мы долго-долго лежали молча, обессиленные своей нескончаемой страстью.
- Знаешь, если мы действительно найдем это золото…
- Почему ты думаешь, что это именно золото? – спросила она. – Вполне возможно, что твой капитан превратил его в драгоценности.
- Не исключено, - согласился я. – Но какая разница – золото, драгоценности? Лучше скажи, что мы тебе купим, если действительно найдем их?
- У меня никогда не было красивого платья, - печально проговорила Катя. – Даже на выпускной я пошла в платье сестры. Мать только кое-что подшила, потому что у Светы размер больше. А мне было так неловко: вдруг кто-то вспомнит, что его одевала она? Я вообще многое донашивала после нее…
Бедная моя девочка! Я куплю тебе десять платьев. Двадцать платьев! Тридцать пар туфель! Все, что захочешь!
- Потом, когда я не поступила в первый год, устроилась ученицей на швейную фабрику – какая уж там зарплата, смех сказать! Все отдавала родителям, потому что вроде как сидела на их шее. О нарядах и речи не было. А когда не вышла за этого козла, отец вообще чуть из дома не выгнал…
- Все у нас будет, маленькая – обещаю. Только бы нам добраться до этого золота.

10. НАХОДКА
За два дня раскопок я вырыл прямоугольную яму около двух с половиной метров длиной и метра шириной. Что же касается глубины, то я понятия не имел, насколько глубокими были окопы тогда, в сорок четвертом, а потому остановился примерно на метре с четвертью.
Катя порывалась помочь мне копать, но я неизменно говорил ей, что дело женщины – «кирхе, кюхе и киндер», в переводе с немецкого - «церковь, кухня и дети». Это высказывание, если я правильно помнил, приписывалось Гитлеру.
- Он, конечно, большой злодей, но вот насчет этого был абсолютно прав, - заявил я. – А добывать золото – чисто мужская забава.
- Олечка, из всего перечисленного, здесь есть только кухня, - пожаловалась она однажды.
- С нашей бурной постельной жизнью дети, по-видимому, тоже не за горами, - заметил я.
После этих слов щеки Кати чуть порозовели, а я, чмокнув ее в щеку, прошептал на ухо:
- Или я не прав, маленькая?
Она взглянула на меня с такой нежностью, что я сам отдал бы все, что имел, лишь бы наша любовь продолжалась вечно.
- Прав ты или не прав, Олечка, мы узнаем очень скоро. Сегодня какое?
- Девятнадцатое.
- Значит, э…через полторы недели.
Стоит ли говорить, что после таких разговоров я продолжал копать с удвоенной силой!
Правда, по-прежнему без результатов.
Самой значительной находкой был погнутый штык от трехлинейки и фрагмент пулеметной ленты. Для краеведческого музея они, возможно, и представляли некоторый интерес, для меня – никакого.
Растерзанные посадки картошки представляли собой жалкое зрелище, и если бы родители Кати нагрянули на дачу, серьезных объяснений было бы не избежать. Примерно раз в неделю девушка звонила им – скорее, для очистки совести, чем побуждаемая подлинной заботой, и как раз в самый разгар раскопок успокоила меня:
- Не бойся, теперь уже точно никто долго не приедет: у отца опять запой начался. А мать, конечно, не оставит его в таком состоянии.
На четвертый день, когда она уехала за продуктами в город, я наткнулся в яме на предмет, потрясший меня куда больше, чем продырявленный череп немецкого солдата.
Если человеческие останки были просто неприятной находкой, то неожиданно возникший из земли стабилизатор мины, в который я лишь чудом не ткнул лопатой, представлял реальную опасность для жизни – и не только моей, но и любого, оказавшегося поблизости.
- Нет, такой хоккей нам не нужен, - пробормотал я.
Опустившись на колени, я некоторое время изучал погнутые ржавые пластины, потом отошел в сторону и закурил.
Что делать? А вдруг рядом и другие? Рванет без предупреждения – и поминай, как звали… Нет, это минометная мина, то есть не поставленная здесь специально, а, скорее всего, выпущенная из миномета и неразорвавшаяся. Так что других, пожалуй, нет. К тому же если она не разорвалась тогда, почему она должна разорваться именно сейчас?
Или не рисковать и бросить все к чертовой матери? В конце концов, на даче я нашел нечто куда более ценное, чем слитки драгметалла, и вопроса «Катя или золото» для меня просто не стояло!
И все же – и все же одно не исключало другого. Что плохого в том, чтобы любить и быть богатым одновременно?
То, что капитан Сергеичев благополучно упрятал богатства в землю, как раз и означало, что он сделал это в безопасном месте, успокоил я себя. Иначе он взлетел бы к чертовой матери вместе со своими слитками! Нет, моя находка - всего лишь досадная случайность. Не паникуй, Олег! Ты же знаешь: кто не рискует, тот не пьет шампанского. Вероятно, ты просто копаешь не там, где надо.
Я отправился в гараж и, порывшись минуты две на полках, обнаружил картонную коробку из-под обуви. Вернувшись на место раскопок, я накрыл коробкой мину, потом с исключительной осторожностью забросал ее землей, очень легко утрамбовал ладонью земляной холмик и штыком лопаты очертил опасную зону.
Конечно, по правилам надо было звонить в военкомат, вызывать саперов, но…Я был почти уверен, что они начнут прочесывать участок в поисках и других взрывоопасных предметов, и тогда, вполне вероятно, сами наткнутся на золото – если таковое здесь все-таки спрятано. И вообще, липа насчет электриков или телефонистов для них бы не прошла: ясно, что я раскопал старый окоп с какой-то целью.
Значит, стоит рискнуть.
Сказать Кате, когда она вернется? Нет, пожалуй, не буду ее тревожить: если она узнает, то запретит мне всякие дальнейшие раскопки. Но спускаться в яму я ей теперь просто не дам! И еще я решил, что если в течение оставшихся трех дней не смогу найти слитки Сергеичева, то прекращу поиски и засыплю все назад.
Я перенес район раскопок в противоположную от опасной находки сторону и работал еще минут сорок. Безрезультатно.
Потом послышался шум мотора.
Я вылез из окопа и пошел открывать ворота. Радостно повизгивавшая Марта бросилась встречать хозяйку.
- Олечка, как я соскучилась! – Катя, опустив на траву пакеты с покупками, повисла у меня на шее, покрывая лицо поцелуями.
Нет, определенно я не очень огорчился бы, даже если бы мои поиски и не увенчались успехом.

11. ПОЧТИ ЧЕТЫРЕ КИЛО СЧАСТЬЯ
Наступил последний день моего отпуска.
Я проснулся часов в шесть утра, но лежал неподвижно с закрытыми глазами, опасаясь пошевелиться и разбудить Катю. Солнечный луч проникал из-за занавески и почти ощутимо щекотал мне подбородок.
Неделя поисков ничего не дала. Копать дальше не имело смысла. Соседи Кати – те самые, которым она, бывало, оставляла Марту – уже несколько раз шутя спрашивали, не клад ли мы ищем на участке. На что я также шутливо отвечал, что надеюсь обнаружить на территории дачи месторождение нефти.
Этот последний день я решил посвятить, так сказать, раскопкам со знаком минус: иными словами, закопать все обратно. Моя неудача могла объясняться чем угодно. Может быть, на слитки давно уже наткнулся какой-нибудь «черный копатель». Или кто-то подсмотрел, как бывший капитан закапывает свое богатство, и немедленно «экспроприировал» его. Или Сергеичев что-то напутал с этой картой-клеенкой: к примеру, зарыл слитки не в пятом, а в шестом или четвертом окопе, но ошибочно поставил метку на пятом. Или он сам некоторое время спустя выкопал свой тайник, а тетя, по старческому слабоумию, забыла об этом и направила меня по ложному следу.
Но что теперь было ломать голову? Каким бы ни было объяснение, разницы я не видел. Гуд бай, Канары, собственная вилла и ванна с шампанским…
Я скосил взгляд на часы. Без десяти семь. Пожалуй, стоило немного поработать до завтрака, день обещал быть жарким. А Катя пусть поспит. Бурная ночь любви как всегда вымотала ее больше, чем меня. Не дай Бог, кто услышал бы наши страстные крики!
Я осторожно высвободил руку, которой обнимал Катю. Девушка пошевелилась, но ее дыхание оставалось тихим и ровным. Я взглянул на утонувшее в большой подушке разрумянившееся лицо, с трудом сдержав желание поцеловать ее.
Встал, надел джинсы, майку, спустился по деревянной лестнице на первый этаж. Вышел на террасу, надел кроссовки и взял лопату. Марта, спавшая в гостиной, услышав шаги, подняла голову. Встала, потянулась, отставив задние лапы, и, приветливо виляя хвостом, подошла ко мне. Я погладил ее заостренную морду, чувствуя ладонью влажный холодный нос.
- Ну, что, Марта, пойдем?
Ночью прошел сильный ливень, воздух был очень прозрачным и каким-то особенно чистым и вкусным.
Я встал на холм выброшенной земли, слегка утрамбованный дождем, и последний раз посмотрел в яму.
На одной из стенок ее земля чуть осыпалась, и я заметил некий прямоугольник. Он напоминал мне торец небольшой коробки.
Нет, не напоминал – он и был боковой стороной коробки.
Ну вот, очень спокойно сказал я сам себе. Похоже, поискам – конец. Это и есть золото капитана Сергеичева. Это не может быть ничем иным.
Я спрыгнул в яму, осторожно перешагнул холмик, скрывавший обнаруженную мной мину, протянул руку и попытался вытянуть находку из скользкой земли. Не получилось. Тогда я, как рычагом поддел ее лопатой – и в следующий миг потемневшая от времени деревянная коробка тяжело упала к ногам.
Я очень медленно наклонился и поднял ее. Дерево было совсем трухлявым, и крышка буквально разлезлась под моими пальцами.
Внутри, обернутые почти полностью сгнившей тряпкой, тускло блестели золотые слитки. В верхней части слитков был вытеснен орел со свастикой, под которым имелась надпись «Deutsche Reichsbank». Ниже было написано «1 Kilo Feingold» и шла проба – 999,9. Еще ниже был выбит номер: DR 076442, DR 076443, DR 076444, DR 076445. Три были девственно нетронутыми, от четвертого был отпилен небольшой кусок.
«Пилите, Шура, пилите» - почему-то вспомнил я строчку из бессмертного романа Ильфа и Петрова.
Я огляделся. Никто не мог видеть меня в яме за горами выкопанной земли. А соседи, как я уже знал, приезжали на дачу лишь на выходные
Итак, почти четыре килограмма счастья. Даже по самым приблизительным подсчетам – тысяч семьдесят долларов. Сколько истратили за свою безбедную жизнь супруги Сергеичевы, я уже не узнаю никогда.
Вот теперь-то можно было со спокойной совестью закапывать этот бардак. Жаль картошки, конечно. Но картошка, в отличие от драгметаллов – дело более наживное.
Я выбрался из ямы. Отряхнул колени джинсов. Представил, как округлятся глаза Кати, когда я небрежно положу перед ней слитки, и улыбнулся.
- Олечка!
Она бежала ко мне от дачи, и полы ее халатика развевались на ветру, как крылья птицы.
Я едва успел спрятать свою находку за спину.
- А я проснулась – думаю, где ты?
- Работаю, маленькая, работаю, - самодовольно усмехаясь, проговорил я. – От рассвета до заката, как каторжник.
- И как успехи?
- Пока никак, - скромно проговорил я.
- «Не оставляйте стараний, маэстро…», - пропела Катя. – Помнишь, у Окуджавы?
- Еще бы, - ответил я, загадочно улыбаясь и размышляя, каким образом будет лучше преподнести ей сюрприз. Удивительно, но еще полчаса назад я как раз и намеревался оставить эти самые старания.
Катя стояла на самом краю траншеи, как раз напротив того места, где я накрыл обувной коробкой и присыпал свою опасную находку.
Неожиданно раскисшая от дождя земля под ее ногами поползла вниз – и девушка плавно, как в замедленной съемке, поехала в направлении холмика, скрывавшего мину.
Я оцепенел от ужаса.
Я хотел закричать, но крик застрял в моем горле.
Стрелка секундомера не смогла бы отмерить и трех делений – настолько молниеносным было все произошедшее в следующие несколько мгновений.
Она взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, но не смогла – и повалилась прямо на облепленную землей обувную коробку…
Вспышка. Грохот. Пронзительный визг Марты.
Взрывная волна выбросила Катю из траншеи. Швырнула меня на землю лицом вниз.
Что-то обожгло мне щеку, словно я прикоснулся ею к раскаленному утюгу.
Я с трудом поднялся и бросился к распростертому на краю ямы неподвижному телу. Упал перед ним на колени, перевернул его.
- Катя! Маленькая моя! КА-ТЯ!
Через секунду, показавшуюся мне часом, она открыла глаза. Жива!
Она должна жить!
- Катя! Я сейчас…позвоню, вызову «скорую»…нет, лучше на машине…надо в больницу…
Я вскочил на ноги, хотел бежать к гаражу и не решался оставить ее - один на один со смертью.
Ее губы шевельнулись.
- Не…надо…Олеч…ка…накло…нись ко мне, - еле слышно проговорила она.
Я склонился над телом, таким прекрасным, таким полным жизни еще минуту назад – и сейчас безобразно растерзанным ржавыми осколками.
Почувствовал ее теплое дыхание.
- Жи…ви дол…го…Олеч…ка…и за меня…тоже…
Потом она умерла.
Взгляд голубых глаз затуманился, словно теперь она смотрела на меня через мутное стекло или полиэтиленовую пленку.
И больше не видела.
Я сел возле нее.
Я отдал бы все на свете, лишь бы оживить сейчас ту, что лежала на сырой, еще не высохшей после дождя земле, в разорванном, залитом кровью халатике. Но это только так говорится. Даже если бы у меня и было это самое «все на свете», я не смог бы вернуть девушку. Смерть – это всерьез и надолго. Точнее, навсегда.
Кровь из моей разорванной осколком щеки капала на халат Кати и смешивалась с ее кровью. Я смотрел в ее широко открытые глаза.
Мертвые глаза.
Обсыпанная землей, но совершенно невредимая Марта подняла вверх острую морду и завыла – страшно, протяжно.
Я взял испачканную грязью руку девушки. Еще теплую руку. Раскрыл полусжатые пальцы. Поцеловал ладонь.
- Прости меня, маленькая. Я хотел сделать тебя счастливой. Я хотел сделать нас счастливыми. Но разве мы не были счастливы и без этих кусков металла? Что мне теперь делать с ними? Целовать? Прижимать к груди? Ласкать, как я ласкал твои нежные руки? Будьте вы прокляты, железяки! Будь проклят тот день, когда все это началось!
Я отшвырнул слитки. С глухим звуком они упали в траву.
Я уткнул голову в колени и заплакал.
К о н е ц
Читайте также мои повести «Любийца», «И умрем в один день…», «Одиночество Одинокого Парашютиста», роман «Прощай, Багдад…», киносценарий «Рецепт кекса с орехами».