АНГЛИЧАНИН И ЕГО САД

Аргус Мархабаев
АНГЛИЧАНИН И ЕГО САД

2008

Просидев на пенсии месяц, мистер Джабез Уилсон не счёл разумным и дальше продолжать греть старые кости на солнце или под пледом и подводить итог так быстро, так незаметно пролетевшей жизни. Во‑первых, это было английское солнце, которое само дни напролёт куталось в плед из туманов и облаков, во‑вторых, жизнь для любого, кто смертен, пролетает быстро и незаметно, будь то родившиеся в ненужном месте и в ненужное время младенцы вифлеемские, будь то патриархи ветхозаветные, коптившее небесную твердь на порядок дольше обитателей нынешних домов престарелых.
Расшевелило же мистера Уилсона чтение Экклезиаста, которому, собственно, и принадлежало суждение о сиюминутности земной жизни. Не имея ничего против каждого отдельного стиха, мистер Уилсон категорически не мог принять назойливой, повторяющейся как заклинание, максимы: «Всё суета сует и томление духа». Какая ерунда, лично ему даже сиюсекундность земной жизни не помешает ценить каждый оставшийся глоток сомерсетского сидра, каждый оставшийся кусок запечённой шропширской баранины. Уж насколько сиюминутна жизнь бабочек‑однодневок, но разве не порхали те на земле задолго до возникновения рода человеческого и бог знает сколько будут порхать впоследствии?
Из чистого упрямства дочитав Экклезиаста, Джабез Уилсон захлопнул карманную библию и неприязненно подумал о бывших коллегах, которые, провожая его на пенсию, подарили также карманную фляжку для спиртного, карманную игру в пачиси, швейцарский нож и складную поплавочную удочку, выпиравшую из кармана самую малость.
Надо признать, до того чтение миниатюрной книжицы располагало к приятной, расслабляющей дремоте. Но сейчас эффект был прямо противоположный. Экклезиаст… ну и имечко! С языка само собой готово сорваться: «Экклезиаст — педераст!» Не стоит удивляться, если в переводе означает «нытик», «слюнтяй», «прародитель пессимизма» или вообще «полный неудачник». Больше двадцати раз повторил своё «всё суета сует и томление духа», аж в глазах рябит! За подобную проповедь в Гайд‑парке времён второй мировой его вмиг скрутили бы как пособника бошей, разжигающего пораженческие настроения. И на внешность бы не посмотрели. Или бросили на возведение противолодочных заграждений со словами: »От томления духа отлично помогает томление тела, дружище Эккл, прямо как рукой снимает. И постарайся не суетиться, когда тебя начнут поливать свинцом «мессеры», олл райт?» Что тут скажешь, парню явно недоставало английского хладнокровия. А вот Мафусаил, праправнук Каина и дед Ноя, тот молодец, не забивал голову всякой мутью и в последний день рождения благополучно задул на именинном пироге рекордное количество свечей — целых 969! А сколько всего таких свечей было на него изведено, страшно даже подумать. Настоящий прожигатель жизни, раз никакой другой памяти о себе не оставил. И, похоже, ему и его современникам и в голову не могло прийти ставить светильники ещё и пред господом, тратиться на эти разорительные семисвечники‑меноры, при таком‑то спросе в допотопной Иудее на пчелиный воск.
Мистер Уилсон снял массивные роговые очки для чтения, но решимость в его глазах ничуть не уменьшилась. Итак, презрев томление духа, он выбирает томление тела. Тем более его телу есть отчего утомиться. Нет, речь не о спорте, помилуй бог, вот что действительно суета сует, так это спорт в пенсионном возрасте. Больше того, это верх безнравственности — тратить остаток времени и сил на то, что полезно тебе одному и никому другому больше. Он же собирался засучить рукава и привести наконец в порядок домашний сад, совсем небольшой, но плоды которого он всё равно не мог бы съесть в одиночку при всём желании.
О, этот его сад! Для настоящего английского сада он имел совершенно неприглядный вид. Деревья — дюжина яблонь, вишен и слив — разрослись вкривь и вкось, цветочные кусты позачахли, свободное пространство до последнего дюйма оккупировала сорная трава. И неудивительно — с тех пор, как умерла Элинор, за садом некому стало ухаживать, а он с головой ушёл в работу и даже за собой особо не ухаживал, не то что за садом. Но ничего, теперь, когда настал самый долгий в жизни уикенд, даром что последний, часов досуга должно хватить привести в надлежащий вид и сад, и дом, и даже Толстого Наивного Рыжика, как иногда называла его покойная жена вопреки фигуре, складу характера и цвету волос, но памятуя о мистере Джабезе Уилсоне из рассказа «Союз рыжих» сэра Артура Конан Дойла.
Новый этап в жизни шестидесятипятилетнего бездетного вдовца начался в понедельник, по инерции остававшийся для него днём недели, наиболее чуждым праздности. В понедельник он подготовил рабочую одежду, садовые и малярные инструменты, заказал из Лондона семена спаржи и артишоков, решив наряду с фруктами получать и свои овощи. Во вторник и среду тщательно прополол сорняк и выкорчевал погибшие жасминные и розовые кусты, в четверг разбил пару грядок, а пятницу заняли обрезка деревьев и вывоз мусора на загородную свалку. В работе ему изрядно помогали мысленные споры с брюзгой Экклезиастом с привлечением на свою сторону совсем ещё юного Мафусаила с огромными, непропорционально развитыми ручищами, на которых линии жизни просто зашкаливали.
В пятницу Джабез Уилсон, прежде чем взяться за кисть и белила, обошёл сад снаружи, придирчиво осмотрел результаты трудов своих и, одобрительно кивнув головой, вполне мог бы изречь: вот, и хорошо есть весьма. Но он не стал повторять фразу творца, и ничуть не из страха осквернить кощунством уста: послав однажды за наконец‑то забеременевшей Элинор ангела на многотонном грузовике, создатель, увы, перестал выглядеть в его глазах любящим и заботливым отцом. Всецело положительному восприятию преображённого сада мешал диссонанс в расположении деревьев — две вишни стояли слишком близко друг к другу, тогда как на месте цветочных кустов, которым в доме без женщины давно нечего было делать, образовалась колющая глаз пустота. Что ж, покраска садовой скамейки и ограды могла подождать, прежде следовало отсадить одну из вишен, ту, что помельче, и взамен малярных инструментов Джабез Уилсон пошёл в гараж вооружаться лопатой.
К полудню в рыхлой перегнойной земле чернела яма диаметром два и глубиной полтора ярда. Достаточно, чтобы любое плодовое дерево укоренилось с запасом. Потом мистер Уилсон пошёл в дом утолять разыгравшийся аппетит и пару часов дремал на кушетке в кабинете, сморенный сытной едой и разлившейся по телу приятной физической усталостью.
Однако после отдыха Джабез Уилсон не сразу возобновил работу. Зашла соседка, миссис Уайтчилд, тоже старая вдова, битый час вела разговоры ни о чём, напрасно надеясь, что они к чему‑нибудь приведут. Странное дело: и почему среди моногамных от природы женщин однолюбы встречаются гораздо реже, чем среди полигамных мужчин? Когда гостья в конце концов удалилась, прямая, как строительный уровень, объект её матримониальных устремлений сбросил с себя маску жертвы болезни Альцгеймера и с довольным мурлыканьем под нос принялся навёрстывать потерянное время.
Откапывать дерево было несравненно сложней, чем подготовить для неё новую яму. Уже на глубине с фут обнажились главные корни, указывая на существенную разницу между трудом обычного землекопа и землекопа в археологических экспедициях. Но наметивший строго определённый объём работ пенсионер не давал себе потачки, и к шести вечера ствол вишни отклонился в сторону не хуже достопримечательной то ли у макаронников, то ли у лягушатников падающей средневековой башни.
Прикидывая, чем бы таким обмотать ствол, чтобы поутру можно было задействовать автомобильную тягу, мистер Уилсон выбрался из ямы, отряхнул одежду, смерил взглядом извлечённую кучу грунта и усмехнулся, заметив у основания слабый отблеск чего‑то вроде пенни или даже дореформенного, раритетного медяка. Ха, весьма недурно для археолога поневоле, подумал он, и, потянувшись вниз рукой в перчатке, подобрал жёлто‑красный металлический кружок.
Но то не была монета в один пенни. И никакая другая из английских разменных монет, когда либо находившихся в обращении. И вообще, отстав от компостного кома, металл оказался не бронзой, не медью, но золотом наивысшей — в 24 карата — пробы. Посерьёзнев, мистер Уилсон вытянул руку с находкой вперёд, напряг дальнозоркое стариковское зрение, и в тускнеющем свете уходящего дня нетускнеюще засияло золотое кольцо, обручальное, женское, пара вросшему в мясо обручальному кольцу самого мистера Уилсона. «Джабез и Элинор: и в радости, и в печали» — он скорее признал по очертанию, чем сумел разобрать мелкую гравировку по внутреннему ободку. «Элинор и Джабез: и в здравии, и в болезни» — вспыхнула в памяти его собственная надпись.
Сад, ты хранишь какие‑то тайны, механически завернул находку в носовой платок и положил в один из карманов мистер Уилсон. Дурное предчувствие охватило его. Двадцать лет назад он смог опознать в морге жену в основном по волосам, обручального кольца при ней обнаружено не было. И о только что зачавшем в ней ребёнке ему рассказал врач, проводивший вскрытие, потому что сама Элинор так и не успела об этом узнать.
Позабыв об усталости, пожилой мужчина вновь сошёл в яму под вишней. Кольцо жены находилось на глубине больше фута, значит, оно не случайно оказалось там, потому что тоже плотно сидело на её пальце. Зачем‑то ей понадобилось снять его и опустить в яму, причём в день смерти, потому что по утрам она не отпускала своего Толстого Наивного Рыжика на службу не заполучив по обязательному поцелую в щёку, кончик носа и пальчик с обручальным кольцом.
Спустя десяток томительных минут в одном из ответвлений ямы что‑то забелело. Взмокший от напряжения, мистер Уилсон отбросил лопату, опустился на корточки и продолжил раскопки руками, предпочитая повредить их, чем самую пустяковую вещь, связанную с памятью Элинор. В голову лезло всякое, в том числе любимая считалка Экклесиаста, но он не переставал откидывать землю в стороны наподобие сеттера, учуявшего жирного крота, пока в изнеможении не завалился на край ямы с увесистым полиэтиленовым свёртком в цепких объятьях.
Остатки пресловутого английского хладнокровия ушли на то, чтобы аккуратно перенести свёрток на садовую скамейку. Там он с замиранием сердца раскрыл полиэтиленовую хозяйственную сумку, заглянул внутрь, и душевное равновесие надолго покинуло его.
В пакете, дополнительно завёрнутые в безнадёжно устаревшие номера «Санди ньюс», находились две бутылки зелёного стекла — одна с квартой вина, с нераспечатанной пробкой, в другой просматривались рукописные листы, просунутые внутрь узкой трубочкой, но со временем расправившиеся по всей стенке. Нутром угадывая почерк жены и понимая, что через горлышко листы не выудить, мистер Уилсон без колебаний хрястнул этикеточной стороной бутылки о булыжник под ногами, сорвал перчатки, выпростал из‑под слоя расколотого стекла три скреплённых страницы и жадно впился глазами в незнакомый текст.
За очками для чтения бежать не пришлось. Словно в расчёте на старческое зрение, Элинор выводила необычно крупными буквами:

«Дорогой Джабез, любовь моя! Не знаю, к чему это письмо, это нелепое, пошлое «послание в бутылке», ведь я собираюсь закопать бутылку в саду настолько глубоко, насколько у меня хватит времени и сил, и у тебя, всегда чуравшегося садовых работ, нет ни единого шанса когда либо её отыскать.
Тогда зачем, спросишь ты, столь избитый даже в условиях суши трюк? Видишь ли, я всё же не сумела уйти совсем безоглядно, оставляя тебя в полном неведении, а так я буду оправдывать себя тем, что хотя бы отложенная моя исповедь всё время будет находиться поблизости от тебя.
А сейчас, пожалуйста, сядь на скамейку, если ещё не сел, потому что кто знает, в каком ты сейчас возрасте, и не станет ли тебе дурно от дальнейшего чтения моего прощального письма. Господи, дай же сил нам обоим!
Дорогой Джабез, прошло уже семь лет, как мы с тобой женаты. Это был настолько счастливый, настолько умопомрачительный брак, что только в последний год мы обратили внимание, что у меня так ни разу и не наступила беременность. Разумеется, будучи мужчиной, ты уверенно предположил, что причину следует искать где‑то в хитросплетениях женского организма, и вместо всегдашнего дома напротив доктора Уайтчилда впервые отправил меня в специализированную клинику в Аллендейле, где у меня действительно обнаружили незначительное воспаление и назначили курс лечения. Но ещё до окончания курса лечения мне было сказано, что дело не в воспалении, а в бесплодии партнёра… поверь, им было из чего прийти к такому заключению.
Конечно, я не могла раскрыть тебе правду. Ты бы бросил меня, чтобы предоставить мне шанс стать матерью с другим мужчиной. Но я не видела жизни без тебя, даже без детей я смогла бы, наверное, достаточно счастливо прожить. И обманывать, что причина во мне или в нашей несовместимости, я не сочла возможным, потому что и в этом случае нашему браку рано или поздно пришёл бы конец. А в клинике я не раз слышала от товарок, что от мужского бесплодия отлично помогает другой мужчина, и поверь, фраза совсем невесело звучала в их устах. И тогда я переспала с ним, с другим мужчиной, разносчиком молока по имени Питер, поддавшись внезапному импульсу, ибо, если бы заранее всё спланировала, искала бы встречи вне дома, как можно дальше от дома, в том же Аллендейле, например.
Это кажется невероятным, но одного раза хватило, чтобы наступила беременность. Тем более уже через день у нас разносил молоко совсем другой человек. Приободрившись, что в таком случае сплетням неоткуда будет расползаться, я ждала пару недель, пока не проявились изменения в организме, и опять поехала в Аллендейл, но теперь к частному специалисту, работавшему с пациентками строго конфиденциально. И у него выяснилось, что я не только беременна, но и заражена ужасной болезнью — и я, и плод… как мне благодарить судьбу, что в те дни интуитивно избегала близости с тобой?
Вот какая напасть со мной приключилась, мой добрый Джабез. Теперь мне никогда больше не почувствовать себя счастливой, а без этого какой смысл жить? Я ещё не решила, сорвусь я сегодня в лестничный пролёт самого высокого в городе здания или попаду под колёса автомобиля, перебегая улицу на красный свет, но ты знай, что в любом случае это добровольный и осознанный уход из жизни. Проклятый молочник, надеюсь, он ненамного переживёт меня, проклятая санитарная служба, вовремя не проверяющая молочников на наличие заразных болезней, проклятый ребёнок, из за которого всё случилось!..
Где бутылка, куда я собираюсь поместить письмо? Вот она — из‑под бордо «Ля Коллексьон», мы купили на последнее Рождество две бутылки, но осилили только одну, помнишь? Знаешь, я думаю закопать в саду и полную: если на наше несчастье ты всё же наткнёшься однажды на тайник, то с бутылкой ещё более коллекционного к тому времени французского вина ты легче перенесёшь удар, хотя я в этот момент умру во второй раз.
Какой у меня сейчас сумбур и в голове, и на сердце. И в письме, наверное, которое я заканчиваю писать. Но я не хочу его переписывать, я даже перечитывать его не стану, потому что боюсь что‑либо переосмыслить и изменить единственно верный ход событий. Прощай, милый Джабез, ты заметил, я больше не называю тебя Толстым Наивным Рыжиком, потому что после подобных известий ты действительно можешь почувствовать себя наивным… и прости, если можешь.
С любовью, Элинор, недостойно звавшаяся
миссис Джабез Уилсон».

До глубоких сумерек мистер Уилсон не вставал с садовой скамейки. Он всё глядел в сторону падающей вишни и представлял, как Элинор с криком: «Нет, вначале будь проклят ты, партнёр бесплодный!» сдирает с пальца обручальное кольцо и швыряет вслед за хозяйственной сумкой. И, забрасывая яму, исступлённо повторяет: «Нет, только в радости и только в здоровье, пока печаль и болезнь не разлучат нас!» Иначе и быть не могло: за написанием письма она подумала и о возможном ухудшении его зрения, и о скамейке, и о бордо, но о кольце ни словом не обмолвилась. Лишь хлынувший как из ведра дождь заставил тёмный силуэт на скамейке выйти из состояния глубокой, безжизненной оцепенелости.
Ночь Джабез Уилсон провёл в гостиной, на диване. Униженный, раздавленный открывшейся правдой, он не нашёл в себе сил подняться в спальню, где до сих пор всё оставалось как при Элинор… и при молочнике, грязном, помойном разносчике сифилиса, как теперь выясняется. За прошедшие годы наверху ни единый предмет мебели не поменялся… проклятье, он бы ещё простыню со следами греховного, порочного зачатия сохранил как знак посвящения в древний, воинственный орден рогоносцев. Факт, что с тех дней минуло двадцать с лишним лет, нисколько не утешал, ведь узнал‑то он обо всём только сейчас… господи, ну какой только был смысл в этой затее с письмом? Дьявол, по крайней мере, его не следовало закапывать на два десятилетия, которые теперь кажутся прожитыми совершенно впустую…
Вот оно, томление духа в действии, вот она, непосредственная суета сует и всяческая суета. Вмиг исполнились глубины и другие слова чёртова Экклесиаста: «Горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы», а следующие обретали силу пророчества: «Кто копает яму, тот упадёт в неё»… что же, старая история повторяется в деталях? Ну разумеется, повторяется: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Ни под английским, ни под иудейским, ни под венерианским, ни под любым другими солнцами, какие только отыщутся во вселенной… А недавний любимчик Мафусаил представал в воображении развалиной развалин, маразматиком маразматиков, который сладострастно пускал слюни, наблюдая, как в гудящем пламени его последних именинных свечей гибнут тысячи бабочек‑однодневок…
Джабез долго не мог сомкнуть глаз, пока основательно не приложился к карманной фляжке с виски, лежавшей на каминной полке. Правда, сильно отдающей торфом шотландской сивухе он бы предпочёл фруктово‑ягодный букет по меньшей мере двадцатилетнего французского вина, однако откупорить находку помешала нелепая, сумасбродная мысль, что содержимое могло быть отравлено. Неотвязно засев в подсознании, она в итоге породила тяжёлый, гнетущий сон…
…Он лежит наверху, широкая двуспальная кровать целиком в его распоряжении. Вот в чём неоспоримое преимущество мужского бесплодия: храпи сколько влезет, тяни одеяло на себя, пускай шумные газы — никто наутро не полезет к вам с претензиями. Он с довольной улыбкой поворачивается набок, и улыбка замирает у него на губах. Кровь… на половине Элинор зловеще расползается бурое пятно крови, её крови, неуклонно, клякса за кляксой, сгусток за сгустком… Он привстаёт на локте, свободная рука нащупывает кнопку ночника. Но ночник не загорается — кто‑то обрезал провод, тянущийся к розетке. Он нервно смеётся: ясное дело, это устроил молочник, тупая похотливая скотина, кто же ещё? Они с Элинор, должно быть, прячутся в шкафу, он явственно слышит тяжёлое сопение двух проваленных носов… Эй, ты разочаровываешь меня, Элинор! Не думаешь же ты напугать видом своей крови того, кто покрывал поцелуями твои изувеченные останки? Или это, чёрт возьми, не кровь? Господи, так оно и есть! Это красное вино разлито на постели, проклятье, неужели он всё же откупорил бутылку? Локоть подгибается, он без сил падает на подушку. Какой мерзкий привкус во рту… какая невыносимая тяжесть в конечностях… браво, милая, твоя отложенная месть сработала отлично! Можно сказать, тщательно отлаженная месть! Только один вопрос перед воссоединением: какую отраву ты в бутылку насыпала? Мышьяк для чуланных крыс или цианид для цветочных ос? Кажется, в те годы их не составляло труда приобрести в аптеках, не то, что сейчас: проще атаковать ос на персональном штурмовике, чем добыть щепотку яда для опрыскивания осиных ульев, представляешь? Но тонкий английский юмор лишь подчёркивает беспредельность его досады и ужаса перед неизбежным, и в следующий миг, скользя по узкому кромешному тоннелю безо всяких огней вокруг, он жалобно скулит, хватается за склизкие стенки, а голоса позади вопят под торжественный барабанный бой: «Клюнул! Он клюнул, наш долгожданный благонамеренный рыжий простак! Тяните что есть мочи, доктор Уайтчилд! Наконец‑то мы изжарим его на адской сковороде!»
Проснувшись в шоке, он едва не сверзился с узкого ложа дивана. Целую минуту приходил в себя, промокая взмокшую шею рукавом джемпера, в котором заснул, всматриваясь в стрелки каминных часов, которые приближались к одиннадцати утра, вслушиваясь в частые, настойчивые удары молотка на входной двери, которые восхищали своей обыденностью. Кто бы там ни был — почтальон с посылкой из Лондона, подёнщица, убирающаяся у него по дому, или хоть сама миссис Уайтчилд — он был глубоко признателен этому бесстрашному воину света, развеявшему злые чары привидевшегося кошмара. Окончательно прочистив мозги остатками виски из фляжки, он пошёл открывать дверь.
Оказалось, прибыл заказ из Лондона. Мистер Уилсон сардонически ухмыльнулся: отличное, однако, антишоковое средство, эти семена артишоков. Не глядя расписался в получении, но заносить бандероль в дом и возвращаться назад с положенными чаевыми спешить не стал. Он задержался на верхней ступени крыльца, умиляясь новому дню, окружающей яви, присутствию перед глазами существа из плоти и крови и совершенно не понимая, как человек в его положении ещё может чему‑то умиляться.
В ожидании чаевых почтальон, смутно знакомый по нескольким спорадическим визитам, тоже не торопился уходить. Потасканный тип в потасканной форме и на потасканном велосипеде, он сипло откашлялся и спросил:
— Стало быть, вышли на пенсию, мистер Уилсон?
— Чуть больше месяца назад, — с живостью завзятого болтуна подхватил было разговор Джабез Уилсон, но тут же замялся, не веря собственным словам: с того дня, как он оставил работу, казалось, прошли годы. — Гм… видите, решил на досуге заняться выращиванием овощей. А вас когда старушка Англия думает обеспечить достойным содержанием, мистер э… м…
— Эммонс, — льстиво оскалился почтальон, польщённый, что его пытались запомнить по имени. — Лет через пять, сэр, лет через пять. Только какое там достойное содержание! Старушка Англия сделала себе подтяжку лица, откачала жирок, и теперь старомодные почтальоны на велосипедах её только компрометируют. Теперь ей подавай электронную почту, беспроводную связь и мгновенные денежные переводы. Вот вы, например, могли ожидать, что будете всего‑то четвёртым и последним адресатом в моём списке за целый день? У газет и журналов, сами знаете, своя сеть распространения, у организаций свои курьерские отделы. Того и гляди, со дня на день изобретут высокоскоростные самодоставляющиеся бандероли с посылками, и тогда старая добрая почтовая служба Её королевского величества точно окажется не у дел. Как до неё из за чайных и кофейных автоматов на каждом углу, бактерицидных упаковок и дешёвого молочного порошка оказалась не у дел служба доставки молока на дом, уж я‑то знаю.
Бандероль с маракасовым шорохом выскользнула из подмышки Джабеза Уилсона, но он успел прижать её к бедру запястьем и замер в неуклюжей позе, оборвав дыхание и весь обратясь в зрение и слух, и словно в возобновившемся кошмаре увидел змеящиеся в словесном потоке длинные, тонкие губы почтальона и услышал его утробный, замогильный голос:
— Мне ведь одно время и за баранкой молочного фургона довелось посидеть, мистер Уилсон. Правда, очень давно и очень недолго, так сказать. По‑моему, на эту улицу тоже заезжал, если память мне не совсем отшибло. Может, и под вашу дверь ставил по утрам бутылочку густых свежих сливок, кто знает?
Джабез Уилсон выпрямился и пристально огляделся по сторонам. Кругом не было ни души, только далеко над Пеннинскими горами анимированной пунктирной линией пролетала утиная стая. Небо после ночного дождя разъяснилось, но не настолько, чтобы изнеженное, тепличное английское солнце не могло укрыться в подходящем клубе облака.
— Вот что, мистер Эммонс, — сказал он тогда. — Раз у вас на сегодня всё, почему бы нам не войти в дом и не пропустить по стаканчику? Вы интересно говорите, и заслуживаете не только хороших чаевых, но и хорошего глотка коллекционного французского вина, старина. Велосипед можно занести внутрь… кстати, как ваше полное имя, позвольте спросить?
Получив ответ, он в предвкушении идеального смыкания цепи совпадений обернулся в сторону сада, где сквозь нагие пока ветви деревьев просматривалась большая чёрная яма.

© Мархабаев А. А., 2013 г.