Григорий Борзенко «Карта капитана Берли» часть 1

Григорий Борзенко «Карта капитана Берли» часть 1
THE CAPITAIN BERLI’S MAP
Г. Борзенко, Grigory Borzenko
Т. Крючковская, К. Прохоров, иллюстрации,
338 стр.
«Карта капитана Берли» - это своеобразное продолжение романа «Золотой остров». Тайна сокровищ легендарного острова настолько необычная и интригующая, что она, словно магнит, влечет к себе все новых и новых кладоискателей и любителей приключений. Судьба новых героев этой книги удивительнейшим образом переплелась с судьбами тех, кто положил начало этой невообразимой золотой круговерти.

“The Captain Berly’s map” is a peculiar continuation of “The Golden Island”. The mystery of the legendary island’s treasures is so uncommon and intriguing that it attracts more and more new treasure-finders and adventurers. The fates of new heroes in this novel are amazingly mixed up with the fates of those who set the beginning of this unimaginable golden round of events.
Григорий Борзенко
Grigory Borzenko
Приключенческая серия
Adventures
«Пиратские клады, необитаемые острова»
Pirate Treasures. Uninhabited Islands

Зарегистрировано автором в Государственном комитете Украины по авторским правам (г. Киев, ул. Богдана Хмельницкого 34).
Любое использование данного произведения, полностью или частично, без письменного разрешения правообладателя запрещено.
Охраняется законом Украины об авторском праве. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.
Автор готов сотрудничать с издательствами на взаимовыгодных условиях! Обращайтесь: Украина, 73021, г. Херсон, ул. Дорофеева 34/36, Борзенко Григорий,
Тел. 0(552)27-96-46, +38-066-254-93-86 – Григорий Борзенко
Сайт: www.premiera.at.ua
Е-mail: borzenko_g@i.ua
Образцы книг Григория Борзенка можете увидеть на сайтах:
http://www.neizvestniy-geniy.ru/users/42517/works/
http://www.orionis.ru/avtory/user197/
http://yapisatel.com/search/texts/author/borzenko/
http://premiera.at.ua/index/knigi_g_borzenko/0-37

Григорий Борзенко
Grigory Borzenko
Приключенческая серия
Adventures
«Пиратские клады, необитаемые острова»
Pirate Treasures. Uninhabited Islands

Приключенческая серия «Пиратские клады, необитаемые острова»

Хотите найти пиратский клад?
Все мы родам из детства. Воспоминания детства самые добрые, самые теплые, самые светлые. Кому-то запомнилась колыбельная матери, кому-то первый школьный звонок, кому-то первое увлечение, со временем переросшее в первую, пусть и трижды наивную детскую любовь. Все это было и в моей жизни. Однако из детских и юношеских воспоминаний мне наиболее запомнилось то, какое потрясающее впечатление произвели тогда на меня прочитанные книги «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо», «Одиссея капитана Блада»... Совершенно неповторимый и романтический мир, в который я окунулся при прочтении этих романов, настолько поразил меня, что и спустя годы, став уже взрослым человеком, я так и остался «болен» этим увлечением. Все книги, что я написал, и которые, дай Бог, напишу в дальнейшем, появились на свет благодаря упомянутому, все никак не проходящему, увлечению.
Дальние плавания и необыкновенные приключения, воинственный клич, доносящийся с палубы пиратского судна и жаркая абордажная схватка. Это то, что волнует души многих романтиков. Однако при всем этом существует и нечто иное, что еще больше приводит в трепет любителей приключений и кладоискателей. Я имею в виду клады и сокровища. Не обошла эта страсть стороной и вашего покорного слугу. Сколько литературы мне пришлось перечитать в детстве и юности, чтобы выудить оттуда все, что касалось таинственных историй о сказочных сокровищах, на островах Пинос, Оук, Григан, Кокос и других. Сколько вашим покорным слугой было перелопачено земли в местах, где по рассказам матери раньше находились дома помещиков, спешно бросивших их, и бежавших прочь, от революции семнадцатого года.
Но самое удивительное заключается в том, что мне всегда нравилось не столько искать клады, сколько самому прятать их! Не один такой «клад» я закопал, будучи пацаном, на подворье родительского дома, да замуровал тайком от взрослых в стену дворовых построек, в то время, когда строители уходили на обед. Я не зря взял слово клад в кавычки, поскольку ничего сверхценного спрятать в шкатулки, выпрошенные для этой цели у матери, я тогда, естественно, не мог. Впрочем, это как сказать. Помимо моих «Обращений к потомкам» да дневников, там были и старинные дедовы пуговицы, с выгравированными гербами да годам изготовления, найденные на чердаке, ХVIII века коллекция собранных мною же старинных монет, среди которых, помнится, были очень редкие.
Проходили годы, и мысль о самом настоящем, реальном кладе, приобретала все более зримые очертания. Повторюсь: мне хотелось не найти такой клад, а самому спрятать его. Было бы просто здорово, если бы мой клад начал интересовать и волновать кого-то так же, как .меня самого увлекали в юности клады островов Григан, Кокос и других. Какие страсти кипели вокруг этих кладов! Какие величайшие драмы разыгрывались при поисках этих сокровищ! Так до сих пор, кстати, и не найденных! Сколько кладоискателей, с горящими от возбуждения и азарта глазами, копались в архивах, выуживая любые сведения обо всем, что касается интересующего их вопроса, а затем лично брали в руки лопату и с трепетом в душе, замирали, когда ее лезвие натыкалось на очередной находящийся в земле камень.
Естественно, что самолично и в одночасье я не мог предложить миру клад, окутанный ореолом подобных легенд. Однако сделал все возможное, а может быть, и невозможное, чтобы моя задумка имела и неповторимую изюминку, и интригу, и, конечно же, тайну! Что это за клад, если его не окружает все, перечисленное выше?! Идея самому спрятать клад, зашифровать координаты этого места и включить его в текст одного из своих книг, родилась, возможно, у меня еще в детстве, когда я исписывал толстые общие тетради своими первыми, пусть трижды примитивными, повестями и романами «Приключения одноглазого пирата», «Приключения на суше», «Морские приключения» и так далее.
И вот теперь, в зрелом возрасте, пришло время воплотить свою мечту в реальность. В каждом из своих романов, из приключенческой серии «Пиратские клады, необитаемые острова», я зашифровал место, где может быть спрятан клад. Это не простая шифровка. Это целая история, умело вплетенная в сюжетную линию, которая и будет являться разгадкой того, где же находится обусловленное место. Сама по себе эта тайна, спрятанная в книге, должна волновать кладоискателей не меньше, нежели сам клад. Чего-чего, а опыт в подобных зашифровках у вашего покорного слуги имеется! Еще в детстве, мы, пацаны, начитавшись о похождениях Шерлока Холмса, зашифровывали друг другу послания в виде пляшущих человечков.
Признаться, в этих, зашифрованных мною местах, реального клада пока нет. Автор приглашает к сотрудничеству банки, спонсоров и других заинтересованных лиц, изъявившим желание предоставить золотые банковские слитки или средства для их приобретения, из которых и будут состоять клады для книг этой серии. Автор и издательство гарантируют им широкую рекламу, размещение их логотипов на обложках книг и другие взаимовыгодные условия.
Но, как мне кажется, если даже такая договоренность с банками или иным спонсорами не будут достигнута, все рано уже сейчас серия «Пиратские клады, необитаемые острова», на мой взгляд, является настоящим подарком, для любителей приключений, романтиков и кладоискателей. Как я любил раньше ломать голову над разгадкой всевозможных логических задачи прочих расшифровок! Хотелось бы верить, что и другие, читая мои книги, познают присущий вашему покорному слуге азарт, пытаясь разгадать тайну неуловимой зашифровки. Пусть сам клад не будет найден, но многого будет стоить и азарт для читателей, которые загорятся желанием все-таки найти в текстах книг серии «Пиратские клады, необитаемые острова», абзацы и фрагменты текста, где зашифрованы реальные места на земле, где лично бывал автор, и точно знает эти места. Они находятся в нескольких странах Европы.
Утешу самых нетерпеливых: в первых книгах серии я совсем легко зашифровал вожделенное место, чтобы у вас была возможность рано или поздно добраться - таки до цели и убедиться, что автор вас не обманул. Но в следующих книгах...
Вы знаете, я не против, чтобы мои тайны волновали многих и после меня. Я просто поражен выходкой знаменитого пирата Оливье Вассера, который во время казни, в последние мгновения своей жизни, уже с петлей на шее, с криком: «Мои сокровища достанутся тому, кто прочитает это!», бросил в толпу, собравшуюся вокруг виселицы, нарисованную им карту с замысловатыми и непонятными надписями по краям. С той поры прошло ни много, ни мало: два с половиной столетия, а ни одно поколение кладоискателей многих стран так и не могут разгадать тайну загадочной карты, которая не перестает будоражить их воображение.
Григорий Борзенко, автор серии «Пиратские клады, необитаемые острова»

Григорий Борзенко
Карта капитана Берли
Часть первая

Григорий Борзенко
«Карта капитана Берли»

І часть

ПЕРВАЯ причина, побудившая меня взяться за перо, та, что мне хотелось бы, в случае печального исхода всей этой истории, оставить хоть какие-нибудь записи, из которых люди могли бы потом узнать, что с нами произошло. Иначе как ужасом я это всё назвать не могу. Однако, еще неизвестно, чем всё закончится. Возможно, исход этой удивительной истории будет вполне благополучен, и когда-нибудь я, сидя в удобном кресле у горячего камина, у мирно потрескивающего огня, буду читать свои записи и добродушно посмеиваться над всем. Хотелось бы. Очень хотелось бы уже сейчас, когда мне столько всего довелось пережить. Но ведь страшнее всего то, что я в самом начале, и одному Господу известно, что ещё предстоит пережить.
Погода за пределами моего уютного мирка пресквернейшая: второй день океан штормит, грохот волн, разбивающихся о берег, порядком надоел, а завывание ветра, терзающего кроны деревьев, совсем уж доводит до исступления.
Здесь, внутри нашего жалкого жилища, которое мы сами же и соорудили своими руками, относительно тепло и уютно. Правда, при сильных порывах какая-то частица ветра проникает внутрь, выдувая весь наш уют. Язык пламени свечи начинает неистово прыгать, приходят в движение тени, которых так много вокруг, и в такие минуты мне становится немного страшно. Господи! Что со мной происходит? Думал ли я, отправляясь, казалось бы, в безобидное, на первый взгляд, путешествие, что придётся пережить столь ужасные приключения?


1.
Старик умирал. Казалось, даже горстка свечей, вцепившаяся в далеко нероскошный, не изобилующий лишними инкрустированными безделушками подсвечник, который в эту скорбную минуту стоял у изголовья старика, проникалась драматизмом момента и обильно роняла свои восковые слёзы, вначале торопливо сбегающие вниз, затем замиравшие окончательно. Угасала жизнь и в глазах старика. Троих человек, склонившихся в этот миг над стариком, обуревали разные мысли. Лекарь, проведший последние дни довольно много времени возле умирающего, пытавшийся поставить на ноги несчастного, сейчас только осознал, что все его старания тщетны, что совсем скоро его помощь уже не понадобится, и он покинет этот дом. Пастор, живший неподалеку, зачастил в последнее время в дом соседа, резонно предвидя, что, возможно, понадобится помощь; сейчас его час настал, ибо на первый план выходят не лекаревы примочки да зелья, а его, пасторово, Божье слово. Лишь статный молодой человек лет двадцати пяти – сын несчастного – отказывался верить в реальность происходящего. Да, старик слаб, да, время отойти в мир иной рано или поздно неотвратимо настигает всех, но бесконечно любящее сыновье сердце отказывалось верить в реальность происходящего.
Все трое настолько увлеклись своими мыслями, что совершенно не обратили внимание на шум, донесшийся с парадного. А события развернулись там, нужно сказать, прелюбопытнейшие.
– Как это так?! – Возмущался только что прибывший молодой человек при шпаге, будучи крайне возбужденным и агрессивным. – Не явиться на дуэль! Неслыханная трусость!
– Да помилуйте, господин! – Старый дворецкий с пышными бакенбардами отчаянно пытался успокоить гостя. – До этого ли молодому хозяину! Старый граф умирает. Мыслимо ли такое, чтобы сын покинул в смертную минуту родного отца ради дурацкой забавы?
– Дурацкой забавы?! Да ты глуп, старик! Что может быть дороже данного слова и защиты поруганной чести? Пошел вон, дурак! Где этот трус?
Гость бесцеремонно и грубо оттолкнул дворецкого и решительным шагом направился вглубь дома.
– Помилуйте, милостивый государь… – Дворецкий попытался подняться с земли, где очутился после толчка, но ушиб оказался настолько сильным для старика, что он лишь застонал да так и остался сидеть в неловкой позе.
Гость тем временем, будучи впервые в этом доме, открыл подряд несколько дверей, поразился угнетающей пустоте комнат, чертыхнулся для разрядки пару раз, пока, наконец, не оказался в спальне старого графа.
Сделав несколько решительных шагов с твердым намерением разнести к чертям здесь все в пух и прах, он все же через мгновение замедлил свой шаг. Хоть и был гость крайне возбужден, но ум его был ясен и не мешал ему здраво рассуждать. Мгновенно оценив ситуацию, он, пересилив себя, хотя и далось ему это с трудом, вполне резонно решил, что в такую минуту его крик и бахвальство будут явно неуместны, подошел ближе, стал за спинами склонившихся над умирающим в некоторой минутной нерешительности. Только минутной, ибо через мгновение он уже, пусть даже более деликатно, чем рассчитывал вначале, собирался окликнуть молодого хозяина этого дома, чтобы, вызвав его из спальни старика, высказать ему все, что намеревался, направляясь в этот дом. Но и этого мгновения хватило, чтобы произошло все так, как произошло, и чтобы вся эта история направилась именно в то русло, по какому она потечет, а то и бурно покатится дальше.
Никто из упомянутой троицы даже не обратил внимания на шум за спинами. Зато заметили, как старик открыл глаза, попытался сосредоточить свой взгляд на людях, которые над ним склонились, но из этого ничего не получилось, и он ограничился тем, что устремил свой мутный, бесцельно блуждающий взор в потолок, возвышающийся над ним своей бездонной пустотой, поскольку пламени свечей было недостаточно, чтобы осветить довольно-таки высокие своды этой некогда шикарной комнаты. Коль зрение подводит, то, по мнению старика, слух не должен спасовать.
– Сын мой, Джон, ты здесь? – Послышался слабый голос старика, хотя губы его, казалось, даже не зашевелились.
– Да, отец, я здесь. Я слушаю вас.
Старик минуту помолчал, как бы собираясь с мыслями, а затем продолжил:
– Я хочу поведать тебе страшную тайну.– Голос старика срывался. – Прости, что я не открылся раньше. Мне было стыдно…– Снова недолгая пауза, слегка переведен вздох. – Сокровища… Золото… Там много золота...
В жизни каждого человека есть миг, когда он имеет возможность максимально проявить себя. Правда, каждый в силу своей индивидуальности идет к этому по-разному. Один необычайно смел, способен на многое и добивается, собственно, многого, но идет к этому не в одночасье. Долго принимает решения, взвешивает все «за» и « против». Другой, напротив, не обладая ни силой, ни отчаянностью, да и не будучи семи пядей во лбу, добивается чего-то грандиозного в одночасье, благодаря быстрой смекалке, одному-единственному, но правильному, а главное – принятому раньше других решению.
Нечто подобное произошло сейчас и с лекарем - довольно-таки заурядной личностью, в которой, кроме алчности, наверное, и чувств-то никаких никогда не теплилось, сейчас же, видимо, дождался своего звездного часа. Не успел еще старик закончить фразу, а те, кто находился в спальне, еще не успели переварить информацию, как лекарь уже принял решение. Понятно, что в первую очередь ему захотелось убрать лишних свидетелей, а значит – и потенциальных подельщиков.
– Это прекрасно, что больному лучше! – Лекарь поспешно сделал шаг вперед и склонился над стариком. – Уверяю вас, мы поставим господина графа на ноги, поверьте моему опыту. – И сразу же повернулся к Джону. – Нужно срочно холодной воды. Прикажите подать.
Молодой хозяин окликнул дворецкого, который в последнее время был единственным слугой в доме, но, не дождавшись ответа, бросился за водой сам.
Удовлетворенный таким поворотом событий, лекарь повернулся к пастору.
– Попрошу, святой отец, покинуть комнату, чтобы не мешать мне исполнить врачебное таинство.
Пастор, у которого, в отличии от Джона, разум не был затуманен чувством горя и сыновней любви, отдавал себе отчет в том, что происходит.
– Простите, сын мой, – медленно, но твердо молвил Божий слуга, – но это вы сейчас здесь будете лишним, поскольку в смертный час – а именно он наступает вопреки вашему утверждению – несчастному будет более необходимо напутствие Всевышнего, а не ваше «врачебное таинство».
Только сейчас лекарь заметил за спиной пастора незнакомца и, раздосадованный присутствием невесть откуда появившегося конкурента, собирался уже было обратиться к тому, но в следующее мгновение ощутил, как острый кончик его шпаги коснулся лекаревой шеи.
– Если из-за твоей болтовни, вшивая твоя душонка, я пропущу хотя бы одно важное для меня слово – ты мертвец!
Прошло несколько бесконечных, как показалось Джону, минут (ведь так хотелось как можно быстрее помочь отцу), пока он, расплескивая на ходу воду, вернулся в спальню, но вместо поправляющегося на глазах отца застал его последний час.
– Не забудь… Вся тайна в конверте… Прости...
Старик слегка подался вперед всем телом и… обмяк. Жизнь покинула его.
Джон кинулся на грудь отцу, в безумном порыве припал к нему, а трое людей, приблизившись к изголовью умирающего, еще какое-то время пребывали в столбняке, как бы не имея возможности выйти из оцепенения, а затем дружно, словно по команде, медленно повернулись, будто боясь потревожить целомудрие момента расставания сына с отцом, на цыпочках, крадучись, направились к двери. Джон оглянулся им в след.
– Святой отец, вы уходите? – Голос Джона был неузнаваем. – Не произнеся молитвы над усопшим? Как же…
Пастор встрепенулся:
– Да, да, конечно. Я да... Это святое дело!
Он поспешил к телу усопшего, двое же других какое-то время в нерешительности помялись, переступая с ноги на ногу, у двери, но вскоре покинули комнату.
Человек устроен так, что горе для него даже тогда, когда оно, в принципе, ожидаемо, всегда приходит вдруг и тем трудней его пережить. Хотя и это вопрос довольно спорный. Казалось, ну что может быть для человека горше утраты самого близкого человека на этой земле? Но во все времена разные народы относились к этому довольно-таки неоднозначно. Одни были сухи и сдержанны в эмоциях, у других царили невесть кем придуманные правила, когда вполне естественная реакция человека на горе считалась едва ли не позорной для него ибо подчеркивала его слабость. Сын, принимая соболезнования по поводу смерти отца, едва ли не обязан был отвечать твердым, не выдававшим душевного волнения голосом – мол, родители должны умирать раньше своих детей. Ну да ладно, не нам здоровым и счастливым судить, уместно ли сравнивать душевную с болью физической. Мертвым не дано поведать нам о том, что чувствуешь в последний миг. Хотя вполне понятно, что миг кончины – это кульминация, апогей страданий и физических, и душевных. Не грешно и волком завыть, от сознания, что в эту минуту ты лишаешься самого дорогого, бесценного – жизни. Потому-то многим сейчас, возможно, покажется, ну, если не жестоким, то по крайней мере странным отношение к поведению человека в свой смертный час людей, современников той эпохи, о которой наш рассказ. Назовите это как хотите, но уж больно щепетильно относилась тогда знать к тому, как именно покинет этот мир представитель дворянства. Как будто ни о чем другом и поговорить нельзя было, как только о том, не издал ли несчастный перед кончиной или во время ее хотя бы легкий признак стона или что-либо подобное. Ежели такое случалось, то это считалось едва ли не вершиной дурного поведения, откровенно осуждалось, даже упоминалось об этом факте с брезгливостью. Былые заслуги как бы не в счет. Ну да Бог с ним, с обывателем: чужое не болит. Зачастую великовозрастных детин волновали не столько страдания отцов, кому они обязаны всем в этом мире – состоянием, именем, сколько вопросом: не бросит ли на его, сыночка, светлую репутацию тень отец своей неблагородной кончиной? И иногда, ежели такое случалось, сыновье сердце переполняла не столько боль невосполнимой утраты, сколько праведный гнев на нарушителя неписаных норм поведения.
Да, именно так и было в доброй старой Англии, в описываемом нами в столь же добром и богатом на романтические и исторические события семнадцатом веке. Но в нашем случае такого «перебора» не произошло. Джон чистосердечно предался безутешному горю, в то время как пастор долго и настойчиво взывал к кому-то на небе, чтобы тот непременно взял усопшего к себе, успокоил его душу, да и вообще принял на себя все заботы по благоустройству небесной, райской, одним словом – дальнейшей, пусть и загробной, но все же жизни усопшего.
Конечно же, в дальнейшем Джон поинтересовался, что говорил отец в свои последние минуты, когда сын покинул спальню. Но пастор суетливо отмахнулся – мол, бред, поток каких-то несуразных слов, что впрочем для него, пастора, не ново. Неоднократно ему приходилось слышать подобное у бесчисленного количества смертных одр, куда его приглашали с молитвой для несчастных.
Джон мысленно согласился с ним. Ведь чем можно, если не бредом, объяснить упоминание о каких-то несметных сокровищах, когда к концу жизни отец едва ли не стал бедняком. Дела и дом пришли в упадок, и вдруг – «много золота»...
Предстояла масса забот по организации похорон, потому-то и не досуг было Джону всматриваться в глаза пастора, который все это время упорно отводил взгляд в сторону, пряча его. А напрасно. Глаза у пастора горели, взгляд был возбужден, и, присмотревшись в тот миг к нему, можно было, не боясь ошибиться сказать: этот человек уверен, что стоит на грани величайшего события.

2.
Джеймс Фрей еще некоторое время изучал отвлеченным взглядом верхушки куполов небольшой часовенки, расположенной на самой окраине Бристоля, понаблюдал за перемещением стаек птиц, что никак не могли успокоиться и бесконечно то садились на краешек крыши, то снова взлетали с нее, но вспомнив, зачем он здесь, поспешно устремил взгляд на дорогу, ведущую к центру города, но не увидев там ожидаемого, чертыхнулся и снова нервно зашагал взад-вперед. Грета не было уже довольно долго, и эта задержка все больше злила его. Ну, еще можно понять, когда речь идет о том мерзавце, но здесь еще друг начал испытывать терпение Фрея. Все сегодня как будто сговорились против него! Что за дикие времена! Никакого почтения к обязательствам чести, никакого уважения к терпению друга. Черт знает что! И ему, Джеймсу Фрею, продолжателю знатного рода, приходится жить в окружении всей этой мерзости. Какое-то ничтожество имеет наглость оскорбить его, а потом еще и пытается уклониться от ответа за свой поступок. И от кого это все терпит?! От какого-то бедняка, сынка никчемного, давно разорившегося графа. До они этим только имя дворянина позорят! И она, глупая, предпочла это ничтожество ему, Джеймсу Фрею! Поставила выше него этого мерзавца, да...
От нахлынувшей волны возмущения у Фрея даже потемнело в глазах. События того вечера снова встали перед ним, это происходило часто в последнее время, и не было ни конца ни края наваждению...
... Трое человек из числа огромного количества гостей, приглашенных на традиционно устраиваемый Королевской Морской Академией в Бристоле вечер, не предполагали, что он может круто изменить их дальнейшую жизнь. Собственно, гостями этих людей вряд ли уместно назвать. Они скорее были здесь хозяевами. Ведь двое из них – выпускники Академии, что говорит само за себя. Третий участник празднества, а вернее участница – Мери Ньюмен – хотя лично и не имела прямого отношения к упомянутому заведению, но факт, что она являлась единственной дочерью начальника Академии, давал ей право чувствовать себя на подобных мероприятиях, где главенствовал ее отец, самой что ни на есть своей. Да не только она так считала. Все учащиеся ждали появления в Академии этой черноволосой темноглазой, с таким очаровательным станом, привлекательной походкой, умопомрачающим взглядом (перечень можно продолжать бесконечно) красавицы больше, чем кого-либо другого. Если сказать, что все выпускники Академии были тайно или явно влюблены в нее – значит, ничего не сказать. Каждый старался оказать ей внимание, отчаянно пытался понравиться и тайно, в уголке души, надеялся на успех. А в случаях, когда предпочтение отдавалось конкуренту, отверженный воспринимал это болезненно, хоть бы избранник имел десятикратное преимущество, проигравшая сторона почти наверняка с этим не соглашалась, непременно замечала кучу недостатков в счастливчике, с добавлением, мол, как можно было? И тут же дифирамбы неисчислимой массе своих достоинств, сожаления, что они остались незамеченными.
Как бы там ни было, но когда стало заметно, что всеобщая любимица явно симпатизирует одному из выпускников Джону Кроссу, многие в душе восприняли это, возможно, и болезненно, но, справедливости ради нужно сказать, что виду никто не подал, чего, наверное, и стоило ожидать. Ведь нынешний выпуск учеников Академии слыл необычайно дружным, потому-то и неудивительно, что многие, похлопывая Джона по плечу, подбадривали его – мол, держись, счастливчик! Многие, но не все. В одном скопилась злоба всех возможных конкурентов. Этим человеком был Джеймс Фрей. Никто не спорит: рода он был знатного (как впрочем и все остальные, но об этом мы поговорим после), в те времена это значило многое, если не все, но вел себя Фрей так, как будто на нем одном сходилось по крайней мере не менее десятка генеалогических дворянских древ. Да что дворянских! Едва ли не королевских! Постоянное выпячивание своего «я», абсолютное неприятие чужого мнения – вот далеко не полный перечень «достоинств» нашего «героя», на которых, право слово, не очень бы хотелось автору останавливаться.
Фрей вначале несерьезно отнесся к успеху конкурента, твердо веруя, что это какое-то недоразумение и со временем все станет на свои места. Ведь отвергнуть внимание его, Фрея, было бы безумством со стороны этой чертовски обворожительной девушки. Но дружба между Джоном и Мери все крепла, явно (хотя это выражение не совсем уместно: этикет и манеры тех времен в высшем обществе не позволяли слишком открыто выявлять эмоции) переростала в любовь, и Фрею ничего не оставалось, как только смириться с ролью отвергнутого ухажера, что было для него смерти подобно. Здесь уже имело значение не столько чувство к Мери, сколько личное уязвленное самолюбие. Потому-то пока не находил ничего лучшего, как ответить тем же: уязвить Джона. Нет, до серьезных конфликтов не доходило. Джон, будучи далеко не слабаком да и не робкого десятка, ставил на место нарывавшегося на рожон Фрея, иной раз просто не обращал никакого внимания на попытки Фрея зацепить соперника, что еще больше дразнило того. В другом случае сами же друзья Берли и Фрея высмеивали последнего и откровенно советовали не валять дурака. Но Джеймс и не думал останавливаться и твердо верил, что его час пробьет!
Торжественный (скажем, выпускной в нашем понятии,) вечер организовывался Академией не впервые, что было неудивительно в то время, эпоху бесконечных балов, обедов, пиров, и т.п. Казалось бы, столь светские развлечения не должны не иметь ничего общего с пуританским образом жизни Морской Академии, где во главу угла ставились воинская дисциплина и прочие строгости. Но не будем забывать, что речь идет не о безусых мальцах-школярах, постигающих грамоту в церковно-приходской школе, а о взрослых людях непременно дворянского сословия, к тому же - новоиспеченных капитанах, большинство из которых получали под свое начало судно с полным набором команды. Им не оставалось ничего иного, как применить свои знания, полученные в столь авторитетном заведении, на практике. Не рановато ли? А опыт, практика? Все это так, но не будем забывать, что во времена парусников было много черновой работы. Громада парусов, нагромождение такелажа – управлять всем этим можно было с помощью большого количества людей, которых хронически не хватало. Потому-то вербовались и бродяги, и чернь, не имеющие зачастую ни малейшего понятия о морском деле. Были бы исполнители, остальное потом приложится. Да что вербовали! Вспомним о ходовом в те времена выражении «зашанхаить». И хоть пошло оно от названия города, в портовых трущобах которого похищение людей было особо популярно, можно с большой уверенностью сказать, что в любом портовом городе любой судоходной державы происходило тоже самое. Как правило, бедолагу в каком-нибудь кабаке или таверне владельцы судна спаивали до беспамятства (до дармовщины охотники находились, как видим, во все времена), ну а возвращалась к ним эта самая память уже на судне, несущемся на всех парусах в океане. Горькое похмелье? Да, оно, было действительно горьким.
Так вот, на фоне всего этого выпускники Морской Академии с только что полученным огромным багажом знаний (учителя-то с именем и опытом!), конечно же, должны были выделяться. И кому, как не им, отдавать в руки командование судном, памятуя при этом, что они плюс ко всему дворянского сословия? Не доверять же руководство черни! Одна мысль о подобном в те времена слыла крамольной.
Вечер был в самом разгаре. Его правильнее было бы назвать балом, ведь главенствовали на нем, пусть это может показаться странным, не столько сами «виновники торжества», сколько великосветские дамы, без которых не обходилось никакое событие подобного масштаба. Да и как им здесь не быть? Столько прекрасных кавалеров вокруг, даже можно сказать – столько потенциальных претендентов на супружеское ложе! Почему бы и нет? Все статны, подтянуты, какая выправка! Ну и опять-таки сословие! Старые великосветские львицы не могли не воспользоваться таким шансом. Ох уж эти львицы! Для многих времяпрепровождение на всевозможных балах стало едва ли не смыслом жизни. Потому-то и оттачивали мастерство в этой своеобразной науке некоторые до совершенства. До каких только ухищрений не доходило! Так, к примеру, большинство балов длились всю ночь, сопровождались огромным количеством возлияний, и, чтобы не терять лица, многие великосветские дамы доходили едва ли не до промывки желудка или других ухищрений. Насчет лица – это не преувеличение. Даже вполне естественная легкая бледность на нем считалась признаком дурного тона и служила поводом для насмешек и ехидных хихиканий со стороны более опытных завсегдатаев гуляний.
Ну а о моде разговор особый. Во все времена женщины пытались привлечь к себе внимание мужчин при помощи всевозможных уловок. Например, пудры: бергамотная, лилейная, ландышевая, ирисовая. Духи-эссенции: фиалковая, розовая, нарциссовая, жасминная. Мода: пуфы на плечах, гульфик, пришедший из Дании, узкий рукав из Италии, ворот камзола и его корсаж из Франции, «искусственные волосы», которые вскоре приведут к парикам, а еще позже – к пудренным парикам.
Ну да, наверное, достаточно об этом.
Можно смело сказать, что в этот вечер в танцах Мери для всех остальных кавалеров была занята. Первый танец Мери отдала отцу, что было одобрено бурной овацией и послужило как бы сигналом к действию. Скоро весь зал наполнился танцующими, мелодии и пляски сменялись и чередовались, и хотя многие из них в наши дни могут показаться слишком монотонными и заунывными, в то время отличались новизной и доставляли массу удовольствия всем танцующим. Стоит ли говорить о душевном состоянии Фрея, который весь вечер то и дело устремлял налившейся злобой взгляд в сторону Джона и Мери, которые не отходили друг от дружки, беззаботно веселились и практически не пропустили ни один танец. Чем больше сияло от счастья лицо Мери, тем сильнее наполнялась злобой и ненавистью к Джону душа Фрея. Здесь смешалось все: и ревность, и зависть, и самолюбие. Да разве только это? Не будем отвлекаться на разглагольствования о коварстве и противоречивости человеческих душ, но разве это секрет, что для многих зависть – одно из доминирующих чувств, присущих человеку? Явись, к примеру, к такому обывателю волшебник и предложи на выбор одно из двух: или счастье и достаток на все времена в твоем доме, или горе и нужду – в доме недруга, многие на полном серьезе выберут второе. И пусть звучит это сравнение несколько анекдотично и наивно, но то, что для многих порывы ненависти к недругу берут верх над желаниями личного благополучия, счастья – это однозначно. Уж больно велик искус насолить опостылевшему человеку. Личная выгода может и подождать, а вот спать спокойно совершенно невозможно, зная, что у недруга все хорошо. Он может совершенно спокойно пройти мимо, даже, не заметив вас, поскольку увлечен чем-то своим, или же заметит, поздоровается, вполне приветливо, подчеркиваю, поздоровается, как и с другими, но ваше-то воображение обязательно усмотрит при этом на его лице злорадную ухмылку, которой вовсе-то и не было, ваш слух обязательно уловит в его голосе интонацию, насквозь пропитанную ехидством, чего, как нетрудно догадаться, и в помине не существовало. Увы, так устроен человек с глупейшими его свойствами отравлять жизнь самому себе.
Нужно ли говорить о том, что нечто подобное творилось сейчас и в душе Фрея? Ему казалось – да что казалось, он был абсолютно уверен, что для Джона ничего другого не существовало, кроме победы над Фреем. Вон он, подлец, без устали ухмыляется, мол – я завоевал сердце Мери, а ты, Фрей, остался в дураках. Впрочем, любой другой взгляд в свою сторону Фрей воспринимал как насмешку, ему казалось, что все присутствующие смеются над ним, потешаются над его бесславным поражением. Желание отомстить затмевало все. Казалось, его только и поддерживает мысль, что сейчас будет найдена причина, зацепка, чтобы назначить дуэль, произойдет еще что-то, но это издевательство Джона над ним, Фреем, непременно должно прекратиться. Фрею чудилось, что найдись сейчас какая-нибудь сила, которая свяжет ему руки, ноги, сомкнет уста, одним словом, помешает совершить возмездие, как тотчас же у него, Фрея, сердце остановилось бы от возмущения, иначе жить дальше было бы невозможно. Это все о том же свойстве человека отравлять жизнь самому себе.
Джон тем временем веселился и радовался празднику, присутствию рядом любимой, она и только она существовала в этот миг для него. Никого больше пылко влюбленный юноша вокруг не замечал, о них он просто не думал. А меньше всего о Джеймсе Фрее, но именно тот в этот миг решал его судьбу. Усиленно искались придирка, повод, но их все не было да и не могло быть. Ведь вел себя Джон учтиво, не вызывающе, что еще больше бесило Фрея. И в конце концов он сорвался.
Все произошло мгновенно. Не совладал с очередным наплывом злобы, он решительным шагом направился к влюбленным, а поравнявшись с Джоном, резко отставил в сторону локоть и отчаянно толкнул недруга. Еще никто ничего не успел сообразить, как Фрей тут же застыл в вызывающей позе и почти прокричал:
– Что?! Вы, Кросс, столь невежественны, что не умеете вести себя в приличном обществе?! Грубо толкнуть дворянина и не извиниться? Да вы кровью заплатите за это хамство!
Все было настолько неожиданно, настолько нарушало атмосферу всеобщего веселья, хорошего настроения, что присутствующие отказывались поверить в происходящее. Да им, в том числе и Джону, собственно, и не была дана возможность предпринять что-либо. Ведь ситуацией владел Фрей, не давший никому вымолвить ни слова. Слова непрерывным потоком извергались из уст трясущегося от возмущения Джеймса, и нормальному человеку требовалось еще некоторое время, чтобы опомниться. Слово «дуэль», время и место (какая-то часовенка на окраине города, о которой мало кто вообще слышал), были выпалены почти одновременно, после чего Фрей учтиво сделал легкий кивок головой в сторону Мери и решительно покинул празднество. Все еще некоторое время стояли в замешательстве, кто-то воспринял это как глупую шутку. Иные, видя возбужденное состояние Фрея и понимая, что они завтра же поговорят с Джеймсом и «поставят этого самодура на место», так что пусть он, Джон, выбросит из головы этот инцидент и продолжает наслаждаться необыкновенным вечером.
Что и было сделано. Конечно же, Джон Кросс отдавал себе отчет в серьезности происшедшего и понимал, что долг чести обязывает явиться на дуэль, сколь нелепым не казался бы повод, приведший к ней. Но дальнейшие события, резко обострившийся тяжелый недуг отца, а затем и его кончина полностью поглотили внимание Джона, потому-то нелепая дуэль со всеми ей долгами чести и прочими условностями отошли на второй план. Любовь к отцу, горечь утраты любимого человека затмили все.
Но это для Джона. Для Фрея же не существовало и не могло существовать причин, которые могли бы отодвинуть на второй план предстоящую дуэль. Сама Мери, пылкая любовь к ней (с чего, собственно, все и началось) отошли не на второй, а на сто второй план. Да что там! Он совершенно сейчас не вспоминал о ней, как будто девушки и не существовало. Перед глазами Фрея стояла одна-единственная картина: Джон, пронзенный его шпагой, падает и в предсмертных судоргах видит над собой торжествующего Фрея. Он будет смеяться этому ничтожеству в лицо и наслаждаться справедливым возмездием. Какой сладостной будет эта минута! Она пьянила Фрея, а близость ее придавала сил душевных и физических. И вот теперь, когда Джеймс осознал, что дуэль не состоится, что минута триумфа над поверженным соперником откладывается на неопределенный срок, Фрея охватил неописуемый ужас: как он доживет до этого самого срока? Ведь понимал, что не сможет все это время есть-пить, и вот эта неопределенность сильнее всего и мучительна.
Вдали, на дороге, ведущей к городу, показался всадник. Хотя расстояние до него было довольно-таки приличное, Фрей нутром почувствовал – это Грет. Он даже пошел ему навстречу, настолько хотелось поскорее услышать о результатах поездки. Это действительно был Грет Стоу. Не успел он еще спешиться, как Фрей сразу же набросился на него:
– Говори, каналья, да побыстрее!
Зная вспыльчивый характер друга, Грет поспешно, почти без пауз, пересказал все, что видел и слышал в доме Кросса, умолчав, однако, о главном. Главном, естественно, для себя.
Фрей долго чертыхался, пинал с досады придорожные камни, посылал проклятия всем и вся. Со временем все же успокоился, ведь как бы не заслонял разум порыв гнева, он умел иногда, пусть и редко, овладевать собой, поступить хладнокровно и расчетливо. Он как бы переломил себя, переключил невидимый механизм в режим спокойного действия, став вдруг трезвым, – по крайней мере с виду, как бы равнодушным ко всему. Здравый смысл, а был наш герой человеком далеко не глупым, подсказал, что смерть отца – случай, конечно же, из ряда вон выходящий. Никуда, в конце концов, этот Кросс от него не денется, и он, Фрей, пусть немного позже, но все же непременно поквитается.
С неким облегчением, но все еще чертыхаясь, Фрей вскочил в седло и стегнул лошадь. На друга он в этот миг не обратил никакого внимания. А напрасно. Стоило бы приглядеться. Фрей бы увидел в его глазах какой-то неведомый, ранее не наблюдаемый блеск, а в его учащенно-волнующем дыхании почувствовал бы плохо скрываемое возбуждение, свидетельствующее о том, что случилось что-то неординарное. Конечно же, Грета взволновала отнюдь не смерть старого человека, а то, что тот поведал перед ней. Стоу и не собирался обижаться на Фрея за то, что тот так бесцеремонно бросил его. Напротив, ему самому безумно хотелось остаться одному, обдумать все. Его воспаленное воображение рисовало картины одна волшебней другой, возбужденная фантазия строила воздушные замки. Пока он еще не определился, как лучше поступить, но в одном был уверен – что стоит на пороге выдающегося события, которое коренным образом изменит всю его дальнейшую жизнь.

3.
Вот и все. Последняя горсть земли брошена в могильную яму, и на этом жизненный путь конкретного человека закончен. Радости, печали, порывы и мечты – все осталось там, по ту сторону. Как все-таки бесконечно гармонично и в тоже время безмерно несправедливо устроен этот мир! Кто задумывается об этом в детстве да и в юном возрасте? Жизнь кажется бесконечной, все дороги вокруг открыты, возможности безграничны и, кажется, так будет продолжаться всегда, вечно. В более зрелом возрасте все чаще приходит мысль о неизбежном, человек задается вопросом: а что успел я сделать, ведь большая половина жизни уже позади? Здесь-то и обнаруживается, что сделано до обидного мало, но тут же утешаешь себя мыслью: впереди еще долгий срок, и просто стараешься не думать о печальном. Но каким пером можно описать, какими словами можно рассказать о состоянии души человека в преклонном возрасте, когда понятие смерть становится чем-то более реальным, чем сама смерть. Она может быть совсем не мучительной, прийти во сне. Но мы не об этом. Мы об ожидании смерти, о том, как ужасно жить и сознавать, что если не завтра, так послезавтра «гостья» придет. Теперь уже не кажется, как в юности, что вся жизнь впереди, не громоздятся планы на годы вперед, не кажется будущее радужным, теперь оно определяется одним понятием: впереди тьма и пустота. Это главная драма старости, в этом парализующий трагизм бытия. Природа, дав жизнь человеку, на ее исходе будто бы задалась целью отомстить за неведомо какие грехи, обрушив на него целый каскад «прелестей»: физических мук от бесконечной череды всевозможных болезней и старческих болячек, которые, кажется, только и ждали своего часа, чтобы остервенело наброситься на несчастного, а еще – душевных мук, когда наступает миг, ставящий человека перед фактом, что одно из величайших земных радостей – желание и, главное, умение любить женщину – уходит в прошлое и возврата к этому не будет уже никогда. Осознание собственной ненужности особенно власть имущим и, когда не так давно все вокруг льстили и уважали, соревнуясь друг с дружкой в незримом споре угодить и ублажить, а теперь, словно по команде, совершенно забыли даже о существовании своего обожателя. А ведь многие были триумфаторами не только в личной жизни, а творили историю, решая судьбы целых стран и народов.
И вот в один миг всему этому приходит конец. Нет вокруг ни этих самых стран, народов, ни отдельно взятых людей. Не нужно куда-то спешить, чего-то добиваться, делать карьеру и тому подобное. Наступает нечто большее, чем безразличие. И можно бесконечно много и долго говорить о загробной жизни, об аде и рае, говорить, заметим, живым, для усопших же выбор один: могильная яма. Можно всю жизнь гоняться за дорогими украшениями и блистательными нарядами, но всегда это заканчивается одним: кладбищенским крестом. Совершенно равнодушны к золоту – бриллиантам и истлевшей одежде, независимо от того, какой она была в свое время: нищенским тряпьем или богатым нарядом, могильные черви. Истлевает не только одежда, истлевает тело. Тлен – вот итог всех порывов, дерзаний, карьер и жизненных путей. Потому-то и хочется сделать как можно больше за этот до обидного малый отрезок, отмеренный каждому в этом мире.
Проводив отца в последний путь, Джон возвратился в родительский дом и поразился его пустоте и угрюмости. Он, собственно, давно уже был таким после того, как умерла мать, ушла прислуга, просто Джон посмотрел на все другими глазами. Конечно же, душевный дискомфорт объяснялся в первую очередь смертью отца, но вместе с тем Джон как никогда ясно понял, что время детства и юности прошло безвозвратно, что на смену озорной ребячьей беготне по лужам и шальной юношеской беззаботности пришло что-то серьезное, доселе неведомое. Всем своим телом юноша чувствовал, что совсем скоро покинет этот дом, покинет навсегда, и останется он для него лишь неким символом, маяком, к которому можно будет возвратиться лишь в мыслях, в минуты воспоминаний и ностальгии. Джон не первый и не последний, кто переступает этот рубеж. Для любого человека родительский дом является той спасительной гаванью, куда он в минуты невзгод и передряг, находясь за тысячи миль вдали, на другом конце света, может хотя бы мысленно возвратиться, утешиться уютом и теплотой до боли знакомых стен. Ведь с ними связано столько хорошего. Это уже потом, покинув родительские стены и окунувшись в самостоятельную жизнь, сталкиваешься с первыми трудностями, невзгодами, подлостью и предательством. С родительским же домом связано совсем другое: тепло материнских рук, ее ласка и нежность. Это там, за окном родного дома, воет злая вьюга или неистовствует колючий ветер с дождем. Здесь же убаюкивающее тепло, расслабляющее потрескивание поленьев в печи или камине и мамина колыбельная у твоего изголовья, такая бесконечно добрая и нежная!
Джон долго и неторопливо бродил по комнатам дома, всматривался в покрытые легким слоем пыли гобелены на стенах, говорящих о былой роскоши этого дома, прикасался к предметам на столах и комодах, как бы прощаясь с ними. Это был для Джона своеобразный ритуал расставания. Он уже знал, как, впрочем, и остальные выпускники Академии, о предстоящем океанском походе: кто знает, когда суждено будет вернуться сюда вновь, если вообще суждено.
Вот и комнаты третьего, последнего этажа. Если на первом силами дворецкого поддерживался относительный порядок, то здесь, куда Джон, да и отец тоже не поднимались уже давно, все осталось неприкосновенным после смерти матери. Любовь к ней отца была безгранична. Как изменился он после ее смерти! Забросил все дела и впал в депрессию. Все пришло в упадок, но это ничуть не смущало отца. Сам он медленно угасал, логическим завершением чего стала недавняя кончина. Все эти годы отец если и уделял чему-то или кому-то внимание, так только сыну, в долгих беседах с которым вновь и вновь повторялась мысль: покойница так хотела видеть тебя честным, благородным человеком! Прошу тебя, сынок, никогда не делай того, что могло бы осквернить память матери. Совершить злодеяние можно легко, в одночасье. Муки же раскаяния будут преследовать тебя годами, денно и нощно. Джону все казалось, что отец как-то собирался продолжить этот привычный для них разговор, но тот лишь прижимал сына к себе и подолгу молчал.
Вот и последняя комната. Она в свое время была своеобразной святыней для отца. Здесь он любил уединятся, засесть за какие-то книги, записи и иногда проводил целые вечера напролет. Сколько свечей было сожжено в этой комнате! Джон помнит, как он в детстве зашел сюда и поразился количеству, а главное разнообразию всевозможных диковинных штуковин. Это уже потом Джон узнает названия этих вещей: градштока, компас, хронометр, подзорная труба. Тогда же, в детстве, еще не зная, что это за вещи и для чего они предназначены, Джон влюбился в них и, наверное, уже тогда была предрешена его судьба. Теперешнее завершение учебы в Морской Академии – лишь первая ступень на путь к той цели, которую он пусть и смутно, но наметил уже тогда, когда впервые увидел и прикоснулся руками к этим волшебным вещам.
Джон толкнул дверь и... застыл на месте в изумлении. Что угодно ожидал он увидеть в этой комнате, но только не это. Посреди залы, неловко разбросав руки в стороны, лежал человек. Немалое багровое пятно на груди говорило о многом. Замешательство Джона длилось лишь мгновение. Он сразу же бросился к несчастному, скорее чисто интуитивно, с вполне естественным желанием помочь человеку, если эта помощь окажется не запоздалой. Увы, взглянув не остекленелые глаза и застывшую предсмертную судорогу на лице несчастного, Джон понял, что тот в его помощи уже не нуждается.
Но хозяина дома ожидало еще одно потрясение. В убитом он узнал не кого-нибудь, а лекаря, который накануне покинул этот дом живым-здоровым. Чувствуя прилив какого-то необъяснимого волнения, Джон осмотрел комнату. В ней царил полнейший кавардак, вокруг трупа на полу валялась масса всевозможных вещей, но, присмотревшись, юноша заметил, что вообще-то вся мебель, столы, кресла и предметы стояли на своих местах, не были сдвинуты или перевернуты. Все, чем был устелен пол, очевидно, извлечено из сундука, который, как всегда, стоял на полу у стены, но вот крышка его, вопреки обыкновению, была открыта. Джон заглянул в него. Так и есть: он был почти пуст, лишь на самом дне лежала пара-тройка книг, секстант и прочие морские атрибуты, напоминавшие о далекой юности отца, связанной с морем, о чем он не любил вспоминать, а если Джон и донимал расспросами, то отвечал всегда неохотно и туманно. Было совершенно очевидно, что кто-то что-то искал в сундуке, притом – знал наверняка, что ищет, потому-то ненужное отбрасывал в сторону как хлам. Делалось это, вне всякого сомнения, в суете и спешке, коль вещи столь поспешно изымались из сундука.
Джон еще раз осмотрел комнату и валявшиеся вещи. Отец всегда держал этот сундук запертым, ни Джон, ни, по всей видимости, мать не знали, где хранится ключ от него. Иногда в детстве Джон наседал на отца, чтобы тот позволил заглянуть в святая святых, поскольку мальчику казалось, что там отец хранит нечто необычное, таинственное и сказочное. Отец иногда уступал его просьбам, открывал сундук, садил сына на колено и извлекал оттуда какую-нибудь диковинную раковину, которой можно было не только любоваться, поражаясь изысканности ее причудливо выгнутых форм, но и прикладывать к уху и удивляться тому, чего, казалось, и быть-то не может. Ведь разве можно было всерьез воспринимать утверждение отца, что таким образом можно услышать шум моря? Смешно! Как может огромное море вместиться в этой маленькой штуковине, вот ведь она сухая, а в море столько воды, столько волн. Мальчик, улыбаясь, прикладывал раковину к уху и ухмылка с его уст исчезала. Кто знает, чего больше – самого шума или желания его услышать, ведь самовнушение – вещь не шуточная, но так или иначе, а результатом было одно: маленький Джон замирал от волнения, от сознания того, что в эту минуту он стал свидетелем и участником какого-то таинства, объяснения которому у него не было и это еще больше волновало его.
Вот она, раковина, вот они, градшток, подзорная труба, какие-то книги, амулеты, шпага, старинный пистолет, который в нынешнее время можно было встретить в редких случаях. Видимо, это оружие некогда принадлежало отцу и он сохранил его. Ничего иного, более или менее заслуживающего внимания, в первый момент на глаза Джону не попалось.
Он снова взглянул на тело лекаря, непроизвольно коснулся его и тут обнаружил, что труп еще теплый. Следователь, драма разыгралась совсем недавно. В первый миг это поразило Джона, но он тут же нашел всему объяснение: действительно, когда же злоумышленнику проникать в дом, как не в тот момент, когда он пуст. Если кому-то понадобилось тайком пробраться в дом, совсем нетрудно выбрать пару часов, когда все домочадцы находятся на кладбище, чтобы проводить старого хозяина в последний путь. Но зачем тайком-то?
Вот тут Джон впервые по-серьезному задумался над вопросом, который после смерти отца несколько раз пробовал задавать сам себе, но мысленно откладывал его на потом, ведь тогда его обсели заботы, связанные с предстоящим погребением. Каковы последние слова отца? Почему те, кто стал свидетелем его ухода, так поспешно, в таком волнении покинули дом? Именно в волнении! Тогда Джон не обратил на это внимание, сейчас же, мысленно возвращаясь к роковому моменту, он вспоминал детали, которые в свете происшедшего казались такими значимыми. Чем больше Джон думал о случившемся, тем яснее вырисовывались отдельные обстоятельства. Чем тщательней анализировал и обобщал, пытаясь свести концы с концами, тверже убеждался в догадке: что-то на самом деле произошло перед смертью отца и после нее.
Джон собрался уже было покинуть комнату и поспешить к городским властям, чтобы как законопослушный гражданин поставить их в известность о случившемся, последний раз бросил взгляд на валявшейся посреди комнаты труп и только сейчас заметил: убитый крепко сжимал в руке бумагу. Джон вернулся, присел возле тела несчастного, убедился, что держит тот в застывшей руке не что иное, как конверт из плотной, пожелтевшей от времени бумаги. С непонятным волнением Джон пытался вытащить его, но это удалось не сразу, так как предсмертная судорога крепко сжала пальцы несчастного в кулак. Когда он наконец освободил конверт, развернул его, то сразу же бросилась в его глаза надпись: «Сыну моему, Джону Кроссу. Вскрыть только после моей смерти». С еще большим волнением Джон заглянул в конверт, но... он был пуст.
Понимая, что разгадка тайны была совсем рядом, Джон принялся снова, более тщательно пересматривать вещи в сундуке, на полу да и вообще вокруг. Но тщетно. Ничего, заслуживающего более-менее пристального внимания, он не обнаружил. Впрочем, теперь он искал не что-то неопределенное, цель была конкретной: письмо. Или же карта. Одним словом, содержимое конверта.
Остановившись, чтобы перевести дух, Джон еще и еще раз осмотрелся вокруг, взглянул на труп и только теперь понял, что занимается делом бессмысленным. Ибо того, что он собирался найти, в комнате уже нет и быть не может. Именно этим объясняется и смерть лекаря. Джон еще и еще раз все взвесил и уже не сомневался ни в чем. Картина рисовалась в его воображении совершенно очевидно.
Итак, первые слова, произнесенные отцом, когда он почувствовал, что приходит конец: «Я хочу открыть тебе страшную тайну», «Сокровища», «Золото», «Там много золота» не были простым предсмертным бредом, и, видимо, в отсутствие Джона, когда он опрометчиво бросился за водой, отец и сказал главное, в чем и заключалась тайна. Джон помнит последнюю фразу отца. Прежде, чем он прошептал банальное «Прости», прозвучало загадочное: «Вся тайна в конверте». Да, покинув спальню отца в самый неподходящий момент, он не услышал главного, но лекарь-то с пастором волей случая оказались посвященными в тайну, вот и явились за вожделенным конвертом, вернее за его содержанием, дождавшись, когда никто не будет препятствовать им в этом. Далее, видимо, произошло естественное в подобной ситуации. Ведь человек так устроен, что он легко может поделиться с ближним последней краюхой хлеба, единственной рубахой, но вот деньги и золото, несметные сокровища, будь их даже вполне достаточно, чтобы могли беззаботно, в достатке прожить десять поколений, даже на двоих, увы, не делятся. Во все времена и во всех странах в таких случаях почему-то срабатывал не принцип «поделить по-братски», а - «убрать лишнего». В данном случае таким лишним оказался лекарь, для которого отец Джона стал последним клиентом в его медицинской практике.
Отправляясь к городским властям с намерением уведомить их о случившемся в своем доме, Джон был уверен, что скоро во всем разберется: стоит лишь прижать пастора, как тайна отца будет раскрыта. Увы, он не подозревал, что жизнь распорядится иначе.


ВТОРАЯ схватка, случись она, могла бы иметь для нас роковые последствия. Хорошо, что хоть первая получилась такой, какой... получилась. Мы все-таки смогли овладеть собой и подавить свой порыв гнева. В противном случае оба сейчас, наверное, были бы на небесах.
Этот человек предал меня. Предал самым что ни на есть наглым и беспардонным методом. Он заслуживает смерти. И так оно, наверное, и было бы, если бы все это происходило в другой обстановке. Нынешнюю ситуацию можно назвать забавной, если бы она не была столь трагичной. Одно дело, что не только я, но и он в равной степени, мог убить меня, а другое - что каждый из нас от этого выиграет, или потеряет? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: каждый из нас заинтересован друг в друге. Собственно, определение «друг» несколько неуместно, ибо я люто ненавижу этого человека, и, конечно же, считаю его своим врагом. Однако...
На этом проклятом острове мы одни, и лишь Господу известно, сколько времени еще придется здесь прожить. Мне страшно подумать, что пребывание здесь может затянуться на года. Нет! Нет! Сама эта мысль ужасает меня. Каждый день, проведенный здесь, кажется вечностью. Наверное, я бы окончательно рехнулся, если бы был здесь один. Вот потому-то я заинтересован, чтобы кто-то был рядом. Даже поговорить - уже большое дело. Вместе и охотиться сподручней, да и вообще – выжить. Один только вопрос: выживем ли?



4.
То, что произошло 12 октября 1492 года, несправедливо просто определить как открытие Америки. Человек, впервые ступивший на землю Багамских островов, чем, собственно, и обессмертил имя «Христофор Колумб», открыл не просто новые земли. Он открыл новую эру в истории человечества, равной которой, наверное, никогда до этой поры не было и, возможно, больше не будет. Хотя, впрочем, все относительно, все спорно. Ведь и лавры Колумба – первооткрывателя можно оспорить и отдать пальму первенства в этом деле Родриго де Тирана, рядовому матросу из команды «Пинты», одного из тех трех Колумбовых кораблей, голос которого в два часа пополудни упомянутого нами 12 октября прозвучал из «вороньего гнезда», служившего наблюдательным пунктом, все услышали историческую фразу: «Земля! Земля!».
Да и триумфаторами могли бы быть не испанцы, а те же португальцы, ведь именно к ним сначала обратился Колумб, кстати, генуэзец, в 1483 году с предложением найти путь в Индию через Атлантику. Колумб твердо веровал в шаровидность земли, и хотя мысль эта для многих в те времена казалась не только глупой, но и крамольной, ересью, он верил в успех задуманного и как всякий увлеченный человек стремился воплотить свои планы в жизнь. Но жизнь, увы, устроена так, что в ней рядом с людьми действия масса людей пассивных и глупых, причем последних всегда оказывается или больше, или место они занимают в жизненной иерархии неизмеримо высшее. Не секрет, что зачастую, если не всегда, всевозможные правители разных рангов были неизмеримо глупее своих подданных. Стоящие у власти окружали себя роскошью, были вершителями судеб своих подданных, зачастую жестоко несправедливыми, но проходили годы, столетия и Ее Величество История все ставила на свои места. Имена Галилея, Бруно, Пикассо, Леонардо да Винчи, Колумба и Магеллана остались в памяти потомков навечно, тогда как многие из великих закончили свой жизненный путь в нищете или на костре. А те, кто посылал их на костер, упивались своей властью, правотой, всемогуществом. Но кто сейчас помнит имена этих людей? В день, когда родился Пушкин, по всей Руси звенели колокола: шутка ли, историческое событие! У царя родилась дочь! Кто сейчас помнит об этой дочери, и кто не знает Пушкина?
В нашем случае история, как всегда, повторилась. Жоао II, который вот уже два года как восседал на португальском престоле, если и был силен в чем-то, так это в дворцовых интригах да в борьбе за власть. Именно по его приказу был обезглавлен его же шурин, герцог Браганца; год спустя та же участь постигла и второго шурина, герцога Вижеу, с той лишь разницей, что жертва была заколота кинжалом, казнены восемьдесят самых знатных лузитанских вельмож. Казалось бы, хватит крови, но нет, правители без этого, почему-то (подчеркнем: во все времена!) править не могут. Впрочем, почему же? Очередной жертвой становится епископ Эвуру, и хотя бедолаге от этого не легче, он сброшен в колодец, но ведь без крови же! Оказывается, можно править и «гуманно».
До Колумба ли было португальскому королю при такой занятости, следовательно – он и отмахнулся от предложения, которое могло бы стать для его страны историческим. А вот испанская королевская чета Фердинанд и Изабелла, к которой обратился раздосадованный неудачей в Португалии Колумб, оказалась намного прозорливей, в результате чего на свет и появился договор, так много обещавший Колумбу. «... Ваши высочества повелели мне отправиться с достаточной флотилией в упомянутые части Индии. Ради того даровали они мне великие милости, возвысив мой род и позволив отныне и впредь именоваться «доном» и быть главным адмиралом моря-океана, а также бессменным вице-королем и правителем всех островов и материковых земель, которые я открою и обрету и которые отныне и впредь будут открыты и обретены в море-океане, и положили, что приемником моим будет мой старший сын, и так из поколения в поколение во веки веков».
Правящей Испанией королевской четой Колумбу было обещано десятую часть прибыли от торговли с открытыми им странами. И хотя, справедливости ради, необходимо заметить, что вознаграждение за открытие новых земель Колумбом было таки получено от испанского правителя в виде почетного подарка, составляющую сумму две тысячи дукатов, все же логичней было бы завершить начатый нами разговор о взаимоотношения правителей со своими подданными упоминанием такого факта: когда Колумб, сделав дело, стал уже не нужен, королевская чета ликвидировала столь важное для великого первооткрывателя обещание одной-единственной фразой: «Договоры, заключаемые с подданными, для королей не действительны». В конце концов мореплаватель, прославивший Испанию и принесший ей колоссальные богатства, был брошен в тюрьму и умер в нищете, почти забытый современниками. Согласитесь, впечатляющий штрих в нашем разговоре о тех, кто рождается под звон колоколов по всей державе, и о тех, кто умирает в угнетающей тишине тюрем, нищете, на инквизиторских кострах.
Но механизм, запущенный в действие Колумбом, уже заработал. Началось беспрецедентное для того времени передвижений людей и грузов. Но каких грузов – в этом-то и суть! То в Мексике, то в Перу, то в иных заморских владениях Испании открывались огромные залежи золота и серебра и вскоре несметные сокровища хлынули от берегов Нового Света к берегам Европы. Прибыль приносила также и торговля плантациями для взращивания и производства маиса и короля-сахара, но все это было ничто в сравнении с разграблением веками накапливавшегося богатства ацтеков и инков. Через океан перевозились колоссальные ценности. Впрочем, во все времена существовали те, кто что-то имел и упивался этим, и те, кто не имел, но завидовал первым. Вполне понятно, что из этого в конце концов получается. Конечно же, Испания как первооткрыватель имела право на открытие ею земли, но… Не будем рассуждать о моральной стороне дела, о выкачивании испанцами богатств из американских недр, о политике всеобщего разграбления своих заморских владений. Не будем упоминать о половине коренного населения Нового Света – а это по самым скромным подсчетам около шести миллионов индейцев – погибшего на своих же исконных землях, за первые полтораста лет испанского господства. Их свел в могилу каторжный труд на плантациях и рудниках, обогащающий поработителей. Да, те, кто рожден, как мы уже говорили, под колокольный звон, имеет свою точку зрения на происходящее, и редко сомневается в ее правильности. Но вот делать промашки в политике, да еще в столь грандиозном предприятии, непростительно для сильных мира сего. Собственно, и промашки-то как бы и не было, Испания по логике вещей все делала верно, но вышло так, что своими действиями она спровоцировала к ответным действиям другие державы. Казалось бы, вполне справедливо испанские власти закрыли доступ всем иноземным кораблям в моря, омывающие ее заокеанские владения, чтобы оградить тем самым природные сокровища Нового Света от нежелательных конкурентов. Но не будем забывать, что король Франции Франциск I и английская королева Елизавета I да и иные главы морских держав были глубоко уверенны, что эти самые перезвоны колокольные имеют прямое отношение и к их персонам, потому-то искренне возмущались: «А... а я?». Поскольку, как мы уже говорили, делятся с ближним только последней рубахой да краюхой хлеба, «отстегнуть» что-либо соседям от огромного золотого пирога Испания не желала, и правителям в Париже, Лондоне, Гааге ничего не оставалось, как принять меры. А поскольку во все времена главы государств в конфликтных ситуациях гораздо уверенней чувствуют себя не на поле брани, а в уютных резиденциях, из которых намного безопаснее отдавать приказы, то и указанные монархи посчитали резонным не самим кинуться в бой, а сделать это, опять же, как всегда, чужими руками. Этими руками в данном случае оказались руки пиратов.
Пираты... Целая эпоха в истории человечества, явление – феномен! Как бы их не называли – корсарами, как французы и испанцы, приватирами, как англичане, буканьерами или флибустьерами, но смысл всегда был один – отнять! То бишь – морской разбой и грабеж. Охочих до чужого добра всегда и везде находилось превеликое множество. И в данном случае наивно предполагать, что все эти люди только и делали, что сидели и ждали повелительного движения перста Франциска и Елизаветы в сторону Карибов. Запах сладкого слышен издалека и имеет свойство не только опьянять, но и притягивать к себе. Потому-то если первый шаг к берегам Нового Света был сделан первооткрывателями, конкистадорами, работорговцами и плантаторами, то второй – причем сразу же, как только появились результаты деятельности первых, сделали авантюристы всех мастей, имеющие одну на всю пеструю разношерстную братию цель: грабить награбленное. На такое дело охочих всегда находилось предостаточно. И что интересно: для этих людей не нужно было нанимать надзирателя с нагайкой. И без него никто не увиливал от работы. Впрочем, работа работе рознь. Ведь золотоискатель, к примеру, может долго и упорно намывать золото, угрохать на это кучу труда и времени, а грабителю достаточно нескольких минут, чтобы отобрать у бедолаги все. В тех же копях Нового Света бесчисленное количество рабов денно и нощно в изнеможении умирает на добыче золота и алмазов, тогда как кучка людей – так, несколько десятков – только и утрудили себя тем, что с удалью помахали абордажными саблями да порезвились шпагами, как все добро в одночасье оказалось в их руках. Легкость обогащения – вот что является извечным чувством, побуждающим людей вставать на путь злодейства. В пиратстве это проявляется ярче всего. Здесь не нужно пользоваться покровом темноты, красться, боясь быть замеченным. Нет, это злодейство наглое, на виду у всех, как бы вызов здравому смыслу. В этом, по мнению вашего покорного слуги, главный феномен пиратства той эпохи. Чем больше награблено и пролито крови, тем больше слава и почет тому, кто эти злодеяния совершил. Самым кровожадным из пиратских вожаков жаловались чины вице-адмиралов, губернаторские посты. Но мы немного забегаем вперед.
Итак, вот тут-то и появляется такое понятие как «капер». Изобретение, если можно так сказать, насколько простое, настолько и гениальное. Обуздать стихийную силу, направить ее в нужное, выгодное для себя русло, вот в чем, образно говоря, заключался этот хитрый ход королей. Пиратским вожакам выдавался так называемый каперский патент, и отныне отпетые головорезы могли вполне законно «с разрешения верховной власти захватывать купеческие корабли неприятеля, а в известных случаях и нейтральных держав». В который раз проявился один из величайших абсурдов в сознании человека: убил человека исподтишка – душегуб, заслуживающий всеобщего презрения и наказания, а если то же самое сделать на поле брани, да отправить в мир иной не одного, а множество людей – это уже как бы и не убийство, а подвиг, за что – слава тебе и почет. Ну, и чтобы совесть совсем уж не глодала сомневающихся людей, можно все упаковать в пеструю идеологическую оболочку: «за короля», «за веру нашу», «за Отчизну». Можно даже придумать удивительнейшее словосочетание «исполнение интернационального долга» – лишь бы как-то оправдать зверство, бесчестие, разбой. Вот и в данном случае явление каперства сводилось к одному: убивать и грабить.
С точки зрения монархов держав – конкурентов Испании действия каперов были чрезвычайно выгодны для них. Ведь и Англия, и Франция, и Нидерланды часто вели войны с Испанией, потому-то расшатывание пиратами мощи Испании на море было чудодейственным бальзамом на душу главам перечисленных государств. Да и между войнами неоднократно возникали довольно-таки продолжительные паузы, в которых, подчиняясь нормам приличия того времени, военные действия прекращались. А ущипнуть неприятеля ой как хотелось! Вот тут-то и выручали монархов лихие морские ребята, на действия которых нормы международного права как бы не распространялись, да Испании от этого было не легче. Ведь пираты не только топили испанские галионы, овладевали золотом, которое должно было пополнить испанскую казну. Пираты пошли гораздо дальше в этой игре: на кон ставились уже и сами колониальные земли Испании. Сначала пираты попробовали вторгаться в воды Испании в Карибском бассейне, далее пошли интенсивные захваты больших и малых островов в антильских морях, в конце концов кончилось тем, что Испания утратила почти все свои островные владения в Карибском море.
Нужно ли говорить, как подобное радовало обитателей королевских дворов в Лондоне, Париже и Гааге? И разве только удовлетворенное тщеславие – причина этой радости? Золото – вот что за всем стояло. Каперство приносило немалый доход венценосным особам и толкало их на выдачу новых и новых каперских грамот. Всего лишь росчерк пера – и десять процентов от добычи обеспечены. Все было поставлено на серьезный учет. Когда судно возвращалось в порт, никто не имел права покинуть корабль или ступить на борт до прибытия королевского офицера, который осматривал добычу и определял десятую часть, причитающуюся королю в качестве компенсации за труды тяжкие, потраченные на подписание патента. Иногда монархи получали львиную долю награбленного, а сумма добычи оказывалась просто феерической. Один только Дрейк обогатил казну Елизаветы I, ему покровительствующей, настолько, что иные цифры просто с трудом укладываются в голове. Всего лишь от одной пиратской экспедиции Дрейка, организованной на правах акционерного общества, каждый акционер, в том числе Дрейк и Елизавета, получили ни много ни мало – 4700 процентов! А ведь дело-то как будто само по себе благородное: кругосветное путешествие, второе, кстати, после Магеллана. Да вот мореход наш не столько открывал новые земли и занимался изысканиями, сколько разорял и опустошал все на своем пути. Столь же удачной была и вторая знаменитая авантюра Дрейка, когда он, высадившись на Панамском перешейке, перехватил на сухопутье караван с перуанским серебром и золотом. Почему бы за это Елизавете не отблагодарить своего благодетеля? Королева возвела его в рыцари, пригласила заседать в своем Тайном совете, пожаловав чин вице-адмирала.
Чин вице-адмирала был пожалован Елизаветой и другому знаменитому пирату Ричарду Хокинсу, и тоже, как вы понимаете, не за один только цвет глаз.
Проходили годы, королевские короны водружались на новые монаршьи головы, а все оставалось неизменным. Испанский король требует наказать виновных в разрушении и сожжении Панамы, а Карл II вместо того, чтобы, как и обещал испанцам, отдать под суд крупнейшего пирата всех времен Моргана, главного виновника этой самой кровопролитной из всех известных пиратских авантюр, посвящает его в рыцари, посылает на Ямайку в ранге верховного судьи и заместителя губернатора, а вскоре назначает и губернатором острова. Комментарии, как говорится, излишни.
Но здесь мы подходим к тому, что имеет непосредственное отношение к нашему повествованию. Все в этом мире имеет начало и конец. Вспомним, с чего все началось? С запрета испанской короной доступа всем иноземным кораблям в моря, омывающие ее заокеанские владения. Тщеславие конкурентов Испании наконец удовлетворено. Ведь в результате бурной пиратской деятельности мощь испанской колониальной империи окончательно подорвана, и дальнейшие зверства пиратов в водах Атлантики начинают внушать опасения их вчерашним покровителям. Мавр сделал свое дело... И Англия, и Франция, уже крепко стояли на ногах в бассейне Карибского моря, необходимость военного и политического противостояния Испании в этом районе почти исчезла, потому-то исчезла и потребность в услугах чернознаменной братии. Они теперь виделись вчерашним покровителям некоей третьей силой, которая может помешать господству английской и французской корон на Карибах. Вскоре раздражение сменилось откровенной враждой. Не будем забывать, что, кроме узаконенного пиратства-каперства, в водах Атлантики буйствовало стихийное пиратство, где всевозможные самозванцы вожаки различных национальностей и мастей грабили суда не только неприятельские, но и своих соотечественников.
Тут-то и была начата и Лондоном, и Версалем, и Гаагой широкая кампания по борьбе с пиратством. Дошло до абсурда. Самого кровожадного из пиратов делают самым активным борцом против пиратства, и окруженный ореолом героя Морган начинает борьбу против вчерашних сотоварищей по ремеслу. Он советует им воспользоваться королевской амнистией и пока не поздно стать мирными плантаторами. Но лишь единицы вняли его словам, поскольку добровольно отказаться от столь доходного промысла – это еще нужно уметь. Морган самолично возглавляет экспедицию, в которой цель предельно проста: отлавливать в водах Карибского моря пиратские суда и отправлять их команды на виселицу.
Одному Моргану, естественно, не управиться со столь многочисленной армией любителей легкой наживы, потому-то от берегов Англии к Карибам отходят одна за другой все новые и новые экспедиции.
Вот тут-то мы и возвратились к прерванному нашему главному повествованию.
Нынешний выпуск воспитанников Морской Академии Бристоля был необычен. Они уже давно понаслышке знали о предстоящих переменах в их жизни, но лишь сейчас все ставало на свои места. Каждое слово начальника Королевской Академии воспринималось ее воспитанниками, которые застыли в торжественной шеренге, буквально «на ура!». Еще бы! Монотонному и где-то скучному обучению в стенах Академии пришел конец и теперь они начнут действовать. Это необходимо всем молодым, которых в любые времена влекли романтика и приключения. А тут – такой повод!
– Хочу, чтобы все прониклись важностью момента и осознали,– звучал над головами присутствующих торжественный голос начальника Академии,– сколь важная и ответственная миссия доверена вам. Наглость головорезов, бесчинствующих в водах Карибского бассейна, достигла своего апогея, и их деятельность стала серьезно угрожать интересам короны. Навести порядок в Атлантике и колониях – вот сейчас наипервейшая задача славного королевства Англии, поэтому можно с уверенностью сказать, что вам необычайно повезло, ведь вы оказались в числе тех немногих, кому доверено исполнение монаршьей воли. И, конечно же, двойная ответственность ложится на особо отличившихся учеников Академии, имена которых я уже назвал. Под ваше начало поступают суда и команды, необходимо еще, чтобы вы, как капитаны своих кораблей, понимали, что это не только высокая ответственность, но и особая возможность отличиться, проявив себя в борьбе с врагами короны, чем принесете славу не только себе, но и нашей Академии, вас воспитавшей, и всей Англии.
Имена Джона Кросса и Джеймса Фрея были названы в числе «особо отличившихся», потому-то они с трепетным волнением слушали каждое слово оратора, совершенно позабыв обо всем на свете. Даже Фрей, живущий последнее время одной целью и мыслью – поквитаться с Кроссом, совершенно забыл о предстоящем крутом разговоре с Джоном, хотя речь – обвинения он давно мысленно произнес и даже несколько раз прорепетировал в своем воображении.
Чарлз Ньюмен, начальник кузницы морских талантов в Бристоле, продолжал свою речь, а его вчерашние воспитанники уже почти не слушали его. Каждый унесся куда-то далеко, в воды Атлантики, свежий морской ветер теребил волосы, крутая морская волна ударяла в форштевень корабля, но они твердо стояли на капитанских мостиках и раз за разом подносили к глазам подзорную трубу: не виден ли вдали неприятель? И хотя встреча с ним таила немало хлопот, опасность, каждый страстно желал этой встречи и был твердо уверен, без каких-либо оговорок, что камня на камне не оставит от соперника. Если бы какой-то наивный человек незримо вторгся в эти фантазии выпускников и робко заметил, что пираты, мол, искушенные бойцы и вполне могут одержать верх в этом споре, он тут же был бы испепелен презрительным взглядом мечтателя, саму только мысль о подобном исходе считавшим крамольной.
Впрочем, возможно, не все так считали. Возможно, у кого-то были совершенно иные планы. Время покажет.
Все последующие дни для Джона прошли как в сладком сне. Угнетала недавняя кончина отца, огорчила скорая и, видимо, долгая разлука с Мери, но это все было ничтожно мало по сравнению с тем, что предстояло ему свершить. Юноша был твердо уверен, что непростительно долго засиделся на одном месте. Душа так требовала перемен, жизненная энергия клокотала в здоровом теле, так упорно искала выхода, жаждала применения. И вот оно нашлось. Да какое! Ему, Джону, доверено целое судно, экипаж! Сколько свершений ждет впереди! Какая слава уготовлена ему судьбой!
Сборы, хлопоты, связанные со вступлением в командование кораблем, набором команды, тысячи иных, иной раз казалось бы никчемных пустяков, бытовых и иных вопросов и проблем – все это слилось в один большой и яркий праздник, а именно так он воспринимал все происходящее сейчас и, казалось, ничто и никто не сможет испортить ему его. Да никто, собственно, и не собирался этого делать. Даже Фрей с его причудливой ненавистью к Джону был тоже настолько увлечен подобными же хлопотами, что ему и в голову не пришло в столь важный для себя момент размениваться на выяснение отношений. Лишь однажды, волей случая оказавшись рядом с Джоном, он процедил зловещее: «Мы еще сквитаемся», но по большому счету и сказано это было мимоходом, и услышано довольно рассеяно, так что эта фраза для обоих как бы и не существовала вовсе.
Джон все еще не мог отойти от возбуждения, вызванного предстоящими переменами в жизни, хотя не забывал и о Мери. Уже, казалось, были сказаны в ее адрес самые добрые слова, которые только существуют на свете, многократно выслушаны срывающиеся с ее губ признания, что с нетерпением будет ждать, сколько бы не пришлось, что чувства ее не угаснут, какой бы мучительной ни была разлука.
Ну, вот и все. Приготовления закончены, через несколько дней отплытие к далеким берегам, окутанным романтикой. Все дела, казалось, здесь, в Бристоле, уже улажены и можно всецело предаться мыслям о предстоящем походе. Но одно обстоятельство все же не давало покоя Джону, и он в самый последний момент твердо решил прояснить некоторые обстоятельства. Он, конечно же, понимал, что какая-то тайна витает вокруг кончины отца, что в последний момент им было сказано что-то очень важное, да и загадочная смерть лекаря подтвердила догадки Джона.
Как мы помним, в то время убитый горем сын, совершенно не обратил внимание на присутствие в отцовской спальне постороннего, который к тому же очень ловко тихонько отбыл восвояси, заполучив важные новости, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Потому-то Джон был твердо уверен, что только пастор – один из троих, находившихся в роковой момент рядом с отцом, прояснит ситуацию, ведь третий свидетель – лекарь, по известной причине, сделать это уже не может.
Отправившись к пастору за объяснениями, он с удивлением обнаружил, что в доме божьего наместника обитают совершенно незнакомые ему люди. Много времени ушло на расспросы и выяснения у новых жильцов, соседей, прежде чем достоверно стало известно: пастор поспешно продал дом, поскольку срочно нуждался в значительной сумме денег, и просто-напросто исчез. Во всяком случае, с той поры, когда он получил на руки деньги за дом, его больше никто не видел.
Джон поднял на ноги всех знакомых и незнакомых, в довольно-таки сжатый срок весь Бристоль переворошен, обшарена каждая щелка, везде наведены справки, но святой отец словно провалился сквозь землю. Потому-то, когда наконец пришел долгожданный день отплытия, в душе Джона, прощальным взглядом взирающего на толпу провожающих, столпившихся на набережной Бристольской гавани, спорили три чувства: радость начавшегося плавания, горечь разлуки с Мери и уверенность в том, что он когда-нибудь непременно раскроет тайну, поведанную отцом перед смертью. А в том, что эта тайна более серьезная и значительная, чем ему показалось вначале, юноша больше не сомневался.

5.
Религиозная мозаика в Бристоле, как, впрочем, и в Лондоне, да и в других портовых городах Англии, а именно здесь ключом била жизнь в пору, последовавшую сразу за эпохой Великих Географических Открытий, была окрашена в самые разнообразные цвета. Смешалось все: верующие, неверующие, протестанты, иудеи, лютеране. Притом каждая вера имела еще и свой, так сказать, оттенок. Так, к примеру, протестантов было превеликое множество – и голландских, и немецких, французских, датских, шведских. Так же, как и всевозможных протестантских сект мистического толка, проповедовавших наступление перед концом света тысячелетнего царства Христова на Земле, каковыми были миллинаристы-адепты, милленарии и им подобные. Рядом сосуществовали пенденты, пуритане, трясуны, ремонстранты, меннониты, сторонники епископальной церкви. Ко всей этой пестрой компании можно добавить англикан, просвитериан и католиков, будь они англичане или иностранцы. Обычно в то время слушали мессу в домовых часовнях, и всякая секта, любое исповедание имели свои церкви и молитвенные дома. Многочисленны были и те, кто бежал от войн и преследований, бывших бичем того времени.
Герой нашего рассказа был совершенно непримечательным в этом разношерстном скоплении небесных служителей. Являя собой саму кроткость, с непременно опущенными долу глазами, он постоянно ходил в неизменно плоской шляпе, с маленьким галстуком и в доверху застегнутом кафтане, что однозначно подчеркивало его принадлежность к многочисленному отряду квакеров. Все, кто был знаком со святым отцом, могли уверять, что тот является образцом смирения, примером служения вере, что, впрочем, соответствовало действительности. Пастор с прилежным старанием служил мессу, отпевал души усопших, ревниво служил культу своей веры, будучи глубоко уверенным, что ничего важнее на этом свете нет да и быть не может. Но человек на то и есть человеком, что способен подчас на такое, что в другое время ему самому может показаться невероятным. В душе каждого человека есть такие потаенные уголки, о существовании которых он никогда не догадывался.
Если бы кто-нибудь сказал пастору, переступающему порог дома старика Кросса: совсем скоро он поймет, что дело служения своей вере – не самое главное на этом свете, он бы такому глупцу просто-напросто рассмеялся в лицо. Пастор к тому времени имел свой дом, свой приход, жизнь его текла спокойно и размеренно, чем он был доволен да еще глубоко уверен, что лучше и быть не может. Конечно же, имея глаза и уши, он видел и слышал обо всем, что происходит вокруг. Конечно же, он не мог не замечать роскошных экипажей, лихо проносящихся мимо него, неизменно следовавшего пешком. Конечно же, ему бросалась в глаза кичливая роскошь нарядов и украшений бристольской знати, конечно же, был наслышан о феерических балах, на которых веселились представители высшего сословия. Стоит ли говорить о том, что путь туда пастору был заказан, и он смотрел на все это как на нечто весьма отдаленное, недостижимое, едва ли не внеземное. Впрочем, святой отец был не так уж стар, а природа человека так устроена, он подвластен всевозможным порывам. Иногда, в исключительно редкие минуты невесть откуда свалившегося наваждения, у пастора возникало шальное желание оказаться в той роскошной коляске, рядом с еще более роскошной красавицей, величаво восседавшей там, казалось, она непременно одарит его горячими поцелуями и безумными ласками. Но пастор тут же прогонял прочь эту крамольную мысль, и кто знает, что было в большей степени этому причиной: верность вере или элементарное чувство трезвости, поскольку святой отец был реалистом и осознавал несбыточность своих фантазий. Ведь пропуском в тот сказочный мир служили деньги и только деньги, притом очень и очень большие, и самым страшным и обескураживающим для пастора было даже не их отсутствие, а сама мысль, что так будет всегда. Денег прихожан хватало на безбедное существование, но нажить богатство... Чтобы кардинально изменить к лучшему жизнь, должно произойти что-то сверх ординарное. И в один прекрасный момент...
Пастор сразу же почувствовал в предсмертном бреде старика то, что он, служитель культа, ждал, пусть даже подсознательно, всю жизнь. «Сокровища... Золото... Там много золота... « – эти слова умирающего были живительным бальзамом на душу. Ему страстно хотелось, дабы слова, медленно срывающиеся с уст отходящего в мир иной хозяина дома, прозвучали поскорее. И в то же время он понимал: в комнате находится непозволительно много для такого случая людей, а он прекрасно отдавал себе отчет в том, что за этим может последовать. Хорошо, что хитрость лекаря удалась и ополоумевший от горя сын поддался на уловку. Но двое других... Впрочем, в ту минуту главным было не пропустить ни единого слова старика, который, не ведая, что сына нет рядом, продолжал:
– Конверт… Он в комнате наверху…Угловой...
Старику было не только тяжело говорить. Дышал он и то с трудом. Впрочем, вполне естественной в такую минуту жалости к умирающему у пастора не было, он, напротив, готов был возненавидеть несчастного, если тот, не приведи Господи, умрет раньше, нежели откроет тайну.
– Там карта… Клад… Прости, сын,… Ты все поймешь...
Сын старика оказался не к месту расторопным и непростительно быстро возвратился с этой дурацкой водой. Впрочем, он, свихнувшись на своих сыновних чувствах, кажется, так ничего и не понял.
– Не забудь… Вся тайна в конверте… Прости...
Это был конец. Сказано было вообще-то до обидного мало, но и достаточно для того, чтобы ухватить нить, ведущую к кладу. Теперь самое главное – это конверт. Кто им завладеет, у того и будут в руках ключи к богатству.
Видя, что двое других невольных свидетелей смерти покидают комнату, пастор интуитивно поспешил за ними, как будто те уже бежали к лестнице, ведущей наверх, и теперь все зависело от того, кто первым взбежит по ней и завладеет конвертом.
– Святой отец, вы уходите? Не произнеся молитвы над усопшим? Как же…
Пастор, забыв о своем смирении, готов был броситься с кулаками на молодого хозяина, который так некстати нарушил его планы. Но это только в первый миг, ибо уже через мгновенье, оценив ситуацию, пастор готов был благодарить юношу, давшему ему особый шанс. Святой отец поспешил к телу усопшего, принялся неистово взывать к небесам, чтобы те приняли душу несчастного, но боковым зрением следил за проемом дверей, где в нерешительности переминались с ноги на ногу двое других, от которых теперь зависело так много. Видимо, оба принимали решение, как поступить. А может, принимал решение один, а второй ожидал, как поступит первый. Как бы то ни было, а закончилось тем, что оба отбыли восвояси, и пастор притом был абсолютно уверен, что они покинули дом, уходят совсем.
Убедившись, что так оно и есть, пастор вздохнул с облегчением, поскольку был уверен, что использует такой благоприятный шанс и первым доберется к заветному конверту. Ведь из троих, владеющих тайной, он один остался в доме, в котором и находится реликвия.
Однако все вышло не так, как это виделось вначале пастору. К вечеру (а именно ночью он планировал, улучив момент, подняться наверх и отыскать пресловутую угловую комнату) дом уже был полон людей. Друзья и знакомые семейства, обитавшего здесь, хотя последние годы старик и слыл затворником и друзей у него было мало, поспешили проститься с покойником, да еще обязательные в таких случаях старушки, без которых практически не обходится ни одна траурная процессия. Как ни выискивал пастор удобный момент, так у него ничего и не вышло. Утешало лишь то, что и конкуренты в таком же положении.
На следующий день, когда пришло время провожать старика в последний путь, пастор сделал для себя неожиданное открытие. Он, конечно же, страстно желал, чтобы все это поскорее завершилось, чтобы наступил вечер, а за ним и ночь, когда он попытается заняться поисками конверта. Иного варианта он не видел. Правда, была одна мысль поделиться тайной с сыном покойного. Ведь в принципе лучше разделить клад с ним, если он в конце концов будет найден на двоих, чем с лекарем и незнакомцем, ибо тогда делить сокровища придется уже на три части. Образно говоря, из двух зол лучше выбрать меньшее, – примерно так рассудил бы здравомыслящий человек. Но в том-то и дело, что здравомыслящий. Золото, даже его призрак, имеет удивительную способность лишать человека благоразумия и способности трезво рассуждать.
Вот и пастору хотелось завладеть всем одному, даже мысли о компромиссе с кем бы то ни было он не допускал. Если бы даже сын покойного предъявил пастору сотню бумаг и тысячу доказательств того, что клад на правах наследства принадлежит ему, святой отец и слушать не стал бы эту ересь. Какой-то незримый, но фантастически мощный механизм в его сознании уже сработал, и не могло быть и речи о том, чтобы его каким-то чудодейственным образом остановить или направить в обратную сторону.
Однако все произошло быстрее, чем ожидал пастор. Когда похоронная процессия тронулась в путь, святой отец, дольше других задержавшись в доме – притом вовсе не преднамеренно, к огромной своей радости заметил, что почти все покинули дом, и поспешил вслед за скорбной толпой. Резонно решив, что во время предстоящего погребения обойдутся и без него, поскольку в общей массе собравшихся пастор заметил еще нескольких служителей церкви, он с видом искреннего возмущения поторопил задержавшихся в доме и вскоре остался совершенно один.
Пастор ликовал в душе. Не нужно ждать ночи, вот сейчас все будет решено. С удивительной для своего сана и смиренного нрава прытью он поднялся по лестнице и принялся торопливо, чтобы успеть до возвращения остальных, осматривать помещения. И в спешке даже вначале забыл о словах старика «в угловой комнате», настолько сильным было возбуждение и желание поскорее завладеть вожделенным пакетом. Главное, что сверлило его мысль – сундук. Ориентир, по мнению ищущего, был серьезным, поскольку не было необходимости копаться в ящиках комода, гардеробе, в бумагах на столе. Иной раз хватало беглого взгляда, чтобы определить: в этой комнате сундука нет.
Пастор так увлекся поиском в одной из комнат, что совершенно не обратил внимания на шум за дверью. Когда, наконец, он усилился и до сознания святого отца дошло: что-то происходит, он весь застыл в оцепенении. Приближающиеся шаги за дверью вызвали не столько страх, который вполне оправдан в момент появления того, чего не ждешь, сколько беспредельное чувство возмущения и протеста, когда хочется кричать до исступления: «Не-е-ет! Не отдам! Мое-е-е!». Это было тем более неожиданно, что на радостях от такого удобного случая завладеть конвертом да в азарте поиска пастор даже как-то и не подумал о том, что его конкуренты тоже могут воспользоваться отсутствием хозяев с той же целью. Теперь он чисто интуитивно почувствовал: это кто-то из них! И был готов дать голову на отсечение, что это не кто-то возвратившийся из похоронной процессии, а именно один из тех двоих, кто хочет отнять у пастора его сокровище.
Огромное желание выскочить и уцепиться в глотку этому наглецу обуревало авантюриста именно сейчас, когда реальность заполучить вожделенный конверт в свои руки была на удивление близка, пастор понял, насколько дорог ему этот конверт и как он рассудительно должен относиться к обстоятельствам, чтобы не потерять его. Внутренний голос подсказал: твоя сила не в напористости, а в хитрости, выжидание лучше поспешности.
Он проворно, едва ли не одним прыжком, подскочил к двери и, прижавшись спиной к стене, спрятался за резным шкафом красного дерева, что стоял рядом. Сердце билось учащенно. Сейчас дверь распахнется и появится... Однако пастор тут же заметил, что шаги удаляются. Забыв об осторожности, он бросился к двери, тихонько, не создавая шума, приоткрыл ее и взглянул в щелку.
Лекарь! Матерь Божья! Ну, наглец! Ну, проныра! Нет, не бывать этому. Пастор снова сдержался, чтобы не броситься следом. От сердца немного отлегло. Ведь святой отец хоть и готов был кинуться с голыми руками на любого, кто встанет на его пути, но в глубине души сомневался, сможет ли в схватке один на один одолеть дюжего незнакомца, от которого так и веяло силой и задором, который невесть каким образом оказался тогда в спальне умирающего и стал невольным свидетелем его последних слов. Притом еще тогда пастор обратил внимание на шпагу незнакомца, которую тот, по всей видимости, по случаю и без случая пускал в дело, потому-то и владел ею умело. Единственным же оружием пастора до сего времени было слово Божье, и с каким бы уважением святой отец не относился к его чудодейственной силе, подсознательно все же понимал: в данном споре верх будет за шпагой. Лекарь же был тщедушен, щупловат и пастор был уверен, что успех будет на его стороне. Вместе с тем он отдавал себе отчет и в том, что сейчас первый раз в жизни совершит грех, на его совести будет загубленная человеческая душа, но и в этом незримом споре, на невидимых весах перевесила не вера, а практицизм. Небесный судья где-то далеко, а звон золота – вот он, рядом, уж слышен в ушах.
Но спешить пастор не хотел. Интуиция вновь и вновь подсказывала ему: выжидай. Что он и делал. Проводив взглядом лекаря до лестницы и заметив, что тот начал подниматься по ней, пастор только тут и вспомнил о третьем этаже, а главное – об угловой комнате, и заерзал от досады: как же он мог такое упустить. Возможно, конверт давно бы уже был в его руках!
Когда лекарь исчез из виду, пастор тихонько, чтобы тот не услышал его шагов, поспешил за конкурентом. Только бы не потерять его из виду! Впрочем, что за бред! Куда этот лекаришко от него, пастора денется? Путь назад отрезан, и шансов у наглеца нет никаких.
Поднявшись по лестнице, пастор украдкой выглянул из-за перил и увидел лекаря, спешащего к комнате в самом конце холла, которая действительно, по всей видимости, являлась угловой. Вот пес! И откуда такая уверенность? Пастор негодовал, возмущался своей нерасторопностью и несообразительностью, ловкостью и пронырливостью конкурента.
Когда лекарь скрылся за дверью, пастор поспешил следом, но чем ближе подходил, тем менее твердым становился его шаг. Возможно, не стоит раньше времени выдавать свое присутствие? Да-да, нужно выжидать, пусть все будет сделано руками лекаря. Коль он так хорошо ориентируется здесь, может, он и конверт быстрее найдет? Возможно, лекаря вызывали, и не раз, к старому больному хозяину дома, и будучи здесь завсегдатаем, он помнит об угловой комнате. Возможно, ему раньше и тот сундук попадался на глаза, и теперь он твердо знал, где и что искать.
Пастор припал ухом к щелке дверей. Шум, шорох, возня. Затаив дыхание, он как можно осторожнее, чтобы скрип двери не выдал его, медленно приоткрыл дверь. Невольный крик едва не вырвался из его уст! Матерь Божья! Свершилось! Сундук стоял едва ли не посреди комнаты, во всяком случае так показалось пастору, крышка его была открыта, а лекарь, стоя перед ним на коленях, в лихорадочном темпе вытаскивал из него вещи, поспешно осматривал их, небрежно отбрасывал в сторону и снова принимался за осмотр новых, извлеченных из этой кованной железом громадины. В голове пастора затуманилось, смешанные чувства овладели им. Радость близости заветной цели (вот он, сундук: реален и так доступен!) досада от присутствия неожиданной помехи в лице лекаря, возбуждения от предстоящей схватки с ним – а что именно этим закончится, сомневаться не приходилось. Лихорадочно горевшие глаза лекаря свидетельствовали: так просто он не отступит.
Вот, свершилось! Из самого дна сундука был извлечен довольно-таки объемистый конверт, и у двух человек одновременно учащенно застучали сердца, казалось, они готовы были вырваться из груди. И у того, что стоял на коленях перед сундуком, а руки его тряслись от волнения, и у другого припавшего к дверной щели, души трепетали. Все! Ждать больше нет смысла, тем более, что лекаришко начал разрывать конверт, чтобы поскорее взглянуть на карту. Через мгновение пастор ворвется в комнату, мертвой хваткой пальцев сдавит это трижды ненавистное ему горло, конверт выскользнет из обмякших рук и...
Но что это?! Пастор похолодел. Внизу послышался отчетливый шум, раздался удар захлопнувшейся двери, звук шагов человека, поднимающегося по лестнице, ведущей сюда, в холл, где находился пастор. Когда события развиваются сверхнеожиданно и стремительно, столь же стремительно нужно принимать и решения в таких обстоятельствах. Другим разом пастор успел бы десять раз возмутиться появлением столь нежеланного конкурента, притом в такую минуту, двадцать раз крикнуть: «Не сметь! Не отдам! Мое!» тридцать раз стать в вызывающую стойку. Это когда рассуждаешь в тиши и безопасности о том, как бы поступил ты в минуту опасности. Но когда она наступает, вся стратегия и логика летит кувырком. Как правило, в таких случаях на первое место у людей, не привыкших к стрессовым ситуациям, выходит чувство самосохранения. Для пастора это была первая подобная минута в его жизни. И он с честью, во всяком случае для себя, вышел из этой ситуации. В два прыжка оказался у двери, ведущей в соседнюю комнату, и спрятался там.
Сохранение собственной жизни – стимул серьезный, но не менее значимый стимул находился в это время рядом – там, за стеной. Потому-то пастор не столько прятался, сколько опять-таки выжидал. Он с удивительной для себя смелостью припал к двери, не боясь, что она сейчас распахнется и его присутствие будет обнаружено, поскольку был уверен, что нежданный визитер проследует мимо и направится к крайней двери, ведущей в угловую комнату. Так оно и вышло. Громкие шаги оборвались возле соседней двери, послышался шум распахнувшейся двери и...
– О-о-о! Кого я вижу?! Приношу извинения, что прервал ваше, гм-м, «врачебное таинство».
Голос говорящего стал менее слышен, из чего следовало, что тот зашел в комнату. Пастор тут же покинул свое убежище и снова прильнул к щелке двери, возле которой он находился минутой-двумя ранее. Он прекрасно видел все, что происходило в комнате и интуитивно предугадывал, что произойдет далее.
Лицо лекаря исказилось ужасом, он попятился назад.
– Не-е-ет! – Голос его был подавлен и жалок. – Я первый… Мое… Как же…
Неожиданный визитер, в котором пастор сразу же узнал третьего свидетеля последних слов старика, подбоченился, слегка раскачиваясь на широко расставленных ногах. В ответ на услышанное он рассмеялся и этот сухой и издевательский смех прозвучал необычайно зловеще в этих стенах. Лекарь еще сильнее сжался в комок.
– «Мое»… Единственное, милостивый государь, что здесь ваше, это никчемная жизнь, которую я непременно, и сейчас же, у вас отниму, если вы не отдадите мне эту бумагу.
В левой руке лекарь держал развернутый лист бумаги, он уже успел, по всей видимости, заглянуть туда, уже наверняка знал, где находится клад и, конечно же, теперь, когда цель была столь реальна, упускать все это из рук ему ох как не хотелось. Потому-то и прижал покрепче заветную бумагу к груди.
– Нет-е-ет!
Это были последние слова, с которыми несговорчивый человек покинул бренный мир. В следующее мгновение шпага убийцы проткнула несчастному грудь, и тот, страшно хрипя и судорожно, беззвучно хватая трясущимися губами воздух, упал на пол и обмяк. Победитель схватки, если это можно назвать схваткой, небрежно вытер окровавленный кончик шпаги о сюртук несчастного, вальяжным движением сунул ее назад в ножны и процедил сквозь зубы:
– Так будет с каждым, кто станет на пути Грета Стоу.
Это было уже что-то. Теперь пастор знал имя конкурента и инстинктивно почувствовал, что это пригодится ему в дальнейшем. А тот склонился над еще бившимся в конвульсиях телом, осторожно освободил заветный лист бумаги, чтобы не разорвать его, обратил внимание, что листов было два, бегло пробежал глазами по строкам и, видимо, найдя то, что искал, удовлетворенно крякнул, сложил бумаги вчетверо и сунул их в карман камзола. В следующее мгновение, только лишь Грет начал делать полуразворот, чтобы направиться к двери, пастор отскочил от своего импровизированного наблюдательного пункта и скрылся за дверью в соседней комнате. Вскоре шаги Грета стихли в конце холла, некоторое время вокруг воцарилась гробовая тишина, что и послужило пастору сигналом к действию. Еще не отойдя от увиденного, он, конечно же, не хотел, чтобы и его постигла участь того, чье тело лежит сейчас в соседней комнате, потому-то и не бросился в открытую на противника, хотя желание завладеть бумагой было огромнейшим. Пастор видел, каким ловким и молниеносным было движение шпаги убийцы, потому-то мысль об открытой схватке с ним отбросил окончательно и решил к этому больше не возвращаться. С этой минуты главнейшей целью для святого отца стало выследить этого Грета Стоу, разузнать все о нем, уличить благоприятный момент и выкрасть бумаги старика.
Пастор приоткрыл дверь, выглянул из-за нее, огляделся. Никого. Но он-то знал, что Грет не мог уйти далеко. За это время тот наверняка не успел даже и спуститься, тем более покинуть дом. Пастор прильнул к окну, выходящему к парадному входу, дождался появления Стоу и проследил, куда тот направился.
Не будем утомлять читателя подробным описанием того, что происходило далее. Долгое и скучное – без особых приключений – преследование пастором Грета Стоу, притом на почтительном расстоянии, чтобы преследуемый не заметил слежки. В конце концов все завершилось тем, что пастор теперь точно знал местонахождение дома мистера Стоу, что, впрочем, пока ни о чем не говорило. Ведь нужно было, во-первых, не только проникнуть в незнакомый дом, но и похитить письмо, которое могло быть спрятано хозяином в самом затаенном месте, что привело бы поиски к нулю.
Пастор запаниковал. Он видел дворецкого, часто появляющегося у парадного входа дома Стоу, в окнах то и дело мелькали силуэты слуг, потому-то о том, чтобы тайно пробраться в этот дом, нечего было и мечтать. Пастор чувствовал: необходимо применить хитрость, придумать уловку, с помощью которой можно будет овладеть бумагами старика Кросса. И его осенило! Правда, задумка необычайно рискованная, а рисковать ох как не хотелось, памятуя о том, что желанная цель близка. Пастору вспомнилась драма в доме Кросса, предсмертное выражение лица лекаря. Гримаса беспредельного ужаса и отчаяния! И как ни странно, в тот миг пастору показалось, что отчаяния все же больше, чем страха. Лишь теперь он осознал причину: как тому было обидно умирать именно в минуту, когда уже держал ключ к сокровищам в своих руках и чувствовал себя бесконечно богатым. Из такой вершины, да падать в пропасть... Это ужасно. Потому-то и пастору не хотелось излишне рисковать. Ужасала одна только мысль о том, что его может постичь участь лекаря. Потому-то он и колебался. Но все же решил попробовать.
Прокараулив вокруг особняка Стоу дотемна, пастор отправился домой, будучи уверенным, что за ночь тот никуда не денется, а утром пастор разыграет комедию.
Утром произошла примечательная перемена. Если бы какой-то придирчивый наблюдатель присмотрел за домом пастора, то он наверняка обратил бы внимание, что из дома на этот раз вышел человек не в привычной плоской шляпе и доверху застегнутом кафтане, а монах в длинной монашьей сутане с огромным колпаком-капюшоном на голове. Со стороны пастора это был вполне логичный ход. Если мистер Стоу в первую же секунду узнал при встрече лекаря внешности совершено непримечательной, то теперь при встрече – а она была неизбежной – его, пастора, наверняка узнает. Потому-то трюк с монашьей сутаной пастор считал просто гениальным. Ведь сильно надвинутый на брови колпак фактически полностью скрывал его лицо.
Однако события этого дня начали развиваться по совершенно неожиданному для пастора сценарию. Уже издалека, лишь подходя к дому Стоу, пастор заметил у подъезда экипаж, в который вскоре сел Грет Стоу, кучер хлестнул лошадей и... Тяжелая минута для пастора. Чего только не пришлось ему вмиг пережить! Пожилой человек сорвался на бег и попытался остановить другой экипаж. А что прикажите делать? Упускать добычу? Одним словом, след привел пастора вместе со Стоу в порт, где Грет долго и упорно наводил справки о судах, в ближайшее время отправляющихся на Карибы. Наш новоиспеченный монах старался не отходить от преследуемого ни на шаг, пытаясь не слишком привлекать к себе внимание того, чьей тенью стал, прислушивался к каждому его слову и в конце концов выяснил главное: через три дня к Карибам отправляется судно «Лань», на борту которого Грет Стоу и зафрахтовал себе место.
Все! Дело сделано! Из-под колпака монашьей сутаны раздался облегченный вздох. Уже можно отказаться от рискованного визита в дом Стоу, ведь теперь тот и так никуда от него, пастора, не денется. Теперь все было предельно ясно. По всей видимости, на карте был указан один из островов где-то там а Атлантике, на котором и был зарыт клад. О подобных вещах пастор был наслышан, потому как время на дворе было такое, что даже человек, далекий от морских профессий и всего, что с ним связано, не мог об этом не знать по той простой причине, что о стремительных обогащениях говорили все. Время географических открытий, время захвата и разграбления колоний, время противостояния с Испанией! У всех на слуху были россказни о Золотом флоте, об испанских галеонах, огромные трюмы которых набивались золотом, о фантастических удачах пиратских вожаков, которые чуть ли не на каждом острове зарывали свои сокровища, и о счастливцах, кто находил потом эти клады и сказочно обогащался. То, что и в данном случае речь идет о подобном, пастор почти не сомневался.
Итак, теперь главное – попасть на «Лань». Этим достигались сразу две цели: он, пастор, одновременно будет и приближаться к заветному месту, куда ему все равно рано или поздно нужно плыть, чтобы забрать свои сокровища, и выискивать удобный момент, чтобы завладеть картой. Путь неблизок, времени предостаточно. Во всяком случае, его должно хватить на то, чтобы выбрать благоприятный момент или выкрасть карту, или отправить ее нынешнего владельца на тот свет и беспрепятственно завладеть бумагами Кросса.
И все бы хорошо, да вот сумма, открывающая путь на борт «Лани», была для пастора велика. Но он тут же нашел выход. Резонно заметив, что когда возвратится в Бристоль уже богатым человеком, ему будет просто неприлично жить в таком недостойном его статуса доме, пастор сразу же занялся поисками покупателя для своего особнячка. Все сложилось удачно. Дом продан, место на борту «Лани» оплачено, потому-то, когда наконец-то судно подняло якорь, а вскоре и паруса, пастор, провожая прощальным взглядом тающий Бристоль, ликовал в душе. Интуиция подсказывала ему, что впереди большие перемены, а фантазия рисовала все новые и новые сказочные видения будущего.

6.
Для Мери Ньюмен наступила совершенно новая, доселе неведомая ей жизнь. Собственно, она далеко не первая и тем более не последняя, на чью долю выпадает подобный удел. Тот, кто хоть единожды был любим, а главное – сам влюблен беззаветно, тому, вне всякого сомнения, ведомы эти переживания. Подчеркнем: любил именно беззаветно и страстно, а это нечто совершенно иное, нежели просто мимолетное увлечение, флирт, интрижка, любовное приключеньице, к которому зачастую относятся легкомысленно, а разрыв подобных отношений может вызвать лишь легкое разочарование, а не глубокие душевные муки и переживания. Ибо только то можно назвать настоящей любовью, что заставляет душу млеть в предвкушении будущей встречи, забывать все, что происходит вокруг, и только лишь жить ожиданием блаженного мига, каким есть свидание, и чтобы потом, простившись, снова и снова жить ожиданием встречи с любимым человеком. На этом стоял мир, стоит, и, наверное, всегда так будет, ибо в противном случае само человечество может оказаться под угрозой исчезновения.
Впрочем, во все времена существовало огромнейшее количество условностей и надуманных запретов, которые, казалось бы, противоречили здравому смыслу. Любовь – прекраснейшее из чувств, стыдиться его просто глупо, да и чего ради, спрашивается, скрывать их. Душа и тело жаждут объятий с любимым человеком, элементарный целомудренный поцелуй при встрече так сладок и приятен и не должен вызывать осуждений. Ан нет! Людьми понапридумано множество удивительных словосочетаний: «рамки приличия», «правила этикета», «хорошие манеры» и тому подобное. Мери влюбилась в ту пору, когда в обиходе так часто были выражения: «Нет-нет, все должны видеть, что я ушла с бала одна», «Нас могут увидеть вместе», «Вас могут увидеть у моего дома». Здравый смысл подсказывает: ну и Бог с ними, пускай видят, нам то что? В ответ абсурдное: «Что могут подумать люди?» Но и это не худшее из запретов, которые возникали во все времена и в разных странах. Со своим уставом ходить в чужой монастырь, конечно же, негоже, но некоторые из запретов не могут не вызывать удивления у здравомыслящего человека. Взять ту же паранджу или пояс верности. Ревнивые мужья платили огромные деньги кузнечных дел мастерам за эти пояса да ключи к ним, а смышленые жены тут же заказывали дубликаты этих ключей. Кого, спрашивается, обманываем?
Ну, да мы отвлеклись. Пояс верности – это нечто совсем иное, чем девственный поцелуй, целомудренные свидания и непорочная любовь. А именно такими были отношения Мери Ньюмен и Джона Кросса. Может быть, именно поэтому Мери была уверена в том, что не совершила ничего предосудительного, за что бы ее могли упрекнуть, не прятала и не хотела прятать своих чувств к Джону. Высок, строен, красив. Да любая была бы рада оказаться на ее месте! Потому-то она, беззаветно влюбленная, еще и гордилась своим чувством. Чего скрывать? Наоборот, пускай завидуют: этот великолепный юноша принадлежит ей! Вместе с тем не делала секрета и из того, что и ее сердце всецело отдано ему.
Были встречи, была радость и упоение от этих встреч. Томительный день ожидания, прерывающий их, казался вершиной душевных испытаний. И вот пришло испытание, в сравнении с чем те, предыдущие, кажутся невинной забавой. Для влюбленных во все времена самым страшным является разлука. И чем дольше она длится, тем невыносимей муки ожидания. Раньше девушке казалось, что она не сможет прожить без любимого ни единого дня, неделя казалась сроком, барьером, который она не сможет взять никогда. Скорее просто-напросто остановится сердце, а по-другому быть не может. Теперь же счет пошел на месяцы...
Это было что-то ужасное. Более черного периода в жизни еще не было. На склоне лет можно будет только укоризненно усмехнуться – мол, молодость-молодость, это лишь тебе свойственны столь сильные страсти. Но это, опять таки, трезво смотришь на прошлое в зрелом возрасте. Юность же – буря страстей, эмоций, пылких чувств, доходящих порой до самоистязания. Именно это и происходило в данном случае с Мери. В пору было жалеть о своей столь сильной страсти, которая в настоящий момент приносила не столько блаженство, сколько мучения. Это если говорить лишь об одном только душевном, образно говоря, аспекте. Но ведь и это еще не все. Балы, обеды, вечера, выезды в свет – все это как бы перестало существовать для невесты. Нет, она посещала все их, но было ей, мягко говоря, все не в радость. Напротив, созерцание беззаботно и весело кружившихся в танце пар вызывало лишь жалость к себе и сожаление, что ей не суждено вот так же забыться в танце с любимым человеком и вариться в этой всеобщей каше веселья.
Умудренные опытом светские львицы, о которых мы уже вели речь, лишь удивлялись ее самобичеванию, советовали отвлечься от грустных мыслей новым любовным приключеньицем, благо дело кандидаты уже «извертелись на пупе» возле нее, стараясь привлечь к себе внимание, понравиться. Но для Мери они были стеклянными.
Теперь смысл жизни девушки сводился к ожиданию весточки из-за океана, о чем они условились с Джоном при расставании. Поскольку ничего не было, она, чтобы хоть как-то прояснить ситуацию, то и дело обращалась к отцу – мол, что слышно об успехах его выпускников в Новом Свете? Отец только удивленно сдвигал плечами:
– Помилуй, доченька! Какие могут быть новости от них? Ведь времени прошло так мало.
У Мери округлились глаза:
– Вы это серьезно, отец? Ту вечность, что бесконечно тянется с момента их отплытия, вы определяете словом «мало»?! Вы смеетесь...
Мери едва не расплакалась и выбежала из комнаты. Дочь была для отца идеалом. Ни единого слова и действия против воли отца, упреждение всех его желаний, безграничная любовь ощущалась в каждом ее слове и действии, а тут чуть ли не вызов! Нет, она не нагрубила ему, но это так непохоже на их отношения до этого, что показалось отцу скандалом. Но он перестал бы себя уважать, если бы обиделся на нее в эту минуту. Он, конечно же, давно знал о привязанности дочери к одному из лучших своих учеников, да что знал – видел, ибо и слепой не мог не заметить. И хоть в глубине души желал для нее более выгодной партии (самые знатные и богатые кавалеры Бристоля готовы были бросить все свое состояние к ногам девушки в ответ на краткое «Да»), все же считал, что счастье дочери дороже всего этого, потому-то и не ограничивал ни в порывах, ни в действиях. Иной бы на его месте, как умудренный опытом родитель, начал бы наставлять на «путь праведный» непутевую дочь, доказывая усредненную среднестатистическую истину, что первое увлечение, как правило, слепо, почти всегда приносит разочарование, а предмет обожания воспринимается как единственный и неповторимый только лишь по той причине, что он действительно пока - единственный потому как первый, следовательно, и сравнивать-то не с кем. Мог бы посоветовать многое дочери, хотя обычно такие советы дочерям дают матери, но в случае с Мери, мать-покойница, увы, сделать этого уже не сможет. Да, не стоило торопиться с выбором рыцаря своего сердца, лишать себя добровольно всех прелестей, даримых молодостью. Балы, развлечения, флирт с кавалерами, и чем больше их будет стелиться возле девичьих ног, тем больше повода для сладких и горделивых воспоминаний на склоне лет,– все это дается раз в жизни и упускать такую возможность просто глупо.
Любящий отец не настаивал на здравом смысле по той простой причине, что не только безгранично любил дочь и предоставлял самостоятельное право выбора, считая ее для этого достаточно взрослой, но и потому, что видел сам: выбор дочери не так уж слеп. Да, есть более богатые и знатные, как тот же Фрей, один из воспитанников Чарльза Ньюмена, который так долго и упорно добивается расположения Мери, но в таких столько зазнайства и глупого гонора, как опять же у того Фрея, что отец в глубине души чувствовал: нет, с таким его дочь не будет счастливой. А вот Джон Кросс был тем, в кого он сам, откровенно говоря, был по-своему влюблен. Джон был одним из лучших воспитанников Ньюмена в бытность его начальником Академии. Удивительная тяга к знаниям, безграничная любовь к морю, сообразительность и личное обаяние – вот слагаемые успеха, позволившие рядовому казалось бы ученику возвыситься в глазах учителя. Это лишь теперь, взглянув на него глазами дочери, Ньюмен отметил душевную доброту и удивительную легкость в общении с юношей. А во время учебы его мнение о Джоне было сугубо мужским: этот не подведет и не предаст! Потому-то Кроссу, невзирая на молодость и отсутствие опыта, было доверено командование судном, и у руководства Академии практически не было сомнений в том, что юноша справится со столь ответственной обязанностью.
Уже тогда, видя удивительнейшую привязанность дочери к Кроссу, у Ньюмена возникла мысль оставить преуспевающего выпускника при Академии, со спокойной совестью назначить его на одну из приличных должностей, чтобы дочь избежала горького расставания и томительного ожидания. А то, что это будет именно так, любящий отец предвидел уже тогда. Но лишь потом, много лет спустя, придут времена, когда влиятельные папаши начнут усаживать своих родственников и нужных людей в мягкие кресла уютных кабинетов с плотно закрывавшимися окнами, чтобы ветер романтики и перемен не дай Бог не растрепал их гладко причесанные волосы. В те времена руководствовались совершенно иными критериями. Понятия имени, чести и благородства были не пустым звуком. Это имя еще нужно было заслужить славными делами, потому-то Чарльз Ньюмен и решил, что для юноши предстоящие испытания будут отнюдь не лишними. Да и для становления мужского характера больше подходит свист морского ветра в ушах, нежели тишь уютных кабинетов. Ведь именно подобными критериями нужно испытывать человека в своеобразном тесте на то, чего же он все-таки стоит.
Чарльз Ньюмен с легкой душой благословил юношу перед первым в его жизни походом, перед первым большим испытанием. Да и разлука дочери с молодым человеком при всех своих грустных моментах должна была, по мнению отца, стать еще и испытанием на прочность чувств. Ведь где гарантия того, что спустя какое-то время, погрустив малость и убедившись, что одиночество – дело довольно-таки тоскливое и скучное, дочь не соблазнится на ухлестывание какого-нибудь блистательного ухажера и не окунется вновь в океан разнообразных утех, которыми обильно насыщена светская жизнь.
Но случилось то, что случилось, и отец другими глазами взглянул на дочь. После этого мимолетного разговора она перестала для него быть маленькой несмышленой девочкой, озорной и беспечной. Незаметно повзрослев, дочь стала женщиной, и любому родителю рано или поздно нужно смириться с мыслью, что пришло время, когда у повзрослевшей дочери к естественной любви к отцу и матери прибавляется естественное желание любить и быть любимой. Оба чувства святы.
Видя все это, Чарльз Ньюмен взял под контроль всю информацию, поступающую в стены Академии с берегов Нового Света, и приказал немедленно докладывать ему обо всем, что станет известно о выпускниках заведения, отправившихся в Атлантику с особой миссией. Но вестей пока не было. Так проходили дни, недели, месяц, два...
Мери вышивала, когда в комнату зашел отец. Она была настолько увлечена своим нехитрым девичьим занятием, что не сразу и заметила его. Встрепенувшись, дочь была уже готова брызнуть смехом и извиниться перед отцом за свою невольную оплошность, но, взглянув на отца, осеклась на полуслове. Он казался предельно озабоченным, лицо угрюмо и даже растерянно, Мери интуитивно почуяла беду. Холодея, она прошептала:
– Дурные вести? Да?
Тот, казалось, сам готов был принять от кого-нибудь утешения, а не утешать другого.
– Да, дочь. Известия удручающие и верится в них с трудом. Я думаю, это какое-то недоразумение и вскоре все прояснится.
– Да говорите же, отец, не томите!
В эту минуту она была уверена, что это не просто какие-то неприятности, связанные с работой и службой отца, а то, что сейчас он скажет ей, касается именно ее, и молилась мысленно об одном: только бы не самое страшное, непоправимое. Увы, ее ожиданиям не суждено было сбыться. При первых же словах отца она бессильно опустила непослушные руки, а еще через минуту уронила заплаканное лицо в раскрытие ладошки и простонала:
– Нет! Этого не может быть!



ТРЕТЬЯ попытка наконец-то принесла результат! Мы таки нащупали под водой корпус этой чертовой посудины! К счастью, корабль затонул совсем недалеко от берега, на небольшой глубине. Хвала Господу! Хотя, конечно, в большей степени нужно благодарить ветер и волны. Ведь это они прибили к берегу агонизирующее судно, и вот теперь, нырнув, мы можем попытаться проникнуть внутрь корабля, постараться достать предметы первой необходимости, которые нам непременно пригодятся в дальнейшей жизни на острове.
Предметы, извлеченные из-под воды, были просты и нехитры: посуда, съестные припасы, оружие, одежда. Все это сильно пропиталось морской водой, однако что можно мы просушиваем прямо на берегу. Боже! Как мы радуемся найденным вещам! Словно дети малые! Мог ли я представить раньше, живя в богатстве и роскоши, что буду до поросячего визга утешаться найденной мной тарелке или раскисшему в воде куску солонины? Пути Господни неисповедимы! Как жизнь порой крутит нами! Ужас!


7.
Все в этом мире относительно. На одни и те же вещи можно смотреть по-разному. Мы с вами уже размышляли о пиратстве и остановились на том, что это в принципе то же убийство, только не в темной подворотне, а, так сказать, узаконенное. Иной возразит: да какая разница, под каким соусом его подавать, все равно все сводится к убийствам и грабежам. Но руководствуясь той же логикой увидим, что кто-то нейтрально смолчит, а иной, возмущаясь глупостью, слабодушием первых, приведет тысячу аргументов в доказательство, что пиратство есть высшая благодетель на Земле. К числу этих людей принадлежал Джеймс Фрей.
Истории о подвигах пиратов будоражили его воображение с раннего детства. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что на годы становления его характера пришел расцвет этого явления, бывшего тогда политикой страны, где он родился. Столько имен пиратских вожаков было на слуху в то время! Но кумиром кумиров для Фрея был Френсис Дрейк. Пусть он давно отошел в мир иной, пусть сейчас гремят имена новых предводителей, но таких высот добиться в самом деле, каких достиг Дрейк, это... Фрей не переставал восхищаться всем, что ему удавалось разузнать об этом человеке. И это не праздный интерес. Он не просто интересовался, а изучал труды, связанные с деятельностью Дрейка, интересовался слухами о нем.
Но время во все вносит свои коррективы. Еще мальчишкой Фрей бредил победами Дрейка над ненавистными испанцами, то повзрослев, все чаще задумывался о другом: какое же богатство для казны, а главное – для себя лично заполучил его кумир. Френсис, сын бедного фанатичного протестанта, поднялся до таких высот карьеры и богатства, что не брать с него пример, думалось Фрею, было бы просто глупо. Фрею страстно хотелось славы, но еще больше он желал богатства. Будучи избалованным звоном золота с самого детства и не мысля иной жизни, кроме той, что возможна лишь при наличии громадного состояния, Джеймс сказал себе однажды: если не сколочу в ближайшем будущем громадного состояния, значит, можно смело считать, что жизнь не удалась. Нет, это не был каприз, такой себе минутный порыв, а стало наваждением, маяком, жизненной целью. Пример Дрейка опять-таки всегда был под рукой.
Фантастические прибыли после каждого похода не только обеспечили ему безбедное существование, но после возвращения кругосветки Дрейк на причитавшуюся ему долю награбленного купил себе Баклендский замок. И этот пример в свою очередь породил еще одну мечту Фрея: когда-нибудь купить какой-либо из самых шикарных замков Бристоля или Лондона. Да, да, Фрей верил, что придет время и он станет одним из первых лиц при дворе. Но все это зависит от славы и денег. Фрей не видел иного пути к этому, кроме пиратства. Да, у него благодаря состоятельному родителю был стартовый капитал для того, чтобы купить завод, мануфактуру, верфь, и заняться каким-нибудь из этих производств. Но, во-первых, рента отца казалась ему унизительно небольшой, производство, где нужно, по простому говоря, если не самому работать, то организовывать работу, дело хлопотное и невыгодное. Совсем иное – разбой на море, где одна удачная схватка – и полный трюм золота неприятельского судна в твоих руках. Да, именно золота, поскольку именно эта картина всегда стояла перед глазами Фрея, а на мелочи он размениваться не хотел.
По этой причине он и поступил на учебу в Морскую Академию, по этой причине стал одним из лучших ее учеников. Да-да, лучшим в своем деле может быть не только, образно говоря, лишь положительный герой, способствовать этому могут не только лишь самые благородные порывы. Зачастую корыстолюбие и холодный расчет могут служить лучшим стимулом и двигателем в любом деле. Воры и убийцы ведь тоже усовершенствуют свое мастерство и иногда доводят его до такой филигранной техники, что в пору восхищаться. Фрей схватывал на лету все, чему учили в Академии, как губка впитывал такую огромную массу информации! Получалось у него все это даже лучше, чем у других, пришедших в эти стены не столько по своей воле, а по воле состоятельных родителей, потому-то и относились к учебе с прохладцей, он же был уверен, что все это ему пригодится в дальнейшем и старался не пропустить ни единого слова учителей, поскольку понимал, что любая деталь, усвоенная сейчас, в дальнейшем может сохранить жизнь.
Благодаря этой самоотверженности Фрей и стал в конце концов одним из лучших выпускников Академии и попал в число исключительно немногих, которым сразу же было доверено командование судном. Это был первый успех на пути к заветной цели.
Как часто в детстве Джеймс фантазировал, представлял себя стоящим на капитанском мостике! Ему казалось, что когда ему доверят командование кораблем, он станет самым счастливым человеком на свете. Если бы ему сказали, что на самом деле в этот день его душа будет полна отчаяния, он бы просто не поверил. Увы, но случилось именно так. Всему причиной дурацкая политика короля Карла II. Джеймс был разгневан, ибо, король разрушил его сокровенную мечту, приняв глупейшее решение о борьбе с пиратством, проклинал первое лицо государства, кому еще недавно готов был служить беззаветно и во славу имени которого решил посвятить все свои грядущие победы. И Фрей желал королю участи его отца, которому ранее его же соотечественники отрубили голову, невзирая на высокий сан.
Много бессонных ночей пришлось провести последнее время Фрею в раздумии, как же поступить. Отказаться от своей мечты – это было свыше его сил. Потому-то он сразу отбросил этот вариант, сосредоточившись на другом: как приспособить свою мечту к данным обстоятельствам. Цель все равно была той же, идти только к ней нужно иным путем. Но сколько не перебирал он в уме вариантов, сколько не прикидывал так да этак, все сводилось к одному: золото и богатство ему на блюде никто не принесет. Путь к золоту, лежавшему в трюме корабля неприятеля, так или иначе лежал через схватку с ним. Но если мнение испанцев по этому поводу Фрея мало интересовало, то факт, что свои же соотечественники будут шнырять по Атлантике и наказывать таких, как Фрей, за их промысел – это уже не шутка. А как же мечта стать национальным героем, прославить свое имя? Нет, можно, конечно, прославиться и в борьбе с пиратством, но что он будет с этого иметь, кроме офицерского жалования? Но и быть изгоем в своем Отечестве ему не хотелось. Как же поступить?
До последней минуты перед отплытием Фрей верил, что все каким-то непостижимым образом уладится, станет на свои места. Он каждый миг ждал, что его вызовут и с торжеством объявят: задача изменилась, и отныне ваша миссия состоит в том, чтобы вести непримиримую борьбу с испанским абсолютизмом, топить их корабли, грабить колонии, подрывать могущество испанской короны и приумножать силу и славу Англии. В томительном ожидании таких вестей Фрею все чаще и чаще приходила в голову шальная мысль: а не махнуть ли на все рукой, не поднять ли на своем судне «Веселый Роджер» и заняться вольным промыслом? А что, черт возьми?! Почему бы не наплевать на глупые королевские указы и не поступить по-своему? Да и где гарантия, что через некоторое время все не вернется на круги своя в политике Англии и на него взглянут не как на предателя, а как на героя? Вместо осуждения скажут: вот как он благоразумно поступил! Золото, с полными трюмами которого возвратится к берегам Англии после удалых набегов на этих ненавистных ему католиков, послужит Фрею охранной грамотой, а щедрая доля в пользу короля сменит его гнев на милость.
Победителей не судят. Фрей вспомнил об Уинтере, которого за то, что тот не подчинился приказаниям Дрейка и покинул адмирала, английский суд приговорил к повешению. Ну и что? Дрейк, торжествующий удачу похода, великодушный, подарил ему жизнь. Да и сам Дрейк каков? Фрей вспомнил, с чего он начал. Впервые получив под свое командование судно – имя ему было «Юдифь» – Дрейк вместе с другими судами знатного вельможи и моряка сэра Джона Хоукинса совершал нападение на испанцев у берегов Америки. Эскадра Хоукинса попала в испанскую засаду и была разгромлена. Дрейк, вырвавшись из бухты на своем судне, поврежденном меньше других, взял курс домой, бросив на произвол судьбы и друзей, и своего командира, который к тому же был родственником Дрейка. Потом адмирал Хоукинс скажет: «Он бросил нас в минуту несчастья». Так что Дрейк тоже начал с предательства. Кто сейчас, с возрастающей радостью в душе размышлял Фрей, помнит об этом? Последующие успешные пиратские операции заставили всех забыть об этом. Вот уж скоро столетие минует с тех пор, а «Золотая лань», на которой Дрейк совершал свои подвиги, поди ж ты – до сих пор стоит у причала на Темзе, являясь объектом поклонения для соотечественников и главной достопримечательностью Англии.
Победителей не судят! Эта мысль все чаще и чаще сверлила мозг Фрея, не давала ему покоя. Он уже почти не сомневался, что поступит так, как задумал, потому-то и был рад любому примеру, который впоследствии мог бы оправдать его поступок. Да в мире, черт возьми, думалось Фрею, нет ничего такого, что невозможно было бы оправдать и подать в выгодном для себя свете. Фрей вспомнил, как в детстве, запоем читая книги о море, он натолкнулся на удивительные строки, которые вначале возмутили его юную, неокрепшую и непривыкшую к жестокости душу. Это был отчет некоего Кавендиша о своем плавании правительству, отдельные слова которого в то время поразили ребенка (мы их выделим/: «Я прошел вдоль берегов Чили, Перу и Новой Испании, и везде я наносил БОЛЬШОЙ ВРЕД. Я СЖЕГ и ПОТОПИЛ девятнадцать кораблей, больших и малых. Все города и деревни, которые мне попадались на пути, я ЖЕГ и РАЗОРЯЛ». Еще больше юную мальчишескую душу тогда поразило то, что этому человеку, который «сжег и потопил», «сжег и разорил», была устроена по возвращении торжественная встреча на Темзе. Причину этой торжественности Фрей понял много лет спустя, вчитавшись в фразу из отчета, на которую вначале не обратил особого внимания. Она была на удивление коротка, но вместе с тем многое и объясняла: «И набрал большие богатства».
Эта фраза теперь была ему и руководством к действию, и судьей, и защитной грамотой.
И вот ранним апрельским утром 1676 года небольшая эскадра покинула Бристольский порт и легла на курс в западном направлении. Некоторое время спустя маршруты кораблей разошлись. Часть их пошла севернее – в сторону Багамских островов, часть – южнее, к гряде Наветренных островов, а по злой иронии судьбы два фрегата «Герцог» и «Генерал» под командованием соответственно Джеймса Фрея и Джона Кросса последовали золотой серединой: к архипелагу Больших Антильских островов. Глаза почти всех капитанов – вчерашних особо отличившихся выпускников Бристольской Королевской Морской Академии, первое время практически не покидавших капитанские мостики, то и дело всматривались в даль: не мелькнет ли вдали черный пиратский флаг? Мы сказали «почти», так как был среди них один, чьи мысли оказались заняты совершенно другим. В этой душе кипело страстное желание не бороться с черным флагом, а самому поднять его. Только вот как преподнести команде, как она отреагирует? Конечно же, была опасность, что его при первых же словах закуют в кандалы и бросят в трюм, чтобы потом, по прибытии в Англию, отдать под суд за измену. Но вместе с тем Фрей понимал, кто именно это может сделать. Он мысленно сравнивал лица своих офицеров, некоторые из которых были его вчерашними сокурсниками по Академии, но менее старательными и удачливыми, с лицами рядовых матросов, составляющих основную массу экипажа судна. Какие «правильные» черты лица у этих сосунков, готовых броситься в сражение «за короля» да за иную мистическую, а потому и глупую идею. И какой противовес им эти небритые физиономии бесшабашных старых морских бродяг, с таким озорным и живым блеском в глазах, который отличался от каменных взглядов офицеров, последних, казалось, больше всего на свете интересовало, как они выглядят в глазах подчиненных, поэтому только лишь и следили за тем, как бы не сделать лишнего неловкого движения, что могло бы подорвать их авторитет.
Потому-то Фрей в задуманном и решил опереться именно на матросов. Он знал, как был набран экипаж. Собственно, это и не было секретом в ту пору, когда большого количества рук для тяжелой черновой работы на кораблях хронически не хватало. Конечно же эти ребята, вчерашние завсегдатаи кабаков, относились несколько иначе, нежели офицеры, к понятию «умереть во славу короля». Фрей почти не сомневался, что матросы поддержат его.
Первым шагом Джеймса был подбор надежных людей из числа команды, подготовка их, чтобы потом можно было опереться на этих ребят. Фрей сразу же присмотрел в этой разношерстной (в прямом смысле слова, так как в то время еще не было для матросов строгой морской формы, каждый был одет во что горазд) компании твердых характером людей с задатками лидера, среди которых в свою очередь выделялся некий Том Ренс. Среди равных себе он покрикивал на остальных, а на замечания старших офицеров не вытягивался в струнку, а мог возразить, иногда даже резко. С ним Фрей сразу же нашел общий язык, так что не пришлось заходить в разговоре издалека, как он планировал. Уже в первом разговоре тет-а-тет Ренс заверил, что берет «обработку» команды на себя, а Фрей сразу же выложил козырь: в первую очередь нужно изолировать офицеров. Что вскоре и было сделано. Под благовидным предлогом, не вызывающим подозрений, все офицеры были собраны капитаном в своей каюте и тут же обезоружены и взяты под охрану самыми активными из заговорщиков. Подымаясь на палубу, где собрался остальной экипаж, Фрей готовился блеснуть красноречием. Он намеревался долго и красиво, а главное – убедительно говорить о самых удачных походах вольных морских бродяг, о тех сказочных богатствах, что заработали они морским разбоем, о выгодах, что судьба сулит всем им, если они пойдут тем же путем.
Но все это оказалось не нужным, как только он ступил на палубу. Толпа уже давно все знавшая и ко всему подготовленная, встретила его шумным приветствием и бурной овацией. Среди криков «Ура!» да «Хвала капитану!» прозвучали призывы тут же поднять пиратский флаг. Фрей улыбнулся и укоризненно покачал головой:
– Хорошо! Сегодня мы поднимаем пиратский флаг, а завтра встречаем эскадру Моргана, на которого Веселый Роджер подействует как красная тряпица на быка. Что, на виселицу не терпится? – Все в нерешительности зашумели. – В чем наше преимущество? Мы судно короля, посланное Его Величеством для борьбы с пиратством и честь нам и хвала за это. А, заметьте, главное – поддержка. На любом из островов, принадлежащих английской короне, а их теперь на нашем пути будет немало, нам будет оказана помощь и поддержка. Зачем же лишать себя этой благодетели?
Фрей обвел всех взглядом. Люди одобрительно, хоть и робко закивали. Удовлетворенный этим Фрей продолжил:
– Ну, а ежели нам встретиться в океане одинокий купеческий корабль или испанский галион с золотишком в трюме, то кто же будет против того, чтобы его не перегрузить в наш трюм?
На этот раз уже гул одобрения был отнюдь не робким. Вот что значит знать психику человека и пользоваться слабинкой в его душе.
– Пустить затем непотребную посудину, а главное – свидетелей на дно, и кто потом сможет нас упрекнуть, что мы нарушали королевский указ? А коль снова на пути станет королевская эскадра, или того же Моргана – так вон она, королевская грамота, подтверждающая нашу миссию здесь. Пожалуйста, читайте. Мы, милые, все глаза высмотрели, вглядываясь вдаль в надежде встретить пиратов да сгораем от нетерпения проучить их.
Дружный взрыв смеха всколыхнул паруса. Послышались возгласы: «Ай да капитан!», «Во дает!». Фрей дождался, пока шум утихнет.
– Ну, что же, хорошо, что вы поддерживаете капитана, и надеюсь, так оно будет и впредь. Предупреждаю сразу: я буду требовать соблюдения строжайшей дисциплины на корабле, поэтому хочу, чтобы в дальнейшем не возникало разглагольствований по этому поводу. Ну, а пока слушайте мой первый приказ. Если хотите, не приказ, а совет. Сдается мне, что те напыженные индюки, распираемые самодовольством от того, что они незаменимые мореходы, больше не пригодятся нам в плавании. Более того. Не сомневаюсь, рано или поздно они побегут к королю с жалобой на нас. Потому-то буду не против, если вы решите выбросить эту братию за борт. – Мгновение помолчав, Фрей изобразил игривую гримасу. – Можно даже прямо сейчас.
Старым морским бродягам не нужно было в таком деле повторять дважды. Некоторым офицерам припомнились окрики и иные былые обиды. Прежде чем отправить несчастного за борт, тому приходилось получить немалую порцию издевательств и унижений. Другие в это время уже тащили из капитанской каюты очередную жертву и вскоре раздавался очередной всплеск, воды Атлантики принимали очередную, какую уже по счету? – жертву. Столько их было в то время! Подсчитывал ли кто-нибудь когда-либо, сколько людей почило на дне Атлантики и Карибов с момента открытия Америки Колумбом и до той поры, пока не закончилась вакханалия завоевания европейцами земель и богатств Нового Света? Эта группа офицеров была песчинкой, молекулой, атомом того чудовищного человеческого преступления, длившегося не один век, сравниться с которым вряд ли может любая из мировых войн.
– Постойте, постойте! – Ренс остановил группу матросов, которые уже собрались было отправить очередную жертву за борт.
Он подошел ближе и с сосредоточенным лицом, сделав мор-щинку между бровями, принялся разглядывать костюм жертвы. Игриво, подражая капитану, покачал головой и щелкнул языком:
– Боже правый! Такой наряд и сгниет на дне морском! К чему рыбам красоты? К ним в гости можно отправиться и в неглиже. А мне вот, как помощнику капитана, приличный костюм просто необходим. А, ребята?
Вскоре мародер уже щеголял в роскошном камзоле, чем подал пример и остальным. Получилось так, что Ренс сам себя назначил на должность помощника капитана, и это не ускользнуло от глаз Фрея. Вообще-то все правильно: заслуга в успехе задуманного даже не столько его, капитана, сколько Тома, который все организовал, потому-то Фрей сразу же наметил его к себе в первые помощники, но этот ход Ренса насторожил его. Коль начал тот такими темпами и сразу же проявил свои притязания на высокие должности, не позарится ли он в будущем на его, Фрея, место? Не отправит ли за борт следом за офицерами, чтобы самому стать на капитанский мостик. Фрей сразу же отогнал от себя эту глупую мысль, хотя возвращался потом к ней несколько раз.
На следующий день на «Герцоге» снова увидели вдали паруса «Генерала», которого потеряли было из виду еще несколько дней назад. У Фрея, поначалу безучастно взиравшего в сторону вчерашних коллег, вдруг в глазах мелькнул игривый огонек. Было заметно, что его озарила какая-то мысль. Он позвал Ренса.
– Дружище Том! Сдается мне, что тебе с твоими способностями самое место на капитанском мостике.
– Если ты это, капитан, клонишь к тому, что я на твое место мечу, так это вздор. Коль пришлось бы, думаю, справлюсь, а так вместе даже легче. Одно дело делаем. Главное – побольше золотишка натрясти, а когда делить будем – думаю, моя доля не намного меньше твоей будет.
И хотя снова Ренс в разговоре сделал тонкий намек в сторону личной выгоды, этот ответ несколько успокоил Фрея. Он загадочно улыбнулся.
– Что же, приятно, когда тебя окружают верные люди, но я не о том. Почему бы нам и на вон том судне не повторить то, что мы на «Герцоге» сделали вчера?
У Ренса округлились глаза:
– Однако...
Он посмотрел на своего капитана: не шутит ли тот? Лицо Фрея растянулось в широкой улыбке.
– Рискованно, не скрою. Но ведь отныне риск – это наше ремесло. Слушай мою команду!
На «Герцоге» убрали остатки парусов, судно легло в дрейф. Спустя какое-то время и «Генерал», приблизившись к знакомому судну, также задрейфовал, пытаясь узнать, что у тех случилось. Насторожило, что на палубе «Герцога» почти никого нет. С судна Фрея просигналили, что у них сильная течь, все заняты работой в трюме, но сил и людей не хватает. Просим помощи и немедленно!
На «Генерале» мысль о провокации никому даже и в голову не пришла, так как в памяти были еще свежи недавние сборы, общие планы на будущее, да и годы учебы многих сблизили и сдружили. Ведь среди командного состава «Генерала» так же, как и на «Герцоге» было много вчерашних выпускников Академии. С борта «Генерала» на помощь товарищам отправились сразу же несколько лодок, в одной из них находились офицеры во главе с капитаном, которые хотели личным присутствием, советом и участием помочь товарищам в беде. Злую шутку с ними сыграло и желание действовать, ведь за все время плавания не произошло ничего примечательного, а так хотелось побыстрее проявить себя с лучшей стороны, совершить благородный поступок. Таковым, без сомнения, и являлось оказание помощи друзьям в тяжелую минуту. Оно было столь огромным, что заглушило чувство опасности. Да и кто думает об опасности при встрече с друзьями и единомышленниками?
Нетрудно предположить, что произошло дальше. Ребята Фрея, затаившиеся в удобных местах, сработали дружно и без ошибок. Нужно признать, что Фрей все рассчитал гениально. Наруку заговорщикам сыграла не только внезапность – главнейший козырь в таких делах, но и полумрак трюма. Матросы «Генерала» с ярко освещенной солнцем палубы спускались в мрак трюма, первое время, естественно, не видя ничего вокруг себя, где их уже поджидали заговорщики, глаза которых давно привыкли к полумраку, потому-то они и ориентировались прекрасно и дело свое исполняли без сбоев. Вот они, руки жертвы, которые нужно заломить за спину, вот он рот, который нужно крепко закрыть, чтобы не орал и других не вспугнул.
Офицеры с «Генерала» были сразу же изолированы, а с матросами проведена, если можно так сказать, преинтереснейшая беседа. Говорили вначале лишь Фрей, Ренс и матросы с «Герцога», второй половине «беседующих» приходилось лишь слушать. Да и что им оставалось делать, если руки их были связаны, а во рту – кляп. Но зато уши их закрыты не были и уж на их-то долю в эти минуты выпала главная «нагрузка». О, как говорил Фрей! Величайшие ораторы мира в эту минуту позавидовали бы красноречию Джеймса! Какой заманчивой виделась в его рассказе пиратская вольная жизнь, какой сказочной и богатой обещала быть добыча, какие радужные перспективы в жизни открывались всем им тогда, когда их карманы и кошельки будут трещать по швам от обилия золота.
Чем дольше говорил Фрей, тем больше алчный блеск горел в глазах слушателей. Эти глаза совсем недавно были наполнены гневом к своим поработителям, но волшебная сила золота, как всегда, сделала свое дело. Эту удивительную силу, как мы с вами все больше убеждаемся, имеет даже не столько само золото, а его далекий, еще не осязаемый свет.
Матросы с «Герцога» особо не выделялись красноречием в этом разговоре, но они так аппетитно и шумно проглатывали слюну, приговаривая, мол, и попьем же мы виски, ох и погуляем же по кабакам, когда наши карманы будут набиты золотом с испанских галеонов, что эти короткие и сухие выкрики, возможно, сыграли более вескую роль, чем вся длинная речь их капитана. Тот, зная слабинку моряцкой души, весело подмигнув, добавил, что в кабаках да тавернах отныне их с деньгами будет ждать не только хорошая выпивка, но и уйма смачных портовых девиц, которые за золотой ублажат все их желания.
О, это был хороший ход! Пошли остроты, шум, смех. Вскоре кляпы были выброшены, руки развязаны. Однако пленники не бросились сводить счеты с недавними обидчиками. Призрак золота делал свое дело.
Но Фрей не был бы самим собой, если бы утешился достигнутым. Все это время он пристально следил за лицами пленников и изучал их. Сейчас он мог практически без ошибки определить, кто безумно рад возможности заняться пиратством, кто сомневается, чья душа кипит ненавистью к нему, но тот пока скрывает это, стараясь не выдать себя.
Поэтому Фрей сам лично отобрал тех, кто отправится вновь к себе на судно, но в уже ином качестве. Последним был назван Ренс.
– Смотри, Том. С наших лишь ты один отправляешься вместе с ними. Но если все получится, именно ты будешь капитаном «Генерала». Так что теперь все зависит от тебя. Твой корабль – тебе и карты в руки. Удачи!
Большинство из прибывших ранее на «Герцог» лодок теперь снова устремились к родному кораблю. Там с любопытством взирали на приближающуюся мини-флотилию: что за вести везут с собой их товарищи? А люди Фрея были наготове. Канониры давно зарядили пушки, но порты, конечно же, оставались закрытыми, чтобы не вызывать подозрения.
Лодки пришвартовались к «Генералу», гребцы поднялись на палубу. Шли томительные минуты ожидания. Сколько пар глаз в это время неотрывно следило за судном напротив! Напряжение, казалось, достигло своего апогея.
Прозвучало несколько выстрелов. На «Герцоге» сразу же все пришло в движение. Дружно распахнулись пушечные порты, поставлены несколько парусов, и судно медленно пошло на сближение с «Генералом». Фрей понимал, что эти выстрелы еще ничего не значат. Он даже ожидал их. Ведь хотя бы один из тех немногих, кто остался на «Генерале» офицеров, может проявить расторопность и попытается подавить мятеж. Хорошо, если с ним справятся сами же матросы. А если не поддержавших мятеж на «Генерале» будет большинство, то для «проветривания мозгов» таких и был придуман устрашающий маневр: всем своим видом показать: если вы нас не поддержите, то нам не остается ничего другого, как отправить вас ко дну. Впрочем, почему устрашающий? Теперь «генеральцы» становились их врагами, с которыми так или иначе нужно было вступать в бой.
И тут Фрей рассчитал прекрасно. Он понимал, что если и были на «Генерале» сомневающиеся, то на них отрезвляюще должна была действовать толпа его матросов с абордажными крюками и саблями наготове да жерла заряженных орудий, глядящие из открытых портов. Да, коллег застали врасплох. Чтобы только зарядить оружие в те времена уходило столько времени, что...
Впрочем, зачем гадать? К счастью для заговорщиков все сложилось на удивление удачно. Трое из числа «посланцев мира» были ранены офицерами сразу же, но это были и все жертвы. А вот они, держащие наготове оружие, так и сделали. Были убиты не только почти все из оставшихся на «Генерале» офицеры, но и несколько матросов, бросившихся на помощь первым. Дальше был использован прием, примененный на «Герцоге». Все, сказанное Фреем в своей «исторической» речи, было повторено теперь на борту «Генерала». «Прозревшие» матросы стали горячо агитировать своих товарищей, и хотя на это ушло намного больше времени, чем в первом случае, все в конце концов завершилось тем, что экипажи обоих кораблей бурно приветствовали друг друга с началом новой жизни. От избытка эмоций некоторые из заговорщиков, теперь уже – пиратов, произвели выстрелы в воздух и на этом стрельба закончилась. Нужно отдать все-таки должное таланту Фрея. Сколь бы неблаговидным не было задуманное дело, прекрасно с ним справился! Без единой жертвы из числа своих людей, минимум стрельбы, и овладел даже не одним, а сразу двумя кораблями! Стоит ли говорить о том, что его может ждать впереди действительно большое будущее?
Офицеров с «Генерала» ждала участь их недавних коллег, тела которых уже покоились на дне Атлантики. Воды этого океана стали свидетелями очередной – какой уже по счету? – драмы. Происходила величайшая человеческая трагедия: очередной несчастный пересекал грань, разделяющую понятие «живое тело» и «безмолвный труп», а на судне в это время веселились и упивались издевкой над очередной жертвой. Те умирали молча, видя безвыходность ситуации и невозможность что-либо предпринять.
Когда группа пиратов выволокла на палубу связанного Джона Кросса, все оживились. Шутка ли: сейчас отправят на тот свет самого капитана! Не каждый день можно позволить себе такое удовольствие. Бездарность и посредственность, когда им представляется возможность, так любят показать свою значимость, потешаться властью.
Фрей стоял у самого борта. Глаза их встретились.
– Джеймс, мы не просто гости на твоем судне. Мы все спешили тебе на помощь. На помощь, понимаешь? Чтобы спасти твое судно, твоих людей, тебя. И в благодарность за это ты...
От возмущения у Джона сперло дыхание. Он испепелял взглядом Фрея. Ветер трепал его волосы и лоскуты камзола, который был изорван еще тогда, когда Джон оказал отчаянное сопротивление набросившимся на него людям. Их было много, силы были не равны.
Фрей расплылся в самодовольной улыбке.
– Ты, наверное, умирать боишься, Джон? – язвительным и насмешливым был его голос. – Можешь попросить о пощаде. Может, и уважу, если станешь при этом на колени.
Кросс горько улыбнулся и покачал головой.
– Ты не только самолюбив, Джеймс, а еще и глуп. Ты думаешь, я о своей участи грущу? У нас с тобой свои счеты, хотя, когда речь идет о службе Отечеству, о личных неприязнях для пользы общего дела нужно забывать. Я думаю о тех людях, которые сами, слышишь, сами просили меня взять их с собой, так как страстно желали помочь тебе. А ты их за борт...
А непокорный ветер все трепал и трепал черные кудри Джона.
– Хотя, Джеймс, ты вообще-то прав. До обидного жалко умирать просто так. Буднично, незаметно. Ведь король послал меня с такой благородной миссией, и хотелось принести пользу людям в борьбе со злом. Жаль, что судьба распорядилась иначе, и мне придется отправить на тот свет лишь одного пиратского вожака-негодяя. Но зато какого!
С этими словами Джон совершенно неожиданно для всех сделал удивительнейший по быстроте и силе прыжок к Фрею, а перелетая через фальш-борт успел схватить за камзол пиратского вожака и увлек его вслед за собой за борт.
Все оцепенели от неожиданности. Лишь громкий всплеск за бортом привел в чувство самых хладнокровных. Одни еще стояли с округлившимися от удивления глазами, а другие, перемахнув через борт и камнем войдя в воду, усиленно работали руками и ногами, стараясь настичь стремительно погружающуюся в пучину связку тел. Это просто чудо, что среди отчаянных спасателей оказались искусные ныряльщики, сумевшие вытащить этих двоих на поверхность. Но те успели погрузиться так глубоко, а подъем занял так много времени, что все – в том числе и спасатели – наглотались воды так, что долго потом их всех на палубе откачивали да приводили в чувство. Спасли жизнь и Кроссу, предвкушая волнующее зрелище от расправы, которую в отместку устроит ему их предводитель.
Однако пиратов ждало глубокое разочарование. Оправившись от купания, Фрей долго и злобно сверлил взглядом Кросса, то и дело сдувая с губ набежавшие с мокрых волос капли морской воды. Наконец он злобно прошипел:
– Ты прав, Джон. Будет до обидного жалко, если ты действительно умрешь просто так, «буднично». Ты должен умереть такой смертью, что земля содрогнется от ужаса. Я думаю, у меня будет достаточно времени, чтобы придумать для тебя казнь поужасней. Заковать его! И в трюм! Ты лично отвечаешь за него! – Толкнул он в грудь одного из пиратов так, что тот попятился и едва не свалился на палубу.
– Понял, капитан! – И несколько дюжих рук потащили пленника в трюм.
А на палубе через некоторое время послышались очередные шум и возня, раздался очередной всплеск воды, и тело еще одного несчастного поглотила пучина. В историю Атлантики вписывалась очередная кровавая страница...


8.
Попутный бриз наполнял паруса «Лани» и все гнал и гнал ее навстречу землям Нового Света. Некоторые из пассажиров этого торгового судна впервые отправились в столь длительное путешествие, потому-то и вели себя довольно беспокойно. Кто страдал морской болезнью, другие хоть и переносили морскую качку нормально, но понемногу впадали в меланхолию, навеянную монотонным постукиванием волн о борт корабля, однообразием жизни в замкнутом мирке, каким является корабль. Многих смущало не только это. Наслушавшись всевозможных россказней о заморском бытие, пустившиеся в путешествие впервые люди с тревогой ждали, как сложится их будущее. Несметные богатства, которыми едва ли не усыпаны земли по ту сторону океана, вскружили головы и понудили мечтать, как богато и счастливо они заживут там, откроют свое дело и будут процветать. Процветать непременно! Кто из смертных думает о неудачах, а тем более стремится к ним? Все рисуется непременно в радужном свете, неудачи – это где-то там, далеко, чуть ли не в другом мире, а я – вот он, рядом, такой хороший и заслуживающий самой лучшей участи.
Более трусливых и мнительных, наслушавшихся страшных рассказов о бесчинствах и жестокостях пиратов в этих водах, волновало, не станут ли они сами жертвами разбойников и не окажется ли это плавание первым и последним в их жизни? Эти чаще, чем кто-либо другой, собирались в носовой части корабля, вели пересуды, успокаивали друг дружку сообщениями о добром сне, предвещающим, что все будет хорошо. Однако сами то и дело поглядывали вперед: не покажется ли там сначала белый парус, а затем и черный или красный флаг пиратов. Когда кто-либо из пассажиров с хорошо развитым воображением и принимал пенистый белый гребень волны вдалеке за парус и кричал: »Смотрите – корабль!», все бросались к борту, с волнением вглядывались в даль. Все, в том числе и рассказчик, минуту назад уверявший, что видел накануне вещий сон, согласно которому все в этом плавании сложится прекрасно. Если бы кто в эту минуту спросил, чего же это у тебя, мил человек, так задрожали от волнения руки, ведь сам же говорил, что все будет хорошо, тот, наверное, только отмахнулся бы от глупого и неуместного в такую минуту вопроса.
Матросы, в отличие от пассажиров, конечно же, не были столь щепетильны. Путь этот они проделывали не впервые, были закаленными во всевозможных морских передрягах. Потому-то и воспринимали с ухмылкой услышанные краем уха россказни болтливых пассажиров о пиратах и потешались над паникой при ложных тревогах, которыми мнительные пассажиры пугали самих себя. Это, однако, не означало, что на судне наплевательски относились к опасности, возможной встрече с пиратами. Нет, конечно. И на «Лани» так же, как и на других судах, в «вороньем гнезде» постоянно сидел матрос-наблюдатель, в обязанность которого входило внимательно следить за горизонтом и сообщать о любых переменах и изменениях, замеченных опытным глазом. Конечно, встречи с пиратами не хотел никто. Торговое судно по своему вооружению и прочим параметрам не шло ни в какое сравнение с мощью боевых фрегатов, на которых бороздили моря «пенители морей». Почти всегда участь «купцов», как на пиратском жаргоне назывались торговые суда, была предрешена еще до сражения и, разумеется, не в их пользу. Но опасность в морской профессии была в те времена столь обыденным явлением, что люди моря просто привыкли к ней и научились не тревожиться зря.
Была, однако, на «Лани» и группа людей, которым казалось, глубоко наплевать на то, что на свете существуют какие-то пираты, опасность. Они заплатили, притом весьма недурно, за то, чтобы их бренное тело было доставлено по указанному адресу, а все стальное – забота судовладельца, капитана, команды. Пусть они подготавливают судно к плаванию, обеспечивая его всем необходимым, другие – прокладывают безопасные маршруты, третьи в минуту опасности, коль уж так пришлось, что ее не удалось избежать, должны подставить свою грудь, но спасти тех, кто доверил им свои жизни. Рассуждения вообще-то вполне логичны, если учесть еще и наличие в карманах этих людей тугих кошельков.
Помимо того, что каждый из этой особо привилегированной группы пассажиров зафрахтовал себе отдельную каюту, где мог в любое время побыть наедине с собой, отдохнуть, отойти ко сну, всеми ими была также облюбована самая большая из кают, находящихся на корабле. О, здесь текла веселая жизнь! Обслуга по первому требованию подносила все новые и новые напитки и закуски, так, что в возлияниях задержек не было. Уже давно прозвучали все тосты за здоровье всех присутствующих, затем вспомнили близких и далеких знакомых и родственников, упомянут король и его здравие, и его политика, и... Долго потом эта кают-компания пустовала, а участники застолья приходили в себя в своих каютах.
Но и это не было главным в их времяпрепровождении. К радости всех оказалось, что практически все толстосумы являются большими любителями азартных игр. Это открытие, ставшее результатом невинной беседы, было бурно встречено всей компанией, тут же отодвинуты в сторону на край стола кувшины с бургундским и бутылки с ромом, виски, джином, невесть откуда взялись кости, карты и пошли кипеть страсти. Давно наступил вечер, затем и глубокая ночь окутала судно с одиноко восседавшим на крюйс-марсе дозорным, а шумная компания все не унималась. Страсти кипели до утра.
В числе этих «хозяев жизни» находился и Грет Стоу. Был он в прекрасном расположении духа. И способствовал этому не только тугой кошелек, служивший пропуском в эту шумную компанию, но и радостное предчувствие того, как в ближайшем будущем изменится его жизнь. Сокровища, которыми он вскоре завладеет, перевернут а его жизни все! В это он твердо верил и нисколько не сомневался, что может быть иначе. Правда, его немного смутила одна деталь в бумагах покойного Кросса, которыми он сейчас владел. Вернее – отсутствие этой детали. Грет столько уже раз перечитывал письмо, лежа в своей каюте, анализировал прочитанное, искал какие-нибудь детали, зацепки, пытался читать между строк, но так и не находил ответа на главный вопрос. В этих размышлениях проводил он немало времени, но когда уже истекало терпение, а результата все не было, чертыхался, утешая себя тем, что, в принципе, сокровище и так можно найти, только вот задача без недостающей детали явно усложняется.
Дальше снова наступал час шумного застолья и азартной игры с ее удачами и неудачами, выигрышами и проигрышами. Следует заметить, что игроком Грек был отменным, благо богатая практика его бурной бристольской жизни этому способствовала. Так что, почти всегда выигрывая, Стоу находился в прекрасном расположении духа, считал, что жизнь теперь для него всегда будет прекрасной, нужно наслаждаться ею и не размениваться на пустяки. Потому-то и пил, играл и гулял в свое удовольствие, не обращая внимания на публику, собравшуюся на борту «Лани», ни тем более на пассажиров второго и третьего класса, которые составляли явное большинство на судне. А напрасно. Грету стоило бы повнимательней осмотреться вокруг себя, понаблюдать за людьми, заглянуть некоторым в глаза. Ведь был на корабле человек, который мог бы привлечь внимание нашего гуляки. Казалось бы, такой себе неприметный монах, сутана которого почти сливалась с серой одеждой других пассажиров, да вот только уж больно часто эта сутана появлялась там, где находился Грет, и уж очень пристально следили за ним глаза, незаметно для других взиравшие из глубины громадного капюшона. Стоу весело смеялся, шутил и балагурил, не ведая, что неподалеку человек в сутане весь напрягся во внимании, стараясь не пропустить не единого его слова. Впрочем, все, что извергалось в словесном потоке подвыпившего, а потому и словоохотливого Грета, приносило мало пользы монаху, поскольку для него это был элементарный набор слов, не более. Во всяком случае пользы какой-либо от услышанного монах за все время для себя так и не извлек. Да, собственно, и наивно было бы полагать, что Грет станет орать во всю глотку, что он направляется за сокровищами и что у него есть карта, на которую сразу же нашлось бы уйма охочих. Возможно, слуга Господний надеялся, что тому развяжут язык винные пары, но не следует забывать и про инстинкт самосохранения. Ведь Грет Стоу был неглупым человеком и понимал, каким может быть похмелье после таких пьяных разговоров. Нет, его могли, конечно, упокоить, проводить в каюту, да потом сам же «утешитель» первым вторично посетил бы балагура, но уже ночью и с ножом в руке.
Хотя справедливости ради нужно сказать, излишние возлияния однажды все же притупили бдительность Стоу. Был обычный вечер, каковых на «Лани» Гретом проведено множество. Впереди ждала ночь, которую, как всегда, он должен был провести за игровым столом в привычной кампании. Все так, да не так. Дело в том, что в этот вечер как никогда ключом било веселье в кругу любителей разудалой жизни, как никогда много было возлияний, потому-то, прилично «нагрузившись», Грет ближе к полуночи почувствовал себя дурно, извинился перед остальными, покинул игровой стол и направился к себе в каюту. За все время пути до самой двери он шумно сплевывал, ругался, на чем свет стоит проклинал и кока, и прислугу, что подсунули ему прокисший кальвадос, можжевеловую настойку, виноградную водку и многое другое, что в этот момент играло в его животе и мутило разум.
Шумя сам, он совершенно не обратил внимания на внезапный шум, раздавшийся впереди, когда он был уже почти у двери. Зайдя в каюту он, не зажигая свечей, в полумраке на ощупь дошел до постели, небрежно сбросил с себя обувь и верхнюю одежду и завалился спать.
Проснулся он поздно, когда солнце было уже высоко над бесконечной линией, отделяющей небо от океана. Волны монотонно и заунывно стучали о борт судна, в рефрен этому стуку откуда-то сверху доносился столь же надоедливый скрип да еще музыка все больше и больше раздражала. По крайней мере Грет себя чувствовал от всего этого отвратно. Подыматься просто не было сил, хотелось поваляться в постели, прийти в себя. Однако раздражающая его слух вакханалия звуков да знакомое едва ли не каждому побывавшему в подобных переделках мужчине страстное желание отправить в пересохшее горло хоть самую малость живительной влаги заставили его подняться и отправиться на поиски бутылки прохладного бургундского.
Прежде, чем выйти на палубу, он попытался, насколько это возможно в его положении, привести себя в порядок. Поднимая с грубоструганого дощатого пола брошенный туда ранее камзол, он как-то непроизвольно обвел взглядом каюту. Какой-то внутренний дискомфорт ощутил Грет в этот миг, причем впервые за все время плавания. И его самого удивило, что вызвано это было не его нынешним плачевным состоянием, а чем-то совершенно иным. Грет сел на край кровати, еще и еще раз огляделся вокруг, стараясь понять причину нахлынувшего беспокойства. Боли в голове и сухость во рту настойчиво требовали прекратить глупое занятие и немедленно отправиться на поиски бургундского. Однако Стоу пересилил себя, напряг воображение, еще раз огляделся вокруг и наконец-то понял, что его тревожит. Что-то не так было в каюте. Да нет, все вроде бы на месте, но он всем своим нутром чувствовал, что ко всему этому кто-то как бы прикасался. Кто-то был в его каюте, что-то искал.
Грет шумно вздохнул, встряхнул головой и протер глаза. Да нет, не может быть! Все на месте! Нет! Вот выдвинут один из ящиков стола, вон открыта дверца шкафчика, которая всегда до этого была закрыта. Грет резко поднялся, дурное предчувствие холодком подкралось к сердцу. Мгновенно протрезвев, он устремил взгляд на поднятый только что с пола камзол. Сознание его работало четко, ум был ясен, как будто и в помине не было ни головной боли, ни слабости в теле. Резким движением одной руки он расправил камзол, а другую уже готов был запустить во внутренний карман с тревожным желанием быстрей проверить, находится ли там то, что интересует сейчас его больше всего на свете, но тут же застыл в полудвижении. Он похолодел от мысли, что сейчас, через мгновение, подтвердятся его самые наихудшие предположения. Боже! Как он этого боялся! Чтобы как-то отстрочить жуткий миг грандиозного разочарования, он медлил и медлил. Все смешалось в этот миг в его душе. Еще вчера он видел себя на вершине успеха и богатства. Если сейчас карман будет пуст... Нет! Этого не может быть! Это крах!
Как можно дальше жить без всего того, что он может потерять или, вернее, уже потерял, но сейчас этот факт станет жестокой реальностью.
Грет закрыл глаза, стиснул зубы и... запустил руку в карман...
Это было второе рождение! Он едва ли не закричал от радости! Есть! Быстрее вытащил бумагу и потными от волнения руками развернул ее. Она! Вот карта, вот координаты, все нормально!
Ощутив необычайное облегчение на душе, Грет оделся, привел себя в порядок и поспешил на палубу.
Свежий морской ветер да бутылка бургундского, которое проворно доставил ему первый же попавшийся на его пути человек из прислуги, еще больше подняло настроение искателя сокровищ. Он облокотился на фальшборт, сделал еще один глоток живительной влаги и устремил взгляд в играющий внизу солнечными бликами океан. Монотонно и величаво перекачивающиеся волны по поверхности этой бескрайней водной пустыни и ритмично доносящиеся до его слуха всплески теперь уже не раздражали его, а успокаивали и казались такими нежными, ласкающими слух. Новый глоток бургундского и новое погружение в раздумья.
Так прошло довольно-таки много времени, после чего Грет снова направился к себе в каюту. Окинув взглядом все вокруг, он снова почувствовал непонятное беспокойство. Да, он мог вчера в темноте натолкнуться на этот шкафчик, дверца могла открыться непроизвольно от удара. Мог, черт возьми, зацепить ящичек, в результате чего тот и высунулся. Вон и стул опрокинутый. Да, он был вчера просто пьян! Но почему все-таки так неспокойно на душе? Почему раньше этого и в помине не было?
Впрочем, Грет, человек беспокойный и неусидчивый, и не привык к долгим размышлениям. Он предпочитал действовать и по любому поводу хвататься за шпагу, а потом уже, как бы между прочим, мгновенье подумать: не погорячился ли я? Но сначала думать, а потом действовать – это было не в его правилах, хотя иногда и случалось. Поэтому, отогнав грустные мысли, Грет Стоу снова направился туда, где последнее время привык проводить свой досуг.
Незаметно пролетело время, наступил вечер, а за ним и ночь.
Грет был в прекрасном расположении духа. Сегодня он не позволил себе лишних возлияний, самочувствие было хорошим, игра шла и удача сопутствовала ему. Но это не помешало Грету в самый неподходящий момент извиниться перед компанией за то, что он покинет их буквально на несколько минут. Стоу не мог понять, что за сила тащила его к своей каюте, но он охотно покорился ей, поскольку им снова овладело уже знакомое ему беспокойство.
Нет, в этот раз он не шумел, как вчера, а подкрался к своей двери почти на цыпочках, не дыша, отчаянно стараясь не скрипнуть укрепленной хуже других доской, не зацепить что-либо в полумраке. Порой хотелось рассмеяться над самим собой и над своей глупостью. Ну, это же надо, чтобы он, отчаянный драчун и дуэлянт, крался, как трус, и боялся чего-то. Он уже собрался было сплюнуть от досады на самого себя и снова вернуться к веселой компании, но все же решил довести дело до конца. Его утешало, что никто не видит этого стыда и что скоро все кончится. Вон уже видна его дверь.
Внезапно Грет остановился, как вкопанный, и сердце его учащенно забилось. Сквозь щели неплотно подогнанных дверей, ведущих в его каюту, пробивался свет. Там кто-то был!
Грет почувствовал, как задрожали его руки, но это был отнюдь не страх. Это был азарт охотника. Он нисколько не сомневался, что сейчас проткнет шпагой наглеца, осмелившегося на неслыханную дерзость. Уже положил руку на рукоять шпаги и готов был ворваться в каюту, как вдруг понял, что совершит непростительную ошибку, если отправит на тот свет злодея так и не выяснив, что же тот искал в его каюте. Смутная догадка кольнула сердце: кто-то проведал о его карте и хочет ее у него отнять? Это сильно насторожило Грета. А что если там человек не один и, убив его, Стоу не спрячет концы в воду? Что если за ним стоят другие, которые и продолжат охоту за картой?
Как бы там ни было, Грет решил осторожно и хладнокровно разобраться во всем. Он осторожно подошел к двери и прислушался. Шорохи, возня. Да, там кто-то есть. Грет медленно-медленно приоткрыл дверь и взглянул на то, что происходило внутри каюты.
На краю стола стоял подсвечник, и при свете горящих свечей хозяин каюты увидел согнувшуюся над комодом тень человека, который аккуратно вытаскивал один за другим ящички, которых в комоде было превеликое множество, внимательно осматривал содержимое каждого и так же аккуратно задвигал его. У Грета не было никаких сомнений относительно того, зачем этот человек находится здесь. Но в первую минуту даже не это смутило его. Он уже был подготовлен к тому, что в каюте кто-то есть еще, когда издали увидел пробивающийся из дверей свет, потому-то и спокойно, если это можно назвать спокойствием, отреагировал на присутствие незнакомца. Но вот вид его крайне смутил Грета. Он ожидал увидеть удалого искателя приключений, отчаянного, коль скоро он пустился на эту авантюру, который сейчас, обороняясь, обнажит шпагу, окажется достойным противником, и Стоу уже предвкушал хороший поединок, в котором он накажет нахала. Но к огромному своему удивлению увидел низкорослого монаха, тот в своей не по размеру объемной сутане казался смешным и неуклюжим. Это даже в некотором роде позабавило Грета. Ладно кто-то другой, но монаху какое дело до него, Грета Стоу, и до его каюты, которую этот чудак обыскивает?
Грет сделал шаг и вошел в каюту. Монах всем телом вздрогнул и резко повернулся. Длинная сутана закрывала его ноги, но Стоу казалось, что он видит, как они дрожат. Монах вскрикнул и отступил назад. Грет обнажил шпагу и сделал шаг навстречу непрошеному гостю.
– Не-е-т! – Послышалось растерянное из-под колпака-капюшона.
Стоу улыбнулся.
– Чего уж нет, если да!
Тот еще попятился назад, но вскоре уперся спиной в стену и застыл в растерянности, видя, что путей для отступления нет.
– Я, конечно, отправлю тебя на тот свет, можешь не волноваться, вот только хотел бы, чтобы перед смертью ты поведал мне: псалмы или что-то другое искала здесь заблудшая божья овца?
Монах молчал, а Грет уже был рядом.
– Ну-ну, посмотрим, кто же это удосужил вниманием мою скромную обитель?
Грет кончиком шпаги зацепил край колпака и резким движением сбросил его с головы монаха. Невольный крик удивления сорвался в который уже раз за прошедший день с уст Грета Стоу. У него буквально отвисла челюсть. Немало прошло времени, пока к нему вернулся дар речи.
– Боже правый! Святый отче! Вот так встреча!
Грет еще и еще раз покачал головой, дивясь своему открытию. Кого угодно ожидал он увидеть, сбрасывая колпак, но пастора...
– Да... Вот уж поистине пути Господни неисповедимы.
Пастор или выжидал, или все еще не мог прийти в себя, но пока что не проронил ни звука. Грет тоже призадумался, но вскоре встрепенулся.
– Ну, что же. Нет необходимости выяснять, кто стоит за непрошеным гостем, да что он искал здесь. Тут и так понятно, святый отче, что вас интересовало, как и то, что действуете вы совершенно самостоятельно. Что же. Моя задача упрощается. Жизнь, конечно же, я вам, отче, дарить не стану, думаю, Господь простит меня за это, так как просто глупо было бы оставлять лишних свидетелей. А остались в этом списке вы один, поскольку лекарь уже там, куда сейчас и ты, вшивая твоя душонка, отправишься.
Грет поднес острие шпаги к горлу безоружного противника, надавил посильнее. Но рука нападавшего тут же ослабла. Видимо, Грет принимал какое-то решение.
– Да, я, конечно же, не прав. Кровь, испачканная каюта. Последуют расспросы, мол, что да почему? Зачем все это? Вы правы, святой отец. Можно и погуманнее, и попроще. Пойдем!
Грет схватил пастора за кисть руки, больно сжал ее, лишая какой бы то ни было возможности вырваться и увлек вслед за собой.
Вот и палуба. Ночь. Вокруг ни души. Свежий ветер ударил им в лицо.
– Вот сюда, святый отче. Еще немного.
Возможно, несчастный до конца так и не осознавал, что задумал Стоу. Но тот сейчас был немногословен. Подведя пленника к фальшборту, он сильным и ловким движением столкнул того в пучину.
– Умри с миром.
После чего спокойно развернулся и снова направился к игровому столу.
«Лань» тем временем, словно на прощание, помахала парусами тому месту, на котором все расходились и расходились в разные стороны водяные круги, и вскоре скрылась в ночи.

9.
Известие, принесенное Мери отцом, просто шокировало ее. Всего ожидала девушка, но только не этого. Да, там, куда любимый направился со столь ответственным заданием, его, конечно же, должны были подстерегать опасности. Сражение есть сражение. Могут, не приведи Господь, и изувечить, и даже убить. Столько раз она взывала в своих молитвах к Деве Марии, чтобы та охраняла его, берегла от пули и клинка. Это самое страшное, что могло с ним случиться, о чем-то другом она даже и не думала. Но беда пришла с той стороны, откуда ее совершенно не ждали. Пират... Слово-то какое ужасное! Его противно произносить даже вскольз, даже в мимолетном разговоре. Но ставить его рядом с таким дорогим для нее именем – это совершенно немыслимо! Господи! Да этого быть не может! Здесь что-то не так. Мери помнит их с Джоном прощальные разговоры. Глупенький. Он не столько говорил ей нежные слова, сколько уверял, что проявит себя героически в деле служения отечеству и королю. И вдруг предает и короля, и Отечество, начинает заниматься позорным пиратским ремеслом? Да нет же и еще раз нет! Этого не-мо-жет быть! Все! Точка!
С облегчением в душе и с твердой уверенностью, что вскоре все прояснится и, к ее радости, окажется недоразумением, Мери принялась за рукоделие. Но чем больше проходило времени, тем грустнее и грустнее становилось ее лицо, все тревожней и тревожней было на душе. А что, если все-таки это правда? Ведь не просто сплетни, а вполне официальная информация, доставленная уважаемыми людьми, состоящими на службе у короля, прибывшими только что с Карибов. Они уверяют, что капитан Кросс дезертировал, поднял пиратский флаг и занялся морским разбоем. И дело даже не в том, что начал он на удивление удачно, напав на несколько судов, в том числе и английских, (Господи, какой ужас!), и одержал верх в этих сражениях. Здесь дело похуже. Пираты, которые уже было немного присмирели, видя серьезность намерений английской короны, снова воспряли духом, поняв, что даже те, кто должен возглавить борьбу с ними, не только не осуждают их ремесло, но и сами не прочь попиратствовать. Власти серьезно встревожены, что случай с дезертирством Кросса подхлестнет не только новую активную волну пиратства, но и послужит дурным примером остальным, кто послан был на Карибы с такой изначально благородной миссией, которую Кросс... Мери знала, что дальше следовал перечень осудительных оценок, которыми все, кто толковал об измене в Бристоле, клеймили низость поступка Джона. Боже! Неужели эти слова могут относиться к нему? От обиды и горечи Мери закрывала глаза, а в горле появлялся какой-то непонятный и неприятный комок, который она никак не могла проглотить, как ни старалась.
Прошло еще несколько дней, неделя, другая, месяц. Раньше Мери казалось, что нет ничего хуже ожидания. Оказывается, есть. Вот это ее нынешнее состояние... О, насколько оно и болезненней, и томительней! Новые волнения не пришли на смену старым. Они добавились к предыдущим, наслоились друг на дружку, обрушились теперь на нее двойным ударом. Его по прежнему не было рядом, но вот ожидание теперь стало совсем иным, чем прежде. Раньше она успокаивала себя: ничего, нужно потерпеть. Рано или поздно милый возвратится, все будет хорошо. Теперь же под сомнением было главное: его возвращение. Мери понимала, что теперь на родине он стал изгоем, и возвращаться сюда, чтобы сразу же попасть на виселицу, было просто глупо. Его, если все действительно так, понять можно, но она-то, она! Почему же он о ней не подумал, неужели же не мог предположить, что она просто умрет от тоски, если никогда больше его не увидит? Есть, конечно, и другой вариант его возвращения. В том случае, когда он будет пойман и доставлен в Англию в кандалах, чтобы предстать перед судом. Нет! Лучше вообще пусть не будет никакого возвращения!
Человек имеет удивительное (впрочем, почему удивительное?) свойство привыкать ко всему, смиряться с тем, с чем раньше, казалось, смириться просто невозможно. Скажи человеку о предстоящей смерти близких, о грядущих трагических переменах или страшных увечьях, потере здоровья. Он просто заверит вас, что такого быть не может. Но когда наступает страшная минута, сколь бы ужасным ни было первое потрясение, всегда приходит мысль: но жить-то все равно надо. Пусть это уже будет не та жизнь, что прежде, пусть, хотя и бессознательно, человек уверен, что впереди лишь мучения, но еще сильнее жажда жизни – это величайшее из человеческих чувств. Иной скажет: чем так жить, лучше «камнем вниз», «головой под воду» или пулю в висок. Но так хорошо рассуждать в благополучии. А когда стоишь на краю пропасти или ощущаешь холодную сталь у виска, цену жизни меряешь иной меркой. Да, велико желание сделать шаг вперед, к пропасти, но в то же время над душой властвует несоизмеримо большее желание сделать шаг назад, убрать палец с курка пистолета.
Если бы раньше Мери кто-нибудь сказал, что она окажется в таком положении, девушка просто рассмеялась в лицо этому человеку. В девичьих своих фантазиях, когда первая их встреча с Джоном еще была в далеком будущем, она представляла себя рядом с благородным кавалером, их со всех сторон непременно должны сопровождать восхищенные и завистливые взгляды. Сцена, когда ей, идущей по улице, бросали вслед насмешливое: мол, смотрите, идет возлюбленная дезертира и пирата, не могла присниться ей в самом кошмарном сне. Сейчас несчастной казалось, что она слышит за спиной подобные слова, чувствует насмешливые взгляды. Скажи ей опять-таки в то время, что она не проклянет опозорившего ее человека, а будет с трепетом в душе сокрушаться о его дальнейшей участи, Мери удивилась бы еще больше. Но теперь и это было реальностью.
Так в терзаниях прошло еще некоторое время, пока она совершенно неожиданно для себя получила письмо. Неожиданен был и адресат, поскольку от этого человека она меньше всего ждала участи и поддержки в эту минуту. Но случилось то, что случилось, и Мери с волнением в душе и с дрожью в руках вскрыла конверт и развернула письмо.

«25 июня года шестьсот семьдесят шестого, между десятью часами и полуднем, на борту королевского фрегата «Герцог» Ваш покорный слуга пишет вам эти строки с тяжелым сердцем и терзанием в душе. Боюсь, что все, написанное мной, будет являться для вас прискорбным известием, однако, хотя и боюсь этим вызвать ваш гнев в свой адрес, все же считаю необходимым сообщить Вам всю правду, известную мне по делу небезызвестного Вам Джона Кросса. Делаю это в знак уважения к Вам и возмущения поступком человека, который в ответ на Ваше расположение к нему бросил тень на Вашу непорочную репутацию.
Сообщаю Вам, что Джон Кросс, посланный указом Его Королевского Величества на борьбу с пиратством в водах Карибского бассейна, сам дезертировал и подбил к этому команду, перешел на сторону неприятеля и занялся не богоугодным делом. С той поры прошло не так уж много времени, но его руки уже запятнаны человеческой кровью. Он совершил несколько дерзких нападений на торговые суда, от его рук погибла масса безвинных людей.
Я понимаю, что этими подробностями раню Вашу душу, но я так же понимаю и то, что дурная слава этого изменника бросает тень и на Вашу репутацию. В этот тяжелый для Вас миг Вы как никогда нуждаетесь в защитнике, в человеке, который не только реабилитирует Ваше имя, но и прославит его. Если на это только будет Ваша воля, я во всеуслышанье заявлю, что ради Вас разыщу его хоть на краю света, вызову его на честный поединок и он своей кровью смоет позор, который невольно пал на Вас. Пусть это противоречит уставу, я готов держать ответ перед властями, но будь на то Ваше согласие, я в тот миг нареку свой красавец-фрегат прекраснейшим из имен «Мери» и своими подвигами и отвагой прославлю это имя. Одно Ваше согласие – и я брошу к Вашим ногам голову этого предателя, чтобы закрыть рты Бристольским злопыхателям, которые наверняка сейчас потешаются над Вашим затруднительным положением.
Прошу заметить, что в ответ за все свои старания я не прошу ничего взамен, а делаю это исключительно из глубокого уважения к Вам, руководствуясь самыми благородными порывами, которые непременно должна вызвать у настоящего джентельмена Ваша дивная красота, безумным поклонником которой является Ваш покорный слуга. Подчеркиваю: бескорыстно. Но если в Вашем ответе проскользнут хотя бы робкие нотки, дающие мне пусть даже призрачную надежду на то, о чем я всегда мечтал и буду мечтать до конца дней своих, я безумно обрадуюсь и даю Вам твердое обещание, что Вы не пожалеете о своем выборе.
С массой самых благих пожеланий и заверением беззаветного служения Вам покорный слуга Ваш.

Написано на борту королевского фрегата «Герцог».

Капитан Джеймс Фрей».

Мери еще и еще раз прочла письмо и поймала себя на мысли, что ощутила, будто прикоснулась к чему-то грязному, неприятному, извергающему массу зловония. Ее поразили не столько вести об измене Джона, что подтверждало ранее услышанное и рассеивало остатки ее сомнений, что факт измены существует вообще, а то, каким тоном обо всем говорилось. Ее возмутило, как вообще этот человек мог написать ей такое?! Неужели он всерьез верит в то, что вид брошенной к ее ногам головы (»Дева Мария, прости меня за крамольные мысли!») Джона приведет ее в восторг? Да еще в благодарность за это броситься в объятия убийце любимого человека? Какой кошмар! Да как смеет этот негодяй принимать ее за ту, что способна на такое?!
От переизбытка чувств у Мери сперло дыхание. Все смешалось в ее душе. Возмущение беспардонным предложением, жалость к себе, а главное – тревога за судьбу Джона. Всем своим женским чутьем она почуяла страшную опасность, которой веяло от этого недоброго письма. Пусть не близко, но ведь раньше Мери была знакома с Фреем, и при всем его высокомерии и тщеславии он казался человеком отнюдь не глупым. Как он мог написать такое дурацкое письмо? Или действительно амурные переживания затмили его рассудок, или излишняя самоуверенность и вера в свою неотразимость заставили предположить, что она бросится ему в ноги из благодарности за его заботу о ее чести? Но так или иначе, а письмо сыграло обратную роль. Оно не оттолкнуло ее от Джона, а наоборот, приблизило его к ней. Она как никогда почувствовала, что что-то здесь не так, что нужно во всем разобраться, и чем раньше это будет сделано, тем лучше.
Мери резко поднялась и принялась стремительно ходить взад-вперед по комнате. Видно было, что она принимает какое-то решение. Глаза ее горели решительностью, щеки иногда слегка вздрагивали от перенапряжения и волнения. Столько энергии было в этом хрупком и изящном тельце! Как прекрасна была она даже в гневе!
Мери снова взяла письмо, снова перечитала его, взглянула на конверт. Нет! Что-то тут не так! Нужно во всем разобраться. Конечно же, время - и лучший лекарь, и лучший судья. Со временем обязательно все прояснится. Логика подсказывала, что нужно просто запастись терпением и ждать дальнейшего развития событий. Легко сказать, а где это самое терпение взять? То, что оно у Мери давно иссякло – факт неоспоримый. Да и не хотела она вовсе в такое время сидеть на одном месте. С детства ее характер отличался неусидчивостью: масса подвижных игр, страсть к купанию, а затем, когда научилась плавать, и к плаванию, уроки верховой езды – большая уступка отца с матерью, которые были глубоко убеждены, что такое занятие явно не красит даму высшего света, какой считали красавицу Мери. Идя на компромисс, девушка овладела и теми науками и премудростями, которые больше нравились родителям: уроки музыки, правила этикета, рукоделие и вышивка, толпа других учителей. Всем этим она овладела в совершенстве, но озорной дух детства остался в ней до сих пор. Если бы ей предложили вместо пусть и блистательного, но скучного бала с его мазуркой да чопорным ритуалом смены блюд прокатиться по бескрайним лугам верхом на лошади да на спор переплыть речушку со стремительным потоком, она без колебаний выбрала бы второе.
Вот и теперь энергия кипела в ней и искала применения. Потому-то и сейчас она поступила так, как считала необходимым. Решительным шагом направилась в кабинет к отцу.
Тот сидел за своим рабочим столом, углубившись в чтение каких-то бумаг. Мери еще с порога начала твердо и решительно:
– Извините, отец, что отрываю вас от дел, но мои дела, думаю, не менее важные. Во всяком случае, для меня.
Отец оторвался от бумаг.
– Да-да, дитя, конечно же. Я слушаю тебя.
Мери сделала глубокий вдох, что означало – речь ее будет не короткой. Она как бы хотела на одном дыхании выговорить отцу все.
– Знаю, отец, что вы сейчас начнете отговаривать меня, твердить, что все это глупости. Но, зная меня, вы не должны отмахнуться от моих слов. Во всяком случае, мне не хотелось бы этого.
– Да говори, дочь, я слушаю тебя и постараюсь помочь.
– Я чувствую... Я уверена, что в деле капитана Кросса что-то не так, не все чисто. Я не могу больше вот так сидеть без дела и томиться в ожидании. Я сама хочу во всем разобраться. Одним словом, если вы не посодействуете мне в этом, я все равно, пусть даже в тайне от вас, инкогнито, постараюсь попасть на борт одного из судов, отправляющихся на наши колонии в Карибском море, и попытаюсь разыскать Кросса.
Она действительно выпалила это едва ли не на одном дыхании. Когда первый звук уже готов был сорваться с уст отца, он, видимо, понял, что то, что он сейчас собирается произнести, все равно будет сказано впустую, не принесет никаких результатов. Ведь отец знал решимость дочери, ее твердость. Было понятно, что простые отговорки да банальные фразы не возымеют на нее никакого действия. Здесь требовалось нечто совершенно иное.
Хозяин кабинета поднялся, медленно прошелся взад-вперед, не поднимая склоненную в раздумьях голову. Последующий за этим глубокий вздох был тяжелым.
– Видишь ли, дитя мое. В жизни не все так просто, как может показаться на первый взгляд. Да, я говорю это искренне, Кросс – лучший из кадетов, которые когда-либо оставляли стены нашего заведения. Я имею ввиду отнюдь не знания и прилежание, хотя и с этим у него все в порядке. Более открытой и благородной души я в своей жизни не встречал. В предательство и измену такого поверить просто невозможно, да такой, черт подери, и не способен на них. Но... в жизни все сложнее. Порой она ставит нас в такие ситуации, из которых мы выходим с огромными потерями. Вот скажи мне, только прошу тебя, ответь честно и откровенно, когда-нибудь в разговоре, пусть даже ненароком и мельком, он не сокрушался, что не достаточно богат для того, чтобы сделать тебя абсолютно счастливой?
Отец остановился и устремил свой взгляд на дочь. Пауза была длинной и неловкой. Не поднимая головы, но чувствуя отцовский взгляд, девушка легонько кивнула. Чарльз Ньюмен снова зашагал по кабинету.
– И вот представь себе картину: корабль Кросса встречает в океане одинокий испанский галион. Вокруг никого, свидетелей нет, а галион с полными трюмами золота – вот он, рядом. Не каждый устоит перед таким соблазном. А знаешь ли ты, что некоторые лорды, влиятельные при дворе люди, снаряжая за свои деньги суда для благих, казалось бы, намерений – борьбы с пиратством, сами же дают тайные указания капитанам этих судов, нацеливая их на разбой, чтобы потом тайно поделить добычу. Нет-нет, я не оправдываю, а тем более не одобряю подобное. Пиратство – это смерть, кровь, грязь. Я глубоко уверен, что вскоре оно исчезнет с лица земли, а человечество долго еще будет стыдиться своего былого порока.
Отец подошел к дочери, обнял ее.
– Послушай, давай подождем и посмотрим, чем все это завершится. Возможно, из-за океана придут новые известия, и мы тогда будем знать, как поступить. Хорошо?
Мери молчала. Выражение ее лица стало мягче, видимо, отец ее в чем то убедил. Но все равно после минутного раздумья она покачала головой.
– Нет, отец. Я все-таки не верю, что он способен на подлость. Я поеду.
– Ну, и как ты все это себе представляешь?
– Что вы имеете в виду?
– Да все! Дорогу, качку, морскую болезнь, тошноту и, извините, рвоту.
– Вы ведь знаете, отец, что все это мне не грозит. Я, правда, еще не путешествовала по океану, но, думаю, охать и ахать не буду.
– Хорошо! Но где ты там остановишься? Где и как будешь искать его? Отдаешь ли ты себе отчет, какой опасности подвергаешь свою жизнь? Господи! Да сколько угодно могу привести тебе примеров, когда пираты или иные проходимцы захватывали в плен состоятельных и знатных людей, а затем, отняв у них все продавали тех в рабство тамошним плантаторам. Ты понимаешь, что такое рабство? Или стать наложницей какого-нибудь проходимца, руки которого по локоть в крови и который потащит тебя в свою грязную постель... Прости, дочь...
Отец резко направился к столу и снова засел за бумаги.
Казалось, он полностью поглощен чтением, но слегка подрагивающий лист бумаги в его руках выдавал еще не улегшееся волнение.
Мери долго стояла у двери кабинета, осмысливая услышанное. Как хотелось отцу услышать сейчас: «Простите, отец. Вы правы», но родной голос произнес совсем другое:
– Я все-таки поеду.
Дверь за Мери тихонько затворилась.



ЧЕТВЕРТАЯ неделя... Да, кажется, так. Пошла уже четвертая неделя нашего пребывания на острове. Боже! Я уже начал терять счет времени. Не удивлюсь, если я ошибся в своих подсчетах и окажется, что времени мы провели здесь намного больше. Во всяком случае, у меня такое чувство. Такое впечатление, что прожил я здесь целую вечность. Хорошо, хоть мы сейчас увлечены делом, и время летит быстрее. Если бы не наши поиски, то можно было бы вовсе тронуться умом от скуки и отчаяния.
Сейчас заняты подъемом из-под воды золота, которого, оказывается, в трюме осталось превеликое множество. Правда, нырять приходится очень глубоко. Выручают камни, их мы берем в руки, чтобы стремительней опуститься, и этим сократить время пребывания под водой. Большой риск погибнуть, за-мешкавшись в трюме, покинуть его позже, и запас воздуха, задержанного в легких, закончится раньше, нежели любой из нас поднимется на поверхность. Но игра стоит свеч! Столько там золота!
Правда, что с него проку? Мы ведь все равно не сможем использовать его здесь. Что может быть ужасней: сидеть на грудах золота и голодать! Но мы верим, что рано или поздно выберемся из этой передряги! Непременно выберемся! Вот тогда и пригодится золото. Будем ждать. Терпение и еще раз терпение. Хотя, если откровенно, его-то мне сейчас больше всего и не хватает.


10.
Акбару казалось, что он совершенно не похож на своего отца. Где-то в глубине души считал отца неудачником, хотя тот и был в свое время омера – представителем знати, группировавшейся вокруг царствовавшего тогда Шах-Джахана. О, какие были времена! Дважды в день отец в числе других омера наносил визит императору. Лесть была обязательной, как впрочем и в Версале, и в других местах, где были царственные особы и армия тех, кто пытался ублажить любой их каприз. Во все времена наблюдалась подобная картина: король, царь, хан, бай или другой человек, глубоко уверенный, что он вовсе и не человек, а нечто особенное, сделанное из другого теста, взирал с высоты своего трона на простых смертных, а те из шкуры вон лезли, возвеличивая его, сами же, своими руками и устами поднимали на божественные высоты, себя тем самым опуская на дно самой низменной пропасти. Удивительное свойство большинства людей, придумавших массу пословиц типа «Не сотвори себе кумира», но готовых со всех ног побежать, топча друг дружку, за тем, кто сможет посмотреть на них грозно или пообещать что-либо заманчивое. Множество услужливых рук протянут хлысты своему надуманному божеству: на, мол, повелевай нами, властвуй.
Отец Акбара был одним из первых подносчиков хлыстов, готовых вслед за этим поспешно обнажить спину и тут же услужливо подставить ее под удары этого же хлыста. Император не произносил ни единого слова, которое не было бы воспринято ближним окружением бурей восторга. С криком «карамат», что значило – «чудеса», омера вскидывали руки к небу и дивились мудрости своего императора, уверяя и себя и других, что благодаря именно ему империя по-прежнему стоит на этой грешной земле.
Но вскоре эта идилия и для отца маленького Акбара, и для него самого, живших безбедно, закончилась. В 1658 году Аурангзеб в результате войны за престолонаследие разбил своего отца и воссел на его трон. Да, какие все-таки разные люди и их стремления! Одни готовы совершенно чужим услужливо вылизывать низ спины, приговаривая при этом: «Властвуй над нами», другие готовы поднять руку на родного отца, лишь бы завладеть пьянящей разум властью. Кстати, своим поступком Аурангзеб подал наглядный пример своему сыну, который через несколько лет, повзрослев, захочет сделать со своим папашей то же, что тот в свое время сделал со своим. И Аурангзебу придется подавлять восстание своего же собственного сына. Люди, в каком мире мы с вами живем и какими страшными существами являемся!
Но не будем отвлекаться. Итак, Шах-Джахан был низвергнут. По неписаным правилам в таких случаях отправляют на плаху не только своих предшественников, но и их окружение. В данном случае произошло редкое исключение. Почти все омера были вновь призваны ко двору. Это грустное определение «почти» коснулось и отца Акбара. Можно, конечно, задним числом бесконечно сетовать и жалеть, что отец оказался недостаточно изворотливым, не совсем расторопным политиком, не сумевшим вовремя, в числе первых, польстить своему новому хозяину и вызвать его расположение к себе, но случилось то, что случилось.
Дела у отца Акбара после этого резко пошли вниз. Вскоре дело дошло до того (постарались недруги), что им пришлось переехать с Дели, где они до сих пор жили и где правил теперь Аурангзеб, в Сурат.
Трудно привыкать на новом месте, но, возможно, то, что семья переселилась не куда-либо, а именно в Сурат, и сыграло определенную роль в дальнейшей судьбе Акбара. Ведь Сурат – богатейший порт империи Моголов, отправная точка всех видов торговли, а именно торговля и ткацкое производство непонятно почему привлекли Акбара, и он решил именно на этом поприще сделать свой бизнес.
Начал он с малого. Хотя, впрочем, малым это можно было назвать по тем меркам, которыми он начал мерить все еще детскими глазами, будучи избалованным прежней жизнью при дворе. Отец нищал катастрофическими темпами, не оправившись после столь сильного зигзага в своей карьере, и со временем отошел от дел, предоставив все возможности сыну, дав ему относительно немалые средства, которые и стали стартовым капиталом.
Наверное, не стоит удивляться, что Акбар вложил деньги отца в текстильное производство. В Индии в то время был настоящий бум ткацкого ремесла и всего, что с ним связано. От Сурата до Ганга насчитывалось преогромнейшее количество всевозможных ремесленных мастерских, работавших или на себя, или на купцов, одним из которых и стал Акбар. Поначалу приходилось тяжело. Дело в том, что в Индии в ту пору не существовало единой сети, охватывающей текстильное производство, как это, к примеру, было в Европе. Различные его секторы не были связанны между собой и жили как бы своей отдельной жизнью. Торговля сырьем, изготовление хлопковой нити, отбеливание и адаптирование тканей, набойка – все это в конечном итоге переплеталось, по мере возможности обогащая производство, которое развивалось все стремительней.
Акбар приобрел несколько ремесленных мастерских в близлежащих деревнях, где в основном и процветало ткачество, и несколько лавок по продаже своего товара в Сурате, поскольку как раз в городах множилось и множилось число лавок ткачей.
Размах деятельности Акбара становился все шире, и со временем он решил испытать свои возможности посредника. Агенты, нанятые им, объезжали зоны производства и заключали договора с ремесленниками. Тем Акбар по-обычаю предоставлял денежный аванс. Конечно же, он шел на риск: бывали случаи, что ткач менял место работы, вербовался в войско, возвращался к земле. Одним словом, имел возможность скрыться. К счастью для Акбара, его миновала эта чаша и он всегда в срок, оговоренный в договоре с оптовым заказчиком, поставлял тому нужное количество тканей.
Тут-то Акбар и ударился в новое начинание, которое всецело поглотило этого полного энергией предпринимателя. Зачем же кому-то поставлять товар, чтобы тот с выгодой продал его там, где он был в особой цене, если все это он прекрасно может сделать и сам. Так, к примеру, он знал, что на Суматре текстиль удачно можно поменять на камфору, перец, золото.
Для перевозки нужно было судно. Проще всего было нанять какую-нибудь посудину или купить. Но Акбар, будучи максималистом во всем, при этом располагая неплохим капиталом, позволил себе заказать на местной судоверфи корабль, который тут же был заложен, а вскоре и спущен со стапелей. Суда в Индии строили не чета европейским, чей срок плавания был ограничен десятью-двенадцатью годами. Индийские суда, сработанные из тикового дерева, могли служить сорок лет. Ознакомившись с работой судоверфи, Акбар загорелся было желанием заняться и судостроением, но поразмыслив, решил, что не стоит распылять силы и начинать новое дело, не доведя до логического завершения предыдущее.
Пусть читатель простит автору столь подробное описание начинаний этого человека, но, во-первых, ему предстоит в будущем сыграть немаловажную роль в судьбе наших героев, во-вторых, невозможно не удивляться целеустремленности этого кипучей энергии человека. Вот вам пример того, что не следует ждать милостыни у судьбы, а всего добиваться в этой жизни самому.
Судно свое Акбар назвал «Магараджей», и не успело оно сойти со стапелей, как хозяин отдал приказ, повергший многих в изумление. Обычные паруса, которые ему чем-то не приглянулись, он велел заменить на сшитые из его же шелка. Зрелище было потрясающее – громада разноцветных шелковых парусов играла миллионами бликов на солнце и заставляла всех, кому приходилось это видеть, приходить в полнейшее изумление. Неизвестно, был ли Акбар первым, кто затеял подобное, но то, что последователи находились потом – это точно. Через несколько лет после этого некоторые из английских и голландских пиратов, возвращаясь домой после удачного похода в Индийский океан, тоже ради шика заменяли свои изношенные паруса на шелковые.
Перед первым плаванием Акбар посетил Бенгал, побывал на Малабарском и Коромандельском берегу, скупил лучшие образцы тканей, производимых там, но на этом цепочка непрерывных удач заканчивается. Английский пират Томас Питт при виде разноцветной громады парусов «Магараджа» открыл не только рот, но и пушечные порты своего фрегата, которому в свое время дал удивительное название «Фунт удачи». Удача, однако, не очень баловала капитана, а если точнее, то и вовсе не баловала. Он собирался уже было покинуть неудачный район промысла и отправиться на Карибы, хотя не торопился туда, так как там сейчас для его собратьев по ремеслу наступили нелегкие времена. Впрочем, как-то само собой утрясется. Ведь Карибы есть Карибы, и он был прекрасно наслышан о фантастических призах, которые брали после удачных операций пиратские вожаки. Да что наслышан! Он сам варился в этой каше, когда был рядовым матросом. По иронии судьбы в то время, когда вместо погибшего в бою бывшего предводителя команда избрала его капитаном, как раз и началась беспримерная компания по борьбе с пиратством с инициативы не только английской короны, но и многих других европейских государств. Сразу же полетели головы нескольких пиратских вожаков, в Лондоне прошли показательные казни. Что уж говорить, если сам Морган перешел на службу королю и возглавил эскадру по борьбе с бывшими братьями по ремеслу.
Задумка Питта казалась просто гениальной. Все силы на борьбу с пиратством были брошены в воды Карибского моря и Атлантики, в то время как в Индийском океане и поспокойней было, да и добыча должна быть: коль скоро есть вода, то будут и суда, перевозящие по ней товары.
Но то ли удача отвернулась (невзирая на имя судна, которое, казалось, должно было бы привлекать к себе эту даму), то ли район «промысла» показался искателям приключений едва ли не нищим – во всяком случае по сравнению с Карибами, но дела шли ни шатко ни валко, потому-то и возникло вдруг предложение: а что, если снова заявиться в места былых побед да тряхнуть стариной? Сам переход не пройдет тоже в пустую. Они ведь будут проходить мимо Мальдивских, Сейшельских, Коморских островов, Мадагаскара, обогнут мыс Доброй Надежды. Конечно, на пути может оказаться купеческое судно, так что будет возможность возвратиться в родные края не налегке.
То, что это решение верное, подтвердил факт: удача сразу же повернулась лицом к пиратам. Не успели они еще толком отойти от возбуждения, предвкушая перемены на лучшее в своей жизни, да взять нужный курс, подставив паруса «Фунта удачи» северо-восточному пассату, как заметили вдали разноцветные паруса «Магараджа».
На пиратском судне все пришло в движение, все готовились к предстоящей схватке. И хотя каждый понимал, что в ней может погибнуть, все находились в радостном волнении. Еще бы! Наконец-то им может улыбнуться удача, если в трюмах этой посудины окажется стоящий груз.
Бой был недолгим. Вооружение на «Магарадже» не шло ни в какое сравнение с тяжелой артиллерией «Фунта удачи», да и превосходство в людях было явно на стороне последних. Притом, что это были за люди! В те времена ни для кого не было секретом, что закаленный в схватках корсар стоил двух, а то и троих обычных матросов.
По большому счету пиратам не следовало злоупотреблять мощью своих батарей, бой можно было выиграть абордажной схваткой, сохранив тем самым корабль противника. Но, видимо, истосковавшиеся без дела канониры да орудийная прислуга вошли в раж и, увы, перестарались. Были не только сильно разрушены верхние надстройки и такелаж, но и несколько ядер, попавших в борт «Магараджа» на уровне ватерлинии, образовали в нем пробоины, и вода, хоть и не сильно, устремилась в трюмы. Это и оказалось причиной странного поведения одного из людей на индийском судне. Когда абордажная схватка была выиграна и связанные пленники (немногие из оставшихся в живых) приумолкли, смирившись с судьбой, и ждали своей дальнейшей участи, один из них проявил неукротимое буйство и отвагу, ведь те, на кого он кричал, могли в любой момент пустить ему пулю в лоб.
– Идиоты! Тупицы! Там же ткани! Там замечательные ткани, которым... цены нет! Нужно спасать товар, вода губит его! Да предпринимайте же что-нибудь, болваны! Где ваш капитан? Где капитан, я спрашиваю?!
Один из пиратов недовольно поморщился.
– Что-то ты, милок, много говоришь. Нужно тебе укоротить язык до уровня шеи.
Он уже занес было абордажную саблю над своей жертвой, когда услышал позади властный голос:
– Постой, Филипп! Ты что, не видишь, с кем имеешь дело?
Действительно, по богатой одежде пленника можно было догадаться, что перед ними не простой матрос. Да и за груз рядовой матрос так бы не переживал, если бы ему смерть смотрела в лицо. Обладатель властного голоса почти вплотную подошел к отчаянному пленнику и улыбнулся тому в лицо.
– Ты спрашивал капитана? Он перед тобой.
Пленник скривился в брезгливой гримасе.
– Да что ты красивыми позами кичишься да благородного из себя корчишь! Что же ты за капитан, если не спасаешь добычу, за которую твои люди головы положили? Вода наполняет трюм. – Пленник был человеком сообразительным и понял, что имея дело с такими проходимцами, нужно взывать не к их чувствам, которые вполне могут отсутствовать, а к алчности, вариант беспроигрышный – этой слабости подвластны все. – Поймите, за этот товар вы можете взять хорошие деньги. Там же дорогие ткани, лопни ваши глаза, которые смотрят на меня, а... Тьфу!
Видимо, бедолага исчерпал все аргументы или выдержка отказала ему, но завершил он свою речь смачным плевком, но не в лицо капитану, а на доски палубы, чем и сохранил в этот момент себе жизнь.
У пирата с абордажной саблей в руке глаза налились кровью.
– Не нравится мне его шея, капитан. Дай-ка я...
– Подожди, Филипп, он дело говорит. С шеей потом разберемся. Всем заняться спасением груза!
Томас Питт был человеком рассудительным. Да, был среди корсаров, флибустьеров и буканьеров кодекс чести, амбиции, честолюбие и тому подобное. Конечно, золотые дублоны с трюма испанских галионов – приз попрестижней, которым потом не стыдно будет и похвастаться среди пиратствующей братии. Это барахло в трюме «Магараджи» не идет ни в какое сравнение с грузом галиона. Но, во-первых, лучше хоть что-то, чем вообще ничего, а, во-вторых, любой груз хорош, если за него можно взять деньги. По поводу непрестижности груза Питт не испытывал никаких комплексов. Ведь история знает немало примеров «за» и «против» в пользу шелка как пиратского приза. Наиболее ярким примером, когда оба эти понятия проявились в одном и том же случае, служит эпизод из карьеры известного пиратского капитана Итона. Однажды в кантонской бухте «Николас» Итона встретился с тринадцатью большими китайскими джонками, груженными шелком. Итон предложил команде захватить джонки, тем более, что те были безоружные. Он уверял их, что по возвращению в Англию они продадут шелк за бешеные деньги. Бешеные! Ответ команды был интересным: «Мы никогда не опустимся до того, чтобы торговать тряпками».
Однако не все среди морских бродяг были столь щепетильны. Напротив, он был даже рад, что отправится на Карибы не с пустыми трюмами, а жар в словах пленника укрепили его веру в то, что груз вовсе не пустяшный. Чем больше Питт призадумывался над этим, тем больше планов возникало в его голове. Первый раз в нем пробудилось чувство купца, торгаша, коммерсанта. Да, собственно, он и раньше задумывался над этим, да за разгуль-ной жизнью вольных бродяг и искателей удачи было не до того. Сейчас же, после начала тотальной войны против пиратства как такового да после стольких неудачных месяцев болтанки в этом районе мирового океана Питту нет-нет, да и приходила в голову мысль: а что, если заняться пусть и не столь прибыльным бизнесом, но верным и безопасным. Чувствовал Томас, ой чувствовал, что пиратству скоро конец. В то же время он не был слеп и глух, потому-то видел и слышал обо всем, что делается вокруг. Его поражала гениальность оригинального торгового треугольника. Он мысленно прокручивал ход действий и денежные суммы. Итак, за бесценок покупаются в Англии, на его родине (хотя можно это сделать и во Франции и в других городах Европы) зеркальца, пестрые тканевые лоскутки, стеклянные или медные побрякушки, все это грузится в трюм корабля и – вперед, к берегам Африки! Там безделушки можно обменять у одного из многочисленных вождей на живую рабочую силу. Да, да, не только вожди – любой за дешевую, но диковинную вещицу отдавал работорговцам своих же соплеменников, а зачастую и родных, близких людей. Весь этот доставшийся почти даром «товар» опять-таки грузился в трюмы – и «Здравствуйте, Карибы!». Там нуждающиеся в рабочей силе плантаторы хорошо платили за рабов, и уже только на этом можно было нажить состояние. Но и это не все. Сахар, маис, прочие товары, производимые в колониях Нового Света, стоили дешево, и грех было не наполнить всем этим трюмы судов, чтобы гнать их в Европу не пустыми. Там все это продавалось по гораздо большей цене, и на часть вырученных денег опять покупались зеркальца и лоскутки. Нетрудно догадаться, что происходило дальше.
Все это, не личный гениальный план Питта. Всем этим занимались до него, и он не зря задался вопросом: а почему бы и самому не испробовать, тем более, что был этот бизнес в те времена вполне легальным. Он уже намеревался поговорить об этом с командой, но опасался, что будет обвинен в трусости и низвергнут. Был нужен удобный случай. И вот теперь, подумалось ему, когда им посчастливится удачно продать шелк на Карибах, люди увидят, что это выгодно, и разговор о том, что он задумал, как то возникнет сам собой.
Когда работы были закончены и весь груз перенесен с «Магараджа» в трюм «Фунта удачи», абордажные крюки были убраны и суда начали медленно расходиться. Вернее, удалялся от места сражения лишь один – пиратский корабль, «Магараджа» же застыл на месте, медленно клонясь на бок и погружаясь все ниже и ниже в плоскость поверхности океана. Глаза человека, пристально следящего за предсмертной агонией любимого детища, увлажнились. Акбар, а это, как вы давно догадались, был он, впервые в жизни заплакал. Никакой истерики, никаких слов, лицо застывшее, губы сомкнуты. Вот только одна, вторая, третья слеза катилась вниз и терялись где-то в роскошной черной бороде. Его творение, обещавшие жить и радовать в течении сорока лет, погибало сейчас на его глазах – до обидного рано и бесславно.
Еще не скрылся из виду агонизирующий «Магараджа», а «Фунт удачи» уже несся на всех парусах в юго-западном направлении. Акбар все это время оставался на одном месте, как бы прикипев к нему и не сводил глаз с горизонта, за которым вскоре совсем исчезли верхушки мачт его корабля. Где-то там, вдали, оставалась родина, и кто знает, суждено ли будет ему увидеть ее когда-нибудь вновь?
Сильные руки с двух сторон подхватили пленника и поволокли за собой. Акбар, у которого после случившегося потрясения появилась апатия ко всему, не сопротивлялся. Два пирата усадили его на стул в большой, с искусной резной отделкой каюте, которая являлась, по-видимому, каютой капитана, поскольку тот собственной персоной восседал на другом конце стола, напротив Акбара. Когда те двое покинули каюту и они остались одни, капитан тяжело вздохнул, положил руки на стол и поднял глаза на пленника. Тот смотрел сквозь него, как сквозь стекло, отрешенным взглядом куда-то вдаль, в облака, видневшиеся в открытых створках корабельного окна за спиной капитана.
– Да-а-а, – тяжело вздохнул тот, как будто он только что потерял судно и свободу. – Понимаю, что сейчас творится у вас на душе и вы вправе таить на меня лютую обиду, но... – капитан почесал подбородок, – и гневиться сильно уж тоже не советую. Увы, такое время, увы, такие нравы. На войне всегда должны быть побежденные. Сегодня вы проиграли, да. Но возможно, ваша главная победа в будущем и, вы еще будете на коне. В одном только вопрос: как бы не лишиться этого будущего? Каким бы прекрасным ни был завтрашний день, но если человек умирает сегодня, проку ему от завтрашних прелестей, сами понимаете...
Томас Питт поднялся и прошелся по каюте.
– Знаете ли, что команда требует выбросить вас за борт, дабы не иметь лишней обузы в предстоящем плавании, которое будет очень длинным. А направляемся мы на другой конец земного шара – на Карибы. – Ни единый мускул не дрогнул на лице пленника, хотя капитану показалось, что в глубине его глаз мелькнул незримый огонек отчаяния. – Вы не только обуза и лишний рот. В любую минуту от вас можно ждать акта возмездия, а мне не очень бы хотелось, чтобы однажды ночь мой корабль сгорел, подожженный вами. Но тем не менее, – Питт повысил голос – я хочу подарить вам жизнь, а в дальнейшем и свободу. Я предлагаю вам сделку. Что требуется от вас? Мы оформляем официально бумаги, что вы наняли наш корабль и соответственно команду для перевозки вашего товара, то бишь шелка, в район Карибского бассейна, где и хотите в тамошних колониях продать свой товар.
Капитан видел, что уголки губ пленника приподнялись в легкой иронической улыбке, но уверенно продолжал:
– Буду с вами откровенен: мне это нужно для прикрытия, если мы нарвемся на королевский конвой. Там сейчас целая охота на тех, кто занимается пиратством. – Очередная горькая ухмылка пленника была ответом на это предложение. – Не советую отвергать мою протянутую руку. Замечу, что выбора у вас нет. Неужели будет лучше, если вы умрете прямо сейчас? Глупо.
Питт снова сел за стол.
– Скажу больше: я хочу с вами сотрудничать, и это тоже ваш шанс. Сейчас мне нужны будут ваши знание и опыт в торговле тканями. Но если мы все это удачно продадим на Карибах, я не удивлюсь, если мы снова возвратимся сюда за очередной партией шелка. У вас будет шанс вернуться на родину. Даю вам слово капитана, что так оно и будет.
Пленник молчал. Капитан закурил трубку, откинулся на спинку стула.
– Я скажу вам то, что никогда еще не говорил своим людям. Мне кажется, что борьба с пиратством – это серьезно. Нужно подстраиваться под обстоятельства и искать по возможности менее безопасный путь наживы. Будущее за торговлей в различных ее проявлениях. Партия шелка – это первая проба для всех нас на этом поприще. Я расспросил о вас у ваших людей. Думаю, что вы, как человек дела, будете благоразумны и скажете «да».
Все тот же устремленный вдаль взгляд, молчание. Лишь шум моря, слышимый в открытое окно. Капитан решил воздействовать на уязвимое место пленника.
– Вы ведь так любите свой шелк, вы готовы броситься за ним в трюм погибающего судна и погибнуть вместе с ним. Если он вам так дорог, зачем же вам сейчас его бросать? Готов присягнуться, что приличную долю от продажи шелка получите вы лично, Акбар. И продать его будет легче, если этим займетесь вы, специалист. Так что, решено?
Молчание. Лицо капитана посуровело.
– Но не забывай, что мы вполне можем обойтись и без тебя, да и доля твоя нам останется. – Питт швырнул трубку на стол. – Друзья твои уже кормят рыб на дне океана, можешь отправиться вслед за ними, глупец! Будешь сидеть в трюме в кандалах, пока не решишь: где твое место – на дне среди рыб, или в мягком гамаке на моем судне!
Через минуту те же крепкие руки потащили Акбара в неуютную темноту трюма.
Длительное плавание «Фунта удачи» подходило к концу.
Скоро вдали должна была показаться гряда Наветренных островов, позади остался огромный путь, занявший так много времени. О, это был удивительный переход с множеством коллизий и приключений, и они были настолько интересны, что сами по себе заслуживают описаний. Возможно, автор расскажет об этой истории в одной из будущих книг, но сейчас не стоит злоупотреблять терпением читателя и отвлекаться от основной фабулы нашего повествования.
Итак, «Фунт удачи» шел в крутом бейдевинде, матрос на крюйс-марсе, наблюдательной площадке на бизань-мачте, пристально вглядывался вперед в надежде первым да поскорее увидеть вдалеке землю. Было раннее утро, только-только заалел рассвет, а океан в этот час как ни в какое другое время суток прекрасен. Неискушенный человек не переставал бы в такой миг вертеть головой по сторонам да восхищаться причудливыми красками, великолепием рассвета. Матросу на марсовой площадке было не до того. Так хотелось увидеть землю, которая по расчетам должна уже вскоре показаться вдали, и получить за это в награду порцию рома и побыстрее завалиться в гамак. Как сладок сон после этой чертовой болтанки, которая сильнее всего на корабле ощущается там, наверху, где дьявольская амплитуда колебаний может довести до исступления.
Если впереди должна показаться земля, как никогда пристально смотришь вперед. Конечно же, в любое время может показаться парус с любой стороны, даже с тыла, и об этом нужно сразу же предупредить команду. В данном случае наблюдатель раз за разом обводил взглядом всю линию горизонта, но главное внимание было направлено вперед.
Обводя в очередной раз взглядом горизонт, вахтенный матрос заметил нечто, что привлекло его внимание. В первую минуту показалось, что ему что-то просто померещилось. Ведь зрение длительное время было сфокусировано на горизонте, а тут вдруг показалось, что невдалеке с правого борта что-то мелькнуло в воде. Матрос протер глаза и пристально всмотрелся в океан. Да нет, вроде ничего. Померещилось, наверное. Но в следующее мгновение глаза его раскрылись от удивления и он заорал что есть мочи:
– Человек! Справа по курсу человек за бортом!
На судне все пришло в движение. По приказу капитана были убраны паруса, спущена на воду лодка. Вскоре на палубе «Фунта удачи» лежал человек в нижнем белье, что-то невнятное бормотал в бреду, ручейки воды стекали с него и растекались по палубе в разные стороны.
Пираты столпились в любопытстве вокруг несчастного, старались привести того в чувство, расспросить, кто он и что с ним случилось, но тот бормотал какие-то непонятные и несвязанные слова, самым ясным из всего сказанного было: «Сутана намокла... Тянула ко дну... Я сбросил ее».
Пауза затягивалась, но вмешался капитан:
– Думаю, мы еще успеем его обо всем расспросить. Дайте ему рома и в гамак. Остальные слушай мою команду! Брамсели и бомбрамсели на гитовы! Фок и грот на гитовы! На грот-брасы!
Вскоре «Фунт удачи» снова несся на всех парусах вперед.

11.
Это был последний рейс Франциско Хименса. Во всяком случае, сам себе он дал твердый зарок в этом. Нет, он, конечно же, продолжит свой бизнес, но уже на другом уровне. Работорговля, вне всякого сомнения, доходнейшее занятие, но пришел момент, когда лучше, чтобы в следующем вояже на капитанском мостике посудины стоял не он, Франциско Хименс, владелец судна, а нанятый человек. Поскольку дела Хименса расширились настолько, что он уже стал с трудом управляться ими. А с какого мизера он начинал... Франциско невольно улыбнулся, вспомнив об этом.
Босоногое полуголодное детство в предместье Севильи могло толкнуть его на промысел, хотя и незавидный, но дающий возможность выжить. Юный Франциско смотрел в будущее. Его не вдохновлял пример друзей, день-деньской рыщущих среди лавок галантерейщиков, торговцев шелками, а то и ювелиров, подыскивая удобный момент, чтобы увести у зазевавшейся жертвы кошелек, часть товара или что-либо другое. Франциско был широкой натуры человек и не разменивался на мелочи. Он понимал уже тогда, невзирая на юный возраст, что если начнет жизнь как мелкий воришка, то таковым ее и закончит. Перспективы в этом ремесле он не видел.
Зато он видел и понимал другое – то, что происходило вокруг, и был глубоко уверен, что глупо не испытать себя в горниле этих великих дел. Он гордился, что родился в такой великой стране, которая в то время буквально господствовала над миром, и не использовать это обстоятельство в своих целях он просто не мог. С редкой для столь незрелого возраста пытливостью он выведывал и вынюхивал все, что его интересовало. Он почти поименно знал всех в Севильи, кто буквально за несколько лет нажил целые состояния. Еще бы! Его воображение будоражили рассказы о несметных залежах золота и серебра, найденных в недрах далеких земель, принадлежащих его великой стране. Удачливые мореходы открывали все новые и новые земли, приумножая территориальные захваты, а, следовательно, и величие испанской короны, бесстрашные капитаны громкими победами прославляли не только имя своего короля, но и свое собственное. Вот где кипит жизнь, вот где можно добиться настоящего успеха! Разве жалкое существование мелкого уличного воришки может сравняться со всем этим? Да не грешно ли вообще сравнивать эти вещи?!
Нет! Жизнь его будет связана только с морем! Для себя Франциско этот вопрос решил.
И вот в один прекрасный день его мечта сбылась! В качестве юнги на корабле «Сан-Мигель» он покинул порт родной Севильи и отправился в первое свое плавание.
Какие для него наступили времена! Парнишку абсолютно не беспокоило то, что зачастую ему поручалась едва ли не самая черная и неблаговидная работа. Все это пустяки по сравнению с той романтикой, которой отныне была окружена его жизнь. Столько приключений и на море! Да и на суше не меньше. Ох, и задавали же они жару этим строптивым индейцам, которые по глупости своей не понимали, какая это радость и честь быть под покровительством испанской короны, усердно трудиться на благо ее процветания. Франциско глубоко верил, что придет время, и он будет гордиться своими подвигами, что в старости будет чем похвастаться перед собравшимися вокруг него внуками. Ведь и он, Франциско Хименс, участвовал в колониальных захватах Испании, ведь в числе других есть и его заслуга, что земли его страны столь многочисленны и обширны.
Да разве только это! Сколько славных побед на море праздновал экипаж «Сан-Мигеля», в том числе и Франциско. И если -
вначале он брал пример со старших, то потом все сложилось так, что опытные матросы с долей зависти и восхищения посматривали на своего бывшего юнгу. Тот демонстрировал чудеса смелости, прыти и смекалки. Его дельный совет по тактике предстоящего боя, умение отчаянно драться с неприятелем во время самой схватки показали, что талант Хименса явно достоин лучшего применения, потому-то команда все чаще задавалась вопросом: почему он до сих пор не капитан?
Эти слова были услышаны свыше и вскоре Франциско Хименс уже командовал галионом Его Католического Величества.
Можно бесконечно долго рассказывать о бурной молодости нашего героя, достойной отдельного повествования. Возможно, он добился бы в службе королю небывалых высот, званий и чинов, если бы не страстная тяга к предпринимательству и обогащению, которая ближе к зрелому возрасту была все сильней. С каждым годом Хименс все отчетливее понимал, что обогащать своим усердием казну государства и лично государя дело, конечно же, святое, и возражений против этого быть не может, но еще лучше, если стараешься не для кого-то, а для себя, и своим трудом и предприимчивостью приумножаешь не чей-то, а свой капитал, который обеспечит и безбедную старость, и будущее твоих детей.
И вот новый поворот в судьбе Франциско Хименса. Конечно же, теперь ему было легче, чем тогда, когда он на «Сан-Мигеле» покидал родную Севилью с пустыми карманами. За все эти годы он сколотил немалый капитал и теперь мог себе позволить многое. В первую очередь приобрел себе добротное судно, которое в честь своего родного города назвал «Севилья». Здесь же, в родном городе, обзавелся семьей, но недолго утешался семейным уютом. Не дождавшись момента, когда его молодая жена разрешится от бремени, он, так и не услышав крика новорожденного, отправился в первый свой и потому для него необычный коммерческий рейс.
Он помнил, как в детстве его манили алмазные копи и рудники далеких колоний, и в дерзких мечтах представлял себя в будущем сидящим на сундуках с этим добром. Он и сейчас не прочь бы стать хозяином рудника, но решил прийти к этому не сразу, без риска, преодолев на пути к мечте логическую цепочку необходимых действий. Ведь те же рудники, коль о них зашла речь, для поддержания своей жизнеспособности требуют немалых поставок оборудования, продовольствия. Ведь не сам собственник рудника, его разработавший, обеспечивал это снабжение. Вот на этом поприще Хименс и решил испытать себя. В первый же свой коммерческий рейс он повез в колонии продовольствие, ткани, инструменты, ртуть. Там все это было удачно продано или обменяно на золото, белый металл, кофе, сахар, пряности, и с этим грузом «Севилья» вновь взяла курс на город с одноименным названием.
Обрадованный успешным результатом да и вестью о рождении сына, (растет наследник и продолжатель его дела!), Франциско с удвоенной энергией окунулся в новые авантюры, не забывая, так сказать, старых. Говоря о новых авантюрах, мы имеем в виду работорговлю. Да, была масса проблем, разрешения и верительные грамоты пробивались с трудом, донимали всевозможные налоги, иногда, как казалось Франциско, совсем ненужные, наподобие того, что приходилось платить за ввоз невольников старше определенного возраста, но все равно это было очень и очень выгодно. Вскоре треугольник, о котором, как мы знаем, в будущем только станет мечтать капитан «Фунта удачи» Томас Питт, Франциском Хименсом был освоен окончательно. Рейсы «Севильи» между Европой, Африкой и Америкой приносили ее владельцу максимальную прибыль.
Проходили годы, состояние Хименса приумножалось, по большому счету можно уже было и отойти от дел, но эта круговерть засосала искателя приключений довольно-таки основательно. Тем более не осуществил он до сих пор свою давнишнюю мечту: владеть копьями или рудником. Он уже присмотрел один в окрестностях Веракруса. Рудник этот принадлежал земляку Хименса также уроженцу Севильи, Хуану Мартинесу. Франциско не просто обеспечивал рудокопа рабочей силой для его рудника да оборудованием. Он живо интересовался всем, что происходило там. Каждый раз по прибытии в Веракрус, посещая рудник, Хименс не спеша ходил по дворику, где обрабатывалась серебряная руда, наблюдал, как водяные колеса измельчают ее, а молоты превращают в порошок-муку, которая в холодном состоянии смешивалась с ртутью в мощенных выгородках. Созерцая, как это своеобразное тесто размешивают ногами индейцы и привезенные им негры, он удовлетворенно покрякивал, отмечая расторопность рабочих, следовательно, товар он в свое время привез отменный. Вот он – прок от него!
Не будучи специалистом в этом деле, Хименс с присущей ему настырностью расспрашивал, чем отличается золотодобыча на ремесленной основе от относительно новой технологии с применением процесса амальгамирования, и давал себе зарок, что для пользы дела обязательно внедрит здесь самую новую технологию, как только рудник станет его собственностью. А что это будет так, Франциско не сомневался. Да и не было в этом ничего необычного. Встречались рудокопы, нажившие состояние при удачном раскладе дел. Но это было редкостью. А правилом – то, что основная прибыль доставалась купцу. Франциско Хименс своего шанса упускать и не думал. Он включал Хуана Мартинеса, как собственно и других рудокопов, которых снабжал, в систему натурального обмена, щедро снабжая того, в кредит делал его своим должником и заложником. Незаметно Хименс стал хозяином рудника.
И вот пришло время, когда Франциско сказал себе: «Все! Довольно! Пора выбрать более спокойный образ жизни». И не только по причине, что у самого годы уже не те, да и энергия тоже, а потому, что сын взрослый и, судя по его непоседливости, сможет достойно продолжить дело отца. Он давно просился в плавание, но в силу столь юного возраста отец все медлил, давая возможность кровинке окрепнуть и как-то подготовить себя к будущим испытаниям.
И вот настал день, когда отец положил руку на плечо сына и сказал:
– Собирайся, Себастьян. В это плавание мы отправляемся вместе.
Речь шла не о прогулке по океану. Хименсу хотелось, чтобы сын полностью прошел эту своеобразную цепочку, о которой мы уже говорили, и получил наглядный урок того, чем он будет в будущем заниматься. Осилит все это в дальнейшем сам – отлично. Пусть занимается, а отцу можно и на покой. Нет, значит он, Франциско, может остаться в Веракрусе управлять рудником или же, осев в Севильи, помогать сыну именно там, а он уж пускай шныряет по морям да океанам. Ему это сейчас в охотку, не в пример отцу, которому бесконечная качка порядком поднадоела.
Вот и берега Африки. Да, теперь сыну будет не просто заниматься работорговлей, как это было, когда начинал он, Франциско. Едва ли не в любом месте у побережья Африки можно было высадиться, сделать вылазку с оружием в руках вглубь материка и – вот они, невольнички – на судне, можно отправляться в путь. Это ничего, что на одного живого пленника приходилось два-три убитых негра, зато остальных можно было продать с такой выгодой! Сейчас все усложнилось. Конкуренция. До лакомого куска всегда найдется много охочих. У побережья Сенегала обосновались французы. На Золотом Берегу промышляли голландцы. Англичане основали свои поселения ближе к Нигеру. Да и аппетиты туземных царьков, племенных вождей да старейшин родов, которые участвовали в этой своеобразной войне против своих же соплеменников и от которых в конечном итоге зависел успех экспедиции за рабами, непомерно возросли, их теперь не устраивали подношения в виде дешевых побрякушек, пестрых лоскутков ткани, зеркалец, стеклянных украшений. Они требовали ружей, боеприпасов и рома. Много рома. За одно только право стать на якорь иногда нужно было заплатить своеобразную пошлину, которую составляли не только железные слитки да бутылки вина, но и неизменный пятидесятилитровый бочонок рома.
Почти два месяца ушло на покупку 380 африканцев, и вот, наконец, «Сивилья» устремилась к Карибам. Вскоре и Атлантика была почти преодолена, и на судне уже готовились к тому, что вот-вот войдут в воды Карибского моря. Казалось, самое главное в этом плавании позади и недалек тот час, когда судно бросит якорь на рейде Веракруса. Однако...
– Парус! Слева по борту парус!
На «Севильи» все пришло в движение, было добавлено парусов, но преследователь очень скоро настиг их.
– Англичане...
Еще в бытность свою юнгой на «Сан-Мигеле» Хименсу не раз приходилось сталкиваться с англичанами. У тех при виде парусов «Сан-Мигеля» текли слюнки: «О! Испанец!» и радостно горели глаза в предчувствии богатой добычи. Но радость была преждевременной. В итоге все оборачивалось так, что поверженный неприятель проклинал ту минуту, когда увидел и погнался за судном будущих палачей.
То были другие времена. Хименс был молод и полон энергии. Да и «Сан-Мигель» нес на борту достаточно орудий, чтобы дать отпор. «Севилья» же – торговое судно, и хотя здесь имелось минимум вооружения для защиты, что было просто необходимо в то время, все же теперь, глядя на хорошо вооруженный боевой фрегат, что преследовал их, Хименсу не верилось, что встреча эта завершится благополучно для них и дурное предчувствие комком подкатило к горлу.
Схватка длилась недолго. Неприятель не злоупотреблял тяжелой артиллерией, чтобы не попортить судно, которое еще до окончания результатов схватки видел уже своим призом, потому-то ставку сделал на абордажный бой. Который в итоге и выиграл.
Все эти годы судьба была милостива к Хименсу, и он благодаря необыкновенному везению избегал встречи с пиратами и подобной братией. Сейчас же, когда судьбе было угодно преподнести ему такое испытание, он словно бы вспомнил молодость и свои лучшие годы, схватки. Как он сражался! Это нужно было посмотреть! Даже когда уже бой был проигран и всех оставшихся в живых бросили связанными на залитую кровью палубу «Севильи», он незаметно для врагов раз за разом предпринимал попытки освободиться от пут, чтобы броситься на ненавистных ему людей и вонзить им в горло шпагу, которая – вот она, совсем рядом валяется на палубе и ее можно поднять. Но время шло, а тугие узлы веревки так и не поддались ему.
Наконец-то к побежденному подошли двое, взяли под руки и потащили за собой. Он больно ударялся о ступеньки, какие-то выступы, почти не видел перед собой ничего и лишь тогда, когда его куда-то затащили и усадили на стул, он пришел в себя, осмот-релся вокруг и понял, где находится. К большому своему удивлению Хименс понял, что сидит в своей же каюте, только вот на его привычном месте в эту минуту восседал совершенно незнакомый ему человек в роскошном камзоле и в шляпе с пышным галуном и брошью, украшавшей ее. В следующее же мгновение он увидел (»О великий Господь наш!») сына, сидящего в уголке с уныло опустившейся головой. Рукав его платья был надорван, виднелась рана, с нее сочилась кровь.
– Себастьян! Мальчик мой!
Отец хотел было броситься к сыну, но тяжелая рука легла ему на плечо, усаживая обратно.
Человек, восседавший за столом Хименса, слегка улыбнулся. Он откинулся на спинку стула и с грохотом опустил ноги на крышку стола, прямо на бумаги, над которыми совсем недавно работал Франциско. Незнакомец вытянул ноги и сладко потянулся.
– Буду немногословен. Надеюсь, вы понимаете, в сколь незавидной ситуации находитесь. Конечно же, мы надеялись на более удачную добычу, но, по правде говоря, я бы не побрезговал и живым грузом. Покупателей на него в этих краях предостаточно, и не вижу причины отказаться от подвернувшейся возможности неплохо на этом заработать. Вас, конечно, за борт или на рею, а ваших негров – на Барбадос, благо дело до него рукой подать. Надеюсь, вы понимаете, что было бы просто смешно с вашей стороны надеяться на то, что мы подарим вам жизнь, вернем назад груз и корабль.
В каюте повисла угнетающая тишина.
– Если мы сейчас подойдем к вашим людям и скажем, что через минуту мы вас освободим и вы сможете продолжить свое плавание, они нам попросту не поверят.
Все та же угнетающая тишина и щемящее ожидание Хименса: к чему клонит этот человек? Тот тем временем убрал ноги со стола и облокотился на его крышку.
– И все же я даю вам этот шанс!
Хименс с удивлением поднял взгляд на говорящего. Он был человек не глупый и понимал, что подобного рода чудес на свете не бывает. Его или жестоко дурачат, или это какая-то хитрая игра, главный смысл которой ему станет понятен несколько позже.
– Я вот здесь полистал ваши записи, да и вот с молодым синьором задушевно побеседовал, так что в курсе всех событий. В порядке обмена хочу и вас посвятить в некоторые свои душевные тайны.
Оратор закурил трубку и снова откинулся на спинку стула. Хименс молчал. Да и что было ему говорить, если полновластным хозяином положения был сейчас тот, кто сидел напротив. И многое зависело теперь от того, что он в следующую минуту скажет. Потому-то Хименс и выжидал. Сейчас благоразумнее всего было не действовать, а слушать, тем более, что появился шанс, если верить словам этого человека.
– Время ныне неспокойное и жестокое. Мы, англичане, люто ненавидим испанцев, они, то есть вы, с не меньшим основанием имеете право точно так же относиться и к нам. Да вот только случается, что паршивая овца встречается и среди своих. Вот и мне довелось столкнуться с этим. На моем пути повстречался человек, для которого простая смерть была бы непозволительно большой роскошью. Нет, я, конечно, могу придумать ему казнь самую жестокую, чтобы смерть была мучительной. Да вот одно смущает: до обидного быстротечен этот процесс. Ну, сколько будет продолжаться агония? Минуту-другую, пусть десяток, а то и два. Не-е-ет! Я так не согласен. Боль, не только физическая, но и душевная (а это главное) должна длиться неделями, месяцами, годами. Чтобы негодяй осознал свою ничтожность и почувствовал всю глубину пропасти, отделяющего его от настоящих джентльменов, дистанцию, отделяющую его от меня, моего окружения, в котором нет места для него.
Говорящий резко поднялся и принялся расхаживать взад-вперед перед Хименсом.
– Одним словом, я задумал отдать его вам. Как вы понимаете, не для того, чтобы вы применяли к нему такие «экзекуции», как усиленное питание, мягкая постель, прогулки по свежему воздуху и так далее. Рудники... Вот что привлекает меня в истории с вами. Подземные шахты, галереи, постоянно присутствующая в выработках вода, сырость. Это то, что нужно. Такой климат очень подойдет для моего друга, то есть недруга. Отсутствие солнца, каторжный труд. О, каторжный труд – это главное! Он должен согнуться там, волком завыть, искушать грязи и вони, осознать, что он сам грязь по сравнению со мной.
Оратор подошел к столу и вновь раскурил погасшую от продолжительной тирады трубку.
– Понимаю, что со стороны моя блажь может показаться глупой и наивной. Возможно, действительно проще вздернуть негодяя на рее. Но не лишайте меня удовольствия. Мне кажется, что теперь я вправе требовать того, чтобы исполнились мои самые пусть даже глупые желания. Итак, мы, думаю, договорились. Или я не прав?
Оратор устремил взгляд на Хименса. Тот хотя и кипел ненавистью к этому самодовольному подлецу, но рассуждал трезво и понимал, что идти сейчас на конфронтацию с ним было бы просто глупо.
– Неужели все так просто?
Тот, кому адресовался этот вопрос, улыбнулся и снова приложился к трубке.
– Просто было бы, если напал бы я на вас только лишь с этой целью. В трюмах испанских кораблей, как правило, груз такой, что можно гордиться призом. Но коль уж так вышло, то почему бы не использовать сложившуюся ситуацию? Идея эта пришла мне на ум неожиданно и, полагаю, она не так уж и глупа. Ведь не на плантации Барбадоса я его упекаю, где он мог бы найти общий язык с соотечественниками. Нет! Ненависть испанцев к англичанам сыграет в данном случае свою положительную роль. Меньше всего мне бы хотелось, чтобы этот человек когда-нибудь оказался на свободе. Надеюсь, вы меня понимаете?
– С моих рудников еще никто никогда не бежал. Даже тогда, когда они еще принадлежали Мартинесу.
– Вот и прекрасно! Сейчас этого негодяя доставят на ваше судно, – легкий знак своим людям, и те поспешно удалились, и Хименс сразу же понял, за кем они отправились, – мы уберем абордажные крючья и плывите себе с Богом!
Оратор стоял перед Хименсом с видом глубоко удовлетворенного человека. Кто-то сзади ловким движением ножа перерезал канаты на пленнике и освободил его от них. Хименс встал.
– Не стоит благодарить меня за столь щедрый жест. У меня одно требование: чтобы уже через год, к примеру, можно было взглянуть на него и ужаснуться его видом. Идет? Или все-таки отпустите его на свободу?
– Я работорговец. И для меня в принципе нет никакой разницы, черного цвета кожа у раба или белого.
– Ну, вот и хорошо. А через год я подошлю человечка к вам в Веракрус на рудник, кто бы там не заправлял делами в то время. То ли это будет Хуан Мартинес, то ли Франциско Хименс. Доложит мне мой человек по возвращении, что мой бывший недруг издыхает от истощения и болезней и что муки, испытываемые им на вашем руднике, хуже для него самой смерти, я отпускаю человека, которого сейчас выберу из вашей команды в качестве заложника. Если же посланец принесет вести неутешительные для меня, заложник будет повешен. Итак, мы договорились, да?
Хименс еще не успел осмыслить услышанное, а англичанин уже похлопывал его по плечу:
– Конечно же, договорились. Выхода ведь другого у вас нет. – И тут же громко крикнул своим людям. – Убрать абордажные крюки! Покинуть палубу испанца! – В следующее мгновение голос его уже звучал тихо и даже ласково: – Ну, пойдем, Себастьян, пойдем. Да обними ты хоть отца на прощание. Ведь на целый год расстаетесь. – И видя, как стремительно бледнеет лицо испанца, добавил. – А может, и навсегда...

12.
В жизни Джеймса Фрея, как мы уже говорили, наступил новый этап. Теперь он мог свободно наслаждаться тем, о чем так давно мечтал и к чему так долго стремился. Поначалу, правда, его немного смущало то, что нужно вести двойную игру, но со временем успокоился и видел в этом даже преимущество, а не неудобство. Конечно, преимущество. Не нужно бояться эскадры Моргана и иных английских конвоев, бороздящих воды Карибского моря с целью отлова пиратствующей братии. Вот она, грамота Его Величества, предписывающая ему, Джеймсу Фрею, вести непримиримую борьбу с разбойниками разных мастей. Правда, от подобной встречи Господь пока что уберегал Фрея, но он и не сильно боялся и вовсе не избегал такого поворота событий, а напротив, сам искал встречи с соотечественниками, чтобы отметиться. А как же. Ведь нужно же, чтобы кто-то разнес по свету весть об «измене» Кросса и славу о нем, Фрее, непримиримом борце с пиратством. Потому-то после осечки с испанцем, который оказался всего-навсего работорговцем, Фрей еще некоторое время выжидал очередную жертву, но так и не встретившись ни с каким купеческим судном, поспешил к Барбадосу – одной из главных островных колоний Англии в этих водах.
Фрей посетил резиденцию губернатора Барбадоса, засвидетельствовал ему свое почтение, уведомил о своей почетной миссии, с которой Его Величество послал Фрея в этот район Атлантики, и заверил губернатора, что тот может во всем полагаться на него, Фрея, и в первую очередь, если просьба будет касаться помощи в борьбе с таким пороком, каковым является пиратство.
Его превосходительство поблагодарил добросовестного капитана, столь рьяно желающего служить интересам короля и короны, и выразил надежду, что коль скоро такие благородные смельчаки взялись за искоренение этого зла на Карибах, то, по всей видимости, с ним будет покончено в самое ближайшее время. В ответ на это лицо капитана помрачнело и между бровей у него на миг залегла озадаченная складка. Он тяжело вздохнул.
– Увы, Ваше превосходительство, смельчаки-то смельчаки, но вот что касается благородства...
Губернатору казалось, что какая-то тяжелая весть гнетет душу его гостя и тому больно об этом говорить. Но пауза получилась несколько длиннее, чем хотелось губернатору, и любопытство заставило его поторопить собеседника.
– Да не томите меня, капитан. Что вы хотите этим сказать? Я жду объяснений!
Гость снова сокрушенно вздохнул.
– Прошу простить меня, Ваше превосходительство, но мне тяжело об этом говорить. Вообще, когда сталкиваешься с грязью и предательством – это само по себе крайне неприятно, ну, а если все это касается друга и, как в это раньше верил, единомышленника, то... – Лицо Фрея было воплощением скорби и возмущения. – Увы, среди нас оказался предатель. Да, да, Ваше превосходительство! Человек, которому было доверено командование кораблем и экипажем, который Его Величество был послан сюда для борьбы с пиратством, сам встал на этот достойный всякого осуждения путь.
Губернатор от изумления привстал.
– Вы шутите, капитан?
– Отнюдь. Когда мы шли эскадрой, этот подлец, конечно же, предпочитал не высовываться, и никто не догадывался о таком повороте событий. Но когда мы пересекли Атлантику и конвой рассеялся, мерзавец подговорил команду и поднял пиратский флаг.
– Да мыслимо ли такое, чтобы офицер королевского флота... – Губернатор негодовал. – Имя этого подлеца?!
– Джон Кросс, Ваше превосходительство. Капитан Джон Кросс, командир корабля «Генерал», фрегата Его Величес... простите, теперь об этом нужно говорить в прошедшем времени. Это тем более усугубляет вину мерзавца. Он не просто купил корабль, нанял команду и занялся пиратством. Он... Я убью этого мерзавца! – Фрей что есть маху громыхнул кулаком по столу, но тут же принес губернатору свои извинения за невольный порыв. – Я думаю, вы можете понять мое состояние и простить за эту несдержанность. Я ведь помню, как при выпуске в Морской Академии этот человек присягал на верность служению интересам Его Величества и нашего славного Отечества. Каким чинным и торжественным голосом произносил мерзавец речь!
Лицо Фрея исказилось так, как будто в этот миг его пронзил острый приступ зубной боли. Губернатор, наблюдая за ним, сам проникся состоянием собеседника.
– Но, возможно, вы что-то путаете, капитан. Ручаетесь ли вы, что все именно так, и тот человек предатель?
– Конечно! Я своими глазами видел, как он поднял пиратский флаг на своем судне. Мало того. Когда эскадра рассеялась, как я уже говорил, и мы остались одни, он поднял Веселый Роджер и предпринял попытку напасть на нас. Отметины, оставленные его ядрами на бортах моего судна, красноречиво говорят об этом.
Фрей, конечно же, умолчал, что отметины эти были оставлены вовсе не «Генералом», а испанским кораблем.
Губернатор долго еще негодовал и сокрушался по поводу этого инцидента. Фрею пришлось выслушать долгую утомительную речь по поводу того, как низко пали нравы нынешней молодежи, сколь неуважительным стало отношение к таким понятиям, как честь и благородство; и все это время Джеймс изредка кивал головой, выражая тем самым собеседнику искреннее участие, взаимопонимание и полную поддержку в этом вопросе. И лишь когда губернатор перешел к тому, что необходимо непременно принять меры к подлому предателю, Фрей оживился.
– Совершенно верно, Ваше превосходительство, совершенно верно. Этого так оставить нельзя. Лично я сожалею, что упустил его в тот раз, но постараюсь в дальнейшем исправить свою ошибку. Лишь бы он только подвернулся мне снова под руку. Но нельзя забывать и о другом. – Фрей сделал многозначительную паузу. – Если он не хочет осознать презренности своего проступка и устыдиться его, то пусть бремя позора ляжет на само его имя, коль он способствует этому своими действиями. Предлагаю письменно уведомить о его предательстве лично короля, Морскую Академию Бристоля, чтобы там дали должную оценку его поступку.
– Да, пожалуй, вы правы, капитан.
– Вне всякого сомнения, Ваше превосходительство! Когда до него дойдут слухи, что он стал изгоем на родине и что его бывшие друзья ныне стыдятся того, что некогда были знакомы с ним, пусть он тогда содрогнется от ужаса и осознает всю чудовищность своей измены.
– Я сегодня же отпишу королю и в Бристоль, чтобы уже завтра пакеты отправить в Англию на судне, на котором к утру, думаю, будут завершены работы по загрузке сахара.
– Прекрасно, Ваше превосходительство. Но могу я просить вас о небольшой услуге?
– Смотря в чем она будет выражаться.
– О, сущий пустяк. С вашего позволения я также хотел бы передать в Бристоль письмо, но уже личное. Даме, если позволите.
– О чем речь, капитан!
Через несколько дней «Герцог», подняв якорь, покинул гостеприимный Барбадос и взял курс на север в сторону Виргинских островов. Его капитан был одержим мыслью посетить и Ямайку, засвидетельствовать Моргану свое почтение, чтобы потом, при случайной встрече на море, считать себя уже личным знакомым этого важного человека. Но потом решил повременить с визитом и прежде, чем попасть на Ямайку, побороздить здешние воды в надежде на успех. Отхватить порядочный куш хотелось больше, чем совершать скучные, пусть даже и нужные визиты.
Читателя, наверное, интересует вопрос: а что же с «Генералом»? Куда делся этот корабль и какова его дальнейшая судьба? Тут нетрудно догадаться, что команда судна, на котором некогда капитанствовал Джон, с головой окунулась в пиратский промысел. Тут уже не нужно было вести двойную игру, как это делал Фрей, можно было разгуляться вовсю. И все же условия игры, навязанные Джеймсом в начале этой авантюры, строго соблюдались на «Генерале». Во-первых, командовал судном ставленник Фрея Том Ренс и справлялся, к слову сказать, с этим довольно успешно, потому-то команда «Генерала» никогда даже не подымала вопрос о том, чтобы выбрать «своего» капитана. Во-вторых, соблюдалось и второе условие Фрея: Том Ренс отныне был как бы уже и не Том Ренс, а Джон Кросс. Будь Ренс преисполнен честолюбивых намерений, и одолевай его страстное желание прославить свое имя, этот номер с Кроссом, наверное, не прошел бы. Но все дело в том, что Тому было глубоко наплевать на всю эту пеструю мишуру, связанную с титулами и громкими именами. Его главной целью было поскорее да потуже набить свой кошелек, пока еще есть такая возможность и пиратский промысел не прикрыли окончательно.
Кроме того, и Ренса и его людей привлекала возможность в случае чего выйти сухими из воды. Эта задумка, как и все другие, принадлежала Фрею. Нападая на купеческие суда, «Генерал» мог справиться почти с любым кораблем, а то и двумя. Ну, а если они наткнутся на королевскую эскадру, против которой сражаться практически бесполезно? Фрей настойчиво советовал, что нужно обезопасить себя на случай любой, даже, казалось бы, безвыходной ситуации. Как все просто и как гениально в предложениях Фрея!
– Ограбили купца – пусть идет по миру дурная слава, мол, это Кросс такой-сякой, это на его совести ограбленное судно и загубленные жизни. Пусть там, в Англии, лопаются от гнева, осуждая пиратство. Вы как бы ни причем, это все Кросс. А нарветесь на эскадру Моргана, и он возьмет вас в тиски – есть хороший выход. Побыстрее подымать английский флаг да порадостней приветствовать тех, кто вас окружает. Мол, спасители вы наши! Наша душа противилась тому, что приказывали Кросс и его офицеры. Мы не хотели грабить, но они запугивали нас. И вот теперь, при виде ваших кораблей, они запаниковали, мы, видя, что момент благоприятный, взбунтовались против их тирании и только что выбросили за борт и капитана, и его прихлебников офицеров. Каково?! Вместо виселицы вас могут ожидать лавры героев.
Пираты шумно приветствовали выдумку Фрея и приговаривали, что с таким предводителем они не пропадут. Потому-то в дальнейшем оба корабля и капитана, хоть и действовали иногда по отдельности, все же старались держаться вместе. Так легче вдвоем одолеть неприятеля, да и на случай встречи с конвоем была дежурная отговорка: мол, «Герцог» преследует негодяя Кросса, которого на «Генерале» всегда готовы были выбросить за борт вместе с его офицерами.
Том Ренс понимал, что не все в этой, на первый взгляд, безупречной, логически построенной цепочке, совершенно, не всегда она может сработать. В этой подставке Кросса, где все сваливалось на него, было немало наивности, да и где гарантии, что тот же Морган, выслушав их байку об отправленных получасом назад за борт офицерах Кросса, поверит услышанному? Но тем не менее такой расклад устраивал Ренса. Во-первых, это все-таки был шанс, а иметь хотя бы какую-нибудь надежду на случай в самой критической ситуации не так уж плохо, а во-вторых, Тому даже нравилось то, что ширилась молва о бесчинствах не Тома Ренса, а Джона Кросса. Имя Тома Ренса нигде не фигурировало, а это было для Тома немаловажно. Будучи человеком отнюдь не глупым, он понимал, что эта раздольная пиратская вольница не вечна, а юность на то и дана человеку, чтобы обеспечить старость. Потому-то, наворовавшись сейчас, потом можно будет тихонько вернуться в старую добрую Англию, где имя Тома Ренса никому ни о чем не будет говорить, потому-то и не вызовет нездорового интереса по поводу того, откуда у него взялось немалое состояние. А что оно будет таковым, в это Ренс верил твердо.
Правда, начало их разбойничьей карьеры было не столь удачным, как того хотелось. Пока что не попадался не только хороший приз, но хотя бы какой-нибудь. Галионы, груженные золотом, встречаются ведь не каждый день, а умение капитана в том и заключается, чтобы не только умело руководить самим боем и захватом призового судна, но и выбирать такой маршрут, чтобы эти призы сами шли в руки. Тот же Морган в свое время не только взял Панаму. Ему, во-первых, пришла в голову необычная мысль: ведь пираты – мастера морского боя, а тут вдруг вылазка вглубь материка. Во-вторых, он разработал план похода и осуществил этот поход. Ренс понимал это и боялся, что рано или поздно команда задастся вопросом: а нужен ли нам такой капитан? Первые недовольные нотки в пересудах команды уже начали появляться, пусть даже изредка, и доходить до его ушей; необходимость предпринимать что-либо конкретное все острее вставала перед капитаном, тем более, что рядом был пример, достойный подражания. У Фрея все ладилось как нельзя лучше, и он уже успел погреть руки на незадачливых торговцах, имевших неосторожность попасться на глаза Джеймсу в открытом море. У Ренса с Фреем заранее было оговорено несколько мест встречи, где они периодически могли заякорить свои суда, посвятить друг дружку в свои планы и выработать совместный, если в таковом будет необходимость. После этих встреч Том и узнавал об успехах коллеги, и это вызывало некоторую зависть.
Нет, были вообще-то кое-какие успехи и у Ренса, но проку от этого его людям мало. То попадется судно с пустыми трюмами, которое только следовало под загрузку, то с дешевым грузом, проку от которого, считай никакого. Только слава дурная о Кроссе множилась. Ведь разочарованные пираты отпускали к чертям судно, на котором, как оказалось, и грабить-то нечего, а спасшиеся потом сетовали: мол, Кросс опустился до того, что грабит уже кого попадя без разбора, даже и такие небогатые суда, как ихнее.
Но вот первая относительно неплохая удача. «Генерал» захватил испанское судно с биллоном. Пираты торжествовали. Еще бы: трюмы испанца были полны бочками с биллоном. Конечно же, эти монеты со сплавами меди и серебра со значительным преобладанием меди нельзя было сравнять с золотыми и серебряными монетами, но все же. Это было уже кое-что.
Пока Фрей посетит Ямайку, а именно о подобных своих планах рассказал им Джеймс, да отметится у Моргана, Ренс со своей братвой планировал посетить соседнюю Тортугу, попытаться где-то сбыть биллон, обсудить будущие операции, побороздить воды Карибского моря, поохотиться за купцами. Так прошло несколько месяцев.
И вот когда однажды после очередного посещения Фреем Барбадоса они с Ренсом встретились в условленном месте, неподалеку от этого острова, и Том снова развел руками, мол, не ладятся дела, Джеймс сказал:
– Ладно! Отныне действуем сообща, но с мерами предосторожности, о которых мы договорились раньше. Ты впереди. В случае чего я преследую Кросса.
Фрей приказал следовать в район наиболее оживленного движения. Риск встречи с конвоем здесь был выше, но зато и надежд на удачу тоже. Ведь именно здесь, у Наветренных островов, где Атлантический океан примыкает к Карибскому морю, сходятся в основном главные морские пути, ведущие из Европы в колонии и наоборот.
Когда они достигли заданного района, задача ставилась Фреем простая: оба судна расходятся на расстоянии пару миль, убирают паруса, становятся против ветра и высматривают добычу. Теперь главное – выждать.
Пока на крюйс-марсе да на баке вахтенные зорко выслеживали океан, остальные могли размяться да позабавить себя игрой в кости, карты. Проходило время, результата не было, и стоять на месте в конце концов надоедало. Тогда и на «Герцоге», и на «Генерале» подымали паруса и шли попутным ветром как обычные суда. Это старая, проверенная временем, уловка пиратов. Если позади было замечено торговое судно, пираты поднимали максимальное количество парусов и одновременно с этим выбрасывали плавучий якорь, чтобы уменьшить свою же скорость. На торговом корабле думают, что идущее впереди судно опасается преследования. Прозрение, увы, в таких случаях оказывается довольно горьким.
В данном случае применять эту уловку не пришлось по той простой причине, что пока не подыскался партнер для этой игры. Зато на следующий день...
Крик матроса с «вороньего гнезда» о том, что впереди замечен парус, взбудоражил всех на «Генерале». Истосковавшиеся по настоящей работе пираты горели желанием выплеснуть накопившуюся энергию, потому-то с особым желанием и рвением бросились добавлять парусов, чтобы догнать свою будущую жертву. «Герцог», следовавший далеко позади, сделал то же самое.
Расстояние между судами, пусть и медленно, но все же начало сокращаться. Вскоре стало понятно, что преследуемое судно движется в попутном направлении в сторону Кариб. Ренс на капитанском мостике то и дело посматривал вперед и весь почти дрожал от возбуждения. Наконец-то! Одинокое судно, опасности никакой, сейчас он пощупает трюмы этой посудины! Глаза его лихорадочно блестели, рука то и дело ложилась на рукоять шпаги, как будто уже сейчас нужно было бросаться в бой на врага.
Вскоре расстояние между «Генералом» и преследуемым судном сократилось настолько, что можно было рассмотреть флаги на судне неприятеля.
– Матерь божья! Англичане!
Вздох некоторого разочарования пробежал по рядам пиратов. Многие переглянулись.
– Да-а-а... – задумчиво протянул кто-то.
Ренс ощутил на себе пристальные взгляды матросов. Капитан был настолько взвинчен, находился в таком напряжении, что едва не сорвался:
– Что вы глазеете? Что еще!
Кто-то перемялся с ноги на ногу, кто-то посмелее покачал головой:
– Это все-таки соотечественники, капитан. Может, не стоит ввязываться?
Ренс так долго ждал этого часа, ему так хотелось применить все то, на что он был способен, не деле, что теперь, когда цель была близка, так манила к себе, он просто не смог остановиться.
– Да какая, черт возьми, разница, чье золото зазвенит в ваших кошельках: испанское, английское или голландское? Мы так долго ждали этого часа! Почему же, черт возьми, теперь, когда до приза осталось только дотянуться рукой, должны от него отказываться? Да вы посмотрите, как мы быстро их нагнали, как тяжело идет эта посудина. Ее трюмы явно полны какого-то добра, чтоб я лопнул! Приготовиться к бою!
Матросы, убежденные доводами капитана, да и сами горящие желанием побыстрее поживиться чем-нибудь, бросились выполнять приказы своего предводителя. Одни поднимали из порохового погреба порох, другие выкладывали ядра, третьи смачивали одеяла для тушения пожара, четвертые обливали водой паруса, чтобы они не могли быстро загореться, пятые посыпали палубы песком, чтобы ноги не скользили, когда она станет мокрой от пота, воды и крови. Какая слаженность в действиях! Этой идиллией в самый бы раз восхищаться, если бы не знать, что за всем этим последует.
Преследуемое судно было уже совсем рядом. Там кто-то размахивал руками, пытался что-то сигнализировать пиратам, но те в пылу приготовлений и в азарте ничего не замечали. Мысль работала сейчас в одном направлении: выиграть бой и желательно выжить в нем.
Позиция для атаки у «Генерала» была преотличнейшая. Во-первых, подходил он к жертве с подветренной стороны, потому-то и имел более выгодную позицию для маневрирования. Во-вторых, приближался к неприятелю с кормы, следуя тем же курсом. Те оказывались в заведомо проигрышном положении, так как почти все пушки на судне могут стрелять только с бортовой стороны, их невозможно повернуть назад.

И вот приблизился миг развязки. Только лишь пираты настигли свою жертву, они принялись закреплять нос «Генерала» за корму неприятеля. Тут же проворными и ловкими движениями сильных рук с помощью деревянного бруса был заклинен руль атакуемого судна, тот потерял маневренность и это упростило дальнейшие действия. Последовал такой милый пиратскому сердцу абордаж, в данном случае с кормы! Милый по той простой причине, что не прибегая к помощи тяжелой артиллерии, можно захватить корабль, не повредив его. Ведь к чему все эти старания, если можно остаться без добычи, если призовое судно загорится или от неудачного выстрела до обидного быстро уйдет под воду?
Тем временем «Герцог» Фрея был уже совсем близко и готовился примкнуть к этой кровавой оргии, убирая на ходу паруса, маневрируя и готовя абордажные крюки. Но если здесь крючья только готовились, то на «Генерале» они уже были пущены в действия, и первые смельчаки, размахивая абордажными саблями, с диким воем бросились на палубу неприятеля.
Бой еще фактически только начался, а его исход пиратам казался уже предрешен. Одинокое судно виделось обреченным и два хищника-фрегата, уцепившиеся в его бока, уж, конечно, не упустят своего.
Фрей, стоя на капитанском мостике, следил, как «Герцог» приближался левым бортом к неприятелю и его люди держали наизготове абордажные крюки. Он уже улыбался, самодовольный, и торжествовал в душе, предвкушая победу. В этот момент он даже и представить себе не мог, что впереди его ждет сильнейшее потрясение, что остались считанные минуты до того момента, когда он буквально оцепенеет от неожиданности и ужаса.



ПЯТАЯ ночь подряд прошла практически без сна! Да что, что это за напасть такая! Я чувствую, что понемногу схожу с ума. Этот Богом проклятый остров доконает меня окончательно!
Дни летят серо и буднично. Изо дня в день одно и то же. Конечно хочется успеть побольше выудить из-под воды золота, пока шторм и подводные течения не угробили останки судна окончательно, или ил морского дна не затянул их в себя полностью. Нужно спешить. Хотя с каждым днем мой пыл при поиске сокровищ все угасает. Как это тяжело: заниматься изнуряющим твои силы делом, зная, что это все напрасно, не будучи уверенным в том, что это все тебе когда-либо пригодится.
Кроме того, золото-золотом, но ведь нужно поддерживать и свои жизненные силы. Волей-неволей приходится прерывать поиски, чтобы заняться добыванием пищи, охотой. Охота... Это целая проблема...


13.
Когда Джона, закованного в цепи, вытащили из темного трюма «Герцога», где он находился без еды и воды продолжительное время, в первую минуту он был ослеплен ярким солнечным светом и не мог видеть того, что с ним происходило. Он только чувствовал, как его перетащили через какую-то возвышенность, по всей видимости – борт, и бросили на деревянный настил палубы. Поскольку руки и ноги были закованы, упал он неудачно, ударился левой стороной лица о дерево и тут же ощутил на щеке неприятную слизь и липкость. Через какое-то время, немного придя в себя, Джон огляделся и заметил, что лежит в луже крови рядом с трупом с расколотой, видимо от удара абордажной сабли, головой. Еще через мгновенье, когда глаза более привыкли к свету, Джон увидел над собой расплывшееся от удовольствия лицо Фрея.
– Ну вот, червяк, теперь ты знаешь свое место.
Фрей презрительно сплюнул в сторону, резко поднялся и вскоре Джон увидел, как «Герцог» отшвартовывался от судна, на котором находился Кросс, поднял паруса и вскоре растаял в дали.
Джон услышал испанскую речь. Огляделся вокруг. Да, это испанцы. Об этом говорила и их одежда: неизменное жабо, кирасы на головах. Вот так дела! Радоваться или огорчаться такому повороту событий? Обнадеживало уже то, что рядом не было Фрея, ведь он наверняка уплыл вместе со своим судном. Но зачем он оставил его, Кросса, здесь? Глупо было надеяться, что на того снизошла благодать и он пощадил своего соперника. Да и как расценивать злорадство Фрея при расставании? Нет, ничего хорошего для себя в дальнейшем Джону ожидать не стоило, но он все-таки надеялся, что как-то договорится с этими людьми, в чьих руках он теперь оказался, объяснит им, как все получилось на самом деле. Ведь наверняка Фрей, что бы он не говорил этим людям, высветил все в выгодном для себя свете. Но ведь Джеймс предатель, он подло нарушил долг и клятву! Джон выведет его на чистую воду! Эти люди должны понять, на чьей стороне правда.
И в то же время Кросс понимал, с кем имеет дело. Борьба за владычество во всем, что касается Нового Света, будь то территориальные притязания или право торговли с колониями, которое длится вот уже почти две сотни лет, привела к тому, что и испанцы, и англичане испытывали лютую ненависть друг к другу. Среди сынов туманного Альбиона то и дело ширились слухи о жестокостях испанцев по отношению к англичанам, те же слухи витали и среди испанцев. Только вот роли уже поменялись и кровожадными и жестокими выглядели в этих рассказах уже англичане. Хотя, собственно, почему только в рассказах? Все было так и на самом деле – касалось как одних, так и других. Войны в то время были чем-то обыденным, любой спор разрешался с помощью силы. Увы, какие времена, такие нравы.
Итак, рассчитывать на какие бы то ни было милости со стороны испанцев Джону не стоило, это он понимал, но исходя из того, что надежда умирает последней, все же в глубине души надеялся, что, возможно, все как-то разрешится само собой в лучшую сторону.
На испанце тем временем принялись убирать трупы, приводить в порядок палубу. Джон понял, что пришло время что-то предпринимать, что нужно как-то выпутываться из этой ситуации. Правда, Джон, в отличие от Фрея, почти не владел испанским языком, потому-то объясниться с этими людьми ему было сложнее. Фрею же помогла его давняя мечта. Уже тогда, в ранней юности, когда он бредил будущими победами на морях, Джеймс понимал, что главным соперником, с кем ему придется сражаться, будут испанцы, и конечно же, догадывался, что знание их языка ему очень пригодится. Потому-то и упросил отца нанять репетитора, тот хоть и возмутился вначале, но видя, что сын сам засел за изучение испанского, в конце концов согласился, и вот теперь это дало свои плоды. Свою речь перед Хименсом, о котором мы поведали читателю, Фрей произнес на безупречном испанском, потому-то все сказанное им, даже малейшая деталь, не ускользнули от капитана «Севильи». Джон, конечно же, не знал о содержании разговора, потому-то, завидев капитана, с усилием поднялся и собрался уже было обратиться к нему, но напоролся на уничтожающий взгляд испанца. В следующее мгновение тот выхватил шпагу и занес ее над Джоном, но тут же сдержал себя и лишь только разразился бранью. Но какая это была брань! Хотя из всего словесного потока Джон ничего не понял, однако он видел, как тряслось от негодования тело испанца, какой ненавистью горели его глаза! Как будто Джон был причиной всех его несчастий! Кросс, конечно же, не догадывался о трюке Фрея с сыном капитана, потому-то и не знал, что для убитого горем отца все именно так и было. Ослепленный отчаянием и ненавистью, испанец был твердо уверен: если бы не этот, чем-то насоливший победившему их капитану человек, стоящий сейчас перед ним, не было бы такой страшной развязки, тот англичанин не забрал бы с собой его сына и бедный мальчик был бы рядом с отцом. Помутившийся от горя разум в этот миг не подсказал ему, что если бы не этот пленник, все могло бы закончиться по-иному. Они сами с сыном могли быть сейчас пленниками, или, хуже того, трупами.
Разгорячившись и не удовлетворившись одними лишь проклятиями, испанец пустил в ход кулаки, но Джон изловчился и, падая, нанес удар ногами в живот испанца. Оба отлетели друг от друга, как мячики, и почти одновременно шлепнулись на палубу. Командир испанцев тут же вскочил на ноги и буквально взвыл от бешенства. Тут же подскочили два испанца, находящихся в это время поблизости, они, молниеносно бросились на помощь своему капитану, и быть бы Джону в следующее мгновение мертвецом, если бы капитан не остановил их. Он что-то долго и горячо выкрикивал тем, после чего подчиненные Хименса, сменив гнев на своих лицах на язвительную ухмылку, взяли Джона под руки и потащили за собой.
Кроссу казалось, что после такого оскорбления испанец уготовит ему самую изысканную казнь и уже мысленно представлял себя болтающимся на рее или с грузом на шее летящим за борт. Однако случилось непредвиденное. Всего ожидал Джон, но только не этого. Когда Кросс пришел в себя после падения, когда его куда-то затащили и грубо бросили, он, подняв голову, огляделся вокруг, и сначала даже слегка вздрогнул, настолько неожиданным было то, что он увидел. Огромное количество страшных, черных лиц было обращено к нему, и сотни широко открытых, практически не мигающих глаз сверлили его пристальным взглядом. Это было столь необычно и неожиданно, что поначалу Джону показалось, будто он попал в самое пекло и практически все черти, которые только там были, собрались поглазеть на него, посмеяться над его беспомощностью, чтобы затем бросить в котел с кипящей смолой да еще и продлить удовольствие, понаслаждавшись зрелищем, как этот грешник будет извиваться в дьявольском вареве.
Прошло совсем немного времени, Джон еще и еще раз огляделся и наконец-то понял, кто вокруг него и куда он попал. Реальность была намного прозаичней, но в то же время и жестче. Да, это, конечно же, не черти, а обыкновенные негры, понятно, что это не пекло, а работорговое судно, но стоит ли радоваться тому, что он попал не в котел со смолой, а сюда? Разве не пеклом будет для этих людей (а отныне, нетрудно догадаться, и для него) то, что ожидает их в дальнейшем? Ведь везут всех не на прогулку, а для тяжелой и изнурительной работы на плантациях или рудниках. Конечно же, Джон никогда с подобным раньше не сталкивался, но прекрасно понимал, что это такое, впрочем, как и то, что попал он в эту компанию не просто так, не только потому, что для него не нашлось лишнего мягкого места в капитанской каюте. Каким бы огромным ни было желание Джона выпутаться с этой переделки, как бы он не верил, что все в конце концов выяснится, тем не менее, анализируя случившееся, понимал, что находится среди этих людей не случайно. Или капитана-испанца что-то связывало с Фреем, или он сам в чем-то зависел от того опасного человека, но уже изначально испанец был настроен враждебно против Джона, и он начал смутно догадываться: а не идея ли это Фрея? Взять его, Кросса, измором. Понятно, что тот желал смерти Джону, но возможно, он решил растянуть экзекуцию? Возможно, Фрею доставит удовольствие видеть своего недруга в облике униженного бесправного раба? Логично, логично. Этим можно и объяснить его слова относительно того, что теперь Джон должен знать свое место. А выразился-то он как при этом! Противно вспоминать. Какой все-таки негодяй этот Фрей! Оно и раньше было заметно, что человек крайне неприятный, но кто мог тогда подумать, что дойдет до такого? Если бы только проявилась личная неприязнь Фрея к нему, Джону, пусть даже необъяснимая, поскольку он никогда и никому не давал повода гневаться в свой адрес, в том числе и Джеймсу. Но измена королю, короне... Что может быть страшнее и позорнее этого? Джон мысленно поставил себя на место Фрея и тут же, ужаснулся самой мысли, прогнал ее прочь. Боже! Да как вообще ему могло прийти в голову такое сравнение?! Что бы Мери подумала о нем, Кроссе, если бы узнала, что он изменил отечеству, нарушил свой офицерский долг и занялся разбоем и пиратством? Джона передернуло от одной такой мысли.
Время шло. Понемногу Джон стал привыкать к своему нынешнему положению, если к этому вообще можно привыкнуть, да еще такому свободолюбивому человеку, как Кросс. Сейчас он понимал одно: нужно выжидать. Предпринимать что-либо сейчас, в открытом море, да еще при том, что испанцы не сводили с него глаз, было бессмысленно. Он, конечно же, убежит, обязательно убежит рано или поздно – в это Джон твердо верил. Договориться с испанцами по-человечески не удастся – это Джон чувствовал уже сейчас. Да и что значит договориться? Они – испанцы, он – англичанин. Один для другого кровные враги. Джон понимал, в какое время он живет. В рабство продавались не только негры, что было где-то объяснимо, ведь для европейцев те были просто животными, и как бы кощунственно и жестоко это сейчас ни звучало, а тогда было в порядке вещей. Но ведь как часто, и очень белые продавали в рабство белых! И не только французы, к примеру, англичан, и наоборот. Но ведь зачастую англичанин, француз или голландец вез в рабство своего же соотечественника. И не только государственные преступники по приказу короля вместо виселицы отправлялись в колонии на плантации, что, впрочем, тоже объяснимо. Зачем умертвлять человека, если с него можно получить пользу для приумножения благополучия короны? Но ведь не редким было и другое дикое явление: на дорогах той же Англии отлавливались не только праздношатающиеся, но и другие несчастные, имевшие неосторожность попасть на глаза предприимчивым дельцам, и пусть потом тех тщетно ждали дома жены и дети, их насильно грузили на корабли и везли за океан, чтобы продать в рабство плантаторам и нажить на этом капиталец. Англичанин вез в рабство англичанина, француз-француза! Пусть эта поражающая своей откровенностью историческая справка поможет читателю понять, в каком положении оказался Джон. Даже сам Кросс в этот миг знал: попади он сейчас, в столь неприглядном виде – с этими чертовыми кандалами, в руки голландцев, французов, а то и соотечественников -англичан, это еще не означало, что все тут же утрясется, и Джон сразу же обретет свободу. Да, и англичане, и французы, и голландцы были единомышленниками, испанцы были их общими врагами и наоборот, но гарантий ни в чем тогда дать нельзя было. Такое было время.
Прошло два дня. В трюме «Герцога» его сознательно морили голодом, здесь же он не прикасался к пище сам. Он смотрел, как ели те, кто был вокруг него, и у него пропадал аппетит. Нет, это нельзя определить словом «брезговал», это нечто иное. Он просто не мог позволить себе опуститься до такого унижения. Каждое утро подавалась еда. На каждые десять человек полагалось одно ведро ячменной каши, приправленной пальмовым маслом и перцем. Вокруг каждой такой деревянной посудины собиралась куча голодных людей и по команде испанцев приступали к трапезе. Что это было за зрелище для Джона! Вначале еще куда ни шло, но вот перед концом, когда ведро было уже почти пустым и каждый опасался, что ему может ничего не достаться, начиналось невообразимое. Сплетение рук, тел, блеск голодных глаз. Джон, побывавший вместе с Мери на огромном количестве блистательных балов с показным этикетом, где каждый прямо излучал примерное поведение и светские манеры, был ошеломлен увиденным. Это было дном. Ниже пасть уже невозможно, потому как некуда.
Памятуя о побеге, Джон за это время внимательно осматривал место, где он находился. Сооружение это отнюдь не хитрое. На палубу были опущены верхние реи и брамстеньги и закреплены в средней части корабля на высоте примерно трех-четырех ярдов. Точно так же по бортам судна на уровне поручня были укреплены бревна, и на эту своеобразную раму набиты доски. Вот такой загон типа хлева для скотины, стал приютом этих людей и Джона. Но оказалось, что они были не одни на этом судне. Сквозь дощатую перегородку с бака доносились женские и детские голоса. Их испанцы держали отдельно. Мужчины, находившиеся здесь, в своей деревянной тюрьме между фок- и грот-мачтами, часто прислушивались к тем голосам. Возможно, они пытались услышать своих жен и детей? В эти минуты Джон искренне жалел их. Но они, похоже, еще в большей степени жалели его. Ведь со своей участью они давно смирились, пусть со скрипом в душе, но принимали это как должное. Эти необычные белые бородатые люди выше их, им позволено властвовать над ними, но этот-то белый как среди них оказался? Видно, это недостойный человек, коль свои же белые отвергли его. Джон чувствовал на себе их взгляды и это еще больше бесило его. Ну погоди, Фрей, – твердил он себе, придет время и мы поквитаемся с тобой! Находясь в столь безвыходном состоянии, в ситуации более чем плачевной, Джон все же не терял присутствия духа и твердо верил, что рано или поздно наступит момент, когда все образуется, завершится черная полоса неприятностей. Так будет! Непременно будет!
Предаваясь подобным размышлениям, Джон мысленно будто улетал куда-то далеко, и в это время практически не замечал ничего, что происходило вокруг. Но все-таки пребывать в подобном состоянии нельзя бесконечно, и спустя какое-то время Джону приходилось спускаться с небес на землю. Опять пред его взором вставали эти угрюмые, полные тревожных ожиданий лица, сквозь перегородку слышались жалобные всхлипы женщин и детей. Снова приходило время приема пищи и снова повторялась жестокая давка у опустевшего ведра, перемазанные пальмовым маслом руки, лица. От всего этого в самый раз упасть в отчаяние, взвыть волком, но Джон дал себе твердый зарок держаться. И он держался. На третий день плавания на «Севилье» произошло что-то из ряда вон выходящее. Это Кросс почувствовал сразу же. Началось все с громкого и тревожного крика наблюдателя с крюйс-марса. Негры никак не отреагировали на этот возглас, но для Джона этот крик, пусть даже и непонятный, поскольку на испанском языке, говорил о многом. От слуха Джона не ускользнуло и то, что на судне тут же засуетились, забегали, то там, то здесь зазвучали взволнованные голоса, выкрики и, видимо, приказы, после которых все вокруг приходило в движение, слышался топот ног, шорох, возня.
Джон воспрял духом. Конечно же, он пока не догадывался о том, что же происходило там, но предполагал варианты наиболее выгодные для себя. А что, если испанцы наткнулись на английское судно? Что, если соотечественники одержат сейчас верх, и Джон тут же окажется свободным, поскольку сразу же все выяснится? У юноши в надежде на лучшее взволнованно забилось сердце, и глупо было бы это считать проявлением слабости после всего, что ему пришлось пережить, да и кто из смертных в трудную минуту не мечтает о скорейшем и, главное, благополучном выходе из создавшейся ситуации?
Раздались первые пушечные выстрелы, и Джон понял: да все именно так, как он предполагал. Завязался морской бой. Сейчас решится многое.
Снова пушечные выстрелы, свист ядер и всплеск воды при их падении в воду. Этот звук казался Джону чудесной музыкой, ласкающей слух. Он совершенно не подумал об опасности, ему и в голову не пришло, что одно из ядер может запросто угодить туда, где находится он. А вышло именно так. Ядро, угодившее в деревянное сооружение, служившее им тюрьмой, наделало немало бед. Правда, основной разрушительный удар пришелся ближе к носу корабля, взорвался на баке. Можно было представить, сколько бед он принес в отсек, где находились женщины и дети, поскольку даже здесь, в мужском отсеке, было немало кровавого месива. Осколки бревен и деревянных досок от перегородок, словно крупная картечь, прошлись по телам несчастных. Беда усугубилась тем, что все они были почти голые, ведь пояс из куска льняной ткани, который они пропускали между ног и завязывали на теле с помощью шнурка, не мог защитить их тела, как, скажем, камзол из толстого камлота, каков был на Джоне, от острых деревянных скалок. Голые спины несчастных были окровавленные, повсюду слышались стоны, с бака доносился непрерывный, режущий слух и душу, женский вой и причитания. Джон, который минуту назад радовался этим выстрелам, ужаснулся мысли: настолько все в этом мире переплетено, как тесно иногда соприкасаются добро и зло, радость и горе.
Бой тем временем продолжался. Вскоре Джон ощутил толчок, характерный при моменте столкновения кораблей борт о борт. Видимо, дело дошло до абордажа. Джону хотелось выбраться из этой своеобразной клетки и принять личное участие в происходящем, помочь своим соотечественникам, а он твердо верил, что это были именно они, одолеть испанцев. Но даже разрушенная перегородка оставалась еще достаточно высокой, ведь в куски разорвало лишь верхнюю ее часть, во-вторых, и на руках его, и на ногах оставались все те же кандалы, одетые на него еще людьми Фрея. С такими путами нечего было и думать о том, чтобы со шпагой в руке противостоять кому-либо из испанцев. Да что, собственно, мечтать о схватке со шпагой в руках, а шпагу-то еще нужно было где-то взять у кого-нибудь из сраженных в бою, если даже выбраться из своего заточения Джон не мог, хотя и пытался. Из этого, однако, ничего не получилось.
Когда бой утих, Джон услышал доносящиеся сквозь перегородки радостные возгласы победителей. И к радости своей, и к огорчению Кросс услышал французскую речь. К радости, потому что это все-таки не испанцы, кровные враги и англичан, и французов, к огорчению, что этими людьми оказались все-таки не его соотечественники, и, кто знает, как поведут себя французы по отношению к нему, Джону.
Кросс прислушался к разговорам. Не в пример испанскому, французский язык пользовался неким почетом в Англии, состоятельные родители нанимали своим детям репетиторов по французскому языку, иногда даже считалось модным блеснуть безупречным владельцам французского, Джон также прошел через это, потому-то вполне понимал, о чем говорят там, за перегородкой. Когда воинствующие кличи и ликования по поводу победы стихли, послышался властный голос какого-то человека, по всей видимости капитана, голос которого кипел от недовольства:
– Дьявол! Снова ничего стоящего! Проклятие!
Снова слышался какой-то шорох, обрывки испанской речи. И снова над всем возвысился громкий голос капитана:
– Какой Себастьян? О чем вообще может быть разговор, кроме того, что мы наконец-то должны хоть как-то компенсировать свои затраты и прервать эту цепь неудач. В карманах моих людей давно не звенела приличная монета, вот на вас-то мы ее и заработаем. Франсуа! Доверяю тебе эту посудину. Бери часть людей, приводи все здесь в порядок и отправляйтесь к нашим на Мартинику. Там продашь весь этот живой товар вместе с испанцами. Понял?
Джон, видя что пришел его час и, боясь потерять выгодный момент, заорал, прижавшись к щели между досками изгороди, надеясь быть услышанным:
– Погодите! Я капитан английского судна! Послушайте!
Тот, кого капитан назвал Франсуа, взглянул в сторону изгороди, откуда доносился крик.
– Капитан! Там англичанин какой-то...
Тот уже покидал судно испанца и, лишь на мгновение оглянувшись, только махнул рукой:
– Ну и что? Целоваться с ним прикажешь? Какая разница: негр, испанец, или англичанин? Нам главное выторговать за них у плантаторов сумму поприличней. Франсуа! Мы уже забыли, когда последний раз платили нашим людям! Они взбунтуются. К черту сантименты! Пора заняться делом. Выполняй приказ! А мы пройдемся вдоль материка. Возможно, возле Малых Антил кого-нибудь попотрошим. Встретимся на Мартинике!
Увы, мечтам Джона не суждено было сбыться. Он и позже пытался завести разговор с французами, но безуспешно. Те и слушать его не хотели. Французские пираты, а это, очевидно, были именно они, видимо, были взбешены постоянными неудачами, потому-то теперь и пытались, как понял Джон, выжать максимальную пользу с призового судна и его груза.
Не будем утруждать читателя подробным описанием обратного пути Джона на Мартинику, он был практически таким же, как и в предыдущие дни, даже шло судно почти тем же курсом, только в обратном направлении. Они возвращались к Наветренным островам.
Уже знакомый нам Франсуа, помощник капитана «Сент-Антуана», судна, которое взяло верх над »Севильей», хотя раньше сам никогда и не сталкивался с работорговлей, однако понаслышке прекрасно знал, как это делается. По прибытию на Мартинику, остров, являющийся колонией Франции, он направил плантаторам и надсмотрщикам циркуляр, в котором предлагал им свой товар, и пригласил покупателей к себе на борт. Те, естественно, не отказали себе в удовольствии в назначенный день прибыть на судно, чтобы купить себе свежих рабов.
Печальное это было зрелище. Мужчины и женщины стояли обособленными группами. А какие аксессуары здесь доминировали! Железные ошейники, наручники, ножные цепи. Думал ли Франциско Хименс, покупая в изобилии эти вещи для своего ремесла, что придет время, и эти штуковины будут применены к нему самому. Джон, наблюдал краем глаза за убитым горем, опустившим опечаленную голову испанцем, который раз задумался о превратностях судьбы, о так тесно граничащих между собой радости и горе, удаче и трагедии. Последний рейс для Хименса действительно оказался последним. Что думал он, покидая борт судна, которое совсем недавно принадлежало ему, вместе с надсмотрщиками человека, который купил его. Наверное, о все тех же превратностях судьбы. Достигнув наивысшей точки своего успеха и богатства, он в одночасье лишился и сына, и судна, а теперь вот – и свободы. Воистину говорят: неисповедимы пути Господни.
Доктор осматривал каждого невольника, чтобы удостоверить, что тот здоров, или указывать на имеющиеся у него недостатки. В особой цене были здоровые и крепкие мужчины и молодые женщины. Одно обстоятельство особо поразило Джона. Не разбираясь в тонкостях работорговли, он все же понимал, что в основном невольники, и в частности негры, именно их он в эту минуту имел в виду, предназначены для тяжелой работы на плантациях. Потому-то дороже всего, по его понятию, должны быть куплены самые крепкие мужчины, так-как они наиболее выносливы, и на их плечи ляжет главная тяжесть работ на плантациях. Однако Джон видел, что молодые, красивые, полногрудые девушки-негритянки приобретались за сумму, иногда в два раза превышающую цену самых крепких негров. А за одну красавицу-негритянку покупатели едва ли не передрались, все повышая и повышая цену, которая, по сравнению с другими, достигла невероятных размеров. Правда, девушка была действительно хороша, и явно выделялась среди своих соплеменниц, но выложить сумму, на которую можно было купить двух, а то и троих крепких негров-работников, это, как показалось Джону на первый взгляд, уже слишком. Но это только на первый взгляд. Спустя минуту Джон уже ухмылялся своей мальчишеской наивности. А не используют ли эти самодовольные богачи юных красавиц для удовлетворения своих плотских утех, коль платят за них такие деньги? Что еще может вызвать в мужчине больший азарт и щедрость при этом, как не вид божественного лица и тела, которым так хочется владеть? И для достижения этой конечной цели шире раскрываются горящие жадным голодным блеском похотливые глаза, насколько щедрее карман хозяина. Но это отдельная тема, достойная разговора. До того ли было сейчас герою нашего рассказа, если решалась его собственная судьба, и довольно круто. Но ведь могло все сложиться и иначе. Все могло завершиться для Джона благополучно прямо сейчас, окажись среди покупателей человек, умеющий его, Джона, выслушать и сделать так, чтобы справедливость восторжествовала. Оставалось только ждать благоприятного момента.
Торги, тем временем, подходили к концу. Оставались в основном больные и раненые негры, которых продавали почти за бесценок, и европейцы, то есть испанцы и Кросс.
– С этих белых почти никакого проку, – придирчиво рассматривая сквозь пенсне Джона, судачил толстый плантатор, с желеобразным телом, которое смешно поколыхивалось при каждом его движении. – Ленивы, тщедушны. Негр – это товар! Вынослив, трудолюбив. Закален и привык к трудностям. А эти... Ну посмотрите на него. Наверняка привык к мягким перинам. Чего доброго и меня надумает согнать с моей постели, поскольку место в бараке его не устроит. Каково? А?
Старичок-плантатор зашелся неприятным смехом, упиваясь своей остротой. Желеобразный живот трясся от смеха, при этом еще и поколыхиваясь со стороны в сторону.
– Я капитан английского судна, посланный Его Величеством для борьбы с пиратами на Карибах. Я был предан и попал сюда случайно, по недоразумению. Если вы...
– Да мне, мил человек, капитаны вообще-то ни к чему. Капитанствовать на моих плантациях негде.
Плантатор снова залился смехом. Видимо, он высоко ценил свое чувство юмора и считал его безукоризненным. Его свита, неизменно сопровождавшая своего хозяина, поддерживала своего сюзерена в таком мнении. При каждой попытке толстяка пошутить, они дружно взрывались смехом, демонстративно протирали глаза, показывая этим, что смеются до слез, и даже когда хозяин уже успокаивался и шум затихал, нет-нет, а еще раздавались ехидные и злорадные смешки желавших особо отличиться перед хозяином и показать, как им нравятся его остроты.
Плантатор сделал уже было шаг прочь от Джона, а за ним и его свита, как вдруг остановился и снова взглянул на англичанина.
– А что, черт возьми?! В плечах он широк. Ростом вышел. Думаю, силен. Возможно, купим его, друзья? Пусть капитанствует!
Очередной взрыв смеха, очередное взмахивание слезы умиления над гением своего хозяина. Вскоре за Джона было уплачено, и надсмотрщики уже тащили его к лодке. Уже когда подплывали к берегу, Джон еще раз взглянул на гавань и на судно, слегка колыхавшееся в водах гавани. Где-то в глубине души было дурное предчувствие, что, возможно, все это он увидит не скоро. Не исключено, что плантация, куда его отправляют, затерялась где-то в глубине острова, и теперь он не скоро увидит такое милое его сердцу море.
Так оно и вышло. Все, что теперь окружало его, – это плантации и еще раз плантации. Впрочем, не только. Если посмотреть на все сверху, с высоты птичьего полета, можно было бы увидеть следующее: покрытый тростником, со сверкающими на солнце, побеленными известью стенами, дома толстяка-плантатора, рядом – дома счетовода, эконома, надсмотрщиков. Рядом – сахарный завод, мельница, винокурня, кузница, кухня, лазарет, сарай для тележек-двуколок, на которых перевозили сахарный тростник. И, конечно же, множество бараков для невольников, в одном из которых на твердом помосте проводил ночь и Джон. Только лишь ночь, поскольку все остальное время суток было занято работой. Ранним утром, когда и рассвет-то еще толком не наступил уже звучал звон колокола, созывающий на работу. Она была столь тяжелой и непосильной, что бедный Джон, едва дождавшись вечера, ни о чем уже недумал, кроме того, чтобы завалиться на свой пусть трижды твердый помост, лишь бы скорее уснуть. Какое это блаженство: после такого утомительного перенапряжения расслабиться, свободно вытянуть ноги и разбросать в стороны руки, забыться в сладком сне. Подобное умиротворение он испытывал в далеком детстве, когда набегавшись целый день с соседями-ровестниками, он буквально ронял свое уставшее тело в тени листьев его любимой скороспелой яблони, плоды на которой дозревали, наверное, раньше, чем на других деревьях, растущих в саду родительского дома, и забывался в глубоком сне. Сладко дремать теплым летним днем или вечером под этой яблоней он любил даже больше, чем есть ее первые, так быстро созревшие плоды. Господи! Как давно это было! В таком далеком и нереальном теперь для него мире!
Поначалу Джон работал на плантациях. О, столько их было во владениях Франсуа Феррана, а именно так, как впоследствии узнал Джон, звали хозяина-плантатора! Куда не кинь взором – везде были участки – квадраты, на которых господствовал тростник. Но не только он. Изредка попадались участки, на которых произрастали культуры инъяма, маниоки, риса, батата, но по сравнению с тростником их было так мало, что конкуренцию тому составить, конечно же, не могли. Целый день под палящими лучами солнца Джон вместе с остальными невольниками гнул спину на толстяка Феррана. А что оставалось делать? Столько Джон противился, столько требовал встречи с хозяином и уверял, что сообщит тому что-то важное, надсмотрщики не хотели даже слушать и по любому поводу пускали в ход плеть. А поскольку действовали они все время сообща, то дружной компанией в конце концов одолевали Джона, и ему ничего не оставалось, как покориться. Умирать раньше, чем он сведет счеты с Фреем, ему не хотелось, нужно было как-то выжить в этой передряге. И Джон выжидал, должен же рано или поздно подвернуться удобный момент. Пусть поздно, но когда-то, черт возьми, он подвернется! Чтобы поддержать себя морально, Джон день и ночь твердил: »Все закончится хорошо. В будущем у меня все будет прекрасно».
Однако это будущее уготовило Джону нечто другое. Будущее приготовило для юноши нечто страшное.

14.
Мы оставили Мери Ньюмен выходящей после серьезного разговора из кабинета отца и давшей ему зарок, что она все-таки отправится за океан на поиски любимого. Надеждам отца на то, что она в конце концов образумится и никуда не поедет, не суждено было сбыться. Видя, как дочь сосредоточенно складывает самые необходимые вещи, из чего следовало, что она все-же твердо намерена отправиться в путь, отец едва сдержался. Ему так захотелось нарушить все этикеты и приличия, выругать ее и едва ли не отшлепать, как маленькую девочку. Но это была лишь минутная слабость. Даже в детстве отец почти никогда не повышал голос на дочь, ну, а чтобы отшлепать... «Как вообще такое могло прийти в голову» – сам себя корил Чарльз Ньюмен. Нет, ругать он ее, конечно же, не будет, но что-то ведь все равно предпринимать нужно. Ведь нельзя же в самом-то деле позволить ей самостоятельно отправиться в эту опасную поездку. Бедное дитя! Как забылась она в своем увлечении! Это же нужно было до такого додуматься! Ох, дочь, дочь!
Но прошло совсем немного времени, и отец нет-нет, да и улыбнулся, пусть еле заметно, пусть самым уголком рта. Да, дочь все-таки с характером, вся в мать-покойницу, упокой, Господи, ее душу. Какая целеустремленность, какая твердость воли! В такие минуты отец не знал, радоваться ли сложившейся ситуации или огорчаться. Нет, дочь совсем не похожа на тех вертихвосток-пустышек, умеющих только щеголять да флиртовать на балах, кичась своими украшениями и не более того. Нет, дочь может достичь в жизни многого, если во всем будет проявлять настойчивость и целеустремленность.
И все-таки главная обязанность родителя – позаботиться о безопасности своего дитяти, и ничего главнее для него на этом свете быть не может. Да, очень важно воспитать в своем ребенке благородство, героизм, другие хорошие качества. Но опросите множество матерей, каким бы они хотели видеть сына – трусом, но крепким, здоровым, или героем, но уже покинувшем этот мир, пусть и в самой благороднейшей из схваток, и нетрудно будет догадаться, каких ответов будет больше. Так вот и Чарльз Ньюмен. Восхищаясь дочерью, он был одержим другой мыслью: как сорвать эту опаснейшую авантюру, которая может закончиться для его крошки очень плачевно?
Не пытаясь больше отговорить дочь и понимая, что это бесполезно, отец решил действовать иначе. Взял под личный контроль все суда, отправляющиеся на Карибы, уведомил службу порта о своих проблемах и пообещал тем хорошее вознаграждение, если помешают мисс Мери Ньюмен отправиться в указанном направлении.
Поначалу все шло гладко. Ежедневно наведывающаяся в гавань Бристоля Мери, конечно же, сокрушалась по поводу того, что места на судах, отправляющихся в нужном направлении, постоянно заняты, билеты раскуплены далеко наперед, но не падала духом и терпеливо ждала своего часа. Однако наблюдательная девушка все чаще стала замечать, что суда на Карибы зачастую отправляются не такими уж переполненными, да и проследила тайком, что обыватель может преспокойно купить место на нужный корабль без всяких-то особых проблем. Смутное подозрение шевельнулось у нее в душе.
Все завершилось тем, что люди Ньюмена, которые по его приказу не должны были спускать глаз с его дочери, растерянно доложили своему хозяину, что потеряли девушку из вида и теперь нигде не могут ее найти. Взбешенный начальник Академии поднял всех на ноги в Бристоле. Мери не было ни дома, ни в городе, а, главное, в гавани, где ее и ожидали найти. Служба порта уверяла уважаемого в городе человека, что они внимательно следили за погрузкой пассажиров; его дочь никак не могла попасть на то единственное судно, которое сегодня отправляется на Карибы, вернее, уже отправилось. Вон оно покидает воды гавани. Заподозривший неладное, отец тут же дал приказание, и сразу несколько посудин, на одно из которых сел и Ньюмен, бросились в погоню за указанным кораблем. Это преследующим быстро удалось, поскольку там еще только разворачивали паруса, да и торопиться, убегать на корабле, как вы понимаете, никто не собирался.
Тщательные поиски на корабле и осмотр пассажиров никакого результата не принесли. Извинившись за невольную задержку, преследователи стали покидать задержанное судно, разволновавшийся отец, впервые в жизни по-настоящему запаниковавший, на прощание подошел к капитану и поделился своими переживаниями. Он умолял капитана по прибытию на Карибы расспрашивать всех об том, что касается его дочери и капитана Кросса. Возможно, тот заметит что-то неладное на своем судне, то пусть непременно примет меры. Капитан корабля напомнил мистеру Ньюмену, что он сам его бывший ученик, ведь восемь лет назад окончил Морскую Академию, им возглавляемую, и глубоко уважает своего учителя, будет очень рад оказать ему услугу.
Капитан проводил столь неожиданного гостя, уже стоя у фальш-борта попытался успокоить того, видя в сколь удрученном состоянии он находится, как вдруг от удивления широко раскрыл глаза, видимо, вспомнив что-то необычное.
– Постойте, постойте! Тут у меня одна пожилая дама так страстно пыталась узнать, зачем мы убираем паруса и останавливаемся. Ее, видимо, очень беспокоило, что нас преследуют.
– Так что же вы молчите?! Какая она из себя?
– Да что вы, господин Ньюмен, вряд ли это ваша дочь. Это была не просто пожилая дама. Это была старая, сгорбленная старуха.
– И все-таки...
Вскоре старуху разыскали, и капитан, указывая гостю на жалко согнувшееся тело никчемной старой женщины в лохмотьях, забившейся на уголок скамейки, развел руками:
– Я ведь говорил...
Однако мистер Ньюмен склонился над старухой, пристально взглянул ей в лицо и увидел такие до боли знакомые и до боли родные глаза. Он упал на колени перед дочерью, обнял ее ноги, прижался к ним и разрыдался. Рыдал он беззвучно, но самозабвенно и долго. Наконец, дочь обняла его вздрагивающие плечи, прильнула к ним, подняла отца с колен, взяла под руку и увлекла его прочь с этого корабля. За все это время не произнесено было ни единого слова, но увиденное настолько потрясло свидетелей этой сцены, что долго еще потом в портовых кабачках Бристоля можно было услышать рассказ о душещипательной истории, которую потом сердобольные слушатели пересказывали другим, добавляя в свой рассказ не существовавшие на самом деле, но очень уместные в этой истории детали, и так повторялось множество раз.
Несколько недель после этого случая в доме Ньюменов прошло спокойно. Отец ни разу не завел разговор о случившемся, как будто ничего и не было, дочь же все это время была еще больше ласкова и заботлива по отношению к отцу, как бы стараясь этим искупить свою вину за доставленные ему волнения. Все вроде бы хорошо, но чувствовалось, что что-то сейчас не договаривалось, что-то вертелось у обоих на языке. Кончилось тем, что однажды, когда отец был в хорошем расположении духа, дочь подсела к нему, как-то забавно свернулась клубочком, положила голову на плечо, и глядя в весело прыгающие языки в камине, перед которым они сидели, как бы между прочим промолвила:
– А что же ваша Академия, отец, не интересуется делами своих воспитанников? Чему вы их, так сказать, научили, как они все это применяют на практике? Почему бы вам не организовать, к примеру, инспекционную поездку в колонии, чтобы узнать, как последний ваш выпуск справляется со своим заданием? Если такую поездку возглавите вы, отец, я бы согласилась сопровождать вас, чтобы вам в пути не было одиноко и скучно.
В камине все так же мирно потрескивал огонь, голова дочери согревала ему плечо, но отец чувствовал, что она вся сжалась в комок в ожидании ответа. И он сдался.
И вот спустя несколько недель ранним погожим утром из Бристольской гавани не спеша вышло транспортное судно «Брадобрей», уловив попутный ветер, добавило парусов и смело устремилось навстречу водам Атлантики. Как вы уже, наверное, догадались, среди его пассажиров были сэр Чарльз Ньюмен и его дочь, очаровательная мисс Мери. Но если отец чаще проводил время в компании капитана корабля, офицеров, бесконечно решая с ними и уточняя какие-то свои, неинтересные для девушки, а потому и скучные, на ее взгляд, вопросы, то дочь избрала своим едва ли не боевым постом место у фальш-борта на баке. Едва успело судно лечь на курс, толком-то еще и не начав длинный переход через Атлантический океан, а Мери, сразу же поспешив к носовым надстройкам корабля, уже успела все глаза выглядеть, пристально всматриваясь вдаль и боясь прозевать момент, когда на горизонте покажутся земли Нового Света. Бывалые матросы лишь посмеивались в усы, глядя на девушку. Для них подобное не было диковинкой. Сколько они за годы службы перевезли пассажиров по привычному маршруту! В основном тех, кто горячо верил, что по ту сторону океана его ждет более счастливая участь, чем та, которую мытарили здесь и от которой так настойчиво пытались уйти. Кто бежал от религиозных преследований, кто, совершив преступление, желал спрятаться от наказания, кто, устав от нищенского и полуголодного существования, верил, что там, на богатой земле, о которой везде так много говорят, они начнут другую, сказочную жизнь. Конечно же, все оказывалось зачастую не так, как на то рассчитывали несчастные. Иногда в рабах, грузивших колониальные товары на судно, матросы «Брадобрея» узнавали своих бывших пассажиров. Как отличались эти жалкие, изможденные тяжелым трудом невольники от тех, прежних, которые вот так же, как эта наивная девушка, то и дело спешили к баку судна да все надоедали расспросами, мол, скоро ли прибудем на место? Голос их звучал едва ли не по-праздничному, лица светились надеждой. Точно так же вела себя и эта девчонка. Однако, если раньше матросы только ухмылялись, удивляясь наивности (кого волнуют чужие заботы?), то теперь, глядя на это милое дитя, старым мореходам почему-то очень хотелось, чтобы у совершенно незнакомой им девчушки все в конечном итоге получалось хорошо, чтобы не обманулась она в своих светлых ожиданиях, а что они переполняли ее душу, было заметно сразу по излучающему радость милому лицу.
Прошло три недели плавания. Ежедневное пребывание на баке должно было порядком надоесть Мери, и было бы понятно, если бы она, махнув на все рукой, отправилась к себе в каюту, завалилась в постель и хорошенько выспалась. Но получалось как раз наоборот. Зная, что уже скоро (хотя несколько дней – это не так уж скоро) должна показаться земля, девушка все чаще и чаще спешила на бак и все больше времени там оставалась. Отца выводило из себя то, что даже покушать она не могла по-человечески, как раньше. Ведь для людей его круга это был не просто прием пищи. Обедали они с отцом непременно в компании капитана, что уже говорило о многом, при этом соблюдался полнейший этикет, несмотря на походные условия самих. Но у Мери не хватало выдержки тратить время на это. Быстренько перекусив, она просила прощения у присутствующих, поспешно оставляла каюту, ни у кого не было никаких сомнений относительно того, куда направлялась девушка.
Облокотившись на фальшборт, Мери подолгу наблюдала за океаном, прислушивалась к шуму волн, подставляла лицо и волосы ветру, который так нежно ласкал их, что ей очень нравилось. Возможно, еще и поэтому она так много времени пропадала на баке. Человек непоседливый, подвижный, она, насидевшись в стенах родительского дома, теперь, упивалась морским ветром и качкой, чувствовала себя птицей, вырвавшейся из клетки-неволи, поднявшейся высоко в небо, взглянувшей оттуда на мир и только теперь понявшей, как он прекрасен.
Отец, как нетрудно догадаться, был не в восторге от поведения Мери. Одно дело, что морская качка доставляла старому человеку скорее неудобство, чем наслаждение, но ведь еще не давало покоя и плохое предчувствие, терзавшее душу. Впрочем, отгонял дурные мысли, уверенно повторяя про себя: «Все будет хорошо!»
Бак – самое неспокойное место на судне. Нигде так не ощущается качка, как на баке. Тысячи, десятки, сотни тысяч волн за время пути ударяют в нос судна и сотрясают в первую очередь именно его. Потому-то все, ухмылялись, ждали, когда же иссякнет терпение девушки, и она наконец-то сдаст свой беспокойный пост. Ждал этого и отец. А дочь не только не унялась, но и ошарашила его новой просьбой. Когда уже путешествие приближалось к завершению, и моряки шутили между собой, мол, не уснул ли наблюдатель на крюйс-марсе, что-то он не кричит: «Земля!», Мери выпросила у отца и у капитана позволение подняться на марсовую площадку и понаблюдать вместе с вахтенным матросом за горизонтом. Капитан лишь сдвинул плечами на столь неожиданную просьбу, которую слышал впервые за свои восемь лет плавания, и вопрошающе взглянул на Чарльза Ньюмена. Тот посоветовал выбросить глупость из головы и не заходить слишком далеко в своих просьбах. Видя, как она расстроила отца, Мери поспешно согласилась с ним, тем более, что и капитан, чтобы сгладить неловкость, начал объяснять девушке особые законы моря: там, на самой вершине мачты, амплитуда колебаний столь чудовищна, что не каждый здоровый матрос-мужчина может выдержать до конца вахты.
И в это время (надо же какое совпадение!) сверху раздался крик матроса-наблюдателя. Только вот вместо ожидаемого: «Земля!» послышалось неожиданное:
– Парус! Вижу парус!
И если все кинулись чисто инстинктивно на бак, то в следующее мгновение удивились: судно показалось не прямо по курсу, а сзади, настигало их. И тут же вторая неожиданность: кораблей два! Вслед за первым на значительном расстоянии следовал и второй.
На судне слегка засуетились, хотя особых волнений эта встреча не вызывала. Это могли быть торговые корабли, но вместе с тем могли быть и испанцы или пираты, которым все равно, кого грабить. Для «Брадобрея» это было не все равно, а второе и вовсе нежелательно. На судне имелись пушки, но лишь минимум, для самообороны, потому-то и прозвучал приказ поднять максимум парусов, чтобы уйти от погони, но преследователи настигали их до обидного быстро. Что, наверное, вполне объяснимо. Те, видимо, шли налегке, а на «Брадобрее», помимо множества пассажиров, находилось еще и немало груза, что замедляло ход. А корабли-преследователи все ближе и ближе.
– Пираты! Они подняли «Веселый Роджер»!
Ждать чуда теперь не приходилось, началась подготовка к бою. На «Брадобрее» могли бы опустить руки, понимая явное превосходство соперника, но морской люд особый, он закален лишениями и опасностями. Даже в столь крити-ческую минуту, перед лицом, казалось бы, неминуемой ги- бели, все сосредоточенно занимались каждый своим делом, и Мери не замечала на их лицах и тени испуга или растерянности.
И все же чудо произошло. Среди этой суеты раздался голос Чарльза Ньюмена:
– Постойте! Да это же «Генерал»! Это судно моего воспитанника! Капитан! Прикажите подать им сигнал! Это наверняка остановит Кросса. Сообщите им, что здесь я и моя дочь! Это предотвратит кровопролитие!
Мери, услышав этот крик, побледнела. Мало того, ее буквально парализовало. Стоит ли говорить, как она страстно желала этой встречи, но при таких обстоятельствах... Губы ее дрожали, слезы горошинами текли по щекам, ноги подкашивались. Минуту назад она готова была броситься в объятия своего любимого, а теперь... Тысячи вопросов роились сейчас в ее голове, но ни на один из них она не находила ответа.
С «Брадобрея» о чем-то отчаянно сигналили преследователям, отец что есть мочи кричал им и размахивал руками, стараясь быть услышанным и замеченным, но все это уже плыло пред взором Мери, будто в кино, большим усилием воли пыталась она взять себя в руки, чтобы не лишиться чувств прямо здесь, не грохнуться на палубу. Но едва она успела подбежать к отцу, как услышала его слова, обращенные к капитану:
– Нет, бесполезно. Нас или не слышат, или не хотят слышать. Видимо, придется драться.
Увидя рядом дочь, он встрепенулся:
– А ты что здесь делаешь? Быстро к себе в каюту!
– Но, отец...
В это время преследователи произвели первый пушечный выстрел, и хотя ядро шлепнулось в воду где-то далеко в стороне, было ясно, что сейчас начнется самое опасное, потому-то отец был в эту минуту тверд и даже несколько грубоват:
– Немедленно ступай в свою каюту, и ни шагу оттуда!
– Отец, ведь я могу...
Тот резко обернулся, взял ее за руку и увлек за собой. Мери даже удивилась откуда у отца столько силы, раньше она даже и не подозревала об этом. Видя его состояние, дочь не противилась, чувствуя, что в любую минуту он может сорваться. Заведя Мери в комнату, отец взял со стола ключ, которым запиралась дверь каюты, вышел и сделал им несколько оборотов.
Когда его шаги стихли, девушка бросилась к двери, пытаясь их как-то открыть, но напрасно. Она била их коленками, ногами, стучала кулаками, но увы. Отчаявшись, Мери отошла от двери, повернулась к ним спиной и... замерла от неожиданности. Прямо перед собой в огромном окне своей каюты она увидела чудовищную громадину, надвигающуюся прямо на нее. Это было так неожиданно, а главное – настолько впечатляюще, что пленница не сразу и сообразила, что к чему. Лишь спустя какое-то мгновение она смогла прийти в себя и оценить ситуацию. Дело в том, что ее каюта находилась в кормовой части судна, ее окна выходили прямо на кильватерную струю. И вот теперь из этого окна виден не пенящийся след корабля, а нос судна преследователя, которое уже фактически настигло «Брадобрея» и готовилось к абордажу. Над окном каюты Мери плескалась громада парусов «Генерала», казалось, им не было конца, а верхушки мачт упирались в само небо. Это было настолько впечатляюще, что девушка на минуту-другую застыла, завороженная великолепием.
Однако в следующее мгновение о нем пришлось забыть. Послышались удары абордажных крюков о борт судна, затем сильный толчок корпуса о корпус, после чего Мери едва не свалилась на пол, да успела ухватиться за край стола. Еще через мгновение послышался неприятный звон разбитого стекла. Девушка увидела, как пираты со шпагами и саблями наголо прыгали не только на палубу «Брадобрея», но и, выбивая стекла кормовых надстроек, проникали на судно через внутренние помещения. Все это они делали с таким страшным воем и криком, что девушка, считавшая себя человеком мужественным, почувствовала, как ее сердце дрогнуло. Правда, прыгали пираты в соседние помещения, но ей казалось, что сейчас вылетит стекло и в ее окне, в каюту запрыгнет дюжина головорезов, изрубят ее саблями с жутко закрученными лезвиями, которых она раньше никогда не видела, и ее горемычная жизнь на том и закончится.
Девушка поспешила в самый укромный угол каюты, спряталась, но пробыла там совсем недолго. Поругав себя за минутную слабость и твердя себе, что нужно что-то предпринимать, она побежала к окну. Сейчас уже сама готова была разбить стекло, чтобы выбраться наружу и броситься в этот омут. Однако, осмотревшись, Мери заметила, что «Генерал» находился чуть-чуть в стороне от ее окна и с палубы судна запрыгнуть сюда было почти невозможно. Если даже разобьет окно, то это ей ничего не даст, выбраться из каюты она никак не сможет. Прыгнуть вниз, в воду? Глупо.
Мери принялась снова выколачивать дверь, на этот раз с помощью стула, однако вновь без результата. Вот ножка стула треснула и сломалась, а дверь – ни в какую. Девушка взглянула на стул, поставила его на пол, но тот колыхнулся и свалился на бок.
Жалкая участь ни в чем не повинного, но пострадавшего стула немного отрезвила пыл Мери. Она присела на уголок своей постели и призадумалась. А стоит ли сейчас сломя голову рваться туда, в самое пекло? И дело даже не в том, что подобные схватки – удел мужчин, а она, женщина, мало чем поможет там, наверху. Да и кому помогать? Ведь хотелось помочь и своим, особенно она боялась за жизнь отца, но где-то в глубине души ей еще больше не хотелось видеть, как падет сраженный пулей ее любимый. И пусть потом бесконечно много говорят, что это было справедливое возмездие, что смерть – наказание за предательство и разбой, но ей-то не легче, это она знала точно.
Схватка тем временем продолжалась. Сюда, в каюту к Мери, пусть и слабо, но доносились звуки выстрелов, звона сабель, крики, вопли, стоны. Что только не передумала девушка за это время! Она вновь и вновь вспоминала времена, когда так страстно ждала встречи с Джоном. Боже! Какие замечательные сцены встреч рисовала она в своем воображении! Как бросится она ему навстречу, как закружит он ее в своих объятиях. Вокруг будут петь птицы и звучать волшебная музыка. И речи не могло быть о чем-нибудь таком, что могло омрачить радость встречи. И вот...
Мери хотелось заплакать, желание это было столь сильным, что она с трудом сдержала себя, поднялась и быстро заходила по каюте. Вот сейчас дверь распахнется, войдет он, увидит ее, обрадуется. Он прижмет ее к себе. Почувствовав что-то липкое, она спросит:«Что это?» Он ответит:«Кровь». «Чья?». «Твоего отца...».
Мери уткнулась в раскрытые ладошки, пучками пальцев сильно надавила на веки, чтобы не дать тем открыться, чтобы у слез не было возможности выкатиться. Она никогда не плакала, она почти никогда не плакала, она не любила плакать. И даже теперь, в критический момент своей жизни, отчаянно боролась с собой. Но каждый человек неповторим. Что для одного вполне нормально, то категорически неприемлемо для другого. Многие женщины в горе спешат побыстрее забыться в слезах, Мери же сейчас панически боялась слез, считая их предвестниками отчаяния. Стоит заплакать, и потом легко сорваться, впасть в депрессию, обезуметь от разочарования, горя. Девушка понимала, что ситуация сейчас непростая и потеря самообладания в такую минуту может потом дорого ей стоить.
Мери – сплав воли и твердости. Перед нами «железная» женщина? Да нет же! Как часто ей хотелось быть женственной, слабой, беззащитной, и она была ею. В обществе Джона она немела и терялась, волновалась и иногда даже не знала, что сказать ему. Воск в его руках, она считала, что нет на свете больше блаженства, чем эта податливость, мягкость. Когда он купал ее в объятиях, ласках и поцелуях, она немела, едва не теряя сознание от переизбытка чувств, плетьми роняла вниз ослабшие руки и о каком-либо сопротивлении этому напору не могло быть и речи. Девушка сама желала, страстно желала, чтобы он усиливался, чтобы движения горячих рук становились напористей, чтобы и он в этот миг – так же, как и она – проникся безумной, всепобеждающей страстью. Да если бы он только захотел взять ее честь, она не только не стала бы противиться, а, напротив, с радостью отдала бы любимому свое девичье сокровище-святыню и нисколько бы не пожалела об этом. Но он (глупый мальчишка!) все толковал о каких-то высоких материях, берег ее (это от счастья-то «берег», Господи!) и все заверял, что когда он вернется со славой и победой, тогда они будут вместе, все у них будет хорошо. Боже! Как давно это было! Как будто в каком-то другом, потустороннем мире.
Шум борьбы наверху тем временем утих. Мери припала к щели, но как ни прислушивалась, ничего толком не смогла понять: чем же все там закончилось? Она бросилась к окну и, стараясь быть незамеченной, увидела, как на «Генерале» пираты ликовали, очевидно – радовались победе. Да, так оно и было. В этом она убедилась окончательно, спустя несколько минут, когда ей удалось расслышать обрывки фраз победителей.
Первой мыслью было: как же отец? Что с ним? Но тут послышался шорох, в дверь кто-то ломился. Мери подумала вначале, что это отец, и бросилась к двери. Она уже собралась окликнуть его, как вдруг услышала грязную брань. Какой-то хриплый, неприятный голос извергал проклятия и грозился вышибить эту чертову дверь. Мери отскочила в сторону, прижалась к стене. Снова шум и возня. Совсем недавно девушка сама пыталась выбраться из каюты преисполненная желанием борьбы, то сейчас застыла от испуга, представляя, как дверь с треском проломится и сюда ввалится гурьба страшных, заросших людей с жуткими саблями, они изрубят ее на кусочки. Да, Джон, конечно же, заступится за нее, но ведь его может не оказаться рядом. А покуда все прояснится, будет поздно.
Что же предпринять? Мери сейчас, как и все остальные с «Брадобрея», находилась во власти извергающих жуткие сквернословия и дикие вопли радости по случаю победы людей. Чисто интуитивно Мери понимала: следует опасаться не только острых сабель пиратов. Женское чутье ей подсказывало, что может произойти кое-что пострашнее. Да, она никогда раньше не сталкивалась с откровенной грубостью и пошлостью, но в то же время понимала, что в мире много жестокости и насилия, и каждый из смертных в драматических ситуациях может стать жертвой негодяя. Она вспомнила предостережения отца, когда он отговаривал ее от поездки, рисовал возможные неприятные картины будущего, и теперь девушка осознала, как он был прав. Мери понимала, что в эту минуту находится не на великосветском балу, где все щеголяют хорошими манерами, где от окружающих не нужно ждать подвоха, а в компании кровожадных головорезов, способных на все. В том числе и на то, чего она больше всего боялась. Нет-нет, даже не смерти. В эти минуты ее воображение с удивительной настойчивостью рисовало одну и ту же картину: дверь взломана, в каюту вваливается толпа грязных пиратов, раздается их возбужденный радостный клич, их похотливые руки срывают с нее одежду, и они все вместе, скопом, грязно надругаются над ней. И тут наконец-то в каюту заходит Джон и видит ее нагую, униженную и обесчещенную.
Какой ужас! Мери закрыла глаза от страха, как будто все это уже произошло на самом деле, а ей сейчас предстоит держать отчет перед Джоном. Несчастной в ту минуту и в голову не приходила мысль, что, упаси Господи, случись такое на самом деле, она была бы не виновницей, а жертвой обстоятельств. Она знала одно: случись такое, она сгорит со стыда перед любимым человеком, наложит на себя руки.
Удивительнейшее дело: если раньше она постоянно рисовала в своем воображении самые светлые картины будущего, то сейчас не могла никак отогнать от себя прочь вот это, совсем иное видение, которое на незримых весах добра и зла намного перевешивало в эту минуту все то доброе, которого раньше, казалось, было так много, ныне же оказалось до обидного мало. Что же предпринять?
Выход нашелся сам собой. Она вспомнила о своем трюке с переодеванием, с маскировкой под старушку. Возможно, это поможет ей и на этот раз?
Решено! Мери принялась поспешно переодеваться, воспользовалась гримом, который так предусмотрительно взяла с собой в плавание. Одним словом, когда пираты наконец-то взломали дверь, они увидели перед собой сгорбленную никчемную старуху, которую тут же вытолкнули наверх на палубу, где уже толпились остальные пассажиры с «Брадобрея».
Боже! Как их было много, пассажиров. Мери раньше и не подозревала о том, что они есть на судне. Она, конечно, знала и ранее, что есть пассажиры первого, второго, третьего классов, но будучи увлеченной своими мыслями, мало задумывалась о принципиальной разнице между ними, о том, что львиная доля пассажиров путешествуют не так, как она – в отдельной каюте, а теснятся в полутемных помещениях трюма. Теперь же, когда все эти люди были согнаны на палубу, их оказалось так много!
Но не о них думала в это время девушка. Глаза ее искали вокруг отца и Джона. Если отца она искала главным образом среди пленных, то Джона, естественно, среди пиратов, но ни того, ни другого пока не замечала. Боясь самого страшного, она принялась осматривать трупы, которых много и которые валялись везде. Боже! Какое страшное зрелище! Сердце девушки сжалось. Столько крови вокруг! Неужели натворил это ее любимый? Неужели после всего у них с ним все будет, как и прежде, и он все так же будет ласкать ее, делая вид, что никакого кошмара в их жизни не было, что ужас не стоит между ними, и что она так же будет желать близости с ним, как и раньше? Что-то как бы надломилось в душе девушки. Она первый раз по-настоящему задумалась над тем, что происходит. Еще каких-то полчаса назад, сидя в своей каюте, хотя наверху и шел бой, и слышались крики, предсмертные вопли отчаяния, она все равно страстно желала скорейшей встречи с любимым, кем бы он ни был, несмотря ни на что. Ей нет никакого дела до них. И вот, наконец-то, теперь, когда она не понаслышке, а воочию увидела весь ужас измены Джона. За это нельзя помахать пальчиком, пожурить, выругать. Это нечто ужасное, которому нет и не может быть прощения.
Но где же Кросс? Она вновь и вновь искала глазами среди победителей и не находила. Где же отец, которого не было видно, хотя она, маневрируя, обошла почти всю палубу, но так и не увидела отца ни среди живых, ни среди мертвых.
И тут произошло нечто невообразимое. Вглядываясь в лица пиратов, она постоянно натыкалась взглядом на совершенно незнакомых ей людей, что, впрочем, вполне объяснимо, и что, по мнению девушки, даже упрощало ее поиски. Она была твердо уверена, что единственным знакомым ей человеком среди этой толпы будет Джон Кросс, потому-то так упорно выискивая знакомое лицо в разношерстной толпе, она как бы заранее закодировала свое сознание именно на появление Кросса. Потому когда наконец-то увидела среди пиратов знакомое лицо, едва ли не закричала: «Джон!», не кинулась к нему. Крик уже почти сорвался с кончика языка, как вдруг она в последний момент сообразила, что-то здесь не так, и прикусила язык на полуслове. В следующее мгновенье она остолбенела от удивления: это был не Джон, а человек, которого она меньше всего ожидала увидеть здесь. Это был Джеймс Фрей!
Вот так неожиданность! Фрей устремил на нее свой взгляд, и Мери вся сжалась от страха, боясь быть разоб- лаченной. Но тот просто скользнул по ней взглядом, не обратив никакого внимания на жалкую старуху. В столь драматичную минуту Мери оставалась все же женщиной. До этого ли ей сейчас было, а она все равно, пусть даже на один миг, вспомнила, как он заискивал перед ней, давая понять девушке, что она ему безумно нравится. Вот тебе и нравится! Даже и не задержал на ней свой взгляд. Тоже мне, воздыхатель! И хотя обо всем этом она подумала не всерьез, а с легкой иронией, от которой сама слегка улыбнулась.
Но шутки шутками, а Мери было как раз не до шуток. И мужчине не грех опешить от столь потрясающей неожиданности, а что уж говорить о девушке. Появление здесь Фрея было столь нелогичным, что она снова и снова твердила себе: «Этого не может быть!» Она так много думала о поступке Джона, решившего заняться пиратским ремеслом, что начала воспринимать, пусть и с болью, это как нечто свершившееся, с чем, хочешь не хочешь, необходимо смириться. Но ведь Фрей! Тот Фрей, который так в своем письме осуждал проступок Джона, сейчас находился среди пиратов и было заметно, что он среди них свой. Мало того, командовал ими, отдавал приказы. Да как он вообще здесь оказался?! Ведь преследовал их «Генерал» Кросса!
И только тут девушка вспомнила, что было два корабля преследователя, только сейчас обратила внимание на то, что к борту «Брадобрея» пришвартовано не одно, а два судна! Боже! «Герцог»! Это же корабль Фрея!
Дела! Мери с трудом перевела дух. Столько потрясений! И все навалились так неожиданно и так сразу. Как же это все понимать? Вот они – «Генерал» и «Герцог», рядышком. И тот, кто решил заниматься пиратством, и другой, кто горячо осуждает это зло, они вместе, в одной упряжке. Мери впервые почувствовала, что здесь что-то не так, что за всем этим кроется какая-то тайна, и задалась целью непременно разобраться во всем. Тем более что Джона она по-прежнему нигде не видела, и первые смутные подозрения начали терзать душу. Потому-то решила пока не открываться, резонно полагая, что на правах постороннего наблюдателя сумеет узнать больше.
Но где же все-таки отец?! Она уже начала отчаиваться, подозревая о самом худшем, но не теряла надежды, что все-таки с отцом обойдется. Постойте! А что, если он в руках Фрея? Ведь тот, конечно же, непременно узнал отца, если они встретились раньше. Возможно, он сейчас сидит в каюте Фрея? Но тогда, почему отец не сказал Фрею и о ней, о Мери? Впрочем, она совсем рехнулась, так рассуждая, ругала Мери сама себя. Вон видны на одежде Фрея следы крови. Боже! Да он сам принимал участие в нападении! Он прилил кровь своих же соотечественников! Господи! Какой кошмар!
Продолжая искать отца и Джона, но не находя ни того, ни другого, она решила ухватиться за единственную ниточку, которая сейчас была у нее в руках. Ниточка - Фрей. Она подсознательно чувствовала, что сможет что-либо узнать о главном от него самого. Только не выдать себя. Она еще больше согнулась, сильнее надвинула на брови повязку, под которой были спрятаны ее смоляные волосы. Если бы раньше кто-нибудь предложил ей сумасшедшие деньги за то, чтобы она во всем этом, что сейчас было на ней, появилась на великосветском балу в Бристоле, Мери ни за что бы не согласилась, пусть даже это было бы состояние самого короля. Сейчас же, напротив, эта невзрачная одежина для нее дороже всех ее прежних, пусть даже самых дорогих нарядов, и она ни за что не променяет свои маскировочные лохмотья на все наряды мира.
Тем временем пираты говорили о каких-то своих делах, которые были мало интересны для девушки, но она все же неотступно следовала за Фреем, покахикывая и старчески покашливая, то и дело прикладывая тыльную сторону ладони к пояснице, из чего следовало, что старческие болячки вконец замучили несчастную.
Вслед за Фреем следовал человек, который тоже, видимо, был не последним в этой компании. Он так же отдавал приказы, к нему то и дело подходили матросы, что-то выясняли. Все было важно для Мери, она старалась не пропустить ни одну деталь, не прослушать ни одного слова из услышанного, понимая, что любая мелочь может быть исключительно важной. Она видела, что эти двое фактически руководят всем здесь, понимала, что зависит от них многое, потому-то у кого, как не у них, можно выудить то, что ее интересует? И она таки дождалась своего часа.
– Да что ты приуныл, командир?! - Зубоскалил коллега Фрея. – Все прекрасно! В трюмах полно добра! Уверен: мы выгодно продадим все это в колониях.
– Да уж не спорю, не спорю. Но и с этого сбора нужно
выжать максимум пользы. Уж этих-то отпускать мы не будем. В довесок к товару продадим плантаторам и живой товар. Пора делать деньги. И будем их делать из всего.
– Ну и ладушки! Куда отправимся?
– Да ты-то никуда не отправишься, будешь здесь курсировать, выжидать очередную жертву. Я же... – Фрей на мгновение задумался, – Нет, их нужно упрятать подальше. Не повезу же я англичан в английскую колонию. Думаю, Мартиника будет идеальным вариантом. Французы им спуску не дадут, я же останусь человеком нейтральным. Французы – не испанцы. Да и поторопился я с абордажем. Нарвался на парочку удачных пушечных выстрела. Ремонт нужен. Пока продадим товар да еще этот сброд, тем временем починим «Герцога». Одним словом, пока все идет хорошо!
– Так чего же ты нос повесил?!
Фрей потер подбородок и, наморщив лоб, скривился.
– Да, понимаешь, тут одно обстоятельство... Ошарашило меня, скажу прямо.
– Так говори, чтоб я лопнул! Чего тянешь?
– Видишь ли... Бросившись в атаку, я лицом к лицу столкнулся, с кем бы ты думал? Впрочем, не гадай, все равно ответишь неверно. С начальником Морской Академии Бристоля! Понимаешь?! Да здесь даже дело не в том, что он мне хорошо знаком и являлся моим бывшим, да где-то, может, и нынешним начальником. Вся соль в том, что раньше я страстно желал затащить его дочь к себе в постель. Почему, черт возьми, раньше! Я и сейчас не отказываюсь от этого; разрази меня гром, если я рано или поздно этого не добьюсь! Одним словом, я в пылу борьбы, конечно, отправил ее папашу рыбам на корм, но на душе, если откровенно, неспокойно. Я ведь видел в нем своего будущего родственника, и так все вышло...
Воцарилась минутная пауза. Нетрудно догадаться, что творилось в это время в душе девушки.
– Да, – протянул собеседник Фрея, – не везет что-то Бристольской Академии. То целую кучу ее выпускников-офицеров с обоих наших посудин мы отправили за борт рыбам на корм, а теперь вот следом и начальника...
– Ладно! Хватит болтать! Займемся делом!
Мери показалось, что она умерла, что сердце остановилось, она не живет, да и не хочет после всего услышанного жить! Все обрушилось на нее столь внезапно, столь стремительно, а главное, так сразу, и всего так много, что было бы настоящим подвигом остаться жить. Господи! Какой удар! Как в одночасье перевернулась все, потеряло свой смысл. Как любила девушка своего отца, как дорожила им! Ей казалось, что потеряй она его, в мире не хватит слез, чтобы оплакать бесконечно дорогого человека. Но отец был стар, и мысль о его кончине, сколь бы кощунственной ни была, но могла возникнуть у человека по вполне понятной причине. Мысль же о смерти Джона была не просто ужасной. И вот теперь, когда все это стало реальностью, не было ни слез, ни причитаний, ни возгласов отчаяния. В первую минуту ей хотелось завыть. Нет, не взвыть, а именно завыть, по-животному, громко, пронзительно, и так напрячься в этом крике, что от перенапряжения должны выскочить глаза из глазниц, носом и ртом должна была хлынуть кровь. Удивительно! Она сама поражалась. Не образ отца или Джона стоял сейчас перед ней, а вид вздутых от перенапряжения вен, лопающихся глаз. Ее глаз..
Но это было только в первый момент. В следующее мгновение пришла апатия. Совершенная апатия и равнодушие ко всему, что происходит вокруг. Кто-то что-то говорил, кто-то кричал, кто-то толкал их всех в спину, кто-то стонал, кто-то плакал. Последнее, что она помнила – это крутые деревянные ступеньки, ведущие куда-то вниз, с которых она свалилась и больно ушиблась, но боли-то как раз и не ощущала, поскольку именно в этот момент провалилась в небытие.

15.
Можно сказать, что пастору повезло. Да, впрочем, что значит повезло? Ему повезло неимоверно, фантастически! Случилось то, о чем обычно говорят: «Такое может произойти лишь однажды в жизни!». Действительно, ведь все случилось не у берега, где интенсивное судоходство, потому-то и вероятность встречи с кораблем, которое могло бы выручить горемыку в столь незавидном положении, достаточна высока. Пастор же угодил за борт фактически в открытом океане! Да, к ближайшим островам – уже рукой подать, но все равно. В тот миг, когда его бросили за борт, кругом был лишь океан. Трудно посоветовать, на что можно надеяться в данной ситуации. На себя? Но никаких сил и воли, какой бы твердой она ни была, не хватит, чтобы проплыть столь громадное расстояние. Уповать на волю случая и удачи? Да, если, конечно, этот случай подвернется. Один шанс из тысячи. И он все-таки подвернулся!
Нетрудно представить, что пришлось пережить бедолаге за ночь, которую он провел в воде. Пастор успел за это время десять раз проститься со своей горемычной жизнью, двадцать раз проклясть мерзавца Грета Стоу, отправившего его за борт на верную гибель, тридцать раз посожалеть, что все так плачевно для него завершилось, когда карта уже, казалось, была в руках, а счастье – так рядом. Как не хотелось умирать! Вдвойне не хотелось умирать именно сейчас, когда пастор, роясь в вещах Грета, уже мысленно держал карту в руках, воображение уже рисовало блистательные картины богатого будущего, при котором мир будет у его ног. И вдруг такое крушение надежд. Падать в подобную житейскую пропасть всегда больно, но и здесь есть своя жестокая закономерность. Чем выше вершина, на которой находится человек, тем стремительней падение, а главное, тем болезненней будет удар о дно этой воображаемой пропасти. Собственно, пастор и не был на этой вершине по той простой причине, что фактически не достиг ее. Он сам себя поднял на стремительную высоту в своих же фантазиях, которые были далеки от реальности. Ведь он уже праздновал победу и ликовал в душе, фактически не доведя дело до конца. Он упивался триумфом предчувствия момента, когда завладеет картой. Но ведь он ею-то еще не завладел, да и не мог завладеть ибо там, где он ее искал, карты попросту не было. Стоу никогда не расставался с ней и постоянно носил в кармане камзола.
В первый миг, когда пастор упал в воду, ему показалось, что сердце сейчас остановится. Святой отец, ведущий спокойный и размеренный образ жизни, до этого никогда не находился в столь критической ситуации. Он не просто растерялся, а был парализован. Его тело и волю обуяли страх, ужас, неизвестность, растерянность. Но доминировало в этом букете эмоций одно главное чувство: страх смерти. Каждый может бесконечно долго и мудро разглагольствовать об этой непростой вещи. Но когда сам попадет в критическую ситуацию, вмиг куда-то улетучивается и мудрость, и хладнокровие, а остается лишь страх, животный страх. Да, для многих он играет роковую роль в их судьбе. Многих страх заставляет прекратить борьбу за выживание, смириться с трагической участью и отдаться на волю провидения. Другие, с более твердым характером, с неумолимой жаждой жизни, пытаются сделать все, чтобы как-то выжить даже в самой безнадежной ситуации. Да, душа их разрывается от отчаяния, оно сковывает движения, но они тем не менее не опускают руки, а предпринимают все новые и новые попытки выбраться, выкарабкаться, выцарапаться из безнадежной ситуации. Тут следует упомянуть гениальнейшую, по мнению вашего покорного слуги, притчу о двух лягушках, попавших в бутыль с молоком. Посчитав, что выбраться из этой западни просто невозможно, что, впрочем, вроде бы и соответствовало здравому смыслу, первая лягушка смирилась и вскоре почила на дне бутыля. Вторая все это время прыгала в молоке, без конца дергала лапками и в конце концов спаслась на твердыне островка ею же сбитого масла.
Нечто подобное произошло и со святым отцом. Он не сомневался, что погибнет в этой страшной пучине. Рано или поздно этот момент наступит, оставался только вопрос времени, как быстро это произойдет. Но вот это «быстро» душа пастора отвергала в первую очередь. Держаться, держаться и еще раз держаться! А вдруг произойдет какое-то чудо, а вдруг что-то случится сверхъестественное, и он спасется? Эта вера и помогла пастору. Он отчаянно держался на поверхности. Сутана его намокла и страшно тянула ко дну. Он сбросил не только ее, но и почти все, оставив только нижнее белье. Скажи пастору раньше, что в таком виде он может предстать пред людские очи, он бы категорически запротестовал: нет, мол, лучше смерть, чем такой срам. Сейчас же страстно желал, чтобы его спасли, и ему было глубоко безразлично в каком виде он предстанет пред взором спасителей, лишь бы только это произошло!
Господи! Как пастору было страшно! К боязни самой смерти добавилось острая боязнь глубины. Да, конкретно глубины. Его безумно ужасала толщина этого водяного колосса, во власти которого он сейчас был. Подумать только! Какая сумасшедшая бездна находилась сейчас под ним. Пастор с ужасом представлял, как это чудовище будет его поглощать. Он начнет опускаться и опускаться, отчаянно искать ногами твердь, а ее все не будет; а еще, холод, который станет усиливаться по мере погружения и... Тьфу! Жуть какая-то! Пастор старался отгонять от себя эти мысли, но они снова и снова возвращались к нему. Он чувствовал, как все сильнее и сильнее стынут ступни его ног. Как ни странно, но сам для себя он отмечал, что именно ступнями ног он наиболее остро реагирует на боязнь глубины и каждый раз при движении ноги вниз плоскость ступни как бы пружинила о толщину океана и чувство это было настолько необычно, что пастор в тот миг давал себе зарок: если спасется, то никогда не забудет того, что ему довелось испытать.
Так прошла ночь. Пастор, не привыкший к столь жестоким физическим нагрузкам, чувствовал, что теряет силы, что конец его испытаниям уже близок. Он все чаще и чаще глотал морскую воду, и каждый раз казалось, что это уже конец. Вода была соленой, крайне неприятной на вкус, и откашливаясь, бедолага чувствовал, что задыхается, окончательно теряет силы. Конец уже казался практически неизбежным. И вдруг...
Один шанс из тысячи... Этот шанс явился взором в виде белеющего вдали паруса. Это было что-то! Обессиливший настолько, что, казалось, в его изможденном теле и энергии-то осталось на два, ну от силы на три гребка – и ни в коем случае не больше, при виде спасительного судна святой отец настолько энергично задвигал конечностями, что в пору было удивляться: откуда могла взяться эта энергия, если по всем законам физики, анатомии и черт его знает еще чего она уже давно должна была израсходоваться вся, без остатка.
Корабль приближался все ближе, громада его парусов все выше вырастала над поверхностью океана, но пастор к ужасу своему заметил, что судно проходит мимо. Вернее, должно пройти мимо, если за это время, пока оно еще достаточно далеко, не сместится в его сторону. Так что приходилось не только просто держаться на воде, что само по себе минутой раньше казалось пастору совершенно немыслимым, но и плыть к намеченной цели. Притом плыть довольно расторопно, и чем лучше он это будет делать, тем больше шансов попасть в поле зрения людей на судне, и, следовательно, больше шансов спастись. Потому-то этим спасением пастор обязан не только острому зрению да наблюдательности матроса с крюйс-марса «Фунта удачи», но и самому себе.
Когда святой отец пришел в себя, то, оглядевшись, увидел совершенно незнакомую обстановку и не сразу сообразил, где он и что с ним произошло. Он долго и мучительно напрягал память, давалось это ему с большим трудом, но все же вскоре мысленно выстроил для себя логическую цепочку всего происшедшего. Он вспомнил все. Пастор еще и еще раз выстраивал в уме все, что с ним приключилось, вспомнил, как уже прощался с жизнью, не надеясь на чудо, а теперь благодарил судьбу, что это чудо все-таки («Будь славен, Господи, за милость твою!») произошло. Но в следующее же мгновение лицо святого отца омрачилось. Он вспомнил о карте, о Грете Стоу и понял, что, по всей видимости, потерял мечту навсегда. Маловероятно, что их пути со Стоу вновь пересекутся, карта так и осталась у этого мерзавца, следовательно, клад достанется одному ему. Поскольку последнее время пастор только и жил мыслью о карте и о сокровищах, которые откроют для него двери в такую заманчивую жизнь, куда вхожи пока что лишь люди с тугим кошельком, то теперь, когда все его надежды практически рухнули, пастор не верил, он просто отказался верить, что теперь будет лишен всего этого. Что теперь? Опять тот же приход, та же паства, та же жалкая, скучная и монотонная жизнь – существование. Нет! Это несправедливо! Он не заслуживает такой незавидной участи. Он не хочет возвращаться к былому. Да и куда возвращаться? Дом продан, где теперь жить? И за какие средства? Единственный скарб, что есть при нем – это белье, в котором его спасли. Ни вещей, ни денег.
Пастор вновь и вновь осматривался вокруг. Все незнакомо, а главное, непривычен гамак, в котором он лежал. В другом случае это покачивание в гамаке в такт покачиванию судна на волнах океана он счел бы даже забавным, но только не сейчас. Не успев по-настоящему порадоваться своему чудесному спасению, святой отец предался грустным размышлениям, ужасаясь мысли: как же все-таки ему быть дальше? Ведь он сейчас не просто остался без средств к существованию. Он еще плюс к тому находился во власти людей, которые его спасли, а это отнюдь не значило, что все вокруг на этом судне будут петь песни в его адрес и уверять, что пастор просто-таки осчастливил их всех своим присутствием. За время своего длительного и столь трагически прерванного Гретом путешествия пастор достаточно потолкался среди пассажиров и немало наслушался всего, что теперь его могло ожидать. Ведь не у всех были деньги, чтобы оплатить свое место на судне. Уже тогда пастор поразился тому, на что обрекают себя эти люди. Понятно их желание покинуть родину, где столь неудачно сложилась жизнь этих бедолаг, и вполне объяснимы их надежды на лучшую жизнь в этом богатом, судя по разговорам, краю, но какой ценой же достигается! Все эти люди, у которых не оказывалось денег, чтобы оплатить поездку на ту сторону океана, заключали с капитаном судна договор, что по прибытию в колонии он имеет право продать их тамошним плантаторам, чтобы тем самым окупить свои расходы. И гнуть спину потом на плантатора приходилось не день-два, а долгие годы. Без какой-либо оплаты, ведь уплачено было в свое время капитану, доставившему их сюда. Долгие годы тяжелого, изнурительного труда лишь за кусок хлеба и глоток воды. Фактически то же рабство, но добровольное, что пастору казалось совсем абсурдным.
Святой отец боялся, что подобная участь может постичь и его. Он, конечно же, надеялся, что все сложится благополучно для него, но в то же время понимал; не исключено, что никто не станет с ним церемониться, никакие просьбы и попытки вызвать сочувствие не помогут. Чужое горе, как правило, мало кого интересует. Приходя в себя, лежа в гамаке и прислушиваясь к мерному поскрипыванию деревянных перегородок, пастор еще и еще раз, радуясь спасению, нет-нет, а и задумывался над тем, как же сложится его дальнейшая судьба.
Окончательно оправившись от случившегося, он загорелся желанием побыстрее покинуть эту порядком надоевшую ему каюту да выйти на палубу, чтобы подышать свежим воздухом. Но выйти в столь неприглядном виде он катего-рически отказывался, потому-то и попросил какую-то одежду. Ему принесли что-то ужасное, по мнению пастора, из старой моряцкой одежды. Но одев только брюки и бегло осмотрев сам себя, пастор отказался одевать остальное. Матрос, приставленный на первое время к спасенному, в ответ на эти возмущения улыбнулся в пшеничные усы, принес и сунул в руки растерявшемуся служке Господнему иголку, нитку и другие нехитрые швейные принадлежности и увлек того за собой в трюм. Попав туда, пастор присел от удивления при виде огромного количества всевозможных тканей немыслимых расцветок и видов. Еще раз улыбнувшись и многозначительно прокашлявшись, матрос удалился.
Долго пастор ходил между нагромождений, пока ему наконец-то не наскучило это, и только теперь он начал полностью осознавать, зачем его сюда привели и что от него в данную минуту требуется. Нахлынувшая было волна возмущения быстро сошла на нет, поскольку вспомнив лукавую и, как теперь ему показалось, язвительную ухмылку матроса, он понял, что никто здесь с ним церемониться не собирается; нужно как-то самому выходить из создавшегося положения, которое возмущением да выражением недовольства можно здорово осложнить. Ужаснувшись мысли, что его захотят проучить и устроят ему настоящий ад, пастор быстро принялся за дело, которым раньше никогда не занимался.
О, сколько проклятий услышали стены трюма то и дело срывавшихся с уст незадачливого портного! Сколько ткани понапрасну изрезано безжалостными ножницами в неумелых руках, сколько раз исколоты пальцы, сколько раз все это рукоделие летело в сторону вместе с проклятиями вдогонку в свой же адрес!
Но проходило время, чувство голода все больше и больше овладевало сознанием бедолаги, все иное уходило на второй план, и с каждым часом становилось все более понятным, что нужно в конце концов что-то предпринимать самому, поскольку никто не спешит ему на помощь, да – по всему видно – что в ближайшем будущем никто не собирается этого делать. Одним словом, кончилось тем, что пастор разозлился, подналег на иглу и скоро уже красовался пусть и в неумело и грубо сшитом, но привычном и комфортном кафтане, который, вопреки ожиданиям пастора, получился довольно неплохим. Возможно, потому, что одежда слуги Господнего была подчеркнуто скромной и без всевозможных излишеств. Правда, раньше пастор ходил в доверху застегнутом кафтане, сейчас же пуговиц не нем просто не было за неимением таковых. Но коль скоро трюмы судна полны текстилем, – то, возможно, и этот необходимый в данный момент для пастора предмет находится здесь же, подумалось святому отцу, раз уж эта посудина специализируется на подобном грузе.
За этим занятием (поиском пуговиц) и застали пастора капитан судна и еще несколько человек, спустившихся в трюм вместе с ним. Они вошли так неожиданно, что пастор в пылу своих забот не сразу и заметил их и лишь тогда встрепенулся, когда капитан громко и дипломатично закашлял. Выслушав сбивчивый рассказ святого отца о своих злоключениях, в результате которых он оказался там, откуда его подняли на борт, он, конечно же, не упомянул ни о карте, ни о сокровищах, капитан минуту помолчал, осмысливая случившееся, после чего ухмыльнулся.
– Думаю, на самом деле не все так складно было, святой отче, как это ты тут нам пропел. А может, ты и не пастор вовсе, а злодей какой и отправили тебя за борт в наказание за какое-либо преступление?
Пастор почувствовал, как неприятно засосало под ложечкой от дурного предчувствия. Ему перехватило дух.
– Побойтесь Господа... Нет... Никакого греха на мне нет! Бог свидетель!
Капитан потер подбородок.
– Ну-ну, поверим на слово. Только паства мы, прямо скажем, никудышняя. Грехи нам сейчас замаливать недосуг, этим мы, наверное, в старости займемся. – За спиной капитана послышался легкий смешок. – Так что выслушивать твои проповеди мы не собираемся, и придется тебе, Божий человек, зарабатывать на кусок хлеба иным способом.
Пастор весь напрягся. Неужели они упекут его в рабство, чего он боялся больше всего. Пауза затянулась. Пастор волновался все сильнее и сильнее. Капитан снова улыбнулся. Получалось это у него, как сам себе отметил святой отец, довольно неплохо. Как будто лучезарная улыбка, даже добрая, но от нее пастору становилось как-то не по себе.
– Ну что же. Я вижу ты здесь прекрасно обосновался, тебе, значит, и доверяем это дело. Видишь ли, отче. У нас есть прекрасный специалист по тканям, только вот беда: не хочет он покидать эту гостеприимную посудину, ступить на грешную матушку-землю. Уж больно ему море нравится, шум волн и всякое такое. Ну, да и Бог с ним, будет управляться с торговлей на корабле. А ты бы вот, поднаучившись у него, смог взяться за это хлопотное дело на берегу. А? Не мне же в самом деле ковыряться в этих тряпках...
Неожиданно явившиеся гости столь же бесцеремонно и удалились, а пастор все стоял, осмысливая услышанное, потому как со всего сказанного он пока что так ничего и не понял. Когда все-таки до него дошло, что от него требуется, первой мыслью было возмутиться, негодовать, убедить капитана, что он не торговец. Однако дальнейшие события показали, что в зависимости от ситуации мнение человека может меняться.
По прибытию на Барбадос первым желанием пастора было: бежать! Бежать по возможности сразу же, как только он ступит на берег. Однако все оказалось не так уж просто, как это виделось поначалу святому отцу. Во-первых, один из матросов постоянно находился возле новоиспеченного торговца, из чего он понял, что матрос специально был приставлен к нему, бежать не удастся. Во-вторых, пастор увидел множество рабов за работой и это произвело на него сильное впечатление. Бедняги, казалось, и так трудятся на пределе сил, таская огромные кули да неподъемные грузы на пристани Барбадоса, а надсмотрщики вместо благодарности время от времени постегивали их кнутом, мол, шевелитесь, бездельники. Пастор представлял себя на их месте и ему становилось не по себе. Он то и дело вспоминал о факте, знакомому ему еще на родине: праздношатавшихся отлавливали и насильно отправляли в рабство на тот же Барбадос. А что, если и здесь те же порядки? Ну убежит он сейчас, а дальше? Кому нужен без денег и каких-либо прав? Здесь же, на «Фунте удачи» были и своя постель, и довольно-таки приличное питание, что для пастора немаловажно.
Да разве только это? Время показало, что местные плантаторы и другие имущие люди всех мастей не сильно избалованы торговцами подобным товаром, потому- то дела заладились, торговля шла бойко. А когда капитан посчитал первую прибыль, известие о которой на судне все приняли на «ура!», для поднятия духа команды авансировал всех, в том числе и пастора, душа его растаяла. Чего же убегать от своей судьбы? Возможно, после неудачи с картой и сокровищами именно в этом занятии пастор найдет второе свое призвание? Да, торговля вообще прибыльное дело – это было и для пастора прописной истиной. К тому же, только начало. А вдруг все закончится тем, что в будущем бывший никчемный пастор станет богатым и зажиточным купцом? А что?! Пастора согревали эти мысли. После всего и нынешнее положение казалось ему не таким уж плохим, и матрос рядом казался теперь не таким уж несносным, а довольно-таки неплохим малым, и не приставленным лично к нему, а просто присматривающим за товаром. Вон ведь добра сколько! Поди уследи один за всем!
После Барбадоса «Фунт удачи» отправился на соседний остров Сент-Люсия, где все повторилось. Акбар вел торг тканями прямо на корабле, поскольку много желающих устремлялись на лодках прямо к судну, пастор же торговал на берегу, куда матросы «Фунта удачи» подвозили новые и новые партии тканей. О, теперь пастор разбирался в них почти не хуже Акбара, который долго и терпеливо – еще во время плавания – объяснял и показывал новоиспеченному коллеге, где какая ткань, название их, особенность, предназначение, а, главное, ориентировочная цена. Если бы раньше пастору сказали, что он не только запомнит огромное количество диковинных названий тканей, но и прекрасно будет разбираться в них, он бы просто не поверил. Сейчас же пастор без труда ориентировался в этом пестром царстве: бетили, органди, шавони, бажютало, бранли, короты, тарнатаны, буланы, читти, кадеи, саны, муслины, бахты, гаманы, террендины, газы, базены. Мало того, новоиспеченный специалист по тканям мог свободно объяснить любопытному покупателю, что сирсаки – это ткань из шелка и хлопка, что вот это полотно в четыре нити, а это вышито золотой и серебряной нитью, эти перкали из Арни, эти полотна из Патаны, а эти покрывала из Пондишери. Пастор оказался на удивление способным учеником. Он даже прославился на корабле тем, что выиграл спор у одного дотошного матроса с «Фунта удачи», который любил подтрунивать над каждым и подшутил над ним. Оказался он человеком грамотным, что было необычно для рядового матроса, потому и записывал тщательно все объяснения пастора, отрезая при этом по махонькому кусочку от каждого мотка ткани. Потом самодовольно прочел свои записи:
– Та-а-ак, значит, это, стало быть, базены гонделурские, а это гинеи мадурские. Тьфу, дьявол, язык сломать можно. Это платки мазулипатамские, а эти – стинкерковые. Хи-хи. Ну держись, знахаришко!
Но держаться на самом деле пришлось незадачливому любителю пари. На судне Акбар, беря в руки лоскутки-образцы, протянутые ему самодовольным спорщиком, подтвердил правоту пастора. По мере того, как отвисала челюсть у грустнеющего на глазах толпы задиры, матросов, собравшихся вокруг участников спора, все больше разбирал смех и вскоре они едва не качались по палубе от колик в животе при виде отрешенной физиономии своего опростоволосившегося товарища. Еще бы! Тому было отчего впасть в транс. Ведь если пастор неохотно шел на спор и соглашался на него лишь в том случае, если поставить дадут на какую-то безделицу, то разгоряченный задира настаивал на обязательном условии: спорить только на всю долю каждого из них в торговле тканями. Сумма получалась немалая. И если для пастора она как бы с неба упала, то для матроса была его заработком за многие месяцы плавания от Индии сюда, к Карибам. И вот такое фиаско... Долго потом матросы потешались над неудачником, а тот только скрипел зубами. Видя это, пастор не столько радовался выигрышу в споре, сколько огорчался. Ведь денег пока что он все равно не получил, они будут разделены между всеми лишь тогда, когда продастся вся ткань, а врага вот таким образом он уже нажил. Ведь пастор понимал, что теперь матрос будет отчаянно желать ему всевозможных неприятностей, а то и смерти, чтобы не нужно было потом отдавать свою долю. А не приложит ли этот неприятный пастору человек руку к тому, чтобы самолично отправить его на небеса? У пастора тревожно кольнуло в боку, и он решил быть отныне осмотрительней, а еще лучше – всегда наготове.
Когда волна покупателей на Сент-Люсия схлынула и стало ясно, что рынок на этом острове относительно насыщен, да и в трюмах «Фунта удачи» оставалось тканей совсем немного, было решено отправиться на соседнюю Мартинику, чтобы там распродать остаток товара. Дела складывались удачно, настроение у всех было прекрасное, потому как каждый уже подсчитывал в уме будущие прибыли. Желая получить плюс к этому еще и дополнительный приработок, капитан взял с собой несколько пассажиров, пообещавших щедро заплатить, если их доставят на Мартинику. Что же, двойная выгода. Одно другому не мешает. Про себя Томас Питт отметил, что его начинание на поприще мирного зарабатывания денег довольно успешные. Он преуспел не только в торговле, а поди ж ты и в том, о чем раньше и не помышлял – перевозке пассажиров. Смех! Ан нет. Вот задаток, довольно солидный, согревает и ладони рук, и душу.
И вот она, Мартиника. Красивейший остров! Если раньше пастор был обеспокоен ценностями более материальными и мало обращал внимания на всевозможные красоты и пейзажи, то сейчас, при подходе к Мартинике, залюбовался великолепным зрелищем. Господи! Какие виды вокруг! Сколько в мире прекрасного! А он раньше не подозревал о существовании такого великолепия, безвылазно сидя в будничном и сером Бристоле, где, кроме родного дома, улицы, которую многократно исходил взад-вперед и которая порядком надоела ему своим однообразием, лиц прихожан, таких скучных, больше ничего не видел и не знал. Спокойный размеренный образ жизни, без всплесков эмоций и потрясений. Как это все резко контрастировало с тем, что переживает он сейчас. Вокруг простор, ширь, куда не кинь взор, дышит он не спертым воздухом, пропитанным копотью сгоревших свечей да лампад, а свежим морским ветром, который так приятно щекочет нос и ласкает лицо. Перед ним не отрешенные в молитве лица, их просто невозможно представить улыбающимися, а умопомрачительный вид красавца-острова, с благоухающей зеленью на вершинах возвышенностей. Возможно, именно здесь его, пастора, место, а не там, где он раньше так долго находился? Возможно, именно в этом его призвание? Возможно, именно на этом поприще он добьется наибольших успехов в своей жизни?
Как бы там ни было, но когда «Фунт удачи» заходил в гавань Мартиники, пастор восхищенно осматривал все вокруг, облокотившись на фальшборт, думал о том, что остаток жизни отныне посвятит морю и торговле. Конечно, он вновь и вновь возвращался мыслями к карте и к сокро- вищам, благодаря которым можно было сразу достичь всего в этой бренной жизни. Пастор вспоминал слова старика: «Там много золота» и представлял, сколько это нужно ему заниматься торговлей, чтобы иметь в конце концов «много золота». Не упусти он свой шанс, богатством можно было завладеть в одночасье, не напрягаясь. Но... Жаль! Безумно жаль, что он потерял нить, ведущую к карте, которая в свою очередь вела к сокровищам.
Пастор не на шутку предался воспоминаниям о сокровищах. Уже давно был брошен якорь, уложены, очевидно, все формальности в порту, уже матросы грузили в лодки ткани, которые он сейчас будет продавать на парижские лотки на берегу, уже начали собираться на выход пассажиры «Фунта удачи», благодаря помощника капитана за скорую доставку в пункт назначения, а пастор все еще находился в полусонном состоянии, мечтая, как бы он роскошно зажил, не упусти возможность завладеть картой. Лишь когда лодка доставила его на берег, и он приступил к продаже тканей, только тогда окончательно отмахнулся от воспоминаний и полностью увлекся делом. Отмеривая заказанный лоскут ткани, принимая от покупателя деньги, он почти не отвлекался, добросовестно исполнял свои обязанности. Лишь один-единственный раз пастор позволил себе отвлечься, услышав, как шумно стали выгружать свою поклажу с лодки на пирс пассажиры, доставленные сюда на его же корабле. Их пастор в силу того, что основную часть плавания провел, валяясь в гамаке, и в глаза не видел. Услышав как будто знакомый голос, пастор на мгновение взглянул на прибывших, которые выгружались совсем рядом, и тут же снова продолжил отмерять двенадцать локтей одноцветного мальмоли, но через мгновение ткань выпала из его рук. Не веря своим глазам, пастор медленно поднял голову и вновь взглянул на прибывших, но уже более осмысленным взглядом. Это просто невероятно! Среди них пастор узнал... Грета Стоу.


ШЕСТАЯ поверженная птица у моих ног! Вот это удача! Никогда еще у меня не было столь удачной охоты на рябчика. Эти полосатые бестии устроены так, что стоит лишь одному из них приметить опасность, как вся стая с шумом скрывается среди деревьев. Но зато когда изловчишься да подстрелишь эту дичь, приходит время пира. Мясо этих птиц на вкус совсем как куриное, совершенно ничем от него не отличается, так что можно посмаковать на славу.
Первые дни питались только лишь всевозможными плодами, которых на острове превеликое множество. Да и вкусным все казалось поначалу. Но как она потом приелась, эта растительная пища! Как хотелось чего-нибудь мясного, да еще и поджаренного, да еще и с румяной коркой! Господи! Какие блюда мне подавали к столу раньше! А теперь...
Доступными были черепахи и крабы. Но они тоже приелись. А вот рябчики, дикие голуби и гуси – это да! Это объедение, да еще когда поджарить на костре, да когда румяная корочка, да когда тушка истекает салом... Эх! Что никчемное золото по сравнению с этим...



16.
После схватки с «Брадобреем» прошло совсем немного времени, а «Герцог» уже бросил якорь в гавани Мартиники. «Немного времени»... Как просто сказано. Для Мери время, проведенное в трюме «Герцога», показалось вечностью. Тяжело даже найти слова, чтобы описать весь ужас и отчаяние, которые она пережила, находясь в этом кошмарном месте. Страдания девушки многократно увеличивались еще и тем, что все беды, мыслимые и немыслимые, навалились на нее сразу, в один миг. Смерть отца, неволя, ужасная теснота и вонь вокруг, голод, безрадостная перспектива рабства – вот далеко не полный перечень того, чем была окружена Мери. Да, смерть ужасна и болезненна, но ведь одно дело предаваться горестным воспоминаниям по усопшему, гуляя по тенистым аллеям собственного поместья, предварительно перед этим плотно покушав да выспавшись на мягкой перине, другое дело оплакивать потерю вот в таких условиях. Можно страдать от тесноты, давки, неудобств, зная, что с окончанием поездки этот кошмар исчезнет, другое – если впереди несчастного ждет еще больший кошмар в виде рабства, цепей и плетки. Да, можно поголодать, если твердо веришь, что впереди сытный обед.
Подобное сравнение можно продолжать без конца. Степень отчаяния девушки не поддается описанию. Скорбя по поводу смерти отца, она еще больше терзалась от того, что сама виновата в ней, и это чувство вины доминировало над всеми остальными. Ведь это по ее прихоти он отправился в эту поездку. Не капризничай она, всего бы этого не было, отец сейчас был бы жив и здоров. Господи! Как много молитв в твой адрес шептала сейчас девушка, как много слез пролила! Все вокруг нее будто не существовало, она ни на что не обращала никакого внимания. Слезы, воспоминания о прежней безоблачной жизни с отцом, и снова слезы. И так бесконечно...
Впрочем, не совсем так. Определение «бесконечно» звучит красиво и впечатляюще, однако по неумолимым законам природы у всего есть свой конец. Раны имеют свойство заживать, боль, сколь бы она ни была, имеет свойство притупляться. Несокрушимый закон природы сработал и здесь. Нет, она все так же была вне себя от горя, но если раньше совершенно ни на что не обращала внимания, то теперь все чаще давила ладошкой на живот – мучил голод. Хотя тут же подспудно возникала и другая мысль: как вообще можно принимать пищу в такой обстановке? Теснота, спертый воздух, которым просто невозможно дышать, вонь, вонь, и еще раз вонь. Ужасная и отвратительная вонь, которая доводила до исступления. В этом не было ничего удивительного, если учесть, что несчастные, оказавшиеся вместе с Мери запертыми в душном трюме, были лишены элементарных удобств, которые есть даже на невольничьих судах, перевозящих негров. Там, к примеру, всю ночь у люка, ведущего с трюма на палубу, дежурит пара вооруженных матросов, которые выпускают наверх по двое-трое тех, кому необходимо выйти по нужде. И это мы говорим о неграх, которых в то жестокое время работорговцы вообще за людей не считали. Фрей же не обеспечил своим пленникам-соотечественникам даже этих элементарных удобств.
Будучи без сознания, Мери не видела всего того, что происходило в самом начале заточения. Пассажиры «Брадобрея» старались не поддаваться панике и попытались организовать элементарный порядок. Женщинам и детям был выделен отдельный угол трюма, более обширный. Мужчины хоть и находились в неимоверной давке, все же решили потерпеть, чтобы хоть чем-то помочь прекрасной половине человечества. О пикантной теме поначалу никто не заикнулся, стыдясь разговора об этом. Однако время шло, желудок перерабатывал остатки пищи, принятые еще до нападения пиратов и в конце концов встал вопрос, относительно которого рано или поздно все равно нужно было принимать какое-то решение. В итоге завершилось тем, что приспособили под стихийный нужник место в одном из закоулков трюма, рядом с мужчинами. Те снова приняли на себя своеобразный удар.
Однако, чем больше проходило время, тем сильнее сдавали нервы и терпение у пленников, вместо хороших манер появились инстинкты. Все чаще были слышны брань и истерика. К примеру, сходив по нужде, отлучившийся находил свое место занятым, что неудивительно при ужасной давке, и тут же, естественно, возникал спор, переходящий в потасовку, а нередко и в драку. Наблюдая за всем этим, Мери с ужасом думала, что будет дальше, если это плавание затянется надолго. Люди просто сойдут с ума, перегрызут глотки друг другу. Девушка снова и снова вспоминала об уюте, которым она была окружена в своей прежней, теперь кажущейся такой далекой райской жизни, сравнивала нынешние условия с теми. Господи! Какой страшной может быть пропасть между жизнью и существованием. Можно всю жизнь провести в роскошных дворцах, развлекая себя время от времени блистательными балами да веселыми пиршествами. Но ведь можно всю жизнь провести в застенках тюрем, пленником в трюмах пиратских кораблей, рабом на плантациях. И умереть в кандалах, так и не увидя воли. И то и другое называется жизнью. Но разве сопоставимы эти две жизни? Справедливо ли само определение «жизнь» для того и для другого? Это ведь совершенно разные вещи, хотя изначально, еще находясь в утробе матери, все, казалось бы, в этом мире равны, у всех одинаковые стартовые возможности. Однако жестокая действительность вносит свои коррективы. Один, едва явившись на белый свет, окружен множеством нянечек, тут же заворачивается в теплую и пушистую, такую уютную (и дорогую!) простыню, второй уже в первые минуты жизни ощущает нежной кожей своего неокрепшего тела жесткость и колкость травы или сена, которое стало первым в его жизни ложем и таковым, собственно, и останется на всю жизнь.
Однако Мери ненадолго отвлекалась на подобные мудрствования, поскольку мысли ее и без того путались от переизбытка впечатлений. Оплакивание смерти отца, потеря свободы, безрадостная перспектива рабства – обо всем этом мы говорили, не будем повторяться. Но была во всей этой истории и одна положительная сторона, которая поднимала настроение и дух девушки, прибавляла ей силы и веру. Ведь все последние месяцы Мери жила с тяжелой ношей на душе: ее любимый – изменник, предатель и душегуб. И как бы она не любила его, все же иногда, в минуты душевного кризиса, ей казалось, что это бесчестье хуже самой смерти. Теперь же знать, что он не изменник, так много значило для нее, что облегчение от этой приятной вести как бы уравновешивало незримые внутренние весы девушки, на которых было сейчас так много трагического.
Правда, она помнит слова этих негодяев о том, что офицеры и с «Генерала» и с «Герцога» были выброшены за борт «на корм рыбам». Логически напрашивалась мысль о том, что та же участь постигла и Джона. Но Мери отказывалась в это верить. Она панически боялась думать о том, что подобное могло случиться. В некотором случае это был рефлекс самосохранения, поскольку внутренне она чувствовала: если поверит в смерть Джона, в тот же миг попросту умрет сама. Зачем жить, если дальнейшая жизнь теряет всяческий смысл? Собственно, даже не это главное. Смерть Джона будет той каплей, если столь мизерная единица измерения уместна в данном случае, что переполнит чашу терпения и страдания девушки, и она просто умрет, не в силах перенести такое множество страшных ударов. Во всяком случае именно так рассуждала несчастная. В минуты отчаяния она трезво замысливалась над словами пиратов о выброшенных за борт офицерах на мятежных кораблях и понимала, что нужно оплакивать не только отца, но и Джона, и тут же отгоняла эту мысль, так как чувствовала, как темнеет у нее в глазах, как обрывается душа и останавливается сердце. В такие мгновенья жить не хотелось, но и умереть, если честно, тоже.
Последнее время Мери только и думала о любимом и обо всей этой истории с изменой, с пиратством, с тем, что происходит сейчас на судне, которым командовал когда-то Джон. Вспомнила о письме Фрея, который так негодовал по поводу измены Джона, а казалось... Прилив возмущения и ненависти был настолько силен, что на время у девушки потемнело в глазах. Какая подлость! Господи! И этот человек добивается ее расположения, мечтает «затащить в постель к себе»! От одной только этой мысли Мери едва не лишилась чувств. Боже, мой. Боже! Столько грязи в одном человеке, столько лицемерия, цинизма и подлости! Неслыханной подлости!
Размышления о гнусностях Фрея как бы отодвинули на второй план все остальное, и на это короткое время девушка забыла и о своей неволе, и о потере отца, и обо всех ужасах вокруг. Как низко пал Фрей! И весь драматизм в том, что все многочисленные пороки человека-чудовища приписываются не кому-нибудь, а Джону, ее любимому. Да, да! Ведь там, в Бристоле, судачат не об измене и бесчинствах на море подлеца Фрея, а Джона Кросса. Вот и теперь до Бристоля наверняка дойдет слух, что подонок Кросс опустился настолько, что стал нападать на своих же соотечественников, поднял руку на своего же учителя... Господи! Накажи этого негодяя Фрея! Ведь это на его совести смерть отца. Убийца! Он должен быть наказан! Правда должна восторжествовать!
Мысль об этом несколько даже ободрила девушку, она оживилась, словно ухватилась за спасительную соломинку. Впрочем, это была действительно ее спасительная соломинка. Будучи сама жертвой преступления Фрея, она почему-то чувствовала себя как бы соучастницей этого злодеяния, и вина глодала ее душу. Девушка была глубоко уверена, что после всего случившегося (если и Джона тоже уже нет в живых) она не то что не может, просто не имеет права жить дальше. Ей казалось, что если она даже выберется в конце концов из всех передряг и вернется в Бристоль, то не сможет там спокойно пройти по улице: везде будет натыкаться на осуждающие взгляды: как, мол, можно жить дальше после всего случившегося, какой смысл вообще жить?
Мери уже подумывала о том, чтобы наложить на себя руки, если окажется, что Джон таки действительно погиб. Вот только мучил вопрос: как это сделать, чтобы было по возможности меньше боли. Она не просто не любила боли, она панически боялась ее. Ведь страшна не только сама смерть. Пусть она сама по себе безмерно ужасна, но все усугубляется тем, что смерть, как правило, приходит вместе со страшной болью. Нет! Как можно желать такое самой себе?! Нет-нет! Девушке не хотелось не только самой боли. Ей не хотелось и смерти. В каком бы катастрофическом положении она сейчас не находилась, сколь бы огромной не была боль утраты, но Мери пребывала в том возрасте, когда человек уверен, что он находится лишь в начале своего жизненного пути, все дороги перед ним открыты, все препятствия преодолимы, будущее видится радужным и бесконечным, а сама мысль о смерти кажется неестественной и кощунственной. Все это относилось и к нашей героине. Жизненная энергия переполняла ее. Смущало только непонятное чувство вины и уверенность, что отныне жизнь для нее теряет смысл и цель, к которой можно было бы стремиться. И вдруг: есть цель! Девушку словно озарило! Она вдруг поняла, что есть смысл выжить в этой ситуации, вырваться во что бы то ни стало из неволи, любыми путями добраться на Родину, чтобы там поведать правду о случившемся. Нет, это отнюдь немаловажно, как может показаться на первый взгляд. Реабилитировать честное имя своего любимого – это очень важно, это обязательно нужно сделать во имя светлой памяти о нем, если он действительно погиб. Ну, и конечно же, ради возмездия. Все должны узнать о коварстве Фрея, о его чудовищном предательстве, за что он обязательно должен понести наказание. Она обязательно добьется этого! Исходит все инстанции, походатайствует, чтобы организовали экспедицию по поимке государственного преступника Джеймса Фрея, если нужно, добьется визита к самому королю, и король непременно накажет того, кто предал его и Англию, порочит их славное имя. Ради этого она стерпит все!
И вот гавань Мартиники. Конец кошмару! Мери понимала, что впереди всех их ждет еще больший кошмар, но уже само то, что вскоре она покинет этот душный и вонючий трюм и ступив на палубу сделает пьянящий глоток свежего морского воздуха, окрыляло ее и придавало сил. Кроме того, прекратилась изнуряющая качка. Подумав об этом, девушка позволила себе слегка, самую малость улыбнуться. Она вспомнила, как совершенно не обращала внимания на сумасшедшую качку на баке «Брадобрея», а здесь, в трюме «Герцога», так болезненно переживала подобное. Как все-таки по-разному воспринимается человеком одно и тоже явление – но в разных ситуациях, при разном настроении.
Вскоре люки открылись, им было приказано подыматься наверх. Кто сразу же поспешил к выходу из душегубки, создав тем самым толчею и сумятицу, кто даже не пошевелился в ответ, и девушке показалось, что причиной тому отнюдь не сон. Мери ужаснулась от этой догадки. Ужаснулась мысли о том, какие резкие перемены могут происходить в жизни и сколь ничтожной бывает цена ее самой. Ведь она помнила лица этих людей, когда она покидала Бристоль. Столько радости было в глазах каждого, какой светлой надеждой на лучшее будущее светились их лица, сколько разговоров, смеха и веры в завтрашнем дне! И вот... Как жестока все-таки судьба, как она зачастую несправедлива!
Наконец-то долгожданный глоток свежего воздуха и такие милые, ласковые солнечные лучи, и замечательные пейзажи вокруг, но будет ли столь милой и гостеприимной эта земля? Господи! Сколько зелени и красоты вокруг! Неужели придется остаток жизни провести среди красот и... в цепях, в неволе?! Как не вяжутся эти два понятия! Как хочется снова порассуждать о превратностях судьбы, только не до этого сейчас девушке. Она понимала, что решается не просто многое, решается ее судьба. Волноваться было от чего. Фрей сам обхаживал невольников. Вместе с ним осмотр производил какой-то человек, который постоянно давал советы Фрею, из которых Мери поняла, что это бывший работорговец или по крайней мере тот, кто немного знаком с этим делом, и вот теперь он поучал новоиспеченных работорговцев, как лучше преподнести покупателю товар, («Господи! Ведь это и о ней тоже. Она – товар. Господи!»), и как поступить, чтобы выгоднее сбыть его.
Более всего девушку поразили слова относительно того, что в особой цене молодые и здоровые девушки, после чего «наставник» сделал грязный намек, от которого Мери стало не по себе. Боже! Нужно маскироваться! Нужно непременно играть роль старухи и дальше. Правда, перед этим у нее была одна цель: с помощью этого маскарада скрыться от Фрея. Теперь же с замиранием сердца думала, что будет, если ее рано или поздно разоблачат, когда купят? Неужели отец был прав, когда пророчил ей столь страшное будущее, во что она абсолютно отказывалась верить, настолько невероятным оно ей казалось. Она тогда едва не злилась на отца за то, что такое ему вообще могла прийти в голову. И вот... Да, уж поистине: пути Господни неисповедимы. В этом мире ничего невозможного нет.
Но все это будет потом. Сейчас же главное, чтобы Фрей не узнал ее, иначе будет беда. Хотя он и разглагольствовал перед нею ранее, что, дескать, питает к ней какие-то чувства, потому-то следовало с одной стороны ждать от него всяческих поблажек, но с другой стороны именно эти чувства, что в понятии девушки ассоциировались с инстинктами Фрея, больше всего ее пугали. Внутренне она чувствовала: от этого человека нужно ждать не столько защиты, сколько неприятностей и бед. Кроме того, если все остальные пассажиры были для него безмолвными свидетелями злодеяния, то Мери знала его и могла стать настоящим разоблачителем при случае обнародовать истинное лицо Фрея. Конечно же, он постарается сделать из нее не только любовницу, но и единомышленника, но если из этого ничего не выйдет, ему будет выгодно просто ликвидировать ее. Поскольку о первом варианте, по мнению девушки, не могло быть и речи, то по логике событий оставался второй, который, конечно же, никак не мог устроить героиню. Потому-то задачей номер один для нее в это время был камуфляж и еще раз камуфляж. Ни в коем случае не выдать себя! Эта ее маскировка была спасительной в данном случае, и нельзя было допустить, чтобы ее в конце концов разоблачили. Этого она боялась больше всего, но надо же, все повернулось так, что избежать разоблачения стало просто невозможно.
Это произошло уже на берегу, куда были доставлены невольники. Совсем недавно бросивший свой «живой товар» на произвол судьбы – в трюмы корабля – теперь Фрей послушавшись советов знатока от работорговли, вдруг проявил удивительную заботу о своих пленниках. К ужасу Мери пираты принялись дружно черпать воду с залива и обливать ею невольников. Многих заставляли приводить себя в порядок, многих, в основном обессиливших, мыли с помощью воды и даже мелкого песка сами пираты, мало того, некоторых (о ужас!) даже дезинфицировали уксусом! Для вытирания служил размоченный конец какого-то корабельного каната.
Девушку всю передернуло. И не только от того, что ее могла ждать эта унизительная процедура и эта вызывающее брезгливость обтирание, от которого можно еще больше испачкаться, так как об это ужасное «полотенце» уже вытирались десятки людей, и у него был настолько засаленный вид, что даже смотреть на него было противно, а уж чтобы еще и прикасаться к нему лицом... Во время этого обмывания Мери грозило разоблачение, ведь пираты сразу же могли заметить, что под старческими лохмотьями спрятано отнюдь не старческое тело.
Девушка всячески старалась избежать этой процедуры. Увиливала как могла, незаметно ускользала оттуда, куда подходили пираты, и потом снова незаметно – бочком-бочком – перемещалась в другое, примыкала к следующей группе невольников, которые уже прошли эту процедуру и их как будто бы уже оставили в покое. Увидев, что маневр удался и пираты больше не беспокоят ее, Мери облегченно вздохнула, но тут то, что она увидела, повергло ее в новый шок, а внутренний голос подсказал: вот теперь – то, родная, тебе уже никак не выкрутиться.
А дело было в невесть откуда взявшемуся (наверное, это очередная «забота» советника по работорговле) враче, который тут же, на пристани, внимательно осматривал каждого невольника и удостоверил Фрея и его помощников, что тот здоров, или указывал на имеющиеся изъяны в здоровье. Девушка похолодела. Она видела, что осмотр врача проходили практически все, и было понятно, что этой участи не избежать и ей. Господи! Все откроется! Непременно все откроется! Что же делать? Непременно все откроется! Да что же все-таки предпринять, Господи!
Невольники тем временем закончили процедуру умывания и вытянулись в цепочку – очередь к врачу. Принявшие за это время добровольно или насильно душ обсыхали на солнце. Очередь продвигалась довольно быстро, поскольку этот лекаришко не слишком усердствовал на осмотре. Очередь Мери подходила все ближе, и все неспокойней становилось у нее на душе. Она видела, как лекарь осматривал молодых девушек. Если мужчин заставлял показывать зубы, а те не повиновались, то шли в ход плетки помощников Фрея, у девушек похотливый лекаришко долго и тщательно ощупывал груди, ехидно при этом улыбаясь и подмигивая пиратам, а те в ответ удовлетворенно хихикали: да, мол, хороша.
Мери понимала, что это конец. Она не сводила глаз с Фрея, который находился здесь же, рядом. Правда, было видно, что его не очень интересует осмотр врача и состояние невольников. Девушке казалось, что когда очередь дойдет до нее, он непременно обратит на нее внимание, присмотрится внимательно и все откроется. Ей становилось страшно. Нужно было что-то предпринимать. Но что? Была мысль пуститься со всех ног наутек, но зданий и кустарников поблизости не было, и она опасалась, что прежде, чем ей удастся укрыться, пираты настигнут ее и...
Кольцо вокруг Мери сужалось. Во всяком случае ей так казалось. Уже пришли первые покупатели и начали осмотр тех, кто прошел этот издевательский медицинский осмотр. Одноко или «советчик по рабству» у Фрея был неважным, или лекарь нерадивым, или сам Фрей отнесся к процедуре осмотра наплевательски, желая лишь побыстрее сбыть этот хлопотный для себя товар, урвать за него куш, но осмотр на поверку оказался просто насмешкой. И первых-то невольников лекарь осматривал так-сяк, а под конец, когда очередь нарушилась, невольники сбились в кучу, он вовсе едва поднимал глаза на очередного пациента, ставшего перед ним, быстрее давал «добро» и углублялся в какой-то список, делая в нем пометки.
У Мери появился шанс. Она еще больше согнулась, изображая старческую скрюченность спины, хотя она у нее и так болела из-за того, что девушка длительное время не разгибалась. Еще больше и чаще заходилась кашлем, он становился все суше, неприятней, чего, собственно, и добивалась Мери. При этом она стонала, раз за разом прикладывала тыльную сторону ладони к пояснице, кряхтела, стараясь выпрямить старческую спину, которая, как было видно, сильно болела и приносила ей массу страданий. Было все вполне естественно. В Мери пропадал талант великой актрисы, и вот теперь она проявила его в полной мере.
Хитрость девушки удалась. Она все крутилась вокруг лекаря, чудом избегая самой проверки, и уже порядком поднадоела своим кашлем и лекарю, и пиратам. В конце концов врачеватель не выдержал:
– Да уберите отсюда эту чахоточную! Она нам весь товар перезаразит!
Один из пиратов, стоявших рядом, схватил старушку за шиворот и оттолкнул в сторону. Та упала. Еще лежа на земле Мери уголком глаза видела, как Фрей повернулся на шум и направился к ним. Сердце у нее оборвалось.
– Что здесь происходит?
– Вот эта чахоточная старуха хочет весь товар нам перезаразить, да и нас самих тоже.
Чисто интуитивно, не глядя на Фрея, она почувствовала его взгляд на себе и вся сжалась в комок в ожидании самого худшего. Сейчас решится все. Сейчас может быть что-то страшное. Мгновенья казались вечностью.
– Да прогоните эту старую рухлядь вообще прочь! Что проку от нее? Да за нее не то что лиры, жалкого су никто не даст.
Еще не веря в свое счастье, Мери попыталась подняться, но дрожащие от волнения после столь неожиданной вести руки и ноги не слушались ее, и она никак не могла встать с земли. Впору было рассмеяться над шутками судьбы: минуту назад она сама старалась сделать вид, что у нее трясутся руки, и мысленно ругала себя, что это получается не достаточно убедительно, сейчас же руки тряслись настолько естественно, что любая старушка могла «позавидовать» такой актерской игре.
Она почти поднялась, но тут же грубый удар тяжелой мужской обуви в бок снова свалил ее наземь.
– Да шевелись, ведьма! Покупатели смотрят. Подумают, что все такие.
Мери поспешно поднялась и заковыляла прочь от места событий.
В глазах было темно от боли, ушибленный бок ныл, но в сердце пела такая радость, которую трудно было передать словами. Ей все еще не верилось, что так все благополучно завершилось. Улизнула не только из рук Фрея, но и вообще избежала горькой участи быть проданной в рабство. Она свободна! Господи! Ты услышал молитвы! Господи!
Как хотелось Мери выпрямить спину и со всех ног броситься поскорее бежать от этого страшного места. Нередко у человека сдают нервы за шаг до спасения. Подобная участь едва не постигла и нашу героиню, но она все же сумела совладать с собой, понимая, что может разоблачить себя, если кто-либо из пиратов смотрит ей вслед и обратит внимание на столь чудесную перемену в облике и поведении «Старой рухляди». Кроме того ей показалось, что Фрей что-то подозревает и сейчас пристально смотрит ей вслед. Потому-то и продолжала отчаянно изображать старушку, пока наконец-то не скрылась за углом одного из ближайших домов, оглянулась, а убедившись, что никто ее не преследует, медленно, потирая спину, разогнулась, сладко потянулась, запрокинула голову назад и, устремив в згляд в чистое небо, млеющим от удовольствия голосом прошептала:
– Свобода... Господи! Сво-бо-да-а-а...
Прошло несколько дней. В судьбе Мери настал новый, по-своему необычный период. После столь бурных потря- сений он казался для девушки едва ли не идиллией. Ей не сиделось на месте, она мечтала поскорее вырваться с этого французского острова, добраться до «своих», то есть или на родину, в Англию, или на один из английских островов здесь, на Карибах, да поскорее доложить властям о предательстве Фрея. Можно было это сделать и здесь, но ей казалось, что французские власти просто отмахнутся от нее. Какое им дело до внутренних дел англичан и до того, кто кого из них продает и кому изменяет? Да к тому же еще она и боялась самого Фрея. Ведь он все еще находился рядом, она могла попасть ему на глаза, потому-то первоочередным заданием девушки было спрятаться. Просто переждать несколько дней или недель, пока этот подонок уберется с острова.
Он долго здесь не задержится, лишь продаст невольников и снова отправится бесчинствовать на море, она надеялась, что отсидка ее будет недолгой, всего несколько дней. Потом можно действовать. Она для себя решила, начать с того, что регулярно наведываться на пристань, а вдруг прибудет английское судно? Если уж ничего не получится и иссякнет терпение ждать, тогда она пойдет к губернатору острова и обо всем ему расскажет. Он должен понять ее. Такой важный человек непременно должен быть джентльменом, не может не проявить внимание к даме и обязательно поможет ей в этом деле. Непременно поможет! Мери была человеком целеустремленным и ей казалось, что уж теперь, когда она сумела выпутаться с такого ада, ничего уже не сможет помешать ей достичь задуманного.
Но где пока схорониться? Переждать в кустах или зарослях? Но чем она там будет питаться? Бедняга уже и так обессилела от голода, и новых лишений она просто не перенесет. Хотелось постучать в первую попавшуюся дверь и попросить приюта, куска хлеба. Очень хотелось. Но срабатывало чувство опасности, самосохранения. Россказни о тех же праздношатающихся, которых отлавливали и отправляли в рабство, пусть исключительно редко, но все же достигали и ее слуха, потому-то теперь, вспомнив об этом, она панически боялась угодить в подобную ловушку. С таким трудом вырваться из ужасной неволи, чтобы снова угодить в нее – это было бы уже слишком.
Так размышляя, девушка незаметно оказалась за городом. Она побрела вдоль берега. Хотя в голове роилось мно- жество более насущных проблем, она не могла не удер- жаться, чтобы не полюбоваться красотой вокруг. Снова зелень острова, снова – бескрайняя синь моря. Как все-таки оно прекрасно! Не зря Джон рвался так в плавание. Эти красоты не могут не манить к себе. Этой ширью, синью и простором не грешно увлечься. Джон... Неужели он погиб? Как теперь она будет жить без него? Да нет же, нет! Этого не может быть! А если все-таки это правда? Слезы покатились по ее щекам. Мери, никогда не любившая плакать и практически никогда не плакавшая, сейчас безутешно рыдала, оплакивая и отца, и Джона, и свою горемычную судьбу. Слезы застилали ей глаза, и она шла вперед, ничего не видя, и остановилась лишь тогда, когда наткнулась на какой-то маленький предмет и, потеряв равновесие, упала. Она настолько откровенно предалась горю и слезам, настолько обессилела от голода и переживаний, что теперь вот, лежа на таком теплом приятном песке, ей не хотелось даже пошевелиться, некоторое время она лежала без движения.
Двое людей, находившихся рядом и наблюдавших, как, по всей видимости, слепая девушка наткнулось на корпус их перевернутой лодки и упала, тут же бросились ей на помощь, подняли на руки, занесли в хижину и уложили на весьма жесткую, но такую удобную и уютную постель. Мери не помнит, сколько времени она так пролежала, но когда очнулась, то нисколько не испугалась людей, склонившихся у ее изголовья. Не испугалась потому, что лица этих совершенно незнакомых людей были на удивление добры и приветливы. Тут же девушке была предложена пища, на которую она жадно набросилась, забыв за это поблагодарить хозяев, а когда спохватилась, то осеклась на полуслове, увидев неожиданно выглянувшее из-за спин отца и матери личико чудесной маленькой девочки, которая была так хороша, что Мери просто залюбовалась ею.
Так началась жизнь Мери в хижине рыбаков. Их было трое: отец, мать и малышка-дочь. За это время Мери так сдружилась с ними, что ей иногда казалось, будто это ее семья, будто они всю жизнь прожили вот так дружно и безмятежно, и лучше чем здесь, ей, Мери, уже никогда и нигде не будет. Да она, собственно, и подумывать уже начала об этом. Что ей делать в опустевшем отныне для нее Бристоле? А не вернуться ли сюда навсегда после того, как она закончит свою разоблачительную миссию относительно Фрея, когда того в конце концов накажут? А почему бы и нет? Да она привыкла к другой жизни. но здесь так мило! Такое ласковое море, такие красоты вокруг.
Жан Дюберри, глава семейства, то и дело выходил на своей лодке в море, малышка Жанни неотрывно с этого момента бродила на берегу, и пристально высматривал парус папиной лодки, а когда он появлялся на горизонте, подымала такой радостный визг, что грешно было не залюбоваться, глядя на девчушку. Когда лодка приставала к берегу, то появлялась работа и для Мери и для Маго, хозяйки хижины. Женщины чистили рыбу, разделывали ее, и если у Маго это получалось на удивление искусно, то и Мери, присматриваясь к ней, старалась научиться со временем так же ловко орудовать ножом, как и ее новая знакомая.
Рыбу иногда коптили, а иногда прямо свежую несли в город продавать. Это была обязанность Маго. Иногда она звала Мери составить ей компанию, но девушка все отказывалась, желая выждать для верности еще какое-то время. Она боялась попасться на глаза Фрею и страховала себя: а вдруг его корабль еще не покинул Мартинику?
Так прошло, по мнению Мери, уже немало дней. И вот однажды утром, отказываясь от предложения Маго отправиться вместе с ней в город, Мери пообещала, что на следующий раз непременно составит ей компанию. Девушка рассудила так, что времени прошло довольно-таки немало, Фрей уже наверняка покинул остров, и пора уже ей не только прогуляться с Маго, но и отправиться к губернатору с просьбой, которую уже давно носит в себе, которую в период долгих раздумий мысленно отрепетировала до совершенства, и теперь могла выпалить, не заикнувшись ни разу и не запнувшись. Но... в следующий раз. Сегодня почему-то хотелось подстраховаться. Ну, вот не хотелось ей сегодня идти и все тут! Предчувствие, что ли.
Маго ушла, все шло своим чередом, каждый был занят делом. Жан смолил днище лодки, Мери коптила остатки вчерашней рыбы, когда вдруг раздался плач малышки. Взрослые, бросив все, поспешили в хижину.
Жанни лежала в своей постельке, плакала и давила ладошками на животик.
– Что случилось, доченька?
Отец дрожал весь от волнения, склонившись над своей крошкой.
– Папа... Болит... Как прошлый раз. Животик...
И малышка снова заплакала.
Отец, с видом человека, уверенного в том, что он делает, метнулся к какой-то полке, покопался там, но, видимо, не найдя того, что искал, бросился к другой, третьей. Наконец, он в растерянности повернулся к Мери, и она заметила, каким расстроенным было его лицо.
– Маго всегда держала под рукой какие-то травы и настойки из них. Они всегда так здорово помогали Жанни. Я никак не могу найти их, а без них... Нет-нет! Нужно срочно бежать за Маго. Я боюсь оставить малышку одну.
– Да, да, конечно! Я побегу и непременно разыщу ее!
Жан доходчиво объяснил девушке, где находится рынок и где искать Маго. Девушка уже было бросилась бежать, как услышала совет, брошенный вслед:
– Да ты не стесняйся, кричи погромче, зови. Так легче будет найти ее в толпе.
Благо дело, хижина рыбака стояла рядом с городом, да и сам рынок был расположен не так уж далеко от окраины, так что Мери довольно быстро достигла цели и принялась метаться от лавки к лавке, вглядываясь в лица торговок, но Маго пока что среди них не находила. Время шло катастрофически быстро, Мери понимала, как важно поскорее найти мать Жанни, нужно предпринимать что-то более действенное. Тут она и вспомнила совет Жана и поняла сколь пророческими оказались его слова относительно того, чтобы она не стеснялась. Ей казалось, что она сейчас сгорит от стыда, если начнет кричать, и представляла, как все будут оглядываться на нее и думать Бог знает какие глупости.
Однако время шло, результатов поисков не было, и наконец-то Мери переборола себя:
– Маго. Маго! Ма-а-аго!
Вопреки ожиданиям, никто не повернулся в сторону Мери, каждый занимался своим делом. Это придало уверенности девушке и она все громче принялась звать Маго, все быстрее перемещаться по рынку. Однако никто не спешил отзываться в ответ. Это удивляло девушку, так как придя на рынок и увидев, какой он небольшой по сравнению с тем, который она видела в родном Бристоле, она была уверена, что без труда разыщет здесь Маго.
Да она уже не раз обошла за это время весь рынок, и если бы Маго была здесь, она давно бы уже отозвалась. Неужели они разминулись? Возвращаться назад? А если она вернется домой, а Маго там не будет? Как она посмотрит в глаза Жанни?
Мери от растерянности остановилась, не зная что делать. Внезапно за спиной прозвучал певучий женский голос:
– Зря, милая, голос надрываешь. Видишь – нету ее. Была бы – давно отозвалась.
Мери повернулась и увидела старушку – толстушку, всю обвешанную вязками вяленной рыбы, которые делали ее на вид еще более толстой, потому-то смотрелась она довольно забавно. Такая себе шевелящаяся гора вяленой рыбы со смешной маленькой женской головой сверху. Другой бы раз Мери рассмеялась, но сейчас ей было не до смеха. Она лишь пожала плечами:
– Да, конечно. Извините.
И удрученная неудачными поисками девушка собралась было уходить прочь, да, собственно, уже и сделала два-три шага, когда вдруг услышала за спиной все тот же старческий голос:
– Это не ту ли ты, милая, Маги ищешь, которая здесь постоянно торгует то свежей, то копченой рыбой?
Сердце девушки радостно забилось в надежде. Она проворно подскочила к старухе.
– Да, да! Вы не знаете, где она?
– Не-а, не знаю. – И тут же демонстративно повернулась к Мери боком и принялась выкрикивать покупателям:
– Рыба! Покупайте рыбу!
Не привыкшая к тому, чтобы ее обманывали, руководствуясь логикой – раз так говорится, то так оно и есть на самом деле, девушка сокрушенно вздохнула, разочарованно развела руками и собралась уходить. Но вслед прозвучал все тот же голос:
– Я бы, конечно, могла сказать где она, если... Гм-гм
Девушка в один прыжок преодолела расстояние, разделяющее ее и старуху:
– Та говори же скорее. Время так важно, а вы...
Старуха демонстративно потянулась, как бы разминая спину, а сгоравшая от нетерпения девушка по все той же наивности, от которой в столь жестоком окружении давно пора было отмахнуться для своей же пользы, все никак не могла взять в толк, почему тянет старуха.
– От этой Маго мне житья нет. Она тут мне всех покупателей к себе переманивает. Играет бесстыжая черными очами, таким уж голосочком выводит: «Покупайте у меня рыбку!», что все к ней, ведьме, спешат, а я в одном убытке остаюсь.
– Да потом во всем разберемся! Некогда сейчас. Где она? Скажите. Это очень важно. Дочь ее совсем плохая. Дорога каждая минута. Пожалуйста! Прошу вас.
В глазах старухи блеснул алчный огонек. Она мигом сообразила, что на этом можно подзаработать. Деловито прокашлялась.
– Да-а, дитя-кровинушка – это дело не шуточное. Ради родного дитяти ничего не пожалеешь...
– Да говори же! Господи!
– Гм-гм. Вот если ты, милая, возместишь мне убытка, что эта... что она мне причинила, я, возможно...
– Да нет у меня ничего! Но я даю честное слово, что завтра непременно...
– Вот завтра, милая, и приходи. Рыбка! Рыбка! Покупайте рыбку!
Это была не капля, это был водопад, переполнивший чашу терпения девушки. Вся та злость, что накопилась в душе – за предательство Фрея, за все те гнусности и несправедливости, свидетелем и жертвой каких стала и она сама, за весь тот жестокий и безумный мир, со своим позорным рабством, разбоем и войнами сейчас, в один миг, вырвалась наружу, и желание выразить протест всему этому было у Мери настолько огромное, что ей страстно захотелось удушить старуху. Разорвать ее на части – и этого было бы мало.
– Ах ты ж старая ведьма!!!
Крик был столь злобный, громкий и пронзительный, что, казалось, и на другом конце рынка все оглянулись. Многие обернувшись и, увидев Мери, подняли вверх от удивления брови: та ли это девушка, что совсем недавно так робко звала какую-то Маго. Кто-то прошептал: «Нашла!».
Мери уцепилась со всей силой в связки рыбы и что есть мочи рванула их и отшвырнула в сторону. Тушки рыб, слетая с веревочки, веером разлетелись вокруг. На шее старухи вмиг появился красный след от веревки. Та в испуге прижала к груди руки, пытаясь спасти уцелевшие связки рыбы. Попятилась назад, но руки девушки достали ее, тисками сдавили горло.
– Говори, ведьма! Говори! Иначе удушу, поверь мне!
Старуха, возможно, и рада бы сказать то, что от нее требовалось, но только хрипела, а глаза все сильнее округлялись и вылазили из глазниц. Лицо багровело.
– Я... Я... Пусти... Скаж...
Логика подсказывала, что нужно ослабить хватку, иначе от старухи бесполезно ждать вразумительного ответа, но злоба настолько переполняла девушку, что она не могла совладать со своими чувствами. Это была не та Мери, что кротко преклонялась перед каждым словом матери, не сидящая мирно за вышивкой, а Мери, мчавшаяся после многих уроков верховой езды на резвой лошади и стоявшей на баке «Брадобрея» и не обращающая никакого внимания на сумасшедшую качку.
– Считаю до трех. Раз!
– На площади она. На площади. Продала рыбу и пошла. Фу-у... Там Ферран очередное зрелище устроил. Да пусти ты, каналья!
– Где эта площадь?
– Ты что, с неба свалилась?
– Где, я спрашиваю?
– Ой, ой! Пусти! Да рядом здесь. Вон за теми домами. Пус...
Мери бросила старуху и со всех ног помчалась туда, куда та указала. Чтобы не сбиться с пути, она дважды переспросила у прохожих, где находится городская площадь. Та и действительно оказалось недалеко, и вскоре Мери была уже там.
Она сразу же заметила немалую толпу, кольцом окружившую какое-то нехитрое сооружение посреди площади. Ну слава Богу! Здесь-то она непременно отыщет Маго, лишь бы только никуда не ушла и была здесь. Девушка сразу же вклинилась в толпу, на этот раз уже без всякого стеснения выкрикивая «Маго», но заметила, что именно в этот момент толпа подалась вперед, желая не пропустить, видимо, что-то важное, многие даже приподнялись на цыпочках. Движима стихийным любопытством – что же там такое происходит? – девушка, расталкивая всех, начала пробираться вперед. Другим разом она никогда не посмела бы проявить столь явное нахальство, но в эту минуту находилась еще под впечатлением недавней стычки со старухой, и злость до сих пор не унялась, все еще кипела в ней, да и желание побыстрее отыскать мать малышки подталкивало к действию.
– Маго! Да пропустите же!
Мери, потерявшая так много времени на поиски матери Жанни и помнившая, что состояние девочки ухудшалось на глазах, знала, что главное сейчас – отыскать Маго, и была уверена, что ничего в данную минуту не может быть на свете важней того, что она в конце концов найдет мать малышки. Потому-то, когда через мгновенье услышала, как Маго отозвалась, Мери облегченно вздохнула: наконец-то! Однако в ту же минуту случилось такое...


17.
Пастор не мог поверить своим глазам. Боже правый! Грет Стоу! Да как он мог здесь оказаться?! Как тесен мир! Истинно, пути Господни неисповедимы, коль ему было угодно, чтобы жизненные тропы пастора и Грета пересеклись вновь.
В тот миг пастор не знал, радоваться ли ему столь чудесной встрече или огорчаться? Казалось бы, естественно радоваться, коль судьбе было угодно вновь подарить ему надежду на обретение сокровища. Но с другой стороны Грет был сейчас для пастора врагом номер один на этой грешной земле, стало быть, нужно всячески его опасаться и избегать с ним встречи. Ведь и для Грета пастор был врагом да и еще свидетелем-конкурентом, которого Грет крайне заинтересован убрать. То, что он непременно так и поступит не вызывало сомнения. Ведь не дрогнула же у Грета рука, когда он отправлял пастора за борт фактически на верную смерть. Почему же она сейчас должна дрогнуть?
Потому-то пастор, переполняемый чувством радости, что ему снова посчастливилось ухватиться за золотую ниточку, тем не менее почувствовал и дрожь в коленях: а вдруг Грей его увидит и заколет прямо здесь и сейчас? Поэтому, движимый каким-то непонятным чувством, близким к чувству самосохранения и страха, пастор вновь принялся мерить локтями отрезки ткани, лишь изредка поглядывая на Стоу.
Перед пастором в данную минуту стоял не такой уж редкий в нашей жизни выбор, который можно было бы определить словами: и хочется и колется. Желание обезопасить себя было огромным, но еще больше не хотелось пастору и упускать Грета, а с ним и надежды на клад. Потому-то, когда Стоу наконец-то собрался и пошел прочь с пристани, пастору хотелось уже не прятаться, а со всех ног мчаться за ним вслед. Это желание было настолько огромным, а мысли о Грете и кладе всецело овладели его разумом, что он в это время совершенно забыл о существовании судна под названием «Фунт удачи», о тканях, которые он продавал и которые обещали принести ему неплохой доход, о будущей карьере купца и торговца, которой он собирался посвятить остаток своей жизни. Все это вмиг исчезло и стремительно улетело куда-то вдаль. Перед глазами и в сознании был только Грет и ничего больше. Главная задача – не упустить того, у кого находилась карта. Все остальное было несущественным и просто смешным.
Пастор остановил себя на полудвижении, медленно отложил в сторону отмеренный до половины отрезок ткани, и сначала медленно, но со временем все больше ускоряя шаг, устремился за Гретом.
Покупатели в растерянности взирали ему вслед.
– Эй! Постой! Ты куда?!
Пастор только отмахнулся, не отдавая в это время себе отчета в том, что это кричал вовсе не покупатель. Через мгновенье он увидел перед собой догнавшего его матроса с «Фунта удачи», который на этот раз был приставлен к пастору и тканям и присматривал за ним.
Пастора передернуло от того, что его планы рушатся.
– Послушай, дорогой...
– Я тебе не дорогой, дьявол тебя побери! Вернись сейчас же!
О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи, но и конфликтовать ему, безоружному, с этим громилой при шпаге и пистолетах было тоже не выгодно. Нужно что-то придумать. Пастор мучительно искал выход, а Грет все удалялся и удалялся. И тут святого отца озарило.
– Послушай, Томас, это очень важно. Я отлучусь буквально на несколько минут. Мне очень нужно поговорить вон с тем человеком. За это я прощаю тебе твой долг, проигранный мне.
– Гм, оно конечно... – Матрос почесывал в раздумии затылок. – А вдруг ты, каналья, убежишь, а я, дьявол тебя побери, буду отвечать?
– Да нет же, нет, нет! Какой же мне смысл? У меня на судне свой угол, кусок хлеба, свое дело. Да какой же мне смысл... Уйдет! Да упущу я его, пусти ты меня! Я тебе свою долю отдам!
Пастор почти нахально оттолкнул матроса и бросился вслед за Гретом. Сзади донеслось:
– Ну если отдашь, тогда другое дело. Смотри мне! Обманешь – перережу глотку! Дьявол тебя побери.
Последней фразы пастор уже не слышал. Он со всех ног мчался в том направлении, где скрылся Грет, и сердце похолодело от мысли, что он может упустить его. Вернее, он уже упустил того из вида, но надеялся, что сейчас догонит и снова начнет наблюдать за ним. Но Грета нигде не было. Пастор запаниковал. Он метался то в одну, то в другую сторону, но все безрезультатно. Хотелось плакать от досады и злости на Томаса, который в его глазах был главным виновником случившегося. Пастору казалось, что если он не найдет Грета, то, вернувшись, удушит этого болвана и не побоится ни его шпаги, ни пистолетов. Нет. Этот громила может оказать сопротивление. Удушить не лучший способ. Он найдет какую-нибудь дубину, подойдет сзади и растрощит этому придурку голову. «Дьявол тебя побери!». Вот тебя, придурок, он возме... Грет! Вот он! Ну, слава тебе, Господи!
Пастор настиг Грета, но продолжал следовать на почтительном расстоянии. Однако вскоре радость сменилась тревогой. Пастора смутило то, что шел Грет не один, а в компании нескольких весьма веселых господ, которые все шутили да почти непрерывно смеялись, и этот смех не на шутку бесил пастора. Рядом шли носильщики с многочисленной и увесистой поклажей путешественников. В реальности все оказалось намного сложней, чем вначале помышлял пастор, и теперь он не знал, как ему быть. Но упорно продолжал преследовать цель.
На углу какой-то улицы компания остановилась. Пастор тоже остановился и притаился. Сгораемый нетерпением и жаждой поскорее завладеть тем, чего он так страстно желал, пастор наблюдал за их долгим разговором, бесконечным похлопыванием по плечу, и это уже начало его раздражать, когда он вдруг увидел то, что заставило его воспрять духом. Компания господ и носильщиков направилась в одну сторону, а Грет Стоу, один и налегке, в совершенно противоположную! У пастора учащенно забилось сердце. Это был шанс. Продолжая и далее преследовать Грета, он смотрел не только вперед, но и по сторонам, упорно отыскивая то, что могло помочь ему осуществить задуманное. Поначалу ничего примечательного на его пути не попадалось. Но вскоре то, чего не могли найти глаза, нашли ноги. Пастор, споткнувшись об довольно таки увесистый камень, тут же поднял его, попробовал на вес: да, действительно, увесистый, и последовал снова за Гретом.
С этого времени внутри пастора был запущен какой-то адский механизм и не было отныне на свете такой силы, которая могла бы его остановить. Пастор сам удивлялся своей одержимости. За всю жизнь, будучи человеком смирным и кротким, пастор не убил и не обидел даже никчемной букашки, а тут вдруг надумал убить человека. Раньше сама мысль бы об этом показалось бы ему крамольной, и он, сотни раз провозглашавший в своих проповедях: «Не убий», в самом кошмарном сне не мог представить себе, что он когда-либо возьмет на себя грех. Даже если допустить невероятное и поверить, что он все-таки сможет когда-либо это сделать, к примеру, под угрозой смерти, то, совершая этот грех, как могло бы показаться пастору, у него при этом должны были бы отказывать руки и ноги, и сердце разрывалось от ненависти к самому себе за тот грех, что он творит. Однако теперь, когда этот миг все-таки настал, руки и ноги вовсе не отказывали, а твердо сжимали камень, он уверенно шагал вослед жертвы, сердце не разрывалось, а, напротив, томилось в ожидании: побыстрее бы настал удобный момент для осуществления задуманного. Да, жизнь иногда вносит свои коррективы в поведение и действия человека, и зачастую случается так, что годами усваиваемые манеры хорошего поведения да десятилетиями заучиваемые постулаты «не убий» да «не укради» в одночасье улетают куда-то вдаль, а на первое место выходят алчность, корыстолюбие.
Время шло, а удачный момент все не наступал. Пастор начал волноваться. Так, чего доброго, может все сорваться. А вдруг сейчас Грет придет туда, куда шел, зайдет в какой-нибудь дом, его там окружат люди и все пропало. В эти минуты пастор ругал себя за то, что упустил Грета на корабле, провалявшись в гамаке весь путь от Сент-Люси до Мартиники. Вот там он выбрал бы удобный момент, чтобы отправить Грета за борт. Вот эта-то мысль и согревала сейчас душу пастора, придавала ему силы. Перед глазами постоянно стояло: Грет выбрасывает его в океан на вечную гибель. Ведь он в то время не пожалел его, пастора, так почему же теперь жалеть Грета? Ведь это только чудо помогло святому отцу спастись. Практически и теоретически пастор должен был быть сейчас мертвецом. Так почему же в таком случае его смерть должна быть не отомщенной? Именно это чувство справедливого возмездия и придавало силу пастору, человеку достаточно набожному, конечно же не очень хотевшему брать грех на душу, потому-то и решиться на это ему было не так легко, как могло показаться читателям на первый взгляд. Хотя справедливости ради нужно сказать: пастором двигало не столько чувство возмездия, сколько чувство алчности, желание завладеть картой.
Наконец-то! Вот укромное местечко. Вокруг никого. Все! Вперед! Мысленно шепнув себе: «Господи! Помоги!», как будто Господь может помочь в совершении греха, пастор ринулся вперед, вскидывая на ходу руки и занося над собой свое оружие.
Однако случилось непредвиденное. Сильно рьяно рванув с места, пастор неуклюже проехался по земле, проще говоря поскользнулся, и потерял из-за этого драгоценные секунды. Он так рассчитывал нанести удар внезапно, чтобы Грет не успел и оглянуться. Если он и не убьет его, а лишь оглушит (это даже лучше, в таком случае греха на его душе не будет), то Грет и знать не будет, кто это сделал, подумает – простое случайное ограбление. Это упрощало бы дальнейшую жизнь пастора и ненужно было бы опасаться, что обезумевший от злобы Грет начнет разыскивать его, а кому хочется жить в страхе и ожидании худшего?
Но случилось все совсем иначе. Услышав позади шум, Грет инстинктивно повернулся, чтобы взглянуть, что там произошло. Глаза их встретились, и пастор уже похолодел от мысли, что Грет сейчас увернется от удара, сам выхватит шпагу и на этот раз уже не даст пастору шанса остаться в живых. Камень в руке пастора уже летел с неимоверной скоростью навстречу голове Грета, о которую через какую-то долю секунды должен был удариться со страшной силой. Время увернуться уже почти не оставалось, и все же у Грета был шанс, пусть и микроскопический. Он успевал увернуться от удара и, имея прекрасную реакцию, выработанную в многочисленных схватках, вполне бы мог среагировать на опасность. Но злую шутку с ним сыграла неожиданность. Он пребывал в глубокой уверенности, что остывшее тело пастора давно покоится на дне Атлантического океана и, увидя его сейчас перед собой в полном здравии и удивительной подвижности, просто оцепенел от неожиданности. Он даже не испугался. Здесь было нечто иное. Привидение, мертвец, видение, чудо, свалившееся с неба – все это в одно мгновенье обрушилось на Грета и он потерял драгоценное время.
Страшной силы удар обрушился ему на голову, и он замертво свалился на землю. Пастор судорожно взглотнул собравшуюся во рту слюну. Оглянулся вокруг. Никого! Нельзя терять ни секунды! Пастор как подкошенный упал перед агонизирующим телом на колени, дрожащими руками расстегнул камзол на несчастном и принялся поспешно доставать из карманов все, что там имелось.
Руки дрожали все сильнее даже не столько от волнения и того, что случилось, а от того, что может случиться. Карты не было, пастор не на шутку разволновался, что может вообще не найти ее. Действительно, мало ли что Грет мог сделать с ней за это время. Может, все повернулось совсем иначе, не зря же Грет находится здесь, а не роет землю, ища свой клад? Возможно, он продал кому-то карту или уже нашел клад, спрятал его и теперь вот налегке отправляется куда-то по своим делам. Неужели и на этот раз мечта рухнет и пастор снова окажется у пустого корыта? На этот раз уже бесповоротно лишиться всех надежд на сокровища и возможности разбогатеть раз и навсегда. Нет! Этого не может быть! Не-е-ет!
Время шло. В любую минуту мог кто-нибудь появиться из-за угла и вместо богатства пастору уготовлена будет тюрьма или виселица. Господи! Какие страшные минуты своей жизни переживал сейчас пастор. В этот миг ему казалось, что даже в ту ночь, когда он летел в зияющую пустоту Атлантики, ему не было так страшно, как сейчас.
Есть! Наконец-то! Вот она, карта, вот оно, письмо старика! Слава тебе, Господи! Славься имя твое! Пастор настолько самозабвенно благодарил своего небесного покровителя, будто это он, а не пастор, стукнул Грета камнем по голове и вложил тому в карман вожделенную карту.
Пастор снова оглянулся вокруг. Никого. Поспешно сложив документ и сунув его в карман, он резко поднялся и столь же поспешно зашагал прочь. Шел не оглядываясь, боясь пошевелить не только головой, но и шеей, рукой, плечом. Да что говорить! Дышать в эти минуты он и то боялся. Ему ежесекундно чудилось, что сейчас его кто-то окликнет, схватит за плечо, Скрутит руки, Крикнет в лицо «Убийца!» Это было страшно. Преследуя Грета, пастор думал лишь о том, чтобы решиться на непривычный для себя поступок, но стоит лишь переступить эту невидимую, но роковую грань, и все волнения останутся позади. Главное – сделать, все остальное – пыль. И вот теперь, когда и дело было сделано, и результат был превосходный (вот она, карта-то, в кармане!), а ощущение такое, как будто самое страшное не позади, а впереди, и волнение в душе пастора не улеглось, а нарастало. Лишь когда пастор прошел несколько кварталов, предварительно пропетляв по улочкам, украдкой взглянув на прохожих и понял, что никому нет никакого дела до него, лишь тогда облегченно вздохнул.
Еще минуту назад волнение переполняло его, и вдруг пришло удивительное облегчение, словно внутри пастора сработал какой-то невидимый клапан, давший возможность вырваться наружу всем скопившимся в нем тревогам. Облегчение было столь сильным, состояние столь радостным и безмятежным, что пастору показалось: он в раю. Птицы, перелетающие с ветки на ветку, пели так ласково и нежно, что казалось – это поют ангелочки, перепархивая с облачка на облачко, солнце так пригревало и ласкало ресницы, что хотелось закрыть их, упасть где-то на лужайке и часами так лежать, не открывая глаз, слушать пение птиц. Как прекрасна жизнь! Как она чертовски хороша!
В своих многочисленных проповедях пастве священник, провозглашая Христову заповедь «Не убий», всячески старался от себя развить эту мысль и давал волю фантазии, убеждая прихожан в том, что грешник, осквернивший себя этим самым страшным грехом, непременно покается в нем, если даже не будет изобличен судом и наказан. Для него будет применен свой, душевный суд. Он постоянно будет испытывать муки угрызения совести, и эти внутренние переживания доведут грешника до исступления, и он в конце концов или взвоет волком, или сам на себя наложит руки. Все пастор говорил тогда искренне, от души, сам чистосердечно веря в сказанное. Теперь же святому отцу не хотелось не только волком выть, а тем более накладывать на себя руки, ему, напротив, хотелось петь от удовольствия и радости, а то и пуститься в пляс прямо посреди улицы, но боязнь, что это может выдать его, сдерживала пастора. Его не только не мучили угрызения совести, он вообще уже не вспоминал о том, что несколько минут назад убил человека. Мало того, ему казалось, что он совершил подвиг и притом немалый, и искренне ждал от окружающих не осуждений за то, что сделал, а похвалы, восхищений и дружеских похлопываний по плечу: мол, такой куш оторвал! Всем пример, как нужно зарабатывать большие деньги.
Но чем дальше топал пастор, тем сильнее согревало его душу и тело письмо, лежащее в кармане. Согревало – это не то слово – обжигало ту часть тела, где лежала карта, и вскоре это жжение стало просто невозможно терпеть. Если к этому еще и добавить непреодолимое желание пастора взглянуть на карту да прочесть письмо, то можно представить себе, как вел себя в то время святой отец. Сказать, что он чувствовал себя на раскаленных углях, значит ничего не сказать. Это было просто наваждение. Хотелось прямо сейчас достать бумаги и углубиться в их чтение среди улицы. Но пастору казалось, что стоит ему лишь только достать карту, как со всех сторон начнут все тыкать на него пальцами и кричать: «Смотри! Это бумаги того несчастного, тело которого лежит в двух кварталах отсюда.»
Время шло. По мере возрастания желания взглянуть на заветную карту убывало и его терпение да чувство осто-рожности. Когда они достигли своих предельных отметок, пастор не выдержал и здраво рассудил: кому какое дело до этих бумаг, да и кто может знать, чьи они, он махнул на все рукой, прислонился к первому попавшемуся на его пути стволу дерева, достал документы и углубился в чтение.
Вот она, карта! Вот она, родимая! Вот он, остров! Пастора зачаровывали даже изгибы его берегов, нанесенные на карту, как будто от этих изгибов зависело количество золота, спрятанного на нем. Вот они, возвышенности, острова, нанесенные на карту, вот залив, вот... Господи! Как прекрасен этот остров! Пастору казалось, что в эту минуту он парит над ним и с высоты птичьего полета любуется чудом природы.
Подсознательно святой отец чувствовал, что неоправданно долго рассматривает заветный листок бумаги, что может выглядеть подозрительным со стороны. Но в то же время было и такое ощущение, будто он только мгновенье назад взглянул на карту, почувствовал себя маленьким ребенком, у которого отнимают только что подаренную ему игрушку, которой он не успел еще наиграться. Однако пересилил себя, спрятал карту и призадумался. Кое-что в карте смутило его. Вероятно, он чего-то не понял, потому-то вскоре снова достал свое сокровище и еще раз, более внимательно, пробежался взглядом по записям. Та-а-ак, нужно еще прочитать письмо старика, там наверняка даны подробные разъяснения.
Пастор снова спрятал, достал письмо, оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто не обращает на него никакого внимания, каждый спешит по своим делам, он и сам не спеша побрел туда, куда направлялась основная толпа людей, и принялся на ходу читать письмо. Иногда он останавливался, и со стороны было непонятно, то ли в письме попадался непонятный по причине плохого почерка отрезок повествования, то ли нечто в самом повествовании поразило человека настолько, что он остолбенел прямо посреди улицы, но такое случалось несколько раз, пока пастор наконец-то не закончил свое чтение и не оторвал взгляд от письма. Только сейчас он заметил, что настолько углубился в чтение и не заметил, как оказался на городском рынке. Боясь разоблачить себя, пастор поспешно спрятал письмо в карман и, чтобы как-то отойти от впечатлений, порожденных чтением поведанной стариком истории, которая взволновала его, решил пройтись по рядам местного рынка, поскольку еще в бристоле любил посещать подобные места и теперь хотел как-бы мысленно сравнить, как этот, заокеанский, отличается от его родного, к которому он так привык в Бристоле.
Первое, что поразило святого отца, это то, что рынок был мал, да и все здесь было как-то стихийно. Ни балаганов, ни брезентов от дождя. Там каждое место для продавца, заранее закрепленное и надлежащим образом зарегистрированное, было пронумеровано, за него постоянно приходилось платить властям, и придирчивые контролеры, так любившие показать свою значимость, не давали спуску никому. Здесь же все было разбросано и перемешано без соблюдений каких-либо норм. Вот две женщины продают рыбу, тут же рядом булочки, и сразу же за ними – мясники да торговцы из деревень, привозившие дрова, солому, пеньку.
Там, в Бристоле, для пастора понятие «постный или скоромный день» было не пустым звуком. Он хотя и соблюдал всевозможные посты, но тем не менее был большим охотником плотно покушать, хотя это никак не влияло на его худорбу. Он любил частенько побродить по рынку в Бристоле, подкупить побольше всевозможных вкусностей, и это так вошло у него в привычку, что посещал рынок даже тогда, когда в этом не было никакой надобности. Просто так – побродить, оглядеться. К подобным более склонны женщины, но вот подишь ты, и пастору было суждено заболеть этой своеобразной болезнью. Возможно, именно эта деталь и позволила ему так здорово справиться со своими новыми обязанностями на «Фунте удачи», и из него практически мигом получился заправский торговец тканями.
Бродя по рынку, у счастливца пробудилась такая себе торговая жилка. Он не только поинтересовался и заметил себе, что эта, к примеру, пара башмаков стоит 24 ливра 15 су, и тут же попытался перевести эту сумму в более понятную ему денежную единицу. Получилось примерно три пиастра. А вот бочонок муки за триста ливров, а вина за пятьсот. Эти чулки из грубой нитки девять ливров за пару, а эти свечи по четыре ливра за фунт.
Господи! Зачем это ему все нужно?! Ведь это раньше, считая, что клад для него уже потерян и думая серьезно заняться торговлей, пастор и на Барбадосе, и на Сент-Люсия пристально присматривался к тому, чем торговали вокруг и какая чему цена. Уже тогда он обратил внимание на перепад цен по сравнению с тем же Бристолем и уже мечтал, как он вскоре повезет в родной город товар, купленный здесь почти за бесценок, выгодно продаст там и возьмет дешевый, чтобы доставить сюда, где за него, оказывается, платят огромные деньги. Новоиспеченный купец диву давался, как это за один и тот же товар могут платить совершенно разные суммы денег и как на этой разнице можно сколотить неплохой капитал. Но все это, опять таки, раньше, буквально несколько часов назад, когда в душе была твердая уверенность, что карта, а значит и путь к сокровищам, утеряны навсегда. Теперь же, теперь! Вот у него в кармане ключ к несметным богатствам, а он думает о какой-то разнице на продаже какого-то вшивого товара! Пастор сплюнул от досады на самого себя и пошел прочь.
Он вновь и вновь возвращался мыслями к письму, осмысливал прочитанное, и диву давался тому, какие удивительные зигзаги судьбы могут случиться под этим небом. Пастор вновь вклинился в какой-то людской поток, если этих редких перехожих можно назвать потоком, неизвестно куда и зачем направляющийся, достал письмо и снова стал не спеша на ходу перечитывать его. Снова перед глазами заиграл блеск золотых монет, которые вскоре должны были зазвенеть в его, пастора, кармане.
Можно было назвать это прострацией или чем-то иным, но случилось то, что случилось. Возможно, кому-то покажется, что пастору было бы благоразумнее спрятать подальше карту с письмом, возвратиться на «Фунт удачи», осмыслить все, а затем и принять решение. Но от избытка эмоций счастливчик пребывал в каком-то полуобморочном состоянии, с трудом контролируя свои действия. То ему взбрело в голову приценяться к каким-то жалким башмакам да чулкам из грубой нитки, которые он теперь, с его то богатством никогда не оденет, то теперь вот брел неизвестно куда и зачем. Да, радость так же, как и горе, нужно уметь пережить.
Очнулся пастор от своих размышлений лишь на какой-то площади, в толпе каких-то людей, которые шумели и волновались от возбуждения, ожидая, судя по их разговорам, какого-то «зрелища не для слабонервных». Пряча на ходу письмо, пастор позволил толпе людей увлечь себя вслед за ними, а затем настолько увлекся происходящим, что сам начал понемногу пробираться вперед.
Тем временем гул нарастал, видимо, наступал час самого интересного. Стараясь не пропустить ничего, пастор начал более активно пробиваться вперед и был в этом не одинок. Еще несколько наиболее любопытных прокладывали себе дорогу вперед локтями, среди которых выделялась какая-то безумная девушка, орущая ему прямо в ухо: «Маго!» Господи! Аж в ухе звенит. Ну горластая.
А вот и край толпы. Теперь-то все видно, как на ладони. Ну-ну, что же там интересного? Пастор деликатно отодвинул одной рукой край накидки женщины, что стояла впереди него и немного мешала обзору, и взглянул перед собой на главное место событий.
То, что он увидел перед собой, повергло пастора в глубокий шок. Но и этого оказалось мало. Еще через какое-то мгновенье произошло то, что вообще не поддается никакому описанию.


18.
Франсуа Ферран был тем человеком, который может добиться в этой жизни многого, если не всего. Умение из всего извлекать выгоду, быть человеком предприимчивым и активным перешло к маленькому Франсуа от его отца, владевшего в то время пороховой мельницей. Если бы люди были существами миролюбивыми и покладистыми, быть бы отцу мальчика в постоянных убытках, а следовательно – и жить в нищете. Хотя человек вообще-то существо разумное, почему-то во все века над разумом его преобладали амбиции, гонорливость, стремление что-то кому-то доказать, и все это сопровождалось сильнейшим зудом рук. Да и зуд этот был каким-то особенным. Он почему-то не исчезал, когда человек брал в руки рукоять молота, серпа, древко мотыги или другого мирного приспособления. Но когда в этих же руках оказывались рукоять пистолета или шпаги, древко горящего пушечного фитиля, зуд этот удивительнейшим образом исчезал, и в душе у человека появлялось такое облегчение, словно в этом он видел смысл жизни. Впрочем, почему «словно»? Для многих так оно и было во все времена, а в то неспокойное время особенно. Войны проходили с большим шумом, с развертыванием войск, упорядоченно продвигающихся по всем правилам военной науки. То были преимущественно осадные войны, войны с применением артиллерии, в сомкнутом строю, тыловым обеспечением. А главное – они были очень частыми. То Португалия ведет войну против Испании, то Франция не ладит с Англией, то обе вместе волком смотрят на Испанию. Эта вакханалия продолжалась едва ли не бесконечно, войны велись почти непрерывно, а что за война без... чего? Конечно же, пороха. Расход его был сумасшедшим, и это обстоятельство необычайно радовало владельца пороховой мельницы, дела которого процветали день ото дня, вскоре капитал его был столь огромным, что необходимо было его вложить в новые производства, что отец маленького Франсуа и делал. Он купил также бумажную мельницу и стекольный завод. Если дела и тут заладятся неплохо, то было желание в будущем приобрести зеркальную фабрику, а главное – литейный завод для отлива пушек, коль скоро бизнес на «товаре для войны» столь прибылен.
Наблюдая, какую огромнейшую выгоду семейству Ферранов приносит отцова предприимчивость, Франсуа решил и себя испытать в каком-либо деле. Нет, не на производствах отца, где ему, как сыну хозяина да и как подростку будут делать всевозможные поблажки. Он пытался проверить себя по-настоящему, хоть чего-то, пусть и не такого уж грандиозного и значимого, но добиться самому. В каких ипостасях он себя только не испытал! В каких начинаниях не пробовал только свои силы! Отец мальчика безумно гордился сыном, и это не слепая отцовская любовь. Ему было приятно, что сын, живя в полном достатке, не сидит на родительском иждивении, а настойчиво добивается в этой жизни чего-то сам. Главное не хнычет при неудачах и опять-таки пробует себя уже в новой для себя роли. Отец видел, что в столь юном возрасте у парня есть хватка, и что из него непременно будет толк в будущем хотя бы потому, что ко всем своим начинаниям мальчик относился с выдумкой, придумывая что-то новое, а именно новшества в любом деле являются залогом успеха. Ну с чего, к примеру, начинают большинство мальчишек? С мелкой уличной торговли, чуть позже – чистки сапог и тому подобного, где много желающих проявить себя и где большая конкуренция, а следовательно, не такие уж большие шансы на успех. То, что придет в голову Франсуа, придет не каждому мальчишке.
Однажды за обедом отец с матерью завели разговор о том, что нужно бы в дом нанять нового повара, так как этот готовит скверней день ото дня, да и служанка еще одна не помешала бы в доме. Франсуа тут же решил помочь родителям советом: нанимать служанку лучше всего на улице Ваннери в «Бюро рекомендательниц», а повара на Гревской площади. У отца отвисла челюсть: зачем это все знать двенадцатилетнему ребенку, да и откуда у него такие сведения? На растерянный вопрос отца: «Ну, а если...?» Франсуа продолжил: «Слуг лучше нанимать на Новом рынке, подручных на улице Кенканпуа, аптекарей на Юшетт, а хирургов на Кольдельеров.»
После обеда отец пригласил мальчика к себе в комнату и долго беседовал с ним. И поступил при этом крайне мудро: не сам «учил жизни» своего отпрыска, как это делают многие родители, а так умело повернул разговор, что в роли учителя оказался сын. Подбадриваемый вниманием и одобрением отца подросток разоткровенничался и «просветил» отца, что из всего нужно извлекать выгоду. Вот те же, к примеру, плотники, бондари, кожевники да оружейники нанимаются сами по себе, являясь в лавки. А почему бы ему самому не пробежаться по этим самым лавкам да не выяснить, не нужны ли им рабочие и какие, а потом с интересным предложением отправиться уже к самим мастеровым. Никаких особых трудов – всего лишь посредник, но с этого можно иметь свой куш. Отец только улыбнулся. Как все просто, и как в то же время гениально!
Прошли годы, подросток превратился в юношу, и на смену мелким увлечениям и делам пришли более грандиозные планы. Конечно же, можно было бы взять в свои руки заводы и фабрики стареющего отца, продолжить его дело. Но ведь не будем забывать, что мы ведем речь о юноше, а кому в этот самый бурный период жизни хочется сидеть на одном месте и заниматься таким рутинным делом? Не стоит также забывать об эпохе Великих географических открытий, в которую каждый мальчишка с детства мнил себя великим капитаном, покорителем морских просторов.
Не миновала чаша сия и нашего героя. Единственное, чем помог ему отец – это тем, что купил сыну добротное судно, нанял команду, снарядил экспедицию, закупил товар. Остальное Франсуа Ферран просил предоставить ему. Товар был выгодно продан, закуплен другой, и так началось приумножение капитала. Вдоль всего атлантического побережья Франции от Флиндрии до Байонны, практически не было ни одной гавани, которую не посетило бы судно Феррана. Чего только не перевозил он за океан за эти годы: и вино, и водку, и фрукты, и пшеницу. Что только не побывало в трюмах его посудины: миндаль, изюм, уксус, патока, мука, ячмень, пиво, сидр, хлеб, мыло, воск, зола, голландская сажа и испанские белила. Список этот можно было бы продолжать до бесконечности, добавляя к нему табак, свечи, лимоны, сахар, сало, горох и перец. Ведь разговор идет не о годах, а о десятилетиях. Долго, очень долго, почти до самой старости Франсуа Ферран занимался торговлей и к его чести нужно заметить, что никогда ему в голову не приходила мысль заняться пиратством, хотя в годы его молодости это было где-то даже модным явлением.
Однако избежав одной слабости, если можно так сказать, он предался другой, имя которой – рабство. Впрочем, может это слишком громко звучит, Ведь и начиналось-то все с пустяка: вместе с товаром Франсуа прихватывал за океан и пассажиров, многим из которых было нечем платить за свой проезд. В таком случае они перевозятся за счет арматора, и с каждым разом Франсуа ощущал в душе удивительно сладострастное чувство, что вот он владеет этими людьми, он хозяин их судеб. Нет, они не были пожизненными рабами. Доставляя их на Французские Антильские острова, он по прибытии в порт объявлял, что привез ремесленников, поденщиков, домашних слуг и что наняты они будут от его имени для службы на срок от трех до пяти, а то и более лет. Он видел страх в глазах этих людей, страх перед неизвестным, перед неволей, и все больше чувствовал, как это приносит ему удовольствие. Вскоре он повез не только добровольцев. В кварталах его родного Парижа проводились облавы для поимки несчастных, и они тоже отправлялись за океан в трюмах корабля Феррана. Были люди из Сен-Тонжа, Ониса, Пуату.
Однако всерьез работорговлей Франсуа так и не за- нялся. Жизнь сложилась так, что со временем он осел навечно там, куда и откуда так часто возил свой товар. Обосновался он на Мартинике, которая приглянулась ему своим климатом да и красотой тоже, хотя в таком возрасте, казалось бы, человек не склонен охать при виде чудных пейзажей да лунных ночей. Франсуа приобрел сахарный завод, тростниковые плантации, дающие сырье для этого завода и огромное количество рабов, которые неустанно трудились на этом производстве.
Дела у новоиспеченного плантатора шли неплохо, он вполне доволен жизнью; предпочитал больше развлекаться, чем изводить се6бя решением текущих вопросов и проблем, которых вполне хватало на его производстве. Для контроля за всем у него была куча надзирателей и помощников, во главе которых был его давнишний друг родом из Жагонвиля, предместья Гавра. Там они, собственно, однажды и встретились, как показала жизнь, навсегда. Зная, что у него есть правая рука, на которую можно всегда положиться, Франсуа предавался своим утехам, зная, что в его обширной сахарной империи все хорошо и все будет сделано, чтобы так оставалось и дальше.
Говоря об утехах, нельзя сказать, чтобы они были такими уж разнообразными. Это не столица с ее светской жизнью, но все же. В основном все сводилось к элементарной попойке то в доме губернатора, то у иных плантаторов, то в его собственном доме. В этом была своя прелесть, и Франсуа был вполне доволен жизнью.
Говоря об утехах, некоторые мужчины подразумевают нечто иное, а конкретнее – женщин. Плантатор также не гнушался этой земной радостью, хотя не будем забывать, что сейчас уже речь идет не о пылком юноше, а о человеке преклонного возраста с желеобразным телом (Боже! Каким он был стройным, когда впервые ступил на капитанский мостик своего корабля), потому-то и относился к подобным порывам более сдержанно, чем это можно было бы ожидать. Правда, и денег на это он не жалел. Так и не успев за это время обзавестись семьей, престарелый плантатор теперь не жалел никаких денег, чтобы наверстать некогда упущенное. Деньги, на которые можно было купить двух-трех крепких рабов-мужчин, он не жалел на наложниц, но каких! В минуты любовных игр с красавицами толстяк-старик за-поздало каялся, что в молодости непростительно много времени отдал морю, торговле и деньгам.
Однако, в последние годы все сильнее в душе Франсуа Феррана стала проявляться другая страсть – страсть к насилию. Это тем более удивительно, что такое свойственно людям молодым, активным и агрессивным. Франсуа же и в детстве при всей своей подвижности старался избегать драк и конфликтов, да и в зрелом возрасте придерживался принципа; не тронь меня, и я тебя не трону. Тот животный огонек страха в глазах его первых невольников-рабов зажег в душе какую-то искру, и с той поры он не упускал возможности отстегать плеткой провинившегося матроса или непокорного раба. И с каждым разом сам процесс экзекуции доставлял ему все большее удовольствие. Состояние это Ферран не мог, да и не пытался объяснить словами, но каким блаженством было наблюдать рабскую покорность валявшегося у твоих ног человека, который сжимался в комок при каждом твоем движении руки с плеткой в ней и осознавать при этом свое величие, превосходство над себе подобным.
Став плантатором, Франсуа еще больше вошел в раж. Еще бы! Вон сколько у него рабов, вот сколькими делами и душами он повелевает! Да и притом расправу над людьми можно совершать законно и безбоязненно, не опасаясь, что кто-то может осудить за это или, тем более, наказать. Рабы – бессловесные твари. Можно и до смерти запороть. А что? За неповиновение. Причина более чем убедительная.
Первый смертельный исход был случайным. Ну, разошелся, ну, не смог вовремя остановить себя, а бедолага отдал Богу душу прямо тут, у плантатора на глазах. В первую минуту он даже стал сожалеть, что загубил своего работника, который мог бы еще приносить пользу. Но потом, наблюдая, как бедолага испускает дух, он сам затаил дыхание, наблюдая за агонией. Остекленевшие глаза, судорожные попытки губ схватить глоток такого живительного, но уже бесполезного для тела воздуха, предсмертные подергивания – конвульсии и последний храп с одновременным растягиванием тела. Это было впечатляюще! Жизнь уже, казалось, угасла в теле, а оно все вытягивалось и вытя- гивалось. Какое волнующее зрелище! Но главное - глаза. Эти глаза смотрят снизу на собравшихся вокруг людей и страстно завидуют им. Завидуют потому, что всем этим людям не больно, все они остаются по эту сторону жизни, что доставляет еще большие страдания. С тех пор наблюдение за тем, как угасает жизнь в глазах человека, стало одним из волнующих зрелищ для Франсуа Феррана.
Но не только это сыграло роль, хотя она была и главной в том, что начал потом вытворять плантатор. После этого случая он увидел, как были напуганы смертью своего товарища другие невольники. Он запомнил в лицо многих, ставших свидетелями этой драмы, и обратил внимание, что отныне эти люди были покорны и неприхотливы, потому что, как расценил это Франсуа, помнили урок. Рассуждая так, мол и другим его работникам не помешает подобное «вправление мозгов», распоясавшийся плантатор начал проводить экзекуции над непокорными регулярно и, главное, прилюдно. Знайте, мол, чем грозит непокорность и увиливание от работы.
Дальше больше. В ход пошла не только плетка но и... виселица. Да разве только она? Чего только Ферран не придумал для того, чтобы наказывать да умертвлять своих рабов. Да, да, именно умертвлять, хотя по логике это не умно, мы уж не говорим, что и жестоко, и расточительно, ведь за каждого раба им было уплачено. Но желание доставлять себе удовольствие, да и для усмирения строптивости остальных, Франсуа все же шел на это, хотя, откровенно говоря, и не так часто. Отправлял он на тот свет самых-самых, потому-то и не очень жалел их, так как, по его понятию, проку от них было мало, а некоторые были даже опасны, так как могли организовать мятеж, спровоцировать непослушание и среди остальных невольников.
Со временем господин Ферран решил расширить аудиторию своих представлений. Действительно, пусть эта жертва, коль ей суждено быть таковой, будет наукой не только для его рабов, но и для рабов других плантаторов, которых было, как вы понимаете, немало на этом острове. Те ему только спасибо скажут. Так место экзекуций перекочевало с плантаций Фрасуа Феррана на городскую площадь. Вскоре такая практика настолько понравилась и другим плантаторам, что они начали здесь же устраивать прилюдное линчевание своих строптивцев. Такие мероприятия происходили при большом скоплении народа, так как находи-лось немало зевак и просто любопытных, желающих пощекотать нервы да поглядеть на душещипательное зрелище. Некоторые относились с чувством сострадания к несчастным, а некоторые испытывали в душе примерно то же, что и Франсуа, о чем мы говорили выше.
Франсуа устраивал из этого события прямо-таки грандиозные зрелища. Ему даже удалось уговорить губернатора соорудить здесь же на площади что-то типа ложи, или эдакой трибуны, где бы высокопоставленные особы могли разместиться и потешать себя наблюдением происходящего. Удалось, возможно, и потому, что сам губернатор был частым гостем на этой трибуне, а чего не сделаешь для своего же удобства и удовольствия?
В этот день было все, как обычно, с той лишь разницей, что на трибуне восседал новый зритель, недавний знакомый губернатора да и самого Франсуа Феррана. Они быстро нашли с ним общий язык. Франсуа сразу же приглянулся этот волевой англичанин, дружба с которым сулила ему немалые выгоды. Этот капитан хоть и содрал с него немалые деньги за последнюю партию рабов, среди которых выделялась белокурая красавица, завоевавшая отныне сердце плантатора, но многих уступил почти за бесценок. Правда, товар был паршивый, тьфу!, все такие тщедушные, но капитан этой английской посудины обещал отныне поставлять ему немалые партии подобного товара, в обмен на продукты и другие необходимые вещи. А что?! Выгодно обоим, почему бы не поддерживать эту дружбу? И вот теперь Феррану хотелось потешить своего нового знакомого своим «фирменным блюдом», коль скоро получилось так, что капитан до сих пор находится на Мартинике. Он, правда, давно уже торопится с отплытием, но ремонт его судна, а на поверку повреждения оказались значительно серьезней, чем предполагал он вначале, надолго задержали капитана в гавани острова.
И вот зрелище подошло к своему апогею. Линчевание да иные наказания – пытки выглядели детской забавой по сравнению с тем, что должно было сейчас произойти. Сейчас предстоит казнь и этим все сказано.
Ферран, губернатор, их гость и остальная свита, восседая на этом нехитром деревянном сооружении чем-то походила, на древнеримских императоров, зевотой и равнодушием взиравших с высоты своих лож на гладиаторские бои, схватку со львами и тигром, или на другие кровавые зрелища. Правда, эти сошки были помельче, они не творили историю, но гонору и величия на их лицах в эту минуту было не меньше, чем у знаменитых предшественников, таких же любителей острых ощущений.
Вот в центр своеобразного круга, окруженного любопытствующими, затащили связанного невольника. Один из приближенных к Феррану людей объяснил толпе, что этот строптивец постоянно проявляет удивительное непослушание, за что сейчас и будет наказан. Кроме того, чинным голосом глаголил далее оратор, он поднял руку на двух надзирателей, которые сейчас сами, лично казнят нахала. На этот раз казнь такая: задавить насмерть.
– И подобное может произойти с каждым, кто в будущем будет проявлять непокорность и непослушание! – Этим закончил свою речь оратор.
Хотя на бедолаге и так не было живого места, он был весь в крови и в ранах от ударов плети – это было хорошо видно на светлом теле: несчастный был европейцем, но надзиратели снова приняли стегать искромсанное тело. Продолжалось так довольно долго.
– Да его и убивать, наверное, не придется, – решил сострить гость. – Он и так Богу душу отдаст, от одной только плети.
Ферран захихикал и желеобразное тело его снова по-смешному запрыгало.
– Да и поделом будет негодяю. Знаете, капитан Фрей, какие он мне тут байки рассказывал и чего только не выдумал, лишь бы только увильнуть от работы?
Тем временем два надзирателя выволокли к центру длинную веревку, сделали на ней своеобразную петлю, набросили ее на шею жертвы и принялись тащить концы каната в разные стороны. Раздался предсмертный хрип.
Это кульминация! Это самое интересное! Ферран самодовольно взглянул на своего нового друга; мол как тебе развлечение? Однако плантатора обескуражило то, что Фрей даже не смотрит на казнь, он лихорадочно ищет глазами в толпе того, кто только что прокричал несколько раз «Маго!», как будто этот голос капитану был знаком и он пытался вспомнить, где и когда его слышал.
В следующее мгновенье произошло что-то невероятное. Этот же голос громко и отчаянно потряс толпу на площади душераздирающим криком:
– Джон! Не-е-ет! Джо-о-н!
Какая-то темноволосая девушка бросилась к несчастному из толпы, но то ли ноги отказали ей, то ли от переизбытка чувств она содрогнулась всем телом, как будто наткнулась на невидимую стену, ноги ее подкосились и она свалилась на землю на полпути к цели.
Не успела толпа отойти от потрясения, как в следующее же мгновение площадь потряс новый громовой крик, на этот раз прозвучавший откуда-то сверху:
– Что-о-о? Мери? Кросс?!!! Да как же...?!!!
Как по мановению волшебной палочки? толпа дружно вскинула головы вверх. Все увидели, как какой-то господин в ложе резко вскочил, да так, что его стул с грохотом отлетел в сторону, вцепился в парапет ограждения ложи, который затрещал под силой его рук, весь напрягся и побагровел. Вид его был настолько страшен, что сам «хозяин торжества» Ферран от ужаса сжался в комок, трепеща от неведения, что сейчас произойдет и чего можно ожидать от этого горячего джентльмена.
Толпа поняла, что произошло что-то необычное, из ряда вон выходящее. Все затаили дыхание в ожидании развязки.