Сторож брату своему

Я уныло повертела в руках книжку, которую мне дала моя лучшая подруга Женька.
Книжка как книжка.
Ничего особенного.
Все мои друзья отлично знали мою страсть ко всяческим “ужастикам”, мистике, на худой конец, просто “фэнтези”, поэтому и поднимали мне настроение старым испытанным способом. Женя тоже, собственно, пыталась поднять мне настроение, вот и притащила книгу под претенциозным названием “Я – ведьма” и пухленькой патлатенькой голой девицей на обложке. Ведьма, типа. На самом деле (если верить Жене) настоящие ведьмы рыжие, косоглазые и на ведьм не очень-то похожие. Впрочем, я в ведьм не верю, я о них только читать люблю.
Но тут про ведьму, по сути, почти ничего и не было. Какие-то нудные любовные истории. После разрыва с мужем (а было это всего-то три месяца назад) мне все любовные истории кажутся нудными. Да вот, например (хотя бы): девушка решает проверить чувства возлюбленного и с этой целью тащит его и лучшую подругу на море, да еще и старается почаще оставлять их вместе. При чем тут мистика? И остальное в том же духе. Поэтому я книжку отложила, твердо решив сегодня же вернуть ее Женьке (если заявится).
Женька явиться не замедлила.
– Антоха! – с порога заорала она. Просто “Тоней” ей меня звать, видите ли, лень. – Сыщик в декрете, елы-палы! Хватит киснуть, оставляй Тоненьку на предков и айда со мной!
Это не первый и не последний спонтанный спектакль одной актрисы. Точнее, художницы, и художницы хорошей, но спектакли и сцены она все равно обожает.
– Куда? – тупо поинтересовалась я. – И как я ее оставлю?
– Очень просто, не маленькая, год и месяц – это не две недели, – легкомысленно сообщила мне Женька. – А теперь по существу вопроса: мы с приятелем решили махнуть на Ладогу. Айда с нами.
– Надолго? – борясь с собой, уточнила я.
– Да дней на пять максимум. У всех же работа, – пояснила Женя и принялась меня совращать: – Ну, поехали, у нас палатка, рыбу удить будем, в котелке готовить. Земляника уже поспела. Лотоса цветут, сама видела.
– Лотосы, а не лотоса, – вздохнула я. – И вообще, это кувшинки.
С тех пор, как родилась Тоненька, я никуда-никуда не ездила. Сидела дома сиднем. Конечно, я обожаю свою дочь, да и от работы надо было бы отдохнуть. Но год и месяц (не считая того, что я отсидела в декрете еще до рождения Тоненьки)! Я еще раз вздохнула и пошла на кухню договариваться с мамой.
Вероятно, если б я заранее знала, что это будет за отдых, я бы отказалась. Но желание посмотреть вживую хоть на одного Женькиного бойфренда перевесило все рациональные соображения. Обычно я поспеваю к закрытию занавеса, когда Женя является ко мне (как обычно, с бутылкой “Ркацители” или белого портвейна) в душевном волнении и скорбно сообщает: “Дорогуша, я потеряла свою пассию! Моя жизнь кончена, выпьем, или я застрелюсь из твоего табельного пистолета!”. Правда, уйдя в декрет, табельное оружие я сдала. И, пока я кормила грудью, ни о каком “выпьем” не могло быть и речи. Тем не менее, Женя успешно выходила из положения: пьянствовала у нас на кухне в одиночку, иногда приобщая к зеленому змию мою маму. В последний раз (месяца три назад) она пожаловалась:
– Ты представляешь, эта сволочь мне заявляет: мол, я тебя люблю, но надо создавать нормальную семью! И приглашает меня дружкой! Каково, а? Я ее чуть не убила!
– Кого – ее? – прошептала мама.
– Пассию, – нудно пояснила Женя. – У меня либо пассии, либо музы. Наверное, я перейду полностью на муз, от них меньше беспорядка в мастерской.
Нормальная семья и Женя – понятия и впрямь несовместимые. Она живет у себя в мастерской, спит днем, работает ночью, по улицам разгуливает, прихлебывая портвейн из горлышка бутылки, принципиально не смотрит телевизор и фантастически заковыристо ругается.
А еще Женя – дочь дядиного партнера. У них совместный и успешный, хотя и не очень стильный бизнес, в том смысле, что они торгуют всем подряд. С дядей у меня отношения гораздо ближе, чем были с покойным отцом, он-то нас с Женей и познакомил.
Словом, я согласилась даже не столько ради земляники и ухи в котелке, сколько из желания наконец-то увидеть воочию очередного МУЗчину Женькиной мечты.
“Муз” оказался вполне положительным, флегматичным, добродушным человеком с ранними залысинами. Звали его Паша, у него были симпатичные усы, симпатичные голубые глаза и серебряная цепочка на шее. Вел он себя вежливо, за Женечкой ухаживал даже с некоторым изяществом, курил хорошие сигареты (окурки собирал в пустую пачку, что меня и покорило), костер разжигал и палатку ставил сноровисто, и в довершение всего неплохо играл на гитаре. С моей точки зрения, на “муза” он не очень-то тянул. Но все же лучше, чем пассия (Женя так и не объяснила, чем одно отличается от другого). По крайней мере, хоть не скажет, что ему охота завести нормальную семью.
– Женя, – улучив момент, спросила я, – ну, что ты-то в нем нашла? Он такой весь из себя цивильный, такой бюргер, пропахший сосисками с пивом, а ты…
Женя была, как обычно, в цветастой юбке с оборками, в ботинках от “Доктор Мартенс” и футболке с надписью “СССР”. Она сидела на земле рядом со мной, раскинув свои неотразимые ноги на добрых полметра, потягивала из водочной бутылки родниковую воду и свистела, изрядно фальшивя, что-то из “Битлз”. Но тут она уронила бутылку и вытаращилась на меня.
– Но тебе, скажи честно, он нравится? – инквизиторски поинтересовалась она.
– Ну, ты не равняй, – я смутилась, – ты у нас богема, а я кто? Ментовка.
Женя хмыкнула.
Все время, пока мы отдыхали, она вела себя, как дуреха из ее нелепой книжки про ведьму. Оставляла нас наедине. Комментировала: “Какая вы классная пара”. Тайком и неожиданно исчезала. А то принялась нас фотографировать – именно нас с Павлом. Конечно, мне и в голову не пришло, что она проверяет его чувства. Это в восемнадцать лет возможна такая глупость, а в тридцать (а мы с Женей как раз достигли сей счастливой поры) люди уже умнеют. Но… зачем?
В конце концов, она попросту смылась. Мы думали, что она опять бродит по берегу в одиночестве, любуясь кувшинками, которые она упрямо именовала лотосами. Но тут Павел заметил, что ее рюкзак тоже куда-то делся. И тогда я поняла все.
Впрочем, когда я приехала домой, злая, как черт, на Женьку и на Павла, который после ее пропажи неуклюже попытался за мной ухаживать, мне сразу стало не до них. Мама открыла мне дверь с заплаканными глазами и с порога сообщила о смерти дяди Олега.
– Как? Дядя Олег? Что случилось, он что, под машину попал? – беспомощно пробормотала я.
Мне и в голову бы не пришло, что дядя Олег заболел. Он отличался, не в пример покойному папе, своему брату, железным здоровьем.
– Остановка сердца, – ответила мама.
Я выронила рюкзак, ноги у меня подкосились, и я села в коридоре прямо на пол. Тоненька подковыляла ко мне, увидела, что я плачу, и тоже разразилась отчаянным ревом. Я тотчас забыла обо всем на свете, принялась ее утешать, а потом начала собираться на дядины похороны.
Какая странная смерть, думала я по дороге на кладбище. Как нелепо. Все нелепо, вплоть до моего дурацкого “отдыха”. Он никогда не жаловался на сердце. Даже если бы он скрывал болезнь от детей и знакомых, уж мне бы он пожаловался… если бы было на что. И что теперь будет с его семьей, с его фирмой, наконец, со мной?
Детей у дяди было трое. Сын Коля от первого брака, Наташа и Андрюха – от второго. Я угрюмо созерцала их, дядину невестку, Колину жену Наталью, дядину третью жену, тоже Наталью, и понимала, что с его смертью от этой семейки осталась только общая фамилия. У Натальи Тумановой – жены, которую в семье называли “Наташей”, подчеркивая это имя с каким-то странным злорадством, – красивые белокурые волосы, их так элегантно подчеркивает траур. И всю ее элегантно подчеркивает траур, ее стройную слегка беременную фигуру с длинными ногами, правильный овал лица, светлые глаза. И горе ей очень к лицу, такое элегантное романтическое горе. Наталья Смотрова (у Коли фамилия матери, а у жены – Колина) рядом с ней кажется почти простушкой, широкоскулое, очень белое лицо у нее какое-то растерянное. Наташа, Натаха и Натка. Натка зареванная, совсем ребенок, колючие подростковые плечики вздрагивают, она все время что-то повторяет, как заведенная. Я обняла двоюродную сестру и расслышала:
– Почему, почему, почему? Он же ничем никогда не болел! Почему?
Коля молчал, уставившись на носки своих ботинок. Я подошла и к нему.
– А это очень странно, – безжизненно сказал он. – Папа сказал, что врач ему какие-то странные лекарства выписал. А на следующий день его не стало. Странно, правда, Тося?
Я бы не обратила на его слова никакого внимания, потому что в таких случаях всегда кажется, будто твоих близких или неправильно лечили, или еще что-нибудь в этом роде. Странно – в моем понимании это относилось больше к поведению родных. Бывшие дядины жены тоже пришли; они пренебрежительно окидывали взглядом вдовицу. Андрюха подобрал с земли палочку и постукивал ею по дереву. А ведь не так уж он и огорчен, похоже… Похоже даже на то, что искренне оплакивает отца одна только Натка.
Я знала, что дядя не питал иллюзий насчет чувств молодой жены. Знала, что у него натянутые отношения с невесткой. Знала, что старшего сына он презирает как неудачника, а младшего – как маменькиного сынка. Меня он любит куда больше, чем родных детей.
“Любит”, “презирает” – а ведь у него уже все в прошлом…
Самым отвратительным было не притворство Наташи, а шепотки совершенно посторонних каких-то людей насчет завещания. Говорили, что оно какое-то необыкновенное, неожиданное… словом, чушь всякую. Наташа всхлипывала, изящно прикладывая шелковый платочек к тщательно подведенным глазам, но вдруг я поймала взгляд, который она бросила на меня…
А ведь дядя наверняка оставил Тоненьке, а может быть, и мне что-нибудь по завещанию.
Ой, лучше я от нее отойду подальше, а то еще к дяде в могилу турнет.
На следующий день я хлопотала по хозяйству, Тоненька тут же мирно играла в манеже, и вдруг в дверь позвонили. Я машинально покосилась на часы: пол-десятого. Небось, опять Свидетели Иеговы, черт их возьми! Кто еще шастает по домам в такую рань?
Оказалось – Женька.
– Я тебя сейчас убью, – резво взяла я с места в карьер, – ты какого лешего…
– Да ладно, не серчай, прости юродивую, – кротко ответила она. – Смотри, какую я тебе книжку принесла. Это не дрянь типа “Ведьмы”, а настоящая классика.
И впрямь – “Житейские воззрения кота Мурра” и “Песочный человек” под одной обложкой. Я мигом оттаяла, втянула Женьку за руку с бутылкой в квартиру и чмокнула в свеженькую не по возрасту щечку.
– Ну, как тебе Паха? – жизнерадостно полюбопытствовала она. – Слюбились?
– Да ну тебя, горе-сваха. Как тебе в голову пришла такая чушь?
– Не притворяйся. Я же видела, он тебе нравится. Он не звонил по приезду?
Паша уже звонил, но я была сильно не в настроении, поэтому попросила его оставить меня в покое. Правда, объяснила, почему. Теперь настало время объяснять и Жене.
Женя, в отличие от всех остальных моих подруг, не стала меня утешать и повторять осточертевшее мне за полдня слово “крепись”, она просто обняла меня и потрепала по плечу. Мне бросилось в глаза, что жизнерадостность ее сильно наиграна, а глаза припухли.
– У тебя-то что стряслось?
– Да папа позавчера ночью умер.
– ЧТО?!
– Остановка сердца, – тихо сказала Женя. – Никто и не ожидал.
Потом мы долго ревели друг у друга на плече, сидя на диване у нас в гостиной. Женя рассказывала:
– Папа жизнелюбцем был. Да и все у нас в семье жизнелюбцы. Эта его так называемая жена (молодую свою мачеху Женя терпеть не может), и та улыбаться научилась. А с тех пор, как родился Ванька, у нас что ни день, то праздник. Вот вчера опять дернули, просто потому, что папа набрел в одном супермаркете на хороший французский коньяк, потанцевали, потом я ушла к себе в мастерскую, не люблю я этот их гребаный уют с претензией на новорусскость… Люсины штучки… Гости были. Белозеровы и дочка их Настя. Опять развелась, опять мужа ищет. – Белозеров был владельцем магазина и одним из любимейших дядиных контрагентов, так как всегда расплачивался в день поступления товара. – И еще какие-то, тоже из деловых, то ли Велеховы, то ли Пелеховы. Не запомнила. Да и неинтересно мне с ними, если б художники или там актеры. Словом, ушла я за полночь. Начала работу, вдруг – звонок. Идка орет: что ты, Женя, оборзела, ни днем, ни ночью от тебя покоя нет. А это Люся. Визжит, перепуганная, хмель так и слетел. Я, конечно, бегом туда. Одного не понимаю: папа вот уже десять лет страдал от язвы желудка. Уже и в реанимацию с ней попадал. Почему сердце? Он на сердце еще ни разу не жаловался.
И не пожалуется.
Я помолчала. Молчала я, надо признаться, долго, потому что Женя затеребила меня за руку:
– Пошли, пойдешь на похороны. Меня там и поддержать некому будет.
Женя ошиблась. Поддержать ее, кроме меня, пришла еще Ида, эксцентричная старая дева, с которой вместе они обитают в мастерской. Обычно они постоянно и беззлобно пикируются. Сегодня было не до того. Я отвела подругу в мастерскую, мы сели с ней за бутылочкой вина – помянуть дорогих покойников, и наконец-то я собралась с духом.
– Женя, мой дядя тоже умер. И тоже от остановки сердца. И тоже никогда на сердце не жаловался. Тебе не кажется это странным?
– Извини, мне сейчас ничего не кажется, – устало выдохнула Женя.
– Ладно, проехали…
Обсудить это можно будет и позже.
Люся на кладбище не поехала. Она осталась дома с ребенком. Забавное дело, Женькиному братцу меньше, чем моей дочери, – а мы с ней ровесницы. Поэтому я даже не видела ее мачеху, госпожу Касаткину… Была экс-Касаткина – Женькина мать. У той в глазах светилось странное торжество. Понятно, небось, обиду на бывшего муженька затаила. Горько, когда тебя бросают. Я размышляла. Да, кто же был-то? – Женя со мной и с Идой, ее мать, топ-менеджер дядиной и Касаткина фирмы Голев, Белозеровы, бухгалтер Пяликова, Кудрявцев – поставщик майонезов, Умаров – директор предприятия по производству меда и прополиса, как бишь его, “Медовый целитель”, Саликов – это, кажется, поставщик копченостей, фирма его как-то по-дурацки называется, не то “Ясон”, не то “Арго”… Еще несколько сотрудников их фирмы. Те были очень огорчены, гораздо больше, чем мои кузены на дядиных похоронах.
Странно. А не странно ли, что мне на ум пришло такое сравнение?
Всех этих людей я знала, потому что иногда встречала их у дяди в гостях.
– Женя, – я тронула ее за угловатое плечо, – а кто были те люди, которые пришли позже всех? Молодой такой, кавказец, что ли?
– Сакварелидзе, апельсиновый мини-магнат. А что?
– А пара, где молодая женщина при галстуке?
– Это те, что были в последний вечер, Пелеховы, что ли.
– А тот, лысый, массивный такой, бандитская такая морда?
– Ты что, мать, сдурела? Это же и есть бандит, смотрящий района, – удивилась Женя. – Виталий Петрович его зовут. И парни с ним – его секьюрити. Ты что, думаешь, криминалом пахнет?
И почему это Женя всегда озвучивает мои мысли?
– Я же в декрете, – осторожно заметила я. – И потом, убийства – это не по моей части. Я же занималась розыском без вести пропавших. А тут не знаю, как и подступиться.
– Я тем более не знаю, – угрюмо отозвалась Женя. – Люся еще эта… ненавижу ее. Ноет, ноет. Мертвяков боюсь, мертвяков боюсь! – как бы не она и убила.
Я подумала.
– А зачем ей убивать твоего отца?
– Деньги, конечно же.
– А моего дядю? Извини, для совпадения уж очень круто. Сначала дядя, потом твой отец. Твоя Люся с моим дядей никак не связана. По-моему, она бы никак к нему не подступилась. Нет, что-то здесь не так.
В тот день мы с Женей так ни до чего и не договорились. Но мысль насчет криминальности двух смертей накрепко засела в моей голове. Да и не надо быть офицером милиции, чтобы до нее додуматься. Я решила посоветоваться с Колей. Кузен (я позвонила ему по телефону) сильно удивился.
– Тоська, ты совсем заехала по своим уголовным делам. Чего тебе в декрете спокойно не сидится?
– Очень даже сидится. Дядю жалко. Коля, подумай сам, не странно ли: ни дядя Олег, ни Алексей Алексеевич не жаловались на сердце, хотя дядя ничем особенным не болел, а Алексеевич много лет мучился от язвы желудка? А? Да и умерли как-то подряд.
– Тоська! – вспылил брат. – Тебе что, делать нечего? Я сказал, выброси всю эту чушь из головы! Ты сама нам рассказывала, какие дикие бывают совпадения. Сиди, читай свои ужастики.
Мы уже начинали всерьез ссориться, когда в трубке что-то щелкнуло, раз – и разговор прервался. Я сильно подозревала, что Колька просто-напросто бросил трубку, тем более, что он потом не перезвонил, но проверять не стала. Главное, что он меня не убедил. Нет, главное, что он не очень-то огорчен смертью отца. Мы с кузеном дружили с детства, и с Андреем, и с Наткой, и с дядей Олегом, но между собой они плохо ладили. Даже очень плохо. Настолько, что периодически смывались из дому, чтобы не видеть родственников.
Я почти забыла о неприятном разговоре, потому что уложить Тоненьку – та еще песня, она у меня настоящий совенок, и если над ней не стоять, она уляжется сама где-то к двенадцати. И спать будет до половины одиннадцатого. Я бы ее не давила с этим делом, но моя мама… о, это всем мамам мама! Так вот, моя мама – ярая сторонница режима. У нас маморежимная жизнь. И вот, стоило Тоненьке наконец смежить веки, красивые такие веки с длиннейшими черными ресницами (такие красивые ресницы у людей бывают только в раннем детстве), зазвонил телефон.
– Какого черта? – зло пробормотала я, как можно плотнее закрыла дверь в Тоненькину комнату и уже чуть вежливее процедила в трубку: – Слушаю?
– Тоня? – поинтересовались в трубке. Звонила Наташа. Я едва опомнилась от удивления, потому что с последней женой, ох ты, вдовой дяди мы ни разу двух слов не сказали, как она продолжила: – Я случайно услышала ваш разговор с Колей.
– В смысле, услышали Колю? – уточнила я. На самом деле я заподозрила, что Наташа имеет обыкновение подслушивать чужие телефонные разговоры. Но она согласилась.
– Если я правильно поняла то, что слышала, Олег Сергеевич умер не своей смертью?
– Разве?
– Коля это так яростно отрицал… А ведь Олег Сергеевич успешно вел бизнес. Ой, давайте, я к вам приду, пока не вернулся Коля. Не хочу неприятностей.
Она так быстро положила трубку, что я не успела возразить.
На улице шел препротивный дождище, возле нас разрыли канализацию, фонари последние десять лет не горели, как беременная Наташка рискнула в начале двенадцатого шляться в одиночку – трудно сказать. Видать, и впрямь что-то ее зацепило. Мне впервые за все время знакомства с ней пришло в голову, что она, пожалуй, действительно любила дядю. Хотя и не слишком сильно. К счастью, у нее достало ума не звонить долго – короткий звяк, и она, промокшая, складывая ощипанный зонтик, вкралась в квартиру на цыпочках.
– Я боюсь Колю, – решительно заявила она без всяких предисловий. – Он запросто может меня выгнать из дому. Он только и ждет подходящего повода.
– Интересно, – отозвалась я. – У вас что, конфликты?
– Да они меня все ненавидят! – Наташка закрыла лицо мокрыми руками и разрыдалась. Приглушенно всхлипывая, она забормотала: – Зачем, зачем я вышла замуж? Зачем решила родить? Ну, фиг им всем, аборт делать не буду! Мой ребенок! Мой! Они не хотят делить фирму… не хотят…
Я сообразила. Дяде принадлежала половина успешной фирмы. После его смерти трое его детей и жена должны были унаследовать эту половину, если иное он не оговорил в завещании. Да и без фирмы после дяди осталось немало добра: несколько квартир в разных районах Питера, в том числе две в самом центре, коллекция антикварной посуды, старинных драгоценностей, яйцо Фаберже, которым дядя очень гордился, загородная резиденция – вилла не вилла, но дачей назвать язык не повернется. Это не считая трех автомобилей. Есть разница – делить все на три или на пять.
– Разве дядя не оставил фирму Коле?
– Завещание все еще в секрете, – всхлипнула Наташка.
– А почему Коля вас так ненавидит? Из-за денег?
– Он думает, что я забеременела, только чтобы Олег оставил мне по завещанию побольше.
– Да ведь дядя еще не стар! То есть… был.
Наташку природа явно не одарила аналитическим мышлением. Почему ее ненавидит Коля, она сказать не могла, из-за чего возникали конфликты с другими Тумановыми, тоже не догадывалась, во внутрисемейных интригах даже не пыталась участвовать. Она хотела в этой жизни одного: удачно выйти замуж, родить ребенка и никогда больше не думать о куске хлеба, о завтрашнем дне, о работе и тому подобных гадостях. Мы продолжали сумбурный и малосодержательный разговор до трех ночи. Наконец, Наташка проронила:
– Коля не хочет скандала. Он хочет поскорее вступить во владение своей фирмой. А я думаю, что надо, это самое… – она беспомощно воззрилась на меня.
– Вы хотите заявить в милицию по поводу убийства?
– Да! – выдохнула она.
Полезные существа эти вдовы миллионеров. Правда, миллион не хранился у дяди в банке, это был всего лишь годовой оборот фирмы. Но и ради полумиллионного годового оборота кто-то сможет рискнуть.
Ведь этот оборот вполне мог бы перекочевать в карман другой фирмы. И я даже знаю – какой.
С утра я взяла Тоненьку (она обожала Женькину мастерскую) и отправилась к Жене. Мастерская – обычная городская квартира в старом здании, в цокольном этаже и со смежными комнатами: одна – Женина, другая – Идина. Но во что они ее превратили совместными усилиями!
Дверь мне открыла Ида. Иде лет сорок или сорок пять, она хорошо упитана, всегда в брюках, всегда выкрашена и пострижена каким-нибудь немыслимым образом (всякий раз по-другому) и всегда с сигаретой в зубах. С Женей они образуют потрясающую парочку, в том смысле, что я никогда не знаю, чего ждать от этой гремучей смеси. Они и порознь-то непредсказуемы, а уж вместе…
– О, Тончик-бутончик, – весело обратилась она к Тоненьке. Та в ответ заулыбалась, пролепетала “Пьиве” (“привет” она говорит только самым любимым знакомым) и заковыляла по мастерской.
Ида, как все старые девы, обожает детей. Поэтому Тоненька и маленький братец Жени, сын покойного Касаткина и молодой Людмилы Ванечка находят в ее лице целый комплекс развлечений, сюсюканий, песенок (иногда недетски скабрезного содержания) и уморительных стишков, а те, кто постарше – еще и лакомств.
Женя требовательно уставилась на меня. Мне было трудно с ней говорить.
– Женя, слышишь… надо написать заявление.
– Какое еще заявление?
– Женя, я уверена: это убийство. Напиши. Пусть эксгумируют трупы, пусть проверят, нет ли яда. Уж очень все подозрительно. Женя, ну ты же сама говорила, что…
– Говорила, – согласилась Женя и нервно заходила по мастерской. – Было дело. Только, знаешь, для меня это все немного тяжело. Это у тебя эксгумация трупов – работа. А у меня, извини, это папа.
– И любимый дядя. По-твоему, если я работаю в милиции, так у меня сердца нет?
Женя помолчала.
– Ладно. А как его писать, заявление-то? Сейчас бумажку найду…
Когда я пришла домой, меня ожидали три новости.
Первая – звонил Дима, мой бывший муж. То есть мы еще не разведены, и он не хочет о разводе даже и слышать. А придется, потому что жить с мужиком, который во время моей беременности трахал все, что движется, я не могу!
Из-за этого я так расстроилась, что забегала по квартире, задыхаясь от злости и обиды. Я его так любила! Безумно! Мне казалось, что в мире нет мужчины красивее, обаятельнее, привлекательнее, чем мой Димочка. Правда, я постоянно наталкивалась на острые углы его эгоизма. Но ведь женщина должна уметь их сглаживать, верно? Вот и досглаживалась…
Новость номер два – звонила Наташка Туманова. Хочет, чтобы я помогла ей написать заявление в милицию. Я сразу же успокоилась и направилась к телефону, чтобы позвать ее к себе и помочь.
Новость номер три – звонил “какой-то неизвестный молодой человек, назвался Павлом с Ладоги”.
– Ох, этот Павел… Ма, а где коробочка?
– Какая?
– Ну, для компота для Тоненьки. Сегодня жарко, она все время пить просит. Мы сейчас опять пойдем гулять, надо компот с собой взять…
– Какой еще компот? Вы его еще вчера выпили. Давай, налью кипяченой воды. И когда ты научишься называть вещи своими именами, а не коробочками?
Никогда. У меня коробочками называется все: портфель, ящик стола, чашка, комод… Ну, может у хорошего человека быть маленькая придурь?
Мы с Наташкой договорились встретиться в небольшом кафе возле нашего, в смысле, моего дома. Мне бросилось в глаза, что она заметно сдала за эти два дня. Губы у нее все время мелко дрожали.
– Я боюсь, – жалобно сказала она. – Это конкуренты Олега. Они его отравили. Они и меня отравят, то есть нас. А Коля ничего и слышать не хочет! “Залечили” – и все.
– А может быть, и залечили, – возразила я. – Вскрытие покажет.
– А Касаткину ведь делали вскрытие. И ничего оно не показало. Остановка сердца – и все.
Наташка по-дурацки упряма в своих страхах. Я бросила взгляд на Тоненьку, но она в обнимку со своей бутылочкой кружилась рядом со столиком. Я заказала ей яблочного соку, а нам с Наташей по чашке кофе, подробно объяснила, как проехать в РОВД, и постаралась от нее побыстрее отделаться.
Неплохой она человек, судя по всему, но до чего же скучная…
А назавтра я запланировала личный визит в родной РОВД.
Я испытывала непонятное волнение, переступая до боли знакомый порог.
На самом деле это только так говорится: “Переступая порог”. Чтобы его переступить, надо сначала спуститься на два пролета в полуподвальчик, а потом сразу от крылечка пройти еще пять ступенек. И я убедилась, что измениться тут за время моего отсутствия ничего не изменилось и не должно было: все тот же облезлый линолеум на полу, все тот же запах казенщины, все та же толчея и одинаково молодые лица ребят, проходящих альтернативную службу. И все тот же старший лейтенант Кусков, близоруко пялящийся на входящих из-за оргстекла.
– Володя! Ну, как всегда, хоть бы поздоровался!
– А, Тося! Мир входящей, – отозвался Володя Кусков.
Этими фразами мы обменивались всегда.
Действительно, как будто я ушла отсюда только вчера…
Правда, в следственном отделе сценарий несколько нарушился. Народ немедленно окружил меня, начал расспрашивать, пенять на то, что не принесла Тоненькины фотографии, хвалить за то, что не растолстела; я с трудом пробилась через столпотворение и громко спросила:
– Люди, признавайтесь, кто занимается делом Туманова и Касаткина?
– Я, – откликнулся Валера Овсянников.
Собственно, это было ожидаемо: убойными делами в районной прокуратуре занимается именно он. Толковый мужик этот Валера. Мы с ним учились почти вместе, он был на два курса старше меня, и вместе участвовали в университетских КВНах. Нас даже можно было бы назвать друзьями, если б мы хоть немного чаще виделись. Я не успела удивиться, что следователь прокуратуры сидит у нас в следственном, как Валера пояснил:
– У нас и у вас тут пертурбации. Два крайних кабинета сейчас наши, мой и замши.
Заместительница районного прокурора – Вера Хруст, молодая, чуть постарше меня, меланхоличная дама. Я ее несколько раз видела, но даже не общалась. Это другие следователи с ней постоянно препираются, потому что она вечно ставит им на вид какие-то недоработки. А я – я только ищу своих потеряшек.
– Ну и хорошо. Очень даже удобно – если работать в связке… А кто теперь вместо меня?
– Петряховский.
– КТО?! Ой, мама… да ведь он же по корыстным специализировался…
– Ну, вот как с краж и грабежей пришел… так и не ушел.
Не следует думать, что для раскрытия краж не нужна высокая квалификация. Нужна. Но при этом Вася Петряховский четко усвоил, что без больших денег люди прожить в принципе могут, зато для их возвращения не пожалеют определенной мзды. К пропавшим людям у него тот же подход. Так что отныне розыск без вести пропавших у нас строится по следующей схеме: сначала деньги, потом розыскные мероприятия, а не наоборот, как было у меня. Впрочем, я не зацикливалась на деньгах. Благодаря моей гибкости у Тоненьки есть две коляски и кроватка, не говоря уж о солидном запасе памперсов (ныне истраченном).
Нет, все-таки пора, пора мне выходить на работу!
– Значит, так, – сообщил мне Валерий. – Я возбудил дело, как положено, вынес постановление об эксгумации. Но тут все недоказуемо. Если честно, я молю Бога, чтобы Вера не подкопалась, потому что оно немотивированно. Какие-то эфемерные подозрения. Вдова твоего дядюшки – по-моему, просто истеричка, а эта эксцентричная барышня, художница…
– Это она с виду эксцентричная, – перебила я. – На самом деле у нее бульдожья хватка.
– Короче, мадам Туманова обещала оплатить расходы по эксгумации. Только поэтому.
Я кивнула головой, наконец, решилась.
– Валера, знаешь, что? Во-первых…
– Знаю. Держать тебя в курсе.
– Не только. Я постараюсь помочь вам в расследовании.
– Ты?
– Да, я. Я же капитан милиции, ты забыл? Или ты думаешь, что мы в РОВД в бирюльки играем? Дело касается моей семьи, я могу помочь лучше, чем кто другой.
Валерий задумался.
– У тебя пистолет табельный есть? – наконец поинтересовался он без видимой связи с разговором. – Ах, сдала… Забери обратно. Если дело в конкурентах, лучше забери.
Я не очень поняла его, но идея показалась мне здравой. Поэтому я написала заявление о выдаче мне табельного оружия, оставила его секретарше и с чистой совестью отправилась домой.
Конечно, я отчетливо понимала, что помощи от меня в этом деле будет немного. Немногим больше, чем от козла молока. Одно дело – разыскивать заблудившихся бабушек, впавших в детство, забулдыг, не выдержавших летней жары и очередного возлияния и сбежавших от родителей-вредителей подростков. Мой контингент! Криминала в моей работе зачастую и нет никакого. А убийство, да еще такое тонкое и хитрое, как я подозреваю, – дело другое, не по Сеньке, вернее, не по Тоньке шапка. Но раз уж обещала…
Тем более, что свое обещание Овсянников и следственная группа уже выполняли. С утра мне позвонил Костя Спесивцев – тоже мой, можно сказать, друг, однокурсник и вообще хороший парень, а по совместительству дознаватель убойного отдела прокуратуры, и во всех подробностях изложил, что же они успели нарыть.
Успели довольно скромно, надо сказать. Уточнили списки гостей. Продолжали выяснять, как провели свои последние дни дядя и Касаткин. Проверяли связи и отношения. Особое внимание уделяли возможным конкурентам. Словом, как положено… и ничего интересного.
И с этими новостями я пошла к Жене.
– Господи, и это все? – воскликнула экспансивная Ида.
– А что ты хочешь, за один-то день! – возразила я, на мой взгляд, совершенно основательно, но Женя нахмурилась.
– Наверное, они все правильно делают. Только у меня какая-то заноза в мозгах сидит.
– У меня тоже. Поэтому я хочу сама все продублировать, хотя бы с тобой и с Наташкой.
– Ну, давай. Но опять же, вряд ли я тебе что-то нормально расскажу…
– Стоп. Женя, ты вообще в курсе, что должен делать потерпевший?
– Убитый, в смысле?
– Балда! Потерпевшая по этому делу – ты. И Наташка. Так вот, потерпевший обязан все подробно рассказать следствию. На ход дела он не может влиять. А мы с тобой можем, я обещала Овсянникову, что буду помогать. И ты помогай.
– Ой, конечно! Жека, соглашайся! – с воодушевлением сказала Ида и принялась намазывать какой-то немыслимый многослойный бутерброд. По-моему, в числе прочих ингредиентов там были шоколадное масло и сырокопченая колбаса. – А можно, я тоже буду помогать? А как?
Женя кивнула головой, рассеянно хлебнула “Хванчкары”. Я не удержалась, отобрала у нее бутылку и тоже пригубила упомянутый деликатес. Хорошего вина я уж давно не пробовала.
– Действительно, как мы можем помочь? – тихо произнесла Женя. – Ну, давай!
– Женя, – серьезно ответила я, – если ты правда хочешь помочь, давай: кто был у вас в гостях в тот самый последний вечер?
– Да я помню их, что ли?
– Ничего, у меня же есть списки гостей. Вот, смотри: Белозеровы со своей Настенькой.
– Ну, Настенька – его, а не Марины. От Марины есть маленький Артемий.
– Один черт. Потом, Пелеховы.
Пелеховых разъяснил наш неугомонный Спесивцев. Это были владельцы нового магазина, с которыми дядя надеялся заключить выгодный контракт. Кем бы они ни были, ни им, ни Белозеровым не было ни малейшего резона убивать дядю с Касаткиным.
– Да, – вдруг вспомнила Женя, – еще была Василенко. Ну та, из-под Киева.
Я обалдело уставилась в пустоту.
Василенко действительно была из-под Киева, из Фастова, и она вполне оправдывала известную поговорку: “Когда хохол родился, еврей заплакал”. Энергичная, средних лет женщина явилась в Питер три года назад – без покровителей, без связей, без друзей среди братков, и за эти три года успела отвоевать себе куда больше жизненного пространства, чем иные счастливые обладатели того, другого и третьего. Говорили, что она вообще не спит, не отдыхает, не имеет бойфренда, детей оставила в своем Фастове; что можно звонить ей хоть в три часа ночи – поднимет трубку и свежим голосом будет обсуждать новое деловое предложение; что все бизнес-вумен, живущие на работе, по сравнению с ней просто бездельницы… Дядя, время от времени обсуждавший со мной свои дела, поначалу отнесся к Василенко пренебрежительно, но уже через год сильно встревожился. Месяц назад он называл ее своим самым опасным конкурентом.
Раз она была опасна для дяди, значит, и Касаткину ее любить было не за что.
Что она делала в гостях у Касаткиных?!
– Разговор шел о погоде, – припомнила Женя, – о делах вообще ни слова.
С каждым днем я все больше укреплялась в мысли, что дядю и Касаткина убрали. Но кто? Поерошив давно не стриженные волосы, я попросила Женю обязательно перезвонить Спесивцеву и уточнить свои показания. Уж кто-то, а Василенко на роль убийцы – кандидат номер раз, за исключением неразрешимого вопроса, как же она добралась до дяди Олега.
Вечером я опять встречалась с Наташкой Тумановой.
– Так трудно теперь, – пожаловалась она. – Они меня там, в милиции, спрашивают, почему я решила, что моего мужа отравили. А я и сказать-то ничего не могу.
– Наташа, – попросила я, – ты рассказывала в милиции, как дядя провел свои последние дни. Расскажи, пожалуйста, и мне. Я тоже должна это знать.
Наташа пожала плечами. Я запоздало сообразила, что дядя вряд ли с ней откровенничал.
– Да кто его знает? Как всегда, был на работе. Пришел домой поздно. Пропах какими-то духами. Я узнала, что он куда-то пошел с букетом цветов…
Ай да Наташка! Слежку за муженьком устроила! Кто б мог подумать, что эта кукла еще и ревнива? Интересно, а дядя знал, что она его выслеживает?
– Я напрямик спросила, где это он был. А он рассмеялся и говорит: контракт выгодный заключил. Я говорю: что, с цветами? А он и говорит: дама, говорит, хитрая хохлушка, ну, мы с ней теперь поладили. Говорит, нынче все дела через рестораны решаются. Я так и поверила, но как проверишь? Мужики, они все так и смотрят, как бы налево…
Перед глазами у меня все поплыло. Неожиданно мне вдруг почудилось, что передо мной – снова стены нашей с Димой квартиры, обои с желтыми цветочками, что я снова беременна, снова возвращаюсь из консультации, снова слышу стоны этих паразитов…
– Тоня! Тебе плохо? Ты чего? Вся такая белая…
– Ой, Наташ, – честно призналась я, – совсем я замоталась. Башка, понимаешь, разламывается. Слушай, а он не говорил, как зовут эту хитрую хохлушку?
– Да вроде говорил, но я не запомнила. То ли Лена, то ли Леда…
У Василенко странное имя – Леда Игнатьевна. Итак, в последний вечер своей жизни дядя Олег виделся с Ледой Василенко. В последний вечер своей жизни Алексей Касаткин тоже виделся в числе прочих с Ледой Василенко. Что из этого следует?
Я взяла Тоненьку на руки и отправилась гулять с ней. Но и прогулки не получилось. Прямо во дворе к нам подошел Дима. Я отвернулась от него, он какое-то время молча стоял рядом со мной, потом присел на корточки и затормошил Тоненьку. Она прижалась ко мне, глядя на папашу во все глаза. Я зло сказала:
– Не смей к ней прикасаться!
– Почему? – плачущим голосом спросил Дима. – Она моя дочь…
– Уж в этом ты можешь не сомневаться, – ядовито сказала я. – Интересно, сколько у тебя еще детей? А?
– Тоня, ты это… Ну, может быть, подулась и будет?
– Чего?!
Я хоть и говорю, что разведена, на самом деле еще не в разводе. Я только недавно подала иск о расторжении брака в райсуд – пришлось, потому что Дима усиленно возражал. Но его возражения мне, честно говоря, уже не первый месяц были до лампочки. Чтобы беременная на восьмом месяце приходила домой и заставала собственного мужа трахающим на своей собственной постели какую-то крашеную выдру! И это было еще не все – я, обалдев, прошла, шатаясь, на кухню, чтобы выпить воды, и обнаружила, что эти скоты выжрали все приготовленное мною мясо с картошкой, и даже не удосужились помыть после себя посуду! Боги, боги мои, сколько посуды они свалили в раковине! Монблан, Эльбрус, Эверест грязного фарфора!
Потом, конечно, Дима уговаривал меня не горячиться. И мама. И покойный папа. Они все повторяли одно и то же: что будет с ребенком? А я язвительно отвечала Диме: алименты платить будешь, котяра мартовский, я твою рожу видеть не могу. Его мымра, естественно, мгновенно испарилась. И остался Димочка при своих интересах – свобода ему только на словах нужна, он из тех, кто без широкой юбки, к которой можно прицепиться, жить не может.
– Ну, слышишь, он к опять к ней пристает! Во гад какой! – Господи, какое счастье, что на свете есть друзья. – Паша, ты понял, он хочет отбить у тебя Антоху!
– Это моя жена, – возмутился Дима. Паша с интересом воззрился на него.
– Бывшая, – мягко поправил он.
– Настоящая!
– Ну, хватит, – решительно сказала я. – Дима, я никогда не передумаю. Это, знакомься, мой новый бойфренд. А это моя лучшая подруга. И моя дочь. Люди, которых я люблю. Так что ты здесь явно лишний. Пошел вон, а то в следующий раз я тебя пристрелю!
Я все-таки не удержалась, сорвалась на крик. Тоненька тут же за компанию заревела, а за ней заревела и я. Мы втроем принялись нас утешать. Дима еще немного постоял и безнадежно пошел.
– У тебя же шпалера нету, – с удивлением сказала мне Женя, – как ты его пристрелишь?
По правде говоря, я уже обратилась к нашему начальнику с тем, чтобы он снова выдал мне табельное оружие, и получила “добро”, так что пистолет у меня все-таки есть. И вообще, хватит сидеть дома, пора на работу. Надеюсь, вопрос решится положительно до того, как Дима в очередной раз явится меня уламывать.
Мы гуляли по двору, беседовали о том, о сем, Паша уделял внимание Тоненьке, из чего я заключила, что он решил-таки взять меня приступом, Тоненька бегала с ним взапуски на нетвердых ножках, заливаясь смехом, а я, улучив момент, поведала Жене о своих подозрениях насчет Василенко.
– Ого, – ухватилась за идею Женя, – а ведь и правда!
На следующий день я пришла к Жене в мастерскую и застала странную картину. По всему полу валялись книги, а Женя с Идой ползали среди них, заглядывая в обложки.
– Это еще что за поисковые работы? – поразилась я.
– Скажи, украинские раскопки, – радостно отозвалась Ида.
– А почему украинские?
– Да потому, – откликнулась и Женя, – что Василенко – украинка. Чтобы ее вывести на чистую воду, надо знать ее родной язык, чтобы она ничего от нас не утаила. О, вот она!
Что-то в этой логике было. Или что-то ущербное.
– Моя харьковская кузина прислала, – пояснила Женя, показывая мне толстенькую книжку. На ней была нарисована семейка в национальных костюмах, читающая книгу, с подписью: “Вчимося мови та розмови”*.
*Книга действительно существует и издана запорожским издательством “Просвита”
Ида взяла книгу и повертела в руках.
– Ты смотри, хорошая книжка! Не просто долбаный самоучитель, а все по теме. Вот послушайте: “Кролик”.
Жив собі на світі Петя.
Ой, молі, ой, молі!
І були у того Петі
Ще й кролі, ще й кролі.
– Ой, моли? – с удивлением переспросила я. – А это что?
– Да ну тебя, какая разница? Или вот словарик: “Баклажаны – сині”.
Я почувствовала, что с меня довольно.
– Вы что, всерьез собираетесь изучать по ЭТОМУ украинский?
– Да, – после минутного размышления ответила Ида, – не так-то это просто. Трудный язык украинский, даже чересчур.
– Как русский, наверное, – поддакнула Женя, Ида не согласилась:
– Да ну, русский простой. Мне еще двух лет не было, а я уже по-русски шпарила!
– Стоп. Василенко, конечно, много выиграет со смертью конкурентов, но она же не совсем дура. Она понимает, что в первую очередь заподозрят ее. Да и отравить несведущему человеку так тонко не удастся.
– Во-во, – Женя выпрямилась и отшвырнула книгу, – одинокой иностранке без связей и “крыши” лучше попытаться уладить дела миром. Да, кажется, твой дядя вроде бы именно это и пробовал сделать? Если я верно поняла то, что ты говорила со слов Наташки?
– И в гости бы твой отец, Женя, ее бы не звал, если б не уладили, – добавила Ида, из чего я заключила, что Женя посвятила ее в наши проблемы полностью. – Значит, ну его на фиг, этот украинский! Все равно не осилим…
Бедной Леде Игнатьевне и так не повезло. Теперь ее, как и других возможных свидетелей (которых, – легко! – могут перевести в категорию подозреваемых), будут таскать на допросы в милицию.
– Женя, – задумчиво сказала я, – давай я тебя выдам замуж за нашего дознавателя Спесивцева. Он хороший мужик, у него в башке тоже полно тараканов.
– Это чего, – поразилась Женя, – месть за Пашу?
– Ага…
– А ты это серьезно насчет бойфренда?
– Ну… а почему бы и нет?
– О! А то он все с расспросами пристает: как я ей, как ты думаешь, я ей понравился… ну, и в таком духе. Запал он на тебя конкретно. – Женя перевела дух. – Слушай, знаешь чего? Помнишь, ты говорила о психологических невидимках? (Ничего подобного я не помню, но если Женя говорит, что говорила, значит, так оно и есть). Ну, тех, кто был, но на них и не подумаешь? Я забыла! Понимаешь, чужих перечислила, Василенко эта выпала у меня из головы именно потому, что я не ожидала ее увидеть, а эти… – она замялась. Я поторопила ее, и Женя, смущаясь, продолжила: – Я забыла сказать, что Олег Сергеевич и Коля с Натахой тоже были у нас.
– ЧТО?! – Я не просто встала – взлетела. – Как ты сказала? Но дядя… он же умер…
– Да ведь он только на следующий день умер! Вернее, на следующую ночь. Сначала он, потом папа, а не наоборот. А в тот вечер они все были здоровыми и веселыми. Поэтому я и сказала сразу, что их убрали. Нет, ты не подумай, я твоих-то не подозреваю. Просто, если что, то надо знать, что они были.
– Будет возможность познакомиться со Спесивцевым, – буркнула я.
– Колька весь вечер танцевал, – вздохнула Женя, – и со мной, и с Натахой, и с Маринкой, и особенно с Люськой. И чего она так мужикам нравится? Она же… знала бы ты! Шлюха она, вот кто!
Интересно было бы послушать, что Людмила Касаткина скажет о своей падчерице. По мне, обычная, ничем не примечательная женщина. Красивая, молодая, не особенно умная, довольно-таки недалекая. Касаткин, будь он жив, скоро бы начал тяготиться этим браком. Дело, видимо, в том, что Женю гложет обида за мать. А мать ее действительно интеллигентная женщина… м-да.
– Вот с некоторых пор кто-то этой швабре начал цветы присылать, – Женя злобно хмыкнула. – Орхидеи! А она сядет, нюхает и любуется. То цветами, то собой в зеркале.
– Мне, помнится, тоже присылали цветы, – мечтательно проговорила Ида.
– А мне Дима не подарил ни цветочка, – зло выпалила я. – И Паша твой туда же!
Я забыла об этом неприятном разговоре, если бы следующее утро не принесло сразу два связанных с ним сюрприза.
Во-первых, нам прислали из магазина цветы. И не банальные розы, и не сверхдорогие орхидеи, и не ерунду какую-нибудь, а оранжево-сиреневый, похожий на голову журавля-красавки цветок с зеленью, в красивой упаковке. Необыкновенный. Никогда мною не виданный. Мама заохала и заахала, интересуясь, откуда у меня такие оригинальные поклонники (Пашу она еще не видала), Тоненька целый день не сводила с букета глаз – к счастью, у меня достало ума поставить вазу на шкаф, куда она не может добраться. Впрочем, был сюрприз и для Тоненьки: симпатичный беленький медвежонок.
Женя, как всегда… вот уже в третий раз она пытается меня сосватать.
И что бы я без нее делала?
Я позвонила Паше, поблагодарила, после чего он пригласил нас в детское кафе, и мы очень мило провели время. Хорошо, что не дома.
Домой ко мне никого приглашать нельзя. Квартира эта – тридцатилетней давности, за эти тридцать лет любовно собранные моей бабушкой мебель и ковры превратились в хлам и старье, из которого труха сыплется, но мама не хочет этого видеть. Ковры давно потратила моль, мебель обглодало время и ободрала кошка (кошка благополучно сбежала от нас три года назад), люстра треснула, кран в ванной потек, у телевизора сел кинескоп. Разгром с переменным успехом довершает Тоненька. Правда, я не отношусь к знакомству с Пашей серьезно, но все равно стыдно перед ним.
Вечером я перезвонила Жене. Сперва на мобилку, но мобилка не отвечала – Женя исчезла куда-то вне пределов досягаемости. Потом в мастерскую.
– А она в “Шестьдесят девять”, – легкомысленно ответила мне Ида, явно не зная, о чем говорит.
– Ида, ты не шутишь? Повтори, пожалуйста, ГДЕ ОНА?! И что ей там делать? И вообще, что у нее в голове?
– Ну… она, кажется, думает, что эта профура Люся укокошила Алексея Алексеича за-ради нового любовника или что-то в этом роде, – растерянно пояснила Ида. – А что?
Я положила трубку и начала собираться.
Я натянула сначала джинсы (сильно потертые), потом серую юбку (пятилетней давности), потом брюки, на которых мама, к моему удивлению, заменила “молнию”. Больше у меня надеть нечего. К брюкам нашлась блузка с галстуком. Кажется, в таком виде капитану милиции можно идти даже в злачное донельзя место. До чего ж я обносилась за время декрета – страшно подумать. И постричься не мешало бы. И косметика вся на исходе. И как только Паша мной заинтересовался?
Как бы ни тошнило меня от одной мысли про этот клуб “69”, должна же я вытащить безмозглую Женьку из этой Харибды!
Я подошла к дверям клуба с мыслью, что мне везет на разнообразные приключения.
Вообще говоря, к розыску без вести пропавших почему-то принято относиться спустя рукава. Иной раз, глядишь, и искать-то нечего – обеспокоенные родственники дают тебе в руки все нити, а все равно дело тянется месяцами. Меня эти самые обеспокоенные родственники любили и, надеюсь, еще будут любить, потому что я работаю с удовольствием. Нравится мне это дело – людей искать, особенно если они живьем отыскиваются.
Последнее перед декретом дело я завершила с блеском и ко всеобщему удовлетворению. Обратился ко мне некто Егоров с заявлением о пропаже 17-летней дочери Маши. Ему-то казалось, что Маша жива, а вот мадам Егорова, видите ли, была твердо убеждена, что ее Масяню убили и изнасиловали. В таких случаях не без пользы уточнить, что за семья, каковы в ней отношения, чему они учат ребеночка и тому подобное. Оказывается, мама учила дочь, что иметь много мужчин – плохо. Верная посылка, ничего не скажешь. Вторая посылка была уже интереснее. Егорова-старшая была идеальной женой. Вставала в шесть утра готовить мужу завтрак, ежедневно выдавала ему отглаженную рубашечку, прощала явления домой навеселе. Третья посылка: Егоров ни разу не поблагодарил жену ни за вкусные завтраки, ни за рубашечки, ни за понимание и любовь, наоборот, все время придирался и ворчал. Вывод с точки зрения формальной логики был потрясающим. Обычно в таких семьях вырастают либо очень несчастные девушки, либо потаскушки, либо стервы. Масяня изобрела свой выход: я обнаружила ее в небезызвестном клубе “69”, в клубах табачного дыма (хорошо хоть не конопляного), в обществе какой-то профурсетки непонятного пола и возраста и очень сильно подшофе. Неизвестным чудом мне удалось убедить блудную дочь хотя бы изредка ночевать дома, за что мне были благодарны ее родители и весьма благодарна профурсетка (у нее, как выяснилось, имелась комнатка в коммуналке, где и одному-то места почти не было).
А я-то, дура, так ничему и не научилась, пока не познала на собственном опыте: идеальных жен не любят. Любят умеренно вредных.
С этой мыслью я злобно ткнула в лицо “69”-скому секьюрити сперва удостоверение капитана милиции, а затем фотографию Женьки. Мне до последнего не хотелось верить, что она именно здесь. Ида, пожалуй, соврет – недорого возьмет. Но секьюрити Женю опознал и робко поинтересовался:
– Она что, преступница? У нас вообще-то народ тихий…
– Знаю я, – проворчала я, про себя добавив: наркоманы чертовы, – я не преступников разыскиваю, а без вести пропавших, понятно вам?
Оставив секьюрити одиноко и облегченно вздыхать, я резво направилась в глубь зала. В конце-то концов, я однажды здесь уже была… Ой… Чего это они на меня так смотрят, а? Да что они мечутся, как хатифнатты! Почему-то танцующие девушки с опустелыми от долгого бессмысленного балдения и громкой музыки глазами вызвали у меня ассоциацию из детства, когда я читала книжку про Муми-тролля и хатифнаттов – маленьких, безликих, немых существ, которые в тоске и тревоге вечно бродят по свету. Женю я уже видела. Она сидела за столиком, цинично щурилась на девичьи попки и отрешенно поглощала мороженое, а рядом с ней вертелось особенно безликое маленькое существо. Озверев, я протолкалась к ней, но тут меня тормознули.
– Антонина Павловна! Никак еще кого ищете?
Масяня!
– А, Егорова, опять за старое? Да нет, познакомиться с кем-нибудь хочу.
– Так познакомьтесь со мной.
Я скептически оглядела нахальную малявку в кепке и очках с толстенными линзами.
– Спасибо, Егорова, я вам не Красная книга, чтобы с исчезающими видами связываться! А кстати… Кто во-он та соплячка, рядом с дамочкой в красной футболке?
– Это Олька Бархатова, – бесстрастно сообщила Егорова. – Познакомить?
– Да ну ее… Нет, спасибо. Ты у родителей?
– У них, у них. Из-за вас, спасибо в шляпу. Теперь никакой личной жизни.
– Ладно, – пробормотала я, сразу почувствовав себя виноватой, отодвинула Масяню в сторону и плюхнулась на стул рядом с Женькой. Та меланхолично покосилась в мою сторону, затем вытаращилась на меня, подскочив от избытка чувств, и промычала нечто нечленораздельное.
– Женька! Какого лешего! Ты чего тут делаешь?!
Олька немедленно исчезла.
– Я-то? Живу. Что еще может делать настоящая богема в настоящем злачном месте?
Да, с этим не поспоришь…
– Слушай, ты не скандаль, а то испортишь мне всю обедню. Ты и так спугнула моего ангела.
– КОГО?! Какого еще ангела?
– Солнечного, – нудно пояснила Женя. – Солнечного ангела. Это будет мой шедевр. Вдохновение поет во мне так: ла, ла, ла. Я искала ее всю жизнь с момента замысла. А ты ее…
“Солнечный ангел” был худосочным, обмотанным во что-то черное с заклепками, обстриженным а-ля лысый ежик, да еще и конопатым по самую макушку. Если ЭТО и есть муза в понимании Жени…
– Ты просто не видишь разницы между натурщицей и моделью, – рассердилась Женя. – Натурщик – это, если хочешь знать, почти соавтор. Потом, у меня здесь еще одно дело. Я выслеживаю Люську.
Вот как? Час от часу не легче… Но Людмила Касаткина, привычно разодетая в куклу Барби, с нарядно уложенными мелированными волосами, действительно была здесь. Я от неожиданности уронила креманку с мороженым, которую мне принес официант (Женя, конечно же, не могла предупредить о том, что намерена угощать меня мороженым), прямо на стол, и влезла в мороженое локтем. Пока я возилась, вытирая блузку и восстанавливая статус-кво на столе, меня потрясло второе обстоятельство. Рядом с Люсей маячила очень знакомая женская фигура. Такого же кукольного вида, только не блондинка, а яркая шатенка. Вообще у молодых жен богатых есть нечто общее во взгляде, одежде и других частях личности.
– А это, если ты еще не догадалась, Марина Белозерова, – уточнила Женя.
“Солнечный ангел” Оля повернулась к нам и проговорила хриплым мальчишеским баском:
– Два ботинка с сапогом и пара! Как тут с собственной задницей плясать, так лесбиянки, а как только подвернется богатенький жених, так натуралки гребаные!
Я снова уронила креманку, пораженная как концепцией, так и формулировкой. Женю, однако, трудно было смутить. Она благоговейно внимала тому, что вещал ее “ангел”.
– Я всегда это говорила, вот-вот. Именно гребаные. Особенно блондинка.
– А Маришка не лучше, – сквозь редкие зубы процедила Оля, – сама нашла себе буратину и девку свою только и смотрит, как бы продать подороже. Да, кстати: вы вместе или как?
– Мы просто друзья, – испуганно выдохнула я, заслужив благодарный взгляд Жени.
– Потанцуем? – бесцеремонно спросила моя подружка и вытащила Олю из-за столика, оставив меня переваривать информацию. Итак, Касаткина и Белозерова, которые в гостях едва раскланиваются, на самом деле тесно связаны. Еще как тесно. Очень странно, зачем это им понадобилось скрывать, что они дружат? Может быть, боялись разоблачения? Так-так…
Да! Гораздо важнее выяснить, почему это заинтересовало Женю?
Но Женю параллельно интересовали ее творческие идеи и конопатая Оля. Она самозабвенно танцевала с ней, неприкрыто соблазняя бедняжку… знать бы, чем? Вряд ли это создание способно оценить идею “соавторства” и прочих позирований… Женя повернулась ко мне, поймала мой взгляд и подмигнула. Я поднялась, в очередной раз зацепив и перевернув опустевшую креманку.
Наутро я собралась звонить Жене, но она позвонила сама.
– Ты представляешь, Олечка придет ко мне! Сама, понимаешь, сама попросилась!
– Это удача, – вздохнула я. – Лучше объясни, чем тебя заинтересовали эти две безнравственные подорвы – твоя Люся и Белозерова?
– Да ну их, – прощебетала вдохновленная Женя. – Мне надо все подготовить: эскизы, краски, освещение. Хочешь посмотреть, как я работаю? Ну, так приходи! Тогда и поговорим.
Не успела я положить трубку, как заработала очередной втык от мамы.
– Где Тонечка? – сурово поинтересовалась она, надвигаясь на меня.
– В коробочке, где же еще.
“Коробочкой” в данный момент был манеж. Я действительно оставила Тоненьку в манеже перед тем, как позвонить, и она мирно играла там с любимым синим зайцем и пирамидкой. Какое-то время я пыталась понять, что в этом плохого, пока мама не заявила:
– Она еще не завтракала! Как ты с ребенком обращаешься, ты вообще думаешь? И как ты ее одела? Она же почти голая!
– Ма, двадцать шесть градусов! Куда ее одевать!
Мамина фишка по отношению к Тоненьке – кормить и кутать. Ее бы воля, Тоненька ела бы, как лошадь, и в июле расхаживала бы одетой, как антарктические полярники. Минут двадцать мы отчаянно ругались, пока Тоненька не завопила громче нас обеих:
– Ку-у-сать хосю!
Довели человека, называется. Она наверняка сказала это негромко и спокойно раза три или четыре, пока не сообразила, что мы ее не слышим. Нам ведь важнее было выяснить, кто больше смыслит в ее воспитании. Ради этого можно было и завтрак задвинуть – ни я, ни мама еще ничего не готовили. Я немедленно вкинула в кастрюльку пару яиц под мамино ворчание (мама боится, что у Тоненьки будет диатез), достала сыр и ветчину. И то, и другое заканчивалось.
– Ма, я сейчас покормлю ее и пойду в магазин.
– Ага, а сидеть с Тонечкой опять я должна?
– Да не сиди ты с ней! Она отлично обойдется без тебя, в манеже поиграет.
Тоненька – не сторонник беспрерывного общения. Если ее долго не оставлять в покое, она начинает реветь и капризничать. Но мама считает, что ребенка обязательно нужно “контролировать” 24 часа в сутки. Вот будут ругаться лет через пятнадцать!
Мне сильно повезло в смысле местоположения. Родное РОВД, мой дом и круглосуточный (что тоже удобно) магазинчик расположены совсем рядом. Поэтому я первым делом направилась к Овсянникову.
– А, это ты, – безучастно приветствовал он меня. – Кстати, проверяли мы Василенко.
Я почувствовала густую жаркую краску на собственных щеках. Но Валера не имеет привычки досматриваться, краснеют его коллеги или нет. Он имеет привычку сразу переходить к сути дела. Не успела я глазом моргнуть, как у меня в руках оказались протокол допроса самой Василенко, ее главбуха, секретарши и кого-то еще.
– Стопроцентное алиби? – безнадежно спросила я.
– Да ты читай, читай! И вот еще, – он сунул мне в руки пухлую пачку бумаг. Я еще более безнадежно принялась их перебирать, понимая, что мама меня съест вместе с Тоненькой. Но кому-кому, а Василенко смерть даже одного из компаньонов не принесла бы ни малейшей выгоды. Из ксерокопий договоров явствовало, что дядя и Касаткин собирались попросту слить свою и Василенковскую фирмы. Но слить на достаточно приемлемых для Василенко условиях. Распечатки Интернет-переписки заинтересовали меня еще больше. Оказывается, Касаткин имел “лапу” на российско-украинской таможне, которой у Василенко не было. Зато были связи в родных местах. Таким образом, новоявленному концерну удавалось наладить поставки товаров из Украины с минимальными таможенными издержками. Убирать дядю смысла тоже не было, потому что фирмы после слияния должны были сохранять известную автономию: кто сколько заработал, тот столько и получит. Итак, при рассмотрении вопроса “кому выгодно?” Василенко отпала.
Это если не учитывать то, что она попросту не могла организовать отравление новоиспеченных компаньонов, так как не обладала для этого необходимыми знаниями.
Я понурила голову. Идея с отравлением была моей. А подтверждений этой идее пока что не было. Поэтому я уныло спросила:
– А результатов экспертизы еще нет?
– Нет, но скоро должны быть, – обнадежил меня Валерий. – Да, а ты бы сходила к Кругловой, может быть, уже и есть.
Как все-таки хорошо, что я а) профессиональный мент и б) коллега этих людей. Женю или Наталью попросту отфутболили бы. Даже тем, кто не скупится на подношения, приходится в лучшем случае подолгу томиться в неведении. А пойти в судебно-медицинскую лабораторию, как я, они бы не могли – посторонних туда не пускают.
Марья Николаевна Круглова, наш судмедэксперт, – человек непредсказуемый. Нет, в ее добросовестности никто не сомневается. Но почему у нее на экспертизу похожих травм в одном случае уходит два часа, а в другом – три дня, объяснить невозможно. Кроме того, никогда нельзя сказать заранее, какова будет ее реакция на мой визит. Впрочем, ко мне она вроде бы благоволит.
Я заметила ее полную фигуру с аккуратно упрятанными под старомодный чепчик седыми волосами возле курительной комнаты. Марья Николаевна вот уже тридцать лет курит в надежде, что это поможет ей похудеть, и с тех пор окончательно располнела, но курить не бросает.
– А, мамаша сыска, – окликнула она меня. – Неужто к делам вернулась?
– У меня, Марья Николаевна, дело сугубо семейное. Дядя мой умер, а я заподозрила неладное. Его дети думают, что дядю залечили врачи, но, поскольку его смерть выгодна его сыну… в общем, сами понимаете. Мне удалось убедить вдову, что дело нечисто. Тем более, что одновременно с ним умер и его компаньон. Диагноз – острая сердечная недостаточность. Их тела эксгумировали…
– Очень подробное объяснение! Можешь не продолжать. Это Касаткин и Туманов, э?
– Во-во!
Марья Николаевна отправилась к себе в лабораторию, явно за результатами, походя бормоча: “Не могли сказать, что это родственник, а не однофамилец, я быстрей бы справилась”. Ждать пришлось долго, минут пятнадцать, наконец, Круглова вынырнула из своего трупного царства с бумажками в руках.
– Думаю, все подробности тебе не нужны, – сообщила она, серьезно глядя на меня поверх очков. – Достаточно и того, что твоя догадка насчет отравления оказалась правильной. Переходи, что ли, в убойный отдел? Эти двое получили большие дозы экстракта филейника… ну, такой травы, вот, я тебе выписала на отдельный листочек латинское название. Оно тебе ровно ничего не скажет, но в аптеке должны его знать. Экстракт безвкусный или сладковатый. Трава применяется в народной медицине, а в последнее время ее полюбили гомеопаты.
– Все есть яд и лекарство, дело только за дозой? – сообразила я. На бумажке действительно красовались латинские буковки. Они действительно ни о чем мне не говорили.
– Именно! Теперь будет полегче, в Питере чистое ЛСД купить и то проще, чем этот препарат. Найди того, кто покупал сразу много в последние несколько дней – и перед тобой убийца.
Круглова при всех своих неоспоримых достоинствах невыносима. Можно подумать, перед ней неопытный стажер. Да я за семь лет в органах столько пропащих нашла!
Куда там ее ЛСД…
От Кругловой я побежала обратно к Овсянникову, сунула ему под нос бумажку с выводами судмедэкспертизы, умоляя поторопиться, а уж от Овсянникова – в магазин и домой.
Дома я узнала, что Тоненька, которую мама опрометчиво достала из манежа, пошла в тумбочку под телевизором, распотрошила мамины клубки мохера (она их там хранит) и журналы с образцами вязания, распустила наполовину связанный для Тоненьки же свитер и в завершение пиршества духа воткнула все вязальные спицы в горшок с маминым любимым розовым зигокактусом.
– Мама, – орала я в ответ на справедливые мамины упреки по поводу того, что меня только за смертью посылать, – ну ты можешь хотя бы не доставать ее из коробочки, если не можешь за ней уследить? Почему она при мне никогда не ходит в коробочку?
– Какую еще коробочку?
– Ну, которая под телевизором!
Гораздо хуже было то, что Тоненька ухитрилась добраться до томика мрачных историй Андерсена, которые я одолжила у Кости Спесивцева, и вырвать оттуда несколько страниц.
Вечером ко мне пришла Натка.
Это был уже не первый ее визит. В мое отсутствие она общалась с мамой и с Тоненькой. Кажется, она согласна была бы просто сидеть у нас в квартире и молчать, лишь бы не видеть свою родню. И точно, она со вздохом сказала:
– Не могу уже их видеть. Андрюха – сволочь, только и думает о том, сколько и чего отец ему оставил в завещании. Они из-за этого завещания все перегрызлись, хотя его только через неделю должны обнародовать.
– Почему через неделю?
– А папа нотариусу оставил четкие указания, когда после его смерти огласить завещание. Не хотел, чтобы мы заранее ждали его смерти. Да мы и не ждали, только Колька, паразит, прямо весь светится от нежданной-негаданной радости. Натаха, и та больше расстраивается. Слушай, это ты надоумила Наташку написать заявление? Ты что, и правда думаешь, что папу убили?
– Нет, я думаю, что его просто “залечили”, – заверила я.
Зачем я солгала? Вроде бы не было смысла скрывать ничего, ведь все равно мои родные узнают правду рано или поздно. Что меня дернуло умолчать?
– А я для Тоненьки тортик принесла, – вдруг сказала Натка. – Спасла, понимаешь! Специально для нее купила. Мне продавщица сказала, что он из продуктов, которые не вызывают диатеза. А нашим фиг объяснишь, Андрей за сладким трясется, даром, что размером с борова. (Кузен и впрямь с ожирением, да и сама Натка не худенькая – розовощекий кругленький подросток со вздернутым носиком, в нелепой модной кепочке. В мать, хотя лицом похожи на отца. Коля, тот в другую мать – тощий и долговязый, а лицом тоже на дядю Олега смахивает). И Наташка, которой Бархатова запрещает лишнюю калорию съедать.
– А кто это, Бархатова?
Мне простительно. Я хожу в районные поликлиники. А вот семейство дяди – к элитным частным докторам. То-то Наташка утренней тошнотой скорбна, а я Тоненьку относила легко, всем на зависть. Зато я не знаю, что Марианна Бархатова – один из лучших гинекологов Петербурга.
– Но я им всем так и сказала: это для Тоненьки! А вам – паровые котлеты с тыквенным соком!
Я неудержимо расхохоталась. Натка – прелесть, я ее очень люблю. Несмотря на юный возраст, моя милая толстушка на редкость сообразительна и начитанна, общаться с ней куда приятнее, чем с ленивым Андреем. Да и Коля в последнее время стал какой-то…
– Чокнутый! – прокомментировала его Натка.
Я, конечно, сказала сестре, что вечером же угощу Тоненьку ее замечательным тортиком. На самом деле ни один разумный человек на моем месте этого не сделает, но сам факт заботы со стороны Натки мне очень приятен. Поэтому я потихоньку поставила тортик в холодильник с твердым намерением слопать его с подругами в ближайшие пару дней.
Но полакомиться тортиком мне не пришлось.
На следующее утро меня разбудил звонок от Спесивцева.
– Тонька, ты у себя в декрете совсем обленилась, – заметил он в ответ на мое признание, что разбудил. – Пол-девятого! Я твою аптеку нашел!
– Какую – мою? – тупо спросила я.
– Ты что, мать, сдурела? Кто просил найти аптеку, где продавался этот долбаный экстракт? Это ж только для тебя мы так старались, кто другой бы еще неделю ждал! Работы кусок немереный!
– Костечка, я вам поляну накрою, – обрадовавшись, пообещала я. – Выкладывай!
Он выложил. И добавил:
– Я тут лично проверил, кто может среди вашего окружения пробавляться гомеопатией. И твою вчерашнюю информацию проверил тоже.
Вчера вечером мы с ним созвонились, и я добросовестно выложила ему фамилии всех врачей, к которым ходили лечиться мои родственники. Как оказалось, Касаткин тоже к ним ходил, – спасибо, сократил работу доблестной милиции.
– С гомеопатическими препаратами возилась, и то не сейчас, а пять лет назад, только гинеколог Бархатова, – сообщил Костя. – Конечно, это еще ни о чем не говорит, но все-таки факт. Я до одиннадцати вечера по своим каналам копал.
Свои каналы у Кости – через родственные связи, его отец был известным профессором медицины, мать – авторитетным кардиологом, брат тоже пошел в медицину, а он почему-то в милицию. Вообще Костя немного эксцентричен. Но я ему была благодарна до экстаза.
Если б не Натка, я бы про эту Бархатову и других врачей и не подумала бы! Судьба…
Я тут же позвонила Женьке и в общих чертах пересказала то, что сказала мне Володя. Она зевнула (я, в свою очередь, разбудила ее) и предложила:
– Приходи ближе к вечеру. Может быть, еще что нароют.
Я добросовестно несколько раз звонила Спесивцеву, изрядно ему надоев, но больше ничего никто не нарыл. Поэтому я с чистой совестью отправилась к Женьке – излагать подробности. Дошла…
И обомлела.
А кто бы не обомлел?
В окне мастерской красовалась яркая вывеска с надписью: “Живые тушканчики оптом и в розницу. Постоянным покупателям – экскурсия в девственную степь за счет фирмы”.
Но и это было бы еще ничего!
Мастерскую, казалось, заполонили какие-то необычные, но до боли знакомые звуки. Впечатление было настолько сильным, что я даже не обратила внимания на приветствия Иды (в широких пижамных штанах с крокодилами и попугаями и майке с надписью “Rammstein”). Вместо куртуазностей я повертела головой и установила, что звук идет из коробки, где Женя, в первый и последний раз за всю жизнь проявляя педантичность, держала свои краски. Впрочем, краски благополучно громоздились на линялой пластиковой этажерке нежного оттенка женских панталон.
Я подошла и заглянула в коробку. Так и есть! В коробке дрыгал пухлыми ножками и скрипуче орал щекастый младенец месяцев эдак семи-восьми. Я пощекотала его за пузечко, младенец, немедля сменив гнев на милость, заулыбался и застрекотал.
– Это он жратки хочет, – пояснила Женя, выходя из своего закутка с бутылочкой и мисочкой в одной руке. – Иваха! Как насчет “Нестожена” и абрикосового пюре?
– Так это и есть Иван Алексеевич? – сообразила я.
– Ну дык это!
– А что он тут делает?
Женя взяла братишку, уселась с ним на шаткий стул и ткнула ему бутылочкой в рот, к заметному удовлетворению ребенка.
– В данный момент поедает молочную смесь. А вообще его мне утром притащила Люся.
– С чего бы это?
После явления Люси в приятном обществе распутной Белозеровой и ее же танцев на пьяном столе мне просто не пришло в голову, что в душе мадам Касаткиной могут быть материнские чувства. Женя пожала плечами.
– Представь себе, она опасается за его жизнь.
– Интересно, почему это она решила, что здесь он будет в безопасности? Наоборот, если она права, то в опасности окажетесь вы оба.
Женя передернула верхней частью тела, от чего Ваня встрепенулся и даже на мгновение перестал сосать свою похлебку, но промолчала.
Честно говоря, Женечкин закуток нравится мне больше всего. Здесь стоят два стула, на одном из которых она и восседала, большой прямоугольный стол, который Женя называет “почти антикварным” – за ним обедало семейство Касаткиных в те безоблачные дни, когда отец семейства был старшим научным сотрудником в НИИ сплавов и стали, а мама еще не стыдилась того, что работает учительницей литературы. Когда покойный Касаткин разбогател и развелся, стол был объявлен никуда не годным, а Женя его с радостью узурпировала. Та же участь постигла и уютную розовую тахту. Стены в закутке Женя оклеила какими-то бесцветными обоями, а прямо на обои налепила и продолжает лепить шедевры своего коллажетворчества. В лучшем случае это безобидные приколы типа Мирей Матье в составе группы “Металлика” или медведя в окружении балерин в пачках. Самый непристойный из опусов, висящий над кроватью, изображает Венеру с зеркалом Веласкеса и Обнаженную маху Гойи в позе “69”. По-моему, ее новой натурщице должно понравиться.
Я задумчиво посмотрела на развратных испанок, потом на Женю с младенцем, потом на Мирей Матье. Люся может быть сколь угодно корыстной и неразборчивой в любовных связях, но кто бы предположил, что она имеет отношение к убийству? Никто. А если не имеет, то почему она опасается за жизнь Вани? Ведь ни ему, ни ей не угрожали. Или угрожали? А, Жека?
Вопрос был высказан вслух и остался без ответа.
– Она ничего не объяснила, – сказала Женя. – Она выглядела еще более чокнутой, чем всегда. Кстати, насчет угроз – вполне вероятно, эту бегемотиху просто так не проймешь.
Я сделала поправку на глобальную нелюбовь Жени к мачехе. Да, Люся просто так в панику не впадает. Она флегматична, уравновешенна. Может быть, Касаткин и полюбил в ней эту основательность, сродни известному перстню Соломона.
– Слушай, а эту гинекологичку нашли? – поинтересовалась Женя.
Тут настала моя очередь кусать губы. Гинекологичку не нашли. Правда, у меня была все-таки хорошая новость, хотя и не новая. Я снова достала из кармана бумажку с названием препарата, которое никак не могла запомнить.
Все дело в том, что Спесивцев установил аптеку, в которой продается это лекарство – единственную в городе, гомеопатическую, отпускающую лекарство только по рецептам и только врачей одной-единственной клиники, и дату последнего отпуска лекарства – в аккурат перед смертью Касаткина, и фамилию аптекаря, который продал лекарство. А самое интересное заключалось в том, что лекарство было продано без рецепта.
Ну и спрашивается: какой смысл во всех этих ограничениях – рецепты, не рецепты? Если человек с улицы может зайти и купить столько, сколько ему нужно, даже не спросив: а может быть, у этого лекарства есть сильнейшие побочные эффекты? Может быть, его людям с варикозным расширением вен принимать категорически нельзя?
– Толковый твой Спесивцев, ежкин кот, – заметила Женя. – Может, и правда за него замуж?
– Если ты за него выйдешь, я выйду за твоего Павла. Договорились?
Женя захихикала так, что засмеялся и Ваня, достала серебряную антикварную – на сей раз безо всяких натяжек, XVIII век – ложечку и принялась скармливать брату пюре из абрикосов.
– А кто покупал, не узнали?
– Нет. Понимаешь, Спесивцев пытался узнать, предъявлял снимки, искал свидетелей. Дело в том, что аптекарь заняла круговую оборону: рецепт якобы имелся, покупатель его якобы показал, а зарегистрировать рецепт она просто забыла. Дело было в конце дня, усталость и так далее.
– Ага. Они, значит, регистрируют рецепты. Впервые слышу… но если эта аптека такая уникальная, кто знает. А это был мужчина или женщина?
– Аптекарь говорит, что покупатель был незнакомый, она его толком и не разглядела. Может, и не разглядела, у них же витрина сплошь заставлена лекарствами. Даже не знает, мужик или дама. Спесивцев, правда, говорит, что это все сомнительно. Я бы ее допросила, но, сама понимаешь… Директор аптеки заявила, что аптекарь будет наказан за оплошность. Вот и все.
Ваня уже насытился и теперь развлекался, плюясь пюре во все близлежащие цели, включая меня. Женя поджала губы, забрала мисочку с пюре и пожаловалась:
– Из-за него я пропущу тренировку.
– Не пропустишь. Я с ним посижу. У меня же все равно Тоненька, ну, и Ваня твой побудет. Ты лучше скажи мне, куда исчезла Бархатова и почему?
– А хрен ее знает, – глубокомысленно предположила Женя. – О, стучат. Это моя несравненная Олечка пришла! Держи! – она бесцеремонно сгрузила Ваню мне на колени и откинула занавеску с мольберта.
Я уже видела наброски “Солнечного ангела”. Честно говоря, не впечатляло. Женины наброски никогда не впечатляют. Как ей из этих схематичных каракулей удается сотворить свои воздушные, светящиеся картины – непонятно. Справедливости ради надо сказать, что зачастую и каракулей не бывает – бывают только беспорядочные мазки где попало. Так Женя проверяет сочетаемость цветов. Но Оля впечатляла еще меньше, чем наброски! Во-первых, эти ее манеры беспризорника…
– А, все в сборе, – сказала она в качестве приветствия. – Классно ты приглашаешь на работу, – сварливо отнеслась она уже к Жене. – Так что делать будем?
– Разоблачайся, – скомандовала та. – Мы все как один за фокусы с разоблачением.
Во-вторых, это мышиное личико с остреньким подбородком и сплошными веснушками. Веснушки были даже на веках. Казалось, даже ее светло-карие глаза, и те в веснушках.
Оля стащила с себя дешевые рэпперские джинсы и обтягивающую мужскую майку, походя взъерошив на голове короткий рыжеватый ежик.
В-третьих, это ее угловатое тело с торчащими ребрами!
– Олька, тебя что, за двойки в школе без обеда оставляли? – воскликнула Ида.
Иду можно понять и простить. Увидеть ее без бутерброда – значит увидеть ее с сигаретой. Альтернативы не существует.
Женя засуетилась, усадила “гения чистой красоты” на какую-то подставку, подергала ее за конечности. Я с удивлением отметила про себя, что конечности у Оли гибкие и артистической формы, а когда она, наконец, поняла, чего хочет от нее Женя, в ее позе появилась даже грация. Нет, все-таки у Жени нюх на хороших натурщиц! Она усиленно возила кистью по холсту и говорила без умолку.
– Слушай, а не могла это быть наша хохлушка? Может быть, мы зря отказались от этой идеи?
Я содрогнулась при мысли о повторной попытке изучения украинского языка.
– Жень, мы проверяли. В смысле, Спесивцев и Саня Беляшиков. У нее нет мотива.
– Мотива, говоришь? А сколько они выиграли со смертью наших?
– А пока нисколько. Фирму-то Колька прибрал.
– Ну и что? Они – зубры, опытные, знающие. Колька твой пацан. Его задавить куда полегче будет. Я тебе точно говорю: задавят! Как пить дать!
– Но тогда это может быть и не Василенко. Смотри: фирма “Лучшие продукты” – ближайший конкурент, Северо-Западная биржа – то же самое, только там не безобидная Василенко сидит, а сынки высокопоставленных чиновников, те нашли бы другой способ; оптовые склады, как их там, “Ваши собственные вещи”, что ли – вот эти могут запросто, это же братки, и еще братки, забыла, как они называются, у которых крыша агентство “Кевлар”. Потом, Союз ветеранов Афганистана примерно тем же приторговывает – тоже конкуренты.
– Эти бы за стволы схватились, – перебила Женя.
– Не обязательно. Потом, Саня Горянов из “Информсервиса” – продувная бестия.
– А этот-то каким краем?
– Да у него же десяток фирм и фирмочек, открытых через подставных лиц!
Оля с интересом косилась на нас.
– Стандартный у вас подход.
– Это еще почему? – хором спросили мы.
– А начинаете, как в учебнике: кому выгодно, кто может, каким способом… Вот мне, например, выгодно, чтобы моя мамаша гигнулась. У меня ничего нет, а у нее квартира и машина. “БМВ” последней модели. Только убивать я ее не буду, потому что я ее люблю.
Я злобно посмотрела на ее тонкую, нервную физиономию породистой конопатой совы.
– Интересно, кого и почему ты можешь убить? На всякий случай? А?
– Я-то? – Оля озадаченно пожала тощими плечами с сильно развитыми бицепсами. – Ну… не знаю. Из ревности там. Или из мести. Или если приставать будут.
– Ревность! Месть! Надо же! – завопила Ида, сильно воодушевившись. – Олютка, сипсик, запомни старую мудрую Иду: там, где деньги, чувства молчат!
Я задумалась.
Кто мог ненавидеть дядю настолько, чтобы убить?
А могли!
Дядя разбил сердце как минимум двум женщинам: матери Коли и матери Натки и Андрея. Вот тебе и ревность, и даже месть. Колину маму я, честно говоря, не помню. А вот Инна Денисовна отличалась необузданно холерическим темпераментом, помноженным на злопамятность и коварство. Мотив? Мотив. Но для того, чтобы отравить дядю, ей следовало бы либо самой подсыпать ему злосчастное лекарство, либо каким-то образом подсунуть… и через кого-то. А это исключено, Денисовна работала секретаршей в одном из деканатов ЛГУ и в общество, с которым общался дядя в последние годы, никак не была вхожа. И при чем тут Касаткин? А вот если бы у них в фирме была такая “денисовна”… Наличие молодых жен стареющих ловеласов не удерживает. Я вообразила себе секретаршу Леночку, уравновешенную и недалекую, но житейски мудрую девицу, подсыпающей обоим шефам яд в кофе. Удачно. Но у Леночки-то как раз мотива и не было, как не было и амуров ни с дядей, ни с Касаткиным. Нет, надо искать в другом месте.
– Женька, – задушенно сказала я, – у твоего отца были враги? Составь-ка список, а…
– Враги? Ты думаешь… – Женя очнулась от работы и сунула кисточку ворсом в рот, вымазав губы зеленым.
– Я ничего не думаю. Я тоже составлю такой список. Потом сличим.
Вечером, поиграв с Тоненькой и разрешив ей в виде исключения побалдеть немного в манеже, я добросовестно села составлять список врагов. К моей немалой досаде, я знала о врагах дяди не так уж много.
Инна Денисовна. Враг. Но убийца? Гм…
Смотрова, ныне Кулябова. Тоже наверняка не друг. А впрочем, дядю она сама бросила…
Богдан Шмалько, который пытался подставить моего дядю с тем, чтобы он отдавал их общие долги; дядя не поддался, в результате общие долги платил сам Шмалько. Враг? Еще какой!
Лилия Клименко, врагиня еще со времен НИИ. Бездарная учёниха, пытавшаяся прослыть одаренной, и отравившая жизнь интригами многим более талантливым коллегам, в том числе и дяде. Мы часто ненавидим тех, кого сами же обидели без веской причины. Клименко могла быть врагом дяди, но зачем ей его убивать?
Костромитинов, чиновник из мэрии. Беспричинная, но очень острая вражда.
Я потерла лоб. Все… Больше никого не знаю. Бросив взгляд на часы – пол-десятого, еще не поздно, я набрала номер Тумановых.
– А, Тоська! Провокаторша! На кой дьявол ты все это затеяла? – с места в карьер, не успев поднять трубку, напал на меня Коля.
Я почувствовала, что не хочу с ним разговаривать. Это было ново, я очень любила брата. Но он так явно не доверял моей интуиции!
– Коля, позови Наташку…
– Погоди. Вот скажи: зачем тебе это было надо? Скомпрометировать фирму?
– При чем тут фирма! Ты сам сказал, что дядю залечили! Хочу лишить лицензии, а может быть, и посадить, этого урода, вашего семейного врача!
– А… Ну, ладно. Если у тебя это получится, в чем я лично сомневаюсь, – хорошо бы. Наташка!
Наташа знала о врагах мужа еще меньше, чем я. Но пообещала составить свой список и подключить к этому занятию остальных членов семейства.
С утра я встретилась с Наташкой, забрала составленные списки врагов и зашагала к Жене.
Мастерская обрушилась на меня разнообразными звуками. Во-первых, Женя с Ваней на руках кружилась по свободному от картин и красок пространству, агукая и улюлюкая с малышом. Во-вторых, Ваня заливался громким счастливым смехом. В-третьих, на всю ивановскую орал магнитофон. В-четвертых, посреди мастерской гудел новенький компьютер, а за компьютером сидела Ида и восклицала:
– Ага! Подлая лампочка, сейчас я тебя укокошу! На, на, на, так тебе и надо! Ой… она меня съела!
Я заглянула на экран. Действительно, по экрану курсировали красноватые существа, по форме похожие на лампочки, а за ними гонялся маленький япошечка и подкладывал им мины. Ида, от имени которой действовал япошечка, радовалась, как ребенок, сумев грохнуть очередную “лампочку”.
– Это что, типа релаксации?
– Нет, – остановившись и переводя дух, отозвалась Женя, – это мы осваиваем компьютер. У нас уже есть заказы на вывески. Мы с Идой решили, что, пока у нее творческий кризис, она разрабатывает художественную концепцию вывесок, а я, чтобы не распылять вдохновение, беру на себя техническое воплощение. Потом, когда Ида научится работать на компьютере, мы будем все делать сами и по очереди.
– И это вы называете “учиться”? Да, а украинский вы все-таки серьезнее учили…
– Да, если хочешь знать, любое обучение начинается с игры! – возмутилась Ида.
Я поспешила согласиться, недоумевая, при чем тут вывески. Но, раз Женя говорит – нужны вывески, значит, зачем-то они ей нужны…
Списки, составленные мной, Наташкой и Тумановыми, легли на стол между бутылкой молдавского вина и горячими булочками. Женя достала свои.
– Прикинь, в кои-то веки с Людмилой можно было разговаривать, – с оттенком радостного удивления сообщила она. – В последнее время она немного не в себе. Сама с собой что-то бормочет, то и дело звонит своей Мариночке и еще кому-то. А то сядет и орхидеи свои нюхает! А тут села, составила…
Я внимательно вчитывалась в строки. Ни одной повторяющейся фамилии! То есть, они повторялись в наших, тумановских списках, и в списках Жени и Людмилы. Но складывалось такое впечатление, что у Касаткина и Туманова не было ни единого общего врага. Я даже разозлилась. А тут еще орущий магнитофон!
– Слушайте, что у вас тут за музыка? И слова-то какие! Ну, что это: “Камикадзе выползают на отмель, чтобы влет задохнуться”*? Они что, не знают, кто такие камикадзе?
*Песня группы “Ночные снайперы”
– Не кипятись, – ответила Женя, – тут на самом деле как бы про любовь. Так что, врагов общих нету?
– Нету… Ни у кого нет. Значит, действительно нет, раз мы все их не нашли.
Значит, я не там ищу…
Списки я все-таки переправила Валере Овсянникову, а весь вечер думала – насколько мне позволяла разыгравшаяся Тоненька. В конце концов, я одела ее и на ночь глядя потащила гулять.
Ей это очень понравилось. Совенок, елы-палы! Кажется, у нас новая проблема: теперь мое чадо будет требовать вечерних прогулок…
Может быть, дело все же в гостях? В людях, с которыми покойные провели последний день своей жизни? Но кого теперь подозревать, кого?! Или Женя и Наташка еще кого-то забыли?
Сны под эти раздумья мне снились странные и неспокойные. Я несколько раз просыпалась и шла взглянуть на Тоненьку, чтобы успокоиться. Она-то спала, как ангелочек…
Часов до одиннадцати, в отличие от меня.
Звонки, которые будят меня посреди раннего утра, уже становятся нехорошей традицией. Причем и основала, и продолжает ее почему-то именно Женя – самая заядлая сова из всех, кого я знаю. Мне очень хотелось наорать на нее за то, что достает меня по всякому поводу и без повода в восемь утра, но я сдержалась. И правильно сдержалась.
– Слыхала, чего случилось-то? – с места в карьер поинтересовалась Женя. – Люську машиной сбило! Да не одну, а вместе с ее дурацкой Белозеровой.
Ого!
Как это их угораздило?
И действительно ли угораздило… или это хорошо спланированная акция?
– Дык это… я к ней в больничку поеду, – продолжала Женя. – А к тебе я Ваньку закину, можно? А то мне не с кем его оставить, Идка еще дрыхнет…
А я, значит, не дрыхну.
– Конечно, можно. А сильно ее травмировало?
Если не сильно – значит, случайность…
– Да не знаю я! Маришку-то точно не сильно, пара легких переломов. Это она и звонила. А Люську – ту сразу на операционный стол. Я приеду, наверное, к финалу операции.
Конечно, Женя будет сидеть возле травмированной Людмилы. И конечно, с Ваней все это время пробуду я. Впрочем, Ваня оказался довольно спокойным ребенком, Тоненьке сверх ожидания (она трудно сходится с другими детьми) он понравился. Если б она еще не щипала его за щечки и другие части тела, было бы вовсе замечательно. Понравился ребеночек и маме.
– Ты что, усыновить его собираешься? – уточнила она почему-то.
– Я? Шутишь? У него мать есть. И сестра.
Женя позвонила только вечером.
– Черт бы побрал их всех, – пожаловалась она вместо здрасте. – И чего, спрашивается, этих двух остолопок понесло лазить среди ночи, в пол-третьего? И этот, зараза, несся, как оглашенный!
Все ясно. Несчастный случай. Ночь, темень, нетрезвое (а каким оно может быть в такое время?) состояние… превышение скорости.
– Слушай, – продолжала Женя, – помнишь, ты все хотела с моими подружками познакомиться? Так мы сегодня зайдем.
– А кто это – мы? – уточнила я.
“Мы” в устах Жени звучит довольно пугающе. Дело в том, что добрая половина ее россказней, на которые она великая мастерица, начинаются так: “Моя подруга дзюдоистка…”, или “Моя подруга хакерша…”, или “Моя подруга – мастер спорта по альпинизму…”, или “Моя подруга – лесбиянка…” и даже “Моя подруга – полковник ФСБ…”! И далее следуют описания невероятных подвигов, совершенных этими подругами. Хакерша, кажется, поломала Пентагон. А полковник ФСБ прославилась способностью выпить бутылку коньяку, не закусывая, и быть трезвее всех. Поэтому я каждый раз прошу Женю познакомить меня с упомянутыми выдающимися личностями. Ведь мои собственные подруги, кроме, конечно, самой Жени, являются обычными женщинами: дом, работа, семья, кухня, косметика…
– Моя подруга – поэтесса, которая уже год как просит меня познакомить ее с тобой.
Занятно. Чем это я так ее заинтересовала? Ну, ладно…
Поэтесса Таня оказалась молодой, симпатичной, исключительно кругленькой, пухленькой и жизнерадостной особой. Прямо Карлсон в шифоновой юбке.
– Ой, какая вы интересная, – сообщила она мне с порога. – Знаете, Женя столько о вас рассказывала! У вас такая интересная работа! Как я вам завидую!
Вот это да! Значит, я – одна из тех “подруг”, о которых Женя болтает всякую несусветицу? Или на самом деле все это правда, просто мне самой не дано увлекательно рассказывать о своих друзьях? Ведь, если вдуматься, среди моих друзей тоже попадаются занятные личности…
Я заварила чай и задумалась, что бы подать к чаю. Вафли мы сегодня доели за завтраком, печенье… печенье съедено еще вчера. Ага! Наткин тортик! Все равно я его Тоненьке не дам.
– Обожаю тортики, – сообщила Таня, уписывая большой кусок.
Мы с Женей тортик проигнорировали. Я пытаюсь хоть как-то поправить пострадавшую от родов фигуру. Я уже на целых килограмм худее по сравнению с собой до беременности, если б еще грудь не висела! А Женя в очередной раз подсела на очередную дурацкую диету: то они у нее бессолевые, то бессахарные, то безмолочные. Поэтому я с немалым облегчением скормила Тане торт трехдневной давности (кажется, он показался ей маленьким).
Конечно, если б я знала, что попозже придет Паша с бутылкой хорошего молдавского вина, я бы часть тортика зажала. Но он явился уже под занавес, когда Таня с Женей прощались со мной в дверях. Поэтому Паше достались обыкновенные бутерброды с маслом.
Определенно, у меня кем-то свыше был запланирован вечер поэзии. Потому что Таня читала мне свои стихи (кстати, очень даже хорошие), а Паша декламировал классику. Пушкина. Цветаеву. Гумилева. И даже Гарсиа Лорку.
Может быть, все-таки присмотреться к нему повнимательнее? Конечно, с мужиками я все, завязываю, замуж больше ни-ни… Но это же не значит, что я не могу влюбиться просто так!
На следующий день Женя побила все рекорды. Похоже, она собралась переквалифицироваться в “жаворонка”. Она стояла в половине седьмого у моего порога, держа Ваню на руках, и по щекам ее катились слезы.
– Жека, ты чего?! На тебе лица нет!
– Что случилось? – в то же время спросила мама, оторопело глядя на нас обеих.
– Антоха, ты это… Люся умерла. И Таня.
– КАК?! Но… почему? Ведь ты вчера говорила, операция прошла успешно… и Таня…
Таня вчера казалась довольной жизнью и собой. Она была последним человеком, о котором можно было бы подумать, что он вот-вот умрет. Каюсь: я сразу подумала о проклятом торте, торте трехдневной давности, который я ей скормила. Правда, он стоял в холодильнике на верхней полке, но все-таки… вдруг я ее невольно отравила?
– Операция-то успешно прошла, но вот за жизнь Люськи доктора не ручались с самого начала, – всхлипывая, рассказывала Женя. – У нее был перелом основания черепа… тут даже в Склифе врачи бессильны бывают. Говорили, удивительно, что она еще какое-то время прожила.
– Она не приходила в сознание?
– Она – нет. Но я и у Маринки была. Марина говорит, они возвращались из своего любимого “69”. Обе действительно были навеселе, тут ты угадала, но не особенно… Так вот, машина шла с выключенными фарами. Фонарь ярко горел, но девки увидели машину уже после того, как услышали шорох шин. Это потому, что машина мчалась, как на пожар. Не было ни сигнала, ничего. Но это еще не все, – тут Женя победно посмотрела на меня. – Марина божится, что разглядела машину. Это была светло-зеленая “Тойота”!
– Номер не запомнила? – быстро спросила я.
– Да нет, ты что… перепугалась, да боль – сразу несколько ребер ей переломало и ногу.
Я подумала.
– Ну, это мало нам поможет. Таких машин до фига. У Коли вот тоже есть светло-зеленая “Тойота”. И он не остановился, ничего?
– Да говорю ведь, даже не посигналил!
– Ясно. А Таня?
Про Таню Женя и сама не много знала. В шесть утра ей позвонил муж Тани и сказал дословно: “Что вы с ней сделали? Она умерла во сне”. Добавил, что будет настаивать на вскрытии – Таня, несмотря на заметное ожирение, отличалась хорошим здоровьем.
Сон у меня пропал. Вместо того, чтобы лечь досыпать, как сделала бы любая “сова” на моем месте, я отправилась в родное РОВД и доложила обо всем Овсянникову.
– Погоди, – задумчиво сказал он, – Тоня, вот что… У вас в семье ведь тоже есть зеленая “Тойота”? Да? Так вот, не исключено, что этой тачкой Людмилу и сбили.
– КАК?!
– Да так. Смотров, твой двоюродный брат, сегодня с утра обратился с заявлением, что его машину угнали. Видишь, сволочи какие, хоть бы врача вызвали…
Угнали… Это все объясняет. На месте Люды и Марины мог бы быть кто угодно – любой запоздалый путник с недостаточно быстрой реакцией. Впрочем, мчащаяся с бешеной скоростью машина с выключенными фарами могла бы не встретить вообще никого. Почему не случилось так?
Почему крошечный Ваня должен был остаться круглым сиротой?
– Не нашли, кто заказывал отраву для моих?
– Нет. Знаешь, Тоня, – Валерий помедлил, – все-таки я подозреваю Бархатову. Ну, гинеколога их семейного. Слушай, ну, поговори с женской частью Тумановых. Я в толк не могу взять, какой ей смысл! Вроде ничего не выиграла… И по завещанию ей ничего, и любовника в семьях Касаткиных или Тумановых у нее не может быть, потому как возраст под шестьдесят, и личных отношений никаких. Словом, выяснишь мотив?
– Постараюсь. А почему ты ее подозреваешь?
– Да потому, что некому, кроме нее! Она – гомеопат. Отравили-то гомеопатическим препаратом. И травили профессионально, если б ты ничего не заподозрила и не заставила дочь и вдову подать заявление, никто бы не подкопался. И если бы она не была причастна к этому делу, она бы не пряталась.
Да, Марианна Бархатова, не знаю, зачем Вы это затеяли, но преступница из Вас… даже следы замести не сумели. Бархатова, Бархатова… Оля Бархатова, Марианна Бархатова… Стоп! Оля!
Я опрометью бросилась к Женьке в мастерскую.
– Мать, ты чего, крышей тронулась? – сердобольно поинтересовалась Ида, выходя, как всегда, из-за мольберта с сигаретой в одной руке и бутербродом в другой. Бутерброды Иды – нечто, заслуживающее отдельной песни: она сочетает несочетаемое, то банан с рокфором, то сырокопченую колбасу со шпротами, то украинское сало (от харьковской кузины Жени) с ананасом. – На, поешь…
– Нет, спасибо! Сало с ананасом – это для завтрака, а на обед я обычно ем яблоки с акулой. Оля уже пришла?
– Кто, сипсик? Да вон она, где ей быть… Эй, Олька! А ты знаешь, что спать с женщинами – безнравственно?
– Доктринерша, – свирепо отозвался из глубины мастерской хриплый Олечкин басок.
Спасибо хоть матом не послала…
– А я, – мечтательно продолжала Ида, – очень безнравственная в творческом отношении женщина. И мечтаю пасть на самые глубины художественного разврата…
– Я те щас поразвратничаю! – вознегодовала Женя. – Я в поте лица ищу себе музу, не ем, не сплю, по злачным местам бегаю, деньги трачу… а она тут художественным развратом занимается!
– По-моему, вы занимаетесь торговлей тушканчиками, – вставила я.
– А это мы решили пробавляться изготовлением вывесок, – пояснила Ида, заглотала остаток бутерброда, сунула в вазу с одинокой хризантемой окурок и вернулась к картине.
Зачем Иде натурщица – разве что Женю лишний раз потретировать. Она предпочитает писать то натюрморты, то пейзажи. Ее фирменная штучка – в строго реалистический пейзаж вставить что-нибудь сюрное и несуразное. Хотя… сменить амплуа – тоже не помешает. Особенно Иде. Она, сколько я ее помню, все время жалуется на творческий кризис.
– Ага, – сообразила я, – значит, вот зачем вам компьютер, а насчет тушканчиков – это типа образец. Оля, а вот ты чего мне скажи: кто твои родители?
– А тебе зачем? – удивилась Оля. – Родителя-то у меня и не было. Мама – врач-гинеколог.
Значит, Бархатова… Может быть, попросить ее повлиять на маму? Или осторожненько так порасспросить, вдруг она в курсе маминых преступных деяний?
Я посмотрела на полотно. Женя почти закончила картину (правда, после этого “почти” она еще полгода будет ее отделывать, доводя до немыслимого совершенства). Да, это была Оля-сипсик, и это был солнечный ангел, совершенно языческий, воздушный, одухотворенный, с искрящимися глазами, искрящейся кожей, искрящейся озорством улыбкой… И, странное дело, я сразу поверила в то, что Оля на самом деле именно такая и есть, а все ее замашки беспризорника – только маска, надетая на беззащитное солнечное лицо.
И как Жене удается разглядеть в сипсиках ангелов?
Оля сползла с импровизированного трона из старого кресла и свернутого матраца, на который ее усадила Женя, натянула тертые джинсы и потрепанную мужскую майку и заявила:
– Я пойду перекушу. Кому чего принести?
Ида немедленно надавала ей кучу поручений, сунув в руки пачку мятых денег и пакетиков. Женя шепотом поинтересовалась:
– Ну, как? Нравится?
– Женя, – искренне сказала я, – ты гений. Потрясающе! Но у меня тоже есть кое-что. Оля – дочь Бархатовой, которая гинеколог, и которая главный подозреваемый и скрывается от следствия.
– Что? Нет, ты хочешь сказать, что ее мамаша отравила моего отца?
Я устало пожала плечами. Бархатова теоретически МОГЛА это сделать. Но зачем? Женя тоже пожала плечами и задумчиво предположила:
– Может быть, ее кто-то попросил. Так, что она не смогла отказаться…
– Может быть, кто б спорил. Тогда еще один риторический вопрос: КАК?
– Не как, а пук, – рассердилась Женя. – Ты же у нас аналитик. А я вообще художник.
Вечер, в смысле, в три часа дня, я собиралась провести в кукольном театре с Тоненькой и посмотреть там “Красную Шапочку”. На самом деле, конечно, я туда и пошла, и отрешенно что-то педагогическое шептала Тоненьке на ушко, чтобы она не слишком пищала от удовольствия, но мысли мои были заняты совершенно другим, и я никак не могла отделаться от мысли, что упустила что-то важное. А что – Бог весть… И что бы такое сделать с Олей, чтобы заставить ее мать явиться по повестке и дать правдивые показания, мне тоже не удавалось придумать.
А может быть, эта старая мымра Бархатова тут вообще никаким краем? Мало ли что она торговала гомеопатическими препаратами!
– Алло, – квакал в трубке голос Спесивцева. – Тонюня, нюня-размазня! (Не подумайте, что он позвонил в театр. Просто я не заметила, как мы с Тоненькой дошли домой). Сколько можно тебя искать? Слушай, у меня новость. Мужик, который постоянно ходит в эту аптеку, ее опознал!
– Кого, аптеку? – уточнила я.
В устной форме Спесивцев еще ничего. А вот почитать его протоколы… О!
– Сама ты аптека! Бархатова!
– Так, заяц, давай по-русски: кто кого опознал и почему?
Если вдуматься в его слова, можно и не переспрашивать. Просто я не вдумалась. А на самом деле какой-то человек, постоянно посещающий гомеопатическую аптеку, где был куплен экстракт этой таинственной травы кирзотника, был разыскан лучшим в мире опером Беляшиковым (кстати, неженатым – это тоже для Женечки) и дал показания. Бархатову он опознал. Теперь следственная группа усиленно пытается выяснить, к кому и зачем приходила Марианна свет Леонидовна. Если к знакомым или по каким-то своим делам – один вопрос. А если они начнут скрывать, что она приходила… (Спесивцев уже выяснил, что Марианну Леонидовну там знают).
Я попросила Спесивцева прийти завтра ко мне, чтобы вдвоем отправиться к Жене. Его это не привело в восторг, так как завтра, оказывается, суббота и день отдыха. Пришлось пообещать ему эксклюзивные бутерброды. Насчет этого я не беспокоилась: Ида сродни крыловскому Демьяну.
В третьем там или в седьмом колене.
С утра… опять с утра!
– Женька! Я тоже по-украински знаю. Вот: ты що, сказилася?
– Тут сказишься, – грустно сообщила Женя. – Я тут получила непроверенную информацию. Пока тебе ничего не скажу. Это раз. Второе: Таню отравили кирзотником. Я как узнала, сама сон потеряла. Это мне ее мужик сказал. Вот так.
– Как – отравили? За что?
Таня, по-моему, была не из тех людей, кого травят. Максимум, на что ей можно было бы рассчитывать, – нападение в темном переулке. Но травить… каким-то кирзотником…
– Парень Танин говорит, что яд был в масляном креме.
Каком, к лешему, креме? Для лица, что ли? Нет, для лица масляных кремов не бывает. Тогда…
Масляные кремы бывают в торте.
Тортике, который предназначался Тоненьке.
Я выронила трубку и бессильно упала на табурет в прихожей. Тоненька! Моя Тонюсенька! Кто может ее ненавидеть, за что? Или это мстят мне? Но за что – я ведь ни одного преступления не раскрыла, моя работа – искать без вести пропавших! Неужели Натка? Нет, не может быть!
Сломя голову я помчалась к двоюродным братьям и сестре.
Удивительно, но факт: там никто ничего не подозревал. А мне-то казалось, что они все должны быть как на иголках. Наташка приветливо заулыбалась. Она сильно раздалась, на лице ее уже начали проступать пигментные пятна, ноги заметно отекли. Я обошлась без всей это радости, может быть, потому, что никогда не считала себя красавицей. А от писаной Натальиной красоты не осталось и следа. Она тут же сделала попытку увлечь меня на свою половину. Ей явно хотелось поговорить вовсе не о погибшем муже, а о своей беременности.
Впрочем, обширную дядину прихожую тут же решительно пересекла Натаха Смотрова.
Мы с ней почти не общались. И не по моей вине: мне она нравится. Она гораздо умней, чем ее молодая свекровь, образованна, остроумна. Правда, далеко не так красива. Но зато она – из тех женщин, которые умеют разительно преображаться. Сейчас на ее лице был изысканный макияж, облегающие брюки подчеркивали ее стройную фигуру – загляденье, а не баба. И направлялась она ко мне, что было необычно, потому что она меня всегда и всячески избегала.
– А, Тоня! Здравствуйте. А мне хотелось с вами поговорить…
– Пожалуйста. А о чем? Вы тоже беременны?
Вопрос, естественный по отношению к замужней женщине… но Натаху внезапно передернуло, губы ее скривились.
– Нет, не беременна. Наедине бы…
Я тяжко вздохнула и двинулась за ней.
– Коля на работе?
– Да, на работе. Он теперь один тянет всю эту махину… после смерти Олега Сергеевича и Алексея Алексеевича…
– Трудно, наверное? – посочувствовала я. И опять сказала что-то не то.
– А знаете, – после долгого молчания вдруг сказала Натаха, – я ведь бесплодна. У меня никогда не будет детей. Как увижу вас с вашей Тоненькой – три дня потом больная…
– Наташа, ну нельзя же так! Не теряйте надежду. У меня тоже были проблемы по женской линии. У кого их сейчас нет? Некоторые по пятнадцать лет лечатся и, в конце концов, рожают…
– А у нас бывают частные детективы или это только в кино? – безучастным голосом перебила Натаха. Этот странный переход сбил меня с толку.
– Бывают. Вам надо кого-то порекомендовать?
– Да, пожалуйста, если можно…
– А по какому вопросу? Они же специализируются по разным…
Опять молчание. Что-то не то с этой Натахой. Что-то не то со всей этой семьей.
– Муж мне изменяет – вот по какому, – внезапно с силой и злостью сказала она. – И правда, кому охота жить с яловой? С пустоцветом? С больной, которая знай по врачам шляется?
– Стоп, стоп, стоп! Вы себя не накручивайте, – перебила я. – Если хотите знать, мужчины вообще редко придают этому значение. Это нам, бабам, дети – свет в окошке. И потом, по-моему, Коля вас очень любит. (Это была чистая правда: Колька свою Натаху обожает до фанатизма). С чего вы взяли, что он хочет вас бросить?
– Цветы, – безжизненно сказала Натаха. – Он кому-то заказывает целые охапки орхидей.
– Ну и что? Бизнесмен же. А как еще подольститься к чиновницам, к контрагенткам, просто к нужным знакомым женского пола? – Я усмехнулась. – Скоро и Женя орхидеи начнет получать. Как-никак, они с Ванюшкой – наследники половины фирмы.
– Коля надеется ее выкупить, – с облегчением сказала Натаха.
Мы еще немного поговорили о фирме, потом пошли искать Наташку, я уговорила ее не волноваться насчет пигментных пятен, которые проходят самое большее за неделю (Натахе этот разговор был как нож по сердцу, но она смолчала), и тут явилась Натка.
Я увлекла сестру в ее комнату.
– Ну, как? – радостно спросила она. – Что, у этого Куссмана отберут лицензию? (Куссман – кардиолог, у которого лечились дядя и Касаткин). Как тортик, понравился?
– Нет. Лицензию, конечно, отберут. А тортик не понравился. Потому что он был начинен кирзотником.
– А это что такое? – насторожилась Натка. Искренне насторожилась. Ей не приходило в голову ничего по-настоящему плохого.
– Смертельный яд. Ко мне пришли гости, поэтому мне пришлось поставить этот тортик на стол. И девушка, ни в чем не повинная, почти не знакомая, умерла.
Лицо Натки мгновенно и неправдоподобно побелело, пухлые щечки обвисли, глаза вылезли из орбит.
– Тоня… Тоня, скажи, что это неправда… Тоня, я же не знала, что это за тортик! Продавщица сказала – не аллергический, маленьким детям можно…
Слезы закапали по ее круглому лицу, скатываясь по подбородку с ямочкой на модный ярко-розовый джемпер и клетчатую юбочку.
– Натка, – безжалостно сказала я, – кто-то хотел отравить Тоненьку. И начинил торт ядом.
– Но кто? Кто? Чушь какая! – истерически выкрикнула сестра. Я помолчала.
– Кому ты говорила о тортике?
– Да всем нашим! И Наташке, и Натахе, и Андрею, и Коле… Ну и что? Они тебя все любят!
Я промолчала. Если дядя что-нибудь оставил Тоненьке – любви каюк.
А, кстати говоря, завтра должно быть оглашено дядино завещание. Или нет, послезавтра, – завтра же понедельник. Вот и посмотрим, кто чего кому оставил.
Голова у меня просто трещала. Я усиленно пыталась понять, что происходит.
Клан Тумановых, эта большая и дружная семья, на поверку оказалась колоссом на глиняных ногах. Дядя не дружил с сыновьями, да настолько, что Коля даже не притворяется огорченным смертью отца. Наташа не любила мужа. Все не любили Наташу. Коля, безумно любящий жену, тем не менее, изменяет ей и посылает кому-то орхидеи. Насчет его любви-то я ручаюсь… а вот Наташа Смотрова явно вышла замуж, чтобы иметь детей, и теперь столь же явно ищет повод для развода. Наташа Туманова-дочь то и дело сбегает к нам от любимых родственничков… Да.
Может быть, все-таки чисто семейное дело – это убийство?
А Касаткин?
С женой он развелся еще до того, как решил жениться на Людмиле. Вернее, это она нашла себе другого, но долго не решалась объясниться с мужем, пока это не сделал ее любовник. Теперь уже – муж. Значит, экс-Касаткиной убивать бывшего мужа нет резона.
Людмила. Вертихвостка. Причем вертихвостка корыстная. Имела, скажем так, подругу – Марину Белозерову. И еще какой-то таинственный любовник присылал ей цветы. Очень интересно.
И все равно не стала бы она его убивать!
А может быть, все-таки не зря мои коллеги копают на дядиных конкурентов? Что еще Спесивцев скажет… Стоп, Женя ведь намекала еще на что-то. Надо идти узнавать. Пора.
В мастерской Жени уже толпился народ. И все такой, которого я не ожидала там узреть. Во-первых, это был Паша. Он о чем-то беседовал с Идой, которая, довольная новой парой ушей для лапши, болтала без умолку. Во-вторых, это был Дима. Он притворно-индифферентно молчал. На самом деле, как мне кажется, они охотно поменялись бы местами, потому что Дима – то еще трепло, а Паша скорее молчалив. Но Ида Диму из солидарности со мной невзлюбила еще заочно.
В-третьих, это была Оля. Дима то и дело косился на нее. Абрис его джинсов фасона “в облипку” то и дело менялся. Оля демонстративно на него не смотрела.
А жаль!
Я еще не забыла, как она умеет комментировать “гребаных натуралов”.
– Привет! Оля, ты чего в субботу работаешь?
– Тихо, – немедленно прикрикнула на меня Женя, – у меня ответственный момент. Я выписываю ей лицо. Оля, я тебе сказала, нишкни и застынь!
– Да она и так сидит, как статуй, – вклинилась Ида. – Бутербродики будете?
Сегодня у Иды была копченая рыба с апельсиновым джемом… Я проглотила эту немыслимую несъедобень, героически не поморщившись (Ида расцвела, ради чего я и старалась), кинула взгляд на часы и схватилась за голову:
– Люди, я потом поговорю! У меня стрелка со Спесивцевым. Сейчас я его сюда притащу.
Ида мгновенно оживилась и затеребила сперва Женю (та, в творческом экстазе, не отвечала), потом Олю (та не посмела даже вздохнуть), и, наконец, дорвалась до Паши, но я уже не слышала, как он отнесся к идее выдать Женю замуж.
Паша мне как-то признался, что Женя на третий день знакомства сообщила: “А я вас кадрю не для себя, а для своей подруги”. Впрочем, отойдя от шока, бедняга решил, что не много потерял. Он – человек добропорядочный, цивильный, а Женя… Женя – идеал художника. И ее супруг обречен быть рабом искусства в самом неприятном смысле слова.
Честно говоря, я не ожидала от Спесивцева никаких особых экивоков, но он все-таки нашел, чем меня огорошить.
– Ты, Тонюня, замуж не собираешься?
– Да ведь я только из ярма на волю! И то заседание суда еще через неделю.
– Из ярма, на волю… Женщина должна стремиться выйти замуж!
– Ну, не надо так категорично. Я раз попробовала, больше не стремлюсь.
Спесивцев помолчал, затем с чувством сказал:
– Что значит, у женщины все было! И работа, и везение, и друзья… Нет, Тонюня, если я женюсь, так на женщине, которая будет мне по гроб жизни благодарна за то, что я ее осчастливил.
– Ну, уж и счастье – выйти за опера! Нас же сутками дома не бывает, – напомнила я. – Или ты в частную охрану решил податься?
– Да нет, что ты. Я не женюсь на такой, как ты, требовательной, самолюбивой. Женщина должна понимать, что мужчина ее осчастливил! А для этого она должна быть несчастной. Матерью там одинокой, пьяницей. Лесбиянкой можно тоже. Чтобы она страдала от одиночества, от безысходности, изголодалась по мужской ласке…
Я припомнила, что у Иды, кажется, есть ребенок. Правда, я вообще считала ее старой девой. Но Женя что-то такое упоминала… значит, не дева. Да и не очень старая.
– Костя, знаешь, чего? Мы с тобой сейчас идем туда, где у меня для тебя кое-кто припасен. Во-первых, – я начала загибать пальцы, трепеща от мстительной надежды, – абсолютно одинокая пьяница. Во-вторых, стопроцентно безысходная лесбиянка. И, в-третьих, невероятно изголодавшаяся одинокая мать!
– О, – с сомнением сказал Костя, – лесбиянки, они же все уродки…
– Сам ты это слово! Она натурщица, с нее солнечного ангела рисуют…
Я немного феминистка. Поэтому речи Кости Спесивцева меня изрядно вывели из себя. И теперь я с немалым злорадством представляла, как Женя, прихлебывая портвейн из горлышка бутылки, начнет загружать Спесивцева “святым искусством”, а Ида заткнет ему рот бутербродом с семгой и клубничным вареньем и лишит возможности парировать Олины реплики насчет натуралов.
И мои надежды оправдались!
– Ой, какая мазочка! – с энтузиазмом воскликнула Ида. – Даже не мазочка, а музочка!
– Это у нашей Женечки музы, – рассмеялся Паша.
– И у меня будет! Молодой человек, а можно, я вас раздену? – воодушевленно обратилась она к Спесивцеву. – Вы самое то!
– До трусов? – уточнил растерявшийся Спесивцев.
– Что вы! И трусы тоже! А то как я увижу вашу жопу? Мне надо жопу нарисовать, – пояснила она Паше, – никак без натуры не выходит.
Это было смертельно…
– Тоня, мне надо с тобой поговорить, – вклинился Дима, решительно игнорируя окружающих.
– А мне с тобой не надо!
– Надо! Ты опять у этой? – яростный кивок в сторону Жени. – Ты что, не видишь, что она из себя представляет? Она хотела нас поссорить, и ей это удалось!
– Дима, я не хочу об этом говорить. Мне недосуг, прости.
– Ты, если б не трахал все, что движется, до сих пор был бы женат, – заметила Ида.
– Я женат на ней, – заорал Дима, – я не дам ей развода!
Ида снова обернулась к Косте. Костя, собственно, хорош – высокий, спортивный, голубоглазый, с усами того фасона, который, по словам барышни-крестьянки, очень подходит к мундиру. Но Иду он явно заинтересовал отнюдь не в качестве натурщика.
Женя отхлебнула из бутылки. Оля встала, грациозно покачивая обнаженными бедрами, забрала у нее бутылку, налила вина в пластиковые стаканчики и предложила нам.
– Я не дам тебе развода, – повторил Дима, – у нас ребенок. Отойди, – рявкнул он на Олю.
– Это вы, молодой человек, отойдите, – хладнокровно ответила она, – не мешайте мне кадрить офицера милиции, со мной такое впервые.
Костя расплылся в улыбке.
Дурдом…
Женя подошла ко мне и быстро сказала:
– Слушай, я тут такое узнала… Говорят, Маринка Белозерова тоже умерла. Покончила с собой.
– Шутишь!
– Если бы…
Дима развернулся и ушел, хлопнув дверью. Я с тоской смотрела ему вслед.
Он был очень красив. Стройный, широкоплечий, огромные черные глаза, как у итальянца, мужественное лицо. Женя почему-то не находила его красавцем, зато я прямо-таки обмирала при виде муженька. Бывшего муженька. Но теперь и мне он не казался привлекательным, я вспоминала слова Жени при первом же знакомстве его и ее: “Пустая у него красота, и он пустой”. Как я тогда на нее обиделась! И как она была права…
– А я вам тортик принес, – заметил Паша. – И для тебя, Тоня, книжку.
Книжка! Боже мой, как давно я не встречала мужчин, которые понимали бы мою любовь к книжкам! Правда, книжка была не Бог весть что, какая-то современная фантастика с полуголыми амазонками на обложке. Оля посмотрела и сказала:
– Ну и чушь! Тоже мне… Надменные девы с радиоуправляемыми булыжниками!
– Почему булыжниками? Это же орудие пролетариата, – улыбнулся Паша.
– А мы, девы, и есть пролетарии, – вмешалась Ида. – Нам нечего терять, кроме своих цепей, а также кнутов и кожаных подследников! Особенно мне. У меня опять нет мужа.
Я расхохоталась.
– Ида, прости! Я думала, что ты одинока…
– Сейчас – да. Сын вырос и поехал учиться в Москву, сейчас торчит там. Девку себе нашел. Второй курс, понимаешь, МГУ. Дочка к папочке отправилась на каникулы, приедет только к учебному году. А с четвертым мужем я еще в начале года разошлась. – Ида, гордая всеобщим вниманием, перевела дух и продолжала: – Я вот думаю: может быть, мне третьего родить? Пока не климакс…
Костя обалдел окончательно. Я-то привыкла и к Иде, и к Жене, начала привыкать и к Оле, а для его хрупкой мужской психики это было тяжкое потрясение.
– Стерва ты, Тонюня, – жалобно проныл он, – я-то тебя имел в виду, а ты…
– Давай, Костя, жми, – злорадно отозвалась я. – Пока не климакс!
Паша заторопился прощаться, объяснив, что у него важная встреча, и зашел он, собственно, только на минутку… пришлось его пригласить ко мне на чай. Костя, облегченно вздохнув, настроился на деловой лад; Олю временно выслали за минералкой и хлебом, и за время ее отсутствия Костя умудрился изложить все, что убойный отдел имел по делу дяди и Касаткина.
– Музочка, – с чувством сказала Ида после его ухода.
Вернулась Оля. И тут Женя с таинственным видом отозвала меня в закуток и прикрыла дверь.
– Слушай, – с загоревшимися глазами сказала Женька, – а давай ее похитим!
– Кого – ее? Бархатову?
– Ну да! Вот подумай сама: похитят (тьфу-тьфу!) Тоненьку, начнут требовать денег, ты куда пойдешь? Вот то-то. И мадам Бархатова мигом явится.
Я тупо уставилась на нее.
Более идиотской идеи мне в жизни еще не приходилось слышать. По-моему, люди с образным мышлением нуждаются в изоляции от остального общества, во всяком случае, на время расследования убийств. Но Жене я сказала только:
– Не идиотничай. Подумала, кто будет отвечать за твою завиральную идейку, а?
– Подумала. Мы же ее похитим по кабутке! Ты предупредишь своих ментовских. Думать, что это всерьез, будут только Олька и Бархатова. Ей тут будет хорошо, Ида просто счастлива будет ее откормить до собственной кондиции, я картину закончу…
– Иными словами, бедной Оле придется провести несколько дней в аду.
– Да ладно! Чтобы Марианна не подкопалась, я напишу, что мы требуем миллион. Эсэмэску ей сброшу… хоть раз этот чертов мобильник пойдет на доброе дело!
– А если она отправится в другое РОВД, в другом районе?
Женя передернула плечами.
– Делать ей, что ли, нечего? Они же в этом живут! Я узнавала. Вчера Олю о том, о сем расспрашивала. Давай прямо сейчас, Идка в курсе! Пушка-то твоя с собой? Во! Ну, давай!
Я нервно сглотнула, понимая, что для меня в лучшем случае дело закончится дисциплинарным взысканием, а в худшем – возбуждением уголовного дела по факту похищения Бархатовой. Но другого выхода я не видела. Бархатова, черт знает, почему, скрывается, Олю посвящать в наши тайны – слишком рискованно, еще рискованней, чем воплощать в жизнь Женькину затею…
И я сдалась.
Я вытащила пистолет, спрятала его за спину и осторожно прокралась обратно из закутка в мастерскую. Дверь все-таки заскрипела. Ида тревожно уставилась на меня, я ей подмигнула. И тут Женя из-за моей спины поинтересовалась:
– Оля, а как номер мобильника твоей мамы? Я ей эсэмэску хочу послать.
– Это еще зачем? – удивилась Оля.
Она была такая худенькая, совершенно обнаженная, такая маленькая и хрупкая без своих ужасных рэпперских джинсов. Меня адски мучила совесть. Тем не менее, я с решительным видом вынула пистолет, сняла его с предохранителя и взвела курок.
– Эй, вы чего это? – изумилась Оля, глядя на наши вдохновенные свирепые лица. Ида, неожиданно проявив сообразительность, достала длинную бельевую веревку.
– Я думаю, – мрачно произнесла Женя, – у нас для твоей мамы кое-что есть. Мобильник?
Я, вовремя сориентировавшись, приставила к Олиному стриженому височку пистолет. Он не был заряжен, поэтому особых опасений у меня не возникло. Опасаться Оли мне почему-то не приходило в голову. А зря…
Женькина “эсэмэска” гласила буквально следующее: “Ваша дочь у нас в руках. Положите ночью под третий мусорный бак чек на миллион долларов, а то будет худо. Иванна Помидорова”.
– Вы че, больные? – уточнила Оля.
Если б я могла ответить отрицательно…
– Откуда у моей мамы такие деньги, вы, бандитки? Это и есть твоя любовь с первого взгляда, сволочь? – отнеслась она уже лично к Жене, нервно кусавшей губы. – Или это во имя искусства?
– Где ты видела любовь, а тем паче искусство без денег, сипсичек ты мой? – ласково отозвалась Ида. – Как ты думаешь, Жека, она уже прочла твое послание?
– Думаю, да. Пора звонить. – Женя поднесла телефон к Олиным ладошкам. Та, поколебавшись (я крепче вдавила ей в висок дуло пистолета), набрала номер, и Женя шелковым голосом проворковала: – Алле, Марианна Леонидовна? Это Помидорова. Ну что, денежки будут? Ах, не верите? Олька, скажи ей!
– Ма, они угрожают пистолетом! – завопила Оля. – Их трое, и все больные на всю голову! Да сказала я им! Откуда я знала, что они чокнутые!
Реплик Марианны не слышно было, но долго угадывать, что же она сказала дочери, не приходилось. Женя снова поднесла телефон к уху.
– Ну, как, слышали? Вот то-то. Смотрите, мы долго ждать не намерены, так что расчехляйтесь поживее! Завтра перезвоню. Что значит “нет денег”? Хотите иметь труп Оли? Пока!
Оля сидела, понурившись, с видом полной покорности судьбе, и я несколько расслабилась. Ида с Женей, те вообще смотрели куда угодно, только не на нас. Оля внезапно чуть-чуть напряглась, мелькнула ее длинная голая нога и въехала в мою руку, да так, что пистолет улетел из нее на добрых пять метров; тут же на меня обрушилось несколько весьма болезненных ударов сразу во все части тела, и Оля с победным визгом, явно войдя в раж, врезала пяткой Жене в грудь.
Конечно, когда-то я регулярно ходила на дзюдо. Но это было еще до беременности. Поэтому мои жалкие попытки справиться с разъяренной Олей с треском провалились – вернее, провалились с Идой, а уж под ее кругленьким корпусом затрещало все вокруг. Женя, слегка опомнившись, подскочила к нам, налетела на Олины кулачки… боевой визг, треск, ругань Иды, шлепанье кулаков и босых ног по нашим телам, – Содом и Гоморра! В какой-то момент мне стало казаться, что в мастерской присутствует не одна, а сразу четыре Оли, и все очень злые.
Если бы Ида не имела пристрастия к вещам, неизвестно, чем бы все закончилось. Но она любила вещи, и, в частности, “ложноклассическую шаль” “как у Ахматовой” – большой черный цветастый платок, и сейчас энергично набросила эту шаль Оле на голову. Та на долю секунды замешкалась, и этого времени хватило мне, чтобы вспомнить об Идиной бельевой веревке, на помощь подоспела задыхающаяся Женя, и через несколько минут Оля была накрепко привязана к стулу. Женя стащила платок с ее головы.
– Паразитки, – выругалась Оля. – Уродки! У-у, жаба ментовская, – зло обратилась она в мою сторону. – Кривоногая!
Это был явный поклеп.
– На себя посмотри, ежик чернобыльский!
– Чего? У самой маклавица на башке!
Женя обняла ее, пытаясь успокоить, и тут же получила:
– Отвали, стерва! Пугало огородное!
Ида радостно захихикала. Тонкая ценительница женской красоты пока что обошла вниманием только ее. Но зря она торжествовала!
– Еще хихикает, слониха! Ничего, найдется на вас управа, прижмут и эту срачешню!
– Да успокойся ты, – затеребила ее Женя, – ничего с тобой не случится. Посидишь у нас немного, и все. Даже не проголодаешься, Идка не даст. Хватит материться-то, дура, а то не развяжем.
Оля вздохнула. На ее тонком, нервном, веснушчатом лице было написано все, что она о нас думала. Я бы обиделась на ее наезды, если бы не была с ней согласна.
Это ж надо такое придумать!
Я ушла из мастерской, уговаривая себя, что, может, все и обойдется. Олю никто не обидит, а Бархатова прибежит в милицию, где ее добросовестно допросят… А у меня еще много дел на сегодня… Нечего забивать себе голову ерундой… Вот переоденусь, и…
Зеркало в старом шифоньере добавило мне огорчений. Я в зеркало вообще стараюсь не смотреть. Талия расплылась, на животе – ярко выраженный шрам от кесарева сечения, сам живот похож на сдувшийся воздушный шарик, груди обвисли, бедра тронул целлюлит… А эта, блин, зараза, Олька-сипсик, – тоже мне, девочка на шаре! Чтоб ее… и синяков мне наставила везде, куда дотянулась. Да больно-то как! Про себя я понимала, что злиться на Олю – глупо, что она, наоборот, молодец и очень мужественно держится для такой ситуации, а еще глупее злиться на нее за то, что я забросила занятия спортом и потеряла форму. Лучше поскорее вернуться в спортзал.
Но все равно злилась.
Позлившись немного, я достала любимое зеленое платье в надежде, что я в него влезу. Удивительно, – действительно влезла. Но оно было слишком открытым, а розовый пиджак к нему не подходил… а что у меня еще есть, кроме пиджака? Ветровка? Фасон не тот… Ладно, возьму старый серый жакет. Простенько, но хоть глаз не режет. И помаду надо бы другую…
За этими приготовлениями я как-то не заметила, что день близится к концу, а время посещений пациентов любой больницы ограничено. А навестить Марину надо было обязательно. Я опрометью бросилась в больницу, где лежала Марина. Конечно, я совершенно не верила в эту нелепую сплетню, но…
Но врач, который лечил Марину, – пожилой хирург с бородкой, по фамилии Розенберг, – сказал мне с сочувственным лицом:
– Мне очень жаль, но видеть Марину вы никак не можете. Она только что была на операционном столе, еще не пришла в себя, неизвестно, как она будет себя чувствовать…
– Но ведь она была в сознании вчера и позавчера!
– Видите ли, она решила покончить с собой.
– Марина? Белозерова? Не может быть!
Произнеся эту сакраментальную фразу, я задумалась.
Так уж и не может? Ведь я почти не знаю Марину. Знаю только то, что она ведет, мягко говоря, рассеянный образ жизни; что она совершенно избаловала маленького Артемку, потому что разрешает ему все и еще немного; что она постоянно вмешивается в мужнин бизнес, а по другой версии – он сам спрашивает у нее совета… и еще – что она дружна или, по крайней мере, имеет связи в преступном мире. Правда, это все еще не причина сводить счеты с жизнью.
– Как же это случилось?
– Выбросилась из окна, – коротко ответил врач. Ответил уже нехотя, видимо, не первый раз, и передернул плечами. Я подумала еще немного.
– У нее были тяжелые травмы? Я имею в виду, может быть, сломан позвоночник…
– Позвоночник, – внушительно сообщил Розенберг, – у нее сломан сейчас. Да так, что я не дам никаких гарантий, – возможно, уже и не встанет. А до этого у нее были всего лишь закрытый перелом лодыжки и надлом двух ребер.
Я поблагодарила. Что-то еще не давало мне покоя.
– А можно, я пойду в ее палату?
Почему все-таки? Не наркоманка, – уж это бы я увидела сразу. Может быть, Люда? Гм…
Под дверью палаты сидел сам Белозеров. Я подошла к нему, неловко сказала “Соболезную”.
– Да? – рассеянно переспросил он. – Мне все соболезнуют. А сами думают: как он, наверное, рад от нее избавиться.
– Неправда, – запротестовала я. – Такому нельзя радоваться, как бы то ни было.
– Да? – снова переспросил Белозеров. – А знаете, как у нас было? Я знаю, что она мне изменяла, – торопливо продолжал он. – Возможно, я совершил ошибку, когда в нее влюбился. Но Марина всегда была моим самым лучшим, самым верным другом. Я во всем полагался на нее. Она ни разу не дала мне плохого совета. Она чаще спала не со мной, чем со мной, но безраздельно доверять, кроме Насти, я мог только ей…
– А Настя? – почему-то спросила я.
– И Настя! Они были лучшими подругами… Да они с Артемом только что пошли домой, его надо уложить. Он еще маленький… А потом она опять сюда придет. Вы знаете, ее любила даже моя мать. Даже Ольга доверяла ей! (Я сообразила – Ольга была бывшей Белозеровой, давно бывшей – лет за семнадцать до женитьбы на Марине). Господи, – бизнесмен сокрушенно обхватил голову руками, – она была такая красивая, такая веселая, шебутная… такая талантливая…
– Ну почему “была”?! Ведь она жива! Очень тяжело травмирована, это да, но ведь жива!
– Если она останется калекой, – медленно произнес Белозеров, – я ее все равно не брошу. Буду с ней до конца.
Он снова обхватил голову ладонями. А хорошо все-таки, что я внимательно слушала врача, иначе бы поверила, что Марина умерла. И Белозерова… его я тоже слушала внимательно.
– Вы назвали ее талантливой. Марина была талантлива как бизнесмен?
– Что вы, – Белозеров усмехнулся, – в бизнесе она была просто умна. Разве вы не знали? Тоня, наверное, одна вы не знали, – Марина писала стихи и рассказы. Публиковалась в Интернете.
Ого!
И верно, – одаренные люди часто ведут беспутную жизнь…
Я поднялась, прошлась туда-сюда. Может быть, и правда самоубийство. Раз ее все любят…
В палате, где была Марина до попытки самоубийства (после операции ее перевели в соседнюю), уже лежала другая женщина. На тумбочке стояло несколько пузырьков.
– Это ваши лекарства? – спросила я больную.
– Мои… ой, нет, вот это – мое, а эти два пузырька остались от той девушки. Ну, которая…
На пузырьках Марины были надписи “Веронал” и “Персен”. Ага, значит, она принимала успокаивающее. Рекламу “Персена” я не раз видела по телеку. Должно быть, как все творческие натуры, Марина была чрезмерно чувствительна. Да и потрясение такое… хотя тогда, ночью, у нее хватило мужества не только вызвать “скорую”, но и попытаться оказать Людмиле первую помощь. Что такое “Веронал”, я не знала. Ладно, спрошу у Оли.
На подоконнике еще осталась длинная и тонкая синяя нитка от пеньюара Марины. Я снова посмотрела на ее кровать. Довольно далеко от окна… и охота ей было переться через всю комнату, со сломанной-то ногой. Другого способа не нашла, что ли? Стоп! На тумбочке лежало еще что-то. Листок бумаги. С размашистой надписью. Я взяла его в руки.
– Это ее предсмертная записка, – жалобно сказала женщина, – жутко здесь находиться.
– Не бойтесь, она жива, – пробормотала я. На бумажке, небрежно вырванной из тетрадки, значилось: “Как я буду без нее? Не могу жить без нее, не могу и не хочу!”. И все.
Дома меня стала ругать мама. Она была в своем роде права, мало того, что я свалила на нее заботу о Тоненьке, так еще и чужого ребенка приволокла. Правда, Ванюша оказался мировецким парнем. В основном он тихонько играл игрушками в своей, вернее, Тоненькиной, кроватке, весело мурлыкал и разглядывал комнату. Еду и памперсы Женя приносила. Тоненьке Ваня ужасно понравился, она все время торчала рядом с ним и называла его “люлюнечкой”, так что единственную сложность для мамы составляло оторвать малышку от нового приятеля и усадить обедать. Но ведь ответственность какая! Чужой ребенок, мало ли…
Я не раз порывалась рассказать маме все. И всякий раз меня что-то удерживало. Вот и сейчас я отделалась коротким “Ходила проведать Марину Белозерову, у нее сломан позвоночник”. Мама сразу начала сочувствовать Марине, и мир в семье был восстановлен. Я взяла Ваню и отправилась к Жене – ее тренировка уже должна была закончиться.
Оля злобно сверкала на меня глазами. При виде нее у меня немедленно заболели все места, по которым пришлась ее нога. Женя действительно уже пришла и уже взялась за кисточку.
– А ты, сипсик, так и сидишь на лобном месте? – ехидно спросила я.
– А что тут делать? Хоть какое-то развлечение, – ответила Оля своим хрипловатым баском. – А ты свой шпалер не забыла?
– Не забыла, не надейся! С тобой нельзя расслабляться. Ты, сипсик, лучше скажи мне, что это за сволочь такая – веронал?
– Снотворное. Сильнодействующее. А что? Ты, к счастью для человечества, решила отравиться? Давай скорее, я открою шампанское.
Я проигнорировала наезд.
– А еще скажи мне, как знаток женщин и женской души: если у тебя сломана нога и кровать далеко от окна, а на тумбочке у кровати – почти полная упаковка сильнодействующего снотворного, какой способ самоубийства ты выберешь?
– Во-первых, не дождешься, а во-вторых, отравлюсь. Тебе зачем?
Ида взяла у меня Ваню и принялась его тетешкать, но тут так и застыла. Женя тоже оторвалась от работы и с интересом взглянула на меня.
– Это ты о чем, Антоха?
– Я была у Марины. Так вот, она выбросилась из окна.
Художницы обе дружно заахали и заохали, а Оля вдруг заплакала. Вот уж не ожидала!
– Да не орите вы, она жива! Врач сказал, правда, что может остаться инвалидом.
– Думаешь, ее шлепнули? – жизнерадостно поинтересовалась Ида.
– Теперь – да. Спасибо Оле. Да, еще, Оля! Я придумала тебе новое прозвище. Ты не сипсик, ты эксперт. Скажи-ка мне, как дочь врача, что такое “кирзотник”?
– Растение такое. Очень ядовитое. Применяется для растирки суставов и в гинекологии.
Я окончательно поняла, что Оля откроет-таки бутылку шампанского. Потому что я сама ей ее принесу. Более полезного заложника у нас и быть не могло. И тут она добавила еще кое-что.
– Вот так… Казалось, Милка самая счастливая: и Маринка у нее, и муж молодой, и богатство, и ребенок – нет теперь Милки. Маринка тоже вроде был счастлива была – что с ней теперь?
Молодой муж? Странно… Впрочем, может быть, у нее “молодой” – лет до 75. Или, что более вероятно, Оля просто не знала, какой на самом деле муж у Людмилы. Я не стала об этом задумываться, решив, что это несущественно.
Женя отложила кисточку и сказала:
– Тоха, пошли, поможешь мне детское питание приготовить. А то Ванька вот-вот жратки закомандует.
Естественно, никто бы ничего не закомандовал, я кормила Ваню перед выходом, но достало ума промолчать. Женя закрыла дверь в свой закуток и прижала меня к стенке с непристойным коллажем. Я секунду смотрела в ее требовательные серые глаза, наконец, не вытерпела. И рассказала ей все подробности.
– Слушай, – сказала Женя после минутного молчания, – какая, однако, странная предсмертная записка, а? Ни слова о сыне, муже… Ну, допустим! Любовь там, нервы… Кстати, откуда бы это она узнала о смерти Люси?
– Да это убийство, как пить дать. И следов на подоконнике тоже не было. Только нитка из пеньюара. Кто-то ее выбросил из окна. Вот скажу Овсянникову… Если б не эта записка, все было бы ясно с первой минуты. Подделка, наверное.
– Погодь. Я что хочу сказать… А что, если это не подделка? Если это она написала сама, но только в дневнике? Многие писатели ведут дневник. Вот спроси у Белозерова.
– Точно, – я заторопилась, но Женя меня удержала:
– У меня еще новости. Твой кузен с супругой хотят усыновить Ваню. Прикинь, а? Звонил мне тут с утреца. – Она, не в силах вынести ситуации, сделала длинный глоток из бутылки с “Ркацители”. – Мы, говорит, бездетные, а ребеночка хотим… усыновим сиротинушку! Ха! Я ему и говорю: усыновляйте несчастного и одинокого, а у Ванечки есть сестра, которая ради него в лепешку расшибется. Я уж и документы на опекунство подала. А он мне: соглашайся, так будет лучше, подумай как следует… Во дает!
– Действительно, дает, – пробормотала я. Коля вчера звонил мне и ни словом об этом не обмолвился. Может быть, просто не хотел посвящать меня в эту затею: или она вообще оказалась спонтанной? Впрочем, беседа у нас вышла интересной. То, се, как Тоненька, как мама, приходи – завтра вечером огласят завещание… а как у нас наследуют по закону? Странный вопрос, однако, ведь дядя оставил завещание. Вопрос ниоткуда и низачем.
– Женя, а что вы решили с фирмой?
– Что-что… решили, что я сдам нашу с Ваней часть в оперативное управление Коле. Все равно из меня бизнесмен, как из Иды балерина. А так хоть денежки будут капать. Потом Ванька вырастет и займется делом сам.
Я помчалась снова в больницу. Мне надо было позарез выяснить одну деталь: кто был у Марины в день убийства? И тут мне повезло. Оказалось, что медсестра, которая в тот день дежурила по отделению, – по крайней мере, одна из двух, – сейчас тоже находится в отделении.
– Макарова, Миронова, – бесстрастно сообщили мне. Я ринулась искать. Милицейская “корочка” оказывала на всех просто магическое действие. – Макарову, пожалуйста!
– Макарову?
– Ее нет? Тогда Миронову!
– Макарову-Миронову, в смысле? Леся тут. Света, позови Лесю!
Оказывается, это один человек с двойной фамилией. Ну и хорошо – меньше допрашивать. Тут мне повезло еще раз. Леся была вполне смышленой молодой женщиной, посетителей запомнила, хотя и не была уверена, что сможет опознать.
– Была передача: букет орхидей и какие-то фрукты. Был молодой человек, вашего примерно возраста, высокий такой… Нет, его в лицо я не запомнила. Но он приходил дважды: днем и вечером. После подружек. Каких подружек? Были две девушки. Одна постарше, тоже как вы, – лет двадцать пять… (комплименты шпарит, мерзавка, – мои тридцать написаны на лице!), ту не запомнила совсем. А вторую трудно не заметить! Взлохмаченный такой ежик на голове, капри с заклепками и цепочками, и татуировка, а может, наклейка... топорик на плече.
– Топорик? Лабрис? О двух лезвиях? Ну конечно!
Как это я не сообразила, – Масяня Егорова! Верная подруга, всех навещала еще со школы! Так ее охарактеризовала мама. Что ж, верно охарактеризовала. Я выбежала из отделения и дрожащими руками вставила карточку в автомат.
– Алло, Масяню к телефону, пожалуйста…
– Нет тут такой, – нелюбезно сообщил мужской голос. Я узнала Егорова и возмутилась.
– Капитан Туманова, угрозыск! Дайте Марью Сергеевну! Она важный свидетель убийства!
Возымело действие…
– Антонина Павловна, ну конечно, сейчас позову! Машка! Иди сию минуту, тебя милиция!
Интересно: он, что, всерьез думает, что Масяня возьмется за ум только потому, что родители не зовут ее друзей к телефону? А если, наоборот, в ней проснется дух противоречия? Точнее, уже проснулся. Но не по отношению к родной милиции. Напротив, Масяня охотно согласилась встретиться, и немедленно. Я расслышала в ее голосе нотки недоверия.
Мы встречались около станции метро. Пока я туда дошла, Масяня уже поджидала меня в обществе молодой женщины. Я прищурилась. Ах да, – ее коммунальная пассия. Как ее… Полева.
– Добрый день. Так вы помирились?
Полева явно была польщена тем, что я ее узнала.
– Собственно, более тесно с Мариной дружила я, – пояснила она, – поэтому мы решили, что я должна прийти. Так это правда, что ее убили? Странно… Кто мог желать ее смерти?
– То-то и оно, что никто. Обставлено, как самоубийство.
– Может быть, самоубийство и есть? – усомнилась Масяня. – Ей как раз записку передали. Цветы, фрукты и записка: “Мила умерла”. Я сама видела! Мы ее застали в слезах…
– Да, – продолжила Полева, – она рыдала, не могла успокоиться. Повторяла: “Это я виновата, я виновата, все из-за меня!”. Мы ее утешали, как могли. Я сообразила ей сказать, что у нее есть Артем. Тогда она, наконец, успокоилась, вытерла слезы и сказала: “Да, надо жить дальше, ради сына” – ну, в таком роде. Мы у нее сидели, наверное, часа полтора…
– И дольше бы сидели, если б не Милкин бойфренд, – ввернула Масяня. – Или муж, кто его знает. Пришел, стоит, смотрит. Мы поняли, что у них разговор…
– Сволочь, – с сердцем сказала Полева, – ведь торжествовать пришел. Дескать, ни тебе, ни мне.
Муж…
Бойфренд…
Я достала два бланка протокола допроса и попросила девушек написать то, что они мне рассказали. Собственноручно. Самой писать было просто лень.
Добравшись домой, я первым делом позвонила. Конечно, когда мама просмотрит телефонные счета, она обязательно уточнит, кто это звонил на мобильник. И конечно, мне достанется за то, что так много звонила я. Иногда, право слово, мне хочется как следует поругаться с мамой на предмет ее обращения со мной как с пятнадцатилетней Наткой. Но я этого не сделаю просто потому, что маму не переделаешь. Инерция закостеневшего мышления…
Белозеров немного удивился моему звонку.
– Тоня, вы? Простите, как вы сказали? Дневник? Наверное, вела… Да, вела, она всюду с собой таскала какую-то тетрадку. Что-то записывала. Думаю, для своих рассказов разные приколы собирала. А что?
– Да ничего… А вот я видела ее записку, она была вырвана из тетради. В ее вещах эту тетрадь нашли? Или вы еще не забирали вещи?
– Почему же, забрал те, что не нужны были. Кое-что еще в больнице осталось. Но тетради не было. Это точно. Я еще удивился, что она с собой свой талмудик не взяла…
– А можно мне посмотреть ее бумаги? Дневники там, черновики и прочее…
– Тоня, можно, конечно, но зачем?
– Знаете что… – Я на минуту умолкла и задумалась, стоит ли выкладывать все, что я думаю. Определенно, не стоило… а врать не хотелось. – У меня есть подозрение, что вашу жену пытались убить. Я хочу проверить. Может быть, что-то есть в ее записях.
– Убить? Тоня, вы шутите? Кто мог желать ее смерти?!
– А это все говорят, кто ее знал. То-то и странно. Я к вам завтра утром подъеду все-таки, да?
Конечно, он согласился. Но не поверил, я поняла это по его тону.
Мы с мамой и Тоненькой (мало что понимавшей, но для проформы ее присутствие тоже было необходимо) вошли в квартиру Тумановых. Я снова подумала о том, как развалилась на глазах эта семья со смертью дяди. А мама, это было видно по ее лицу, с тоской размышляла о другом – какие мы нищие по сравнению с родственниками. Бедные родственники… Да, тут было все: и мраморный электрический камин, выглядевший почти как настоящий, и итальянская полированная мебель с инкрустацией, и кафель из Испании в санузле, и дубовый паркет с узором на полу, и картины, и люстры из богемского хрусталя. А наша небольшая квартирка уж лет десять как остро нуждалась в хотя бы скромненьком ремонте, да и сами мы выглядели немногим лучше своей ободранной кухни и затертого линолеума в прихожей. И все-таки именно здешние обитатели мне казались нашими бедными родственниками, а не наоборот, – такие жалкие и потерянные они, такие одинокие по сравнению с нами!
Мы сели за стол в гостиной, совсем как в кино. И совершенно киношный нотариус с торжественным видом начал оглашать завещание дяди. Мама с жадностью ловила каждое его слово, хотя, если вдуматься, уж нам-то должно было достаться меньше всех. Я отстранилась и думала о том, что же я найду в дневниках Марины.
Бойфренд… И Оля сказала: “Молодой муж”. Тогда я не обратила внимания на ее слова. Да и что его обращать, – ну, был у Люси любовник… А если не было? Если это был не любовник, а сообщник? Люся умерла – помог случай. Но осталась Марина. Люся была женщиной модельного типа, высокой, длинноногой. Была… ведь ей стукнуло только двадцать семь! А Марина – та миниатюрная дамочка, изящная, нежная, скрипка-балеринка ростом 165 и весом 58. Возможно, она винила в случившемся этого человека, возможно, заподозрила его в умышленном убийстве Людмилы, а если еще немного пофантазировать, можно предположить, что она разглядела его за рулем машины – ведь в том месте яркие фонари. Я знаю это точно – Женя побывала там. Не поленилась. И тогда он берет хрупкую Марину и выбрасывает из окна. Это сделать легче, чем заставить ее выпить упаковку веронала. Я представила, как он, одной рукой зажимая ей рот, второй поднимает беспомощное изувеченное тело, чтобы заставить замолчать навсегда, как обрывается слабый женский вскрик за окном, как человек, дрожа, лихорадочно листает дневник Марины в поисках того, что может сойти за предсмертную записку… и находит. А дневник забирает с собой. Конечно, забирает: там было что-то против него, а то оставил бы на месте. Вопрос теперь только в том, есть ли что-то против него в более ранних дневниках Марины.
Нет, вопрос в том, сумеет ли он добраться до нее!
– Тоня, о чем задумалась? – вывел меня из задумчивости голос Натки.
– Натка, умерла Марина Белозерова. Выбросилась из окна вчера ночью.
– Как?! – ахнули Натка и две взрослые Натальи, чем вызвали ироническую усмешку Коли. Он всегда презирал женскую сентиментальность. А кстати: надо бы спросить про Ваню.
– Сама еще ничего не знаю… – Я мудро решила не рассказывать подробностей. Кому-то же Натка проболталась про тортик, и умерла бедная Татьяна.
– Она всегда казалась мне какой-то странной, не от мира сего, – заметил Коля. – Как это Белозеров мог на ней жениться, с его-то чугунным здравым смыслом? Ну ладно, о покойных хорошо или ничего. Тоня, будь внимательна, тут про вас.
Я-то продремала все: и то, что бывшие жены Туманова и его невестка получили по 10 тысяч баксов и шкатулке с драгоценностями, и то, что Наташка получила четырехкомнатную квартиру (ввиду того, что ждет ребенка) на двоих с ребенком дяди – это он внес в завещание буквально за неделю до смерти, и крупную сумму денег, и то, что маме тоже полагалась весьма изрядная сумма, и то, что Натке и Андрею досталось по двухкомнатной квартире и машине – дядя, бедняга, верил, что к моменту его смерти они будут уже взрослыми… А вот Коле полагалась только фирма. Все-таки не любил его дядя. Неизвестной оставалась только судьба роскошной шестикомнатной квартиры возле Аничкова моста.
– Туманова Антонина Павловна, вы наследуете сумму, эквивалентную пятидесяти тысячам долларов США. Туманова Антонина Дмитриевна, вы становитесь собственницей квартиры со всей обстановкой по адресу набережная Фонтанки…
Перед глазам у меня все поплыло. Крошечная Тоненька, мы с тобой богаты! Вот это да! Огромная квартира в центре, пятьдесят тысяч долларов… Можно открыть собственное сыскное бюро и разыскивать потеряшек, и находить их живыми и здоровыми! Все, о чем я мечтала всю жизнь! Ура! Голова моя закружилась. Я молча прижала Тоненьку к себе. Той было все равно, она весело попискивала у меня на коленях.
Но… может быть, из-за этого завещания ее и пытались убить?!
После торжественного ужина я отловила Наташку.
– Почему вы хотите усыновить именно Ваню? – в лоб спросила ее. Та пожала плечами:
– Он же сирота. К тому же наследник половины фирмы. Вернее, двух третей от половины – Коля узнавал, Касаткин умер без завещания, а значит, его часть была разделена на троих. На его жену, дочь и сына. Жена умерла, значит, ее часть перешла к Ване.
– Ах, вот в чем дело! А я-то думала…
– Это думает Коля. Он умеет сочетать приятное с полезным, – Наташка скупо улыбнулась. – За то и люблю. Без него я бы так и витала в облаках без копейки денег, а он человек практичный. Просто я очень хочу иметь ребенка. Ты не представляешь… Я бы взяла кого угодно. А Коля – именно Ваню. Да и потом, брать из детдома – это же кот в мешке, черт его знает, какая там наследственность, а тут все ясно. Только Женя, наверное, не согласится.
Удивительно. Я не узнавала брата, с которым выросла. Экая у него, однако, хватка…
На следующий день я первым делом помчалась к Овсянникову и отдала ему протоколы допроса девушек. Он с удивлением оглядел меня, будто впервые, но промолчал.
– Что там? – нервно просила я.
– Да ничего… Слушай, а ты к нам в убойный отдел не хочешь? У тебя неплохо получается.
– Ага, а потеряшек кто будет разыскивать? Что – Петряховский?
– Ой, – Овсянников сморщился и начал тереть переносицу. – Он со своих краж как пришел, так… так и не ушел. Спроси у Короткова, сколько на него жалуются: то грубит, то не ищет, когда ему все нити в руки дали… Ладно. Вот что: нашли мы зеленую “Тойоту”. По всем признакам ваша. Только тут такое дело… отпечатков пальцев нет.
– В смысле? Стерты?
– Ага… На руле и около ручек стерты. А в остальных местах отпечатки только хозяев. Смотрова и несколько – Смотровой. И все.
– Сволочи, – с чувством произнесла я. Все как сговорились затруднить это и без того нелегкое дело! – А в каких это в остальных?
– На приборной панели, на сиденье…
– Странно, – я прикинула, за что я могу взяться в машине. – По идее, там могли бы быть…
– Могли бы. Но нету.
– Бархатова не объявлялась? Скоро объявится. Слушай, ты вот что… мы тут ее немного припугнули. Так что она будет жаловаться, что ей там угрожают, вымогают, а вы не обращайте внимания. Если что, позвоните мне, или Жене Касаткиной на мобилку, сейчас дам номер…
– Антонина, – Овсянников прищурился. – Что вы там затеяли?
– Да все в порядке! Говорю же, просто наговорили ей разных разностей.
Мне было стыдно, потому что я с самого начала не одобряла затею с похищением. Вот бы Женька, лихая голова, сейчас краснела вместо меня!
У Жени все было как обычно плюс Спесивцев. Ида вполголоса трещала, намазывая один из своих невероятных бутербродов; мне бросился в глаза свежий синяк на ее щиколотке. Сама Ида облачилась в балахон а-ля ранняя Пугачева и постриглась ежиком, как Оля. Спесивцев внимательно слушал ее трескотню и, по-моему, млел при виде готовящегося бутерброда. Ваня спал (потому Ида и не орала, как обычно), Оля, понурившись, сидела и позировала, Женя вдохновенно хлебала портвейн. Все по плану, ежкин кот!
– Слышишь, – шепотом сказала Ида, – Олька милицию вызвала! Во сипсик!
– Каким образом?
– А мент мимо нашего окна шел, она его и позвала…
Женя оторвалась от картины и энергично закивала головой.
История, поведанная ими с вкраплениями Олиных комментариев, насмешила Спесивцева и весьма огорчила меня. Итак…
– Милиция! – истошно завопила Оля при виде мундира в окне. – Меня бандиты похитили!
Ида немедленно бросилась зажимать ей рот, вследствие чего и получила очередную порцию тумаков. Женя в потасовку решила не встревать и с видимым удовольствием отпила еще портвейну – то-то она сегодня была куда пьянее, чем всегда. Но тут вломился старший сержант милиции.
Документы у него все присутствующие, естественно, потребовать забыли. Зато бравый сержант остолбенел. Оля продолжала, яростно пиная Иду, вопить:
– Спасите! Они меня похитили!
– Кто похитил? Кто вы такие? – растерянно проблеял бедный страж порядка, вспомнил о том, что он представитель государства, и рявкнул: – Что здесь имеет место?
– Похищение! – надрывалась Оля.
– Кто вы?
– Лесбиянка, – мстительно прошипела Ида, вытирая кровь из разбитого носа.
Сержант критически оглядел изящную обнаженную Олю.
– Оля, сядь на место, – процедила Женя, сделала еще один глоток и сердито обратилась к Иде: – Я попрошу! Это моя несравненная муза!
Ида пожала плечами и вернулась к бутерброду.
– Оля, я сказала, сядь на место, а не то я твое лицо потеряю! – крикнула Женя. Ида тем временем налила на большой кусок хлеба сгущенки и принялась художественно выкладывать кусочки копченой рыбы. Сержант вытаращил глаза, пытаясь что-то сообразить.
– Да что ж вы стоите, как истукан, это же бандиты! – взорвалась Оля, а Женя визгнула:
– Слышишь, я картину запорю!
Невозмутимая Ида покончила с рыбой и нарисовала тюбиком с горчицей несколько стильных завитушек. Стоило сержанту раскрыть рот, как свежеприготовленный бутерброд оказался прямо у его физиономии, благоухая рыбой, горчицей и сгущенным молоком. Рот немедленно закрылся, а мысли по поводу у бедняги появились уже на улице, куда он вылетел со скоростью света.
– А что, отличный бутерброд, – со знанием дела прокомментировал Спесивцев (упомянутое произведение кулинарного искусства досталось-таки ему). Ида расцвела.
– Мало вы получили, корова вы эдакая, – зло сказала Оля.
– А чего это ты мне выкаешь? – возмутилась Ида. – Я может быть, и корова, но не такая уж старая! Сама как коза… козий скелет.
Я невольно прониклась к Оле уважением. Не всякий смог бы так держаться, будучи похищенным. Поэтому я ласково сказала ей:
– Оленька, ну чего ты злишься? Вот заплатит твоя мама миллион – и все, пойдешь домой.
– Слушайте, у меня для вас плохая новость, – объявила Оля. – Вы полные идиотки!
– Да ладно, – примирительно сказала Женя, улыбаясь своей самой очаровательной улыбкой. Ее повело вправо, она шатнулась, выпрямилась и продолжала: – Вот кончу “Ангела”… потом будет “Дочь болотного царя”… читала Андерсена?
– Да читала! Неумелая христианская агитка. Гимнаста нацепил, блин…
А вот за “гимнаста” я б ее убила.
– Значит, пора поправить классика, – воинственно сказала Женя. – Никаких викингов, никаких священников. Только болото и женская красота. И никакой шизофрении – днем принцесса, ночью жаба. Надо показать, это… как его… двойственность натуры!
Язык у нее уже заплетался.
– Оля, погоди, – серьезно сказала я. – Бог с ним, с гимнастом. Ты вот сказала, что у Милы Касаткиной был молодой муж. Что ты имела в виду?
– Чего тебе еще надо? Муж как муж. Твоего возраста… лет тридцати пяти. (Это уже мелкая и подлая месть, которую во имя истины надо проглотить). Долговязый такой, темноволосый. Я его толком и не разглядела.
– Точно? А запомнила, что молодой…
– Да просто мы еще с Масяней посплетничали на сей счет. Орхидеи ей приносил, помню. Еще плащ у него был кожаный с поясом. Все, отстань, не помню больше ничего.
Так-так… орхидеи, значит?
– Оля, муж Милы – это Женин отец.
– Что?! ЕЕ ОТЕЦ?!
– Ее покойный отец. Сначала убили его, потом ее. А теперь выбросили из окна Марину.
– Да ну, – промямлила Оля. Она явно была под впечатлением. Я продолжала:
– Моего дядю тоже убили. Пытались убить мою дочь, а ей, между прочим, год и два месяца.
– Это серьезно. Ну, а я тут при чем?
– Ты-то ни при чем, твоя мама при чем. Это она достала яд.
Оля замолчала. Спесивцев одобрительно кивал головой. Кажется, я правильно вела допрос свидетеля убийства, чего до сих пор, можно сказать, не делала.
– Оля, ты кто по образованию?
– Студентка я еще. Биофак.
Ида нырнула между нами и сунула нам по бутерброду. Рокфор с бананом… вполне съедобно.
Я, в свою очередь, сунула Оле злополучную бумажку. Она прочла ее и смертельно побледнела, так что веснушки ярко проступили на ее тонком лице.
– Боже… нет, нет! Я… господи, если б я знала… это я во всем виновата…
– Оля, нам надо бежать. Я пойду к мужу Марины, а ты тем временем подумай, в чем это ты виновата. Неплохо, если изложишь письменно. Вон, у Иды полно бумаги и ручек. Ладно, пока.
Спесивцев нагнал меня.
– Слушай, – мечтательно сказал он, – а она прелесть.
– Кто, Оля?
– И Оля тоже. Где ты раздобыла таких красавиц? И сразу троих!
– Трех, а не троих.
– Да будет тебе! Но Ида, это же высший класс. Прикинь, говорит мне: а что бы родить еще ребеночка, у меня еще даже не климакс. А?
Узнаю Иду…
– И ты решил ей в этом помочь?
– А что?
– Да ничего. Я хотела за тебя Женю выдать, а ты с Идой… Слушай, пошли вместе к Белозерову. Он обещал дневники Марины. Может быть, там что-то есть, а?
Дверь открыла Настя.
– Папа у Марины, – сообщила она. – Вот ее тетради, он вам оставил. Сообщите, если что-то найдете, ладно? Мы все ее так любили… любим, – поправилась она.
– Любите, – повторила я. – Она выживет, вот увидите. А мы это дело раскроем.
Конечно, это были дневники. Первым делом я посмотрела даты. Так и есть: самая свежая запись, на последней странице одной из тетрадей, датирована июнем, а нынче август. Значит, Марина взяла с собой дневник, раз у нее была привычка таскать его с собой. А его выкрали. Так…
– Слушай, – заметил Костя, читая одну из тетрадей, – а интересная баба эта Марина!
Я с ним была полностью согласна. Дневники выдавали человека образованного, неординарного, с очень своеобразным способом мышления. Милу она действительно любила и, вероятно, могла бы покончить с собой… но все-таки ей в этом помогли. Черновики рассказов же обнаруживали несомненный литературный талант. Забавно было, что Марина писала не какие-нибудь любовные истории, а детективы. Забавно… и страшно.
– Тось, ну, что у тебя?
– Ничего…
– И у меня ничего…
Настя подошла к нам.
– Все-таки убийство, – полуутвердительно сказала она. – Кто?
– Не знаем, – почти хором ответили мы.
– Найдете?
– Постараемся…
Дома я застала неожиданную картину.
На журнальном столике в гостиной возвышался огромный букет амариллисов, а рядом на полу сидел Паша и играл с Тоненькой. Она, захлебываясь смехом, бегала вокруг него и лепетала: “Папа! Папа!”. В дверях комнаты стояла мама и грустно глядела на них.
И вдруг мне захотелось, чтобы это и была моя семья: Паша, Тоненька и мама. И неважно, будем ли мы жить в роскошной квартире возле Аничкова моста или здесь, в этой облезлой конуре. Важно то, что Тоненьке до этого дня некого было называть папой. Дима ни разу не принес ей ни одной игрушки, ни одной упаковки памперсов, не поинтересовался ее здоровьем, не взял на руки. Он вспоминал о ней только тогда, когда в очередной раз пытался “помириться” со мной – так у него назывались попытки затащить меня в постель. Он совал мне деньги и тут же попрекал меня “вымогательством”. Мог явиться среди ночи в ванную, где я, шатаясь от бессонницы, стирала пеленки, и упрекнуть: “Из-за тебя живу девственником!”. Девственником он был, по-моему, в ясельной группе, не позже. Странное дело: когда я разыскивала очередного “потеряшку”, я изо всех сил вникала в его внутренний мир, пытаясь понять, куда и зачем он мог деться, а вот во внутренний мир самых близких людей и шагу не сделала. И теперь бедная Тоненька расплачивалась за мое ослепление и Димочкино гормональное буйство…
На столике я заметила еще кое-что. А именно, исследование Монтегю Саммерса по проблеме вампиризма. Это было поинтереснее низкохудожественной писанины в ярких обложках!
Паша поднял голову и улыбнулся.
– Чудесный человечек наша Тоненька, – сказал он весело. – А я попрощаться зашел.
– Попрощаться? Едешь куда?
– Еду. Симпозиум в Цюрихе будет… Приеду, привезу тебе книжки про динозавров, – пообещал он Тоненьке и снова улыбнулся мне.
– Стоп, стоп, – я схватилась за виски. – Какие еще динозавры? При чем тут они?
– Да ведь это моя работа. Я же палеонтолог. Я рассказывал, не помнишь? На Ладоге еще?
– Господи, Паша, я тогда старалась от тебя подальше держаться! Я же думала, что ты парень Жени!
– Да я и сам так думал, – простодушно ответил Паша. – Ну, так вот: я в июне был в экспедиции на Алтае, там небольшое, но очень необычное по составу кладбище динозавров. Мы описали два неизвестных вида. И я, как руководитель экспедиции, делаю доклад.
Вот это да!
И я оттаяла. Я вдруг почувствовала, что я не вол, а мужчина – не обязательно погонщик. Что можно жить не как соседи по постели, а как близкие и родные люди. Что с мужчиной может быть интересно, можно довериться ему, можно просто закрыть глаза и знать, что нечего опасаться удара в спину… И я закрыла глаза, а когда открыла, Паша уже стоял ко мне вплотную и внимательно смотрел на меня. Я подвинула лицо к нему, и наши губы соприкоснулись. Мы даже не подумали, что рядом с нами стоят мама и Тоненька, которой ни к чему видеть наши самозабвенные поцелуи.
Впрочем, они нас одобрили.
Я чувствовала, что меня бы одобрила и Женя, и все остальные. Но личная жизнь личной жизнью, а убийство убийством. Вот расследую, и тогда…
А что – тогда?
Выйти замуж? Опять? Но ведь это в моем стиле: влюбиться очертя голову, сотворить себе кумира, а потом обижаться на него за то, что он – реальный человек.
Может быть, не следует относиться к новому роману серьезно? Паша и Паша. Бывает и не Паша. Главное – чтобы в душе была весна?
А она была у меня в душе, хотя за окошком заканчивалось лето, и моросил унылый дождь, и листья уже начинали желтеть, и туристы, прибывшие в северную Пальмиру из южных стран, недовольно морщились, стряхивая зонты. Весна звенела и пела во мне, весна снилась мне всю ночь, разогревая мою подушку с обеих сторон, и весна танцевала в моих ногах, когда я бежала – именно бежала, как девчонка! – к Жене в мастерскую на следующий день.
Впрочем, стоило мне переступить порог мастерской, как весна закончилась.
У Жени в мастерской царил кавардак.
Собственно, творческий кавардак у них царил всегда. Но на сей раз характер кавардака несколько изменился. Во-первых, посреди мастерской красовался яркий надувной матрац, на котором восседал счастливый Ваня в окружении огромного количества игрушек. Ага, сообразила я, Женя была дома и перетащила оттуда все нужные (в ее понимании) вещи. Игрушки были разбросаны и по всему полу. Среди этого великолепия сновала Ида в цветастом развевающемся балахоне и голубых брюках, шлепая тапочками в виде собачек, время от времени нагибалась, подбирала какую-нибудь игрушку и вручала малышу. Тот радостно заливался смехом, щебетал и швырял игрушку как можно дальше. Ну, это мы уже прошли.
Во-вторых, компьютер был включен; по дисплею мельтешила заставка в виде подвешенных рыбок и коров, которые время от времени падали вниз, а из динамиков гудела “Машина времени”. Пожалуй, “Машина времени” – единственная наша с Женей общая любовь. Но ведь не на такой громкости!
Дверь в Женин закуток была открыта, туда и бегала Ида, таща то чашку, то еще что-то. Я с интересом заглянула туда. На постели Жени лежала Оля, бледная и замученная, укрытая тремя одеялами, рядом сидела Женя и пыталась пичкать бедную Олю какой-то снедью из пиалушки.
– Да отстань ты со своей малиной, – хриплее обычного проговорила Оля. – Ты как моя мама, та тоже при малейшем покраснении вопит: “Криодеструкция, криодеструкция*!”
*Процедура для лечения эрозии шейки матки
– С той лишь разницей, что криодеструкция – процедура дорогостоящая, а Женя с тебя за малину ничего не возьмет, – заметила я, присаживаясь. – Что у вас тут происходит?
Оля судорожно закашлялась. Судя по хрипам глубоко в груди – бронхит. Этого еще не хватало для полного счастья…
– Сипсика простудили, – озабоченно отозвалась Ида. – На вот тебе, грудной сбор…
– Ида, а скажите, там только грудной сбор? Я имею в виду, рыбы, сгущенки и так далее…
– Что ты болтаешь, – проворчала Ида.
Женя вытащила из-под одеял градусник, посмотрела на него и поджала губы.
– Да ерунда, подумаешь, температура, – жалобно сказала Оля, страдальчески запивая малиновое варенье грудным сбором, судя по ее гримасе, не самым приятным на вкус. – Сколько?
– Тридцать семь и девять. Это мы виноваты, – вздохнула Женя. – Забрали ее одежду, а тут сквозняки.
– Если б мы не забрали ее шмотки, она бы сбежала, – возразила Ида.
– Все-таки я у тебя в постели, – мстительно сообщила Оля, таращась на Женю. Та не удержалась и фыркнула.
Я взбеленилась.
– Шуточки у вас! Женя, и ты этого не пресекаешь! Лучше бы врача вызвали!
– Врача вызвать – значит, всю операцию провалить, – невозмутимо откликнулась Женя, – а насчет шуточек – почему бы и нет? Может быть, я именно об этом и мечтала всю жизнь?
Я набрала в грудь побольше воздуху, чтобы отчитать ее как следует. Я за несколько секунд успела продумать прочувствованную речь с эффектной концовкой. Видимо, она, эта речь, была написана у меня на лице, потому что Женя ехидно сказала:
– Ага, а кто был замужем за красногубым вурдалаком? Хочешь, чтобы и я так же пострадала, да? Не выйдет! Я лучше до конца жизни буду шутки шутить!
– При чем здесь это! Шутки ей… я, как дура, ищу ей жениха, а она…
– Твои женихи за Идкой волочатся!
Ида снова зашла, внесла несколько упаковок таблеток, сунула Оле, взявшей их с видом полной покорности судьбе, и заметила:
– Можно подумать, они тебе нужны, женихи-то! Она же с ними не спит, – обратившись ко мне, воскликнула она. – Представляешь? Крутит романы, морочит им головки, а как только мужик начинает ее укладывать – исчезает! Небось, до сих пор девушка!
– Преувеличение, – прокомментировала донельзя довольная Женя.
По лицу Оли пробежала тень некоторого понимания. Кажется, до нее, наконец, начало доходить, куда она попала.
– Ну вот, – Женя налила ложку какой-то микстуры, пихнула Оле в рот и продолжала: – сейчас мы тебя поправим, потом я сделаю наброски дочери болотного царя, а потом…
– Потом будет Коппелия. Или Сильфида, – подсказала я.
– “Коппелию” я из-за вас пропустила, – обвинила Оля. – И тренировку по каратэ.
– Ты что, – Женя рывком поднялась, – какая Коппелия! Это же символ холодного бездушного совершенства, что ты – посмотри на нее! – в сторону Оли, глотавшей микстуру, вытянулся указующий перст. – А вот Сильфида… гм…
Я подсела к Оле на освободившийся стул.
– Оля, ты вчера что-то такое сказала насчет того, что виновата. В чем?
– Язык у меня длинный, вот что, – скорбно сказала Оля. – Если б тогда не сказала Милке про филейник, вы бы мне сейчас не мстили и не требовали миллион в виде компенсации. То есть наоборот, компенсацию в виде миллиона…
– Ты сказала Милке про филейник?! Когда? Почему? Оля, пожалуйста, это очень важно!
Ида и Женя сбежались на мои вопли и обступили Олю, как призраки нечистой совести. Похоже было, что она нас именно так и воспринимает.
– Понимаешь, Милку очень заботило, все ли в книжках так, как в жизни. Например, однажды она очень сердилась на какого-то писателя, когда узнала, что он неправильно описал опознание. А читала она в основном детективы, потому что Марина их сочиняла. У меня она всегда спрашивала про яды – правильно ли описаны симптомы, то, се… Это было не раз и не два, я привыкла.
– А почему у тебя?
– Ты даешь! Я же все-таки на третьем курсе биофака, уже на четвертом. И мама у меня врач и занималась гомеопатией. Так вот, Мила не так давно принялась выспрашивать о редких ядовитых растениях, которые могут быть лекарственными… я понятно объясняю? Она хотела помочь Марине, написать детектив с отравлением, что-то вроде этого… так она сказала. Вот я и порекомендовала ей филейник. Растение редкое, мало кому известное. Ну, вот и все…
– Давно это было?
– Нет. Примерно пару недель назад.
Я вскочила и забегала по закутку. Там было очень тесно, поэтому я успела набить себе три синяка об угловатую мебель, прежде чем остановилась и выкрикнула:
– Оля, ты понимаешь, что ты сейчас нарассказывала? Сможешь это повторить? Я принесу бланки протоколов… Или нет, записать сможешь?
– Да хоть сейчас… Если вы от нас с мамой отстанете.
Оля сползла с кровати (Женя тотчас же заботливо укутала ее в свой халат), примостилась у подоконника, заменявшего стол и принялась писать. Я заглянула ей через плечо.
“Чистосердечное признание.
Сим свидетельствую, что я, Бархатова Ольга Марьяновна, 1983 г. р., по просьбе Людмилы Касаткиной примерно в начале июля дала ей консультацию относительно ядовитых лекарственных растений, в частности, кирзотника, или филейника. Данное растение применяется для лечения гинекологических заболеваний и при воспалениях суставов как наружное средство; его экстракт продается в гомеопатической аптеке. Имеет свойство поражать центральную нервную систему. Для чего эти сведения Касаткиной, я не имела представления”.
– Ох, и признание, – воскликнула Женя, занятая тем же, что и я. Но меня уже волновало другое.
– Оля, филейник и кирзотник – это что, одно и то же?
– Да, а что?
– Ничего. Вот только Таня отравилась кирзотником, а дядя и Касаткин – филейником.
– Ого, порция, – поразилась непосредственная Ида. – Это, получается, она купила три пачки?
– Не она, – тихо произнесла я. – Марианна Бархатова.
Оля взвилась так, что Женькин халат упал с ее голых плечей. Сердобольная Ида тут же заново укутала ее, но Оля только отмахнулась.
– Моя мать никого не убивала! Ясно?
– Уж чего яснее… Она для кого-то купила этот самый экстракт кирзотника, или филейника. Может быть, ее так же провели, как и тебя. Одно непонятно, почему она скрывается.
Оля немного подумала.
– Я не в курсе ее дел. Но уж миллиона-то у нее точно нет.
– Я, представь себе, тоже. Это насчет дел… А миллион нам ваш не нужен, нам нужно, чтобы твоя мама явилась в милицию и дала показания.
Оля села и в изнеможении уставилась на меня совиными круглыми глазами.
– Это все?
– Это все, – в таком же изнеможении признала я.
И тут зазвонила Женькина мобилка.
– Алло! Что вы говорите? Пришла? Ой, я вам сейчас дам Антоху… Тоха, это Валера из прокуратуры, – она протянула мне телефон. Я взяла и быстро спросила: – Ну, что? Бархатова явилась? Наконец-то!
– Но она явилась с заявлением о вымогательстве и похищении ее дочери Ольги, – уточнил Валера. – Тоня, это ваши заморочки?
– А то чьи же? Значит, так: Оля жива и здорова, накормлена и позирует известной художнице. Скажи этой… (достойно охарактеризовать Бархатову я хотела, но вовремя вспомнила о сидящей рядом Оле) свидетельнице, что миллион отменяется. И допроси ее по поводу гомеопатических препаратов!
– Слышишь, я в первый раз убийство расследую… Сам знаю, о чем допрашивать. А какой миллион?
Я решила проигнорировать вопрос и вернула мобильник Жене.
– Девчонки, она в милиции. Надо Олю отпускать.
– О, Господи, – жалобно сказала Женя. – А как же картина… и вообще… И как я ее отпущу в таком состоянии?
– Так, я пошла в милицию, скоро вернусь, и чтоб Ольку отпустили!
Я всерьез почувствовала себя руководителем следственной группы. Впрочем, мои подружки были бы куда более толковыми оперативниками, чем мои же коллеги.
Валера Овсянников сидел, что-то писал и одновременно разговаривал по телефону; он поднял на меня глаза, в тот же миг швырнул с ожесточением трубку и прошипел:
– Тунеядка хренова!
– Между прочим, – сказала я, – тунеядцы бывают неплохими свидетелями. Делать им нечего, поэтому они всегда в курсе чужих дел. Так что их надо любить, а не обзывать хреновыми.
– Хренова – это фамилия, – ответил Валера. – И любить ее не за что. Путается, блин, в показаниях, то он блондин, то он брюнет, то зеленая куртка, то коричневая, да еще и прийти не может! Я ее привлеку!
Я посмотрела в протокол допроса тунеядки Хреновой.
– Она говорит, что видела мужчину в 22.45. Спорю на что угодно, что там неоновый фонарь. А он изрядно искажает цвета, потому она и путается.
– Вечно ты, Тоня… Короче, я на тебе не женюсь.
Подобными шуточками нас доставал весь факультет, но это было давно и почти неправда. Во всяком случае, я никак не ожидала, что Валера реанимирует этот прикол.
– Это еще почему?
– Потому что ты мне все время осложняешь жизнь. Обещала помочь в расследовании одного убийства, а вместо этого повесила еще один “глухарь” – с Белозеровой.
– Ну почему “глухарь”? Этого типа можно будет установить. Девчонки, Полева и Егорова, говорят, что могут его опознать.
– Да мне больше делать нечего, как его устанавливать!
Валера – человек очень добросовестный, но при этом обожает поворчать.
– Я за тебя тоже не пойду. Ты все время бухтишь. Вот.
И я выложила листок с показаниями Оли. Валера начал его читать и хмуриться.
– Дело в том, что Людмила была человеком безалаберным, но незлым, из тех, кто мухи не обидит. Кто-то склонил ее к соучастию. Раз. Второе: месяца три назад ей начали присылать цветы. Орхидеи. Три. Человек, присылавший ей орхидеи, выбросил из окна Марину Белозерову. Вероятно, это он угнал Колину тачку и сбил Милу – нарочно, конечно же!
– Это еще доказать надо…
– Так доказывай! Ты следак или погулять вышел? А я помогу. Вот найди этого типа с орхидеями, и убийца Касаткина, Туманова и Татьяны у нас в руках.
– Какой Татьяны?
Таня жила в другом районе, и Валера о ней не знал. Волнуясь, я начала рассказывать ему историю с тортиком. Овсянников сдвинул брови.
– Ты уверена в этой твоей сестре?
– Абсолютно. Кстати, ее мачеха и невестка тоже вне подозрений. Просто я их видела на следующий день – они вели себя… ну, это трудно объяснить. Короче, они вели себя как невиновные.
– Верю. У тебя интуиция на неплохом уровне. А в своих братьях ты тоже уверена?
– Ну… да. А как же! Они нормальные люди.
– Ладно. Тем более, что мы проверяли – утечки информации от нотариуса быть никак не могло, так что наследство Тоненьки тут ни при чем. А вот тебе в порядке честного обмена…
“В порядке честного обмена” я получила протокол допроса Марианны Бархатовой. Она сообщила, что в конце июля к ней явилась Людмила Касаткина, пожаловалась на боли в суставах и поинтересовалась, нету ли такого лекарства, чтоб и от эрозии (она страдала эрозией шейки матки), и от суставов, услышала, что есть такое средство – экстракт филейника, продающийся в гомеопатической аптеке, заявила, что не желает туда тащиться через весь город, и попросила (естественно, за немалую мзду) Марианну съездить туда самой. Спустя несколько дней, когда именно – она не запомнила, Марианне позвонили домой. Мужской голос. Она перепсиховала и не запомнила номер мобильника, хотя он высветился (у Марианны дома телефон с определителем номера), что-то вроде 288-32 или 233-82 в середине. Мужчина сказал ей, что ее лекарством отравили двух человек и для нее, для Марианны, будет лучше на некоторое время исчезнуть, во всяком случае, держаться подальше от прокуратуры и милиции. Поскольку о смерти Касаткина и Туманова она уже знала от Марины Белозеровой, которая была у нее на плановом приеме, Марианна очень испугалась.
Вот и все…
– А можно посмотреть материалы по Белозеровой? – спросила я. Валера пожал плечами.
– Больше, чем ты уже рассказала, мне никто ничего не сказал. По-моему, ты с самого начала знаешь больше других.
– Это что, намек на соучастие?
Мы посмеялись, а я уже смотрела бумаги. Действительно, ничего нового там я не нашла. Но зато! Я почувствовала себя вознагражденной: в качестве вещдока к делу приобщили записку из двух слов. “Мила умерла”.
Люди круга Касаткиных называли Людмилу Людой или Люсей. Милой она была только для старых подруг. Значит… кто-то, знавший Людмилу прежде?
– Ох, и работы, – вздохнул неисправимый Валерий. – У нее же знакомых пол-Питера.
Во исполнение честного слова я забежала к Жене – проверить, как там Оля. Она была еще в мастерской. Я застала ее за примеркой вещей, по меньшей мере, не похожих на те, что она обычно носила (если не принимать во внимание, что я в основном видела ее в голом состоянии). На ней были нежная цветастая юбка до щиколоток, расклешенный черный джемпер, оставлявший открытой тоненькую трогательную шейку, и детские туфельки с закругленными носками. Женя как раз цепляла на шею тонкую золотую цепочку, распевая что-то по-итальянски. Невероятно, но она действительно знает итальянский язык, хотя на что он ей – спросите чего полегче.
– Ого! Это что, смена имиджа? Как ты себя чувствуешь, Оля?
– Нормально, – проворчала девушка, а Женя пояснила:
– Заставь Иду богу молиться! Она спрятала ее шмотки, да так, что сама не может найти. Пришлось в спешном порядке покупать новые. Сипсичек, шузы не жмут?
– Нормально, – снова отозвалась Оля.
– Уверена, они найдутся, когда Олька уйдет, – бравурно вмешалась Ида, кормившая Ваню фруктовым пюре. Бедный ребенок ухитрился перемазаться сам, перепачкать Иду и размазать пюре по окрестным стенам. – Ну и хорошо, будет чем пол мыть. Нормально, сипсик?
– Да все нормально. Если б еще не грымза, которая поет на луну “Милую Аиду”…
– Чего? А почему грымза? И откуда ты взяла, что это “Аида”?
Оля мрачно посмотрела на Иду. Полное имя Иды – Аида Щанникова, но Оля этого не знала.
– Во-первых, ария Радамеса из первого акта. Глухим надо быть, чтоб не узнать, Женя почти не фальшивит. Во-вторых, Булгаков, “Собачье сердце”.
Ай да сипсик! Хорош сипсик… узнает с нескольких тактов оперные арии, цитирует Булгакова… Я поняла, что Оля будет у меня частой гостьей.
Уж больно она меня заинтриговала.
Впрочем, давить Иду эрудицией – занятие неблагодарное. Она только пожала плечами:
– Да я вообще Пугачеву слушаю… и Маринину. Читаю, в смысле.
С этими словами Ида опрокинула себе в рот бутылку пива, струйка потекла по ее подбородку, и она с досадой воскликнула:
– Что за форма у этой бутылки! Всегда проливается!
– Это у тебя во рту дырка, – возразила Женя. – А наш макет вывески приняли! Осталось только его сверстать. И еще два заказа на очереди.
Это, как я поняла, было хвастовство для меня. Но и мне было чем похвастаться.
Меня нечасто слушали так внимательно. Особенно когда я принялась пересказывать историю Марианны. Для Оли я рассказала еще и историю Тани.
Странное дело, я почти не знала Таню, да и вины моей в случившемся вроде бы не было, но из глаз у меня почему-то так и брызнули слезы. Женщины молчали – ждали, пока я успокоюсь. Оля взяла меня за руку.
– Не переживай. Ты же не знала, что этот торт отравлен. Да любой на твоем месте предложил бы его гостям! Я тоже ставлю на стол сладости, если ко мне приходят гости. Только у меня нет родственников, мы с мамой одни, поэтому мои друзья остаются живыми.
– Да ну тебя! – заголосила я, вырвав руку.
– Ну, а кто еще? Да, а что это за фишка – маленькому ребенку торты покупать? Она что, эта твоя кузина, не знает, что такие маленькие дети торты не едят?
– Не знает, – заступилась Женя. – Ей только пятнадцать. Да у них и спросить не у кого. У Кольки, старшего, своих еще нет и не будет, Андрюха – тот совсем еще пацан, сколько там ему, Тоха? Тринадцать или четырнадцать? Разве только молодая вдова Наташка, но с ней, насколько я знаю, остальные не общаются.
– Как хочешь, – зло сказала я, – но мои родственники тут ни при чем.
Я молча шла рядом с Олей, то и дело судорожно покашливавшей, и с тоской думала, что скажет Марианна Бархатова. По всему выходило, что ничего хорошего. Поэтому я внутренне приготовилась к служебному расследованию и – в лучшем случае – увольнению из органов.
Оказалось, что готовиться надо было к еще более неприятной вещи. Ко встрече с Димой.
Я уже почти освободилась от него, и то, что раньше казалось мне настоящей любовью, сейчас выглядело как мучительная и ненужная зависимость. Я усиленно заставляла себя забыть его ласки, его страстные слова – а говорить он иногда, по вдохновению, умел красиво, – зато вспоминала, как он ненавидел моих подруг (попробовала бы я что-то сказать о его друзьях!), как изящно свалил на меня всю домашнюю работу, как устраивал мне сцены ревности. Долго, долго, больше чем полгода, мне это очень плохо удавалось – Дима приходил ко мне, обнимал, целовал, рассказывал, что я его котик, желанная, любимая… но вскоре ему это надоело. И теперь я склонялась к тому, что наконец-то вижу его настоящее лицо, и что Женя совершенно правильно называет его вурдалаком. Больше всего на свете мне хотелось уйти от него и не видеться уже никогда… а он, как нарочно, попадался на глаза то там, то здесь!
– А, свободные женщины Востока, – ехидненько приветствовал нас Дима, тут же посерьезнел и подрулил ко мне. – Можно с тобой поговорить?
– Нет.
– Можно узнать, почему?
– А мы, по-моему, все уже друг другу сказали.
– Ах, так! – озлился Дима. – Нет, не все! Ты ни с того, ни с сего затеяла развод. Очень хорошо! Думаешь, я не знаю, чья это работа? Она использовала твою тотальную ненависть ко всему!
– Кто – она?
– Не притворяйся! Эта дура с хвостиками!
Женя и впрямь любит связывать свои русые, слегка вьющиеся волосы в два “хвоста”. Поскольку она выглядит гораздо моложе своих лет, это смотрится вполне нормально.
– Не говори о ней так.
Я с изумлением посмотрела на Олю. Она с явным трудом разлепила спекшиеся беловатые губы – эффект от лечения Иды оказался кратковременным, ей снова стало хуже, – и хрипло выговорила:
– Не смей, слышишь!
– А ты кто такая? – изумился Дима. – Ах, да… моделька. Она и тебе заморочила голову? Да ты знаешь, зачем ты ей? Она тебя просто использовала. Ты ей веришь, идиотка, а она с тобой побалуется и выбросит. Она всех использует.
До меня внезапно дошло кое-что – совсем не то, что хотел бы внушить мне Дима.
– Она отказалась с тобой переспать, – полуутвердительно заявила я; Дима на секунду тормознулся, я поняла, что угадала, и перешла в наступление: – Ах ты, сволочь! Тащил в постель моих подруг, а когда они оказывались порядочными людьми, распускал сплетни! Пшел вон, мразь!
– Да с такой стервой, как ты, никто долго не выдержит! Оставайся с ними – с этой двустволкой, со своей чокнутой пьяницей и с этой жирной коровой!
Оля не вынесла двустволки.
– Сам ты двустволка с яйцами, вурдалак! Ида, может быть, и толстая, но она добрая. А Женьку не трогай! Она-то тебя насквозь видит, всю твою пустоту и гниль. А ты ее внутренний свет не разглядишь никогда, не дано тебе.
Она резко повернулась и бросилась бежать по переулку. Я смотрела ей вслед, пока ее хрупкая, грациозная фигурка не скрылась за углом, потом повернулась и зашагала домой.
Мы гуляли под зонтиком (пошел небольшой дождик), Тоненька семенила рядом со мной, шлепая ножками по лужам. Следовало бы поднять ее на руки, но раз уж я взяла линию – а я ее взяла – не поднимать ребенка на руки на прогулке, то ее надо было и придерживаться.
– Тоненька, цветочек мой, ну почему ты не любишь ложиться спать, когда все? А? Почему любишь гулять по ночам?
Тоненька остановилась и серьезно посмотрела на меня.
– Класиво.
Интересно, а что думают детские психологи по поводу эстетических чувств у детей в возрасте года и двух месяцев?
Я думала о том, что Тоненьке надо бы купить детский зонтик и еще много чего. Что надо выходить на работу, но тогда я совсем заброшу воспитательный процесс. Что следует завести тетрадь и записывать все Тоненькины перлы.
О том, что Мила Касаткина была связана с убийством…
О том, что Масяня и ее подружка видели убийцу, а это значит, что они в опасности…
О том, что показания Бархатовых важны, но изобличить убийцу не помогут…
Убийца…
Высокий человек лет тридцати или чуть старше, в кожаном плаще с поясом, который дарил Миле орхидеи. На упаковках не было никаких фирменных знаков магазина. Черт, если бы они были! Ведь в магазине наверняка запомнили такого клиента…
Человек, не оставивший отпечатков своих пальцев в Колиной “Тойоте”…
Человек с цифрами телефона 288-32 – номер мобильника Коли как раз 98288325…
Человек, у которого нет детей…
У Оли нет родственников, поэтому ее друзья остаются в живых…
– Ненавижу лесбиянок! – злобно прошипела я вслух.
– За что? – с удивлением произнес очень знакомый голос.
– Натка! Ты чего здесь делаешь?
– Я к тебе. Можно, я у тебя переночую? А то я ключи от своей квартиры дома забыла, а домой неохота. – Натка взяла Тоненьку за другую ручку и принялась объяснять, или, вернее, жаловаться: – Мы же теперь с мамахен живем. А она вбила себе в голову, что мы дети и нас надо контролировать. Это ужас: то не надевай, то не слушай, что ты читаешь, куда и с кем идешь, откуда у тебя сигареты…
– Натка! Ты что, куришь?
– Не, я держу, чтобы друзей угощать. А что? Нельзя?
– Да можно, отчего же… Между прочим, все мамы такие.
– Слушай, – доверительно сказала Натка, – у меня все шмотки никуда не годятся. Стыдно уже на танцпол выходить. Давай, я завтра сбегаю домой, возьму деньги, и мы с тобой прошвырнемся на шоппинг? А? А за что ты их так не любишь?
Как она ухитряется думать сразу о двух не связанных между собой вещах?
– Я их люблю, но странною любовью. А насчет шоппинга поддерживаю.
– Заметано! – обрадовалась Натка.
Если бы я знала, что следующий день будет днем визитов, я бы запаслась валерьянкой. Но с утра ничто не предвещало проблем. Вот только уже на выходе меня застал телефонный звонок. Звонил Коля.
– Тоня, мне надо с тобой поговорить. Давай встретимся. Это срочно.
По его тону я поняла: что-то действительно важное.
Мы отправились сначала в салон красоты. Я триста лет не делала прическу, а Натке захотелось сделать профессиональный макияж; она все время нудила визажисту: “Ну, поярче, поярче, ну, Тоня, скажи, надо поярче?”, пока я не потребовала от нее доверия к специалисту. Сама я макияж делать не стала, но голову в порядок привела; теперь не стыдно перед Павлом показаться. После салона Натка потянула меня в дорогой супермаркет; я застопорилась было, но тут же смекнула, что зря напрягаюсь. У меня теперь есть пятьдесят тысяч баксов. Мне все время приходится себе об этом напоминать. А хорошо, что Дима об этом не знает, иначе удавил бы меня ради них!
Мы сперва купили Тоненьке зонтик, пару ярких костюмчиков – были еще миленькие башмачки, но без нее я покупать не стала, – и с десяток игрушек и рамок-вкладышей, потом пошли в книжный отдел и нарыли там каждая себе по вкусу. Я с изумлением обнаружила, что Натка читает вовсе не любовные истории, как большинство девчонок ее возраста, а триллеры.
– У нас все такое читают, и Натаха, и Андрюха. А уж о Коле и говорить нечего, это у него такой способ расслабухи, – пояснила сестра. – Слушай, а купи мне в газетном отделе “СПИД-инфо”! Пожалуйста! И еще “Экспресс-газету”, и это… “Красную шапочку”… а то я сама стесняюсь.
– Натка! Это же порнуха для мужиков!
– Ну и что? Там девки классные. Я их прикалываю себе над столом, чтобы знать, к чему стремиться. А та твоя… знакомая… она, как, читает такое?
Я секунду соображала, о ком она.
– Ты об Оле? Нет. Она бульварную прессу не читает. Она ходит в оперу. И в балет.
– Честно? А она что, старая?
– Очень. Двадцать один год.
Поверить в то, что молодой человек может ходить по собственной инициативе в балет, выше Наткиных сил. А ведь мы когда-то всей семьей ходили в театр каждую неделю…
Мы зашли в кожаный отдел. Вообще самое приятное в примерке одежды – то, что ты знаешь, что можешь себе это позволить. Я остановилась на кожаных брюках, модном полупальто – как раз сезон начинается, и замшевом костюме. Натка же вертелась возле мужской одежды.
– Хочу плащ, как у Кольки, – пояснила она.
– Ты?! Но он же мужской!
– Ну и что? Унисекс, я от такого тащусь!
Может быть, и унисекс. Вот только Коля – высокий, стройный, широкоплечий, а в Натке странным образом уживаются подростковая угловатость и лишнекилограммовая аппетитность. И носить одинаковые вещи им вроде бы не показано. Я ломала голову над тем, как сказать это сестре и не обидеть ее, но она уже выбрала плащ и резво двинулась в примерочную. Ладно, подумала я, сейчас она сама увидит, какая фигня получается.
Натка надела плащ и разочарованно протянула:
– Ой, он совсем не такой! Ну, то есть не то, чтобы совсем… но не такой. Тот был классный…
– Натка… у Коли есть кожаный плащ с поясом?
– Ну да! Такой прикольный! – она сняла плащ и повесила его обратно на плечики. – Сейчас поищу, может быть, есть еще такие же…
В глазах у меня потемнело, ноги подкосились. Голос Натки доносился до меня как сквозь стекловату. Коля… высокий… красивый… в плаще… Коля, который кому-то дарил орхидеи, а Натаха ревновала… Да нет, нет, нет, все это чушь! Мало ли таких плащей и их высоких стройных обладателей слегка за тридцать!
Я забросила покупки домой и помчалась в кафе, где мы с Колей договорились встретиться. Он уже ждал меня и даже заказал кофе.
– Салют! Как делишки? Слушай, а что за официоз такой – в кафе, как будто я твой деловой партнер? Или тебе действительно нужна консультация?
– Нужна, только не консультация, – серьезно произнес Коля. – Ты же в курсе, что мы хотим усыновить Ваню Касаткина?
– В курсе. Только мотивы у тебя, извини…
– Какие? Я в первую очередь деловой человек. Это Натаха… – Коля помялся и продолжал: – Я, видишь ли, к детям не очень…
– “Замужней женщине детей как не хотеть, а нет их – что убиваться”? Да?
– Во-во! Стоп, – он озадаченно посмотрел на меня, – это откуда?
– “Йерма”. Гарсиа Лорка. Помнишь, мы когда-то вместе ходили в театр?
– Да в курсе. Мы были так счастливы… Я был на седьмом небе, мы с Натахой тогда только поженились. А теперь… Понимаешь, она вбила себе в голову, что смысл ее жизни – дети. Сначала я от нее услышал, что брак без детей не имеет смысла. А теперь еще одна новость: без детей ей нет смысла жить.
– Понимаю, – тихо сказала я. Дима бы не понял, он не понимал тогда, когда я носилась, как угорелая, по консультациям, сдавала утомительные и дорогие анализы – сколько же крови из меня выкачали! Дракула отдыхает!, торчала под кабинетами врачей, не понимает и сейчас, когда я говорю, что счастлива вдвоем с Тоненькой. Мужчины всегда думают, что счастье женщины – в них, а не в детях. Страшно, когда так же думают и женщины.
– Ну, вот я и предложил ей взять ребенка на воспитание. Пусть себе играется.
– Но почему именно Ваня?
– Как? – он недоуменно уставился на меня. – Во-первых, он наследник большей части доли Касаткиных. Во-вторых, это же не отказник из детдома с неизвестно какой наследственностью. Нормальный здоровый ребенок. В-третьих, он круглый сирота.
– Но у него есть сестра, которая его очень любит и не хочет отдавать.
– Об этом-то я и хотел с тобой поговорить! Поговори с Женей. Она – богема, сумасбродка. Твой бывший говорит, что к тому же лесбиянка.
– Дурак он, и не бывший, а настоящий.
– Он, конечно, дурак, но подумай сама: Женя не замужем, найдет себе кого – а у нее Ванька на руках. С ребенком выйти замуж труднее. Да еще ее пристрастие к выпивке. И ты ее знаешь получше моего: на нее как вдохновение найдет, она сутками напролет пишет свои картины. То она на тренировке, мускулы накачивает, то с очередной пассией, то у нее вернисаж… А у нас Ване будет хорошо. Натаха для него в лепешку разобьется.
Странное дело, Женя тоже обещала разбиться в лепешку…
– А я бы, – мечтательно продолжал брат, – выкупил у Жени ее долю и сосредоточил всю фирму в своих руках. У меня тут такие выгодные контракты намечаются…
– Коля, знаешь что? В Малом оперном через три дня “Сильфида”. Пошли все вместе, а?
– Я ей стрижено, а она брито! – вознегодовал Коля.
– Нет, серьезно. Я понимаю, что те счастливые деньки не вернуть. Но все равно…
– Ладно, – буркнул брат, остывая. – Так ты с ней поговоришь?
– Поговорю. Хотя успеха не обещаю…
Я кормила Тоненьку новым, самым лучшим детским питанием, которого тоже накупила во время шоппинга (полезная вещь этот шоппинг, когда в кармане 50 штук!), когда позвонил Саня Беляшиков.
– Ага, капитан Тося! Мы тебя все утро разыскиваем. Ладно-ладно, для тебя не жаль напрячься, – жизнерадостно продолжал он. – Во-первых, поздравь нас. Мы, в смысле, убойный отдел, опять переезжаем в родную прокуратуру. Ремонт там уже закончили. А жалко, кстати, с вами веселее. А во-вторых… – он выдержал эффектную паузу, – так вот, мы установили идентичность!
– Какую? Чего с чем? Да не тяни, говори скорее!
– Тоня, – встряла мама, – хлеб совсем закончился. Чем ты смотришь, хотела бы я знать?
– Да погоди, ма! Сейчас договорю и куплю! Саш, это я маме… Так что там?
– Идентичность почерка. Той записки, ну, где про Милу, и одного из списков врагов Туманова, которые составляли твои родственники.
– ЧТО? Нет… нет, нет, Саня, это ошибка! Зачем моим родственникам убивать дядю?
– А я не говорю, что они его убили. Может быть, они хотели угробить Марину или Милу.
Я положила трубку, вернее, уронила ее на рычаг и упала сама на табуретку.
Когда я вернулась из магазина, на ступенях в моем подъезде сидела Оля.
У меня не стало сил удивляться. День сюрпризов – значит, день сюрпризов.
На ней были обычные тертые джинсы с художественными заплатами и вязаный свитерок, а рядом на ступеньке валялся объемистый пакет. Она еще немного шмыгала носом. Я остановилась; Оля подняла голову и угрюмо посмотрела на меня.
– Оля! Привет… ты чего ходишь по улицам простуженная? Ты ко мне? Заходи.
Она молчала. Молча поднялась, молча вошла ко мне в квартиру. Мне стало не по себе.
– Как ты меня нашла?
– Проследила, – хрипло, но уже не настолько, как вчера, сообщила Оля. – Приметила подъезд, а до дверей квартиры идти постеснялась.
– Ну ладно… Сейчас чаю налью. Или, может быть, кофе?
– Чего не жалко…
– Как твоя мама поживает?
Оля вдруг как-то хорошо-хорошо улыбнулась.
– Не поверишь. Стоило мне войти в дом, как она налетела и устроила мне втык за утюг.
– Какой утюг?
– Да я утюг раскокала. Поставила его в шкаф, чтоб потом выкинуть, и забыла. А она нашла… А это и есть Тоненька?
Тоненька затопала к ней. Оля сползла со стула на пол, протянула малышке руки, и Тоненька, обычно дичившаяся чужих, заулыбалась и тоже протянула ей ручонки. Я смотрела на них, и вдруг выражения лиц обеих начали меняться, Тоненька побежала ко мне, обхватила меня и пролепетала: “Мама, не плачь!”, а Оля поднялась и тронула меня за руку.
– Олька… Олька… Это он… Нет, нет, что я говорю, это не может быть он, – всхлипывая, бормотала я. – Не может быть… ради паршивой фирмы…
– Ты о своем брате? – уточнила Оля; губы ее вдруг как-то задергались, лицо сразу постарело. – А моя мама… Ей заплатили, и она побежала покупать этот злополучный яд… Она убийца!
– Нет, нет, она просто сглупила, – возразила я, вытирая слезы. – Просто ей не надо было скрываться. Теперь ее подозревают.
– А скажи, ей будет что-нибудь?
– Не знаю, – ответила я, смекнув (или подумав, что смекнула), зачем пришла Оля. – Может быть, привлекут за неявку. Но это мелочи…
– Все равно, – Оля ожесточенно нахохлилась. – Мы с ней убийцы. Если б не мы…
– Если б не вы, нашелся бы другой способ.
– А почему ты думаешь, что это твой брат?
– А почему ты так думаешь? – отпарировала я.
Мы немного помолчали, а потом я сумбурно, давясь словами, выложила Оле все, что знала. Мне просто нужно было выплеснуть это все… и сразу стало как-то легче.
– Так это же проще пареной репы, – Оля мягко улыбнулась. – Предъяви Масяне снимок Коли. Спорим на шоколадку, она его не опознает! Да, вот еще… где лежит Маринка? Я ее навестить хочу. Как-никак, однокашницы.
– В смысле?
– В одну секцию ходили.
– Вот не знала, что Марина занималась каратэ!
– Да не каратэ. Художественной гимнастикой. Я-то ходила так, для себя, а она даже была в олимпийской сборной. Призовых мест, правда, никогда не занимала. Очень много дельного мне советовала. Вообще она хорошая… жаль будет, если останется калекой…
Так вот откуда у Оли эта ее совершенная пластика! Интересно, сколько еще сюрпризов она мне преподнесет? Один, кажется, на подходе… И точно: мы допивали кофе, и Оля, наконец, выложила…
– Слушай, Тоня, тебя можно попросить? Тут это… они мне шмотки купили. Вот. Ты бы не могла их отнести им? Все равно ведь ходишь…
– В смысле? – не поняла я. – Зачем их относить?
– Ну, это же не мое…
– А, вот ты о чем! А почему ты сама их не вернешь?
– Ну, как же ты не понимаешь! Я больше не хочу ее видеть!
– Кого, Женю? Да, это была ее идея с похищением. Но ты пойми, у нее отца убили…
– Да я все понимаю, просто я больше не хочу ее видеть!
И это говорит человек, не далее как вчера толковавший о Женькином внутреннем свете!
– Оля, ты не валяй дурака. Они спрятали твою одежду, а это купили взамен…
– Моя, как ты ее называешь, одежда – китайское ширнепотребство, а это сплошь фирма. Ты посмотри на этикетки: “Мехх”, “Морган”…
– Между прочим, мы с Женей унаследовали кругленькие суммы. Так что не обеднеем.
– И я не буду носить эту гадость! Ненавижу эту дурацкую женственность!
Ах, вот оно что. Мы хотим доказать всему миру, что он нам нипочем, и с этой целью не носим ничего женственного. Мне захотелось сказать Оле, что можно расти без отца, но не обязательно при этом ненавидеть мужчин и запрещать себе нормальные человеческие чувства.
Если б я ей так сказала… я даже знаю, что бы услышала в ответ.
Самое ужасное, что я сама так думаю.
Человек, настолько несчастный в личной жизни, как я, не имеет права никому давать советы.
– Оля, ты в этой одежде не выглядишь особенно женственной. Нормальный богемный вид, только косяка или на худой конец бутылки с портвейном не хватает. Но если уж ты так хочешь… Ладно, оставь, в случае чего, я тебе позвоню, и ты ее заберешь обратно. Ой, стоп! Совсем забыла! – дружба дружбой, а разговоры разговаривать можно и о работе, – скажи-ка мне, симптомы отравления этим твоим филейником похожи на острую сердечную недостаточность?
– Нет. Эта трава поражает центральную нервную систему. А недостаточность...
– Довольно! Теперь я знаю, что надо делать!
– Я то же знаю. Потому что я тоже совсем забыла. На, смотри…
В руках у Оли красовалась книга в яркой глянцевой обложке, и на корешке ее сияла надпись: “Таящийся ужас”!
Больше всего на свете мне хотелось наплевать на все (особенно если учесть, что ничего хорошего я не узнаю) и залечь с этой книгой на диван. Но я действительно знала, что должна делать.
Касаткина похоронили позже, чем дядю, хотя дядя умер раньше. Почему? Да потому, что делали вскрытие. А почему? Кто-то что-то заподозрил? Очень похоже! Но если заподозрили, а картина отравления филейником НЕ ПОХОЖА на острую сердечную недостаточность, значит… значит, что? Пошли выясним… Вот позвоним Женечке и пойдем.
– Тоха, она не пришла, – жалобно сказала мне Женя. Что б ее еще заботило!
– А что ты хочешь? Ты бы пошла туда, где тебе угрожали пистолетом и простудили чуть не насмерть? Она, кстати, была у меня, попросила вернуть тебе тряпки, которых ты ей накупила. Заберешь?
– Тоха, не идиотничай. Не заберу!
– Ага, “Дочь болотного царя” писать не с кого? Иванна Помидорова!
– Не злорадствуй. Я сделала столько набросков, что хватит на десяток картин. Просто мне ее для вдохновения не хватает ну просто ка-та-стро-фически!
“Катастрофически тебя не хватает, жгу электричество, но не попадаю”… И что ко мне привязалась песня с такими нелепыми словами? Это надо же, “камикадзе выползают на отмель, чтобы влет задохнуться”!
Я чувствовала себя глубоководной рыбой-камикадзе, выползшей на отмель, поближе к границе воды и воздуха, чтобы задохнуться в кислороде правды. Мне не нужна была эта правда, не нужна, я верила и очень хотела верить, что дядю убили конкуренты, Дима, кто угодно!
Только не он…
– Женя, кто делал вскрытие твоего отца?
– Куссман. Это наш семейный врач. Очень толковый, у него есть стаж работы и патологоанатомом, и хирургом. А у папы, да и у меня тоже, болячки в основном по его профилю.
– Патологоанатома? Ладно-ладно, я тебя поняла. А кто настоял на вскрытии, ты?
– Не поверишь! Люська. Вот этого я не понимаю…
– Сейчас поймешь, и я с тобой тоже. Где его найти, этого Куссмана?
Куссмана звали вполне обыкновенно – Виктор Алексеевич, несмотря на редкую фамилию. У его кабинета торчало человек семь или восемь, и кто-то как раз выходил; я резко рванула в дверь.
– Девушка, – зашипела очередь, – вы куда?
Седенький старичок в очках с удивлением уставился на меня.
– Вам назначено? На сколько?
Наверное, вид у меня несколько не соответствовал назначению на сколько бы то ни было.
– Капитан Туманова, уголовный розыск! Вы – Виктор Алексеевич Куссман?
– Да, – он напрягся, неуловимым жестом руки отпустил молодую медсестру, затем сложил руки на столе и пытливо устремил на меня толстые линзы очков. – Слушаю вас.
Я достала последний бланк протокола допроса свидетеля и произнесла:
– Виктор Алексеевич, мне нужны ваши показания в связи с убийством Алексея Алексеевича Касаткина.
– Так, значит, она ее все же… – Куссман сам себя оборвал, тяжело перевел дух.
– Кто она и кого ее? Потрудитесь объяснить, пожалуйста. Я знаю, что на вскрытии начала настаивать Людмила Касаткина. Она это объяснила как-то? Ведь Касаткин долго болел…
– Ну, положим, смерть Касаткина с самого начала не была похожа на смерть от милены. Людмила – медсестра по образованию, она знала, как умирают от желудочного кровотечения.
– Что вы написали в заключении?
Куссман явно колебался.
– Труп эксгумирован, – я решила его подтолкнуть, – причина смерти установлена. Я хочу знать, что написали вы.
Врач полез куда-то в ящики обширного старомодного, если не антикварного стола; тут сунулась медсестра, пропищала “больные хотят знать, как насчет приема”, Куссман рыкнул “будет прием, задержусь, если надо!” и вытащил тонкую синюю папку.
– Вот первое заключение, – просто сказал он.
Я не верила своим глазам. Черным по белому, четким, совсем не докторским почерком в заключении значилось: “смерть наступила… вследствие острого отравления…”.
– Но в вашем заключении было написано о сердечной недостаточности! Как это понять?
– А тут и начинается самое интересное. Людмила прочла заключение, с ней сделалась истерика. Она рыдала и повторяла: “Я убила его, я!”. Когда она немного успокоилась, я рискнул уточнить, что же она имеет в виду. И она пояснила, что ее муж, по-видимому, случайно выпил ее наружное лекарство. Оно было в бутылочке, похожей на пузырек с его лекарствами, что-то в этом роде… Она так рыдала, что не могла ничего толком объяснить.
– И у вас не возникло подозрения, что это не случайность?
– Подозрения? С какой стати? Кроме Людмилы и самого Касаткина, с ними жила еще дочь Касаткина, которая не стала бы его убивать. Ах да, еще восьмимесячный сын.
– Значит, Людмила показалась вам искренней?
– Конечно. Неужели вы думаете, что она…
– К сожалению, она уже не может мои подозрения подтвердить или опровергнуть. Она мертва. Попала под машину.
– Боже мой! – воскликнул Куссман. – Бедная семья! Бедная Евгения, сколько на нее свалилось! Я ведь знал ее с детства, – грустно продолжал он, – такая талантливая, своеобразная девочка.
– А теперь, пожалуйста, объясните, почему это заключение попало в папку, а на руки родным – другое, ложное? Кто вас заставлял его писать?
– Ах, вот вы о чем… Похоже, моей карьере врача пришел конец, – раздумчиво проговорил Куссман по некоторому размышлению. – Дело вот в чем. Людмила, рыдая, убежала от меня. Уж не знаю, что с ней происходило дальше, но вечером, когда я уже собирался уходить, она вернулась. И не одна, а с молодым человеком.
– Что? Вы его видели? Опознать сможете?
– Да погодите, барышня! Так вот, она по-прежнему роняла слезы. А вот ее друг был предельно собран. Собственно, можно было и так понять, зачем они пришли. Произошел несчастный случай; дочь Касаткина терпеть не может свою молодую мачеху; она вышла замуж ради денег, муж отравился ее лекарством, а если еще принять во внимание, что у нее есть любовник, картина получается удручающая.
– Так-так… А с чего вы взяли, что он ее любовник?
– Я повторяю его слова. Со стороны они не выглядели, как любовники; неудивительно, если учесть, что им приходилось скрываться!
– Короче, вы прониклись сочувствием к молодой вдовице. Не будем уточнять, за какую именно сумму. Кстати, кто платил?
– Он, – явно покорившись судьбе, признал Куссман. – Да, он убедил меня, что единственный способ уберечь Людмилу от несправедливого обвинения в убийстве – это написать ложное заключение. И я его написал.
– А теперь вернемся к проблеме опознания.
– Мне не нужно его опознавать. Он ни разу не обращался ко мне – организм, знаете ли, молодой, здоровый. Но это был… кстати, я не ошибся, вы ведь племянница Туманова? Это был ваш кузен Николай. Я понимаю так, что нам обоим придется предстать перед судом?
– Вероятно, – сквозь зубы процедила я. – Погодите-ка… Сейчас я закончу протокол, с вашего позволения. Распишитесь вот здесь… А теперь слушайте: Коля никогда не был любовником Милы.
– Странно… Хотя, я уже говорил, они не были похожи…
– У нее была многолетняя любовница, которую выбросили из окна. Вот и все.
Я пришла домой, зарылась лбом в подушку и заплакала.
Мама турнула дверь и принялась меня отчитывать за то, что я по целым дням шляюсь невесть где, совсем забросила ребенка, она скоро перестанет меня узнавать и так далее, внезапно заметила, что я реву, и пристала ко мне с расспросами… Это было хуже всего. Я никак не могла решиться рассказать ей, в чем дело.
Ладно. Завтра расскажу. Завтра должно все решиться. Да, еще: завтра надо допросить Егорову и Полеву. Пусть опознают Колю еще и они. Или… не опознают.
Наутро мне позвонила Ида. Как всегда, звонок ее застал меня в довольно неподходящий момент. Женя – та будит меня ни свет, ни заря, а Ида почему-то всегда ухитряется оторвать от процесса кормления Тоненьки. Я взяла Тоненьку под мышку и полюбопытствовала:
– Ида, что у вас стряслось?
– Это у тебя стряслось, судя по голосу, – ответили на том конце провода.
– Да я просто дочь кормлю!
– А я – Ваню, – мечтательно отозвалась Ида. – Ну, такой лучезарный младенец, ну просто куклик! Слышишь, поздравь меня: ко мне вернулось вдохновение!
– Правда?
– Еще бы! Я приступаю к работе. Это будет “Сон в летнюю ночь”!
– А как же вывески?
– Ой, вывески мы с Женей делаем за полчаса.
– А-а… Небось, Оля в виде Титании?
– Это мне в голову еще не приходило, – огорчилась Ида, – надо же! Нет, я нашла своего Оберона. А Титанию могу написать потом, отдельно.
– Нашла Оберона? В смысле, его жопу?
– Что ты, – возразила Ида, – жопа мне нужна была для “Снежного человека”. А для Оберона я использую его усы. Слышишь, что-то я тебе хотела сказать… и забыла. Вспомню, перезвоню.
Я представила себе Костю Спесивцева, раскуроченного на отдельные части тела по количеству Идиных картин. Бедный Костя! А он-то надеется стать третьим отцом или, может быть, даже пятым мужем…
Стрелка часов уже подползала к половине одиннадцатого. На половину я попросила прийти Масяню с ее Полевой. Они оказались пунктуальными: два звонка, часов и дверного, раздались почти одновременно. За дверями, к моему удивлению, стояли не двое, а четверо: Масяня, Полева, Оля и какая-то женщина лет шестидесяти, подтянутая и ухоженная.
– Здравствуйте, – нерешительно сказала я.
– Так вот вы с кем познакомились, – разочарованно протянула Егорова, косясь на Олю.
– Она будет дружкой у меня на свадьбе, – хладнокровно отозвалась та. – Это капитан Туманова. А это, знакомьтесь, моя мама Марианна Леонидовна.
Щеки у меня как будто бензином облили и подожгли. Единственное, что утешало, – Марианна Бархатова тоже была явно не в своей тарелке. Я засуетилась, наливая чай и готовя протоколы предъявления для опознания. Как назло, у меня было только два бланка… Я торопливо перелистала фотоальбом, вырыла оттуда снимки Коли, дяди Олега и еще каких-то знакомых. Полева взяла одну из фотографий и заявила:
– Не он.
– Погодите! По правилам, я должна показать вам несколько снимков похожих людей, а вы – выбрать верный. Сейчас, постойте… Вот, я их нумерую, видите? – я проставила номера карандашом на оборотах фотографий. – Сейчас… заполню протоколы… Если б еще понятых…
– А можно, я буду понятой? – встряла Оля. – Со мной такого еще не было!
– Оля, с тобой еще и офицеров милиции не было. Так Костя до сих пор в непонятках: вроде бы ему толстая нравится, но его же худенькая кадрить собиралась!
Девчонки залились хохотом; одна Марианна хмуро молчала, растерянно переводя взгляд с одной на другую.
– А вторым понятым кто будет? Марианна Леонидовна?
– А что нужно делать?
– Просто посмотреть, какой снимок они выберут, и расписаться, что все правильно.
Девушки внимательно, преисполнясь сознания важности момента, разглядывали фотографии. Наконец, Егорова уверенно отложила снимок номер два. Коля. Полева несколько раз перепроверяла саму себя, старательно сличая лица на фотографиях, но вот и она выбрала свой. Тоже номер два.
– Понятые, снимок номер два! Все верно? Тогда распишитесь вот здесь…
Я поднялась на шатучих, ватных ногах, порылась в серванте и нашла там шоколадку.
– Оля, ты мне ее проспорила… но я все равно не ем шоколада, я худею. Давайте вместе съедим.
– Твой брат? – тихо спросила Оля.
– Мой брат.
– Можно, мы пойдем? А то я с пары отпросилась, – вмешалась Масяня.
Я отпустила их, а Марианна сказала:
– Оля, я хочу поговорить с Антониной Павловной.
Оля исчезла, а Бархатова продолжала:
– Оля мне сказала, что на меня заведут уголовное дело.
Я вмиг сообразила, что делать. Никто бы на нее уголовного дела не завел, но… Перед глазами у меня нет-нет да и вставало белое, гипсово-трагическое лицо Натальи Смотровой, русской Йермы, не видящей смысла в жизни без детей.
– Этого избежать сложно, но можно. Я бы похлопотала…
– Внакладе не останетесь.
– Ради дружбы с Олей… Только мне тоже нужна помощь. Понимаете, моя невестка больна. Бесплодие у нее. Посодействуете?
– Разумеется, сейчас бесплодие элементарно лечится. У меня еще не было безнадежных случаев, кроме, конечно, удаленной матки, да и с этим кое-что можно сделать.
– Она уже бывала у вас на приеме. Наталья Смотрова. Помните?
Я почему-то считала, что Марианна просто недорабатывает, не желая лечить ее как следует. Насчет того, что бесплодие можно вылечить, я уже слышала не раз. Но лицо женщины так передернулось, и она так нервно закивала головой, а мои собственные нервы были так напряжены, что меня внезапно осенило.
Не только Куссман выдает липовые справки!
– Марианна Леонидовна, она же не бесплодна. Зачем вы пошли на эту ложь?
Повисло мучительное молчание.
– Вы правы, – наконец, шевельнулись искусно накрашенные губы. – Да, я обманула ее…
Я не торопила ее. Трудно признаваться в таком.
– Ее муж… он безумно любит ее.
– Так уж и любит? Я-то знаю цену этой любви, – один анализ на 17КС чего стоит! А вены, которые немеют после двадцати кубиков крови, выкачанной на анализ гормонов? А отчаяние при виде очередных капель крови на трусах? Это вы называете любовью?
– Это он называет любовью, – устало сказала Марианна. – И я, поверьте, тоже прошла… Я родила Оленьку в сорок лет, одна… Я их двоих родила. Одна умерла сразу. А для нее, для моей Олененочки, я сделаю все. Любой ценой! Она будет учиться, она пойдет в аспирантуру, она ни в чем не будет знать нужды. И если надо выдать одну-единственную бумажку, за которую заплатят столько, что хватит на целый семестр…
– Он вам столько заплатил?
– Да! Это он бесплоден. И он боялся, что она его бросит, если узнает.
– А ведь бросит. Знаете, Марианна Леонидовна, у вас хорошая дочь. Идеалистка. Если б моя Тоненька такой выросла, я бы радовалась. Подумайте сами, что она почувствует, когда узнает, чем вы оплачиваете ее благополучие.
Она помолчала.
– Хорошо. Я скажу Смотровой, что анализы в норме, и она может стать матерью. Да?
– Да. Завтра же. Или нет, сегодня, немедленно! Хватит ее мучить!
Я нервно заходила по комнате. Коля… мой брат… сознание яростно отторгало эту мысль. Мой брат, с которым мы были ближе, чем родные, мой брат, с которым я привыкла делить горе и радость.
Мой брат, который так поступил с женщиной, которую любил; который подставил Натку, хотел убить мою доченьку и отравил совершенно незнакомую женщину; который убил родного отца и его компаньона, сбил машиной Милу и выбросил из окна Марину, – мой брат?
Разве я сторож брату своему?
– Тоня, к тебе девочка… ой, это Женя!
Мама, как всегда, вовремя.
Женю и впрямь можно было принять за девочку. На ней красовались джинсы с розовыми хвостиками и бисерной отделкой и модный черно-бело-розовый полосатый джемпер, отделанный по контуру розовой бахромой. На груди той же бахромой были выложены три шестерки. Такое дьявольское розовое обольщение. Волосы свои она привычно связала в два “хвостика”.
– Тоха, прикинь, она опять не пришла! Ну, что мне делать? – завопила она с порога. – Все из рук валится!
– Женя… Господи, Женя, – прошептала я.
Женя, сама того не ведая, своим приходом вырвала меня из настоящей пропасти, и теперь я уже знала, что мне делать. В отличие от нее.
– Я уже вместо охры по ошибке положила берлинскую лазурь, чуть всю картину не запорола, – пожаловалась Женя. – Да еще эти сволочи в опекунском совете! Твой братец там уже наверняка побывал – допрашивают меня, какие у меня доходы, как я буду Ваньку воспитывать без мужа, как насчет пьянства с моей стороны… Слушай, может, я к ней пойду? А?
– Пойди. Она в моей комнате.
– Что ж ты молчала! – визгнула Женя и устремилась в комнату. Оля резко встала, хотела что-то сказать, но смешалась, попыталась отвернуться, но Женька налетела на нее, как коршун на цыпленка, взяла за плечи… словом, никто меня из комнаты не выпроваживал. Я сама почувствовала себя третьей лишней и подошла к Марианне.
– Пусть объяснятся. Это она придумала похитить Олю, вот ей и извиняться.
– Это и есть та самая знаменитая художница? – удивилась Марианна. – Такая молодая?
Мы еще немного (до и после полудня) побеседовали о Жене и об Оле, из чего я заключила, что Марианна не в курсе некоторых Олиных фокусов. Наконец, часа через два Оля и Женя рука об руку выбрались из моей комнаты.
– Ну, что? Помирились?
Обе, как по команде, закивали головами.
– “Дочь болотного царя” состоится?
– Состоится, – отозвалась улыбающаяся Женя.
– Имейте в виду, там Ида собирается с Оли Титанию писать.
– Хорошо хоть не укрощение строптивой, – пробормотала Оля.
– Слава Богу, – раздумчиво проговорила Марианна, – наконец-то у Оли появились хорошие друзья, а то вся эта шушера… Нормальные люди.
Женю и особенно Иду (или наоборот: Иду и особенно Женю) уже давно не называли нормальными людьми. Да и я себя в последнее время не чувствовала совсем уж нормальной. А вот поди ж ты!
– За это надо выпить, – радостно провозгласила Женя. – Ой, чуть не забыла… Моя харьковская кузина прислала. Угощайтесь!
Она извлекла из старомодной театральной бисерной сумочки пригоршню конфет в ярких желтых бумажках с надписью “Киевская коровка”. Честное слово, мне иногда хочется познакомиться именно с этой харьковской кузиной – как раз потому, что она не полковник ФСБ и не чемпион по выпиванию коньяка, а нормальный, любящий своих родных человек, который присылает Жене подарки, то полезные, то нелепые, типа этой книжки про “ой, моли”.
– Кстати, – вдруг припомнила Женя, – мы тут с Оленькой говорили обо всем на свете. Знаешь, что такое “ой, моли”? Вот! – и она протянула мне бумажку с надписью от руки “ой, моли”. Я пригляделась. Это было просто-напросто “ой, люли”, кем-то неверно прочитанное в редакции!
– Вот так-то! Мы с тобой тоже многое неверно прочли в этой истории с филейником! – воскликнула Женя уже в дверях и увлекла обеих Бархатовых в близлежащее кафе. Я была благодарна ей за сообразительность, потому что обычно она предпочитала устраивать свои пьянки у меня. Но сейчас мне предстояло…
Дрожащими – теперь уже от какого-то охотничьего азарта – пальцами я набрала номер. Коли, как и следовало ожидать, не было дома. Кляня свою тупость, я позвонила в офис. Офис фирмы дяди Олега… Секретарша сказала, что он ушел, тогда я позвонила на мобильник.
Тот самый мобильник, по которому он звонил Марианне и запугивал ее.
Сволочь!
– Колька, срочно приезжай. Есть новости по убийству дяди Олега.
– Да ну?
– Колька, или ты сию же минуту будешь у меня, или я не знаю, что я сделаю!
– Хорошо, если это так срочно, сейчас буду…
Он не подозревал, он до самого конца не допускал и мысли, что я могу его разоблачить!
Я позвонила в Склиф. Марина уже пришла в себя. Это придало мне новых сил. Я убрала с кресла висевшие на спинке рубашки, передвинула манеж Тоненьки в кухню, где стряпала мама, чтобы малышке не было скучно (она любит, чтобы рядом с ней кто-то был, но ее не трогал), и чинно уселась на стул возле своего старого любимого письменного стола. Потом вспомнила, что одета черт-те во что, в старый джемпер. То есть он не очень старый, но весь скатался… интересно, сами китайцы носят свои изделия или для себя чего получше ваяют? Нет, ради такого случая надо одеться прилично. В юбку от нового костюма и шелковую блузку. И подкраситься. Заодно успокоюсь…
Я заканчивала марафет, когда позвонил Коля. Он действительно приехал быстро, и теперь стоял в дверях, пахнущий дорогим одеколоном, вальяжный, уверенный, чуть снисходительно косящий глазом: ну, что ты еще выдумала, сестренка?
– Садись, – выдохнула я, не зная, с чего начать.
– Ага… Ты, кажется, намерена болтать довольно долго? – Коля улыбнулся. – Если заваришь чаю, я принес торт.
– Спасибо, Коленька, у меня уже был в доме тортик от Тумановых. – Я обвела глазами комнату. Пистолет… Я забыла его на тумбочке в гостиной. – Мама, дай мне коробочку! Ну, какую-какую, на тумбочке возле телевизора!
– Тоська, ты по-прежнему все называешь коробочками? – Коля откровенно рассмеялся. – Ты, может быть, до сих пор любишь “ужастики”? По-моему, ты никогда не повзрослеешь!
– Люблю, – тихо подтвердила я и увидела, как сползает с его на глазах вытягивающегося лица улыбка при виде протянутой мне мамой кобуры. – И дядю Олега я тоже любила.
– Тося, что все это значит? Ты говорила, у тебя есть новости по убийству…
– Да, Коля. Я закончила расследование и знаю, кто убийца.
– Да ну? Молодец. И кто же он?
Я несколько секунд молча смотрела ему в глаза.
– Ты.
– Что? – возмутился Коля. Почему-то все убийцы возмущаются, когда их обвиняют. Я вынула пистолет (на сей раз он был заряжен, уж я проверяла), взвела курок и направила на Колю.
– Слушай и не перебивай. Я все могу доказать. Я беседовала с Куссманом. Он знает тебя в лицо. Он показал, что это ты дал ему взятку за липовую справку о смерти Касаткина. Я встречалась с Бархатовой. Это она по просьбе Милы Касаткиной купила ядовитое снадобье.
– Погоди, при чем тут я? Она отравила, и…
– Я же сказала, не перебивай! – прикрикнула я. Мной вдруг овладело странное спокойствие, почти изнеможение. – Коля, я знаю, что Милу использовал ты. Я знаю, что Мила не хотела смерти мужа. Я знаю, что ты оказывал ей знаки внимания. Девушки из ночного клуба опознали тебя как ее постоянного кавалера, и подружки Марины опознали тебя как человека, приходившего к ней в день ее гибели. Кстати, она жива и пришла в сознание.
– Что? – Коля рывком поднялся на ноги. – Ты же… ты лгала!
– Лгала. Я стараюсь не трепать лишнего, извини. А теперь сядь на место. Еще одно резкое движение – и я стреляю. Я знаю, что у тебя была возможность отравить обоих стариков. Еще я знаю, что Марина не покончила с собой. Ты выбросил ее из окна, вырвал страницу из ее дневника, а сам дневник забрал с собой. Ты думал, она сама отравится, веронал ей принес, записку написал. Твой почерк узнали, экспертиза показала – в деле уже был образец твоего почерка. Ты инсценировал угон “Тойоты”. А там были только твои отпечатки пальцев! И ты хотел убить Тоненьку. Вот так. А теперь добавь недостающее: что ты наплел Миле?
– Стерва ты, – угрюмо, но с оттенком восхищения сказал Коля.
Вот те раз! У Димы я стерва, у Коли стерва… Почему у хороших людей и я хорошая? А?
– Ладно, только потому, что это ты… Я объяснил ей, что надо убрать одного зарвавшегося конкурента, который угрожает убийством моему папочке. Некто Горянов… слышала о таком? Милка слышала. Поэтому поверила, как последняя дурочка, нашла яд. Отдала мне. Вроде бы все продумал, чтобы не засветиться! И вдруг у нее, видите ли, совесть заговорила. Как я мог, родной отец! Ах, ах! Сама настояла на вскрытии муженька. Я-то постарался заткнуть рот этому жиду, доктору Куссману. Ну, и ее судьба в тот момент решилась. Тем более, не трудно было… Но ты знаешь этих жен “новых русских”. Безмозглая трепачка! Все разболтала своей Мариночке. Пришлось и ее…
– Ясно. Еще вопрос: зачем ты убил дядю и Касаткина?
– Дура ты, – беззлобно ответил Коля. – Ты же никого, по сути, не любила. Если б ты знала, что такое любовь и страх потерять любимого, ты бы не спрашивала. Я же тебе рассказывал: Наташка как чокнулась с этой своей жаждой материнства. Готова бросить и меня, и сама что-нибудь над собой сделать. А с миллионом в кармане уже появляется стимул жить и сохранять семью, э?
– Так-так… Судьба Ванечки тоже решена?
– О Господи, да ничего с твоим Ванечкой не случится! Наташа бы носилась с ним, как с писаной торбой. Еще и фирму после меня унаследует…
– Почти всю.
– Всю. Твоя сучка Женя, даже если прекратит артачиться, мне сильно мешает.
– А Леда Василенко? Твоя новая компаньонка?
– Шутишь? – Коля рассмеялся, теперь уже зло. – Эту бестолковую хохлушку обвести вокруг пальца – пара пустяков! Я бы наладил с ее помощью связи с ее родимой Хохляндией, а в благодарность, пожалуй, купил бы ей билет на поезд до Харькова. Авось не пропадет.
– Последний вопрос. Зачем ты пытался убить Тоненьку? Чтобы убрать Натку?
– Да нет. Просто Тоненька твоя мне как кость в горле. Наташа, как только услышит о тебе, сразу о ней вспоминает и давай рыдать. А Натка… ну кто ей виноват, что она такая примитивная…
– Ясно, Коленька. Мне ясно все. Все нормальные, хорошие, честные люди у тебя тупые, примитивные, бестолковые, безмозглые, жиды и вдобавок сучки. А ты – умный, толковый, широко мыслящий. Ты убил родного отца и его компаньона, который к тебе всегда хорошо относился. Ты пытался отравить племянницу, крошечного ребенка, и вместо нее убил ни в чем не повинную женщину. Ты подставил родную сестру. Ты хотел убить Женю, которая тебе не сделала ни малейшего зла, ты втянул в преступление и убил Людмилу. Маленький мальчик остался сиротой, молодая женщина – инвалидом. Ты не представляешь себе: бывшая гимнастка, красавица – и полная неподвижность на всю жизнь! Ты хотел разорить компаньонку, которая ведет честный бизнес.
– Все сказала?
– Нет, не все, и не шевелись, а то выстрелю!
– В меня? В своего брата? Тося… мы же вместе росли. Ты меня до сих пор любишь. И ты сможешь меня убить?
– А, вот как ты заговорил! Убивать я тебя не собираюсь. Я прострелю тебе ногу, а когда ты выйдешь из больницы, отдам в руки правосудия.
– Это кстати, – согласился Коля, – насчет правосудия.
– Да нет, дорогой, ты на дядины денежки не надейся. К слову, лица, убившие наследодателя, к наследованию не допускаются. А теперь садись поближе к столу, ручку и лист бумаги я приготовила, и пиши собственноручное признание!
– Что? Явку с повинной?
– Какую там явку, ты и на том свете не повинишься… Возомнил себя сверхчеловеком, думаешь, что можешь убивать каждого, кто тебе на ногу наступил. Это – мой брат, с которым я вместе росла? Да это какой-то оборотень, вот что! Пиши давай, надоело мне с тобой разговоры разговаривать!
Я взвела курок. Коля секунду смотрел на меня, наконец, понял, что я не шучу. Ручка сначала не писала, он нервно зашаркал ей по валявшей тут же газете “Совершенно секретно”, пробормотал “нашла что читать, нет бы женские газеты читала, толку больше было бы”, но этот укол уже не был болезненным. Я успокоилась и по поводу Димы, и даже по поводу самого Коли. Рука, в которой я держала пистолет, скоро затекла, пальцы мои побелели, но не дрожали.
– Пиши все, – напомнила я, – и мотивы свои тоже.
Он исписал три листа, спросил угрюмо:
– Все. Что еще?
– Дату и подпись.
Он размашисто расписался, снова поднял на меня глаза. Я на какой-то миг испугалась, что он бросится на меня, как Оля, и отступила на шаг, но Коля смотрел в дуло пистолета, как завороженный.
– А теперь вот что…
– Что? Еще не все?
– Нет, не все. Я говорила с Марианной Бархатовой. Она призналась, что Наташа может иметь детей, это ты бесплоден. Вот она, твоя любовь!
Коля побелел. Его глаза потеряли всякий цвет. Прошло несколько мучительных секунд, прежде чем ворохнулись окостеневшие губы.
– Ты… ты сказала ей?
Я молчала.
Разве я сторож брату своему?
Брату…
Я загнала патрон в патронник и вытащила обойму.
– Еще нет, но расскажу, Коля, или ты унесешь эту тайну с собой в могилу. Выбирай.
Он облизал губы. Кроме кончика синеватого языка, в нем ничего не двигалось, его словно приковало к стулу. Подбородок его мелко трясся. Я бросила пистолет на стол, повернулась и вышла из комнаты, закрыв дверь на ключ.
– Алло, Валера? Ну, что у тебя? Валера, я нашла убийцу.
– Ну, мать! – восхитился Валера. Голос у него был веселым-веселым, он даже не догадывался, каково мне сейчас – и слава Богу, потому что мне было стыдно за свою слабость. Убийца есть убийца, брат он мне или не брат! – Как это тебе удалось? Мы всей махиной работаем и за тобой не поспеваем…
– У “всей махины” одиннадцать убойных дел и строгие рамки Уголовно-Процессуального Кодекса Российской Федерации, – весело сказала я, стараясь попасть ему в тон. – А у меня масса свободного времени, неограниченные возможности по сбору семейных сплетен и сильный побудительный мотив.
Веселье все ушло в голос. Да что там веселье, – жизнь ушла. Ватная ментоловая стужа в коленях… Я бессильно опустилась на стул в прихожей. А Валера ничего не знал.
– Снимаю шляпу! Так ты, может быть, и подскажешь всей махине, где найти этого монстра?
– Охотно, мон шер. Он заперт на ключ в моей спальне и ждет тебя.
– ЧТО?! Антонина, ты что? Он же сбежит?
– Не сбежит. Я живу в старом доме, где в глухой стене только одно окно пятого этажа – мое. Приезжай.
Я сидела в прихожей. Не знаю, сколько я так просидела… Мама, закрывшись в кухне, готовила что-то особенное, а из спальни не доносилось ни малейшего шороха. Вдруг позвонили в дверь.
Я открыла – и обомлела. И кто бы не обомлел!
Пред мои накрашенные новой тушью от Эсте Лаудер очи предстали Паша, Ида, Женя и Оля, все нарядные – Паша при галстуке, Оля в купленных Женей джемпере и юбке, девочки-богема… ну, эти были как всегда…, все с букетами цветов, все с красиво упакованными подарками с бантиками, за исключением Паши и Жени. Паша, кроме подарка, держал в руках торт. Опять торт! А Женя держала Ванечку, который держал свой маленький подарочек, и нечто, в чем угадывалась картина.
– Хеппи Бёздей ту ю! – заорали они хором. Ида добавила: – Вот что я забыла сказать тебе утром!
– Чего? – обалдело спросила я. Этот шок пошел мне на пользу: я немного отошла от Коли.
– Жень, а ты ничего не перепутала? – уточнила Оля.
– Ни фига! – откликнулась изрядно нетрезвая Женя. – Мать, ты че, поехала? У тебя же сегодня день рожденья! С тобой гуляет тридцать первая весна, которая у тебя в душе! Я под это дело дарю тебе свою лучшую картину! Только с условием, что ты будешь мне ее одалживать на выставки.
Я взяла картину и развернула ее.
Описывать Женькины картины – зряшное дело. На картине краснел полураспустившийся бутон розы, который был одновременно земным шаром и в то же время – младенцем, вернее, младеницей. Недетски сосредоточенный, космический какой-то взгляд голубых глаз, возвышенная прелесть личика, явно наметившаяся талия и балетные ножки, совсем как у Тоненьки в пять месяцев… Внезапно что-то во мне переключилось, и я увидела, что это и есть Тоненька в пять месяцев!
– А? Называется “Бутон человечества”, – с гордостью заявила Женя.
Да, это был шедевр. Народ бросился меня обнимать, целовать и поздравлять, а заодно хвалить мою новую прическу. Мама вышла из кухни и сообщила, что праздничный обед готов; Тоненька уже была наряжена мамой (когда только успела) в хорошенькое голубое платьице. Букеты мы дружно рассовали по вазам, я включила магнитофон, и сегодня никто не возражал против моей любимой музыки – Элвиса Пресли и “Битлз”. Остальные подарки я аккуратно сложила на сервант и любовалась их ярким сияющим рядом, читая открытки-приколы, любовно выбранные друзьями. Паша сноровисто открывал бутылку шампанского, почти не хлопнув, и разливал пенный напиток по бокалам.
– Люлюнечка, – радостно лепетала Тоненька, обнимая Ваню.
Еще звонок – Натка, обе Натальи и почему-то Егорова со своей Полевой. Хорошо, что Паша принес такой большой торт, а Ида – целых три бутылки шампанского!
А ведь Коля тоже принес торт. Хотел меня поздравить? Может быть, он действительно любил меня – сестру… и в то же время хотел убить мою дочь!
Мы расселись за стол, Женя встала с бокалом в руке, готовясь произнести тост, и вдруг послышался вой милицейской сирены и сразу же за ним – выстрел. Бокал всколыхнулся в дрогнувшей Жениной руке.
– Что это? – вскрикнула Наташка, нервно отхлебнув апельсиновый сок из своего бокала.
Я помолчала.
Мне стало страшно. Что я скажу Натке и Натахе? Женщинам, любившим его – каждая на свой лад?
Что я скажу Валере Овсянникову?
Что я скажу своим гостям, пришедшим меня поздравить?
Впрочем, я, кажется, знала, что именно…
– Это? Торжество справедливости.