Waschen Sie Ihre Sünden

Waschen Sie Ihre Sünden


МЫЛО


(версия без ненормативной лексики)



















Часть первая.

Мальчик Федя.

Федя встал с петухами, подобрал под забором батю и ушёл мыть трактор.

Мать выглядывала в окошко. Зябко тянула нить из рукомойника.

Осень.

Федя старший в семье. Два раза оставался на второй год и реальный Федин возраст неточен. Не Бельмондо, но шарм заметен. Федя безгранично уважает себя и готов добиваться расположения Ларисы Ивановны Семенюк, завмага сельпо. А это уже что-то значит.

В школу пацан едет в кузовке «муравья». Правит чудом инженерной мысли бригадир Астах, так же неравнодушный к Ларисе Ивановне Семенюк...

Как-то на скошенном жите раскидала завмаг свои белые ляжки. И зарылся мужик в рыжий ковер, с запахом доли бабской.

Фух! Гнал от себя бригадир тёплые, душные думки – лихо рулил, объезжая уснувших на трассе свиней.

- Дядь Коль, вгрызёмся и мы в муляку? Езжайте шибче. С маху оно смачней.
Дядя Коля, который бригадир Астах, плевал по ветру и улыбался:
- Цыть!

Нравилось Федя дружить с бригадиром. Верный мужик. Намедни поделился с ним планами относительно Семенюк и её манящих шёлковых трусов и дядя Коля дал дельный совет:
- Прополощи их, опосля.
Опосля.…
Опосля их Федя карамельками бы осыпал. Чтобы слаще прежнего было.

Дорога в школу короталась в скупой, мужской беседе. Один кричал – другой не слышал. И наоборот.

Шестнадцатого сентября Николай Астах провёз проселочной дорогой Фёдора Кондратенко до школы и впервые задумался, а кто ему собственно такой этот мальчик? Сын, вспомнилось бригадиру. Бросил взгляд на пацана:
- Бабка надвое сказала.

Имеет Федя кличку. Как у Сталина – Сталин, а у Ленина – Ленин. Получил её Федя, за попытку пересечь Сухой ставок на камере от трактора «Беларусь». Рекорд был практически установлен, когда камеру прострелил инспектор рыбнадзора. Ему, Федина фигура показалась одинокой и подозрительной, в лучах заходящего солнца. Камера лопнула, и постыдно завернувшись снаружи внутрь, отправилась на дно. Федю спасали всем селом. Цепляли багром и крыли матом. Особенно старался Астах прозревавший в Феде своего внебрачного сына. В пылу страстей, кто-то и нарёк его – адмиралом Фёдором Ушаковым. Смеялись неделю. Потом только пальцем показывали. Федина мама – стара Тоня, кликала сына:
- Нагодуйте свиней, вашсятельство!

Школа. Пацаны курят на турниках. Девки в «резиночку» прыгают. Трусы показывают. Подошёл Беник. Дал в ухо. Федя ответил кратковременным визгом и плевком на спину. Старшеклассники это заметили и отметили Федин настойчивый характер. Просто. Без озвучивания.

В серости школьного коридора таился завуч, батин собутыльник – Семён Абрамыч-Фармацевт:
- Адмираааалииииищеее! Ушаков! Что за маты в школе?!!
Федя выставил раненое ухо.
- Кондратенко - я.
- А! – обрадовался завуч, - Вот я тебя и поймал! Батя дома?
- Дома…
- Целуй папаню! – поучал Семён Абрамыч, - Один он у нас такой… Человек! Ты понял? Скажи, чтобы я понял. Что у вас сейчас?
- История…
- Так беги в класс! Отца – чти. Чти, мальчик.

История. Ну, кто не любит истории рассказывать?
Историю преподавал – директор средней школы №5, что в Грейгово немцы построили в оккупацию – ветеран ВОВ Сергей Николаевич Синявский. За спиной он прозывался также – Синявский Сергей Николаевич. Безгранично уважаемый человек. Говорят – ни разу не был не по адресу послан.

Сергей Николаевич поставил стул на парту, влез верхом и теперь пояснял, как можно стрелять в фашиста, не надевая штанов.
Федя слушал. Одновременно, изображал трусы Семенюк в масштабе 1:100 см.
- Я вас учу, чтобы из вас был толк. Вспомните меня. Ваши дети скажут, вот был мой папа - форменный обезьян. Но, спасибо – Синявскому, воспитал человека…

- Следите за мной.
Шестьдесят четыре глаза следили, боясь, лишний раз моргнуть. Такой вот авторитет.
Синявский С.Н. влез на стул с ногами и дотянулся до лампы. Пошарил за абажуром. Вытащил серебряный портсигар.
- Смотрите сюда.
Никто и не думал отворачиваться.
Историк подцепил ногтём крышку, выудил папиросу, закурил, зашёлся в грудном кашле. По классу зашелестело:
- Ща шлёпнется.
Нет. Устоял. Только трусился долго. И тогда по-настоящему страшно было.

- …. Немцы рассыпались клюквой по полям. Целят в наших бойцов. Хорошо целят. Немец – экономен. Цену патрону знает. И мы не пальцем деланы – посыпаем горохом. День, второй, месяц, Новый год как-то справили…. Девчата были из жидовского хутора. А Яшка цыгана переплясал! Смеялись бойцы, а он пляшет. Мы по жидовочке захватили, ещё две бутылки коньяка было. Командир меня позвал: « - Куда ты такой - разсякой с девчатами побежал?» Отвечаю: « - Сведу их к такой-то матери, чтобы не снюхивались с бойцами!» Командир мне – вольно. Я под козырёк сестёр под руки и маршем. Девчата сначала обиделись, что я командиру про них плохое сказал, и не хотели с нами идти, а Яшка их всё уговаривал. Рассказывал про Сталина, про Москву, Воробьёвы горы и много пел. А песни всё были хорошие. Про любовь.… Не вышло у нас тогда с ними. Мать с тётками выпростались, и давай хаять нас с Яшей. Барышень забрали. Потащили домой, потащили за волосы. А они плачутся: « - Мы гулять хотим! Пустите мама, тёти дорогие!» Заперли в доме их, мы на улице остались стоять. Ночью приказ: «… кидайте всё, взрывайте и отступайте». Фронт подошёл к порогу. В хутор немцы. Взяли они Лидочку и Сонечку и в край загубили девочек ….

- Так и лежат в земле…
Легко спрыгнув и ничуть не «шлёпнувшись», историк вытащил из шкафа карту области и продолжил повествование. Федор прекратил слушать. Ему грезились горящие танки и бегущая пехота. Он ранен. Сильно. Скорее всего – насмерть. В небе затянутом чёрным дымом ревёт вражеская авиация, а он, пожертвовав жизнью - спокойно умирает. И вот, несмотря на страшный артобстрел к рядовому Фёдору Кондратенко ползёт завмаг Семенюк. В шёлковой комбинации. Только что из парикмахерской. Подползает. Узнаёт и тут же начинает плакать. Рвёт на груди комбинацию. Федя продолжает умирать. У него даже пошла кровь горлом. Но Анна его страстно целует и шепчет: « - Родной……» А сверху сыпет осколками ручных гранат, но рядовому Кондратенко наплевать - он умер, позволив завмаг удовлетвориться его бесчувственным телом.
- Адмирал! – историк тыкал Федин бок указкой.
- Я про войну задумался… - покраснел мальчик.

Возвращался Федя пешком. Бригадир был занят на уборочных, и ему было не досуг катать байстрюка.

Дома не ждали. Мать ушла к соседям смотреть цветной телевизор. Официальный батя ушатался с Абрамычем-Фармацевтом на ферму. Малые сопят по постелям. На дворе тихо. Ночь. Только собаки брешут за ставком, да дед Остап Митрич рокочет – махорка не в то горло попала.
Федя стоял в огороде. Взгляд держал на далёких планетах, где зелёные гуманоиды мечтали, о нём, как он о них.
- «Эх! Мне бы столько солярки, как у лунатиков! Всю область исколесил бы на тракторе. Семенюк бы пригласил…»
Почесав подмышкой, Адмирал зевнул. У левого уха надсадно звенел комар. Хлоп! Мимо.

В ту ночь, мальчик Федя Кондратенко не уснул. Копая червя к утренней рыбалке, он наткнулся на предмет поразительный и много о себе говорящий. Луна освещала восторженную физиономию Феди и, собственно, предмет восторга – цинковый ящик. Большой. Если положить Федю сверху, то свешиваться будут только шапка и валенки. И самое главное - с крышки ящика щурился орёл, конкретно фашистского происхождения. Трафарет фюрера. Сомнений быть – не может! - «Бомба!»

Адмирал доволок трофей до сарая. Огляделся. Где – то в кукурузном поле барахтались мужики. Слышалось сопение и кряхтение. Потом кто – то завопил и Федя опознал Абрамыча-Фармацевта. Федин батя кусал его за макушку, заставляя издавать забавные звуки.
Федя взломал ящик. Подсвечивая спичками, он разглядел ряды серых пачек, при вскрытии, оказавшихся не более чем мылом. Ниже я привожу некоторые мысли посетившие первооткрывателя:
-?

Ближе к полуночи вернулась мать. Увидев, что по – хозяйству ничего не сделано – облаяла сына. Между делом пересказала новости. ТАСС заявил, стара Тоня, перевела:
- С мылом туго будет. Есть закон – экономить собак для военно-полевой жизни.
Подумав, добавила:
- Уже фильм об этом сняли. «Алый».

Федя вернулся в гараж. Пересчитал мыло. Умножил на десять копеек. Призадумался. Всё вместе, затем каждый кусок по отдельности и с ящиком взвесил, записал. Умножил на двадцать копеек. Опять что-то не то. Нет покоя Адмиралу – крутится в сарае. Пыль поднял и ящик зацепил. Крепко приложил сапогом в борт. Сквозняком подняло эхо. Гулко ухнула дверь. Уходило прочь лето. Федя дёрнулся, но было уже поздно. Разслюнявленным карандашом подписал кусок мыла – «Рубль». И только тогда позволил себе улыбнуться.

Митрич.

В селе все - всё знают. А если и не знают, то догадываются. Вот и догадались братья Бортко, что Адмирал вырыл хозяйственный клад и теперь будет по рублю с тела драть. Братья никак не могли этого допустить, и пришли под вечер, к замечтавшемуся Феде.
Бортко деловито стащили спекулянта с печи, вынесли в сад и обуратинили, повесив на сук.
- Ну, шо? Ты бык, или чорт?
Федя растерялся. Братья строгих нравов, если спрашивают, то надо отвечать.
- Пацаны! Та я же свой!
Братья ткнули в него кулаками, открещиваясь.
- Хто тут свой? Ты шо ли, пешак?
- Да я же – Адмирал… – проблеял Федя.
Бортко – старший цыкнул.
- Люди брешут, шо ты в миллионщики записался. Порошками, мылом торгуешь.
- Брешут!!! – заверещал делец.
- Брешет, - сказал младший старшему брату.
Старший харкнул.
- Брешут, шо ты червонцы в сортире прячешь…
- Брешут…- захныкал Ушаков.
- Петро! Та давай его поломаем!
Кто кому сказал, но Федю поломали…
Ночь.

Собственно ночь…

Дед Остап Митрич, для краткости просто Митрич всегда хвалил немецкое качество. Особенно хвалил в бане, в пару, подливая жигулёвское пиво на раскалённые камни.
- У них всё для людей. Аккуратно. Руками делают. Не через жопу!
И поднимал дед палец, внимательно изучая на предмет различий с руками добропорядочных гансев и фрицев.
- Откуда надо растут.… Ну, Федька доставай, шо ты там принёс?
Федя протянул серую пачку мыла.
- Оно, значит,- дед поскрёб усохшую грудь,- Много барахла у тебя этого?
- Где же барахло?- насупился Федя. Сохранять лицо ему было нелегко. Братья Бортко раскрасили физиономию, что те стены в актовом зале к 7 октября.- Сами же говорили – немцы товар руками делают.
- Хе! Делали бы руками – не обосрались бы под Москвой. Много ты, сопля понимаешь!
Адмирал заёрзал на скамье.
- Жарко! Вы бы, деда, не топили шибко. Чую - помру.
Митрич любил добавить парку. Любил прогреть косточки и освежиться кавуном. Для тонуса.
- Пляши Федя. Возьму мыло на пробу. Оставляй. А за деньгами – завтра. К ночи не даю.
Мальчик кивнул.
- Иди. Вон седьмой пот прёт. Сейчас с полки треснешься.

Оставшись один, Остап Митрич поддал пару и пропотел, как следует.
Уже окатываясь ледяной водой, он вспомнил о заграничном мыле. Нужды в чистоте не было. Спать дед собирался один, так как его старуха заночевала в правлении, а соседка – баба Маша чтила святые праздники и не ложилась с Митричем в такие дни. Но…
Мыло пахло молодостью.
Намылился Митрич так, что и не видно его сухонького тельца в пенных хлопьях. Тёр себя и покрякивал. Голову два раза намыливал. Ощупью отыскал шайку и окатился студёной водой.
За дверью вздохнули.
- Федька!! Не балуй! – закричал дед.
Тишина ему в ответ.
Дверь в баню открылась и вошла простоволосая баба с бесстыже кудрявыми волосами.
- Эх! – только и нашёлся Митрич.
Женщина уселась на пол, руками она поглаживала свой огромный живот.
- Вы.… Это.… По делу? Или по нужде? – во рту у деда пересохло, а сердечко предательски забарахлило. Гостья подняла на Митрича чёрные глаза.
- Зачем?
Всего один вопрос, а Остап Митрич всё понял. Узнал дед эти чёрные, оленьи глаза. Только когда он видел их в последний раз, принадлежали они младшему лейтенанту Шкиндеру и, смотрел ими Женя Шкиндер на рядового Митрича, своего убийцу.
- Война… - ответил ей дед.
- Зачем?
- Война была, потому шо!! – зашёлся Митрич.
Баба подошла к Остапу Митричу и ткнула ему в лицо спелые, мягкие груди.
- Пей. Пей!
Деду стало совсем нехорошо.
- Пей моё молоко. Прокисло оно. Для Жени берегла. А теперь пей!
Митрич ухватил трясущимися губами сосок. Засопел старательно. У молока был вкус щёлочи.
- Пей солдат. Помяни Жени Шкиндеру.

Дверь вновь открылась, и в баню влетел Федя с тётей Машей. Марья Захаровна держала ведро наготове и тут же плеснула на отходившего деда ледяной водой. Остап Митрич открыл глаза.
- Где?
- На полу ты, - подсказал Адмирал.
- Баба где?
- Тута я! – закричала в ухо баба Маша, - Тута, родненький!
- Нет, - дед закрыл глаза.
- Дед, не шали! – Федя испуганно затряс старика.
Баба Маша принесла ещё воды и окатила мумию Митрича.
- А…, - протянул он, - Хорош. Застудите.
Матери Шкиндера в бане не было. «Вспугнули!» - догадался дед.
- Маша, ты иди. Легшее уже мне. А ты Федь останься. Одеться подсобишь.
Марья Захаровна фыркнула.

Мужики остались одни.
- Ты, Федь… Мне вот что пообещай…
- Чего, деда?
- Проследи, штобы после похорон бабка ордена мои не продала. И не забыла перед гробом на подушечке пронести.
- Да что вы?!!
- Ша! Проследишь?
- Прослежу, Остап Митрич. А что такое?
Дед помолчал.
- Смерть моя приходила. Красивая, сука…

Третий день.

Баба Маша принимала у себя городских внуков. В огромном корыте плескалось два дьяволёнка, смывая боевую раскраску. Попав в деревню, Коля и Миша утратили всякую связь с цивилизацией. Этим летом братья научились курить, матюгаться и плавать, держась, друг за дружку.
Коля, пиная Мишу пятками, верещал:
- Двигайся! Двигайся! Баба! Скажи Кабану, чтобы он подвинулся.
Миша тихонько ворчал и наседал на брата голой задницей. Баба Маша нашлёпала пацанов полотенцем.
- Ааааа! – возмутились внуки.
- Ала-ала-ала-ала!!! – вторил им соседский индюк.
Из-за забора показалась ушанка Митрича.
- Хто моего индюка дражнить?
Баба Маша зашипела на деда:
- Какого индюка? Кому он сдался?! Куда ты лезешь старый?
Остап Митрич гордо держал голову.
- Соплячня твоя, индюка моего дражнить. До слёз.
Соседка смягчилась.
- Индюка не дразнить, - повелела внукам.
- А мы не дразнимся…
- Цыть! – дед улыбнулся бабе Маше, - В магазине были, Марья Захаровна?
- Да, когда… - Захаровна пригладила непослушные волосы.
- Да… Годы наши не те.… Не набегаешься. Вот молодой был! Утром в колхозе поробиш, день – на машине, а вечером в школу бежишь. Босиком. По снегу. Пьяный.
Марья Захаровна кивая и, поддакивая, обтёрла шпанят и, кинув им, залатанные колготки велела убираться ко сну.
- Пороть их некому, - грустно заметила бабушка.
- Да …. Годы наши не годы. Не напорешься. Вот молодой был…
- Вы, Остап Митрич не очень то распространяйтесь про это…
- Я так…. К слову сказать – вы, любезная Марья Захаровна, пацанов с каким мылом купали? Хозяйственным или душистым?
- Этим.… С орлом. Что Адмирал носит. Всей семьёй им пользуемся. И голову им мылим. Очень уж оно наваристое.
- Слышь, Мань. Отдай мне его.
- Кого?
- Мыло отдай. Прошу.
- А на что оно тебе?
- Дух у него приятный. Попользуешься им и вроде того… Молодеешь.
На глаза бабе Маше навернулись слёзы.
- Бабу нашёл. Я спрашиваю: бабу нашёл?
- Тю, ты! Провались ты вместе с моей бабой.
- И провалюсь! – Захаровна если заводилась, то за словами не следила.
- Провалитесь вы обе! А мыло давай. У меня к нему государственный интерес…
- Кобель… - простонала Марья Захаровна, - Чтобы у тебя отсохло!
- Я тить отсохну! – взорвался Остап Митрич, - Мелет баба! Иди! Иди от моего забора!
Дед отвернулся, а баба Маша, подпрыгнув, вогнала ему свою ладонь промеж лопаток. Митрич крякнул и шлёпнулся оземь. Индюк всё это наблюдавший был возмущен:
- Ала-ала-ала-ала!!!
- Ты пошто моего индюка дражнишь?!! ....

Весь день соседи ходили, надувшись и не разговаривая.

Загутарили в деревне, что Федя мыло из козьего гимна мастерит. Значительный это был урон для репутации Адмирала. Ещё чуть-чуть и на улицу не выйдешь – в рожу плюнут. Абрамыч-Фармацевт порекомендовал заиметь такую бумажку, где будет сказано: данный продукт произведен по всем правилам и по своим характеристикам не уступает отечественному. Справку должна заверять круглая печать и подпись всеми уважаемого лица. Печать была у председателя, агронома, директора школы Синявского С.Н. и деда Остапа Митрича. К первым трём не подступишься – серьёзные люди, а вот Митрич самая подходящая кандидатура. Имеет дед гербовую печать и ровный почерк.

Остап Митрич выслушал Федю. Покивал головой со значением и наотрез отказал. У Кондратенко аж глаза увлажнились.
- Да как же… Деда, шмякни печать…
- По лбу тебя шмякнуть! - огрызнулся Митрич, - Мне с того разу, в бане, сны дурные снятся и блажь в башке неотступная.
- А говорили – партнёры! - надавил Федя.
- То я говорил до экспертизы, а после оной – видеть тебя не хочу. И отраву свою не носи в мой дом. Прокляну по старости!
Адмирал, насупившись, ушёл, а дед Остап задумался. Ходил кругами по хате и через шаг вскрикивал – «Погорячился!» Думки были у него темные, и только штоф родного первача поддерживал его в преддверии надвигающейся хандры.

Поздно ночью баба Маша, завернувшись в покрывало, огородами прошла к дому Остап Митрича. В переднике она несла два куска адмиральского мыла. Дед ждал её в бане. От нетерпения он весь дрожал и в лунном свете представлял весьма зыбкое впечатление. Марья Захаровна даже подумала, что видит деда в последний раз. Потому взяла от него всё, что смогла взять и удовлетворённо вернулась домой, к посапывающим внукам. А Митрич запершись в бане, тёр вспотевшую грудь и нервно косился на дверь. Глубоко за полночь деревню встревожил глубокий стон. Забрехали собаки. Испуганная Марья Захаровна крестясь и, натягивая рейтузы, будила малых и слала их к участковому. Участковый тоже слышал стон и хоть ему по службе и не положено, но испугался. Он первым подошёл к бане деда Митрича. А за ним уже собиралась вся деревня. Взломали двери. Бабы завизжали, фантазируя мёртвым Митричем. Луч милицейского фонаря осветил печь, лавку и ведро воды. Деда нигде не было. Кто-то предложил поглядеть под лавкой. Поглядели. Ничего. Баба Маша вдруг, неожиданно для себя самой заявила, что дед в ведре, не весь конечно, но голова так уж точно. Её слова взяли на заметку и подтолкнули робко стоящего участкового к ведру.
- Нет там ничего, - заявил представитель власти.
- И всё же загляни, - напирала общественность.
Пришлось заглянуть. В ведре плавала голова. Но не Остапа Митрича, а молодого парня, почти мальчишки, с тёмными, кучерявыми волосами и глазами в тон. Баба Маша вышла на воздух. Голову опознала, стара Тоня.
- Шкиндер, это. Я с ним до войны в школе сидела. Под партами. А шо такое? Может у нас - любовь была?
Ведро укатали тряпками и в таком виде отправили в районный морг. Деревня не успела уснуть, как была вновь разбужена. На этот раз кричал участковый. Ему только что позвонили из отделения и сообщили, что он понижен в должности по причине систематического пьянства. Милиционер божился, что трезвый и передал на экспертизу мёртвую человеческую голову. Его холодно обматерили и непререкаемо оповестили:
- Пустое ведро.
- Совсем? – забеспокоился участковый.
- Не совсем. Два куска мыла и тряпка обёрточная.

Село.

Агроном кис в казённой чугунной ванне и вспоминал приятности и неприятности дня.
- Да…
Завмаг Семенюк бодро отреагировала на вычитанную в «Крокодиле» шутку и позволила ущипнуть себя за щёчку. Вышло по-отечески. Выдержал дистанцию и в то же время поступил по-простому, как каждая вторая сволочь в колхозе. А потом ездил в поле и был свидетелем, как бригадир Астах не увидел торчащий из земли гвоздь. Сам стоял в полуметре и гвоздь уже успел рассмотреть во всех отраслях, когда на него наступил босоногий бригадир. Астах побледнел и потянулся к нему, как к маменьке. Утешал его на своей груди и наслаждался пением жаворонка в полуденном небе. Ужинал кашей с абрикосовым вареньем.
- Да…
Агроном согнул в воде колени и, чесанул ноги, разгоняя прилипшие пузырьки воздуха. Первый раз как агронома поселили, в общежитии правления давали горячую воду.
- Мда…
Вспомнились неприятности.
Древний инвалид Митрич прорыл подземный ход и никому ничего, не сказав, подался в Америку. А погибший на фронте младший - Шкиндер пришёл с того света и хотел отговорить Митрича - покидать Грейгово, так тот ему голову начисто отрезал и тело с собой забрал, в поход. Из тщательно скрываемых прежде наклонностей к каннибализму. Голова в лаз не пролезала, и дед бросил её. Все её видели. Брошенную голову. Все видели. ВСЕ. А агроном не видел. Он спал. Спал и не проснулся, когда вся деревня, вся - до последней хаты бежала к Сухому ставку смотреть на голову Шкиндера. Расчувствовавшаяся Марья Захаровна призналась, что имела незаконную связь с дедом и Шкиндером, и вернувшаяся из правления старуха Митрича чуть было не вырвала наглячке глаз, да помешала палка Захаровны, точно вошедшая законной супруге подозреваемого между третьим и четвёртым ребром. И все это видели. ВСЕ. А агроном спал. Всё потому, что он много работает. Больше всех. Ведь ему больше всех надо. Так даже его мама говорила:
- Тебе, Алёшенька, больше всех надо.
И теперь он крутится в неуютной ванне и гадает, какая мочалка ничейная, чтобы потереть себе спину и хоть на миг забыть, что он один завтра будет стоять в стороне и не иметь возможности сказать своё веское, ученое слово – ведь ЕГО ТАМ НЕ БЫЛО. И он ОДИН НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ.
Захотелось махнуть на всё ногой. Эдак, наподдать! Затем рвануть в город, снять все деньги с книжки и тут же прогулять с незнакомой женщиной в ресторане и танцевать, танцевать, танцевать…
- Ах, вернисаж! Ах, вернисаж! – завыл агроном дурным голосом.
Мыло шлёпнулось на пол. Мужчина наклонился из ванны и в это мгновение почувствовал, что кто-то смотрит на него в упор. Резко вскочив, агроном поднял мыльную бурю, но так никого и не застал врасплох. На него смотрел никелированный смеситель и только. За то теперь кто-то буравил затылок. Агроном прыгнул на 180 градусов, поскользнулся и рухнул в воду. На пол вылилось 64 килограмма воды по закону Архимеда.
На полке, над ванной сидела, скрутившись в узел худая, безобразная девчушка и расчёсывала колтуны волос. Она пришептывала себе под нос колыбельную, какую поют своим птенцам чёрные вороны. Агроном зажмурил глаза. Сквозь сомкнутые веки обнаружил, что девушка исчезла. Раскрыл глаза и, она вынырнула у него между ног. Агроном втиснулся под кран, а патлатая засмеялась чистым детским смехом.
- Ги-ги… - занервничал агроном.
Внезапно поднявшийся круговорот закрутил девчушку с невероятной силой. Она взмахнула руками и растаяла в воде, как сахарная. Осталось плавать грязное, штопаное платьице с голубыми васильками по лифу. Агроном дотронулся до него, и оно вслед за хозяйкой пошло на дно, только не растворяясь, а погружаясь, всё глубже и глубже, на глубину недопустимую в планировании городской канализации. Агроном выдохнул, когда ванна перестала углубляться, и в просвете между мыльной пеной он узрел свои розовые пятки.
- Фух…
И так неоднократное количество раз.
В дверь упорно стучали.
- Заснули?! Больше часа чухаетесь!

Из района участковому привезли пистолет. С дарственной надписью. Милиционер немного повеселел, но всё равно трубку телефона поднимал неохотно и с обвинением в идиотизме не соглашался.
Утром на баштане нашли сторожа. Пьяного и без штанов. Перевернули на спину, а он … обрезан. Бабы насмерть перетолклись разглядывая.
Приехал на помощь отец Симеон. Авторитетно посудачили. О чём он (сторож) думал? Кто надоумил? Или он – дурак (сторож) и, все успокоятся?
При обыске тела сторожа был обнаружен кусок мыла с пропечатанными буквами R.I.F. Подняли хай. Кричат: где мыло, там нечисть. Мол, не первый случай.

Над деревней витал дух нежного мыла. Душистые девчата грызли на лавках семечки, а благоухающие пацаны стояли тут же и сплёвывали под ноги прохожих малолеток с удивительной точностью.
Беник курил болгарские сигареты и выделял для себя робкую Аню - тихую.
Аня - тихая молчала весь вечер. Для себя она видела хорошей парой – Томаса Андерсена. Беник порол чушь:
- Ой, как ноги чешутся!
И дальше:
- Дайте мне подраться!
Девчата фыркали. Пацаны соглашались, да, мол, тоже ноги чешутся. Беник улыбается – верно, угадал настроение братвы. Кто-то угрожающе махнул ногой; кто-то воинственно заматюгался. Аня – тихая горько усмехнулась: - «Ну, конечно Томаса Андерсена в Грейгово нельзя приглашать – пацаны злые, ставок грязный, в клубе кино индийское»…
Беник принял улыбку на свой счёт:
- Аня, будешь девкой моей? Ясно?
Как-то стало тихо и грустно в деревне. Будто только что светило солнце и вот оно лопнуло и протухло.
- Чего? – не поняла Аня - тихая, - Чего ты сказал?
- Тише, тише… - зашептали подруги.
Анфиса, девушка опытная, положила Ане руку на плечо и зашептала, разъясняя, что такое имел в виду Беник. Аня – тихая подскочила:
- Беник! Ты – дурак!
Чувства Беника к Ане были известны всем. Впрочем, как и репутация. Анфиса первая одёрнула Аню:
- Тю, ты - дура! Он же любит тебя!
- А мне плевать! – Аня - тихая плюнула в глаз Беника, как потом отмечали свидетели маленькой, серебристой иголочкой. Поклонник завопил, прикрывая раненый глаз и, закрутился на месте. Кто сидел – вскочил. Все лезли в буквальном смысле Бенику на глаза и, оторвав его руки, рассмотрели, что в зрачок впилась заноза, от того то и гарцует Беник жеребцом.
Аня испугалась собственной ловкости и удрала, перемахнув через плетень на огород Кондратенко.

Супруга Митрича часто бывавшая в правлении, бродя по тёмным переходам с половой тряпкой в руке, нос к носу столкнулась с взбудораженным головой.
- А, Любовь Тихоновна… - голова хотел что-то сказать, но не помнил что.
- Да, Яков Семёныч, - послушно склонилась Любовь Тихоновна, - Что вы хотели?
- Я… Что-то хотел.… Хотел, чтобы лужи никогда не высохли…
Любовь Тихоновна вежливо промолчала.
- Знаете, что, - нашёлся голова, - приберите, пожалуйста, в моём доме. Понимаете, сын вырос. Пользы нет.
Дом головы был в минуте ходьбы от правления. Любовь Тихоновна вошла, включила свет в коридоре и увидела на тумбочке кобуру с пистолетом. Действия её были быстры и отточены. Она взяла пистолет под юбку, а в кобуру сунула хозяйскую игрушку и преспокойно вымыла голове пол и посуду одной тряпкой.

Малый Щербан вызвался сбегать за фельдшером.
Перепрыгивая кочки – Щербан являл собой пример героизма и самоотверженности. Но как только скрылся с провожающих его глаз, то тут же перешёл на шаг, а после и вовсе присел под калиткой случайного дома и затрясся мелким смешком. Щербан ненавидел Беника.
Когда-то Беник порезал старого Щербана, и того увезли зашивать в город. Там старый тракторист огляделся на человеческую жизнь, привлёк к любовным делам медсестру, сочинил с ней малому Щербану братика и больше не вернулся в деревню. Говорят, работает водителем троллейбуса. Так то…
Малый Щербан осиротел и не питал надежд на бесплатный проезд в городском транспорте – городские, проводящие лето в Грейгово, обещались повесить малого, если он, такой дурак, сунется в город.
Одной надеждой и тешил себя Щербан, что у Беника за его прегрешения глаз вытечет.
- Внучек… - жалостно прошептал голос из кустов.
Щербан вскочил на ноги и замахнулся камнем.
- Хто?! Хто прячется?!!
- Я тут, внучек. Дедушка.
- Какой ещё дедушка?!!
- Да ты не боись. Иди сюда.
Щербан осторожно приблизился. Из кустов на него смотрел истощавший дед Остап.
- Митрич! Остап Митрич! Дедушка!!
Митрич зашипел:
- Тише! В душу мать!
Малый понимающе закивал – так, так. Как же не понимаем – дедушка во всесоюзном розыске.
- Дед, а говорили, шо ты в Америке? Правда?
- А надо было в Америку. Там люди руками делают. Всё, - деда Остапа чуть не понесло, да смущал визг Беника со ставка, - На баштане я хоронюсь. Ты мне вот, что скажи: люди мыло у старой Тони – Антонины Павловны, берут?
Щербан радостно кинул:
- В кожной хате! И мне по сиротству кусок отрезали. Чуете, как подмышками свежо?
- Чую, - взгляд деда потух, и сам он обмяк, - Погубил Федька Грейгово.… Сгубил, сопля, напрочь.

Федор, выйдя из сортира, обнаружил за сараем дрожащую Аню - тихую. Она тихонько сидела на корточках и грызла колосок.
- Голодная?
- Немного…
- А ничего нет. Матка не готовила, а у меня руки не стоят.
- Ничего…
Видя, что тихую не разговорить пацан зарёкся впредь общаться. Посидели в тишине. Каждый ковырял что-то своё.
- А то не Беник у ставка орёт? – нарушил обет Федя.
- Беник.
- Хорошо орёт.
- Я ему в глаз плюнула.
- Шо?!!
- Он матюгался на меня. И в тебя плюну, если будешь матюгаться!
Странные люди, подумал Федя, тихие-тихие, а только и думают, как бы плюнуть в лицо.
- А я и не матюгаюсь. Меня мать бьёт. Тогда только и матюгаюсь. И то, сказать, на батьку. Батька на всех матюгается. И его все матюгают. Кроме Абрамыча-Фармацевта. Фармацевта батька бьёт. Они – друзья …
- Сейчас плюну! – Аня прослушала всю речь - не вникая, но на последнем слове зардела и встала в позу.
- Не надо, - Федя отшатнулся, - Это западло для пацана.
- Значит, Беник убьёт меня, - закручинилась девушка.
- Зарежет, - уточнил Федя, - Если бы он не знал, что это именно ты плюнула на него, так дал бы в рыло и можешь идти спать.
- Будешь матюгаться – плюну!
- А я в тебя плюну!
- Дурак – ты, - Аня - тихая гордо тряхнула чёлкой – «карлсоном», - В меня плевать нельзя. Я девка Беника. Подарки мне Беник делает. Ему из ГДР мыло жирное прислали – мне отдал. Вкусное! Как зубная паста.
- Знаю. У меня тоже такое есть.
- Бабушка розовеет от него, - Аню – тихую прорвало, - Как заводная в баню бегает. Всё моется для кого-то. Мне четвертинку мыла отпилила и уже норовит забрать. У нас, мол, и на одного человека мало. Тебе, говорит, и «Душистое» подойдёт – молодая. А сама только немецким может мылиться. Кожу нежную имеет. Пошла в поликлинику – принесла справку. Наша участковая подписала, и в регистратуре печать поставили. Дура старая… Жалко ей мыла для меня… Я на неё тоже плюну!
Федя ошалел от Аниной злобы. Вечер открытий ещё не завершился, так Аня - тихая расстегнула молнию на спортивной куртке и показала Кондратенко белый лифчик и не менее белый живот.
- Хочешь?
Федя замычал и замахал руками. Он, конечно, хотел, но чисто теоретически. Теперь же, когда ему показали предел его мечтаний – понял, сие не есть важнее мотоцикла. К тому же Аня-тихая и Анна Семенюк это две абсолютно разные женщины.
- Я знаю – хочешь. Беник, тоже, хочет. Но дам тебе.
Федя продолжал мотать головой и думать, что если Семенюк такая же, то ему от неё ничего не надо.
- Чего ты смотришь?! – взбеленилась Аня, - Ты мне – мыло, а я с тобой буду. Это же твоё мыло? Да?!!
Кондратенко отступил на шаг, затем ещё на один, повернулся к Ане спиной и пошёл к дому. Тихая продолжала кричать, затем умоляла и плакала. Пацан вынес ей кусок мыла, заставил застегнуться и попросил убраться огородами. Аня целовала ему руки.
- Может, передумаешь насчёт меня? Ты только больше мне мыла давай. Только мне…

У Беника творилось что-то неладное – советов много, а глаз нарывает и обещает в ближайшие минуты лопнуть.
- Где там малый? – спрашивали друг у друга пацаны, отлично впрочем, понимая, что приведи Щербан фельдшера – помощи не будет. Фельдшеру было сто лет и два дня. Без поводыря сортир не найдёт.

- Не знают, что придумать!
- А?
Участковый, оставаясь - сам на сам в своём кабинете, любит импровизировать. Разговаривает сам с собой на заданные темы.
К примеру, позвонили из района - нахамили всячески и показатели потребовали, про голову Шкиндера спрашивали с сарказмом неприкрытым.
- Грозятся приехать, как лужи высохнут.
- Дай Бог вам всем здоровья! – кладёт кресты милиционер перед портретом Дзержинского.
Ворон глядит с берёзы на беспрерывно снующего Вячеслава Яковлевича с хитрым интересом. Вячеслав Яковлевич что думает? Что ему надо то и думает. Каждый за своё думать должен. Правильно.
- Но экспертиза говорит, что кто-то на селе мыло варит из жира человеческого.
- Тю. И не страшно.
Люди стали приходить к участковому, как к представителю власти и такие ужасы рассказывают, что Славик, он же Вячеслав Яковлевич запил бы, если бы папу не боялся.
- Однако спрашивать будут. Надо разобраться.
- Вот сам и разбирайся, - сказал участковый блику лампочки, утонувшему в пыли стола.
- Эти люди могут. Могут, – участковый наяву видел взгляд вдовы Митрича. Глаза Любовь Тихоновны и сейчас спустя массу свободного времени делали руки тяжелыми, а мысли грустными.

Ближе к полуночи приехал фельдшер. Беника он застал в полуобморочном состоянии, близким к помешательству. Один укол в зад и Беник отключился. Тут же на месте была извлечена игла из глазного яблока. Потянулись к игле жадные руки:
- Покажи!
Нет.
- Не покажу!
Врачебная этика.

- Так-так, - сказал фельдшер микроскопу.
- Так-так, - сказал участковый, принимая информацию левым ухом.
Передал милиционер новость куда следует.
- Вы что чокнулись там?! Все?!! – проорали из района в правое ухо.
Участковый остался ночевать на опорном пункте, так как боялся сорваться на домашних. Настроение было – котят топить. Себя жалко.

Утро.
Пятый день.
Солнце встало по расписанию.
На подворье бабы Маши всполошились гуси. Увидали лисицу.
Лиса ручная. У неё отсутствуют мотивы, но имеется настроение к убийству. Гогот птиц улучшаёт слюноотделение.
Баба Маша сжала палку крепче. Сейчас перешибёт!
Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш…
Лиса ушла камышом.
- Чтобы ты провалилась зараза!

- А я Вас ищу!
Молодой франт. Пахнет цветами. Под мышкой скрипка и булка хлеба.
- Добрый… - баба Маша не любила гостей, если дом не метен.
- В этом году осень скорая, - приближался парень к старухе.
- Да, - отодвигалась она к смородине, - Председатель говорил…
- А ЛИСТЬЯ ПАДАЮТ КРУЖАСЬ!
- А листья падают, кружась! – чисто и светло запела баб Маша.
И дуэтом:
- А ЛИСТЬЯ ПАДАЮТ КРУЖАСЬ!!!
Герой Труда – Марья Захаровна Семенюк пела при постороннем человеке и краснела, как девушка.
Парень поцеловал бабу Машу в открытый рот и заиграл на скрипке. Печальная мелодия игралась с чертовской беззаботностью. Гуси подхватили мотив и загоготали припев из прошлого. Марья Захаровна испустила дух втихаря.
Лиса, ожидавшая чего-то подобного, прошла сквозь тень скрипача и впилась в глотку солирующего гусака. Марья Захаровна воскресла.
- А штоб тебя!
Сунула руку в карман. Вытащила обмылок. Сдула сор. Огляделась. Никого. Тогда Марья Захаровна положила мыло за щеку и закрыла глаза.
- Ах!
Волна кислотно-щёлочной услады снесла старушку в лето. Посмоктала баба обмылок ещё чуть – вот и весна. Опять восемнадцать. Скрипач Женя дарит ворованное у тётки кольцо с гравировкой «Люсе, от мужа». Мать стегает Веню Машиной сорочкой. Остап ходит и вздыхает под окнами. Женю увозят на фронт. Нет. Это в девятнадцать. А пока не растаяло мыло – восемнадцать. Вечное лето и Женя тянет с Мани сорочку.
Старушка дремлет. Ветер лижет ей лицо.
Под табуретом мёртвый, жёсткий гусь, им тихо давится лиса.

- Даже не ясно, что смотреть? – стенала стара Тоня, - Два фильма в одно время.
- Время одно. Московское,- вязал узлы на туфлях Федя.
- Не умничай перед мамой.

- По первому – «Штирлиц». А по второй – «Голова профессора этого…»? Что атомную бомбу с твоим батей испытывал. Как его?
- Мы не учили, - Федя порвал шнурок. «Вот зараза!»
- Не ври маме. Все учили. Один ты не учил.
В чердачном окне мелькнул Федин батя. Трудный человек. Взял без спроса мыло на продажу, да повстречал Абрамыча у магазина. Выпили для пользы организма. Абрамыч вызвался помочь. « - А что тут помогать? Продавать?» « - Да шоб я сдох! Я – спекулянтом не был!» - орал Абрамыч-Фармацевт на рынке. Батя головой кивал: « - Мы за идею здесь». Потом их кто-то бил. Хотя за что? « - Абрамыч – завуч средней школы. И я в колхозе – не полено. К кому, случись война, люди пойдут? К Кондратенко! Он в бомбах толк знает. Ракетчик!» Ночью Федькиным мылом штаны стирал. Как были в пене постелил на батарею – уткнулся мордой и уснул. Проснулся от шума в сердце. С трудом дополз домой. Заполз в подпол. Сыро и шум не стихает. На чердаке легче. Опять же лёгкий сквозняк.
Трудно с таким человеком жить. Трудно.

- Тише, мама. Идите к соседям. Я думаю.
- Ты за профессора лучше думай. А я за Штирлица буду, - Стара Тоня, ткнула дулю привидению супруга.
- Нет, Федя ты не адмирал. Ты – прынц.
- Какой прынц? – Федя мучался дряхлым шнурком.
- Датский. И папаша у тебя такой же…
- У! Спрячься, - призраку.
Папаша подал голос:
- Водички… Тонечка…
- Водички или водочки?
- Что - ты … Водички.
За забором ещё один гусь зашёлся в ужасе кричать.

- Федя сними батьку с чердака. Что он перед людьми нас позорит?
- Батя слезай! – Федя драил туфлю ржавой прессой.
- Не слезу. Ещё зачем.

- Сынок… Водички принеси…
- Хрен, - отрезал Федя, - Пока не слезешь – хрен тебе, а не водичка!

- Вырастили, - шепнула стара Тоня, - Что удивляться? С такими папашами сам чёрт не разберётся.
И вслух:
- Баба Маша! То ваши гуси дохнут, или мои? Ой, пойду, взгляну. Федя! Подними мать!
Кондратенко-младший протянул руку, не сводя глаз со стоптанной пары.
- Это же, сколько новые будут стоить?
- Сынок! Я куплю тебе новые, - заныл батя с чердака, - Водички выпью и куплю.
- Он купит! - взорвалась стара Тоня, - Третий год пацан в моих туфлях в школу ходит. Постеснялся бы рот открывать! Он купит! Жди Федя!

Завмаг Семенюк, младшая дочь Марьи Захаровны и возможно Остапа Митрича, писала докладные записки голове колхоза. Жаловалась на всю семью Кондратенко, как на спекулянтов. Никто не хотел покупать отечественное мыло – сплошной убыток государству. Голова записки аккуратно складывал в ящик стола, и только то. Любил Яков Семёныч баньку и с некоторых пор с немецким мылом. Семенюк голова тоже любил, но любил как бабу, а мыло, как маму.

Разбор поведения сторожа проходил на общем собрании колхоза. Агроном матюгался при посторонних, и кричал: « - Я так это дело не оставлю!» « - Хотя какая ему, в сущности, разница? Ну, не родственник же ему сторож?» – думал голова колхоза.

Перед трибуной предстал сторож.
- Зачем ты это сделал? – постучал карандашом голова.
- Ну… - замялся сторож, - Это.… Из ги…хи-хи…гигиены.
- Дурак, - заключил голова.
- Безответственный, - добавил уже обречёно.

Ближе к вечеру оставшись один, агроном размышлял над странным событием, имевшим место в ванной комнате.
- Да. Это просто из ряда вон… - говорил он вслух, немало не смущаясь.
Мысли не давали покоя, сбивались в стайки и наводили шухеру на работу мозга.
- Нет, это просто невозможно.
Однако, возможно.
«Возможно – думал агроном, - ТАКОЕ увидеть с перепоя, или под соответствующими препаратами, что ЦРУ в Африке применяет.… Но я же – здоров. И дегенератов в семье не было».

Приблизительно такие же мысли были у всех, кто хоть единожды употребил немецкое мыло. Люди молчали о том, что являлось им и может быть впервые за историю Грейгово – село молчало о том, чем болело.

Приехал из города старый Щербан. Его уволили за пьянку из троллейбусного парка. Щербан это страх, как не любил, и решил ехать к чёртовой матери, - в родное Грейгово.

На пыльной дороге секущей пополам поле кукурузы встретились два одиночества – Щербан - горожанин и участковый с велосипедом.
- Здорово, земеля! – крикнул возвращенец.
Славик, участковый Грейгово был последний человек на земле, которого Щербан боялся.
Славик неожиданно отреагировал на приветствие, отступил назад и выхватил табельное оружие – увесистую дубинку с вырезанными инициалами «В.Я.», велосипед при этом упал в пыль.
- Стрелять буду гражданин мертвец!
- Тю…. – Щербан искренне расстроился нервному здоровью Славика.
- Вот – и тюкайте, а я буду.
- Из палки Славик стрелять будешь?
Милиционер спохватился своей рассеянности и вот теперь Щербан уже испугался. Славик – Вячеслав Яковлевич, он же Дурик в Кобуре достал из заднего кармана штанов пистолет Макарова, снял с предохранителя и передёрнул затвор. Славик при этом напрягался до непроизвольного пука, однако Щербан не нашёл в себе сил засмеяться. Ситуация детективная – один лежит в пыли, другой в него пистолетом целит.
- Ты, думаешь, я тебе не узнал, - участковый говорил страшно медленно, - Ты уже половине местных баб являлся. Антихрист – ты! Сидишь на троне из слоновой кости и водку глушишь из голых черепов утопленников и прочих тварей. Руки в небо!!
- Не могу, - жаловался Щербан - старший, - Неудобно.
- Да это так, - Славик согласился, - А согласись, здорово я тебя поймал. Будем судить тебя по закону.
Щербан немного свободнее вздохнул.
- Судите меня, товарищ начальник.
- Нет. Судить тебя будут люди, - Милиционер помолчал для эффекта, - А я тебе на месте приведу приговор в действие.
Щербан вспомнил, как мама учила молиться.
- Мы, понимаешь, в Бога не верим. Атеизм. А бороться с дьяволом как-то надо…. Мне ворон говорил.
Щербан психанул и побежал. Напролом. Через ряды кукурузы. Участковый нахмурился и пока пистолет убрал за пояс. Щербан бежал, выбрасывая целые глыбы чернозема ногами. За ним на велосипеде деловито гнался участковый.
- Стой! Стрелять буду!
Щербан заплакал и упал. Он был уже стар, чтобы бегать от смерти. Хотелось, а раньше нет, сынишку прижать, напутствовать; жене врезать, что сгубила, раньше в город не отпустила, а теперь всё, поздно.
Славик неумело подрулил по полнейшему бездорожью, размахивая пистолетом, в котором он вдруг отчётливо узнал свой детский предмет гордости - пистолет «ТТ» с пистонами и звездой на рукоятке. Цена 1 руб. 74 коп.
- Я…. Это….. Пистолет перепутал, - участковому было очень неприятно, - Ты, товарищ Щербан не обижайся.
Щербан поднял зареванное лицо. Посмотрел на пистолет. Перевёл взгляд на милиционера.
- Да, что уж там. С кем не бывает?
Далее, Славик присел к Щербану и изложил все свои мысли по поводу странной эпидемии разразившейся в Грейгово, после того, как малый Кондратенко мыло нашёл. Рассказывал, намекая, что именно эти события и послужили причиной его вспыльчивости и подозрительности. Поведал о явившейся голове Шкиндера, исчезновении Митрича, кошмарах всех тех, кто хоть раз притронулся к мылу. Щербан молча слушал. Милиционер вспомнил о том, что игла обнаруженная в глазу Беника была вовсе не игла ….
- Товарищ Щербан, ты меня слушаешь?
Щербан слушал.
- Из мыла игла была сделана. Мне фельдшер сказал. Он на вкус пробовал. Говорит с тех пор - заикаясь.
Щербан наконец-то заимел здравое выражение глаз, за участкового ждать нечего – там наследственность, серьёзный случай.
- Сволочь ты, - выплюнул Щербан, - И не чего тут говорить.
- Застрелю, - обиделся Славик.
Щербан сложил пальцы пистолетом:
- Пиф-паф!
- Ой! – Славик улыбнулся, - Убил.
Щербан поднялся в полный рост.
- А почему попал?
Участковый встал рядом.
- Потому, что целился.
Оба расхохотались. Без слов. До слёз.
Над полем летел ворон, и видя драму, нервничал:
- Кар! Кар!

По-пластунски полз дед Митрич к родной хате. Весь путь ему что-то мерещилось от голода. В Грейгово неспокойно. Люди злые. Раздраженные.
Остап Митрич перемазался в тень, согласно стратегии выработанной в отшельничестве. Первой наперво он метил проникнуть в хату и забрать паспорт и трофейный «Вальтер» за иконой.
Скрипнула дверь. Дед прочапал впотьмах до комнаты. Здесь увидал свою старуху спящей в кресле с котом Васей на груди. Набожно перекрестился. Ещё раз положил крест перед иконой. Баба заворчала во сне. Кот нервно вздрогнул, и тут же забылся сном, - не видя лично для себя никакой опасности.
Сунул руку Митрич за образ и чуть слышно пискнул:
- Мыло.
« - А пистолета и паспорта нет» – расстроился дед. Но тут же успокоился и даже обрадовался, стоило ему только прижать мыло к груди и вспомнить вкус молока мамы Шкиндера. Крепко прижимал мыло к груди – скулы побелели.
- Ты куда это собрался, - глаза Любови Тихоновны ясным пламенем горели.
- Любочка…. А я вернулся. Здравствуй.
Любочка оскалила зубной протез:
- И тебе здравствуй, друг прекрасный. А я тут недавно думала, шо ты в Америке.
- А надо было…. – хотел, было Митрич.
Кот с истошным криком полетел деду в лицо. Остап Митрич не среагировал, и животное ощутимо ударилось животом о горбатый нос деда. Любовь Тихоновна тихо наслаждалась броском. Только ножкой потопывала и губку прикусывала.
- Любочка, ты шо? – дед бочком пошёл к выходу. За ним кот.
- Стоять, падла! – баба грозила пистолетом участкового, - Стрелять буду.
- Тю….

Бабах!!!

Пуля вошла в левый глаз Любови Тихоновны фотоотпечатка. Он висел со свадьбы на стене и успел пожелтеть и обзавестись квартирантами виде семейства моли прячущийся между ним и стеной.
- Всё, Любка! Это неспроста. Закон совпадений. Будет тебе пуля в глаз, - Митрич сверился с фотографией, - В левый.

Бабах!!!

С пяти метров в темноте комнаты Любовь Тихоновна выбила и дедову негативу левый глаз.
- Вот это ты зря, - Митричу стало горько, - Столько лет вместе прожили.
- И шо?!! – баба нашла, что ответить, - Все годы ты меня терзал. Меня и Машку. Ладно, она! Она – курва, с тобой любовь точит. А мне ты перед людьми – муж. Кобелина-а-а-а! Мыло положи и убирайся.
- Не положу. Чую – моё.
- Сдохнешь.
- И сдохну.
- И сдохнешь, - Тихоновна встала с кровати.
Остап Митрич выпятил грудь, как к ордену.
- Стреляй…. – цедил дед.
- Выстрелю, - вторила баба.
- Смотри, не промахнись.
- Где уж нам!
- Не тяни, люта-я-я-я!!!
Кот, наскучавшись комедией, фривольно мяукнул.

Бабах!!!

Девять граммов свинца превратили Васю в настенную роспись в багровых тонах. Кошки в трауре. Не услышат Васино сопрано мартовской ночью.
Дед ошалело глянул на бабу.
- Промахнулась?
- Я же люблю тебя, Ося, - Любовь Тихоновна заплакала и опустила пистолет долу.
- Тю, - не удержался дед, - Приехали. А кота за шо?
- А за то, шо такой же, как ты. Только шляться может. Одна порода у вас. Не одной бабе проходу не дал. Даже Нинка Кривозуб и татарка-свинопас были у тебя. Всех их ты щупал!
Дуло пистолета поднялось на уровень дедовой мотни.
- Верни мыло. Отпущу с Богом.
Митрич и рад был бы мыло отдать. Да не мог. Тайные фантазии владели его рассудком и заставляли действовать наперекор здравому смыслу. Страху, как не бывало.
Дело тут не в старческом: « - Да плевать!», а в том, что сейчас Остап Митрич был как никто другой близок к разгадке военной тайны – откуда на людей дурь находит.
- А ты забери.

Бабах!!!

Очнулся Митрич в родном погребе. По лицу неприятно перемещалась группа улиток.
- Однако, жив, - дед засмеялся, - И когда же я подохну за грехи свои?!! А!!?

Братья Бортко вырыли из земли цинковый ящик немецкой армии. Вскрыли. Цинк полон мыла. Братья про эффект мыла слышали, но сами никогда не пользовали, взяли ящик за ручки и отправили последний в вечное плавание.

Бульк!

- Петро, а черти не повылазят со дна?
Бортко - старший страх, как не любил чертей.
- Ой, Степан не дай Боже, чтобы мы чертей взбаламутили. Это верная подляна.
- Без базара.
Братья присели на траву перекурить и сразу стали маленькими, с пенёк человечками.

Спускаясь от огорода к ставку, не приметил своих тайных поклонников Адмирал и буквально выскочил на братьев, что они тут же обратили в свою пользу. Сбили Федю с ног, немного потоптали в пыли. Засунули за пазуху коровий кизяк. На этом утомились и вновь присели на травку, как знаменитые охотники со знаменитой картины. Адмирал имитировал дичь у их ног.
- Кто бы нас Петро нарисовал? – замечтался Степан.

Федя заворочался. Ему мнилось, будто это сон дурной и сейчас его растолкает мать и пошлёт к телятам. Начал накрапывать лёгкий дождик. Настроение окончательно испортилось.

Собирался Кондратенко в сельпо, к закрытию. Денег у него было с собой - ровно завмаг, для удовлетворения своих фантазий. Перешли рубли братьям Бортко и, мечта Семенюк уплывала по воздуху вдаль, в сторону Китая.

- Адмирал! – Степан считал купюры, - Через ставок плавал?
- Пробовал, пацаны.
- Ещё попробуешь. Прыгай с мостка. Если вернёшься - Петро тебя палкой побьёт. Насмерть.
Петро встал на ноги, пришло время прощаться.
- Пока, пацаны, - прошептал Федя и пополз к мостку.
- Не обижаешься? – позвал Степан.
- Шо вы, пацаны? Как можно….
Степан согласно кивнул.

Федя у мостка почувствовал себя лучше. Встал на ноги. Снял туфли, одежду. Завязал всё в узел.
- Прыгай, ишак левее, - направил Петро.
Федя прыгнул правее. Слева от мостка в воде покоился немецкий танк. Все в Грейгово знали об этом. Однако братья наивно полагали, что когда-нибудь наступит тот день, и какой-нибудь дурачок, спрыгнув с мостика, переломает себе руки, ноги об башню танка.

Плюх!

Ставок значительно обмельчал. Феде было по грудь. Если бы танк не увяз за годы в муляку, его можно было бы видеть.

Было обидно и всё. Шёл, брёл….
Спешить уже было некуда.
Вспомнилась Аня - Тихая. Мыло кончилось, денег нет. « - Реальный вариант был».
Ящик был в метре от Феди. Мальчик увидел его в воде и пошёл дальше. Не хотелось привлекать внимание. Поэтому Федя запел « - И снова седая ночь….» старательно подражая Юре Шатунову.

В полночь две тени незаметно друг для друга разминулись в кустах помидор. Тень пожиже, нервная и трясущаяся – Митрича и чёрная, маленькая – Феди. Каждый спешил по своей надобности.
Федя, ориентируясь исключительно по чутью, отыскал ящик. Второй раз он будет осторожней. Семенюк вновь приблизилась, а про Аню – Тихую и думать забыл. Одна мысль заботила Федю, как же получается, что танк в воде не виден, а ящик сразу в глаза бросился? Может он пустой и не от чего улыбаться?
Федя засопел. Ухватил ящик за стальную ручку и поволок по воде к берегу. На песке ящик мгновенно набрался веса. Федя открыл ящик и увидел, что вода попала внутрь. Бумага размякла и обнажила рыжее, жирное мыло. Адмирал перебрал все до одной пачки, швыряя пострадавшие брикеты в сторону. Зловещее невезение. Делать нечего. В сердцах перевернул весь ящик в воду и обиженно засеменил домой. Федя не видел, как за его спиной забурлил ставок и пошел жёлтой пеной. Не видел, как рыба выбрасывалась из воды, и как потянулись к берегу длинные руки с цепкими пальцами – имя, которым Страх. Не видел ничего Федя. Плакал мальчик. Страдал от жалости к самому себе.

Синявский, Сергей Николаевич тихо плыл по мелководью Сухого ставка на своей лодке, когда днище внезапно проскребло по…
- Камень! Будь он не ладен.
Директор школы встал раком – изучить предмет остановки. Пальцы уткнулись в предмет правильной геометрической формы. Синявский погладил ладонями по поверхности находки и ощутил некое подобие ручки. Дёрнул. Крышка не поддалась.

Ночь глухая. Собаки испугано забились в углы, и бояться - нос выставить в чернильную темноту украинской ночи. Черти не только месяц, а и звёзды утянули с небес и теперь продают на базаре по копейке штука.

Крышка, наконец, поддалась. На поверхность ставка вынырнул пузырь воздуха и облегчённо лопнул. Фух!
Сергей Николаевич сунул руку в ящик, и в ответ его ладонь пожала другая ладошка, нестерпимо горячая. Сергей Николаевич не выказал страха, даже напротив. Невидимая длань гладила его узловатую ладонь с особой нежностью и энтузиазмом девственницы в летах. Синявский потянул руку на себя и нежданно возвращённый месяц осветил выходящую из воды девичью кисть, тонкую, молочно – голубого цвета. Вслед за рукой показалась голова, сплошь облепленная волосами и тиной. На макушке дозревал венок из лилий. Утопленница подняла лицо к Синявскому и тихо шепнула:
- Здравствуй, Серёжа.
Заворожёно смотрел Сергей Николаевич на женщину больше всего, желая откинуть волосы с её лба и подтвердить свою догадку.
- Убери волосы, - приказал он.
Женщина послушалась и открыла лицо.
Сергей Николаевич был прав. На него смотрела Лидочка, девушка из еврейского хутора, которую он целовал в 1941-ом в пухлые губы.
- Как же так….. – только и нашёлся Синявский.
Лидочка приложила палец к губам и тихо улыбнулась. Сергей Николаевич непонимающе взвизгнул:
- Как?!
В воздухе мелькнул серебряный хвост девичьего платья. Синявский, не успев запастись кислородом, был утащен на дно ставка.

Будто масляно плёнка покрыла Сухой ставок. Месяц повторно исчез, будто и не было, а вся недавняя иллюминация дело рук фонаря столбового – хотя так не бывает. Тьма египетская!

Шестое утро

Пропали дети. Восемь человек. Три девочки и пять мальчиков. Дети ушли купаться на ставок, и больше их никто не видел. Не видели не мальчиков, не девочек.
Искали детей в ставке. Мужики с гребнями шли от берега к берегу. На глубине работали добровольцы. Бабы ходили по улицам и голосили в надежде, что кто-то отзовётся. Подняли на ноги школу. В такую страшную минуту не оказалось директора на месте. Отправили за Синявским домой.
Ныряльщики в составе трёх человек на берегу почувствовали себя не ладно. Побросали курево и побежали обратно в воду. Минуту были видны их макушки, мужики нырнули и больше не показались. Седая мать пропавшего мальчика вскрикнула птицей. Село смотрело на воду и не верило. Сухой ставок за час отобрал одиннадцать душ.
Прибыл участковый.
- Двенадцать!
- Двенадцать, - зашелестела цифра, будто тополь в степи.
Двенадцатым посчитали Синявского Сергея Николаевича. К десяти утра вернулись два второгодника посланные к нему домой с вестью, что « - Сергей Николаевич ушёл ночью на ставок и так и не являлся. Но мы его не видели».
Доказательством пропажи служила лодка директора. Плоскодонка торчала носом в ил, а на бесстыже задранной корме гусь чистил свои перья.
Голова, услыхав, сколько людей ушло с уборочных на поиски, обматерил всех, кого только можно было.
Кого нельзя было материть, даже во сне, сегодня грозились приехать с проверкой – высохли лужи. День обещал выдаться жаркий.
- - Сними оттуда эту утку! - кричал голова, - Славик! Сними её из пистолета!
- Папа, это гусь… - участковый конфузился отца на людях.
- Да плевать! Ты шо здесь цирк устроил?! Ко мне из района едут,… Ты понимаешь?! Нет, ты ничего не понимаешь!
- Папа, пожалуйста…
- Не перебивай отца, сынок! – перебила стара Тоня, - Слушай, когда говорят. Слушал бы, уже десять детей бы нашёл.
- Всё вы врёте - взвизгнул Славик, - Их было восемь. Три девочки и пять мальчиков.
- Славик, по губам дам, - холодно осадил отец.
Голова отошёл в сторону. Разговор окончен.
- Хто врёт?! – озлилась стара Тоня, - А где мой Федя?! А Аню - тихую родичи по соседям ищут! Где девка?!
- Шо пацан с девкой вместе пропали?! – донёсся рык из оцепления.
Участковый осел под единственным глазом Беника.
- Мусор, - Беник открыл рот, - Найди быстро пацана с девкой, пока мы здесь стоим. Потому как если бы не дети, шо их нет, так я не знаю, куда бы ты два резаных тела положил…
- В морг бы он положил, ха-ха - стара Тоня не боялась, - Ты там стой. У Феди отец есть. Он тебе голову открутит, будешь – языкатый.
В сторонке возвышалось трио, состоящее из головы, агронома и бледного бригадира. Бригадир опирался на трость и думал, что « - Сейчас стара Тоня покажет на него, скажет: « - Вот Федин отец!»
Беник посмотрел на стару Тоню, перевёл взгляд на бригадира и отвернулся.
- Шо замолк?! – стара Тоня не хотела лёгкой победы, - Может ещё поскалишься?
- Антонина Павловна! – не выдержал бригадир, - Постойте молча.
И не к месту добавил:
- Голова так интересно рассказывает.
Молчавший до этого голова воспринял последнее как издевательство и, топнув ногой, укатил в правление пить и если понадобится стреляться.

Малый Щербан хлюпал носом перед отцом.
- Зачем ты вернулся?
- К тебе сына…
- Не врёшь?
- С чего мне?!
- Батя! – малый повис на шее отца.

Беник вышел из оцепления и устремился к хате старой Тони.
- Адмирал! Вылезь падла!
С чердака выглянул Федин батя.
- А никого нет!
Беник увидел привидение и ощерился.
- Где твой малый?!
- Нет. Ушёл…
Беник кинул камнем в окно.
- Слазь!
- Не слезу. Мне водички бы…
- Слазь водочки дам, алкаш.
Кондратенко - старший отошел, обижено от окна.
- Слазь. Где твой малый с моей девкой гуляет?
Кондратенко больше к окну не подходил. Обиделся, и у него была своя гордость.

Адмирал после надругательства братьев Бортко и позорного фиаско с ящиком в ставке домой не пошёл. Федя решил, что этой ночью переживёт все круги ада и станет мужчиной. Поздно ночью, он оказался у единственного в Грейгово панельного дома, чей подъезд городские по привычке обссыкали. На пятом, последнем этаже жила древнегреческая богиня красоты Семенюк Лариса Ивановна.
Федя был настолько морально деморализован и в тоже время нашпигован адреналином, что позвонил в дверь. Вспышка разума подсказала ему – теперь нужно бежать, но ноги предательски подкосились и мальчик сел на холодный кафель в ожидании.
Дверь открыл Астах в одних трусах. Он поглядел грустно на Федю, отвернулся и закричал в глубь квартиры:
- Глазок надо было ставить, когда говорил!
Федя улыбнулся и не смог совладать со слезами. Верный мужик – бригадир!

- Батя, а говорят, шо ты Беника испугался, вот и не возвращался в Грейгово, - Щербан младший подумал, что слишком быстро простил отца и не воспользовался максимумом удобств от раскаяния старших.
- Брешут сынок.
- А если нет, батя?
Щербан старший почернел лицом. Первым его желанием было уйти на станцию и сесть в проходящий до города поезд.
- Да не хотел я об Беника руки марать.
- Точно?
- Точно! Ты мне лампу в лицо направь и спрашивай.
- Можно, батя?
Щербан вышел из хаты, громко хлопнув дверью. Малый выбежал за ним. Старший прошёл на летнюю кухню погремел посудой и вернулся с финкой, что ей по осени кабанов кололи.

Участковый уныло ненавидел гуся устроившегося на корме лодки Синявского. Голова колхоза требует прогнать птицу, но заходить в воду не хочется – можно наступить на утопленника и тогда всю жизнь кошмары будут сниться. А стрелять нечем, пистолет до сих пор в розыске.
- Смердит ставок. Не чуете?
Участковый дёрнулся.
- Чуете?
Солнце, ещё по-летнему горячее, грело воду в ставке. Пошли к полудню бульбашки по поверхности. Оцепление первое обратило на это действие внимание. Нет. Сперва учуяли дух, будто из умывальника в столовой правления, а вот к обеду уже дивились на прущую во все стороны от Сухого ставка мыльную пену.
- Мажься. И тут же брейся.
Участковый повторно дёрнулся: « - Кто же меня отвлекает?!» И увидел, что у Сухого ставка собралось всё село, а по гребле бредёт абсолютно седая баба Маша и молится. Коля и Миша ушли сегодня утром к ставку рыбу собирать, и не вернулись. Баба Маша шептала:
- Где же вы мои толстопятые…


Остап Митрич оставшись наедине со своими мыслями в склизком погребе, удалился в воспоминания. Виной тому масса предоставленного свободного времени, законсервированное тут же вино и пробудившаяся не знамо отчего совесть. Вспоминался Остап Митричу лейтенант Женя Шкиндер.
Шкиндер появился в селе в 42 – ом году. Здесь жила его былая любовь, у которой он надеялся схорониться от войны. До войны он крутил любовь с Машей, кузнеца Захара дочерью и после смерти кузнеца даже хотел жениться, но мать Маши думала по-своему. А потом война…
Женя Шкиндер имел звание лейтенанта артиллерийских войск и был на хорошем счету у командования. Шкиндер сам попросился на фронт и сменил погибшего в отступлении замполита.
В 1942 году день изо дня, под мощной артподготовкой противника лейтенант Шкиндер строил доверенную ему батарея и командовал:
- Строй! Песню заводи!
Когда осколком миномётной гранаты наводчику Бекбулатову выводящему чистым дискантом «Смуглянку» снесло выступающую из-под каски скулу, взвод возроптал. Лейтенант считал, что отменять строевое пение на передовой предательство. Солдаты передавали по цепочке: « - Да он издевается».
Конфликт привёл к убийству. Рядовой Катаев в сговоре с рядовым Омельченко подкараулили лейтенанта Шкиндера на обходе и, сбив последнего с ног, тяжёло ранили в голову трофейным вальтером. Тело лейтенанта рядовые скинули в воронку. Взвод, весь до последнего человека промолчал. Через час после убийства пошёл дождь, а вместе с ним немцы в наступление. Красная армия отступила, а Женя Шкиндер остался лежать лицом в грязи.
Шкиндер был жив. Пуля прошла по касательной, разорвав при этом кожу на голове и напрочь оглушив лейтенанта. Линя фронта передвинулась, и Женя оказался в немецком тылу. Идти к своим он боялся. Медики бы сказали, что он слегка тронулся. Из носа Жени беспрестанно текло, а сам он бормотал слова благодарности всему белу свету и даже товарищам Сталину, Гитлеру и Риббентропу.
Ноги вывели Шкиндера к Грейгово, а случай позволил его комиссарской оборванной форме не разу не попасть на глаза многочисленных немецких патрулей.
В Грейгово немцы установили свою власть, а полицаями назначили мужчин из местных крестьян. Среди них был Остап Митрич. Остап и Женя были знакомы, и им было - что делить.
Остап Митрич перед войной был на короткой ноге с кузнецом Захаром и приступил уже к полюбовному сговору, как раз ночью вышел подсмотреть за своей суженой в исподнем и застал неприятную для себя картину. Спелые груди Маши мяли Жени Шкиндера руки. Руки покрытые рыжими конопушками. Остап промолчал в саду. Утром он намекнул Захару, что ложь не потерпит и, мол, слышал, что Маша давно не девушка. Захар в гневе пришёл домой. На дочь руку не поднял, оторвался на её матери, а уже она, зализав раны, полосовала сорочкой Машу.
Где они встретились? Сейчас, забавляясь пестованием головастиков в луже капустного сока, Митрич не припомнил. Он знал, что Шкиндер в Грейгово и этого было достаточно.

Коля и Миша ввели бабушку в заблуждение. У ребят и в мыслях не было идти на ставок. На Сухой ставок с утра собирались деревенские пацаны, а они Колю и Мишу страсть, как обожали пытать, велосипедами давить. Братья рано поутру оправились на баштан – кавуны красть. Бабе Маше лучше было не знать таких подробностей. А ещё они заблудились, так как сначала шли в ту сторону, в какую им указали соседи, затем туда, где красиво, потом бежали от незнакомых пацанов, и прятались в посадке, затем вышли к виноградникам, объелись и два раза останавливались в кукурузе по надобности.

- Скоро бабушка искать будет…
Коля, как старший не терял связи с реальностью. Миша преграды презирал.
- Нет, - Миша скривил бровки, - Хочу на баштан.
- Пойдём. Бабушка искать будет, - Коля приблизился к брату и говорил ласково, смотрел страшно.
- Нет! – Миша весь съёжился и к скривленным бровкам добавил рот-гузку.
- Вот я тебя… - Коля замахнулся кулаком.
- А! А! – Миша авансом имитировал боль от побоев.

- Сгинь! – возопил Абрамыч - Фармацевт, кладя крест себе на лоб и плюя в городских внуков Марьи Захаровны.
- А! А! А! – кричали мальчики и бежали прочь от спящего в зарослях завуча средней школы в неведомом направлении.
Абрамыч вылез из кукурузы, почесал залитую зелёнкой рану на макушке, огляделся и полез обратно – досыпать.
Ему снился чудесный сон, будто он совсем не он, а бабочка. Только не та бабочка, которая спит и видит, что она Абрамыч-Фармацевт, или вообще кто-либо без хоботка и крылышек, а нормальная, согласно энтомологическому справочнику. И вот эта бабочка кружила над цветочками, пила чистый нектар и была всячески любима другими бабочками, мухами, комариками, паучками и даже пиявками.

Коля выдохся первым. Миша пробежал ещё метров пять и наклонился, чтобы поднять с земли палку.
- Только подойди! - размахивал он дубиной, рассчитывая, что Абрамыч их вот-вот догонит.
- Надо спрятаться, или мужиков найти, чтобы они дурачка связали.
Спрятались мальчики в старом коровнике, куда даже крысы забыли дорогу. Крыша сгнила и обвалилась внутрь. Стены были покрыты матерными частушками, порнографическими рисунками и выцветшими инструкциями техники безопасности - «Не заходите корове за спину!». В самом деле, зачем ещё?
Коля искал из чего бы напиться и набрёл на старый колодец на подворье.
- Миша, иди - помоги напиться!
- Не пойду. Я от дурачка спрятался.
Коля вздохнул и отпустил ведро в глубокое падение.
Хрясь!
- А, где же бульк? – расстроился мальчик, - Где же бульк?
Миша хоть и страшно боялся пьяного завуча, но ещё больше хотел пить вот и выбрался наружу. На голове его восседала, неизвестно откуда взявшаяся немецкая каска с дырой от пули в районе затылка.
- Я тоже пить хочу! – заныл он с места.
- Нечего пить. Сухой колодец, - Коля был неподдельно расстроен.
Миша толкнул ногой полусгнивший остов колодца.
- Я пить хочу!
Брёвна, прогнившие за многие годы, обрушились в колодец. Хрясь!

- Когда ты последний раз мылся? – Аня - тихая поражала Федю всё больше и больше.
- Час назад через ставок шёл.
- Что… Что ты сказал… - шептала Аня- тихая.
- Ничего… Оно не надо...
Федя не разбирал дороги, когда покидал дом Семенюк. Собственные запасы мыла были исчерпаны. Дополнительные источники не предвиделись. Понимая, что без мыла он никто для Семенюк, так к тому же и Аня - тихая какая никакая, а уже не даст.
- Ой!
Из фильмов с участием Андриано Челентано Федя знал, если на руках нет козырей, то это никого не касается. И он заявился непосредственно к Ане - тихой с охапкой кленовых листьев и обещанием двух кусков мыла, если она сделает из него мужчину.
Беник возник, как и подобает в таких романах в кульминационный момент. Тишина в студии. Оставим их любоваться друг другом и опустим подробности серьёзного разговора.

Митрич вздрогнул от яркого света керосиновой лампы. Супруга спускалась в погреб по своей надобности вооруженная лампой и пистолетом. Дед хотел, совершить восстание, но не нашёл сил - страшно изголодал, жизнь на ставке не прибавила энергии старому полицаю.
- Эх, старая, накорми меня. Да мыла дай. Замарался в край, - прошептал Митрич.
Любовь Тихоновна тихо засмеялась.
- Не сварили ещё такого мыла, чтобы ты, старый чёрт, от грехов смог бы отмыться! Думаешь, я не знаю, что ты в анзайтц команде был?
Митрич посерел под толстым слоем грязи.
- Шо ты мелешь, баба! Я – партизан.
- А – я комитетчица! – назвалась Любовь Тихоновна.
Остап Митрич не верил. Говорил разные колкости и глупости, пока не сошёл на визг.

Участковый, оставив на берегу ставка людей до особого распоряжения, преспокойно отправился домой отобедать.
Вымыв руки с мылом, Славик отметил про себя, что вот уже несколько дней пользуется мылом немецким и до сих пор ничего не чувствует, хотя общественность доказывает обратное. Размышляя над этим феноменом, он незаметно для себя съел тарелку борща, домашнего творога и пирожок с капустой.
- Эврика! – участковый подпрыгнул на табурете.
Вошедшая мать тихо погладила его по головке. Славик принялся за компот.
- А вот что я ещё придумал. Нет у меня воображения. Не вижу я привидения. Хотя с мылом моюсь каждый день!
Мать вздрогнула.
- А мы с фантазией.
Женщина тихо вышла вон. На миг застыла в дверях.
- Ты хоть отцу ничего не говори.
Славик кушал и думы думал.

В комнату ввалился заливающийся потом голова.
- Приедут. Лужи высохли.
Прыгнул со всего размаху на побитый венский стул.
- Жди проверку. А тут ЧП. А тут дурачок – участковый! Пистолет потерял. Табельное оружие! Жрать хочу! – последняя фраза была для жены, но слышали даже соседи.
- Иди, сынок, - мать подтолкнула Славика.
Славик огляделся на отца с матерью. Поправил вечно сползающую по ушам фуражку и отдал честь.
- Служу Советскому союзу!
Стуча каблуками, участковый вышел вон.
- В кого он у нас такой идиот? Расстрелять мало, - голова закручинился.


- Расстреляют тебя, - спокойно сказала Любовь Тихоновна мужу, - Советский народ о тебя руки марать не будет. А вот в Израиле другое дело. Пришлют за тобой вертолёт и в пять минут доставят к себе. А там таких, как ты вешают….
- Хто?
- Моссад.
- У нас нет таких. Не выдумывай.


Аня - тихая посмотрела на Беника долгим пронзительным взглядом. Федя избрал в этом спектакле роль безмолвной жертвы.
- Беник, где твой глаз? – поинтересовалась Аня - тихая.
Беник ответил коротким ударом слева в Федину челюсть. Федя присел на коленке. Аня - тихая игнорируя Беника, отвернулась в сторону. Федя получил за такое невнимание коленом в висок и упал в пыль, разбив нос. Беник наступил на шею Феди ногой и начал растанцовываться.
- И всё же, Беник где же твой глаз? – прохрипел из-под каблука Адмирал.
- АААААААА!!!!!!!!
Развернувшаяся вокруг своей оси Аня - тихая врезала ногой по паху Беника, да так деликатно, что у последнего мошонка ушла в живот, а брюки даже не испачкались. Беник схватил Аню - тихую за волосы и упал рядом с Федей, Аня - тихая завизжала и резко рванула из-за спины короткий нож. Миг и в руке Беника остался девичий хвост, а Аня - тихая с кривой стрижкой добивала его стопой в горло.
- ВАЛИЛОВО!!!! – крик детворы сотряс вселенную. В гору бежала группа малолеток, которых разыскивали с самого утра на дне ставка.

Теоретически Федя умел драться. Наклонял голову и, выставив вперёд руки, бросался на противника. Если сразу не сбивал на землю, то включал секретное оружие – дикий визг и мельнично-рассеянные удары руками. Иногда эта техника давала ошеломляющие результаты. В случае с Беником произошла накладка – Федя был психологически не готов, не имел мотива для данного поединка. Аня - тихая доставалась почти бесплатно. Если призадуматься, так он и не знал её толком – в деревне она всего неделю.
- Ты кто? – Федя тихо произнёс вопрос под свой разбитый нос.
Аня - тихая связала Беника ботиночным шнурком и, нажав пальцами на его затылок, заставила последнего подняться. Беник выглядел ужасно. Федя на мгновение даже пожалел его, о чём решил не распространяться.
- Дурак, - ругалась Аня - тихая, - Всё испортил.
Но больше всех ругались дети. Бой длился меньше минуты, и продолжение не предвещалось.

Связанный Беник вился ужом. Шнурок больно резал запястья и пальцы, и при резких движениях стягивал вены, наводя на чудовищные мысли. Беник ткнул носом в песок. Всё.
- Ну, давай же, батя. Не бойся…
- Да кто боится - то, - ответило дрожащее эхо звонкому колокольчику Щербана младшего.
Беник дёрнулся на голос. Потом узнал говоривших и вызывающе перевернулся на спину, симулируя глубочайшее душевное равновесие.
Щербаны встали во весь рост, находя больше не нужным прятаться у забора. У Щербана старшего в руке был нож. Младший вперился взглядом в глаз Беника, жадно ожидая увидеть, что в нём мелькнёт.
- Кто же это его связал?
У калитки стоял голова.
Щербаны переглянулись. Старший подумал: « - Ты только молчи, сына», младший: « - Пошли его!»
- ЧП … - ответил первым Щербан старший, и ещё раз посмотрел на младшего.
- Какое ЧП? – голова испугался, что сейчас ему окончательно настроение испортят, - Вот и разбирайтесь, если ЧП.
Голова отвернулся, фыркнул, что пора что-то и самим уже делать, без подсказок и т.д.
- Слышишь, - сиял самоваром Щербан младший, - Батя не суши мозги, не себе, не людям. Убивай козла!
Щербан старший вздрогнул.
- Развязывай его, - тихо произнёс он, практически по слогам.
Беник поднял голову. Так и хочется написать – улыбка искривила его лицо. Хотя, какой там, всё так и было.

Аня – тихая смотрела на Федю строго и грозила кулачком. После расправы над Беником, она была готова на многое.
- Кто тебе сказал, что мыло из людей сварено? – девушка завела пацана на его же подворье.
- Историк… - Федя успокоился вопросу о мыле, - А что?
- Враньё это, - Аня – тихая стала старше.
- Враньё, - повторила она уверено.
- А люди жмуров видят, - привёл аргумент Федя.
- Люди… - протянула девушка.
- Да, люди. Всё село.
Мимо двора прошёл голова (нервно размахивая руками и забавно сквернословя).
- Люди… - девушка продолжала свою мысль, - Им, что скажешь - они то и увидят. Мы это давно знаем.
- Кто мы? – Федя насторожился.
- Жалко мне тебя мальчик, - не с того не с сего умилилась Аня – тихая, - Чего тебе не жилось спокойно? Чего тебе хотелось?
Федя пожал плечами – кто его знает. Про Семенюк сказать язык не поворачивался.
Аня – тихая провела пальцами по волосам и улыбнулась.
- Мне их совсем не жалко, - и добавила, то, что привело в полное замешательство сознание Феди, - Я так на русскую похожа.

Сергей Николаевич тонул второй час. Никого не было рядом, чтобы его переубедить.
Соня – русалка тянула его на дно и тихо пела беззвучную песню.
Чувствовал себя он отлично. Страха не было. Не было даже боли в пояснице, что говорило только об одном, что Синявский Сергей Николаевич мёртв.
Во тьме вод показался светлый огонёк. Увеличиваясь в размерах, он, в конце концов, обрёл очертания церковной маковки. Крест на куполе был диагонально сломлен и больше напоминал крюк.
Русалка поднырнула под Сергея Николаевича и ухватила его за ботинки. Синявский резко пошёл на дно. Перед глазами промелькнул купол и окна, стены церкви покрытые ракушками. Историк опустился в ил. Рядом устроилась русалка. Соня открыла рот. Историк услышал девичий голос в мозгу:
- Возьмёшь меня замуж?
- Да, - булькнул в ответ.
Русалка улыбнулась.
Двери церкви раскрылись, выплыл старый карась с рыболовным крючком в губе.
- Плыви внутрь, - вновь услышал голос внутри Синявский.
Послушался директор внутреннего голоса – заплыл в затонувшую церковь. Обернулся и увидел, что русалка осталась за порогом, на паперти. Махнул ей рукой. Услышал в ответ:
- Спасибо, что не обманул. Живи!
Синявский ещё не успел ничего понять, как страшная сила подхватила его и понесла по церкви. Лики святых замелькали перед глазами. Грудь сдавило и страшная боль пронзила насквозь Сергея Николаевича. Тело утонувшего мужчины со скоростью ракеты выбросило вверх. Голова по дороге крушила лестницу звонницы и, Синявский не сразу понял, что его затянуло в естественный воздушный колпак, образовавшийся в колокольне.

Щербан младший перерезал шнурок и отошёл от Беника на безопасное расстояние. Беник встал, ухмыльнулся, в один прыжок очутился около Щербана старшего и ткнул кулаком в бок, точно в то место - куда много ранее поцелил ножом.
- Батя! – взорвал тишину Щербан младший.
Старший согнулся пополам и ловил ртом воздух. Беник обернулся к младшему.
- Иди отсюда, - дал рекомендацию.
- Нет, - упорствовал младший.
- Иди… - прошептал Щербан младший.
Беник вспомнив всю боль пережитую от Ани - тихой обернулся к мужику и ещё раз двинул его кулаком, на этот раз в ухо.
- Не смотри, - хрипел Щербан сыну.
Беник лютовал. Он разбил в кровь лицо Щербана старшего и после каждого удара не забывал послать улыбку сыну страдальца.
- Не смотри, - одно просил Щербан старший.
Младший заревел, и тогда Щербан старший выхватил из-за спины финку и бросился на Беника. Беник увернулся и подхватил с земли камень. Щербан старший промахнувшись, упал на землю, попробовал встать, но брошенный Беником камень точно попал ему в голову, заставив забыть всё на свете и даже немногим более. Беник счастливо ухмыльнулся, скривился, побледнел и заплакал – Щербан младший пробил ему живот вилами и теперь орал от страха и гордости.

Аня – тихая недоверчиво смотрел на Федю. Только что он со всем пафосом, приличествующим ситуации, объявил, что сам мылом никогда не пользовался по причине экономии. Советским, то есть душистым, детским, хвойным или ещё каким он, конечно, пользовался, чай не засранец никарагуанский, но немецким, трофейным ни в коем случае. Аня – тихая тоже немецким не мылась, так она заявила, но Федя ей не поверил и привёл в пример их недавний разговор, когда Аня – тихая за кусок мыла готова была честь девичью отдать. Аня – тихая ткнула пальцем Федора в селезенку, и он опустился к её ногам, думая о женском непостоянстве и полном отсутствии уважения к данному ранее слову. Разговор происходил во дворе Феди. Свидетелем являлся только Кондратенко старший.
- Ты должен помыться с мылом, - поставила точку Аня – тихая. Федя подумал, что Ане уже не подходит прилагательное – «тихая»…


Гусь вспорхнул с кормы лодки. Побежали круги от центра ставка. Вздрогнуло оцепление. Затихли люди. Гул колокола поплыл над Грейгово.
В чёрном омуте, в храме христианском карасями да раками облюбованном раскачал язык медный Виктор Сергеевич и ударил жизнеутверждающе в колокол – Бом!

- Не хочу я мыться!

Бом!
Второй удар колокола разбудил людей, и те в страхе начали приближаться к ставку – всё ближе и ближе…

- Бери мыло!

Бом!
Третий удар заставил перекреститься голову – первого атеиста в области и может даже республике.

- Не буду!

Бом!
Виктор Сергеевич оглох и израсходовал затхлый воздушный пузырь, собравшийся в колоколе. Бом! На этот раз что-то лопнуло в глазах, а может, просто устал человек?

- Хорошо, только мыла у меня нет.
- Возьми моё, - не пожадничала Аня – пусть так и остаётся – тихая.

Пролетая в вертолёте, агроном затрясся, глядя на собравшихся у ставка людей. С высоты гусиного полёта ставок и окружающие люди были похож на глаз, раскрашенный в характерной египетской манере, где точкой зрачка выступала лодка Виктора Сергеевича.
- Бездельники! – орал агроном в шлемофон. Пилот смотрел вниз и затем на агронома.
- Мне больше всех надо, - объяснил свою позицию агроном.
Вертолёт опустился у ставка и на какое-то время интерес к колокольному звону ослаб. Население Грейгово обступило летательный аппарат, и каждый почёл делом чести взять что-нибудь от машины на память. Вышедший агроном начал отгонять людей прочь, за что тут же был беззвучно проклят головой, это была исключительно его привилегия. Он очень ревностно относился к власти, говоря, что у скотины двух панов не бывает. Говорил он это, надо понимать не бабе Маше и вообще не вслух.
Цель прилёта вертолёта разъяснил вышедший за агрономом человек в штатском.

Агроном чувствовал себя в колесе истории. Первые дни после явления ему девчушке в ванной комнате, он очень плохо себя ощущал – шумы в сердце, неясный страх, беспричинные слёзы, раздражительность и тут же снова слёзы. О планируемом уже давно визите к Семенюк пришлось забыть. Как можно идти к женщине, когда на лицо все следы нервного истощения. И главное девчушка приходила ещё пару раз во снах и один раз после небольшой черепно-мозговой травмы – агроном ударился головой о сельхозтехнику. Лазал под комбайн, а она, девушка в сером платье с голубыми васильками по лифу сидит под колёсами и играет с мышонком полёвки.
- Кто ты? – спросил он её.
Девушка молчит. Мышонок часто дышит.
- Что тебе здесь надо?! – повысил тон агроном.
Она даже не взглянула на него.
- Сейчас за ухо вытащу! – тяжело было не нервничать.
Мышонок внезапно прыгнул с ладони агроному в лицо. Тот брезгливо дёрнулся и вот тогда больно ударился головой.
- Ой! Мама… - агроном тёр шишку и замер, ему на пальцы легла тёплая ладошка девушки. Она убрала его руку прочь от головы и приблизила к больному место свои губы. Агроном прекратил дышать, таким громким ему казалось собственное дыхание во внезапно наступившей тишине. Девушка поцеловала его. Закрыв глаза, он упал наземь. Тут же уснул чудесным детским сном, в каком нет бабаек и тёмных шкафов, а вам снится радуга и лошади, и что-то ещё очень вкусное и тёплое, как хлеб или мама…
Агроном не помнил, сколько проспал. Когда он открыл глаза, вечерние тени уже забрались под комбайн и земля быстро остывала. Уже не лето. Мышонок лежал рядом и был мёртв. Шишка на голове болела, тошнило, и вид мёртвого грызуна не услаждал взор.
Вот тогда он и решил сообщить, куда следует о странностях происходящих в Грейгово.
Как он в душе и ожидал, к его рассказу отнеслись очень серьёзно. Попросили, раз пять повторить. Показали доктору. Дали прочитать всё, им сказанное, и он с большой охотой поставил свою фамилию под уже практически секретным документом. Затем предложили вернуть в Грейгово на вертолёте вместе с их сотрудником. Агроном смеялся от счастья, наконец-то он был покоен.

Мыло, увесистый ржавый брусок щёлочи лежал на ладони Феди. Он вымыл тщательно с ним руки, лицо и шею, и даже почистил зубы, хотя было очень невкусно, но Аня – тихая рекомендовала.
Теперь Федя ждал помрачнения рассудка.
Ничего не происходило.
Стрелки часов громко тикали. Колокольный звон из глубин ставка будоражил Грейгово, а Федю ничего не брало и, было ему совсем не страшно. Аня – тихая рассердилась.
- Как ты ничего не видишь?
- Не вижу, - щурился Федя.
- У тебя нет воображения? Ты не мечтаешь? Колхозан? Быдло?!
Федя мечтал. Конечно, мечтал. Предел его мечтаний – завмаг Семенюк покинула его, укрывшись в объятиях Астаха. Предательская слезинка блеснула в лучах осеннего солнца. Ветер всколыхнул волосы на макушке Ани – тихой и она поправила их уже более полной ручкой Ларисы Ивановны, в платье, годов тридцатых, до коллективизации гимназистки носили – всё это мог подумать Федя, да не стал. Голова Феди чуть не сварилась от прихлынувшей горячей крови. Стоял он точно рак, а дышал, как паровоз – фух! фух!
Оборотень поправил платье, взял Федю за руку и, топнув ногами, провалился сквозь землю.
В одежду мальчика вцепились корни и пальцы мертвецов, трикотажная ткань затрещала. Земля и черви забили уши и глаза. Испуганные кроты торопились убраться в дальние тоннели. С огромной скоростью Федя и лже - Семенюк летели сквозь землю.
Внезапно полёт их прервался, и голыми, исцарапанными икрами Федя почувствовал ветерок. Последний раз страшная сила дёрнула его и попутчицу за ноги, и они кубарем полетели из стога соломы. В глаза ударил солнечный свет и кованый сапог немецкого солдата.
- Hände hoch!
Федя сделал попытку встать. Его ударили под ноги, и он рухнул наземь, а сверху на него наступили сапоги и, полилась чистейшая немецкая речь. Слова швайн и шайзе заменяли язык Гёте и Гофмана.
Блеснул луч надежды у мальчика, он увидел подходившего к немцам омоложенного Остап Митрича.
Федя замычал, прося пощады. Митрич указал немцам на него. Сапоги слезли с Феди. Митрич помог Феде встать и обернулся к лже - Семенюк. Пацан видел, как он улыбнулся ей одними губами.
- Куда ты меня ведёшь? – почему-то Федя боялся Митрича.
- Подальше… - прошептал тот.
За спиной засмеялись солдаты, и заплакал ребёнок.
- Не поворачивайся! – приказал Митрич.
Федя вздрогнул и не посмел ослушаться.
Закричала женщина. Ещё одна. Ещё. И ещё. Федя ускорил шаг. Митрич подтолкнул его в спину, и он упал, едва успев повернуть за угол полуразрушенного дома. Остап Митрич резко обернулся к нему и крикнул:
- Да, полицай я. Ты герой, за страну сражался, а я за баб тут остался, за Грейгово. Где тебе понять? Шо ты понимаешь? Тебе красная власть штаны с лампасами обещала, а мне тут жизни нет, и не было никогда. Не Америка!
Митрич оглядел мальчика и добавил:
- А может шлёпнуть тебя к такой то матери? А? Шо ты, комиссар вонючий, думаешь, раз земляк, то не шлёпну?
Федя ничего и не думал. Некогда, все силы дрожь отбирала.
- Ты девок портить будешь? А я тебя спасать буду? Шиш! – заключил Митрич скреплением пальцев. Вслед за этим он сорвал с плеча винтовку, встал красиво и приготовился убивать Федю.
По небу утки летели. Видно было, как хорошо им, свободно и, в сущности, насрать на нас.
- Не убивайте, - плакал Федя, - Мамой прошу!
- Должен, - Митрич уже всё решил, - Мне Машка уже давно нравится. Вся деревня знает. Ещё до войны я с батей её забился, что она мне девушкой достанется и не какая харя ей комплименты говорить не будет. Никакая!
Федя согласно кивнул и тут же получил укор совести, что посмел согласиться.
- Тебе же говорили - не подходи к девке!! – лютовал Митрич, - Мог бы жить! За Машку тебя стреляю, а не за то шо ты комиссар! Бог рассудит!
Федя плюнул Митричу в лицо. Полицай, как-то вдруг успокоившись, прицелился и снёс Феде голову.

Федя открыл широко-широко глаза и присел. Аня – тихая подхватила его подмышки и помогла безопасно упасть. Федя скрутился эмбрионом. Холод его мучил.
- Голова моя, голова, - начал он подвывать тихонько.
Аня – тихая погладила его по голове.
- Страшно было?
- Голова моя, голова,… где она…? – Федя совсем расклеился.
- Да, встань! Успокойся! – девушка ударила его несколько раз по щекам, - Это не по настоящему было! Сон это!


- Вы, фантазиями страдаете в районе, в то время как настоящие преступники на свободе и ещё не идентифицированы.
Участковый страшно гордился перед отцом, что вот так запросто слушает офицера КГБ и имеет, что сказать в свою очередь.
- Преступники нами определенны. Это раз! – Славик загнул указательный палец. Голова поглядел на сына и понял, что скоро будет скандал.
- Главарь, и его мотивы проработаны. Два! Мыло конфисковано по району. Три! Рапорт написан. Четыре! – участковый замер с поднятым мизинцем.
- Продолжайте, пожалуйста, - подбодрил человек в штатском, он же сотрудник кого надо.
- Да ну его, - вмешался голова, - Он вам сейчас расскажет! Гоните его, я вам вот что скажу…
- Молчать! – взвизгнул Славик.
В коридоре упала мать.
- Продолжайте, я внимательно слушаю, - следователь госбезопасности не отвлекался на имеющиеся мизансцены.
- Спасибо, - участковый загнул мизинец, - Виновные покараны по всей строгости закона. Пять!

Агроном открыл дверь, чтобы и сам сказать, что он думает, если вдруг кто забыл. Голова замахнулся на сына. Офицер госбезопасности полез за спичками. Мать попробовала встать. А на улице Щербан, малый вилами Беника проткнул, Аня – тихая Федю в параллельный мир отправила, Любовь Тихоновна своего деда в погребе запирала, и Сергей Николаевич в колокол ударил. Пять ударов колокола сотрясли Грейгово.
Баба Маша побежала в воду. За ней бросились, думая, что она утопится. Она остановилась. Люди вскрикнули. Перед бабой Машей забурлила вода, и из тьмы ставка вынырнули три чёрные, блестящие головы аквалангистов и четвёртая – синяя, Сергея Николаевича Синявского.
Директора вытащили на песок. Синявский был жив. Это он бил в колокол, пояснили аквалангисты. Они были очень злы, что их посчитали утонувшими и спорили с окружающими.
Историк открыл глаза, сел, закашлялся, выблевал воду и спросил:
- Русалку спасли?
Не успели разнести слух о воскресении историка – вернулись деревенские дети. Три девочки и пять мальчиков. Где были? Курили. Это признался Абрамыч – Фармацевт. Он встретил их в кукурузе, и они угостили его «Родопи». Знали бы, что сдаст их родителям – послали бы. Прошлого не воротишь. Абрамыч сиял и, все его благодарили, за исключением бабы Маша – Коля и Миша ещё не вернулись…

Белый череп с дыркой во лбу улыбался заблудившимся братанам. Коля и Миша если бы не стеснялись братских отношений, то взялись бы за руки. Коля жалел, что они не вернулись к бабушке, а Миша думал, что из черепа можно сделать лампу, только старший брат, если узнает о таком намерении - запросто голову открутит, живую и здоровую. Невесёлые мысли оборвались, как, только Коля обнаружил гильзы от винтовки. Мальчики принялись подбирать их с земли, и таким образом нашли солдатскую книжку комиссара КА Евгения Шкиндера. Миша заявил, что раз нельзя взять череп, то он оставит себе все гильзы, а Коля пусть забирает документ. Коля не согласился и выбросил документ прочь. Череп продолжал улыбаться. В конце концов, было решено взять с собой все находки и отдать милиции, за исключением гильз, у них и свои есть, нечего с ними делиться. Достигли консенсуса.

- Превосходно, - протянул офицер на белогвардейский манер, - Приведите же сюда, наконец, мальчика!
За Федей побежали добровольцы и участковый.
Руководство на служебной машине укатило в собрание.

Кондратенко старший наблюдая, как уводят сына, и убегает с глаз Аня - тихая, взволновался, спустился с чердака и потихоньку забрался в трактор, надеясь на бронетехнике отбить Федю у конвоиров.
Завёл мотор. Трактор чихнул и пукнул. Куры поспешно эвакуировались в свинарник. Поросята завизжали. Трактор дёрнулся, но не вперёд, а назад. Кондратенко обернулся и, увидел, что въехал прямиком на погреб Остап Митрича.
- Куды, куды! – заволновался Кондратенко и крутанул руль.
Колёса подняли буруны земли и выкопали серьёзной глубины траншею. Кондратенко продолжал крутить руль.
На дне погреба лежал Митрич и орал нечеловеческим голосом. Меньше всего деду хотелось быть похороненным заживо.
Техника наконец-то послушалась, и спустилась с соседского погреба вначале в собственный двор, затем за ворота, которые Кондратенко благополучно снёс. Рядом весело бежали собаки, и что-то своё лаяли…

Митрич успокоился. Трактор утрамбовывал его, а он вспомнил всё, что тщательно вытравил из памяти за последние сорок лет.

Немцы вошли в полупустое Грейгово. Мужики были на фронте, оставались только женщины, старики, дети и комиссованный по болезни Остап Митрич.
Первым делом фашисты выбрали старосту, организовали отделение полиции и расстреляли старого еврея, чинившего обувь едва не всему району.
Митрич пошёл в полицаи сознательно, твёрдо веря в новую власть. Нельзя сказать, что от него было одно зло. Нет. Он, рискуя собственной жизнью, сообщал односельчанам о возможных обысках и репрессиях и даже помог сбежать двум армянским семьям, которых немцы не жаловали наравне с семитами.
Марья Захаровна оставшаяся одна с начала войны перестала смотреть на Митрича волчицей, и он почувствовал, что у них ещё может всё получиться. И вдруг в деревню попал раненый Шкиндер. Марья Захаровна тут же позабыла о Митриче и вновь удалилась подобно прекрасной мечте. Митрич терпел - сколько мог, а продолжалось это довольно долго, и кто знает, как получилось бы у них, если бы немцы не обнаружили Шкиндера и Марью Захаровну вместе. Бездействовать было больше некуда. Митрич сообщил коменданту, что Марья Захаровна его невеста, а красный артиллерист её изнасиловал, за что ему, конечно, полагается высшая мера наказания. Комендант не отказал полицаю в личной мести. Остап расстрелял Шкиндера за углом близлежащего дома и радовался, что Марья Захаровна ничего не видела и никогда не подозревала его в убийстве горячо любимого ею скрипача. Красная армия, вернувшись в Грейгово, перевешала всех полицаев, старосту и уже затянула петлю на шее Остап Митрича, да только люди попросили за него, указали на его помощь при фашистской власти, уход к партизанам и Митричу сделали исключение. Хотя более знающие могут подтвердить, что спасение Митрича исключительно благодаря вмешательству Любови Тихоновны произошло. В те годы она являлась военно-полевой женой командира полка Красной армии и имела полномочия подобные военному прокурору, чем и пользовалась при надобности. Остап Митрич благодарно сделал Любови Тихоновне предложение, и она с радостью согласилась, отлично понимая, что её прежний любовник расстанется с ней ради своей столичной семьи, как только Красная армия возьмёт Берлин.
Как же Марья Захаровна стала любовницей Остапа Митрича объяснить очень тяжело. Причины могут быть самые разные. Вот только мне они неизвестны.

Рёв трактора оповестил о прибытии отца Кондратенко к ставку. Марья Захаровна ожила. В кабине трактора сидели Коля и Миша, подобранные по дороге.
- Медвежата мои!!! – плакала Марья Захаровна.
Внуки обнимали бабушку и успокаивали, как могли. Коля подарил ей гильзу, а Миша подошёл к участковому и торжественно вручил ему череп и солдатскую книжку. Участковый взял череп, рассмотрел. Прочитав затем фамилию в солдатской книжке, почувствовал себя героем. Фамилия Шкиндера напомнила ему позор, связанный с отправленной головой в город. Теперь же голова никуда не собиралась теряться, и было от чего радоваться. Участковому светило повышение. Грейгово обсудило данную находку и ждало теперь заключение профессионалов. Офицер госбезопасности воздержался от комментариев.
Кондратенко и Абрамыч – Фармацевт упились по этому поводу, справедливо предполагая, что за это их никто не осудит. Верно. Судили в тот день Федю.

Суд.

Дом культуры.
Срочное собрание.
Разбирается дело Фёдора Симеоныча Кондратенко, такого-то года рождения, по факту …
- Какой факт указывать? – бригадир бросил печатать и обратился к президиуму. Заседали голова, директор школы, бригадир Астах, человек из КГБ. Зал был заполнен посторонними, о чём не уставал напоминать секретарь. Его урезонивали, тем, что в зале присутствовали исключительно свидетели по данному происшествию и никак более…
- Порядок! – бил молотком голова.
- Не шумите! – перекрикивала сама себя стара Тоня.

- Абзац…. – шептал заколотый Беник лёжа далеко-далеко от основных мест событий.

- Давайте по порядку, - голова завладел вниманием, - Кто расскажет основную суть дела?
Тишина.
Голова повторил вопрос.
- Ну, товарищи… - затянул бригадир.
Тоскливые лица односельчан. Нигде ни шороха.
-Так мы ни до чего не дойдём, - голова развёл руками и, посмотрел на гэбэшника.

Вели знакомыми местами. Здесь Феде был знаком каждый куст, каждое дерево, каждая белочка. Хотя нет. Белки в яблоневом саду не водились, зато имелись в достатке кабаны и волки. Последние отлично ужились с бродячими собаками. Спаровавшись, они образовали чудовищную версию - ошалелой дворняги с идеальным волчьим прикусом. Федя шагал, глядя по сторонам, надеясь на нападение стаи, или на внезапно появившегося секача способного отогнать от него конвоиров. Мальчика вели на станцию, в управление на разбирательство относительно мыла. Всю дорогу Федя тряс головой. Ему не верилось, что она цела и на месте.

Аня – тихая дождалась, пока Федя с провожатыми не скроется в старом саду, затем перемахнула через забор, пронаблюдала, как Кондратенко старший завёл трактор и уничтожил соседский погреб, насмеялась вволю и дала струю мочи в трусы, когда из заваленного погреба на свет Божий выпросталась скрюченная рука Митрича.

Дед выкопал себя из земли и теперь хватался за сердце.
Да как же так, возмущался внутренне Митрич, я же кровью смыл позор. Я же!!!!
Остап Митрич после убийства лейтенанта Шкиндера дал фашистам хороший урок по части диверсии, имел награды, среди них Звезду героя.
Обидно было.
Аня – тихая стояла за спиной деда, приготовив шприц с инъекцией. Она приступала к последней фазе операции, за коей ей полагался от командования Моссад Итур А-Мофет.

Шприц замер в миллиметре от шеи Митрича. В лоб Ани – тихой грустно смотрел вороненый ствол пистолета Макарова. Дед крякнул. Аня – тихая шагнула за него. Любовь Тихоновна держала пистолет двумя руками, хотя отлично стреляла даже от бедра.
- Аня! Анюта, - позвала баба девку, - Что ты укрылась за старым? Ай, не совестно?
Аня – тихая зарычала в ответ.
- Аня! Пусти его и убирайся. Я тебе слова не скажу.
Любовь Тихоновна взвела курок.
- Да подожди ты! – побледнел Митрич. Между двумя бабами ему никогда не нравилось. Другое дело, если за бабой пристроиться!
- Кобеляка он, - продолжала Любовь Тихоновна, - Но кобеляка моя…
- Он полицай! – крикнула из-за живого щита Аня – тихая, - Он в анзайтц команде служил. Он…
- Он не расстреливал никого, - оборвала её супруга Митрича. Сам Митрич приятно покраснел.
- Не ври! – взвизгнула Аня – тихая и внезапно вынырнув из-за деда, метнула в глаз женщины стальную иглу шприца. Любовь Тихоновна спустила курок. Пуля, встретившись в воздухе с иглой, расплющила её и, продолжив полёт, обожгла лицо Ани – тихой чуть ниже скулы.
- Тварь чекистская! – Аня – тихая изо всех сил толкнула деда на супругу, воспользовавшись замешательством бабы, выбила из её рук пистолет, передёрнула, спустила курок и услышала в ответ сухой треск холостого выстрела. Любовь Тихоновна, злорадно рассмеявшись, ткнула Аню – тихую в живот пальцами и подивилась, какие железные мышцы скрывались под белой, студёной кожей ещё не до женщины.

Федя обернулся на свой дом. Ему показался выстрел. Он так и сказал.
- Стреляют, - и погрустнел.
- Стреляет, - воскликнул участковый и просиял. Пистолет нашёлся, почти.
- Может, проверим, - прозвучали неуверенные голоса сопровождения.
- Я сам, - торжествовал участковый, подумал и смягчился, - Хотя одному страшно. Кто пойдёт ещё?
Страх участкового напомнил всем о срочных делах, таких важных, что и провожать на станцию Федю некому. Федя и участковый остались одни посреди сада. Из зарослей вышли волчата, уставились на людей и, зевнув чёрно-розовыми пастями, заскулили, призывая своих. Участковый первым прыгнул на дерево, но до вершины его перегнал Федя, так что этот рекорд скорости не засчитывается.

- Он уйдёт со мной, - хрипела Аня – тихая барахтаясь в пыли с Любовью Тихоновной.
- Нет, он останется, - переходила на болевой захват жена Митрича.
- Да прекратите, шлёп вас растряси! – возмущался Митрич и, подобрав полено, раздумывал, кого оглушить. Одну, или вторую? Или обеих?
Завыли волки. Возня на мгновение прекратилась. Остап Митрич размахнувшись поленом, охнул и, упал на спину по причине старости и нервного истощения.
- Ося! – Любовь Тихоновна бросилась к нему. Аня – тихая избегая сентиментальности, ударила женщину по затылку камнем и, откинув её тело прочь - склонилась над Митричем.
- Жив?
- Шо мне сделается, - чернел лицом Митрич.
Девушка перевернула деда на спину, связала последним шнурком его кисти, ладони и пальцы и резко дёрнув за мотню, поставила на ноги.

Голова, агроном, бригадир Астах, завмаг Семенюк, директор школы Синявский, Абрамыч – Фармацевт и Кондратенко старший, баба Маша и её внуки и все, все, все, не исключая стару Тоню напрасно ждали явления Федю.
- Губошлёп, - оценивал голова участкового, довольно справедливо.
- Давайте начинать без них, - тихо шептал Астах.
Завмаг Семенюк была в соблазнительной розовой блузочке. Сидела она – стройно, выпрямив спинку и, заинтриговано посасывала карандаш. Голова и Астах встретились взглядом. Перестав таращиться на восхитительные груди Семенюк, мужики с грустью подумали, что не достанется баба никому из них, так как сосёт завмаг карандаш на показ не им, а товарищу из высоких органов.
- Шо за нечисть, хто знает? – вытер глаза голова, - Начинай!
Астах поднялся и для начала попросил тишины. Ему подали стакан воды и он, прокашлявшись, зачитал первый отчёт участкового правоохранительным органам области. Грейгово молча выслушало. Один мальчик заплакал. Бабы, закрыв руками рот, зашептали на всё помещение.
- Тихо, товарищи! – погрозил голова, но бить молотком при приезжем постеснялся.
- Читайте громче, ничего неслышно, - попросил гэбэшник. Завмаг громко рассмеялась, и Астах чуть не плюнул ей в рот от злости. Однако сдержался, извинился и продолжил в полный голос:
- « … видения страшные охватили меня, как если бы кто-то, не хочу говорить кто, но вам этого не скрою – некто Кондратенко, кличка «Адмирал», мыло сваренное из живых людей имеет и людям предлагает, те же вместо того, чтобы сообщить куда следует – натирают себя мылом и, тем самым питают свои тела дополнительной чужой жизнью…»
- Кто его оформил в колхоз? – голова перебил Астаха.
- Я… - признался бригадир и вспомнил все обстоятельства назначения в должность, - Читать дальше?
- Уволены. Оба.
Бригадир непонимающе уставился на голову. Голова еле сдерживался, чтобы не перейти на привычный для всех окружающих мат.
- Это же больной рассудок писал… - начал он и его в свою очередь оборвал гэбэшник:
- Это не вам решать, - и дальше Астаху, - Продолжайте.
Семенюк залилась смехом. Голова взглянул на нее, коротко доведя до сведения бешеным взглядом, что она уволена тоже. Завмаг ткнула ему дулю и засмеялась ещё громче, а с ней и все кто видел – человек сто.
- Нечего продолжать, - свернул письмо Астах, - Я и сам могу всё рассказать…

- Товарищ милиционер, можно я вас буду Славиком называть?
- Можно.
Между участковым и Федей оформились дружеские отношения. Спасибо волчице сидящей под яблоней. Участковый нашёл много общего с Федей и, не постеснявшись, рассказал о своей врождённой подозрительности, неприязни к жене Митрича убирающей у них дома, страсти к Семенюк…
- Только гулящая она, - сказал участковый и покраснел.
- Да, классная мадам – расцвёл и сам Федя.
Помолчали.
- Держи! – участковый, что есть сил, швырнул в хищника яблоком. Федя открыл союзнический фронт. Было весело. Вскоре яблоки кончились, зато подошли остальные волки, расселись вокруг яблони и дружно завыли.


Вертолёт охранял пилот лично. Доверить было некому. Кто-то кинул камень в машину. Хорошо, что попал в шасси, но последовавший затем издевательский смех нанёс больше вреда, чем можно было ожидать. Вертолётчик бросил пост и побежал в сторону смеха с определёнными намерениями. Как только он скрылся - с противоположной стороны появились два человека – Аня-тихая и Митрич. Девушка втолкнула деда в кабину, заняла место пилота и разразилась молитвой:
- Господи, яви мне силу. Подними меня в воздух, и отнеси целой и невредимой домой, с этим нацистом проклятым…
- Куда это мы, внученька? – крутился в кресле дед.
- В Израиль, - сверкнула глазами капитан Моссад Анна Шпиц, известная нам, как Аня – тихая.
- А чем тебе здесь не живётся? – тянул время Митрич.
- Сюда никогда не приедет Томас Андерс, - говорила разведчица и искала ключ.
- Полетим на вертолёте?
- Пойдёте пешком! – заорал пилот и подавился собственной кровью. Последнее, что он видел этим днём, это его вертолет, уверено набирающий высоту и улетающий в сторону государственной границы.
Пограничники обнаружили брошенный вертолёт много дней спустя. К тому времени Остап Дмитриевич … , 1914 года рождения предстал перед военным судом в городе Телль - Авиве и давал показания по поводу преступления против человечества. Глаза Митрича горели счастливым огнём, ему светила высшая мера наказания, зато ему вновь явилась мать Шкиндера и вот теперь она улыбалась своими большими оленьими глазами, а на прощание поцеловала в губы.
В Грейгово Любовь Тихоновна … просматривала свои боевые награды за операции, которые ещё не скоро рассекретят и, думала, что самый главный бой в своей жизни она проиграла. С этими мыслями она взяла пистолет участкового и закинула его далеко в ставок. ПМ, опускаясь на дно, зацепился курком за обломленный крест, да так и повис. Старый карась выплыл из храма и понюхал ствол. Так вот как пахнут люди, подумала рыба.

- Мыло, как мыло, - объяснял Федя, - Шо оно, особенное? Нет. Пахнет не очень, цвет гамняный, стирает, правда, чётко. Никакая тебе не мура. Немцы руками делали. А то шо говорят по селу - шо оно из людей, так то я набрехал. Матка пошла продавать, а люди не берут, говорят денег нет, в колхозе ещё не дали. А мне так мотоцикл хотелось! Семенюк.… Ну, короче. Я и сказал, будто нам в школе Синявский, директор на уроке истории рассказывал, что в 41 на станции Грейгово много людей убили фашисты, а из тел мыло сварили, из костей расчёски…
- Расчёски? – участковый слушал, держал баланс на ветке и протоколировал.
- Не, расчёски я не видел. Только мыло… Люди, как узнали, что мыло из людей сварено стали покупать. Берут в руки, кривятся. А на следующий день приходят и покупают пачек десять!
- Да, ну! – скрипел пером участковый.
- Без брехни. Я сам не мылся. Экономил. Только однажды… - Федя вспомнил, как Аня – тихая заставила его мыть руки и, вздрогнул. Раз. Второй, когда услышал шум лопастей улетающего вертолёта.
- Не дождались нас, - вздохнул участковый, думая, что это улетает гэбэшник.

Офицер КГБ оставался в Грейгово долго. Очень долго. После затянувшегося собрания, он остался ночевать у Семенюк, забыл обо всём на свете, а утром узнал, что его вертолёт угнали неизвестные террористы, а пилота лечит полуживой фельдшер. Гэбэшник позвонил своим, молча выслушал, что обычно говорят в таких случаях и, тихо сгинул в неизвестном кому бы то ни было направлении.

- И ладно с ними, - не очень то и расстроился Федя, - Я сам себе – Адмирал. Слушай! Это, шо получается, люди себе и вправду привидений видели. Я, например…
- Самовнушение, - блеснул интеллектом милиционер, - Вся деревня знает, что здесь людей казнили, вот и поверили в твою историю. А дальше – самовнушение. Кто чего фантазировал, тот то и видел…
- Я баб фантазировал, - усомнился Федя, - А то всё… с пулей в голову… очень по настоящему было…
- Так и бывает, - закрыл дело участковый.
Мальчик Федя решил согласиться, хотя имел своё собственное мнение.

Вот и всё.

Я там был. С волком сало делил.

КОНЕЦ.
1 декабря 2009 г.