Переполох в Художественном музее.

Переполох в Художественном музее.



I.

– Весной пахнет! – воскликнул первый заместитель министра культуры, по пояс высунувшись в распахнутое настежь окно четвёртого этажа, выходящее на столичную набережную.
Этот тучный и ухоженный мужчина средних лет, одетый в строгий серый костюм и обутый в начищенные до блеска туфли, был, к счастью своему, ведь он любил вспоминать о юности, выходцем одного из районных городов Рязанской области. И потому, набрав теперь полные лёгкие весеннего воздуха, вспомнил о Скопине – доме, в котором не был чуть более двадцати лет. «А не разузнать ли мне, как обстоят дела с объектами культуры в моем родном городе?» – спросил себя первый заместитель, обрадовавшись озарившей его голову мысли.
– Оленька, – протянул он, сложив толстые губы трубочкой и зажав пальцем кнопку селектора.
– Слушаю, Аполлинарий Иванович, – прохрипел динамик женским голосом.
– Будь любезна, пригласи-ка ко мне одного из наших советников. Иноземцева Филиппа Филипповича.
– Здравствуйте, Аполлинарий Иванович, – поздоровался тотчас вошедший в кабинет сутулый, разменявший пятый десяток мужичок в поношенном клетчатом костюмчике, брюках и толстых очках. – Вызывали?
– Вызывал, дружочек, вызывал, – улыбнувшись, проговорил Аполлинарий Иванович, усаживаясь в кресло за рабочий стол. – Дело у меня к тебе. Проходи. Присаживайся.
Робко опустившись на указанный ему стул, советник, не решаясь поднять глаз на первого заместителя, заинтересовался перекидным настольным календариком пятьдесят третьего года, о котором он давно мечтал.
– Помниться, Филипп Филиппович. Ты говорил мне, что родом с рязанщины, как и я.
– Всё так, – произнёс советник, чуть заметно улыбнувшись и покраснев ушами. (Его самолюбию льстил тот факт, что Аполлинарий Иванович и он, будучи выходцами из Рязанской области, сумели добиться положения в министерстве). – Я с самой Рязани.
– Прекрасно! Прекрасно! – воскликнул первый заместитель, зажав кнопку селектора. – Оленька, а принеси-ка нам с Филиппом Филипповичем по чашечке твоего знаменитого весеннего травяного чая. И сахару. Сахару не забудь добавить.
Спустя несколько секунд принуждённого, воцарившегося между начальником и подчинённым молчания, в кабинет с подносом в руках вошла худенькая молодая девушка, одетая в красное с белым горошком платье. Молча выставив на стол две чашки чая, она повернулась к двери и поспешно вышла в секретарскую.
– А что, дружочек, скажи, бываешь ли ты в краях наших? – спросил первый заместитель, проводив секретаршу похотливым, но совершенно безопасным для неё взглядом.
– Бываю, – ответил советник коротко.
– Да ты не тушуйся, – сказал Аполлинарий Иванович, втянув губами вместе с воздухом глоток горячего чая. (Он рассчитывал на приятное времяпрепровождение за разговором с земляком о родимых сердцу местах). – Не тушуйся. Вот возьми чаю выкушай да рассказывай, когда ездил и как там?
Уловив промеж участливых фраз первого заместителя нотки раздражённости, а все в министерстве хорошо знали об этом взрывном недуге Аполлинария Ивановича, советник, будучи человеком не глупым, решил не тушеваться более, а взять да и изложить всё так, как оно по его представлению и было.
– Плохо, – распрямив спину, заявил Филипп Филиппович скороговоркой. – Очень плохо! Бывал я в том году весной. Вокзалы, как и прежде, остаются стоять грязными. Бабки, торгующие на площадях вязанными носками да соленьями, сидят голодными. Всюду слякоть. Мусор. Общественный транспорт никудышный. Цены в магазинах совершенно, совершенно столичные. Выдохнуть нельзя. Хоть не живи.
Первый заместитель, будучи не готовым к перемене разговора. С весеннего, пахучего, тёплого на серый и вонючий, сдвинул от недовольства брови.
– Не знал, что всё так, – сказал он с недоверием. – Ведь раньше же хорошо было.
– Ну, лет двадцать назад, может, и было хорошо, – продолжил советник, точно знавший, сколько лет первый заместитель не был на малой родине. – Тогда и вода из крана бежала чистая. Не то, что теперь. Одна грязь льётся. Грязь и зараза. Представляете, люди, чтобы не отравиться, стали воду в магазинах покупать. Подумать только. Покупают воду! Воду!
Не желая более портить себе хорошего настроения, которое случалось с ним редко, Аполлинарий Иванович легонько стукнул ладошкой по крышке стола.
– Я вас, голубчик, не за тем позвал, чтобы вы мне про воду рассказывали, – проговорил первый заместитель, перейдя на вы и стараясь при этом оставаться доброжелательным. – Меня интересуют объекты культуры. Как обстоят дела с ними?
– С объектами культуры?
– Да, да, с ними.
– Но я. Я же. Я не знаю, – проговорил Филипп Филиппович, сложив промеж коленей вспотевшие от чрезмерного волнения ладошки. – Наверное, также, как и с вокзалами. Плохо.
– Так вот, поезжайте в мой родной город Скопин и выясните, – отрезал Аполлинарий Иванович. – А через неделю. Нет, не торопитесь. Лучше через две возвращайтесь на доклад.
– Слушаюсь, – сказал советник, облегчённо выдохнув.
– Оленька, – протянул первый заместитель, сложив губы и нажав на кнопку селектора. – Проводи Филиппа Филипповича.



II.



– Вы, Иван Павлович, зря так ревностно относитесь к этому молодому, подающему надежды живописцу Лавочкину, который возглавляет в нашем музее отдел реставрации и консервации, – сказал Илья Валентинович, седой старичок в старомодном пиджаке, занимающий должность директора Рязанского художественного музея. – Зря. Этот юноша вам не конкурент. У вас с ним разные задачи. Да и вообще, Лавочкин не карьерист. Ему место заместителя по развитию ни к чему. Он, как я слышал от моей помощницы, жениться намерен. Но вот беда, родственники невесты согласия не дают. А та супротив их воли пойти не может.
– Ах, вон оно что, – протянул сорокалетний заместитель по развитию, сбросив соринку с рукава своей новой рубашки. – То-то я смотрю, Лавочкин в последнее время сделался какой-то несговорчивый, скрытный, задумчивый.
В распахнутую дверь выставочного зала, в центре которого возле прошедшей у Лавочкина реставрацию картины Айвазовского «Штиль на море» беседовали Илья Валентинович и Иван Павлович, торопливо вошла худенькая, лет тридцати помощница, одетая со вкусом и, не отводя глаз в сторону, прямиком подошла к директору.
– Илья Валентинович, – проговорила девушка торопливо. – Илья Валентинович. Едет!
– Кто едет? – спросил директор, вскинув кверху брови и оглянувшись на заместителя.
– Проверяющий едет! Из столицы!
– Проверяющий, – повторил Илья Валентинович, точно не расслышав. – Из столицы. Но зачем?
– Не сказали.
– А не по тому ли случаю направили проверяющего? – прошептал Иван Павлович, скосив глаза на картину Айвазовского.
– Спасибо, Катенька, можешь быть свободной, – сказал директор, поспешив избавиться от лишней пары ушей. – Вы думаете, что из-за этого?
– Угу.
– Но как они могли узнать, – прошептал директор. – Ведь мы же не только картину отреставрировали, но и ремонт успели сделать, и даже журнал переписать.
– Мы то успели, но факт остаётся фактом. Пожар был! И картина пострадала!
– Был, да вот только кто об этом говорить станет. Нашим ведь трепаться не выгодно. Все рискуем без работы остаться.
– Наши не станут. Уверен. А вот Лавочкин мог бы и доложить наверх. (Иван Павлович всегда считал Лавочкина чужим).
– Да бросьте вы! – воскликнул Илья Валентинович. – Что же он, Лавочкин, по-вашему, дурак, что ли. Сначала картину отреставрировал, а потом докладную написал.
– Кто же его знает. Может, он это от отчаяния сделал. Своя жизнь не складывается. Так пусть и все остальные пропадут пропадом.
– Ну, даже если и так, – сказал директор. – В чём я совершенно сомневаюсь. То мы же с вами с этим соглашаться не станем. Скажем проверяющему, что никакого пожара не было. Следов ведь нет, да и в журнале поверки пожарной безопасности стоит подпись инспектора. Кому поверит проверяющий? Этому молодому и не опытному реставратору. Или нам, заслуженному деятелю культуры и его заместителю.
– Уверен, что нам, – с сомнением в голосе проговорил Иван Павлович.
– А когда Катя сказала должен приехать проверяющий?
– На этот счёт она ничего не говорила.
Переглянувшись друг с другом, Иван Павлович и Илья Валентинович поспешили вслед ушедшей в сторону малого зала секретарши.
Пока директор и его заместитель гонялись по этажам и залам за Катей, некстати зашедшей на чашку чая в бухгалтерию, мимо парадного входа в музей, толкая перед собой коляску для новорожденных на скривившихся колёсиках, набитую разной утварью, шла полная старушка, одетая в светлую болоньевую куртку и бардовый вязанный берет. Перед ней, точно нарочно сорвавшись с крыльца музея, упала заглавная буква Ха.
– Ах ты, батюшки! – завопила старушка, перекрестившись. – Что же это такое делается. Посреди белого дня людям на головы железки падают.
Оглянувшись по сторонам и поняв, что причитать ей не перед кем, старушка, притихнув, осторожно пихнула ногой лежавший на асфальте предмет.
– Медная, что ли, – сказала она себе, подняв с земли букву и положив её в коляску. – Али латунная. Возьму. Небось, сгодится.
В туже секунду, как старушка скрылась из виду, завернув за угол соседнего здания, на крыльцо музея вышли одетые в чёрные пальто Илья Валентинович и Иван Павлович.
– Не успеем, – протянул Иван Павлович, на ходу оборачивая шарфом шею и застёгивая пуговицы пальто.
– Успеем! – возбуждённо сказал Илья Валентинович, переложив под левую руку большой свёрток бумаги и подойдя к краю дороги, вскинул в сторону правую.
Через мгновение чёрная волга с «шашечками» на крыше, подобрав двух пассажиров, мчалась в сторону железнодорожного вокзала.
– Иван Павлович, нет ли у вас с собой авторучки или карандаша? – спросил Илья Валентинович, развернув в просторном салоне автомобиля лист белой бумаги.
– Нет. А что, позвольте узнать, вы собираетесь нарисовать?
– Я написать хочу, – ответил директор заместителю, после обратившись к водителю: – А у вас, случаем, не найдётся ли чем на бумаге написать?
– Есть, – ответил водитель и, не оборачиваясь, протянул руку с фломастером.
– Что вы собираетесь писать? – заинтересованно спросил Иван Павлович, придвинувшись ближе.
– Диву даюсь! Какой вы, однако, не догадливый, – проговорил Илья Валентинович, посмотрев в глаза своему заместителю. – А вот скажите мне, как, не имея представления о внешности проверяющего, вы собираетесь узнать его среди сотен прибывших поездом пассажиров?
– Так, ну. Я не думал об этом, – замялся Иван Павлович, заёрзав на широком сиденье автомобиля. – А действительно, как мы его узнаем?
– Не мы его узнавать будем, а он нас, – сказал директор, начав выводить большие буквы. – Напишем на листе бумаги два слова. Художественный музей. Встанем напротив выхода из вокзала, и тот, кто подойдёт к нам, будет проверяющим.
– А если проверяющий напротив, увидев плакат, не подойдёт. Захочет, так сказать, сохранить анонимность.
– Какая ему, скажите, с этого может быть польза, если проверяемым, вставшим с плакатом перед зданием вокзала, уже известно о приезде проверяющего? Правильно, никакой! – воскликнул директор, вернув фломастер водителю. – Вот увидите. Проверяющий подойдёт к нам, поздоровается и ещё рад тому будет, что мы возьмём его в нашем с вами городе под свою опеку.
Спустя два часа троллейбус по требованию рассерженных работников культуры остановился у обочины, аккурат напротив входа в здание музея.
– Всё же не подошёл к нам проверяющий, – укорительно проговорил Иван Павлович, нарушив молчание.
– А с чего, интересно узнать, вы решили, что проверяющий должен был приехать непременно сегодняшним поездом? – вспыхнул уставший от дороги Илья Валентинович, остановившись у края крыльца, с которого несколько часов назад упала буква. – Быть может, он только завтра собирается приехать. Вы не подумали об этом. Или послезавтра. Ведь информация о его приезде могла быть не точной.
– Я доверился вашей помощнице, – невнятно проговорил Иван Павлович, почувствовав себя оскорбленным тоном директора.
– В общем, так, – сказал Илья Валентинович решительным голосом. – Продолжаем работать, как работали. И больше никакой паники. А ежели проверяющий приедет, так пусть приезжает. Бояться нам нечего.
Закончив говорить, директор пристально посмотрел в обе стороны улицы и, выбросив лист бумаги в мусорное ведро, вошёл в парадные двери музея. Вслед за ним вошёл и его заместитель.



III.



Прибывший из столицы в Рязань точно по расписанию пассажирский поезд, сбитый из обветшалых вагонов, остановился у первого перрона под часами.
Приподнявшись с полки и уткнувшись в спины толпящихся в проходе попутчиков, обременённых тяжёлым багажом, Филипп Филиппович опустился на место. «Обожду, – сказал он себе, – Пусть сперва эти выйдут».
Несмотря на вошедшую в свои законные права весну, за пределами согретого вагона оказалось довольно прохладно, сыро и грязно. У входа на вокзал по обеим сторонам пешеходной дорожки, как символы уходящей снежной зимы, стояли сморщенные и почерневшие сугробы. Там и тут из-под таившего снега выглядывали кусочки разноцветного мусора. «Эх, – с сожалением подумал советник, – показать бы всё это безобразие Аполлинарию Ивановичу. Вот тогда бы он мне поверил».
В здании вокзала, через которое Филипп Филиппович должен был пройти, прежде чем выйти в город, в самом центре зала, без какой-либо причины толпилась неповоротливая масса людей. То ли только что прибывших в Рязань, то ли, напротив, собирающихся её покинуть.
– Чего встали, – проговорил недовольно советник, начав пробираться сквозь толпу. – Ну же, разойдитесь. Дайте пройти. Дорогу.
С трудом пробравшись к выходу и с силой толкнув плечом массивную дверь, он вышел на воздух и, обернувшись, демонстративно сбросил с будто бы приставшей к рукаву его кожаной куртки грязь. А поймав на себе косые взгляды двух мужчин, стоявших у здания вокзала с листом бумаги, хлопнул дверью и, поправив на голове шляпу, пошёл прочь.
Пройдя с десяток метров по асфальтированной пешеходной дорожке, советник услышал чей-то хриплый, до боли знакомый голос, раздававшийся сбоку.
– Смотри, мать, всё же дождались мы нашего Филиппка. И года не прошло, как он собрался, да и приехал навестить родителей. Ну куда ты головой вертишь. На право обернись. На право.
– Ах, отец! – воскликнул советник, покраснев и сконфузившись. – Твоему сыну уже пятый десяток пошёл, а ты, как и прежде, продолжаешь звать его Филиппком.
– Ну не Филиппом же Филипповичем мне его называть.
– Зови Филиппом.
– Ладно, Филиппок, иди к отцу, обниму тебя с дороги, – сказал заметно постаревший за последний год Филипп Васильевич, одетый в старенькое тёмно-серое шерстяное пальто и вязаную чёрную шапку.
Уколовшись о небритую щёку отца, советник отпрянул. Но, поддавшись крепкому объятию старика, ощутил всё тот же источаемый от его кожи и одежды знакомый запах табака.
– А ты всё продолжаешь курить, – укорительно проговорил Филипп Филиппович, похлопав старика по спине.
– Ну а куда же я теперь без табаку, – проговорил тот, закашлявшись. – Уже никуда.
– Филя! – послышался голос матери, торопливо подошедшей к сыну в своём новом плаще, сапожках и берете, одетых по случаю его приезда.
Советник обернулся и тут же прильнул к поседевшей, но ещё крепкой старушке, поцеловав её в высокий лоб.
– Я узнаю этот запах! – воскликнул он радостно. – Ты, как и прежде, моешь волосы ромашковым мылом.
– Оно моё любимое, – проговорила Лидия Владимировна и, улыбнувшись, отступила в сторону.
Глядя поверх очков, Филипп Филиппович не мог поверить тому, что эта шедшая к нему в объятия ладно сложенная, с красивым лицом девушка, одетая в тёмно-синее с розовыми полосками пальто, его сестра.
– Лиза! – воскликнул он, широко улыбнувшись, – Не верю глазам своим. Как ты выросла! Как похорошела! Ангел! Вы посмотрите, ангел!
– У нашей девочки в этом году второй юбилей, – сказала гордо мать, проведя рукой по русым, спадающим с плеч волосам дочери. – Ей исполнится двадцать лет.
– Одна беда только – женихи покоя не дают, – вставил Филипп Васильевич, сдвинув брови. – Повадились под окнами ходить.
– Ну, папа! – вспыхнула Лиза, заметно покраснев.
– Ну что, папа. Ходят ведь. От учёбы отвлекают. А тебе готовиться надо, поступать, – сказал старик, с прищуром посмотрев на сына. – Да ладно бы ещё статные ходили. Высокие. С усами. Гусары. А то ходят какие-то сморчки. Ни рожи, ни кожи.
– Папа.
– Хорошо. Молчу. Молчу.
– Сколько можно её стращать, – заступилась за дочь Лидия Владимировна. – Дал бы девочке хоть в выходные передохнуть. Она и так всю зиму из-за книг головы не показывала.
– Долго ли до осени, – сказал старик, изменившись в лице. – Оглянуться не успеете, как она вам пятки щекотать станет. Или вы и на этот год пропустить думаете?
– Нет, папа, что ты! – вспыхнула Лиза. – В этом году обязательно поступать буду. Дальше откладывать нельзя.
– Хоть на этом спасибо, – произнёс Филипп Васильевич, с недоверием взглянув на дочь и на жену. – Пойдёмте-ка скорее домой. Зябко. Начинаю подмерзать.
Ни одна другая улица Рязани, кроме этой, вытянутой дугой от вокзала к дому, не оголяла в мыслях Филиппа Филипповича столько острых и, казалось бы, оставленных в прошлом воспоминаний. Потому что всё, что составляло жизнь его, было связанно именно с этой улицей.
И бегство по ней из дома в двадцать четыре года, когда он более не мог оставаться на содержании своего отца. И триумфальное возвращение из столицы в отпуск с первыми заработанными за год деньгами. И даже любовь, та, которую он предпочёл оставить ради карьеры. У голубой обветшалой стены трёхэтажного здания, теперь уже сильно накренившегося в сторону.
– Сынок, – спросил старик советника, придержав его за рукав куртки. – а ты надолго ли к нам приехал? Или как всегда.
– В этот раз, отец, я собираюсь гостить у вас не менее двух недель.
– Вот так радость! – воскликнула мать.
– Правда, на несколько дней мне всё же придётся отлучиться по делам в Скопин.
– В Скопин, – повторил старик. – Так это ничего. Это недалеко.
Пройдя ещё чуть более сотни метров по правой стороне улицы, советник, точно приметив что-то на левой стороне, перебежал автомобильную дорогу. Следом за ним, не отставая, бросилась его сестра.
– Филипп, Лиза, вы куда? – крикнула удивлённая внезапным поступком детей мать.
– Идите домой! – крикнул советник, проведя рукой по коре старого тополя, на которой были едва различимы две вырезанные ножом заглавные буквы Ф и Т. – Не беспокойтесь. Мы придём позже.
– Сынок, слышишь? – крикнула Лидия Владимировна, сделав короткий шаг по направлению к детям. – Только прошу вас, не опоздайте к ужину.
– Хорошо! – ответила Лиза. – Мы обязательно будем к ужину.
– Да оставь ты их, – проскулил старик, сморщив от боли лицо. – Пойдём скорее домой.
– Опять колено?
– Колено, – проговорил Филипп Васильевич, массируя коленную чашечку. – Будь оно не ладно.
Убедившись в том, что родители продолжили идти по улице в сторону дома, Лиза, кокетливо улыбнувшись, спросила брата:
– А почему ты с ней расстался?
– С кем?
– Ну, с этой Т.
– Она отказалась уехать со мной в столицу, а я не хотел оставаться в Рязани, - ответил он и вдруг, замявшись, покраснел.
– И что же с ней теперь?
– Не знаю.
– Быть может, она вышла замуж, – сказала Лиза и, добавив, закружилась в танце. – А может, и не вышла!
– Ну как это не вышла. Она была очень красивой и умной девушкой. Наверняка и замуж вышла, и детей нарожала. Она всегда любила детей.
– А где она жила?
– В девятом доме, на Липовой.
– Так это же в одном из тех частных домов, рядом с которыми мы вечерами любим гулять с Бо! – воскликнула девушка, сумев сдержаться и не произнести целиком имени своего возлюбленного.
– Кто этот Бо? – спросил Филипп Филиппович, улыбнувшись.
– Он, – замялась Лиза, на ходу придумывая объяснение. – Он мой друг.
– Ах, друг!
– Хочешь, прогуляемся к её дому?
– Ну уж нет, – возразил советник, сделавшись серьёзным. – Мне там делать нечего. Да и холодает уже.
– А что, если она так и не вышла замуж? И даже теперь продолжает ждать одного тебя.
– Ждать! Меня! Да что ты! Что ты! Столько лет прошло. Столько не ждут.
– А вот я бы ждала, если любила.



IV.



Следующим утром, ещё затемно, к автобусным и трамвайным остановкам со всех улиц и переулков начали стекаться люди, торопящиеся на работу. Многие из которых, как это часто бывает в межсезонье, были одеты не по погоде. Идучи по выстуженному за ночь холодным ветром городу, они были вынуждены прятать за воротниками своих тонких курток замёрзшие мочки ушей.
Советник же сладко спал в своей кровати под тяжёлым ватным одеялом, убаюканный чередой ярких и сладостных воспоминаний о Тамаре. Точно не было этих долгих шестнадцати лет, разделяющих влюблённых. Точно они и не прощались вовсе, а, как и прежде, расставшись у двери её дома, сказали друг другу: до свидания.
А в выставочных залах художественного музея, продолжаясь с вечера, шло приготовление ко встрече проверяющего. Иван Павлович, одевшись в свободные брюки и вязаный жилет поверх рубашки, со знанием дела распоряжался двумя вызванными к семи утра уборщицами и одним хромым завхозом.
– Вы, Зинаида Фёдоровна, не правильно подоконники протираете, – говорил он старенькой уборщице, выхватив из её шелушащихся рук тряпку и начав елозить ею по поверхности крашеного белой краской дерева. – Вот как мыть надо! Вот как!
– Да их не мыть треба, а ужо красить пора, – отвечала старушка, поправляя сдвинувшийся на бок павлопосадский платок.
– Скажите тоже красить. Эта грязь отмываться должна!
– Ну какая же это грязь, когда даже мне, слепой старухе, видать, что из – под белой краски коричневая проступает.
– Ничего тут не проступает, – отрезал Иван Павлович, сдвинув брови. – Мойте так, как я вам показал, и не пререкайтесь.
А завидев за плечом уборщицы согнутую на здоровую ногу фигуру завхоза, устанавливающего стремянку не под нужной люстрой, он бросил на подоконник тряпку и поспешил заняться освещением в зале.
– Эй! – крикнул Иван Павлович, подходя к пятидесятилетнему жилистому мужику. – Никита, как вас там.
– Дмитриевич, – устало проговорил завхоз, нехотя обернувшись.
– Вы зачем под этой люстрой лестницу поставили, когда лампочки не светят в другой? – спросил заместитель, заподозрив завхоза нетрезвым.
– Так у нас же во всём музее последовательное соединение электрической цепи. Потому, я думаю, сперва надо проводку в этой люстре посмотреть, а затем уж к той переходить.
– В первую очередь надо начальство слушать, а уж потом самим думать, – перебил Иван Павлович глупого работника, вырвав из его рук стремянку и установив её под нужной люстрой.
Осторожно поднявшись по ступенькам и выкрутив из одного патрона лампочку, он стал вертеть её перед своим лицом в надежде распознать признаки перегорания искусственного источника света.
– Сгоревшая, – сказал вдруг заместитель директора утвердительно и опустил вниз руку. – Дайте-ка мне другую.
Завхоз быстро вынул из кармана спецовки лампочку, дунул на корпус цоколя и, иронично улыбаясь, передал её начальнику.
– Не светит, – огорчённо проговорил Иван Павлович, вкрутив лампочку в патрон. – А почему? Не рабочая, что ли.
– Она новая, – сказал завхоз, предупреждая череду возможных обвинений в свой адрес.
– Если новая, тогда почему не светит! – возмутился заместитель, задумавшись. – А может, заземления нет? Точно! Да ведь на люстре, по всей видимости, нет заземления. Потому и не светит!
Обрадовавшись озарившей его голову мысли, Иван Павлович осторожно спустился на пол. Передал лампочку завхозу и оправился.
– Ищите заземление, – сказал он после и, приметив за окном идущего к музею директора, поспешил ко входу.
– Какое ещё заземление, – прошептал завхоз, провожая взглядом самодура начальника. – У нас во всём музее отродясь заземления не было.
Проведя бессонную ночь, директор, тяжело передвигая ватными ногами, поднимался на крыльцо музея, проклиная в мыслях проверяющего. «Как мальчишка, – упрекал он себя, – Не мог уснуть. Ворочался. Думал. А о чём, спрашивается, я думал? О том, как бы проверяющему угодить. Как бы обмануть его. Как бы задобрить. Откуда он только свалился на мою голову. Да ещё и теперь. Неужели и впрямь доложил кто-то в министерство о пожаре. Неужели Лавочкин».
– Илья Валентинович, доброе утро! – воскликнул Иван Павлович, встретив директора у входа. – Вижу, вы не в духе сегодня. Что-то случилось?
– Не спал, – отрезал директор, продолжив идти в сторону своего кабинета. На второй этаж.
– Может, распорядиться, чтобы вам принесли кофе? – спросил заместитель, последовав за директором.
– Пожалуй, – согласился тот. – Вы видели Лавочкина?
– Нет. Он ещё не приходил.
– Нам нужно как можно скорее с ним поговорить.
– Вы что же, тоже думаете, что именно он мог доложить наверх? – спросил оживившийся заместитель.
– Ничего я не думаю! – воскликнул Илья Валентинович, остановившись перед распахнутой дверью кабинета. – Но поговорить с ним до прихода проверяющего необходимо.
«Значит перестал старик доверять Лавочкину, – сказал себе Иван Павлович, наблюдая за закрывающейся перед ним дверью. – Это хорошо. Если проверяющему удастся накопать что-то на музей, то директору долго в своём кресле не усидеть. А значит, меня вместо него назначить могут. Как есть меня. Больше некого. Вот тогда-то я разгуляюсь. Первым делом от Лавочкина избавлюсь. Уволю его к чёртовой матери, чтобы он больше никогда у меня под ногами не путался».
– На ловца, как говорится, и зверь бежит! – воскликнул заместитель, краем глаза увидев поднимавшуюся на этаж секретаршу.
– Доброе утро, – поздоровалась девушка, заставив себя улыбнуться.
– Катенька, – сказал Иван Павлович, приобняв секретаршу за талию и увлекши её на первый этаж музея. – Илья Валентинович просил вас ему кофе приготовить. И ещё. Вы Лавочкина сегодня видели?
– Так Бориса же не будет сегодня.
– С чего вы это взяли?
– Он звонил. Сказал, что приболел.
– Ах, вон оно что. Значится, звонил. Значится, приболел. Как замечательно всё складывается.
– Что, простите?
– Нет. Нет. Ничего. Не обращайте внимания, – ответил Иван Павлович, сощурив глаза. – Это я так. Сам с собой. Идите, Катенька, приготовьте директору кофе. Он ждёт.
Оставшись в одиночестве посреди вестибюля, заместитель директора растянулся в улыбке, потирая от удовольствия руки. «Может и не придётся мне самому об этого Лавочкина руки марать. Уволит его старик, да и конец истории».


V.


Истосковавшаяся по сыну мать проснулась рано и, ещё не поднявшись с постели, стала прикидывать в уме, чем бы таким особенным и вкусным порадовать на завтрак Филю.
«Помнится, – сказала себе Лидия Владимировна, – мой мальчик по утрам любил лакомиться блинчиками, начинёнными творогом. Но где же я теперь достану творог? Евдокия Николаевна уж лет как шесть назад померла. А Егор Петрович больше не возит в город. Да и вообще, пожалуй, уже и корову продал. Куда ему в семьдесят лет с коровой совладать. Может, испечь пышки? Мука у меня есть. Яйца тоже. И молоко».
– Испеку – ка я пышки, – приказала она себе и, кряхтя, сползла с высокой кровати.
Расчесала перед зеркалом в бронзовой раме седые волосы. Надела нарядное платье и, повязав на ходу новый фартук, вышла из комнаты.
– Ты посмотри! – воскликнул сидевший за столом с чашкой горячего чая Филипп Васильевич, увидев вошедшую на кухню жену. – Новое платье надела и фартук. Неужто для Филиппка вырядилась.
– Ну не каждый же день в доме сын ночует, – обиженно проговорила Лидия Владимировна, – чтобы я могла себе позволить перед ним в лохмотьях расхаживать. Пусть запомнит меня красивой.
– Ничего – то для вас, женщин, нет важнее внешней красоты.
– Так, – отрезала старушка, подойдя к столу. – Давай-ка, дорогой мой, допивай скорее свой чай и сходи куда-нибудь. А я тем временем пышки испеку.
– Пышки! – воскликнул старик и закашлялся, подавившись чаем. – Да ты же их уже лет десять не пекла.
– И теперь бы не стала, да вот только творогу купить негде. А магазинный, ты знаешь, я не люблю. Он не натуральный.
– А я догадался! – воскликнул старик. – Ты хотела пожарить Филиппку, свои фирменные блинчики с творогом! Припоминаю, как он их за обе щёки уплетал, когда был маленьким. Паразит никогда мне не оставлял. Все до последнего съедал.
Филипп Филиппович проснулся на час позже привычного ему времени, почувствовав себя совершенно выспавшимся и отдохнувшим. Он приятно потянулся и, продолжив нежиться в кровати, укутался в тёплом ватном одеяле. «Точно и не уезжал из дома, – сказал себе мужчина, надев очки и обведя глазами комнату, – Всё, как и прежде, на своих местах. На стенах висят мои юношеские рисунки и школьные грамоты. У окна стоят любимые игрушки. И пахнет детством».
Услыхав нетвёрдые шаги отца, проходящего мимо приоткрытой двери его комнаты, советник, притворившись спящим, замер. (Ему хотелось в это первое утро в доме побыть одному). Когда же шаги стихли, он выдохнул и, уткнувшись носом в подушку, подумал о Тамаре. «А ведь где-то в моём старом альбоме могла сохраниться её фотография», – сказал себе Филипп Филиппович и, тихонько поднявшись с кровати, крадучись подошёл к дубовому шкафу. Осторожно, стараясь не издать скрипа, открыл дверцу и, схватив с полки альбом, быстро вернулся в кровать под одеяло.
«Вот она, моя Тамара, – проговорил он, взглянув на пожелтевший от времени снимок, – Я очень хорошо помню, как взял в тот день подаренную мне отцом Вилию , и мы долго гуляли по центру города. Кажется, ей было семнадцать».
В следующую секунду, напугав советника и заставив его в очередной раз притвориться спящим, в комнату вбежала Лиза. Девушка остановилась у изножья кровати брата и, затаив дыхание, прислушалась.
– Я знаю, что ты не спишь, – проговорила она играючи, спустя несколько секунд выжидания. – Знаю.
Советник не реагировал на громкие возгласы Лизы. Продолжал дышать ровно и не шевелиться. И если бы сестре не пришло на ум пощекотать ему пятку, он мог бы еще долго выдавать себя за спящего.
– Лиза! – вскрикнул Филипп Филиппович, захихикав. – Ну нельзя же таким бесчеловечным способом будить спящего человека.
– Ты ведь не спал! – воскликнула девушка, усевшись на кровать брата. – Я слышала, как ты ходил по комнате.
– Ничего я не ходил.
– Ходил! Ходил! Я слышала!
Лиза задорно рассмеялась и, уличив момент, стянула с Филиппа Филипповича одеяло.
– А что там у тебя? – спросила сестра, успев вырвать из рук брата фотокарточку. – Это она? Та самая?
– Она.
– Красивая! Может, всё-таки сходим сегодня к её дому.
– Вздор! – вспыхнул советник, приподнявшись на спинку кровати. – Я тебе ещё вчера сказал, что мне там делать нечего!
– Вот ты опять боишься.
– Да ничего я не боюсь. Только не вижу никакого смысла в том, чтобы ворошить давно забытое прошлое.
– Я вижу, какое оно для тебя забытое, – произнесла Лиза, положив на край кровати фотографию Тамары. – А вообще жаль. Хотя ты прав, лучше не ходить. Зачем этой красивой женщине нужен такой нерешительный и скучный муж.
Филипп Филиппович нахмурился, хотел чем-то возразить сестре. Но увидев вошедшую в комнату мать, распрямил лоб и точно по-детски улыбнулся.
– Доброе утро, – сказал он.
– Доброе утро, сынок, – поздоровалась Лидия Владимировна, обласкав мужчину материнским взглядом. – Лиза, а ты что делаешь в комнате брата? Опять не даёшь ему выспаться?
– Мама, он сам проснулся. Я не будила. Правда.
– Не ругай её, – вступился за сестру советник. – Когда она пришла ко мне в комнату, я и в правду уже не спал.
– Хорошо, не буду, – проговорила старушка, отведя сердитый взор от дочери и, развернувшись к выходу, прибавила: – Ровно через полчаса жду вас обоих к столу. Я поставила пышки.
– Пышки! – воскликнула Лиза, став хлопать в ладоши. – Я очень люблю пышки!
– Как быстро постарела мать, – проговорил Филипп Филиппович, проводив старушку взглядом.
– Этой зимой она тяжело и длительно болела, – начала рассказывать Лиза, перестав хлопать в ладоши и убрав с лица улыбку. – Нам с папой даже пришлось ей вызвать скорую. Но ты же знаешь, маму никакой силой не заставишь поехать в больницу. Да что там в больницу! Она даже из комнаты отказалась выходить, когда приехал врач. Кашляла там, за стеной, надрывалась, но не выходила. А доктору, что оставалось. Ничего. Он постоял несколько минут перед запертой дверью, затем развёл в стороны руки, поднял со стула саквояж и поспешил на следующий вызов. К больному, который будет ему рад.
– Что тут скажешь, – произнёс советник, поднявшись с кровати. – Она всегда была такой.
– Была. А теперь мама постарела. И больше не может продолжать лечить себя народными средствами. Ей необходима квалифицированная помощь специалистов.
– На то её воля. А насильно, знаешь ли, даже совершенно здорового человека, если он не захочет жить, не заставишь.
Аромат, распространившийся из кухни по всему дому, застал Филиппа Филипповича в гостиной, смотрящего на фотографии своего знаменитого и почитаемого в семье прадеда. Первого управляющего Рязанско – Козловской железной дороги. «Не дотянул я до прадеда, – с сожалением подумал советник, – Так и не сумел в люди выбиться».
– Знаешь, почему мой дед, несмотря на множество претендентов, занял должность управляющего нашей железной дороги? – спросил вошедший в гостиную старик.
– Потому как образование получил соответствующее этой должности, – ответил Филипп Филиппович, отойдя от стены и опустившись в кресло.
– Образование то оно, конечно, имело факт существенный, – сказал Филипп Васильевич, расположившись в кресле напротив сына. – Но всё же не менее важным обстоятельством была его предстоящая женитьба на моей бабке Анастасии Филипповне. Дочери разорившегося в те неспокойные годы дворянина. Да, да. Что ты так смотришь, как будто впервые слышишь. Мы с тобой как есть потомственные дворяне.
– Теперь уже не модно быть дворянином. Папа.
– Так вот, женщиной она была властной, – продолжил старик, не обратив внимание на обидную реплику сына. – Прямой. И потому сразу же без колебаний заявила моему деду, что замуж готова выйти только за управляющего железной дорогой. Вот ему и пришлось изо всех сил добиваться назначения. И он добился.
– Ну, без образования ему бы никто не доверил управлять одной из крупнейших в те годы железной дорогой.
– Образование. Образование. Заладил, как глухарь на токовище. Да ничто твоё образование без должного побуждения к действию. Ты вот и образован и воспитан. А выше советника скакануть не можешь. А почему не можешь, знаешь?
– И почему же? – глубоко выдохнув, спросил советник, в очередной раз втянутый отцом в этот разговор.
– Потому что цели у тебя нет.
– Отец, я тебе уже сотню раз говорил, что в министерстве без родственных или дружеских связей невозможно двигаться вверх по служебной лестнице.
– Да жениться тебе надо! – воскликнул старик. – Может, попадётся умная. Заставит тебя мозгами шевелить. Сразу продвинешься.
– Ты опять!
– Мать извелась уже. Каждый день от неё слышу. Когда же это наш Филя женится. Когда женится. Попусту, только надеется. Оттого и болеть чаще стала. Пожалел бы мать. Женился.
Филипп Филиппович смолчал, почувствовав себя виноватым. Затем обернулся и, увидев в дверном проёме мать, прочитал в её глазах надежду. Он мог бы поклясться, что слышал, как они сказали: ну, может быть теперь, после этого разговора с отцом, мой сынок наконец-то женится.
В гостиную вбежала Лиза. Девушка была так рада тому, что в доме гостит брат и пахнет выпечкой, что не заметила даже, как больно на душе сделалось Филиппу Филипповичу.
– Пойдёмте скорее завтракать! – воскликнула она и, обняв брата за шею, поцеловала его в начавшую лысеть макушку.



VI.



До обеда Иван Павлович предпочёл не выходить из кабинета. А после слышал от экскурсовода, которому сказала секретарша, что директор послал домой за Лавочкиным. «Видимо сдают нервы у старика, если решил за больным послать, – сказал себе заместитель, раскладывая по папкам приготовленные для возможной проверки документы, – До приезда проверяющего узнать хочет, сообщал Лавочкин в министерство о пожаре или не сообщал. Надеется подготовиться. Только поздно, уважаемый Илья Валентинович, теперь о том думать, как кресло директора под собою удержать. Теперь поздно. Хорошо, если простым увольнением отделаетесь. А то ведь могут и по статье уволить. Как говориться, с конфискацией».
Раздавшиеся из коридора шаги привлекли его внимание. Одни были короткими и звонкими. Другие же, напротив, широкими и нетвёрдыми. «Верно секретарша Лавочкина к директору ведёт», – подумал Иван Павлович и, тихонько приоткрыв дверь, высунул из кабинета голову.
Нескладная фигура молодого человека, одетого в короткий серый пиджак, вытертый в локтях, и чёрные измятые брюки, шагала вслед стройной секретарши к кабинету директора. Остановившись перед затворённой дверью, Катя решительно постучалась.
– Проходи, – прошептала она Борису, – Илья Валентинович ждёт тебя.
Лавочкин, взглянув в полные сочувствия круглые глаза Кати, обречённо выдохнул и, опустив голову, скрылся за дверью.
Радости Ивана Павловича не было предела. Он понял по виду виноватого Лавочкина, что это он, он и не кто иной, сообщил в министерство о пожаре. «И сообщил-то, дурак, наверняка в подробностях. Будто не понимает, что и его могут уволить за соучастие, – размышлял заместитель, – А директора попрут. Не сегодня, так завтра, но попрут этого засидевшегося в кресле директора пенсионера».
Не сумев более удерживать своё переполненное счастьем тело в тесном и душном кабинете, Иван Павлович, хлопнув дверью, поспешил в закусочную, расположенную в новом здании на перекрёстке. Ему хотелось поскорее отметить столь значимое в его жизни событие. Так сказать, насладиться за рюмкой водочки началом своего победоносного шествия. Но уже в вестибюле, у самых дверей, он, окрылённый будущими успехами, случайно толкнул посетителя музея, одетого в модный костюм.
Мужчина остановился и, пронзительно оглядев Ивана Павловича, вынудил его извиниться.
– Прошу простить меня, – проговорил заместитель, узнав в мужчине проверяющего. – Задумался. Не заметил вас.
– Ничего, – сказал тот низким голосом, удовлетворённый извинением. – На первый раз прощаю. Но в следующий раз поблажки не будет. Посему рекомендую вам быть более внимательным.
– Да, да. Конечно. Я буду.
Мужчина отвернулся и последовал дальше по вестибюлю. «Проверяющий, – решил Иван Павлович, оглядев важную и неторопливую походку незнакомца, – Как есть проверяющий. И одет. И голос начальственный. Ошибки быть не может. Он».
Заместитель хотел уже выйти из музея и поспешить в закусочную, но в ту же секунду подумал о том, что так дело оставить нельзя. Так могут случиться последствия. Пренеприятные последствия. «Я должен загладить перед ним свою вину, – сказал он себе решительно, – Должен добиться расположения. Но как? Представиться и предложить ему свои услуги. А там видно будет».
– Простите, – окликнул он проверяющего и быстро нагнал его. – Меня зовут Иваном Павловичем. Я заместитель директора этого чудесного музея.
Мужчина остановился, нехотя обернулся и, сурово сдвинув брови, посмотрел на заместителя.
– Хотите, я проведу вам экскурсию по музею? – продолжил Иван Павлович, натянув на лицо свою фирменную улыбку.
– Пожалуй, – коротко ответил мужчина.
– Позвольте узнать ваше имя.
– Григорий Степанович.
– Итак, Григорий Степанович, с чего желаете начать экскурсию по музею? Быть может, с картин наших местных рязанских художников, представленных в первом зале. Великих, не побоюсь этого слова, художников.
– С буфета, – отрезал тот, оглядев вестибюль музея.
– Что, простите?
– Начнём осмотр музея с буфета.
– Что же с буфета, так с буфета, – развёл руками заместитель. – Пройдёмте вон в ту дверь.
Иван Павлович никак не мог понять, зачем проверяющий уже битый час ходит с ним от картины к картине из зала в зал и, внимая каждому его слову, с несменяемой улыбкой на лице кивает головой. И лишь иногда, задерживаясь возле одного из полотен, произносит свою скупую фразу: вот эта, кажется, ничего.
– На сегодня хватит, – вдруг произнёс Григорий Степанович и, повернувшись, направился к выходу.
– Вы куда? – выдавил из себя ошеломлённый заместитель, чуть было не потеряв дар речи.
– В ресторан.
– А как же музей! Экскурсия!
– Завтра приду смотреть, – сказал проверяющий и, не останавливаясь, вышел вон.
«И как это понимать? – возмутился Иван Павлович, проводив Григория Степановича вопрошающим взглядом, – Он просто взял и вышел». В следующую секунду заместитель пришёл в ужас от мысли, посетившей его голову. «Это была проверка, – сказал он себе, почувствовав, как быстро вспотели его ладони, – Как же я сразу не понял. Теперь проверяющий самолично видел, что картину отреставрировали после пожара. А я. Я, определённо знающий о пожаре заместитель директора, врал ему об оригинальности этого полотна, о его сохранности. Значит, был в сговоре. Значит, также как директор, как Лавочкин, заслуживаю увольнения. Нет. Никого этот Григорий Степанович теперь не простит. Всех привлечёт к ответственности».
– Наконец-то я разыскал вас! – воскликнул вошедший в зал Илья Валентинович, напугав заместителя. – Что вы здесь делаете? Неужели картины смотрите.
– Это вы, – проговорил Иван Павлович, обрадовавшись появлению директора. – Не поверите. Проводил экскурсию проверяющему.
– Что! – воскликнул Илья Валентинович, оглядевшись по сторонам. – Он здесь! Приехал! А почему мне не доложили?
– Он был здесь. А теперь ушёл.
– Как ушёл! Куда? Почему?
– Если честно, я и сам в недоумении, – начал рассказывать Иван Павлович. – Мы встретились в вестибюле. Я сразу же узнал его. Предложил провести по музею экскурсию. Проверяющий согласился. Мы целый час ходили с ним по залам. Я рассказывал о картинах, о художниках, об истории музея. А потом он ни с того ни с сего вдруг взял и ушёл.
– Вот так просто ушёл, ничего не сказав? – спросил директор, усомнившись.
– Сказал, что придёт завтра.
– Завтра! Ничего не понимаю. А зачем же он приходил сегодня?
– Предполагаю за тем, чтобы выяснить, какие ещё картины могли пострадать в пожаре.
– Ерунда! – воскликнул директор и, ещё раз осмотревшись по сторонам, перешёл на шепот. – Лавочкин не писал писем в министерство.
– Не писал! А кто же тогда?
– Думаю, что никто.
– Но проверяющий. Он был здесь! Он смотрел картины!
– А вы уверены, что это был именно проверяющий?
– Но как же, – замялся заместитель. – Григорий Степанович был такой важный. Дорого одетый. С бакенбардами.
– С бакенбардами, – передёрнул директор, повысив голос. – Хватит. Не желаю я более знать об этом вашем проверяющем. Устал. Поеду домой. Высплюсь.
– Но он обещал вернуться завтра, – проговорил Иван Павлович, замявшись на последнем слове.
– Пусть возвращается! – воскликнул Илья Валентинович, упиваясь приподнятым настроением. – Нам бояться нечего!
Более не сказав ни единого слова, директор, оставив заместителя в зале, вышел из здания музея и, не оглядываясь, сел на тотчас подошедший к остановке троллейбус.


VII.



После расставания с Тамарой и переездом в столицу Филипп Филиппович ещё долгие годы не мог избавить себя от бремени любви, должной быть оставленной им в прошлом. И потому, пытаясь заглушить боль одиночества, начал присматриваться в театрах, где он любил бывать, к хорошеньким дамам полусвета. Но, потерпев череду унизительных неудач, советник принялся искать понимания у женщин, посещавших по воскресеньям устраиваемые в домах культуры вечера знакомств. А после и вовсе стал оказывать знаки внимания незамужним сослуживицам.
И только лишь однажды он всё же сумел расположить к себе дородную женщину в кресле которой каждый месяц стриг под гребёнку волосы. А вскоре пожалел о сделанном выборе. Ведь его избранница Галина, успевшая побывать замужем, сумела убедить неопытного мужчину в необходимости выращивания овощей и зелени на имеющейся у них с матерью старой дачке. Так горожанин, не привыкший к физическому труду, натирая себе первые кровавые мозоли черенком от лопаты, стал копать землю, удобрять её навозом и поливать дождевой водой, собранной в металлических бочках.
А с наступлением холодов Галя и вовсе решила начать таскать с собой советника по кухням старых подруг. Где, скучая возле окон и заставленных цветочными горшками подоконников, он слушал эти простые, порой откровенно неприличные разговоры женщин, собравшихся за обеденным столом.
В первое время эта болтовня только лишь раздражала Филиппа Филипповича. А вскоре стала вызывать в нём неконтролируемые приступы агрессии. Он пробовал говорить с Галиной, подбирал слова, придумывал оправдания. Но всё же пришёл к выводу, что ссылаться на болезнь проще. Стал часто болеть. А потом и вовсе умер. Умер для Гали. Она, поругавшись с ним, вернулась к своей матери в хрущёвку. А он был вынужден начать ходить в другую парикмахерскую. И о женитьбе зарёкся более не помышлять.
Теперь же, сидя за обеденным столом своих родителей, советник, боясь пошевелиться и тем обратить на себя внимание, желал провалиться в подпол. Ведь так горька была правда, присохшая к тонким губам его старой матери. Так оглушительны были слова, не соскочившие с них. И так тяжела оказалась надежда, возложенная на его опустившиеся с годами плечи. Он бы провалился и умолк. Не кричал. Не звал бы на помощь. Но что-то не ломающееся в нём приказало не колебаться более, не придумывать отговорок, а встать изо стола и пойти. К Тамаре.
И пусть она окажется замужем. Пусть буду дети. Пусть. «Только бы приблизиться к ней, – убеждал он себя, – Суметь посмотреть в её красивые зелёные глаза и признаться. Признаться в любви, которую я молчаливо нёс с собой все эти годы. И, может быть, тогда мне станет легче».
– Лиза, – спросил советник, подняв голову и посмотрев на сестру, сидевшую напротив него за столом, – не хочешь ли ты сегодня прогуляться со мной по городу?
– Хочу, – ответила девушка, улыбнувшись.
После обеда всё существо Филиппа Филипповича трепетало от осознания того, что он ступил на ту самую тропу, которой не ходил уже более шестнадцати лет. Что каких-то две тысячи шагов теперь, как и прежде, отделяют его от дома Тамары. И что очень хочется быть счастливым. Не переставая дышать этим полным теплых воспоминаний воздухом.
Вскоре он дрогнул, увидев за старым дубом истощённый и облупившийся фонтан, когда-то дышащий свежестью. «Нет, – приказал себе советник, – Не пойду. Ведь её любовь могла так же, как и этот занесённый пылью фонтан, давно угаснуть». Он остановился и оглянулся назад.
– Испугался! – воскликнула Лиза. – Я так и думала. Ты испугаешься и не пойдёшь.
– Ничего я не испугался, – проговорил советник нерешительно. – Только не хочу идти к дому той, которая будет мне не рада.
– С чего же ты решил, что Тамара непременно должна быть тебе не рада?
– С того, что счастливые люди никого не ждут, а несчастные убеждены, что не дождутся, – ответил он сестре, глубоко выдохнув, и с сожалением посмотрел вперёд.
– Но, – замявшись, проговорила Лиза. – Она ждёт. Я знаю.
– Тамара не ждёт меня.
– Мне казалось, – произнесла девушка с обидой в голосе, – что мой брат сильный и решительный человек. Что он не поддаётся сомнениям. И всегда доводит начатое дело до конца. А теперь я вижу, как ошибалась.
– Но Лиза, ведь ты же знаешь, что я прав.
– Ничего я не знаю. И ты не знаешь. Никто не знает.
– Хорошо, – произнёс советник. – Я пойду к Тамаре и позволю тебе воочию убедиться в том, что ничто и даже любовь женщины недолговечна.
Лиза, бросив на Филиппа Филипповича сердитый взгляд, сказала себе: «Мой брат такой же, как и Борис. Скромный и нерешительный. Боится признаться в чувствах. Но я же вижу, как он любит Тамару. Да и она должна, должна его любить!»
До поворота на Липовую улицу они шли молча. Филипп Филиппович с болью в сердце смотрел на покосившийся от времени деревянный забор детского сада, куда его за ручку водила мать. Затем на выцветшие оконные рамы трёхэтажных жилых домов, в одном из которых на первом этаже торчала непокрытая седая голова старушки, разглядывающей через грязные стёкла незнакомого ей человека, идущего по пятам красивой девушки. На разрушенную детскую песочницу и сломанные качели. Советнику вспомнилось, как много лет назад Тамара, упав с них, разбила себе коленку, а он, пытаясь остановить кровь, приложил к ране сорванный у дороги лист подорожника.
Лиза же, как и всегда, не могла не думать о возлюбленном. «Но почему? – в сотый раз задавала она себе один и тот же вопрос, – Почему нельзя мне выйти замуж за Бориса? Почему отец против? Ведь мне незачем присматриваться к другим парням и тем более взрослеть. Я люблю Бориса! А он любит меня. Страдает в разлуке. И, кажется, перестал хорошо питаться. Похудел. Осунулся. Бедный. Только бы не заболел».



VIII.


Проснувшись ещё до рассвета, Тамара заварила себе чашку своего любимого зелёного Адыгейского чая и, укутавшись в широкий шаль, села за письменный стол проверить под желтоватым светом настольной лампы контрольные работы учеников третьего класса.
А после того, как за окнами вспыхнула утренняя заря, она позавтракала приготовленной на воде овсяной кашей. Оделась в старенькое, но очень ею любимое коричневое с белыми полосками платье, тёмно-серое, единственное висевшее на вешалке при входе пальто и обулась в новые, совсем недавно купленные на местном рынке, замшевые полусапожки. Окинула взором прихожую и, взвалив на плечо полную тетрадей сумку, отправилась в школу.
Дети издали без всякого труда узнали по стройной фигуре Тамары свою учительницу. Они, обрадовавшись, догнали её и, окружив, наперебой стали забрасывать вопросами. А Тамара Николаевна, будучи внимательной к своим ученикам, старалась каждого их них не оставить без ответа. Ведь она понимала, как были важны те минуты, в которые дети жаждут получить ответ. И как важен хороший ответ.
– Тамара Николаевна, – сказала подошедшая к ней и окружившим её детям учительница биологии. – Опять вам ваши головастики проходу не дают.
– Доброе утро, Ирина Сергеевна, – поздоровалась Тамара, нахмурив брови. – Они не головастики. Они мальчики и девочки. Правда дети?
– Правда! – прокричали хором ученики.
– Дети, – обратилась Ирина Сергеевна к ученикам, слегка наклонившись и растянув в улыбке губы, – оставьте нас наедине с вашей учительницей. Взрослым поговорить нужно.
Дети ещё плотнее прижались к своему преподавателю. Не желая с ней расставаться.
– Идите в класс, – сказала Тамара. – Я догоню вас. Идите.
– Удивительно, как сильно они к тебе привязаны, – проговорила Ирина Сергеевна, проводив детей завистливым взглядом. – Точно, ты им родная. А мои меня порой даже не замечают. Да вот только вчера вечером двое учеников восьмого класса, повстречавшиеся мне на площади, прошли мимо, не поздоровавшись.
– К сожалению, не из всех учеников удаётся вырастить воспитанных людей.
– Точно. Не из всех, – подхватила Ирина Сергеевна. – А в особенности из тех, которые и в школу-то ходить отказываются.
– Оставим это. О чём ты хотела со мной поговорить?
– Помнишь, я рассказывала тебе, что на прошлых выходных познакомилась с интересным мужчиной?
– Помню.
– Сегодня он пригласил меня в кафе.
– Поздравляю.
– Рано поздравляешь, подруга, рано, – понизив голос и оглянувшись по сторонам, сказала Ирина Сергеевна. – Он обещал прийти с другом. А меня попросил привести с собой красивую подругу. Ты же у нас красивая.
– Ах, вон оно что. Я не пойду!
– Как не пойдёшь? Почему?
– Не пойду и все, – ответила Тамара, опустив глаза. – Мне в класс идти нужно. Дети ждут.
– Тома, я не понимаю, почему ты отказываешься. Ведь живёшь одна. Мужика у тебя нет.
– Я детей люблю. Они любят меня. А с мужчинами сложно. Не хочу. Прости. Побегу.
– Ну, беги, беги, – с сожалением пробормотала Ирина Сергеевна и нехотя поднялась на школьное крыльцо.
После окончания уроков Тамара, старясь избежать встречи с подругой и возвращения к неприятному ей утреннему разговору о мужчинах, проскользнув по коридору к выходу, поспешила домой. А дорогой, сама не зная почему, решила выстирать со всех окон занавески.
Тамара не заводила в своём доме ставшие так популярными у других хозяек бытовые приборы, потому как была убеждена во вреде от них не только традиционному образу жизни русского человека, но и его здоровью. Считала, что от употребления в пищу продуктов, хранящихся в холодильнике, может развиться онкология. Чрезмерный просмотр телевизионных каналов приведёт к слабоумию. А использование стиральной машинки станет причиной излишней неаккуратности. И потому, достав из кладовки широкий оцинкованный таз, она, переодевшись в домашний сарафан, принялась за стирку.
Филипп Филиппович, подойдя к дому Тамары, остолбенел, увидевши за низеньким, как и прежде, уютным заборчиком родимую сердцу женщину, занятую развешиванием на верёвке стираного белья. Он смотрел на неё не моргая, боясь выпустить из виду и вновь потерять. Она же, закончив развешивать бельё, оглянулась и, не узнав его, повернувшись спиной, поспешила в дом.
Этот холодный, мимолётный взгляд Тамары пронзил душу советника больнее, чем нож пронзает плоть. Филипп Филиппович хотел бежать. Но не мог. Не мог сделать и шагу. Не мог и отвернуться. Продолжал смотреть на отдаляющуюся фигуру любимой женщины и страдать. «Забыла, – вопил мужчина, переполненный отчаянием. – Она забыла меня!»
Тамара, точно услыхав мольбы несчастного, остановилась на пороге. Замерла. И вдруг, обернувшись, впилась глазами в бледное лицо советника.
– Филипп, – произнесла она с сомнением в голосе.
– Тамара, – прошептал он осторожно, точно боясь спугнуть.
Лиза, стоявшая чуть поодаль, облегчённо выдохнула, узнав в этой красивой и статной женщине любовь. Преданную любовь, долголетнюю, единственную. Она тихонько, стараясь не обратить на себя внимания, отступила назад и, ещё раз посмотрев на ошарашенного, но счастливого брата, шагнула за угол соседского забора. И, подумав о Борисе, поспешила в сторону художественного музея.
Выйдя из дверей музея на свежий воздух, Лавочкин пошёл прямо по улице, не понимая, куда он идёт и зачем. Вся его и без того запутанная жизнь теперь, после разговора с директором, перестала иметь хоть какой-нибудь смысл. Он, скорее всего, потеряет работу, а вместе с ней потеряет и Лизу.
Почувствовав смертельную усталость, парень замедлил шаг и, доковыляв, сел на первую попавшуюся ему лавочку, установленную в самом центре нового городского парка. Успокаивающий шум веток клёна и тёплые, ласкающие кожу порывы ветра придавали сил. Вскоре он облегчённо выдохнул и откинулся на спинку скамейки. В эту самую секунду Лиза, подкравшись тихонько сзади, прикрыла тёплыми ладошками глаза возлюбленному и, чуть сдерживаясь от смеха, выжидала.
– Я узнал тебя, – сказал Лавочкин подавленно.
– И кто же я? – спросила девушка играючи, умышленно понизив голос.
– Лиза! Перестань! Хватит!
– Какой ты сегодня скучный, – произнесла она, обойдя лавку и сев рядом с парнем. – А я вот менее получаса назад видела, как может в глазах женщины гореть настоящая любовь. Ты не слушаешь меня? У тебя случилось что-то?
– Теперь твой отец тем более не позволит нам жениться, – произнёс он и, повернувшись к Лизе, посмотрел ей прямо в глаза. – Наверное, меня уволят с работы. А другой такой в городе я найти не смогу. Придётся ехать в столицу.
– Я не отпущу тебя! – вспыхнула Лиза. – Даже не думай! А почему тебя хотят уволить?
– Директор решил, что проверяющий, должный приехать из столицы со дня на день, приедет по письму, в котором я сообщил о произошедшем у нас в музее пожаре.
– Ты отправлял письмо в столицу? – сдвинув брови, спросила Лиза.
– Нет, конечно!
– Тогда почему же директор так считает?
– Думаю, что Илья Валентинович пошёл на поводу у своего заместителя. У этого завистливого и тщеславного карьериста, который только и мечтает о том, чтобы поскорее от меня избавиться.
– В таком случае, тебе не стоит беспокоиться. Ваш директор – человек здравого ума. Уверена, он во всём разберётся, – сказала она и оглянулась по сторонам. – Полюбуйся лучше, какая чудесная сегодня погода! Как прекрасна весна! И как хочется любить!



IX.



– Ты расскажешь им? – нарушив тишину, спросила Лиза брата за ужином.
– Мне нечего рассказать, – проговорил сдержанно Филипп Филиппович, бросив на сестру сердитый взгляд.
– Лиза, не приставай к брату, – вмешалась в разговор детей Лидия Владимировна.
– А ты, мать, не встревай, – сказал старик, с прищуром посмотрев на сына. – Полюбуйся лучше, как у нашего Фильки уши покраснели. Точно, как в детстве, когда он взрослых обмануть пытался. А ну говори, паразит, о чём тебе нечего рассказывать своим родителям!
– Отец, это не смешно, – проговорил советник, сняв с лица очки и начав деловито очищать носовым платком стёклышки от пыли. – Я уже давно не ребёнок.
– Он был у Тамары! – воскликнула Лиза, более не сумев себя сдерживать.
– Ты был у Тамары? – прохрипела мать, чуть было не подавившись кусочком запечённого мяса.
– Что за Тамара? – спросил старик, оглядев родственников.
– Да, – ответил советник матери, с трудом заставляя себя оставаться непоколебимым. – Я был сегодня у Тамары.
– Сынок! – воскликнула взволновавшаяся и в миг раскрасневшаяся старушка. – Неужели это правда. Неужели. А как она приняла тебя?
– Она ждала меня, – ответил советник, надев очки и застенчиво улыбнувшись. – Всё это время ждала.
– Ну, слава Богу, – проговорила старушка и, положив на стол вилку, перекрестилась. – Тамара мне всегда нравилась. Она хорошая девочка.
– Тамара уже давно не девочка.
– Да о какой Тамаре, чёрт побери, вы здесь говорите! – вскрикнул старик и, ударив по крышке стола, приподнялся на стуле. – Кто она такая?
– Папа, мы говорим о той самой Тамаре, которая живёт на Липовой улице, – пояснила Лиза отцу.
– На Липовой, – пробормотал старик, задумавшись. – Кажется, припоминаю. Это такая полненькая брюнетка с небольшим, но изящно вздёрнутым носиком.
– Нет, папа, – перебила Лиза. – Тамара никакая не брюнетка и не курносая. А напротив, худенькая и светленькая.
– Нет. Такую не помню.
– Так что же, сынок, – спросила осторожно мать, будучи готовой к тому, что у этой уже не молодой женщины есть если не муж, так уж дети наверняка. – Тамара и вправду ждала одного тебя, даже не успев за столько лет побывать замужем?
– Да, – без колебания ответил Филипп Филиппович. – Она всё это время ждала одного меня.
После ужина родственники, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по своим комнатам. Советник ложился спать счастливым. Взбил пуховую подушку. Разделся. Лёг под одеяло и, погасив прикроватную лампу, тут же потонул в сладостных мыслях о Тамаре. «Возраст ей только к лицу, - говорил он себе, растянувшись в улыбке, - И даже морщинки вокруг миндалевидных, с ниспадающими уголками глаз не старят её, а, напротив, выдают в ней зрелость. Она не сделалась хуже. Нет. Тамара точно только-только расцвела. Я и не думал раньше, что поздний цвет может быть таким прекрасным».
Утром Филиппа Филипповича разбудили раздававшиеся за дверью крики. Лиза в очередной раз попросила у отца разрешения выйти за Бориса замуж.
– Нет! – отрезал старик. – Пока ты не получишь должного образования, я не позволю тебе выйти замуж.
– Ты говоришь так, надеясь, что за время учёбы я забуду Бориса, – с сожалением проговорила Лиза, мимолётно окинув отца печальным взглядом. – Я знаю. Он не нравится тебе. Но ты не надейся, я не забуду его. Потому что люблю! И всегда буду любить! А ты. Ты из-за своей вредности отнимаешь у нас лучшие годы.
– Что! – вскрикнул старик, брызжа слюной. – Я отнимаю у вас годы! Да как ты смеешь говорить такое своему отцу!
– Хорошему отцу такое не скажут. А плохому.
– Выходит, я плохой! – перебил дочь Филипп Васильевич в надежде на то, что Лиза не станет продолжать сыпать его оскорблениями.
– Да, раз не понимаешь чувств своей дочери.
– Была бы ты сыном, – проговорил он сдержанно. – Я бы сегодня же выгнал тебя из дома.
– Я и сама могу уйти! – крикнула Лиза, выбежав в дверь.
Проводив потухшим взором убегающую дочь, Филипп Васильевич сглотнул застрявший в горле ком и, свесив низко голову, ушёл на кухню. Вскипятил в чайнике воду. Заварил мелису. И, расположившись с чашкой за обеденным столом, погрузился в размышления.
Старик понимал, что их споры с дочерью пустое. Лиза остынет и вернётся. Попросит прощения. Он простит. Забудет обиду. Ведь ему важнее было выиграть для неё время. Успеть дать столько знаний, опыта и иммунитета, чтобы ей с лихвой на жизнь хватило.
Стук входной двери и звуки быстро приближающихся шагов привлекли его внимание. Филипп Васильевич оглянулся на межкомнатный проём в надежде увидеть дочь, но на кухню вошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Лидия Владимировна.
– Сидишь, значит, – сказала она сквозь зубы. – Чай пьёшь. Всю кухню своей мелиссой провонял.
– Вижу, ты ругаться пришла.
– Ты зачем опять обидел Лизу? Я видела, как она бежала по улице вся в слезах.
– Ничего твоей Лизе не сделается. Побегает, а уже к обеду домой возвратиться.
– Как всё у тебя просто, – проговорила старушка, распахнув кухонное окно. – А ты хоть понимаешь, что с Лизой больше так нельзя. Что она стала взрослой и может сама принимать решения.
– Что она там может! – повысил голос старик и для убедительности ударил кулаком по крышке стола. – Замуж выйти. А потом за собственной жизнью бежать, как опоздавший пассажир бежит за набравшим скорость поездом.
– Неужели ты и в правду считаешь, что замужество может навредить нашей дочери?
– Ничего я не считаю, но пока живой, сделаю всё, чтобы моя дочь перво – наперво получила хорошее образование, а уже после озаботилась замужеством.
– Тебя послушать, так можно и в девках засидеться.
– Не беспокойся. Не засидится. Были бы проушины на двери целы, а замочек рано или поздно в них закроется.
При иных обстоятельствах советник предпочёл бы не вмешиваться в разговор отца с матерью. Но, проникшись вновь вспыхнувшими чувствами к Тамаре, он желал того же счастья и сестре. Потому, войдя на кухню, заявил:
– Знаете, а я не вижу ничего дурного в том, если Лиза выйдет замуж за Бориса. В конце концов, не так это и важно, в каком статусе студент будет посещать лекции.
– Вот оно, значит, как, – сказал старик, с прищуром посмотрев на сына. – Наш Филя не видит ничего дурного в замужестве своей юной и необразованной сестры.
– Ей скоро двадцать! – воскликнула мать.
– Но она ещё слишком молода, чтобы разбираться в вопросах любви, – проговорил Филипп Васильевич, поднявшись со стула и прикрыв окно.
– Но мне – то, мне – то и восемнадцати не было, когда мы поженились с тобой, – сказала Лидия Владимировна, упёршись руками в бока. – И ничего. Всю жизнь друг с дружкой прожили. Детей воспитали.
– Нашла с чем сравнивать. То было другое время. Послевоенное. Взрослели рано. И женится старались не по сердцу, но по уму. Потому и семьи не распадались. А теперь что? Куда не посмотри, везде увидишь одних только восторженных и инфантильных девочек. И слишком, слишком не самостоятельных мальчиков. Нет. Рано нашей Лизе замуж выходить. Ещё рано.
– Ну, я бы не стал обобщать! – воскликнул Филипп Филиппович, раскрасневшись.
– Сынок, не спорь с ним, – предостерегла мать сына, поставив на плиту сковородку. – Всё одно его не переспоришь. Тебе пожарить яичницу?
– Я слово своё сказал, – отрезал старик, выходя из кухни.



X.


Выбежав из дома рассерженной на отца, Лиза прямиком направилась к музею. Ей хотелось как можно скорее прижаться к груди возлюбленного и вместе помолчать. Войдя в массивные музейные двери и оказавшись в безлюдном вестибюле, она, не останавливаясь, проскользнула к чуть различимой дверёнке, ведущей в подвал. А спустившись по высоким ступенькам, бросилась на шею Бориса.
– Ах, Лиза! – воскликнул юноша, уронив от удивления на пол кисть. – Как ты очутилась здесь?
Она не ответила, продолжив крепко обнимать Бориса и глубоко дышать грудью в этом заполненном полотнами, красками, инструментами и материалами для работы помещении.
– Но нас могут увидеть, – предостерёг он. – Ты же знаешь, мне запрещено приводить в мастерскую посторонних.
– Разве я посторонняя? – вопросила Лиза, отпрянув в изумлении к ступенькам.
– Нет. Да. То есть нет, – пробормотал Борис, указав пальцем на потолок. – Для них ты посторонняя. А для меня, конечно же, нет.
Лиза, мило улыбнувшись, подошла к Борису и, взяв его за руку, посмотрела прямо в глаза.
– Я сегодня снова говорила с отцом. Но он, как и прежде, запрещает мне выходить за тебя замуж до тех пор, пока не получу хорошего образования.
– Лиза, ты же знаешь, я буду любить тебя, независимо от имеющегося в паспорте штампа, – сказал Борис, убрав с её щеки выбившуюся из – под красивого ободка прядь русых волос.
– Знаю, – прошептала она, вновь уткнувшись в грудь возлюбленного.
– Зачем же ты продолжаешь мучить отца?
– Потому что влюбленные должны быть вместе.
– Но мы и так вместе.
– Нет, – заметила Лиза, отпустив его руку и отойдя в сторону. – Не вместе. Ведь будь я твоей женой, никто бы не посмел назвать меня посторонней.
– Для Ивана Павловича штамп в паспорте – не аргумент, – с сожалением проговорил Борис, отступив к мольберту и подняв с пола кисть. – Ему что жена, что родители – всё одно посторонние.
– Можно мне остаться с тобой? – спросила Лиза, не желая говорить о начальнике Бориса. – Прошу. Хотя бы до ужина. Мне сейчас нельзя возвращаться домой. Никак нельзя.
– Но тебя могут увидеть, – ответил он, вздрогнув от раздавшихся наверху стуков.
– А я тихонько посижу вон за теми картинами, – прошептала заговорщицки Лиза, показав рукой на подсобку, заваленную старыми рамами.
– Хорошо, – проговорил Борис, нехотя согласившись. – Только там слишком пыльно и очень грязно.
– Тем лучше! – воскликнула девушка, подойдя и поцеловав Бориса в щёку. – Даже у твоего Ивана Павловича не возникнет желания заглянуть туда. А что ты рисуешь?
– Я не рисую, а провожу музейную реставрацию одной очень старой, но малоизвестной картины рязанского художника.
До обеда Филипп Филиппович оставался дома. Из комнаты не выходил. Лежал на кровати, да только то и делал, что думал о Тамаре и поглядывал на часы.
Они договорились встретиться ровно в три возле того самого старого тополя, где много лет назад прошли их лучшие годы. «Только половина второго, – сказал себе огорчённо советник, в очередной раз взглянув на стрелки наручных часов, – Как же медленно тянется время. Шестнадцать лет бежало, не остановить было. А теперь идёт не торопиться». В дверь его комнаты настойчиво постучались.
– Филипп, сынок, – сказала вошедшая в комнату Лидия Владимировна. – Обед уже готов.
– Спасибо. Я не хочу.
– Что значит не хочешь! Ведь ты же раньше никогда не пропускал обеда. А теперь вдруг отказываешься. Почему?
– Не хочется и всё. Быть может, пообедаю позже.
– Позже, – проговорила Лидия Владимировна, с укоризной посмотрев на сына. – Разве можно садиться обедать позже положенного. Ты часом не заболел ли? Ветер-то вчера какой холодный был.
– Нет, – пробормотал советник, отвернувшись к стене. – Я совершенно здоров. Совершенно.
– Хорошо, ежели так, – сказала вполголоса старушка, выходя из комнаты сына. – Зайду позже.
«Без четверти два, – негодовал Филипп Филиппович, вновь посмотрев на часы, – Как же долго тянется время. Как долго. А может, мне и в самом деле пообедать?»
Во всём доме царила тишина. Филипп Васильевич, отказавшись от обеда, сидел в гостиной с газетой. Выказывая, таким образом, своё недовольство женой, которая позволила себе поставить под сомнение принятое им решение.
Лидия Владимировна подшивала на кухне давно купленные на базаре шторы ярко – жёлтого цвета. Ей непременно сегодня захотелось украсить ими окно и тем придать помещению, в котором она проводила большее количество времени, хоть малость весеннего солнечного настроения.
– Сынок! – воскликнула старушка, увидев вошедшего на кухню ровно в два часа дня Филиппа Филипповича, и, отложив в сторону шитьё, поднялась из – за стола. – Я была уверена, что ты не изменишь своей привычке обедать точно по времени.
– Я проголодался, – проговорил виновато советник, опустившись на стул.
– Это легко поправить, – сказала Лидия Владимировна, повязав фартук. – Что тебе подать? – спросила старушка, зная о предпочтении сына иногда начинать обед со второго. – Борщ или же отварную курочку с рисом?
– Начну – ка я, пожалуй, с борща! – воскликнул советник с воодушевлением.
Филипп Филиппович любил обедать дома. Любил делать это вовремя и в кругу семьи. Потому как в столице ему редко доводилось откушать настоящей домашней пищи. Да и те разы он мог бы пересчитать по пальцам. Советник, как и многие одинокие горожане, был вынужден столоваться там, где приходилось. Оттого всё чаще он стал списывать на нездоровую пищу гнетущее его после обеда скверное настроение и появившуюся в желудке тупую боль.
– Сынок, ты на отца не сердись, – сказала старушка, поставив перед сыном тарелку с борщом. – Он не со зла всех ругает. От любви. Добра желает и тебе, и Лизе.
– Неужто я не понимаю, – произнёс советник, начав с удовольствием обедать.
– А что, твоя Тамара и вправду за все эти годы так и не успела побывать замужем? – спросила Лидия Владимировна, сев за стол по правую руку от сына.
– Но я же говорил вчера за ужином, что нет.
– И детей у неё нет?
– Нет и детей, – сказал советник, опустив в тарелку ложку. – А почему ты начала всё по два раза переспрашивать?
– Мне просто интересно, – ответила старушка, заметно улыбнувшись своими морщинистыми губами, и следом спросила: – А как её отец, мать, здоровы ли?
– Они оба умерли, – проговорил Филипп Филиппович, глубоко выдохнув и, выдержав небольшую паузу, продолжил обедать.
– Вот, значит, как, – прошептала Лидия Владимировна, прикрыв ладонью рот. Значит, умерли. Оба. Бедная девочка. Бедная.
– Ничего. Зато её любят дети.
– Какие дети! – настороженно воскликнула старушка. – Ты же говорил, что у Тамары нет детей.
– Так и есть, у Тамары нет детей. Но её любят ученики. Я не рассказывал разве. Тамара учитель начальных классов в нашей старой школе.
– Учитель! Ну, слава Богу! А то я подумала.
– Подумала! Ты, случаем, не противница того, если бы у Тамары были дети? – спросил советник и в следующий миг заметно побледнел, услышав одиночный бой настенных часов. «Уже половина третьего! Но как же так! Ведь я не собран!» – восклицал Филипп Филиппович, спешно покидая кухню.
– Я не то хотела сказать. Сынок, – оправдывалась старушка, провожая сына взглядом. – Не то.
Лидия Владимировна любила детей. И своих, и чужих. Но более всего она мечтала увидеть внуков. Тем только и жила последние годы. За то только и цеплялась. Потому, не одобряя раннего замужества дочери, всё ж таки хотела выдать её поскорее замуж. Ведь от Филиппа она уже и не надеялась дождаться внуков.
Но вдруг такая перемена. Её Филька после стольких лет разлуки решился сойтись с Тамарой. А та и вовсе всё это время ждала одного его. Не обзавелась ни мужем, ни детьми. «Значит, от Филиппа деток нарожать собирается, – решила Лидия Владимировна, убирая со стола оставленный сыном борщ, – Может, сладится ещё жизнь моего сыночка. Не пойдёт по ветру».



XI.



Не увидев за каплями косого дождя Филиппа, дожидающегося её под широко раскинутыми ветками старого тополя, Тамара остановилась в пятидесяти метрах у стены того самого голубого обветшалого здания, возле которого они расстались шестнадцать лет назад. «Неужели не придёт? – спросила она себя, ощутив, как быстро волна разочарования парализовала её тело, – Неужели не придёт?»
Филипп Филиппович, окрылённый любовью, вновь вспыхнувшей в его сердце, торопился по изогнутой дугой городской улице к тополю, надеясь оказаться на условленном месте непременно раньше Тамары. Его задержал предательски начавшийся дождь, заставивший вернуться домой за зонтиком.
А после, перестав следить за временем и понимая, что опаздывает, он бежал изо всех сил. Спотыкался о бордюры. Расталкивал прохожих. И всё же успел коснуться рукой коры тополя в ту саму секунду, когда она, бросив на дерево последний взгляд, решила уходить.
– Филипп, – прошептала Тамара, уронив от счастья слезу. – Филипп! – прокричала она следом и, выпустив из руки зонт, бросилась к любимому в объятия.
Советник, обернувшись на раздавшийся крик женщины, понял, как сильно он любит её, как дорожит ею и как подлинно он счастлив.
Они, утонув в объятиях друг друга, ещё долго стояли посреди улицы под дождём и, не переставая, шептали слова любви.
– Ты промокнешь и можешь простудиться, – сказал Филипп Филиппович, вдруг опомнившись от сладостной дрёмы и ощутив в себе порыв возникшей силы, позволяющей взять опеку над любимой женщиной.
– Ничего, – прошептала она, не желая размыкать рук. – С тобой мне не страшно.
– Но я хочу заботиться о тебе, – сказал он твёрдо. – Хочу держать над тобою зонт, и чтобы ни одна капля. Слышишь. Чтобы ни единая капля не упала на твою красивую головку. Я более не могу и не хочу оставаться прежним. Я желаю стать другим.
Она мило улыбнулась и, опустив руки, позволила ему поднять с тротуара зонт и заслонить им её от дождя.
– Теперь я спасена тобой, – сказала шутливо Тамара, придвинувшись к Филиппу поближе.
– Вот только дождь, кажется, совсем не собирается прекращаться, – проговорил он, слегка сконфузившись.
– Пропала наша с тобой прогулка.
– Но мы можем укрыться под какой – нибудь крышей, – сказал Филипп Филиппович, воодушевившись пришедшей ему в голову идеей. – Ты помнишь наше кафе?
– Как же я могу его забыть. Ведь именно там я впервые тебя увидела.
– И я очень хорошо помню то летнее утро. Когда понравившаяся мне девочка в красивом оранжевом платье, испугавшись голубя, влетевшего в распахнутое окно, выронила из рук мороженное.
– Ничего я не пугалась!
– Пугалась! – воскликнул советник, широко улыбнувшись.
– Нет, не пугалась!
– Может, сходим в это кафе? – спросил он, взяв её за руку.
– Я не уверена, что спустя столько лет оно продолжает работать.
– Ну вот и узнаем.
Пройдя мимо троллейбусной остановки, они, прижавшись друг к другу и не обращая внимания на непогоду, шли неторопливым шагом в сторону центра города, к кафе, восторженно делясь воспоминаниями о беззаботной и, кажется, уже такой далёкой молодости.
А в мастерскую Бориса без предупреждения спустился Иван Павлович, увидев не успевшую спрятаться за картины Лизу.
– Это кто ещё такая? – спросил он натянутым голосом, точно должным вот – вот разразиться истошным криком.
– Лиза, – проговорил виновато Борис, втянув в плечи голову.
– Кто разрешил тебе, сопляку, приводить на рабочее место посторонних девок?
– Лиза не девка, – сказал Борис, продолжив стоять перед рассерженным начальником с втянутой в плечи головой, – Она моя невеста.
– Невеста! Какая, к чёрту, может быть в реставрационном помещении невеста! А ну пошла вон отсюда! – приказал он Лизе, указав рукой на выход. – А тебе, – Иван Павлович прошипел Лавочкину прямо в лицо, брызжа на него слюной, – больше здесь не придётся работать.
– Почему вы позволяете себе говорить с нами в таком тоне? – спросила заместителя Лиза, оставаясь непоколебимой. Чем вызвала в нём бешеный порыв и заставила задрожать от ярости.
– Ты ещё смеешь мне вопросы задавать! – с ожесточением в голосе проговорил Иван Павлович, взяв Лизу под локоток и выведя из мастерской.
– Отпустите меня! – кричала девушка, вырываясь из крепких рук заместителя.
Филипп Филиппович и Тамара, проходя аккурат напротив здания музея, по противоположной стороне улицы, увидели, как мужчина средних лет, хорошо одетый, выволок на крыльцо молодую девушку в лёгком платье и толкнул её с такой силой, что та, не сумев устоять на скользких ступеньках, сорвалась с крыльца, ударившись о сырую землю.
– Боже, Филипп! – произнесла испуганно Тамара. – Бедной девочке необходима наша помощь.
Советник тут же, не оглянувшись по сторонам, бросился через дорогу, чуть было не угодив под колёса троллейбуса. Уворачиваясь от вильнувшей в сторону металлической махины, он успел заметить, как выбежавший следом на крыльцо музея молодой человек со всего размаху врезал мужчине по лицу.
– Ах ты негодяй! – завопил Иван Павлович, корчась от боли. – Вы видели, – заместитель обратился к подбежавшему советнику, – как этот мерзавец ударил меня?
Филипп Филиппович не ответил мужчине. Даже не посмотрел на него. Он, помогая подняться упавшей в грязь девушке, узнал в ней сестру.
– Лиза! – воскликнул советник, ощутив пробежавший по спине холод и переведя взгляд на мужчину, сурово посмотрел на него.
Иван Павлович побледнел от страха и в следующую секунду решил укрыться в кабинете. А вбежав в него, он заперся и, притаившись за дверью, прислушался.
– Ты цела? – спросил Филипп Филиппович сестру, оглядев её.
– Да, – ответила перепачканная грязью девушка, поднявшись на ноги. – Вот только платье испачкалось.
– Филипп, ты знаком с ней? – спросила подошедшая к крыльцу музея Тамара.
– Это моя сестра Лиза.
– Сестра! – воскликнула Тамара, посмотрев в такие же красивые, как и у Филиппа, серые глаза девушки. – Боже. Дорогая. Ты не ушиблась?
– Всё хорошо, – ответила Лиза, – Только платье жалко.
– Что здесь произошло? – спросил Филипп Филиппович, накинув на сестру снятую с себя кожаную куртку. – И кто был тот мужчина, который толкнул тебя?
– Это был заместитель директора нашего музея, – сказал Борис, подойдя ближе.
– Заместитель!
– Филипп, познакомься, это мой Борис, – сказала Лиза, с благодарностью и гордостью посмотрев на юношу.
– Очень приятно, – сухо проговорил советник. – Но так дело оставлять нельзя. Где я могу найти этого вашего заместителя?
– Вероятно, он сидит сейчас в своём кабинете на втором этаже, – пояснил Борис, взяв Лизу за руку.
– Тамара, прошу тебя, присмотри за сестрой, – сказал советник и скрылся за музейной дверью.
Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, Филипп Филиппович без труда по надписи на табличке, прикреплённой к двери, отыскал кабинет заместителя директора.
– Откройте! – кричал он, барабаня в запертую дверь. – Я знаю, что вы там. Сейчас же откройте, иначе я буду вынужден сломать дверь.
На раздававшийся в коридоре шум из кабинета директора вышел Илья Валентинович.
– Молодой человек, – он обратился к советнику. – Разве можно так неподобающи вести себя в государственном учреждении. И кто пустил вас сюда?
– А вы ещё кто такой?
– Я директор.
– Директор! – воскликнул советник и, оставив в покое дверь заместителя, подошёл к Илье Валентиновичу. – Прошу вас простить мне моё поведение. Но за той дверью скрывается мужчина, толкнувший мою сестру.
– Что вы такое говорите, – возмутился директор. – Иван Павлович – интеллигентный человек. Он бы никогда не позволил себе толкнуть женщину.
– Вероятно, вы плохо знаете своего заместителя. Я своими собственными глазами видел, как он толкнул мою сестру с крыльца вашего музея. Да ещё с такой силой, что она упала в грязь, испачкав себе платье.
– Ну, это, конечно же, меняет дело. Ежели так. Ежели вы сами видели, – проговорил директор и, подойдя к кабинету заместителя, постучал в дверь. – Иван Павлович, откройте. Это я, Илья Валентинович. Откройте. Без вас мы не сможем разобраться в сложившийся ситуации, – он повернулся к советнику. – Не открывает. Нужно разыскать мою секретаршу. У неё должен быть запасной ключ от кабинета.
За дверью послышалась возня. Затем раздался металлический скрежет. Ещё один. Щелчок. И дверь распахнулась.
– Не нужно искать Катю, – сказал виновато Иван Павлович, выйдя из тёмного кабинета в коридор. Щека на его лице так сильно распухла, что даже не видно было глаза.
– Ох ты! – воскликнул директор, увидев лицо заместителя. – Болит?
– Очень, – проскулил Иван Павлович, испытывая сильнейшее головокружение и тошноту. – Прошу вас. Вызовите мне скорую помощь. Мой телефон не работает.
Илья Валентинович, бросив на советника короткий взгляд и утвердившись в том, что этот с виду интеллигентный человек не станет делать глупостей, поспешил в кабинет. К телефону.
– Простите меня, – с трудом проговорил Иван Павлович, опёршись спиной о дверной косяк. – Я сам не понимаю, как так вышло. Точно, там на крыльце не я был, а кто – то другой.
– Я вас не прощу, – сказал твёрдо советник, будучи уверенным в том, что от груза содеянного, легшего на плечи виноватого, нельзя избавить даже совершенно раскаявшегося человека. – Но зла держать не стану. Потому как вижу, что наказание за содеянное вами получено более чем сполна.
Через пятнадцать минут советник в сопровождении директора и старого доктора вместе с Лавочкиным под руки вёл Ивана Павловича к карете скорой помощи.
А через час, проводив домой Лизу и распрощавшись на перекрёстке с Борисом, Филипп Филиппович и Тамара, точно растягивая оставшиеся до её дома метры, шли по Липовой улице короткими шагами, останавливаясь под жёлтым светом ночных фонарей.
– У тебя очень красивая и храбрая сестра, – сказала Тамара, сделавшись серьёзной. – Я очень горжусь ею. И ещё тобой. Ты повёл себя сегодня как настоящий мужчина.
Советник вдруг смутился и, опустив глаза, как – то по – особенному легко выдохнул. Он всю дорогу от музея к дому и теперь, не переставая, пытался разобраться в себе. Сегодняшнее проявление его было незнакомым ему. Он привык держаться стороной от чужих бед. Привык не замечать их. Привык не слышать. А тут взял и бросился на помощь. Без страха. Без сомнений. И ведь дело было не в сестре. Ведь только потом он узнал её в несчастной.
– Я жил не так, – сказал Филипп Филиппович, посмотрев Тамаре в глаза. – Я не замечал старости, одарившей сединой и болезнями моих родителей. Я не думал о возможных угрозах, подстерегающих мою сестру. Но хуже того, я не сумел разглядеть в своём отражении себя. Способного защитить сестру и скрасить дни родителям. Я был слеп до тех пор, пока вновь не обрёл тебя. Это ты дала мне храбрость.
– Я, – прошептала Тамара.
– И ещё ты дала мне любовь!




XII.




Шла вторая неделя пребывания советника в Рязани. Драка, произошедшая на крыльце музея, как того совсем не ожидал Филипп Филиппович, получила продолжение.
Как только Иван Павлович, почувствовавший себя лучше, вышел с больничного, то он ещё крепче взялся за Бориса, намереваясь любыми средствами избавиться от реставратора. Грозился даже заявление участковому написать об избиении. Но всё же решил действовать хитрее и коварнее.
– Щенок! – кричал Иван Павлович на Бориса, спустившись к нему в мастерскую в первый день после выхода с больничного. – Ты думаешь, это, – он показал пальцем на распухшую щёку, – сойдёт тебе с рук!
– Вы сами напросились, – виновато сказал Лавочкин.
– Что! Сам напросился! Да как ты вообще посмел поднять на меня руку! Я твой начальник!
– Вы толкнули мою невесту.
– Нет, – отрезал заместитель, покачав отрицательно головой. – Ты не будешь более работать со мной под одной крышей. Увольняйся! Сегодня же!
– Я не уволюсь.
– Вот, значит, как, – проговорил сквозь зубы заместитель, сжав кулаки и скривив в гримасе лицо. – Тогда я тебе такое устрою, что не рад будешь.
На следующий день Иван Павлович, вызвав к себе своего тестя, музейного сторожа, переговорил с ним и уже под покровом ночи проник в мастерскую Бориса. Где, отыскав ёмкость с начатым растворителем старых лаков, разбавил его принесённой с собой кислотой. Рассчитывая на то, что Лавочкина, испортившего картины во время проведения реставрационных работ, сочтут недостойным занимаемой им должности и навсегда выгонят из музея.
Бориса спасла неловкость. Обыкновенная неловкость, свойственная крупным дамочкам. Коей была завсегдатая посетительница музея и, к слову сказать, первая в Рязани женщина – модельер, создававшая костюмы, подобные тем, в которые были одеты дамы, изображённые на музейных полотнах.
Вдохновлённая на сей раз нарядом баронессы фон Диргардт, дамочка, торопясь в нанятое ею новое помещение под ателье в центре города, не заметила Бориса, выходившего из мастерской с красками в самодельном боксе. От столкновения с нею юноша, ударившись затылком о дверной косяк, осел на пол, почувствовав лёгкое головокружение. И в месте с тем испытал жжение на коже руки, которому сначала не придал значения.
– Ах, простите! – воскликнула дамочка, наклонившись вперёд ровно настолько, насколько ей позволил это сделать выпирающий живот, и протянула руку сидевшему на полу Лавочкину. – Я не заметила вас.
– Ничего, – проговорил Борис, сумев, несмотря на головокружение, самостоятельно подняться на ноги.
– А хотите, я угощу вас кофе? – спросила дамочка, подумав о том, что после такого стресса она и сама бы не прочь выпить чашечку сладкого капучино в прикуску с французским сливочным круассаном. – Тут за углом есть чудесное кафе.
– Нет, – ответил Борис с усмешкой. – Я не люблю кофе.
– Жаль, – сказала дамочка и, подняв кверху голову, поспешила к выходу.
Проводив женщину глазами, полными обиды и недоумения, Борис увидел, что промокший рукав его халата начал менять цвет. «Какого чёрта!» – возопил он, быстро стянув с себя халат и собрав в бокс выпавшие из него краски, поспешил спуститься в мастерскую.
Оказавшись в помещении, где его никто не мог услышать, Борис громко выругался, бросил бокс с красками на стол, заваленный разными принадлежностями, и поспешил к рукомойнику. Но, услыхав глухой удар упавшего на пол пустого пластмассового пузырька, выскочившего из бокса, он обернулся. «Растворитель! Но им нельзя обжечь кожу. Нет. Ведь я много раз, – размышлял Борис, вдруг дрогнув от пришедшей в его голову мысли, – Неужели Иван Павлович сдержал обещание. Вот, значит, каким способом он решил от меня избавиться».
Не заметно для Бориса, сидевшего в мастерской перед полотном Левитана и размышляющего о произошедшем, подошёл к концу рабочий день. Во всём музее оставалась только одна старушка – уборщица, да заступил на пост ночной сторож. «Нет, – говорил себе Борис, – Илья Валентинович никогда не поверит в то, что его любимый Иван Павлович способен на такую подлость. Да и как доказать. Если только экспертизу провести. Но этого мало. Нужны отпечатки. Свидетели, – услышав шаги, он обернулся на лестницу, – Свидетели».
– Кхе, кхе, – прокряхтел спустившийся в мастерскую небритый старик, одетый в чёрную душегрейку поверх вязаного свитера, штаны и обутый в резиновые калоши. – Мы тута к ночи готовимся. Все помещеница проверяем. Музей запирать пора.
– Я понимаю, – сказал Борис, поднявшись со стула. – Уже ухожу.
– Кха. Кха. Кха. Треклятый кашель. Кха. Кха. Кха. Никакого спасу от него уже нету. Никакого.
– Скажите, – спросил Борис, уловив висевший в воздухе вокруг сторожа стойкий запах лука и водки. – Может ли кто-нибудь посторонний пробраться ночью в эту мастерскую?
– Сюдой, – сторож показал рукой на пол и как-то подозрительно улыбнулся. – Ночью? Разве можно. Нет. Ночью никак нельзя.
– Нельзя, значит, – сказал Борис, с недоверием посмотрев на старика.
– Никак нельзя, – повторил тот.
Пройдя в сопровождении сторожа к выходу из музея, Борис остановился на крыльце, потянувшись к карману за шапкой. Пустынная улица пугающе тонула в сером тумане. Дул порывистый холодный ветер и накрапывал мелкий дождь, обещающий остаться на ночь.
– Что ты так долго? – спросила его Лиза, стоя у окна музея за колонной.
– Лиза! – вскрикнул Борис, в ужасе обернувшись. – Ты напугала меня.
– Прости. Я пришла к тебе, но, побоявшись зайти, решила дожидаться на крыльце, – сказала она, обняв его и поцеловав. Жёлтый свет фар проехавшего мимо автомобиля на долю секунды осветил печальное лицо Бориса. – Что с тобой? Ты бледен. Кажешься нездоровым. Что-то случилось? Не молчи. Прошу. Неужели он приходил к тебе? Приходил?
– Да, – коротко ответил Борис на череду её вопросов. – Он приходил вчера.
– Угрожал? Ну что ты молчишь? Он угрожал тебе?
– Угрожал.
– Я так и предполагала, что дело тем не кончится. Что такие люди, как ваш заместитель, обиду не прощают. Всё сделают, но найдут способ, как отомстить.
– Он подмешал мне в растворитель кислоту, – сказал Борис шепотом, точно опасаясь, что сторож, притаившийся за дверью, может его услышать.
– Как кислоту! Ты цел?
– Прошу, тише. Я цел. Вот только совсем немного пострадала рука.
– Рука! – воскликнула Лиза. – Где! Покажи мне! Сейчас же покажи!
Он, засучив рукав своей старой куртки, протянул ей руку.
– Ясно, – сказала она, с трудом разглядев в полумраке местами покрывшуюся твёрдой коркой кожу. – Пошли скорее к брату.
– К твоему брату. Но зачем? Чем он нам поможет?
– Он уволит его.
– Уволит! – воскликнул Борис, улыбнувшись. – Заместителя директора музея. Ты смеёшься.
– А разве я не говорила тебе. Мой брат в министерстве работает. С самим заместителем министра дружбу водит.
– Да ну. Правда, что ли?
– Правда. Правда. Потому ему твоего Ивана Павловича уволить так же легко, как таракана раздавить. Пошли уже.
С трудом поспевая за короткими, но быстрыми шагами невысокой девушки, Борис, опасаясь встречи с Филиппом Васильевичем, пожалел о том, что рассказал Лизе о случившемся. Ему захотелось, вернувшись на крыльцо музея, соврать. Непременно соврать. И тогда не пришлось бы бежать в дом её отца и, стоя на пороге с виноватой физиономией, просить о помощи. «Ещё ведь и на порог то могут не пустить, – упрекал он себя, – Выгонят. Зачем я только не соврал».






XIII.



Лидия Владимировна, помирившись с мужем, настояла на том, чтобы сын как можно скорее познакомил их с Тамарой.
– Для меня, Филипп, теперь уж каждый прожитый день – не иначе, как подарок, – говорила она с упрёком, разбудив сына ещё до рассвета.
– Но, мама, между мной и Тамарой пока нет ясности, – возражал он, продолжив лежать в кровати, не теряя надежды выспаться.
– А я не спрашиваю тебя, есть ли промеж вас ясность или нет её, – сказала она, поднявшись с края его кровати и направившись к выходу. – А только прошу пригласить Тамару к нам на ужин.
– Но я же говорю тебе, что не могу этого сделать. Ещё рано мне Тамару с вами знакомить. Ещё нет ясности.
Не приняв от сына никаких отговорок и, более того, вынудив его с нею согласиться, Лидия Владимировна уже с обеда начала приготовляться к праздничному ужину. Накрыла обеденный стол белой скатертью. Сервировала его посудой, доставшейся ей по наследству от матери, которую она, в свою очередь, завещала дочери. Охладила заведомо купленную бутылку хорошего шампанского и запекла в духовке утку.
Филиппа и Тамару ожидали к восьми часам, предвкушая прекрасный вечер. Но без пятнадцати минут восемь, нарушив тишину, в дверь ворвалась запыхавшаяся Лиза, державшая за руку Бориса.
– Мама! – воскликнула она, увидев вошедшую в прихожую Лидию Владимировну. – Скорее позови Филиппа. Он нам очень нужен.
– Но Филиппа нет дома, – проговорила старушка, оглядев сердитым взглядом растрёпанные и мокрые от дождя волосы дочери и, посмотрев на Бориса, дружелюбно поздоровалась.
– Добрый вечер, Лидия Владимировна, – сказал Борис, стянув с головы шапку.
– Где же он? – с недоверием спросила Лиза, стараясь, ни сходя с места, заглянуть в комнату и гостиную.
– Он у Тамары.
Услыхав, как в его собственных стенах раздался голос возлюбленного дочери, Филипп Васильевич, сидевший в кресле с газетой, застонал от боли, появившейся в сердце. «Точно я и не хозяин больше в своём доме, – подумал он, – Или умер. Раз Лиза притащила его сюда. Да и зачем? Неужто опять собралась просить меня разрешить ей выйти за него замуж. Не может быть! Нужно отрезать это на корню. Выгнать женишка за дверь – и баста. А её – под замок, чтобы опомнилась».
– Добрый вечер, Филипп Васильевич, – поздоровался Борис с вошедшем в прихожую отцом Лизы.
– Папа! – вскрикнула дочь, увидев отца. – Бориса хотят убить!
Филипп Васильевич, никак не ожидавший услышать такого, оставил намерение выгнать Бориса. И, остановившись, в изумлении посмотрел на жену.
– Что ты такое говоришь, – сквозь зубы проговорила Лидия Владимировна, сочтя дочь помешавшейся. – Кто может желать его смерти.
– Иван Павлович, – сказала Лиза. – Заместитель директора музея, в котором работает Борис.
– Это правда? – спросил Филипп Васильевич, впервые посмотрев Борису в глаза.
– Правда, – ответил он, не пряча взгляда.
– Покажи им руку! – воскликнула Лиза, подняв рукав его куртки. – Покажи!
Филипп Васильевич, сталкиваясь в прошлом с кислотными ожогами, узнал их в образовавшейся на коже Бориса сухой и твёрдой корке.
– Раздевайся, – сказал он юноше и повернулся к жене. – Отведи его к раковине, пусть хорошенько промоет водой ожёг и дай ему чистую рубаху. Ту самую, которая мне уж как лет двадцать назад перестала быть в пору. А ему в самый раз будет.
В прихожей было подозрительно тихо, когда Филипп Филиппович, пропустив вперёд Тамару, вошёл следом. Где-то в глубине дома слышались приглушённые голоса его отца и матери. Но один голос, третий показался советнику незнакомым. «Может они телевизор сели смотреть? – спросил он себя, – Но зачем тогда настаивали на том, чтобы я пригласил Тамару, раз не дожидаются. Не понимаю».
Из уборной к себе в комнату, не заметив их, прошла Лидия Владимировна и через несколько секунд с какой-то тряпкой в руках тем же маршрутом вернулась в уборную. Затем из гостиной с аптечкой выбежала Лиза и, тоже не заметив Филиппа и Тамару, скрылась в уборной. Незнакомый голос, как теперь уже догадался советник, доносящийся из уборной, рассыпался в благодарностях. «Да что они там делают! – наконец возмутился Филипп Филиппович, – И чей это голос!»
Он поспешил помочь Тамаре раздеться, повесив её серенькое пальто на вешалку. Затем разделся сам и хотел уже было пойти в уборную, но, остановившись, решил тактично дать себя услышать.
– Кхе. Кхе.
В прихожую на кашель брата вбежала Лиза. Сестра была так сильно растрёпана и красна лицом, что советник уже не знал, что и подумать. Ему неловко сделалось перед Тамарой. Он пригласил любимую женщину домой на ужин. А тут происходит что-то совершенно невообразимое. Из уборной в комнату ходит мать. Слышится чей-то незнакомый голос.
– Филипп! – выпалила Лиза. – Хорошо, что ты вернулся. Бориса хотели убить, но мы вовремя успели принять меры.
Тамара вскрикнула. В прихожую вошла Лидия Владимировна, за ней проследовал Филипп Васильевич и следом Борис, одетый в отцовскую рубаху.
– Я ничего не понимаю! – воскликнул советник, оглядев родственников и Бориса. – Что здесь происходит? И кого хотят убить?
– Бориса, – повторила Лиза.
– Бориса? – он бросил взгляд на юношу. – Но кто?
– Начальник, – проговорила Лиза. – Тот самый, которого из музея увозила скорая.
Лидия Владимировна, чуть отойдя от остальных в сторону и словно отгородившись стеной от происходящего, смотрела полными надежды глазами на Тамару. «Как хороша эта девочка, – говорила себе старушка, – Белокожа. Стройна. Точно Бог в награду за все наши страдания послал её Филиппу». Тамара, поймав на себе взгляд Лидии Владимировны, мило улыбнулась ей в ответ. «А как она держится, – продолжила старушка, – И улыбка. Такой улыбкой могут быть одарены лишь только добрые и порядочные люди. Тамара непременно добрая и непременно порядочная».
– И долго ещё мы будем продолжать стоять в прихожей? – спросил советник, повысив голос. Ему хотелось поскорее пройти на кухню или в гостиную, без разницы, и тем создать для Тамары более комфортные условия. – Нельзя же гостей держать в прихожей.
– Пройдёмте к столу! – скомандовал Филипп Васильевич, указав рукой направление. – И ты, – он посмотрел на вжавшегося в стену Бориса. – пожалуйста, присоединяйся к нам.
Прожив долгую жизнь и повидав множество разного народу, Филипп Васильевич научился отличать, как он выражался, путёвых людей от непутёвых. Потому, взглянув в глаза Бориса, понял, что перед ним с обожжённой кислотой рукой стоит настоящий мужчина, который сможет быть надёжной опорой для его дочери. «Нет, – сказал он себе, последним входя на кухню, – Я, конечно же, не нарушу своего слова и не позволю Лизе выйти замуж до окончания учёбы. Но против того, чтобы они проводили вместе время, я больше возражать не стану».
– Но Филипп, папа! – воскликнула Лиза, остановившись у обеденного стола. – Как быть с Борисом! С его рукой! С начальником!
– Лиза! – прикрикнула мать, которой не хотелось портить сегодняшний вечер.
– Не беспокойся, – сказал Филипп, проведя рукой по спине сестры. – Завтра утром мы обязательно это обсудим.
– Ты обещаешь?
– Обещаю.
Бориса посадили за стол рядом с Лизой, по левую руку от Лидии Владимировны. Филипп сел по правую руку от отца. А Тамаре досталось самое почётное и одновременно с этим самое заметное место за столом. Всем, ну, может быть, только кроме одного Бориса, который ещё не успел обвыкнуться в доме родителей Лизы, хотелось непрестанно смотреть на неё.
Филипп Васильевич желал, чтобы сыну досталась не скандальная жена и не фря. Чтобы была послушной. Могла убраться в доме. Приготовить обед. Постирать. Чтобы ухаживала и заботилась. Он, как и многие мужчины, проживший долгие лета с женщиной, справедливо полагал, что нет лучшей жены, чем та, которая не вступает с мужем в спор. А матери Филиппа была важна природная красота Тамары и её ум. Ведь она так сильно мечтала о красивых и умных внуках.
– Скажи, дорогая, – спросила Лидия Владимировна Тамару сразу же после того, как все выпили за знакомство и закусили, – а у вас с Филиппом это серьёзно?
Советник, подавившись говяжьей котлетой, закашлялся и быстро покраснел. Он, конечно же, знал, что его мать – женщина прямого толка, но что бы она вот так, без церемоний, в лоб спросила о подробностях личной жизни у женщины, с которой знакома не более получаса, он и предположить не мог.
– Мы с Филиппом давно не виделись, – проговорила Тамара ровным голосом, положив свою руку на руку советника, и по-доброму взглянула на старушку. – И успели привыкнуть к одиночеству. Потому теперь нам необходимо время, чтобы вновь узнать друг друга.
Лидия Владимировна оценила ответ Тамары и в особенности порадовалась той нежности, с которой женщина накрыла своей ладонью руку её сына. Старушка улыбнулась в ответ и, с любовью посмотрев на Филиппа, пустила слезу.
После ужина советник, удовлетворённый вечером и чувствуя себя от выпитого им шампанского на подъёме, признался Тамаре в любви, когда они, свернув на Липовую улицу, обнялись, остановившись у её заборчика.



XIV.



Утром следующего дня Лиза тихонько, так, чтобы её не заметили родители, пробралась в комнату брата и разбудила его.
– Филипп, – говорила она вполголоса, сидя на краю его кровати. – Просыпайся.
– Лиза, – произнёс советник, одев очки и узнав в склонившемся над ним силуэтом сестру. – Мне снился сон. Удивительный сон.
– Филипп, ты обещал, что утром мы поговорим о Борисе.
– Разве уже утро? – спросил он, оставаясь в полусонном состоянии и оглянулся в окно.
– Утро! – воскликнула она. – Пусть за окном ещё темно, но утро! Прошу тебя, просыпайся. Я больше не могу ждать. Мы должны действовать. Мы должны что-то предпринять. Иначе будет поздно. Борис придёт в музей, а там начальник. Уже приготовил что-то. Уже ждёт. Филипп, помоги. Прошу тебя.
– Хорошо, – сказал советник и тут же поднялся с кровати. – Хорошо. Только как я могу помочь?
– Уволь его.
– Кого?
– Ивана Павловича. Заместителя директора музея.
– Но как, – проговорил он, одев халат. – Как я, обыкновенный советник, могу уволить заместителя директора.
– Ты же рассказывал, что знаком с первым заместителем министра культуры.
– Да. Он мой начальник. Но как это знакомство нам поможет?
– Попроси его, чтобы он приказал директору музея уволить этого Ивана Павловича.
– Боюсь, дорогая моя сестра, – сказал советник, сев рядом с Лизой на кровать и взяв её за руку, – первый заместитель даже слушать меня не станет.
– Но ты же обещал.
– И я не отказываюсь от обещания. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Обязательно.
– Придумаем, – проговорила Лиза напугано. – Да ничего мы не придумаем. А Борису придётся самому справляться. Но он не справиться. Слышишь. Хотя он может. Если только. Он может рассказать всё проверяющему.
– Какому проверяющему? – заинтересовано спросил Филипп Филиппович.
– Которого должны прислать из столицы.
– Ты откуда об этом знаешь?
– Мне рассказал Борис. Его в четверг вызвал к себе директор, обвинив в том, что он в письме сообщил в министерство о пожаре.
– О каком ещё пожаре?
– О том, который случился у них в музее несколько месяцев назад. Там загорелось что-то на втором этаже, и пострадали картины. Сначала обвиняли во всём ночного сторожа, будто бы это он, будучи пьяным, курил в музее. Но потом всё стихло, и директор попросил Бориса отреставрировать картины. И он отреставрировал.
– Зачем же тогда Борис отправил письмо в министерство?
– Но он не отправлял!
– А вот это уже интересно, – сказал Филипп Филиппович и, поднявшись с кровати, стал деловито расхаживать по комнате. – Это интересно. Борис письмо не отправлял. Но проверяющий едет. Насколько мне известно, никакого проверяющего, кроме меня, в Рязань не отправляли. Да и то меня не в Рязань отправили. Я приехал проверить объекты культуры в городе Скопине. Вот оно что.
– Может, кого другого послали музей проверить?
– Исключено, – сказал советник. – Они ждали меня. Я вспомнил тех двух мужчин в пальто, которые с плакатом в руках стояли у вокзала в день моего приезда. Похоже, им кто-то из министерства ошибочно сообщил о предстоящей проверке. Но теперь я знаю, что мы будем делать.
– Что же?
– Мы отправимся в музей с проверкой! – воскликнул Филипп Филиппович, воодушевившись предстоящим представлением, которое он решил устроить директору и его заместителю.
Через два часа после того, как советник позавтракал, начистил ботинки, погладил рубашку и брюки, он подъехал на чёрной волге к крыльцу музея. Расплатившись с водителем такси и выйдя из машины, советник оглядел здание музея. Затем достал из внутреннего кармана своей кожаной куртки блокнот и сделал в нём карандашом заметку. «В надписи над крыльцом музея отсутствует заглавная буква Ха».
Катя, улучив свободную минутку от секретарской деятельности, поливала на втором этаже свои любимые цветы, тянувшиеся с подоконника к солнечному свету. Увидев вышедшего из такси мужчину, она, не отвлекаясь от ухода за цветами, поглядывала за подозрительным незнакомцем. Но стоило ему, достав блокнот, что-то записать в нём, как Катя, тут же бросив лейку, поспешила к директору.
Иван Павлович с самого утра сидел в кабинете Ильи Валентиновича и убеждал его уволить Лавочкина.
– Неужели это, – сказал заместитель, показав рукой на щёку, – сойдёт ему с рук.
– Но он защищал свою невесту. Которую вы позволили себе толкнуть.
– Интересное у вас получается оправдание для работника, который не только нарушает правила внутреннего трудового распорядка, но и применяет физическую силу к своему непосредственному начальнику. Ведь, заметьте, я действовал согласно правилам. Застал в мастерской у Лавочкина постороннюю девушку. Попросил её покинуть помещение. Она воспротивилась. Самостоятельно уйти отказалась. Я помог ей. Да. Был резок. Груб. Толкнул. Но я же не знал, что она, поскользнувшись, сорвётся с крыльца. За что же меня по лицу то бить! За что!
– Иван Павлович, дорогой вы мой, я не могу уволить Лавочкина только лишь из-за одного проступка. Тем более, другого такого специалиста в Рязани мы ещё долго найти не сможем. Хотите, объявлю ему выговор или лишу премии, или ещё как-нибудь накажу?
– Нет, ему ваш выговор, что слону дробина, – сказал разозлившийся заместитель и, поднявшись со стула, решил немедленно покинуть кабинет. – Я вам так скажу, – продолжил он, обернувшись. – Не такой этот ваш Лавочкин и специалист, как вы думаете. Не сегодня, так завтра его труды музею боком выйдут. Вот увидите.
В следующую секунду, чуть было не зашибив Ивана Павловича дверью, в кабинет ворвалась Катя.
– Проверяющий приехал!
Заместитель и директор, переглянувшись, поспешили к выходу. Филиппа Филипповича они застали на первом этаже в зале, внимательно осматривающим картины.
– Так это Катенька, не проверяющий! – громко сказал Иван Павлович, ожидающий увидеть Григория Степановича. – Это брат.
– Здравствуйте, – поздоровался советник, предъявив в развёрнутом виде удостоверение с гербовой печатью и начав говорить решительно. – В прошлую нашу встречу я не представился вам, потому как задачи миссии, с которой я был направлен из столицы в Рязань, требовали от меня соблюдения секретности. Теперь же карты на стол. Зовут меня Филиппом Филипповичем. Фамилия Иноземцев. Я советник министра культуры, прибывший по поручению первого заместителя министра культуры Грошева Аполлинария Ивановича.
Увидев удостоверение советника, Катя, точно остолбенев, недвижимо стояла по правую руку от директора и мысленно прощалась со своей привычной слаженной жизнью. Она, сама не зная почему, ощущала себя перед Филиппом Филипповичем виноватой.
Илья Валентинович, с трудом проглотив возникший в горле ком, заставлял себя держаться естественно, по-директорски. Но независимо от стараний, его тело само по себе вытянулось и начало обильно потеть.
– Что за дешёвый маскарад вы тут устроили! – воскликнул Иван Павлович, со злобой в глазах взглянув на советника. – Небось, родственничка пришли выгораживать. Так и скажите. Но смею уверить, что ничего у вас не получится.
– Нам известно о пожаре, произошедшем в музее несколько месяцев тому назад, – ровным голосом продолжил говорить Филипп Филиппович, чем ещё сильнее разозлил Ивана Павловича. – О пострадавших в пожаре картинах. О виновнике. Не понёсшим наказания.
– Так это всё же из-за вашего тестя алкаша случился пожар! – воскликнул директор, с отвращением посмотрев на заместителя. – А ведь я догадывался. Но вы подло обманули меня, заставив поверить в самовозгорание якобы негодной проводки.
– Слабак, – сквозь зубы проговорил Иван Павлович, с призрением оглядев директора. – На тебя чуть надавили, а ты и рад расколоться. Баба. Думаешь место директора за собою удержать. Не выйдет. Если я тонуть буду, то и ты на плаву не останешься. У меня компромата достаточно. А бред этого самозванца я более слушать не намерен.
Оставив директора Катю и проверяющего в зале, Иван Павлович, переполненный злостью, со всего размаха снёс ногой ведро уборщицы. Он торопился в кабинет, намереваясь уничтожить кое-какие документы и задним числом подписать приготовленные докладные на директора и Лавочкина. «Не на того напали, - говорил себе заместитель директора, - Не того на испуг решили взять. Я вам всем устрою. Я вас всех под статью подведу. И директора, ответственного за пожарную безопасность. И Лавочкина, скрывшего следы халатности директора. И даже этого проверяющего, действующего в интересах своей сестры, состоящей в связи с Лавочкиным. Я вам всем устрою. Я вам всем покажу».
Филипп Филиппович, рассчитывавший услышать признание, раскаяние, мольбы, не предполагал того, что заместитель директора может так отреагировать. Он стоял теперь в центре зала, как потерянный, и смотрел на несчастную старушку, поспешно собирающую растёкшуюся из ведра по старому паркету воду.
– Вы не подумайте только, – оправдывался Илья Валентинович, смягчив до неузнаваемости голос. – Я и в правду не был уверен в том, что в пожаре виноват ночной сторож. Я действительно поверил в замыкание проводки. Да как тут не поверишь, когда финансирование музея с каждым годом становится только хуже. Денег ни на что не хватает. Мы даже замок в двери поменять не можем. Не то, что проводку. Ремонтируем его, заразу, раз в месяц. Мучаемся. Но он всё одно ломается. А картины, вы не волнуйтесь, мы уже восстановили. И проводку во всём музее проверили. И огнетушители заправили.
Советник не слушал директора. Он, мысленно от него отмахиваясь, старался разобрать проклятия, которыми Зинаида Фёдоровна осыпала Ивана Павловича. «Этот директор лишь о своей собственной шкуре печётся, – думал Филипп Филиппович, – Говорить с ним без толку. Всё одно соврёт. А вот уборщица, уверен, если что и знает, то всю правду как на духу выложит».
– Постойте, – сказал советник проходившей мимо него старушке, наконец собравшей с пола воду. – Вы, я слышал, что-то говорили сейчас об Иване Павловиче.
– Говорила! – воскликнула Зинаида Фёдоровна, бросив короткий взгляд на директора и опустив на пол ведро. – Отрицать не стану. Столько вреда от этого проклятого Ивана – дурака музею, а его всё держут тута и держут.
– Так может, он не нарочно ваше ведро повалил, – сказал Филипп Филиппович, надеясь, что, встав на защиту Ивана Павловича, сумеет разговорить уборщицу. Вызвать удар на себя.
– Не нарочно. Как же! А то я его не знаю. Он никогда просто так ничего не делает, всегда с умыслом. Да вот, скажем, третьего дня вечером, когда полы в этом зале мыла, я видела через приоткрытую дверь, как Иван Павлович в мастерскую к Борису заходил.
– Ну, зашёл один работник музея к другому по работе, – продолжил советник говорить с уборщицей в выбранной им манере. – Что тот такого?
– По работе, милок, заходят в рабочее время, а то было ужо после закрытия музея. Бориса в мастерской не было. Я видела, как он часом ранее домой уходил.
– И что же, по-вашему, Иван Павлович мог делать в мастерской Бориса?
– Не знаю, сынок, врать не стану, – ответила Зинаида Фёдоровна шепотом и, подойдя ближе, передала советнику стеклянный пузырёк. – Но вот второго дня в его мусорном ведре я нашла вот это.
– Что это?
– А ты почитай, коли грамотный, – сказала уборщица и, подняв с пола ведро, поспешила на второй этаж.
«Sulfuric acid , – прочитал советник надпись на пузырьке, – Неужели он и вправду пытался убить Бориса?»



XV.



Около двух часов сряду Филиппу Филипповичу пришлось сидеть за рабочим столом директора, изображая из себя знатока музейной документации. Но меж тем он, не переставая, продолжал размышлять о том, как действовать дальше. «Прищучить Ивана Павловича не сложно, – говорил себе советник, – но тогда возникнут вопросы и к Борису. Почему он не доложил о произошедшем в музее пожаре, а, напротив, войдя в сговор с директором и его заместителем, помог им скрыть следы преступления?»
Илья Валентинович же ходил по кабинету нервной походкой и, изредка останавливаясь, поглядывал на проверяющего, страшась того, что этот отчего-то кажущийся опасным неказистый мужичок в смешных очках вот-вот отыщет в бумагах какую-нибудь ошибку. Станет задавать вопросы. Мучить. И эта пытка продлится до самого вечера. А ему уже так сильно хотелось, оставшись в одиночестве, выпить свой любимый свежесваренный кофе.
Точно услыхав мольбы директора, в кабинет с подносом в руках вошла Катя и, сочувственно улыбнувшись Илье Валентиновичу, подала ему чашку кофе. Другую поставив на стол для проверяющего.
– Иван Павлович просил узнать, – сказала она после виноватым голосом, обратившись к Филиппу Филипповичу. – Можно ли ему вам докладные передать.
– Пусть зайдёт, – отрезал проверяющий, не изменив выражения на каменном лице.
«Сестру жалко, – продолжил размышлять советник, взглянув в испуганные глаза директора, – Уж очень она переживает за Бориса. Уж очень за него борется. Не то бы я не стал церемониться с этими. Всю шайку – лейку призвал бы к ответу. А так приходится думать, как одного только заместителя извести». Филипп Филиппович не любил кофе, но теперь, ощутив во рту сухость, он поднял со стола чашку и сделал маленький глоток. «Вот бы он сам уволился. Но разве уйдёт? Куда там. Такие сами не уходят. Такие вон жалобы пишут».
Через минуту Иван Павлович, молча войдя в кабинет, важно прошёл к сидевшему за столом директора проверяющему и с демонстративной небрежностью бросил перед ним два листа бумаги, исписанные синими чернилами.
– Ознакомьтесь, – отрезал он грубым и надменным голосом.
– Что это? – спросил его Филипп Филиппович, оставаясь непоколебимым.
– Как что, – возмутился заместитель, бросив победоносный взгляд на Илью Валентиновича. – Не видно, что ли. Докладные на директора и Лавочкина. Я их сразу же после пожара написал. Вон дата стоит. Но послать побоялся, – он кивнул на директора. – Боялся, что его дружки из министерства перехватить могут. А теперь, когда само провидение вас привело в музей с проверкой, я спешу вручить их вам лично. Так сказать, из рук в руки.
– Ах ты подлец! – воскликнул директор, искоса поглядев на заместителя. – Жалобы, значит, на меня строчить вздумал.
– Это я-то подлец, – проговорил Иван Павлович, рассмеявшись. – Я! Но моя совесть перед министерством чиста! – он продемонстрировал ладони. – Я не в чём не виноват. Я хорошо исполняю обязанности заместителя директора по развитию музея. А вот вы. Да-да, именно вы, являясь ответственным за пожарную безопасность, допустили возгорание электропроводки.
– Но ведь в пожаре виноват ночной сторож, – неуверенно проговорил Илья Валентинович, посмотрев на проверяющего. – Его тесть.
– Брехня, – протянул Иван Павлович, почувствовав себя почти уничтожившим старика и освободившим его кресло.
– Но вы же говорили, – упрекнул директор Филиппа Филипповича, – что знаете, кто был виновником пожара.
– Знаем, – сказал проверяющий и, поднявшись со стула, направился к окну.
«Его голыми руками не возьмёшь, – подумал советник, увидев во дворе кота, несшего в пасти пойманного им ещё живого голубя, – Такой только силе подчинится. Да такой силе, от которой у него кости затрещать могут, да раздуются жилы и задрожит душа».
– Мы всё знаем, – начал говорить проверяющий и тут же обернулся. – И потому я, прежде чем явиться к вам с проверкой. Прежде чет открыться вам, принял меры, – он, застегнув несколько пуговиц на своей куртке, подошёл к столу и, опёршись на него пальцами рук, продолжил: – Мы в министерстве не терпим сотрудников, которые не справляются со своими служебными обязанностями, – услышав это, заместитель злорадно улыбнулся, решив, что теперь-то директору уж точно не усидеть на своём месте. – Но более всего мы не терпим лживых, лицемерных, хитрых и способных пойти на убийства нелюдей.
– А что вы на меня смотрите, – проговорил, смутившись, Иван Павлович, убрав с лица улыбку. – Я не причастен к пожару. Я чист!
– Нет! – повысил голос Филипп Филиппович, ударив ладонью по крышке стола. – Вы отчего-то решили, что можете остаться безнаказанным. Что можете выгородить родственника, причинившего невосполнимый вред не только музею и русскому народу, но и всему человечеству. Что можете применять физическую силу к женщинам, – его голос задрожал, – и травить сослуживцев.
– Каких ещё сослуживцев? – пробормотал Иван Павлович, сделав шаг назад. – Каких сослуживцев.
– Не прикидывайтесь дураком, Камушкин. Следствию уже известны подробности вашего уголовного дела. Мне достаточно только позвонить, – проверяющий ткнул указательным пальцем в стоявший на столе рабочий телефон директора. – И в музей тут же ворвутся сотрудники уголовного розыска.
Иван Павлович дрогнул. Ему впервые сделалось по-настоящему страшно. Он, обернувшись на дверной проём, хотел сейчас же скрыться в коридорной полутьме, но, сделав над собой усилие, остался стоять на месте, надеясь избежать уготованной ему участи.
– У вас нет доказательств, – проговорил он нерешительно.
В кабинет вошёл Лавочкин с перебинтованной рукой и, пройдя к столу директора, молча передал проверяющему лист бумаги, похожий на те два, которые бросил на стол заместитель.
– Ошибаетесь, – сказал Филипп Филиппович, чуть заметно улыбнувшись Борису. – У нас есть не только пострадавший, но и свидетель, видевший, как вы проникли в мастерскую Лавочкина и подмешали в растворитель серную кислоту. – он вынул из кармана куртки пузырёк, переданный ему уборщицей. – Узнаёте?
– Но откуда, – прошептал Иван Павлович, увидев знакомый пузырёк в руке проверяющего. – Не может быть. Как же. Как же так.
– И вы ещё медлите! – воскликнул директор, переполненный жаждой мести. – Сейчас же звоните! Пусть заберут этого негодяя! Пусть посадят!
– А вам, Илья Валентинович, лучше было бы помолчать, – проговорил холодно советник, возмущённый тем, что директор позволил себе нарушить ход его разговора с уличённым в преступлении Иваном Павловичем. – И до вас очередь дойдёт. А теперь, прошу, покиньте помещение.
– Но это пока ещё мой кабинет! – возмутился директор. – И это я буду решать, кому здесь остаться, а кому его покинуть.
– Пойдите прочь! – вспыхнул Филипп Филиппович и указал рукой на дверь.
Директор подчинился, увидев ярость в глазах проверяющего. Он не рискнул испытывать его терпения. Опустил голову и вышел в коридор. Следом вышел Борис и прикрыл за собою дверь. В кабинете воцарилась тишина, кажущаяся теперь чем-то инородным, чем-то несвойственным. «Нужно дожимать его», – сказал себе советник.
– Сядьте.
Иван Павлович послушно опустился на стул, сидя в котором он сильнее, чем обычно, ненавидел директора, а теперь ненавидит и проверяющего.
– Я могу предложить вам выход, – сказал Филипп Филиппович, сев в кресло директора.
– Какой? – взбодрился Иван Павлович.
– Вы сейчас же напишите заявление с просьбой уволить вас по собственному желанию. И дадите мне слово, что никогда и не при каких обстоятельствах не станете говорить о произошедшем в музее пожаре и о причине вашего увольнения. А я, в свою очередь, не дам ходу этому делу.
– А как же пузырёк из-под кислоты? Заявление пострадавшего, свидетель? – спросил заместитель в надежде, что проверяющий предложит их уничтожить.
– Всё это останется у меня. Гарантом вашего молчания.
– И я должен буду поверить вам на слово?
– У вас нет другого выхода, – сказал проверяющий и демонстративно поднял трубку телефона.
– Хорошо. Я согласен.



XVI.



Спустя несколько дней Филипп Филиппович, вернувшийся из Скопина, не твёрдым шагом приближался к парку, с тоской взирая на одетые в весенние наряды улицы города. Ему, и без того уставшему от поездки, не хотелось принимать судьбоносных решений.
Заняв свободную лавочку, советник нехотя задумался о неминуемых переменах, способных перевернуть с ног на голову доселе его простую и абсолютно размеренную жизнь. Он, испугавшись своих мыслей, понял, что, вновь обретя Тамару, стал страдать сильнее, чем прежде страдал от одиночества. И даже любовь не оказалась той избавляющей от всех напастей силой, какой представлялась ему в часы томления духа. А напротив, требовала от него не только решительности действий, но и ответственности.
Желая хоть на короткое время избавить себя от терзающих душу размышлений, советник посмотрел на воробьёв, беззаботно прыгающих с одной цветущей жёлтыми цветками ветки клёна на другую. Ему даже начало казаться, что только став одним из этих созданий, он мог бы сделаться по-настоящему счастливым человеком.
А где-то за стуками трамвайных колёс, за рёвом моторов и голосами горожан слышались лёгкие шаги женщины, шедшей на встречу со своим любимым. Сердце Тамары сжималось от страха вновь потерять Филиппа. И только надежда, какая-то необъяснимая и одновременно с этим непоколебимая энергия придавала ей сил.
Влюблённые встретились у фонарного столба и, не сказав друг другу ни единого слова, точно сговорившись молчать, взялись за руки и пошли по главной аллее парка к городскому пруду.
– Прошу, не уезжай, – прошептала Тамара, нарушив молчание, когда, подойдя к пруду, они, отчего-то остановившись у кованного ограждения, завороженно смотрели на зеркальную поверхность недвижимой воды.
– Но я должен, – ответил Филипп Филиппович, точно подчинившись принятому кем-то внутри него решению и тут же, постыдившись сказанных им слов, отвёл глаза в сторону.
Не ожидав такого ответа, Тамара чуть было не сказала ему, что сердце её не выдержит новой разлуки. Что это расставание уничтожит в ней женщину и навсегда сделает её чёрствой и одинокой. Но, возобладав над собой, она смолчала. «Я не должна теперь, перед самым его отъездом, огорчать Филиппа. Не должна давить на него».
Ощутив опустившуюся на землю прохладу, Филипп Филиппович приметил, как быстро стихло всё вокруг. Из множества разбросанных по парку фонарей пролился жёлтый свет, а серые фигуры людей заторопились к выходу. «Так неприлично короток тот день, конца которому совсем не ожидаешь», – сказал себе советник, с сожалением признав себя неспособным, по крайней мере, теперь, принять решение остаться жить в Рязани.
– Холодает, – проговорила Тамара взволнованным голосом. – Да и поздно уже. Тебе рано вставать.
– И правда, – сказал советник, взглянув на циферблат своих наручных часов.
Они неспешным шагом, всё также продолжив держаться за руки, направились к выходу из парка. Тамару трясло не столько от холода, сколько от негодования. Она никак не могла понять, почему он молчит. Почему не скажет, что остаётся. Но её возлюбленный уже не мог остаться.
Какое-то непреодолимое ни Тамарой, ни Филиппом Филипповичем влечение одного к другому удерживало их вместе до самого ухода поезда. И только стоя на перроне без четверти пятого часа утра, они, обнявшись в последний раз, смогли расстаться.
Советник, заняв место в вагоне поезда, с трудом дышал. Что-то, возникшее в его груди, стало непрестанно давить на внутренние органы. Он, неспособный пошевелиться, был вынужден сидеть возле окна и смотреть на одиноко стоявшую на перроне Тамару, желая лишь того, чтобы набирающий скорость поезд скорее избавил его от муки расставания.
Она до последней секунды верила в то, что её любимый сойдёт с вагона. Разведёт в стороны руки и навсегда сомкнёт их на её спине. И даже тогда, когда тяжёлый поезд начал набирать скорость, Тамара продолжила надеяться, что это не помешает Филиппу спрыгнуть и вернуться к ней.
Но исчезли за туманной дымкой огни последнего вагона, и перестал быть слышен стук колёс. Оживший на короткое время вокзал вновь погрузился в предрассветную дрёму. Оставшись в полном одиночестве на продуваемом холодным ветром перроне, Тамара осознала, что больше никогда не сможет быть счастливой.
Тем временем поезд уносил советника мимо отстающих от железной дороги всего на пару десятков метров стареньких одноэтажных домов, безразлично бросающих безжизненными окнами унылый взгляд. И седых, точно оплакивающих былое цветение брошенных человеком плодовых деревьев, окружённых тесным строем прошлогодней крапивы.
Чем дальше Филипп Филиппович отдалялся от Тамары, тем глубже серое, корявое и колючее заползало ему в душу. И тем сильнее болело в груди. Он более не мог терпеть, оставаясь на месте, среди других пассажиров, готовящихся продолжить прерванный сон. И потому, выйдя в тамбур и опустившись на пол, покорился приступу отчаяния, овладевшему им.
Визг тормозов отрезвил советника. Он тут же вспомнил, взглянув на часы, что через двадцать пять километров пройденного пути поезд совершал первую остановку, на которой стоял не более трёх минут.
И, не сводя взгляда с бегущей по циферблату стрелки, решил более не следовать влиянию непростительного в его возрасте малодушия, а, отдавшись любви, начать жить свободным от выдуманных обществом условностей. Подумав об этом, советник точно на яву увидел, как привычный ему мир стал осыпаться прахом. Как истлело здание министерства, а вместе с ним его должность советника и социальный статус, теперь уже не кажущийся столь важным. И тут же на освободившимся от прежнего месте поднялся дом, его семья и Тамара.
На последних оставшихся в его распоряжении секундах, перед самым отходом поезда, Филипп Филиппович успел соскочить с вагона и, глубоко наполнив лёгкие утренним воздухом, отправиться пешком обратно в Рязань.