освобождение

С. ТРОИЦКИЙ


НЕВЫССКАЗАННОСТЬ СТРАДАНИЯ




Драма в 3-х актах



Чем больше Душа получает,
Тем больше Она требует…

Душа: … Вот что, дорогой мой человек, воображаемым
убийством стыдиться нельзя! Ты убей нелюдя в
мыслью, а потом и в жизни взгляни на него
распятого. Он тогда бессилен пред тобой. Он
только пугать тебя может и все. А ты его уже
убил. И пусть он в свое игольное ушко
пролазит, в загробное свое царство… В тебе нет
юмора, вот ты и слаб перед всякой религией,
идеологией, жлобством… Ты их не перечеркнул
заранее, а нелюдь по глазам твоим видит, что
сильнее тебя…









Действующие лица

Данебин Константин Сергеевич - писатель
Данебина Валентина Андреевна - жена
Оля - их дочь, аспирантка кафедры
хирургии Мед. института
Чернигов Юрий Фомич - геолог, страстный приверженец
Природы. Друг писателя
Анна Васильевна - няня Данебиных
Кокорин Али Иванович - доктор и друг писателя
Сергеенко Любовь Владимировна - актриса драмтеатра
Ноксин Самуил - драматург
Домбровский Иван Николаевич
Домбровская Лилия Исаковна - соседи
Добрынин Георгий Викторович - секретарь обкома
Свиридов Петр Евгеньевич - приятель Данебина,
Директор издательства
Успенская Нина - подруга Ольги, (впрочем,
Роль особая)
Михаил - режиссер телевидения
Голос - Душа - Ангел



197… – ые годы…








П Р Е Д И С Л О В И Е


Как Прекрасна не оскорбленная Человеком Жизнь!
Я вхожу в эту Жизнь не со стороны, а изнутри, естественно и органично. Я воспринимаю образы действующих лиц в «Невыссказанности страдания» во всей, так сказать, Духовной пластичности и физической конкретности. Персонажи пьесы не приданы духовному поиску, они, поиск – необходимая часть становления личности…
Я постоянно удерживаю себя, чтобы не увлекаться в выявлении (уяснении) Сути Жизни, уводящей в глубины Духовных Откровений; что все уясненное личностно никому до времени не известно и интересно для всех.
Откровение – это торжество разума и воли человека над не понятным в самом себе; Души и не подозревающей опасности Правды. Не легка эта победа над спящей или опьяненной гордыней.
Но эта победа, нравственно возвышающая человека, очищает его от всей скверны, мелочности и суеты повседневной жизни, достоверностью совершенной.
Слишком много связано у меня с действующими персонажами, в которых я увидел (нечто такое), что открыло мою Душу тягой к Прекрасному, тому Прекрасному в себе самих, о котором люди забыли. Даже Слово это, над смыслом и значением которого мучительно думали духовидцы и поэты прошедших времен, - обернулось в не нужную никому в декорацию, в каприз идеологического характера и перестало обозначать что-либо существенное, что служит препятствием появление настоящего творчества.
Современные писатели и драматурги как будто нашли заменитель Прекрасного, направив все свои силы, мысли и чувства на создание пустопорожнего безобразия. Красота и Любовь отвернулись от них, а (матерьяльностью) социалистического реализма повыхолостила Душу Человеческую, изгнала смысл доверчивости, открытие в себе Души, вознесения ее в мечтаниях, видения в глазах уважения к чистоте собственных помыслов, чувствованию в себе взгляда на себя со стороны, устыдиться содеянного (самим собой!) зла, покаяться или простить чужой грех, откликнуться делом на сострадательное движение Души или хотя бы понять восторг влюбленности Женщины, в тиши ночей купающуюся в нежных чувствах, о которых она готова петь (как птица) на весь белый свет, но, страшась расплескать драгоценный сосуд, молчит…
Ах, человек никогда не сознает достаточно ясно, как высоко он стоит, как он силен, незаменим и прекрасен! Все великое, что человек в состоянии чувствовать – его… Но как часто, он пытается с ожесточением выявить в словах застывшую форму чувств, которые уже исчезли…
Душа изнывает в жалящей тоске по быстротечности жизни. Каждый ( один на свете!) он чувствует и понимает себя человеком, созданным для Счастья и Любви! Но он, часто ленив в умственных и в физических усилиях своих и лишь единицы не леняться, оставаясь и в возрасте чистыми, незамутненными, как прозрачные ключи, из которых каждый может напиться в зной…
Человек, Любит себя. Любит за то, что именно Душа и потребность Разума в истине заставляет его трудиться, не ради славы и уж, конечно, не из-за призывных воплей платных пропагандистов, твердящих о светлой жизни. В тайных мыслях о себе Человек (надеется) без сомнений, что добрый гений сохранит его в образе и подобие божием, для живого примера заблудшим душам. В этом человек усматривает загадку, особенно мучившую его, хотя он и знает, что людям свойственно заблуждаться. Но не до такой же степени!
Зачем же так торопится человек? Какой поток тащит его? Куда?
Кажется, что человек умирает, так тяжело ему осознавать свое бессилие перед потоком общественного времени, мчавшего его по жизни.
Это Любовь придает ему новых сил, на примере убеждая еще и еще раз, что Любовью побеждается время и нежелательные обстоятельства, оставив в дураках тех, кто словословит о светлой жизни. Любовь, которая раскрывает поэзию Жизни, проникает во внутреннюю атмосферу Природы и Мира, в их интересы и Любовь придает характерную эмоциональную окраску всей человеческой Жизни.
Глаза Человека должны быть раскрыты, и мы увидим в них – само Небо! Это только что произошло в «Невыссказанности страдания» Небо Любви ждет вас на пути, по которому вы идете. Оно склоняется к вам со своего пьедестала, Оно берет вас за руку, как я беру свою Любовь!
Я надеюсь на это – от всей Души!

С. Троицкий


























Акт первый

Картина первая

Квартира, выходящая окнами - до пяти – на обе стороны дома. Мы видим ее как бы со стороны улицы, но, при случае, когда будет распахнута двухстворчатая дверь в кабинет, в глубине мы увидим, различим окна, застланные, может быть, тополями, - это если глядеть через выдвинутый к рампе балкон, через всю гостиную. Если проницать взглядом «насквозь».
Разглядим квартиру, допустим, с улицы, слева-направо. Первое «окно» (в данном случае окно без кавычек и принадлежит спальной. Высокое, оно может быть занавешено, но и через легкий флер мы разглядим широкое белое ложе, бельевой шкаф рядом со стеклянной дверью в ванную, спинкой к нам окажется туалетный трельяж. Выход из спальной в гостиную имеет узкий тамбур, с бра, зеркальцем и курительным столиком. Сама гостиная столь велика, что кажется необжитой, вещи в ней негромоздки, нет чинного обеденного стола, зато есть столики и выдвижные полочки, сейчас сплошь заставленные неубранной перед сном посудой, бутылками; здесь во главе всей мебелишки царит тахта, устланная ковром, вздымающимся с полу до потолка, вокруг тахты натыканы интимные, различного рода-тона торшеры. На стенах картины. Но важнейшая примечательность гостиной, несомненно, зашторенные бордовым кретоном аркальные двери в «святая - святых», в кабинет писателя, совмещенный, естественно, с библиотекой. Правая дверь гостиной ведет в прихожую с многочисленными дверями домашних (служб), а также комнатой Оли. Здесь вход или, если угодно, выход на лестничную площадку с лифтом и лестницами вниз и вверх, с дверью соседской квартиры. Почему мы не вошли в квартиру, как и положено, позвонив у входной двери? Допустим, что ранний час. К тому же, и действительно так, действие как раз и начинается на лестничной площадке.
Поднимается лифт, раздвигает створки кабины выходит женщина в элегантном легком пальто-казакине, в изящной летящей шляпе с волнистыми полями, «А ля леди Гамильтон»; в ее руках небольшой саквояж. Лифт уходит. Женщина в нерешительности извлекает из-за выреза часики-медальон, смущаясь самой себя, близко подносит к глазам – не решается позвонить в квартиру и… нажимает кнопку вызова лифта. Вот-вот появится лифт – увезет ее.
Между тем, в спальне, просыпается, садится на ложе, спиной к нам, обнаженная девушка, тоже растерянная, ищущая и… к разочарованию, находящая предусмотрительно положенный под руку на пустую подушку, пеньюар. Она накидывает его, спускает ноги и тут же оказывается в туфельках. Тихо и, словно бы, озадаченно, возникает в тамбуре, щелкает выключателем, вглядывается в свое отражение в зеркале, взбивает и роняет на плечи медные волосы, находит недокуренную сигарету, чиркает зажигалкой, приоткрывает дверь в гостиную. И вот она уже у какой-то «стойки» находит бутылку, сливает из нее остатки в фужер, выпивает, гасит сигарету в фужере и, кошачьи танцуя (Вихри вчерашнего) – подкрадывается к портьере двери в «святая- святых»… вдруг вскрикивает – увидела лежащего на полу мужчину, запахивается в пеньюар…
- (Нина) А! – вырывается у нее. – Вы упали с тахты, Юрий Фомич!

- (Юрий Фомич) Очарованье. – Юрий Фомич садится на полу, на ковре где спал. – Не могу я, однако, спать на мягкой тахте. Куколь – спальный мешок – здоровый сон. – Качает головой – Тахта не тайга.

- (Нина) Я, испугалась… чокнулась: подумала… он!..

- (Юрий Фомич) Он? Писатель, уже часа два в «святая - святых» стрижет свои бараны. Стригаль!..

- (Нина) Так ведь не выспался!

- (Юрий Фомич) А кто? Кто выспался? Тебе красиво Нина, когда ты не выспалась – глаза – Байкал! Байкал, он тоже ка-ачку лю-юбит…

- (Нина) Ведь это пошло, то, что вы говорите.

- (Юрий Фомич) Зачем это пошло? Байкал очаровательная Нина лю-юбит, баю-юкает…

- (Нина, заговорчески) – Хотите, выпить? Пускай качает!

- (Юрий Фомич) Не признаю. Я утра не признаю. Тебе кра-асиво выпить, красиво качаться, ты – цветок. Цветку положено покачиваться, качаться перед ветром… Ветер… чуть-чуть… кач - кач…

- (Нина включает магнитофон) – Звучит: «Священный сад» – Нина пытается вторить ему.

- (Юрий Фомич) Зачем шумишь?

- (Нина) Я тихо-тихо. А что? Он, обидится?..

- (Юрий Фомич) На тебя нет. На меня да. Зачем при мне шум?

- (Нина) Сейчас выключу.

- (Юрий Фомич) Зачем выключу? Поздно «выключу». Свистнул охотник – гони домой!

- (Нина) Как это? (но Нине не интересно разъяснения Юрия Фомича. Она внутренне продолжает напевать романс) – Юрий Фомич, я ухожу в ванную, слышите, Юрий Фомич? А если он… Не надо, передумала. …У меня для тебя уж давно припасен драгоценностей клад… Вам нравится романс?.. Это его дар мне…

- (Юрий Фомич) Я, однако, всегда говорил, город – это место, где царит одиночество, и приятно знать, что есть дом, где тебя хорошо – встретят и не спросят, зачем ты заявился сюда.

- (Нина) Вы философ?

- (Юрий Фомич) Нет. Как человек много проживший, я обладаю жизненным опытом.

- (Нина) Меня это радует. Знаете, Константин Сергеевич помолодел и делится со мной своими планами. Если ему что-то начинает нравится, он присаживается к инструменту, и тут, не отвлечет его и землетрясение. Я люблю его таким. Мне стало даже легче жить…
Я слишком откровенна с вами… Простите… (Уходит)

- (Юрий Фомич) Опять спать?

- (Нина) Я же говорю – в ванную.

- (Юрий Фомич) Ванная в другой стороне. (Указывает). Там.

- (Нина) Ну и чуден вы, Юрий Фомич. У нас интимная, своя с ним ванная. С биде. Впрочем, тайга ваша голова темна. (Не без гордости) Мы отвоевали для второй ванны частичку, ну такую крохотульку-чистюльку, у библиотеки. Вот так-то, Юрий Фомич. Плыву-у…

(Нина исчезает в спальной, потом в дальней ванной включает свет. Музыка остается, тихая, ненужная. Юрий Фомич неслышно ходит по комнате, в носках. Не нравится ему комната. Может, потому он пытается обмануть себя, наливает в рюмку из бутылки, морщится, но все-таки пьет. Внезапно скрипит открываемая дверь, распахивается гардина и появляется Данебин. Он в халате. Крепко кроеный, русый с проседью, свежий, как если бы после зарядки).

- (Данебин) И это ты, мой друг?..

- ( Юрий Фомич) Не-е, я бы не пил… с утра, ты знаешь. Дерьмо, твои коньяки, найди, будь друг, светленькой, чтобы я стал я.

(Данебин пытается найти бутылку с водкой)
- (Данебин) Представь, всю вылакали. Я мигом на кухню, по сусекам… (уходит и возвращается с четвертинкой) – Твоя взяла! Я тоже, брат, в охотку. Возьмешь «на двоих»?

- (Юрий Фомич) А тебе-то в жилу?

- (Данебин) Ого! Сказываешь… Рюмки бы помыть. Погоди…

- (Юрий Фомич останавливает его) В Тайге все стерильно.

- (Данебин, разливая водку по рюмкам) В жилу, сказываешь? А что? Я, пожалуй, и верно, нашел жилу. Как исчерпать ее, вот вопрос. За жилу, брат. (Прислушался к шуршанию воды. Озорно) Чу! Нина купается… Подглядеть бы!

- (Юрий Фомич удерживая его) За жилу, так за жилу. За золотую, понятно. А не медноволосую, однако. (Чокаются, пьют) Ну, и что ты хочешь исчерпать, писатель, в своем сочинении?

- (Данебин) Правду.

- (Юрий Фомич) Да? В каком духе?

- (Данебин) Во всем сущем…

- (Юрий Фомич) Скверный порыв не отражается на твоих нервах?

- (Данебин) Мудрый вопрос, ничего не скажешь, брат. Я многому учусь еще, и, если бы я был на четверть талантливым как мой друг профессор Али и наполовину таким же мудрым человеком, как ты, я бы очень гордился…

- (Юрий Фомич) Читатели были бы благодарны тебе за это?

- (Данебин) Чепуха! Благодарны! Брось ты, брат. Кому ты делаешь большое одолжение, тот сильнее и вдарит тебя пониже спины.

- (Юрий Фомич) Можно мне у тебя кое-что спросить, писатель?

- (Данебин) Конечно. Валяй.

- (Юрий Фомич) Ты настолько уверен в себе, в своей правде?

- (Данебин) Не исключено.

- (Юрий Фомич) Велика и крута, правда. Среди всей современной засухи, главнейшая - литературная… Находя десятки поводов для споров о каком-нибудь Слове (понятии), высмеянные тобою в болоте, симулируют общественную активность, на самом деле все более сужающуюся. Ожесточение же писателей друг против друга часто бывает совершенно непритворным.
- (Данебин) Это во многом объясняется конкуренцией между собою. О, как легко говорить и писать о самопожертвовании и как трудно выполнить самому рожденное!..

(Юрий Фомич) Что ж ты стараешься доказать, писатель?

- (Данебин) Ничего я не стараюсь доказывать. Мне хочется выяснить, что такое есть я, и что я для жизни значу… Люди не станут мне помогать, независимо от того, как преданно я их люблю. И как они любили меня. Нужно жить, работать хирургом, педагогом, хлебопашцем, лесником, геологом, наконец.

- (Юрий Фомич) А когда же тогда писать?

- (Данебин) Когда? После работы. В дни отдыха. В месяц отпуска.

- (Юрий Фомич) Много ли тогда напишешь?

- ( Данебин) И очень хорошо, что немного. Все, что тогда напишется, будет нужно, А так, по совести сказать, взять почти у любого писателя полное собрание его сочинений – многое ли потеряет литература, если выбросить из него девять десятых написанного?..
Нечего больше сказать, главное, нет потребности сказать, все сказано, - а пишут, пишут, пишут. Какое оскорбление и Жизни и самих себя! К чему эта вечная поза, попытка претенциозная выглядеть оригинальным без видимой причины!


- (Юрий Фомич) Ты спокойный, рассудительный и безжалостный… Больше всего я, однако думал, как ты легко раним, так деликатен. Но на самом деле ведь это не так?

- (Данебин) И безжалостный... Такой уж склад ума выработался, моя работа и заключается в том, чтобы добиться истины, не принимая ее знаменателей.

- (Юрий Фомич) Какова же истина?

- (Данебин)Истина – пустота охранителей от власти, заставляющая их видеть в любой неожиданности, инакомыслие. Служение свое они понимают в пресечении отслеженного ими чуждого, в их понимании, произведения, отрицательно влияющего на общественное сознание людей… Пресечение – то, от чего нормальный человек отшатывается с ужасом и отвращением, становится предметом живого любопытства и своего рода суждением настоящей безжалостности. Вся жизнь народа от начала и до конца, раздергана в клочья призывами идолов, которых народ боится, но которым зачем-то верит, должно быть, надеясь, что тот или иной призыв новых руководителей страны выведет Россию на счастливый путь. Но вот что страшно, каждый новый руководитель, возвышаясь, отторгает от себя, а то и проклинает всенародно предыдущего, и эти проклятия ставят народ в тупик, страшит и приводит в отчаяние…
Эти молочные и кисельные берега, обещанные новым властителем никак не вписываются в действительную жизнь, а повышение цен на все товары реальностью утверждают другое…
Заставлять народ уповать на «коммунизм» без представления о том, какими хлябями и сломами предстоит к ним продираться, преступно и опасно отказом какой-либо деятельности народа, не обещающей скорого и эффективного результата, и всевозможных авантюрных призывов, игнорирующих реальное положение…


- (Юрий Фомич) Не молви ты слова, языка твоего не прикусивши.

- (Данебин) Вот и писатель, мысль которого на каждом шагу встречает себе отпор, и даже не отпор, а простое и бездоказательное непризнание, весьма естественно все глубже и глубже уходит в себя, не будучи проверить мысль на живой и органической среде, впадает в преувеличения, расплывается, создает целую мечтательную иллюзию и, в конце концов мысль совершенно, ясную, простую и верную доводит до тех размеров, где она становится сбивчивою, противоречащую всем указаниям опыта и почти неимоверною.
Отсюда и картины, рисуемые ими не только художественно слабые, «прекраснодушные», но и отвлекающие от правдивого состояния общества. Досадно, что празднично изображенные главы общественного труда, не имея никакого реального соответствия в жизни, уподобляются читателем только иллюзией изображенного народа в идиллических описаниях.

- (Юрий Фомич) Нельзя же отыскать то, чего нет!

- (Данебин) Вот и ощупываешься, чтобы убедиться, что это действительно так, что это наяву, не во сне, и что это атмосфера нашей общественной жизни, область нашей государственной деятельности, условия настоящего и семена будущего… Мало надежды на лучший исход Жизни… Удивительно, как все еще держится!

- (Юрий Фомич) Однако, соверши ты все подвиги Геракла, ты бы все равно не смог снискать в обществе благорасположения…

- (Данебин) Ненависть к «отрицанию» у «культурников» - это стыдливый псевдоним мыслебоязни вообще, ненависти застоя к тому, что угрожает его нарушить. Послушать идеологов, так это я «мыслящий» породил все то зло, которое на самом деле только при их помощи общество и осознало как зло. Клевещут на
мыслящих вчерашние товарищи, отступники, с завистью и недоброжелательством ощущающие в мыслящем утраченные ими самими задор и жажду справедливости.

- (Юрий Фомич) Кто возбуждает у них ненависть – тот возбуждает и любовь в народе.

- (Данебин) Что ты, брат, ненависть так предприимчива, а любовь так бессильна! Они ненавидят мыслящего, как может ненавидеть поверженный своего торжествующего врага, лицо которого расплылось в улыбке при виде страданий жертвы…

- (Данебин) Вот ты меня обвинял, мол, в первой части повести слишком много было пошленькой туристской любовки. Потом познакомил меня с нелюбимым, да и не любящим бичом.

- (Юрий Фомич) С Лыковым-то? Антонычем-то? Умора! Бич, он и есть, бич.

- (Данебин) Погоди. Мы провели с ним пять ночей на Баргузине, сумели врезать друг другу, как, и положено друзьям. Только вчера с кулака бинт снял.
Во мне прорывается горечь при мысли о вечном терпении порабощенных людей и о бесплодных сочувствиях им.
Вот ты, геолог, утверждал, что Сталин давно умер, а он даже ничуть не изменился и все в том же маршальском мундире. Ты уверяешь, что культ его отменен! Я же всегда говорю, что они бессмертны.

- (Юрий Фомич) Жалобы – профессору, писатель. В самом деле, если ты хочешь сказать что-то важное, не торопись…

- (Данебин) Избави боже! Я всю свою жизнь не писал глупостей, ограничиваясь только тем, что поступал и жил глупо… Боюсь, не доскажу себя, не выражу себя людям. Боюсь быть оболганным. Страшусь неправды, любого проявления лжи. И уже потому не могу принять общественную игру. Могут мне сказать, что я излишне подозрителен, что все это мания, выдумка, навязчивая идея, бред… Да ведь я проницателен, просто угадлив. Я могу переборщить, но суть-то останется сутью; общество крайне больно крайним своим самомнением, если угодно, бескультурностью чувств. Но поди докажи, объясни… Куда там: Я же и окажусь в дураках, меня же и обвинят в наговорах. Я вынужден чуть ли не лгать: «Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои». Не приведи Бог высказать правду, тебя же и оболгут, перекривят, сделают виноватым. Надо молчать – «Как все». Времена, говорят, такие, что о «о правде забудь». И то сказать, бесславные времена. Люди безвинно попадают в психушки, их морят там. Но ты должен молчать, иначе «За ложную информацию» тебя же и упекут. Под подозрением всякая самостоятельность личности. Вообще нет личностей, опасно прослыть даже оригиналом, независимым человеком. Боже, что же я оставляю в мире после себя? Ложь и несправедливость. Бесчестие – позор, несмываемый. Там, в Москвах, что-то худое происходит. Какие безликие лица подобрали правителей. Изводят постановлениями, подозрительным злом. Создается впечатление, что они и рождены, чтобы лгать, обманывать, опорочивать человеческое достоинство, а ведь в обществе есть и подлинно больные, ущемленные и униженные люди. Идеологи – суки, серость, такие вот убили А.Т. Твардовского. И это «общий стиль», норма! Представь, норма – нравственное растление, безнравственность сама. Высший дар – умение доносить, какое-то особое пристрастие к доносу, к стукачеству…

- (Юрий Фомич) Ты – человек неожиданностей, писатель. У твоей повести замечательный вид. Может быть, я недостаточно ясно дал тебе это понять вчера. Повесть потрясающа.

- (Данебин) Ее отвергли два издательства. Ох, друг! Сколько есть таких явлений, к которым мыслью коснуться нельзя, в справедливости которых невозможно сомнения заявить, именно потому только, что самое напоминание их без особенно восторженных эпитетов, самое намерение объяснить их считается уже преступлением и возбуждает остервенение в людях, в сущности, весьма невинных и безответственных.
Все аргументы их заранее известны, и сколько бы я не предупреждал этих пустопорожних ударов, намекая, что любой мой герой наполнен той же мудростью, коей они похваляются, они стоят на своем: «Прошлого можете касаться, а сегодняшнего, бог упаси вас и затрагивать…»
- (Юрий Фомич) А ты плюнь. Она слишком хороша для них. Не доросли.

- ( Данебин) Главное основание всех их действий – неуважение к чужой мысли, чужому мнению и чужому труду. Разве красивой женщине будет отказано в ее красоте, только из-за того, что она очень красива?

- (Юрий Фомич) Те, кто не понимают чего-либо, заявляют, что это является бесполезным… Если же тебе нужно какое-нибудь облегчающее душу занятие, дай мне знать, - работы у меня в поле много…

- (Данебин)Добро. (вслушивается) М-мур-лычит… Ну, как тебе Нина? Только честно.

- (Юрий Фомич) Обидишься.

- (Данебин) Клянусь (отрешенно). Все очарование незавершенной в ней красоты, которое значительно превосходит самое красоту, если конечно, были бы на нее эталоны.

- (Юрий Фомич) Красота всегда относительна. Дерьмо - красота! Я красивому человеку не скажу в глаза про красоту. А вот ей, однако, сказал…

- (Данебин) И мне сказал… Мне никак нельзя без Любви. Я влюблен и страдаю… А, который теперь час?

- (Юрий Фомич) Восемь. Начало девятого. Окна на солнце, а ты не видишь? Ослеп?

- (Данебин) Вот! И закусить нечем. Ну и гость пошел, жрун! А что не прибрано, не ворчи. До того ли Нине было? Скоро нянька придет, Анна Васильевна. Ты должен помнить ее, она-то о тебе сказывала: «куда твой закадычный-то, запропастился?» Постой, я обнаружил в холодильнике яйца. Давай сырыми, а? (уходит)

Погудывает лифт, останавливается. Из соседней квартиры выходит пожилой человек в шляпе. В раскрытых дверях его жена: «В последний раз прошу, позвони ты Добрынину, не то я сама. Слышишь? Пожилой мужчина, сняв шляпу, приветствует вышедшую из лифта женщину с саквояжем:
- (Домбровский) С добрым утром»

- (Данебина) С добрым, - отвечает она, и успевает поздороваться с женой пожилого человека, - В добрый час!

- (Домбровская) И вам, добрый, - следует ответ, и затворяется дверь.
Галантный мужчина, естественно, упускает лифт. За него огорчается женщина, он смеется:

- (Домбровский) Это же замечательно – через две ступеньки, и исчезает в лестничном пролете.
Женщина снова нервно смотрит на часы, медлит.

Юрий Фомич разливает по рюмкам. Нет, не от водки он морщится.

- (Юрий Фомич) М-да-а…
Женщина решила – позвонила и напряглась в трепете.
- (Юрий Фомич) Звонок! Я открою, Константин. (направляется в переднюю).

- ( Данебин из кухни) Она тебе будет рада, любит тебя.

Из ванной проходит в спальню Нина в пеньюаре, задергивает перед нами окно плотной шторой. Юрий Фомич открывает дверь. Женщина колеблется.

- (Данебина, теряясь) Я не ошиблась квартирой?

- (Юрий Фомич) Здравствуйте, проходите, мадам.

- (Данебина) Благодарю!

- (Юрий Фомич) Здравствуйте, прекрасная женщина. Поняли?

- (Данебина, неуверенно) А… Данебин… это здесь?

- (Юрий Фомич) Однако, так. Прошу вас… (Пропускает гостью, закрывая дверь) Место всех прекрасных людей именно здесь. Значит, это ваше место.
Одновременно появляются Данебин и быстрая Нина.

- (Данебин) Я же говорил, она узнает тебя!

- (Нина) Нянечка! (Возникает в передней, осекается. (Данебин роняет яйца, узнавая пришедшую)
.
- (Данебин) Я сейчас… Я никого не забрызгал?.. Я сейчас… вытру. (ускользает на кухню)

- (Юрий Фомич) Пожалуйте, пальто. (Юрий Фомич ждет. Женщина словно не слышит. С тревогой вглядывается она в красивое лицо Нины, которая тоже предчувственно смешалась).

- (Данебина) Оленька… Она дома?

- (Нина) Оли… ее дома нет (смущена и, кажется, поняла, кто стоит перед нею).

- (Данебин) Я живо… (входит с фартуком, растерянно прячет лицо, вытирает с пола) Надо же так!.. Глупо.

- (Нина) Дай! (Нина наклоняется над ним защитно, с вызовом) Я сама, Константин!

- (Данебина, отрешенно) Простите… Здравствуй, Константин. Где… дочь?

- (Данебин, выпрямляясь) Здравствуй, Валентина.

(Возникает пауза)
- (Юрий Фомич, осторожно, строго) – Валентина?.. Конечно, Валентина! Здесь так много ваших портретов… мал-мала больше! Позвольте саквояж, (Забирает из безвольных рук Валентины саквояж) Теперь пальто, дорогая.
- (Валентина, давая снять пальто, сама отрешенно снимает шляпу, подхваченную Юрием Фомичем)

- (Данебина) Я к… Оленьке. Где она? (догадываясь, горько) Она… н-не живет с тобой?.. с вами?.. Простите, мне худо. Нет, нет!.. У меня с собой. (Вынимает из кармана жакета патрончик с нитроглицерином. Порывисто убегает Нина, закрывается в спальне).

- ( Юрий Фомич встревоженный.) Пойдемте, прилягте. Тахта не тайга.

- (Данебина) Спасибо. Но я лучше к Оленьке! Константин, умоляю… как мне разыскать ее?

- (Данебин, вздернут, но уже собранней) Пройдем в комнату, не на пороге же… Оленьки нет в городе.

- (Данебина,вскричав) Лжешь! Не верю. Лжешь…

- (Данебин, сдержанно) Хорошо. Лгу. Я разыщу дочь и она придет домой. К… к тебе. Даю слово. Пойдем, Валентина.

(Безвольно опустив плечи, Валентина переступает порог гостиной. Юрий Фомич пытается неловко заслонить от нее хаос и вместе с тем успевает придержать ее за локоть. Валентина опускается на тахту. Мужчины остаются стоять.
- (Данебин) Может, лучше в кабинет?

- (Валентина, про себя с усмешкой) в «святая- святых»… Выходит все очень серьезно…(Встряхнувшись, вскидывает подбородок) Так что же Оленька?

- (Данебин) Я обещаю привезти ее сюда. (С нажимом) к т е б е.

- (Данебина требовательно) Где она живет? С кем?.. (догадливо) О!.. Она, она… замужем?

- (Данебин резко) Нет! И, пожалуйста…

(Лифт доставил старую женщину, это няня, Анна Васильевна. В передней звонок. Юрий Федорович пошел открывать. Данебин нервно ходит по гостиной).

- (Данебин) Это няня. Что? Да, да, твоя и моя и Оленькина старая няня, черт ее подери! Зачем? К черту! Куда ты?

- (Данебина, направляясь в переднюю) Встретить няню.
В передней

- (няня в изумлении) Ну, антихрист, гость дорогой! Признаться, молилась за тебя: Спрашиваю Константина Сергеевича-то: «Куда твой-то закадычный запропастился?».. Бог миловал. Жив-здоров, мне на старую утеху. Поцаломкаемся?».. (целуются). Сердце сердцу всегда весть подает, это таинственная божья правда…

- (Юрий Фомич) Великая добрая женщина! Валентина Андреевна, познакомьтесь – моя Любовь, Анна Васильевна!

- (Данебина кидается к няне, плача, целуя ее, дрожа). Няня!.. Золотая моя няненька… Прости!.. П-прости… Умоляю тебя, родненькая… дорогая моя… О, прости!..

- (Няня) Ну, и, слава богу!.. И слава… Деточка… Валенька… И поплачь… я помогу поплакать… Королевна ты моя, ласточка… Нечто можно так надрываться! Ну совершила язвительную ошибку, ну гнетет она тебя… А ты закрой свои зенки, шайтан. Сгинь! (Юрий Федорович растерянно уходит в комнату) Хороший он… Лучший он изо всех дружков его, собутыльников.

- (Данебина) Доченька-то моя, Оленька… Где она?

- (Няня) И где она? Да и здесь. У мужа она.

- (Данебина ошеломленно) Как у мужа? Зачем?.. Зачем?.. Как у мужа?

- (Няня) Ты спятила? Ить ей, чай, двадцать три стукнуло. Вполне рожать.

- (Данебина) Да ты что говоришь-то, нянюшка. Да ты про что это, милая? Он сказал, не замужем.

- (Няня) А ты больше верь старому бесу с поломанным ребром! Дык ведь, как сказать, а выходит, теперь все – не замужем.

- (Данебина в ужасе) Боже, что ты мелешь? Моя… наша дочь…

- (Няня) А в тебя… в тебя вышла. Свадьба вроде была, да. Здесь. Вчера. Попойка очередная, будь они неладны, да уж так теперь заведено.

- (Данебина) ошеломленно) И он… И она… Были здесь? П-пили? И потом…

- (Няня) У-ух, лихо пили. Лихо. А что потом? Потом в гостиницу вроде поехали…

- (Данебина пятится от няни, ей снова дурно, вынимает из кармашка нитроглицерин в ужасе) В… в гостин… ницу?

- (Няня) А куда же деться! Квартиру ему, лантрыжке, не дают… обещают только. Режиссером что ли, на телевидении обретается…

- (Данебина) Лантрыжка? Боже… нянечка… дорогая моя… Не верю!

- (Няня приголубливая Валентину) Верю-не верю… Идем-ка ко мне на кухонку. Там и диванчик есть. Приляг, а я тебе все сказочки порасскажу, все слезки утру… С самого Парижу? Батюшки-светы… сподобилась, дождалась… С Парижу!..

Звонок в передней.

- ( Данебин вздрогнув) Какого черта! Кому быть? Юра не ходи. Няня откроет.

- (Ноксин, няня открывает дверь, Стремительно влетает Самуил Ноксин, его не удержать. Валентина прислонилась к стене)

- (Няня) У-у! И не пущу! Ни за что не пущу тебя Сасмуил. Сейчас не время.

- ( Ноксин) Я вам не Сасмуил. Я - Самуил! Старушенция!.. (врывается в гостиную, с порога). Ну, голубчики! Ну, вы ответите у меня!.. Упоили! Голову в бубен или во что там… в паровозный гудок превратили… обезглавили…

- (Данебин негодуя) Прочь, Ноксочка!

- (Ноксин) Ну, и театр! Разгневанный - бездочерний Лир!.. Ты с прозы перешел на трагедии, Константин Данебин? Хрен с вами, рвите страсти в клочья, по – похмелите! (Бросается от столика к полкам, взыскует, нарывается на початую четвертинку, блаженно) И это все? Нет, рюмочки еще налиты. (расправляется с ними) А жрать? Где, спрашивается, жрать! И музыку! И…

- (Данебин бьет его ладонью по лицу. Юрий Фомич выключает позабытый всеми магнитофон). Гнида! Безголовый клоп!..

- (Ноксин) Ч-что?.. За ч-что?..

- (Данебин) Прочь! Прочь из дома!

- (Юрий Фомич мягко) Не время сейчас… приветствовать движение за правильный опохмел. Не время, дорогой. Занятия у нас тут сурьезные. Происходящее есть результат всего происходящего, однако, и ничего тут не попишешь, драматург…

- (Ноксин мстительно) Я, конечно, уйду, Даннебин… Но ты – пошляк! (выбегает в переднюю, отстранив резко няню, и набрасывается на Валентину Андреевну) Шляпу! Где моя шляпа? Как вы очаровательны. Кто вы? Новая загадка писателя?..

- (Данебин, выбегая в переднюю, хлещет его по щекам) Сука! Мразь! Шваль! Прочь!

- (Данебина) Опомнись! Не смей! Не бей!… (И заорала, вцепясь в замахнувшегося было гостя). Не бейте моего мужа! Не смейте его бить! Немедленно вон отсюда!

- (няня, отрывая Валентину от Самуила) Доченька… Валентинушка… пойдем со мной…

- (Данебина) Простите (зарыдав, убегает в кухню. Няня спешит за ней)

- (Самуил болезненно, угрожающе)Ты… Ты, бездарь, а не я! ( И чтобы добить противника). У тебя та-акая жена, а ты…

(Данебин, униженный и разбитый, проходит в комнату и, не замечая сочувствий Юрия Фомича, направляется в тамбур. Дверь в спальню заперта. Он стучит. Самуил сам открывает замок двери, выходит на лестничную площадку, нажимает на кнопку лифта, но, передумав, спускается лестницей. Щелкает услужливый лифт. Данебин уже с остервенением стучит в спальню.)
- (Данебин) Нина, будь добра. (в отчаянии) Нина! Открой! Сейчас же открой! Нина, любовь моя, не заставляй меня… Открой!
(Звонок телефона)
- Меня нет! Ни для кого нет! Открой, тебе говорю!.. Я должен переодеться!

- (Нина из спальни) Я сейчас закричу! Я буду кричать!

- (Данебин разъяренно) Замолчи! Как ты можешь! Вынь ключ, или я в…взорву дверь!

- (Юрий Фомич, прикрывая трубку рукой) Слушаю.

- (Нина иступленно, плача) Я буду кричать!

- (Юрий Фомич) Н-ничего не понимаю. Ну, да. Но его нет. Повторите, кто говорит? (Удивленно вскинул брови) Ах, вы только секретарь, помошник Добрынина? Кто? Георгий Викторович, вот, однако, беда. Юрий Фомич говорит, Чернигов…

- (Данебин обессиленный выходит из тамбура) Забарикадировалась! А… что… с Валентиной?

- (Юрий Фомич в трубку) Записать? Я могу записать, товарищ Добрынин, однако… я соврал, простите меня. Вот вы смеетесь… а Юрий Фомич… никогда не врал. (Данебину) Добрынин тебя вызывает. (в трубку). Он здесь.

- (Данебин раздраженно) Надо же! В такой момент! Что поделаешь! (берет у Юрия Фомича трубку, сдержанно) С добрым утром, Георгий Викторович. Я давно на ногах. И Юрий Фомич тоже. Бодрствуем. Настроение?.. Отличное настроение. То есть, как приедете? Куда? Сюда приедете? (обалдевая) Ко мне? Да-а нет, Георгий Викторович, напротив, рад. Как это ко мне и не ко мне? (Его пошатнуло, Юрий Фомич подставил стул). Да откуда вам известно, что она… в-вернулась? В гостинице ее нет? Позвольте, с какой стати ей в гостинице, когда это ее квартира!.. Да не забалдел, поверьте. Как ее позвать? Куда позвать?.. (Совершенно растерян, выворачивается) – Да не могу ее позвать! Она в ванной! Ну да, с дороги. Чего же тут странного?.. Минуточку, Георгий Викторович!.. (Юрию Фомичу) Бросил трубку. Едет! Понимаешь, едет! Ум за разум заходит!

- (Юрий Фомич) Да куда едет-то?

- (Данебин добитый) А?.. Сюда… едет…

- (Юрий Фомич так и сел. Поворотил носом) Сю-ю-да-а? А пьяныйй хлам?..

- (Данебин) Изюбр бы тебя вознес на свои рога, геолог! Что ты душу рвешь!

- (Юрий Фомич) А разве Цезарь не был пронзен двадцатью тремя ударами кинжала?

- (Данебин) Да неужели ты… считаешь меня равным Цезарю? Что все это значит? Ты что, изучал в поле историю Рима?

- (Юрий Фомич) Да, прозаическое ты существо! Тебе следовало бы помнить, однако, что один сумасшедший, способен заразить сотню здравомыслящих.

- (Данебин) Брат, не до шуток. Надо убрать, вычистить… Нянюшка!
(хватается за первый же фужер и разбивает его).

-(Юрий Фомич) Чего «нянюшка»? Сами не дуры. (Юрий Фомич принимается убирать и нести посуду в кухню. Но тут явилась няня).

- (Няня) Куда? Там Валентина дремлет. Я потом уберу, оставь.

- (Данебин) Все убрать, все!.. (Беспомощно рыщет между полками, сник, бросается в двери тамбура) Нина, Нина, умоляю, я не одет!

Из кухни в прихожую входит Валентина. В это время поднимается лифт и одновременно выходит из своей квартиры соседка. Поднявшийся в лифте почтенный мужчина с ней сталкивается)
- (Кокорин) Извините. Я к Константину Сергеевичу.(Звонит).

- (Домбровская) Я к ним же.

- (Данебин) Я тебя прошу! Я взломаю дверь.

- (Нина придыханно) Я сейчас выброшусь в окно!..

- (няня) Сейчас открою. Но открывает Валентина Андреевна. Сановито дыша, вваливается Кокорин. Соседка здесь же, за ним)

- (Кокорин) Изволите ли видеть…
- (Домбровская) Это же сам профессор Кокорин… И мне к Константину Сергеевичу… по делу…

- (Даннебин) Сумасшедший дом!.. Нет, я сойду с ума. Кто? Что?

(Валентина Андреевна принимает плащ и шляпу профессора)

- (Данебина) Добро пожаловать.

- (Кокорин вглядываясь) Я раненько? Простите, с кем изволю?..

- (Юрий Фомич Даннебину) Уберись в кабинет. Мы наладим

- (няня с посудой) Валентина?.. Кто пришел?

- (Кокорин) Изумительно ваше лицо. Вроде бы и знакомо.

- (Домбровская) У меня буквально два слова.

- (няня) Даннебину) Пришел профессор.

- (Даннебин кричит, убегая за штору кабинета) Меня нет! Ничего нет! Никого нет!..

- (Юрий Фомич) Здравствуйте, уважаемый, однако. Входите. Вот проклятая… тахта… Располагайтесь. Я помогу няне.

- (Кокорин степенно и дружелюбно) Так у вас пир?.. Здравствуй душа Анна Васильевна! Как ваши болезни и боли?..

- (Няня) Здоров будь, Али Иванович, родной. Пир да распит. Вчера. А боли, что боли?.. Боль, это мое представление о жизни…

- (Кокорин) Отлично. Перед вами только доктор.

- (няня) Отчего, профессор, люди бояться ранней смерти – ведь мы гораздо полнее умерщвляем себя тем, что продолжаем жить?..

- (Кокорин) Что выходит за пределы известного мне, я не оспариваю и осуждать не берусь… Медикам льстит, что их ценят. Главное, Анна Васильевна, что заботит их – не оказаться мелкими, незаметными, безвестными…

- (Няня) Это вы, верно, заметили, профессор.

(Кокорин) Есть нечто целесообразное в устройстве человеческого мозга. Когда следующее мгновение грозит привести его к чистому безумию, он выключается сам собой, между ним и действительностью опускается плотная штора, мозг продолжает жить своей собственной жизнью, не пытаясь найти для себя пищу в окружающем мире, он просто живет.

- (Данебина) У каждого живого существа есть мера страданий, за ее пределами боль переходит в озлобление, и то огромное, что входит в него, входит в его жизнь

- (Домбровская) Я не ко времени? Так у меня пара слов…

- (Данебина) Пройдите… я тут внове…

- (Данебин из-за шторы, расшвыривая ее в обе стороны) Убрать! Все, всех… к чертовой матери!.. (Увидев профессора). Прости, друг, я пьян… В другой раз…

- (Кокорин располагаясь на тахте) Вот такой-то, горяченький, ты мне и нужен. Тут, Анна Васильевна, голубушка, затронула вопрос… он больше по твоей части…

- (Домбровская) Вы «новенькая»?

- (Данебина вспыхнув) Вы в фартуке! Разве входят в этот дом в фартуке?

- (Домбровская) О, милая, и без фартуков и без…

- (Данебина, отстраняя ее) Уйдите. Оставьте!

- (няня испугалась) Голубушка, Валенька… Ах, потом пожалуйте, соседушка…(мягкими движениями няня вытесняет соседку за дверь)

- (Данебин умоляя, к Юрию Фомичу) Я изнемог. Ну, надо же что-то сделать.

- (Юрий Фомич разряжая обстановку) Я знаю, спутник истины – страданье. Порой увидеть – значит умереть. Пусть так! Мой глаз, смотри без содроганья.

- (Данебин теряясь) Ты пьян, брат?

- (Юрий Фомич) Однако, конечно! Всегда я! Чувствительное сердце – разбитое сердце…

- (Данебин отрешенно) Тут скорее – несчастье рассудка. Подсказываешь оправдание – не ощущая своей правоты…

- (Юрий Фомич) Ты слишком снисходителен…

- (Данебин нервно) Снисходительность – добродетель доктора.

- (профессор) Ничто так не убивает человека и не сокращает путь, как упорная, всепоглощающая мысль. Внешнее существование человека похоже тогда на дремоту, а эта мысль является как бы сновидением. Под ее влиянием жизнь теряет смысл, а творчество – самоценности. Вы там и здесь – вот и все… Нет мужчины, который не верил бы, подобно тебе, мой друг, что его возлюбленная любит его, и нет такого мужчины, который бы не был обманут своей возлюбленной.

- (Данебин) Если так, научи меня, поддержи меня – я ищу совета и утешения.

- (профессор) Утешения? В чем?.. Бессмысленно взывать к таланту, но усердием в творчестве можно разбудить в себе страсть, высокую, требовательную страсть. К ней взываю.

- (Данебин) В своем несчастии… Пошляки скажут: он и в свои годы не угомонился, а пора бы. Но то - пошляки. Увы, не их ради, брат, останусь я самим собой, вовсе не считая при этом, что я какой-то там неудачник, что жизнь, мол, прошла зазря. Э-э, нет! Я доволен всею своею жизнью. Даст Бог дольше прожить, буду жить так же достойно, как жил. Без тщеславия и химер, без липовых успехов в мнимой этой действительности.

- (профессор) Вся наша жизнь выражена в трех словах: Будет, есть, был. Мы живем в гнусном обществе. Единственная стабильность – идеологическая ложь. Если это создает в тебе впечатленеие собственной глупости, помни, что в этом ты не одинок. Я тоже чувствую себя дураком. Это общая болезнь. Гордиться нам нечем. Это своего рода форма морального убийства.

- (Данебин отрешенно) Ты прав, профессор. Ты возвращаешь людям жизнь…

- (Кокорин) Я могу излечить больного, но не могу знать заранее, к чему это приведет. Я не сделаю убийцу честным человеком, излечив его сердце. Я делаю что могу, а излечивает Бог. А-а ну их! Тот, кто не любит женщин, вино и песни, всю жизнь остается сумасшедшим.

- (Данебин) Я не знаю женщины, которая стоила бы того, чтобы ее разыскивали, если она исчезла. Она исчезла – тем хуже для нее, пусть она найдется.

Боже! Как много, как неохватно много есть всего – и Вечности не хватит припомнить! – И не ужели же все кончается! Вся Жизнь, с детства родная, виделась мне ярко, свежо. Как любил я в своей жизни эту ее неизменную яркую юную восторженность!
Не знаю, каким образом возникли во мне сомнения, не знаю, кто их мне навязал, и я даже не могу вспомнить, уяснил ли я эти сомнения. Но однажды уверовал я, что существование имеет смысл и, как следствие, моя никчемная жизнь имеет смысл. С этого момента я понял,, что не следует оглядываться на пройденный путь и не думать о завтрашнем дне исследую Жизнь. Я очутился во времени и месте, где понял, что дорога ведет к Любви, которая является трагедией, и к трагедии, которая являет собой Любовь…
Время есть отношение движения моей Жизни к движению того, кого я, Люблю. Мера Любви – во мне.
- (Кокорин) Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих; ибо Он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле.
Житие Бога вечно и пребывает вне времени и пространства. Роковую пустоту, отделяющую Жизнь от небытия, человек воздвигает собственноручно своим неправедным, суетным существованием.
Человек обречен на вечность, потому что это полностью согласуется с волею Бога, сотворившего человека по образу и подобию своему.

Картина вторая
-(Данебина рыдает, уткнувшись в грудь няне. Кокорин, поглаживая плечо ее)
- Кокорин) Назовите мне того негодяя, который осмелился вызвать слезы на этих прекрасных глазах.

-(Данебин) Вот что значит правда! Она жестока – вся в иглах, ранит того, кого коснется, но и того, кто произносит ее. Где она, эта граница правды-лжи? Мы этого даже не знаем. Что-то коварное таится в этом – сдается мне, что все роковые рубежи в человеческой жизни вот так же коварно неразличимы. До какого-то мгновения ты стоишь по эту сторону и вдруг, не успев опамятоваться, оказываешься на той стороне. Непоправимое, свершилось, а ты и не заметил когда.

- (Кокорин) Во все времена воображали, что против смерти найдутся еще какие-то лекарства…

- (Юрий Фомич) Почему людям всегда нужно то, чего у них нет?

- (профессор) Можно человеку запретить надеяться, но, увы, не запретите ему умереть. За то, что не каждый смысл событий, способен их изменить писатель, винить не человека следует, но предназначение. Но оставь все, что не является абсолютной необходимостью для человеческой жизни, хотя бы на одну или две недели и он увидит, что такое свобода, счастье и справедливость.

- (Данебин) Жить – значит нести ответственность, профессор.

- (Юрий Фомич) Может, да. Может, нет. К чему тебе беспокоиться? Поверь: глупое зрелище – обманутый писатель.

- (Данебин ярясь) Ты - пропойца и пошляк! Чем больше окружающие знают, что ты собой представляешь и чего от тебя следует ожидать, тем сильнее это ограничивает твою свободу.

- (Юрий Фомич) Обязательно. Таки-так, писатель. Но страданием не все исчерпывается в мире…

- (Данебин вновь бросаясь к двери спальной) Нина! Молю!.. Дура!.. Юра, выручай…

- (Юрий Фомич с чувственной готовностью) Раздеться? П-пожалуйста. (Что и проделывает), однако уходя в тамбур и постукивая в дверь) Красавица… Ну я-то тут при чем? Профессор при чем? Ну едет… Алло! Сейчас будет секретарь обкома…

- (Нина) Я повешусь!

- (Юрий Фомич) Радость моя, не дури! Зачем терзаем мы других, если сами не становимся от этого счастливей? Отчего переоцениваем любовь, которую внушаем? Отчего переоцениваем ее выносливость, ее прочность?

- (Нина) К черту вашу любовь!

- (Юрий Фомич) Помилуй, дружок! Много ли стоит человек без любви?

(раздается звонок в передней. Профессор направляясь к двери)
-(Кокорин) Человек всегда ждет светлого, но скоро отчаивается добиваться желаемого. Женщины, сильно любящие, не знают любви, ибо слишком заполнены ею: в них нет бескорыстности…(Открывает дверь, но продолжает смотреть на собеседников) Женщина связывает любовь с целью, с практическим интересом, с обидой, наконец. (Останавливается на полуслове; замечая Олю) Ой, доченька, прелесть моя! (целует ее руки) Сама красота несказанная…

- (Оля) Али Иванович, здравствуйте. Как рада я вам!..

- (Профессор) Родина любящих – страна тех, кого они любят.

- (Оля) Что же ваш французский онкологический симпозиум? Как приняли ваш доклад?

- (Профессор) Все, что я вынес из выступлений: каждый считал себя не иначе как спасителем человечества. Это-то и дурно, Но что поделаешь: все мы пребываем в мире иллюзий и являемся жертвами своих фантазий.
Когда тебя, дочка, посетит вдохновение, взлетай в Небо, оставив все, что ты имеешь. Распрощавшись со всем, что поднимет тебя в Небо, ты сама выберешь себе простор. Твои предки трудились в поте лица своего, а ты используешь Богоданную силу. Оглядываясь на предков, ты станешь непроизвольно поклоняться им. Ты возьмешь их жизнь за образец. Ты станешь похожа на них, но не сумеешь совершить того же, что и они. Ты отступишь назад: ведь живя чужими идеалами, нельзя совершить того же, что совершил предок, этот идеал создавший. Нужно либо продолжать идти вперед, либо возвратиться назад. Компромиссы исключены. Преклонение перед опытом предков – одна из главных причин упадка наций!
Не упускай из виду цели, и ты приблизишься к осуществлению своего идеала! Будь в существовании вечной вездесущей Жизни, превозмогающей смерть. Не отрывайся от вездесущей реальности Божьей и ты познаешь смысл Его деяний; Его совершенство, что не прах во прах возвращается, а Жизнь, чистая Жизнь, возвращается в Жизнь Вечную. Жизнь вечная – это – ты сама: Ты – самосознание Вселенной. В миг, когда ты, Оля, это ощутишь, ничто не сможет разлучить тебя с Богом.
- (Оля) Необходимость ставит меня в такие условия, когда приходится решать невозможное.
- (Профессор) Вот и решай, дочка! А Бог, поможет… В том и жертва великого, чтобы было в нем дерзновение, и опасность, и игра на Жизнь и смерть.
Истинен тот, кто вопреки наносному, искажающему жизнь, возвращает надежду…
(входит взволнованный Данебин. Замечает дочь).

- (Данебин) Ты не на занятиях, дочурка?

- Доброе утро, папа. Что случилось? На тебе лица нет… А нам ведь нужно быть на панихиде Валерия Михайловича…

- Да, да, помню. Как неизъяснимо рано ушел он. Какая чушь, какая несправедливость!

- (Профессор) Смерть не есть разрешение…Чистую правду говоришь, друг…

- (Данебин) Смерть – конкретна.

- (Профессор) Совесть писателя и врача тоже весьма конкретна. Но дух Жизни жив, даже если и уходят светлые души…

(Входит няня, Юрий Фомич, а вслед за ними, неестественно собранная Валентина Андреевна)
- (Данебин) Вот, дочка (волнуясь), в некотором роде, твоя мама… вернулась…

(Оля бледнеет, взволнованная внезапно нахлынувшими на нее чувствами, впечатлениями, дочь своей матери опустилась на стул и сжала руками голову. Вопреки многолетнему ожиданию, вопреки тяги дитяти к матери, Оля не смогла преодолеть раздражение)

- (Оля) Значит, грянуло, наконец, ну что ж – отлично, мама. Миг бездны открылся… А, может, разверзлась тайна десятилетий, нет, вечности?..

- (Данебин) Существуют тайны, убивающие тех, кто их знает.

- (Няня) Оленька!..

- (Оля бросается к отцу) Почему мы так мало знаем друг о друге, папа?

- (Данебина) Существует то, через что трудно переступить, но люди все же преодолевают вопреки здравому смыслу, чувству, эти пределы, как бы дорого не пришлось им впоследствии заплатить за это…

- (Оля) Но это несправедливо!

(Валентина Андреевна пытается поймать руку дочери. Наконец ей это удается. Она целует ее)

- (Данебина) Прости, родная, прости!

- (Оля нервно вырывает руку) Не надо. Не хочу… Все это было бы очень забавно, если бы не угнетало до безумия…

- (Валентина Андреевна) Доченька!..

- (Оля) Один бежит сюда, другой туда, переставая быть своим у своих, не становясь своим у чужих. Но тому, кто однажды бежал, лучше не искать пути назад. Такого пути нет!

- (Валентина Андреевна) Я всегда помнила о тебе и любила тебя… Я же так часто писала вам!

- (Оля) Любовь с расстояния вещь не дорогая, а только трудно достижимая. Каждый поступок человека – фатален, все, будучи хоть раз сделано или сказано, необратимо!
Ваши письма лица в папе не оставляли, каждый раз после прочтения вашего письма, папа сам был не свой. И я положила этому конец: я стала перехватывать письма… Я сделала все так, как надо. Это надо было не кому-нибудь, а мне. Поняла? Мне надо! Мне надоело видеть своего отца в загоне, я выпустила его на волю.

- (Данебина) Зачем же ты, Оля, делаешь мне больно? Ты все время ведешь себя со мной так, как будто я тебе чужая… Да я виновна, но вина – это то, что в конце концов искупается. Нет! Это не вина! Это затмение души. Проклятье какое-то!

- (Оля) Вы сами сделали себя чужой… Тут даже понятие вины неуместно. Ты лишила папу права на личную жизнь. Чего ты испугалась? Ты же папе мышьяка не давала – ты только каждым своим письмом отравляла ему жизнь. (Уходит)

Звучит музыка

Новая сцена
- (Няня) Я открою. (спешит исчезнуть) В прихожей появляется мужчина с букетом алых роз) Раздевайтесь, Георгий Викторович.

- (Добрынин) Что происходит? Почему слезы, Анна, дорогая, Васильевна?
- (няня) И не говорите, дорогой. Все вверх дном… Проходите в гостиную, а я на кухню, что-нибудь к чаю определю…

- (Добрынин входя в гостиную окидывает всех взглядом) Красота-то какая!.. Весна на дворе, Здравствуйте, Валентина Андреевна! Вы осветили своей улыбкой весь предстоящий день. Примите, пожалуйста, от недостойного любящего вас человека…

- (Данебина) Благодарю, Георгий Викторович (отрешенно принимает цветы и зарывается в них плачущим лицом)

- (Добрынин) Здравствуй, Константин Сергеевич. Куришь, могу угостить?..

- (Данебин) Бросил. Али Ивановича угостите.
(обмениваются рукопожатиями и приветствиями)

- (Добрынин) Мне кажется, красота долговечна, а ее обаяние… Давненько же мы вот так запросто не собирались, друзья! Константин Сергеевич, ничто так не льстит уважающему себя человеку, как достойные друзья!

- (Данебин) Как достойные противники, это точнее, Георгий Викторович…

- (Добрынин) Ты как всегда категоричен!

- (Данебин) Вы же не газетчик?

- (Добрынин) А Достоевский! А? И разве не правда, что лица людей озарены светом, и их просветленные души открыты друг другу? Надо только тебе постараться увидеть это.

- (Профессор) Кто любит, тот всегда ревнив. А ведь дружба такое же чувство, как и любовь. Но скажите, кто больше знает: дурак или мудрый?

- (Добрынин) Дурак, потому что он всегда все знает. Мудрый сомневается. Мир дураков разнообразен. Дурак административный не тот, что дурак от науки… О, если бы кто-нибудь осмелился увидеть во мне то чего я сам не хочу в себе видеть…

- (Оля) Допустим, есть слово – предательство… оно вобрало в себя все – все, что знаешь, но чему отказываешься верить, о чем догадываешься, страшишься признать.

- (Добрынин) Важно не то, что ты права, дочка,- важно, чтобы ты не страдала. Ты в отца… (и к Данебину) Чего ты ждешь, Константин Сергеевич?..

- (Данебин) Я жду, когда мне все окончательно надоест…

- (Добрынин) Ты слишком долго горд, наш страдатель…

- (Профессор) Разве можно сочувствовать тебе, мой друг? Что ты! Тобой восхищаться можно! И должно. Тебе сочувствовать, тебя слюнявить – вот уж в пропасть попасть. Твоя спелая жизнь, твоя буйная, ураганная гордость! Огненность твоя! Ах, какая прелестная, какая русская эта заносчивость! С Константином Сергеевичем, чем дольше и ближе его узнаю, я и сам, Георгий Викторович, вырастаю в прекрасного человека, без друга моего оскудел бы мир сей. Да и не может взрасти в наши лета, в тусклые наши годы, настоящий человек прекрасным человеком, не зная своих предшественников, предупреждающих о пошлости и лицемерия, которые неминуемо шли и вот грянули на всех нас Гангнусами, Ноксиными, и еще этими, отменяющими всяческое духовное искательство…

- (Добрынин) Справедливость дело обоюдоострое, свободно приводящая к смутам… Но вот добровольного сумасшествия я не понимаю…

- (Оля) Из-за такой щедрости и перестали печатать папины книги?

- (Добрынин) Мне было бы неприятно видеть, что один из нас в своем деле посредственность.

- (Профессор) О, сердце! Этому органу следует предоставить только его физические функции, отняв у него все функции моральные…

- (Данебин) У личности страждущей и взыскующей есть мнение, и есть правда, единая и для всех необходимая правда…

- (Добрынин) В конце концов, если платишь столь дорого, пусть хоть будет за что платить! Ищите истину. Вы имеете право на сомнение, но не на ошибку. На это вам право никто не давал…

- (Оля) Для того чтобы говорить громко, нужно иметь свободу голоса?..

- (Добрынин смеясь) Оленька, вы словно вода в русле реки, чудесное, непрекращающееся движение от истока к устью. Вечно живое настоящее. (И к Данебиной) День-то сегодня субботний. Я перезвонил во все гостиницы, Валентина Андреевна, но, вы, понятно, упорхали домой. И вот я здесь. Ну, до чего же вы прекрасны! И Оленька пошла в вас. Вы не разведены?

- (Данебина) Нет.

- (Добрынин наконец замечает, что Данебин в халате) Ты, неглиже, Константин Сергеевич? Ну и дела!.. Припоминаешь наше детство?..
(Входит няня. В руках поднос с чашками. Юрий Фомич бросается к ней на помощь)

- (Няня) Уймись, дорогой. Сама управлюсь, а и Олюшка поможет…(Уходят)

- (Данебина) Простите и мне необходимо… (уходит)

- (Добрынин делово) Ну что, голубчики, пофилософствовали и будет. Юрий Фомич, будь так любезен, спустись к машине, там… ну, водитель знает…(И к Данебину) У тебя есть прекрасное будущее: ты писатель. Упрекать меня за счастливую жизнь! И у тебя хватает духа…

- (Данебин) Кабы это было так!

- (Добрынин) Ты, Константин, лучший из нас и прекрасно это знаешь. Старый испытанный друг… Ты и в детстве обладал необъяснимой силой, которая притягивала к тебе ребят и заставляла искать их твою дружбу.

- (Данебин) Больно осознавать это… Не секрет, что человеческая привязанность недолговечна. Но никто, разлюбив, не отдает себе отчета в том, что этот же закон действует и для того, кого вы любили: каждый думает, что его продолжают так же, как прежде, любить, из чего проистекают весьма печальные недоразумения.

- (Юрий Фомич) А сострадание?

- (Профессор) Сострадание стоит многого, но оно не стоит жертвы! Никто не возместит урон, понесенный человеком из-за того, что он из сострадания забыл о долге своем и предназначении. Он принесет в жертву нечто не принадлежащее ему.

- (Добрынин) Друзья, вы слишком легко отмахиваетесь от сострадания, ожидания и надежды.

- (Данебин) Ожидание – это безумие. А что такое безумие, если не избыток надежды?

- (Добрынин) Согласен. Скажу даже, что в данную минуту ты меня ненавидишь.

- (Данебин) О, вы никогда не говорили большей правды!

- (Добрынин) Хорошо. Я тебя тоже.

- (Данебин) Принимаю к сведению.

- (Добрынин) Принимай. Ты находишь меня грубым и примитивным. Я нахожу, что у тебя резкий голос и лицо исказилось от гнева. Главное не это. Ты отнял у меня женщину, а не любовь! Но и это не причина для того, чтобы отказывать другу детства в гостеприимстве… Не отмахивайся от памяти.

- (Данебин) Что память? Своеволие памяти мне ведомо. Я переполнен воспоминаниями, как старая няня! Хватит с меня, право! Дрянь, память! Единственное мое достояние – упущенные возможности.

- (Добрынин) Не существует не возможного – все возможно, а может быть, и разумно. Главное, Валентина Андреевна вернулась и это судьба.

- (Данебин) Любовь усыпляет инстинкт самосохранения. Я вырос уставшим от вечных расставаний с теми, которых не помню. Ибо все имеет конец на этом свете, отчего же любви быть тому исключением?..

- (Добрынин) Приличия и позволяют нам обманывать себя и других, да и можно ли жить без самообмана?

- (Даннебин) В этом мы совсем не похожи. Нас разделяют века в том, что мы делаем и как думаем.

- ( Добрынин) Ты прямолинеен.

- (Данебин) Да не немотствовать же мне перед вами, хотя ваш Конфуций и полагал, что молчание друг, на которого и следует положиться – не предаст.
Относиться к другу необходимо, как к цели, а не как к средству для достижения каких-либо идеалов.

- (Профессор) Ты прав, дорогой. Хотя люди и прислушиваются к тем, кто может открыть им истину, реальность этой истины обычно не проникает глубже их поверхностных возможностей.

- (Данебин ) Виновато в том их сердце. Если б их сердце хотело, уши их наверно бы слышали! Чтобы воспламенится, нет нужды в дурном поступке неопрятного товарища, но как растолковать предателю, что он предатель?

- (Добрынин нервно) О чем это ты? Или притворяешься правдивым, а я, ищущий ее так страстно, так ожесточенно, не нахожу ее… Ты решительно не знаешь, где и в чем твоя выгода, да и с людьми повыше себя не считаешься. Ты осмеливаешься уверять их, что они заблуждаются… Ты один все видишь, все знаешь. Чем ты не доволен?

- (Даннебин) Переменами в русском характере.

- (Добрынин) Для всех установлен один характер, наш, государственный, и не нам, прости… его отменять.

- (Даннебин) Нет, зачем же государственными? Отношение мое к жизни и людям зависит от моего вглядывания в собственную душу, из которой я извлекаю неведомые до меня ослепительные смыслы. То, что не запечатлевается Словом, словом и не обозначается.

- (Добрынин) А какими же! Ты думаешь, это мне, секретарю по идеологии, так захотелось? Единение в толпу – плохо, но и своеобразие личности, разрушающей своей отсебятиной коллективную деятельность – бедствие.
Чем яростнее бьешься ты за обновление, тем неизбежнее топчешься на месте.
- (Даннебин профессору) Вот соври, тогда и будешь понятен им! Каково? Им, секретарям, холуям… Если изъять из общества индивидуальное творчество, то не станет и коллективного, а культура превратится в грампластинку, заезженную от времени при бессмысленном прокручивании.
Вину за это состояние психической (духовной) культуры несешь и ты, секретарь.

- (Добрынин) Вот ты, литератор; а если тебя завтра повысят в секретари союза писателей СССР, или замом министра культуры?

- (Даннебин) Мне должностей не нужно.

- (Добрынин) Постой, писатель, а ежели государству, партии нужно, тогда как?

- (Даннебин) Найдут другого, а я, художник, литератор.

- (Добрынин) Нет, вы слышите – художник, и только! Да мало ли, среди вас, художников вождизмом страдают, наперед лезут? А! Кто же будет сдерживать их, направлять, кто?

- (Даннебин) Мне не с руки. Мое скрытое тщеславие позволяло мне сделать шаг в сторону и обойти сотоварищей и прохвостов по перу, защищаться от грубости цензуры вежливостью, изолировать себя от насилия стеной исследования Жизни. Сегодня, шагая по шумным площадям, я понял, что все это – иллюзия. Зло существует реально, и нет убежища, чтобы скрыться от него. Оно догоняет нас своей беспринципностью и наглостью, завлекает нас в ловушку, вторгается в наши дома… Рано или поздно мы встречаемся с ним лицом к лицу и вступаем в схватку. Для меня такой момент наступил…
В мире запущено оружие, оно не видимо, не имеет стволов, размещено не на подводных лодках, не на космических кораблях. Его разрушительная энергия проникает сквозь любую броню, пробивает подземные бункеры… Оно вторгается в сознание и выжигает в нем идеалы и ценности. Вкрадывается в культуру и ориентирует ее в пользу врага. Оно бьет по площадям, по социальным слоям и группам, превращая их в плацдарм для чужого десанта. Оно запутывает, сбивает с толку, толкает на ложные цели, разоряет благополучие народа, создает ложные мифы и ложных кумиров. Государство начинает дряхлеть, превращается в гниль, становится легкой добычей врага. Это рак, который разъедает наш организм. Вам кажется, что вы здоровы, но вы уже больны. Вас умертвляют.
- (Профессор) Рак включает в себя множество конфликтов, в которые все вовлечены. Где расходуются наши силы, тратятся наши ресурсы, гаснет наше понимание Мира. Нами управляют через эти конфликты, заталкивают в огромную западню.

- (Данебин) Ужасное поражение. Мы расчленены, оккупированы. В ЦК, в штабах и центрах разведки сидят перевертыши. Армия в загоне. Корабли и лодки медленно умирают и погибают, секретами владеют враги. Те, кто казался вождями, работает на врагов. И как перенести этот позор?

- (Добрынин) А что, друг, добролюбезный, если твою книгу возьмут да и прикроют, а, за такие вот нездоровые рассуждения и растление молодых… да еще, за протежирование чуждых нам элементов, а?.. Не оригинально.

- (Даннебин) Зло всегда подстерегает, и никто не знает, когда оно придет. Поэтому лучше всего бодрствовать… А жаль. Дед Пушкин говаривал, что очищать русскую литературу это все равно, что чистить нужники и иметь дело с полицией. Интересно: пускал ли Пушкина его высокопревосходительство Александр Христофорович Бенкендорф в свой сановный сортир? Пожалуй, вряд ли. Иначе бы Пушкин не делал таких сравнений. Ваш цековский сортир именно располагает к поэзии. Кстати, там что у вас, в цековских гостиницах, писсуар для любовницы? То-то я удивился, вода из него вверх фонтаном! Это биде надо бы напоказ выставить, за веревочкой, чтобы знали люди, где обдумываются важные установления – третьего отделения: «утрите слезы платком Николаевым и мойте руки, перед тем как жрать, жрать и жрать…

- (Добрынин) Ты очевидно, против нужников из золота?

- (Данебин) Нужник – вещь всего только нужная, но не за тем, чтобы ее воспевать! Перед ней трепетать! А я, растерялся… Невежа…
С чего это вдруг ты взъелся, секретарь на книгу мою? Уж не припомнил ли ты нашу детскую игру «Прореки, кто ударил тебя?» Помнишь? С этой игры и пошел счет дням и годам и векам, чтобы до нашего детства добраться. Бывало, стану этак вот… Правой рукой, как шорой, глаза заслоню, чтоб не зырить, левую под правую подмышку просуну ладошкой наружу, ну меня и бьют сзади по той ладошке. Вот тут и гадай – кто? Да бросьте, все мы играли и все мы били! И я и ты! Вся штука только в том, как ударить. Один раз меня саданули так… Кхм… Я знал кто, но не стал его называть. Испытать своею болью хотел, должно быть: позволит ли он себе в другой раз ж-жестокость? Кхм… И в другой раз я умолчал…
-(Добрынин нервно, перебивая) Ну, так как же, если книга твоя, Константин, прямо скажем, с душком? На полочку ее – и чтобы ни-ни… С огнем играешь… Я правда, санкционировал, но чтобы все наши замечания учел, все поправки, иначе…

- (Даннебин) Если б я не знал, что мне делать, или не хотел ничего делать, то давно бы не хуже других догадался, что лучше и удобнее ничего не делать там. Где все кругом очень хорошо знают, что им делать.
А скажи-ка мне, идеолог, знакомо ли тебе понятие: «То бурлаки идут бечевой?» Откуда тебе это знать!
Бич, он ведь целый пласт человеческий – немножко и от самобичевания. Его правда, недолюбливает литература: как ни кинь, все бродяга выходит, сезонный, пришлый рабочий. Не дух свят, но до святости независимый человек, и вполне материалист, каждый рубль берет хребтиной, мускулом, упористой хваткою. Сам создает для себя почти каторжные условия и в тяготах находит высшую гордость. Как видите, в нем все приметы писателя. Вернее сказать, писатель, он тот же бич. Из этого, конечно, не следует, будто я подался в бичи с тем, чтобы стать писателем. Нет, я прослонялся подряд три лета с геологами единственно для того, чтобы три зимы без нужды скоротать: пей – не хочу! Пиши – не ваше дело!
- (Добрынин) Каждый принимает конец своего кругозора за конец света!

- (Данебин) Нет такой нелепости, которую бы те или иные идеологи не защищали, как истину. Что же щадить вас, себя, коли – предан. За чем обманывать, пусть и больно и стыдно. Но вы должны знать, что все ваши упования на меня обернулись крахом моим, полнейшим и жестоким моим поражением.

- (Профессор) Пределом глупости является желание повторить вчерашний счастливый день. Живи неповторимо.

- Данебин) Не могу я, друзья, писать для цензуры. Стыдно.

- Добрынин) Ты это брось, Константин. А о цензуре не думай.

- (Данебин) Душа не лежит – грех… «Нравственность» для них – такое же условное словцо, как и «совесть», и все смотрят на Отечество как накрытый яствами, для их собственного насыщения стол. Но удивительный народ издатели… Не хотят они ничего не видеть, ни слышать, ни понимать.
Можно все, даже и диалог, но только об отвлеченных и потому туманных вопросах. Как скоро речь переносится на твердую почву действительности… запретам нет конца…

- (Добрынин) С издательством побеседовал я… Уверен, что могу положиться на твой здравый смысл, но хотел кое-что напомнить тебе…

- (Данебин) Меня это не касается. Дайте же мне сначала хоть то, что я сам прошу, без чего я жить и дышать не могу… Тогда, может быть, я и без ваших забот похлопочу о дальнейшем воспитании себя. И, скорее всего, это дальнейшее воспитание укажет на формы жизни, совершенно отличные от тех, которые составляют предмет ваших мечтаний и надежд!

- (Добрынин) Ах как касается и меня и вот, профессора, Юрия Фомича, дочери твоей, касается… А не поздно ли ты задумался о покаянии? Нет уж, к черту!

- (Данебин) Что ж, прикажешь забыть о совести?

- (Добрынин) Мало ли, черт тебя побери, ты копался в этаком дерьме? Забыл, сколько раз приходилось мне защищать тебя? Тебе лучше следовать своему предназначению, писатель
.
- (Данебин) А куда ведет меня мое предназначение?

- (Добрынин) К государственной премии, дубина! Не думал я, что ты и сегодня будешь таким несносным… Думалось, мы тихо и спокойно обсудим кое-что.

- (Данебин) Благодарю за опекунство, секретарь. Я не могу стать таким, как был. Или меньшим, или большим. Другого ответа нет. Вся путаница в отношении того, кто умер, а кто жив?..

- (Добрынин) Не шути так, Константин Сергеевич с нами. Мы твои друзья.
(Входят няня и Оля, накрывают на столики. Разговор продолжается)
Озлобление – худший из советников. Будьте ироничны. Ирония – это сострадание к самому себе и к друзьям.
Великое заблуждение моральных кодексов в том, дорогой, что в них осуждается политес, в действительности же является величайшим изобретением. Представить какое-либо сосуществование без политеса невозможно, политес соединяет всякую общность, коя в противном случае распалась бы на безумные, кровоточащие частицы. Политес смягчает нравы, ибо облекает грубый интерес в пристойные формы, и таким образом, помогает в относительно приличном антураже отстаивать то, что почитает своим правом. Политес обеспечивает не только внешние приличия, но привносит мир в наши чувствительные души, щадит наши сердца, поскольку мы может заниматься политесом, и занимаемся, сами с собою.
Твоя нежная душа обзавелась новенькой кровоточащей ранкой и это убеждает меня, что тебе трудно. А кому из нас не трудно?

- (Данебин) Чувствовать себя свободным – вот великое благо.
Уважение к России и к Ее требованиям, вот что мне нужно. Россия вновь испытывает судьбу, подступив, из-за вашей глупости, к грани, за которой бездна…
Под предлогом общего лика разумности, происходит подмена внутреннего существа, принципа, за который стоять, как Александр Невский, нет - схватились за идеологию и за нее горите. Значит не в принципе дело, а в том, что веры нет: культура народа порушена!
Мое самоопределение начинается стыдом за вашу самоуверенность. Творчество мое – единственное лекарство против «стыда» и вся энергия направлена в сторону сохранения творческой правды, творческого света – период созидания помощи…

- (Добрынин) Не ходи кругами понапрасну. Ты там, где был всегда. И, в конце концов, однажды ты найдешь, что именно здесь ты всегда был – ища и исследуя во всех направлениях, ожидая где-то найти себя. Это непостижимость, эта твоя Любовь!
Все дается не вдруг, а обычно, путем кропотливого труда, осмысления, но вот это-то в тебе – проблема из проблем – трудится на благо народа ты не привык.

- (Данебин) Всегда можно подыскать другой талант, но будь я проклят, если удастся найти другую Россию.
Человеку естественному было бы нормальней бежать из этого ада. Ведь вся жизнь – есть побег, бегство – как освобождение. Пушкин, Байрон, Толстой. Вот именно эмиграция. Вот именно ностальгия по необъяснимому, по неведомому, возможно, по простоте, может, по покою (пусть и мнимому), но во всех случаях – побег к правде. Ибо дом наш – Правда наша.
Представляю вашу настороженность (когда сердце щемит в предчувствии). Вы постарайтесь выслушать, а то и вовсе не слушайте меня, как это вы умели, из защитного инстинкта делать обычно, если не решались пустить в ход возражения.
- (Добрынин) Ты не верил в возможность обрести освобождение. Оттого, что не особенно жаждал его.

- (Данебин) Допустим. Ничего такого, о чем бы вы не знали, о чем бы не догадывались, я вам не скажу. Но и не хочу лгать. Вы и сами, друзья, понимаете: когда бы я надолго покинул семью, с ней не происходило бы ни малейших перемен, она устойчиво держалась бы на няне (благо, у няни сильно развито чувство материнства и доброты), но жена, мать оставляет семью на не предвиденное время, семья буквально перестает быть семьей, что и благо и нет – это кому как. Мне не благо, хотя я, как ты говоришь секретарь, свободным, свободным от предрассудков семьи, от «устоев». Дело в том, что я и в семье полагал себя вполне от нее свободным (в нормальном понятии), было бы дурно, если бы было наоборот. Я толкую вам, и буду еще толковать о свободе личностной, столь опасной вообще в содружестве несвободы. Не знаю, помните ли вы четко выявленный постулат о самом высшем страдании в современности, в нашем мире несвободы, а именно: высшее страдание – как невыссказанность страдания. Но в этом главнейшее измерение общественного состояния духа, а стало быть, и моего, и вашего, друзья.
Да поймите же вы, война продолжается даже тогда, когда не разрываются снаряды и ракеты. Народ работает на развитие Отечества и собственного благополучия…

- (Данебин) А вы направляете все ресурсы в производство оружия, которое плодит сирот и вдов. Ваше оружие – секрет и страх, который содержится в секрете…
- (Добрынин) Необходимо познавать мир таким, каков он есть, но столь же обязательно не оставлять его таким, каков он есть, а противостоять вселенской энтропии…
(Входит Юрий Фомич с двумя большими портфелями. Появляется Шампанское, водка, коньяк и всякая снедь)

- (Добрынин) Однако, ты, Константин Сергеевич, всегда был перегружен моралью, этикой и щепетильностью, которой и не пользовался. Ты многому выучился… Вы, долго отсутствовали Юрий Фомич, без вас нам с ним было не совладать.

- (Данебин) Вы серьезно?

- (Добрынин) Вполне. Помилуй, однако, кто из ценителей будет кидать цветы к твоим ногам, узнав, что ты на все положил крест? На этом пути возможно безумие? Учти, не исключено, что ты свернешь себе шею в своем «Невысказанном страдании», а вина ляжет на всех нас…

- (Профессор) В общении с литератором, Георгий Викторович, если вы не понимаете слов, вы не заслуживаете знать смысл.

- (Юрий Фомич) Жизнь становится такой торопливой, такой безликой, однако… и к тому же лишенной смысла. Идеология не понимает писателя. Она его боится. А сотрудничество писателя с идеологией делает писателя, однако, такой же проституткой…

- (Данебин) Я не испытываю никакого удовольствия в твоей идеологии и извиняться за ваши действия, но я говорю об этом другу своего детства, умнейшему человеку, чтобы заставить его увидеть реальность.

- (Добрынин) В чем заключается реальность?.. В писателях многое разрушено невежеством, а также изучением бесполезных для него вещей.

- (Данебин) Мы перестали узнавать себя и живем в мире инсинуаций, иллюзий и безымянного страха. Нас хотят заставить служить… Чему? Спроси меня, стоит ли идеология одной человеческой жизни? Я отвечу – нет. Спроси меня, имею ли я право писать прекраснодушные книжки, в то время когда Отечество мое разрушается. Я отвечу – нет! Хорошо ли я делаю или плохо? Я никогда этого не узнаю. Никто не ответит мне ни сегодня, ни позже на мои размышления. Наступает момент, когда разум мой отказывается понимать и когда только сердце диктует поступки.

- (Кокорин) Ну вас всех, к такой-то матери! Выпьем. (И призывно) Все к столу.

(Гостиная заполняется. Каждый присаживается где может и тут появляется смущенная Нина, призадержавшись в дверях скажет непосредственно.
- (Нина) Константин Сергеевич, я элементарно хочу есть. (кивает сидящим). Здравствуйте. А почему не накрыты столики? Кто сбегал за выпивкой? (профессору) Вы новенький? Будем знакомы, Нина Успенская, по матери. (И глядя в глаза остолбеневшего Добрынина) Отец носит другую фамилию, может, стыдится дочери? Здравствуй…

- (профессор) Наслышан. Очень приятно, Кокорин А.И. Вы чудо, вы непосредственны. Вы есть вы!

(Обстановка несколько разрядилась. Выпили)
- (Профессор) Вам не кажется, друзья, что все мы присутствуем в некоей Куприновской ситуации? Непременно врач, совершенно обязательно, чтобы любовь. И не просто любовь, а конфликт любовный. Вы, конечно, знаете, что Чехов надевал парадный мундир, чтобы засесть и писать, чтобы комильфо – Вообразите себе, Константин Сергеевич, вы, писатель, русская косточка, напяливаете мундир, чтобы описать ныне происходящее. А?

- (Данебин) Выпьем няня, выпьем разом… Они все чекнутые… и я вместе с ними. (выпивают) Сейчас я выпью коньячку за тебя моя добрая старушка, до самого конца печально-нежного стихотворения. Когда коньяк попадает на небо, оно улучшает мое настроение и делает меня добрее, и я чувствую себя радостным и счастливым. Это причастие, которое сохраняет во мне разум и человечность.

- (Няня) Александр Сергеевич вообще был забавный мужчина, этот мудрец-провидец… По секрету: я всегда из далекого далека любовалась Пушкиным, поклонялась его светлейшему и мученическому образу Его…

- (Данебин) Откажись я от коньяка – и я почувствую себя одиноким и полным сомнений, как Александр Сергеевич. (выпивает) Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно еще хотеть существования: во мне живет все неразрешенное моей юностью и как жизнь и Любовь, пребываю я в Мире.
Я Руси сын – здесь дом моих отцов!
Я отвратителен, извините. Вы хотели услышать правду, я вас предупреждал, что вам, возможно, не понравится человек, высказывающие ее. Теперь я должен жить с ним в согласии. Поймите, это не со зла.
- (Кокорин) И за сим. (с подначкой) Вы, мой друг, Любите! Вот ведь штука. Чего смущаться! Правда, ведь. И она, девочка, тоже. Женитесь на ней, писатель, женитесь и да будет год урожайным. Это только примитивные люди, вроде меня и Георгия Викторовича, не видят связи с Любовью и зерном воздающим. Вот вам и Освобождение с большой буквы.
Влюбитесь в нее, черт возьми. А не то я сам! Выдумайте из нее некую богиню хлебородия. Она… - не Чеховым, она хлебом вознаградит, творчеством осиянным. Только любить, ждать умейте. А что скуксился наш уважаемый секретарь обкома?
Красота любви, Георгий Викторович, равноценна добру и правде.

- (Данебин) Ты не на шутку спятил, профессор? Любовь, даже самая страстная, всегда полна стыдливости; лишить ее стыда, значит впасть в обычную ошибку, которую совершает грубые люди всех национальностей и я в том числе.

- (Нина) Реально то, что мы не любим, то, что мы любим, всегда не реально.
- (Добрынин) Возможно… И прежде чем насладиться третьей рюмкой коньяка, необходимо выпить первые две, каждая из которых восхитительна. (Молча пьют. Закусывают. Звучит ненавязчиво музыка)


Конец первого акта
























Акт второй
Картина первая

Поднимается занавес. Гостиная мягко освещена. Спиной к нам сидит Оля. Стремительно входит Валентина Андреевна. Она весь порыв доверия, надежды.

- (Валентина Андреевна) Оля, дочка, я знаю, ты очень расстроена. Вот и я тоже. Но что же нам делать? (Сконфуженная, она садится на тахту)
-
- (Оля) Прав папа: Ох, уж эти женщины! Всегда вот так кроят, перекраивают, чтоб ладно всем было. А коли не так, то лицо опрокинуто, руки всплеске и вопль истошный – от чего же? Все это обычно.

- (Валентина Андреевна) А если в случившемся нельзя ни кого винить? Может быть…

- (Оля, прерывая) А может, и есть. Мда-а. Но от дождя нет резону бросаться в реку, как приговаривает няня.

- (Валентина Андреевна) Ты слышала обо мне много плохого? От папы?

- (Оля. Жестко) Нет. От няни. Она тебя очень любит. От папы прекрасное…

- (Валентина Андреевна) Они как всегда преувеличивали…

- (Оля) Не имею понятия. Вам это лучше знать. Мне всегда чувствовалось, что они справедливы. (Открытым взглядом глядит матери в глаза) У меня такое чувство. Хотя его и не должно быть.

- (Валентина Андреевна) Почему нет? (Она напряженно ждет ответа, широко раскрыв глаза)

- (Оля) Лучше не исправлять совсем что-то, чем исправлять без пользы.

- (Данебина) Все еще, доченька, может статься, возможным! Я вернулась домой потому, что изголодалась по вам… (И торопливо) Главное – то единственное, то неслыханное, что все завершит и все преобразит.

- (Оля) Ну а что, если это позади, кануло в вечность? Что, если каждое мгновение пережитое нам без вас, мама, представляет собой отдельный замкнутый мир, существующий сам по себе и не имеющий ни причин, ни следствий? Что, если каждое мгновение – это самостоятельный организм, само себе начало и конец, как же можно тогда обрести вновь, оставленное где-то там, в вечном?

- (Валентина Андреевна) Смешно поспешать не вовремя. Здесь ты дочка права. Но вот совесть… У меня ее столько, что могу занять всему миру.

- (Оля) И вы туда же! Невероятно! Никто не признается в отсутствии совести, как не признаются в отсутствии ума.

- (Валентина Андреевна) Не будь доченька категоричной. Обидно, что вопрос в тебе уже предрешен. Но поверь, не так, не безотложно и наспех, по первоначальному порыву решается судьба человеческая. Ты можешь ошибиться?

- (Оля) Не могу сказать. Потому что я не знаю, какая я на самом деле. А разве ты знаешь, какой ты была? Знаете ли вы, какое обвинение свалило папу, а весь мир стал рвать его на мелкие куски. Только я была с ним, да его рукописи… Не старайтесь скрыть от меня то, что я знаю наверное: вам этого не удастся сделать. Вы лишены нашего доверия и уважения. Впрочем, что вам в этом!..

- (Валентина Андреевна) Оля! Ты несправедлива.

- (Оля) Человек, имеющий не только два глаза и два уха, но и две души, должен понимать сразу все…

- (Валентина Андреевна) Оля, ты меня оскорбляешь?

- (Оля) Как говорит Али Иванович, - несправедливость вошла в обычай, просить же объяснения несправедливости строго воспрещено. (в глазах таится глубокая печаль) Если бы я вас оскорбила, должно быть, вы посчитали бы свой долг оплаченным? Но главное не мы с вами. Папа совсем недавно вырвался из хляби, удерживающего его болота, удерживающего его долгие десятилетия и я никому не позволю его туда вновь обратить… И это я, убедила его в том, что он любим искренне и бескорыстно, и может и имеет право Любить.

- (Валентина Андреевна) Доченька, она ведь так еще молода!

- (Оля) Молода и прекрасна!

- А ты в курсе, чья это дочь?

- Какая в том разница? Это имеет значение?

- Я полагала, что если вернусь, то все наладится.

- Вы ошиблись, мама. Предательство, как и зло нерасторжимо. Это как болезнь…

- Доченька, ведь ты могла приехать ко мне когда угодно. Я ожидала тебя все это долгие годы. Если б не вернулась, сошла бы с ума.

- (Оля) Возвращение, что оно может изменить?..

- (Данебина)Оля, ты презираешь свою мать?

- (Оля) О, нет! Я слишком эгоистична, я думаю лишь о нас с папой. Да это и понятно – искажая душу близких людей, должна ли ты ждать милосердия…

- (Данебина) Родная! Я надеюсь…

- (Оля) Надежда может доставить покой тому, кто надеется, по себе знаю. А как оно потом складывается…

- Мне следовало бы не возвращаться?

(Оля не ответив, уходит. Мать пытается остановить дочь)
- Данебина)Оля, родная, погоди, умоляю!

- (Оля) Да, вот еще что… я сейчас. (уходит и тут же возвращается с огромным баулом. Вслед за Олей входит Кокорин, но Оля его не замечает, раскрывая баул, переворачивает его к ногам матери, сотни писем. Та, от неожиданности приседает на пол и, нервно, перебирает их) Вот ваше наследие… (покидает гостиную, но тут же входит в гостиную няня)

- (Профессор) Часто самые опытные, самые хладнокровные знатоки души человеческой, дорогая Анна Васильевна, впадали в ошибку и винить их в этом так же не благородно, как и злорадствовать над их горем. От жизни, вот так оборванной, остается неоплаченный долг…
(Ужасающая сцена по драматизму и в этот миг, как бы вырывая их из этого удушающего состояния, раздается звонок в передней)
- (Профессор) Я открою. (Уходит)

- (Няня) Терпи, Кармен! Сама виновата.

- (Данебина) О, няня! Все, что Оля наговорила мне, это нравственная пытка!
- (Няня) Опять метаморфоза! Глупость свою она возвращает тебе.

- (Данебина)Какая-то сверхестественная воля отвращает меня от Константина и Оли, властвует надо мною, лишает воли.

- (Няня) За советом обратись к профессору. Я употреблю все свое усилие, а об Оленьке дурно не думай, она добрая, не со зла она, от обиды. Ты так долго откладывала свое возвращение… А, Константин любил тебя все эти годы, маялся. Он и сейчас еще любит тебя.

- (Данебина) Ты думаешь, что Константин еще любит меня?

- (Няня) А ты разве сомневаешься в этом?

- (Данебина) Я сомневаюсь в самой себе. Его я всегда любила, но боялась его сумасшедшей любви.

- (Няня) В себе сомневаться, почему, глупенькая?

- (Данебина) Из моей любви ничего путного не получалось.

- (Няня) Знаешь, есть путь смертного человека, а есть путь бессмертной души. Эти пути редко совпадают. Чаще параллели расходятся. Вот и трагедия. Вот и ты не познала путь своей души и страдала, потому что душа твоя звала тебя, а ты не слышала, грешила, думая, что так твоя душа хочет. Может ли быть грех на душе, если она бессмертна? Боже, я запуталась. Да! Но если душа бессмертна? Или ее можно загубить? Нет! Душа может только страдать… Тело, конечно, бренно. А душа? Поговори с Константином Сергеевичем. Он скоро выйдет из кабинета. А пока пойдем на кухоньку, чайку попьем…
картина вторая
(Уходят. В передней раздается звонок. Оля открывает дверь. На пороге молодой человек)

- (Оля) Проходи, чего стал!

- (Михаил) Ты так внезапно исчезла… Как ты чувствуешь себя?

- (Оля) Как рыба в отравленной воде.

- (Михаил) Можно мне тебя поцеловать, обнять?

- (Оля) Не до того. Не куксись. Тебя мне упрекнуть не в чем. Только вот заискиванье, откуда оно в тебе?

- (Михаил) Слава богу, я интеллигентный человек! Думаю, мы будем с тобой счастливы. Теперь я возле тебя.

Я забежал всего на минутку. Сегодня сдача фильма, а надо много еще успеть.

- (Оля) Работаешь за троих там, где и одному делать нечего? Не обижайся, я так… Слишком много всего произошло.

- (Михаил) Не будь глупышкой. Ты еще не передумала быть хирургом? Ты полна счастья и красоты! Только с тобой, которая еще не научилась сомневаться, - я среди своих.

- (Оля) С какой стати! Не будь банален. (И тут как бы в прозрении) Кто бы мог подумать? Ты и я! Кто это мог вообразить?

- (Михаил) О чем это ты? Жизнь прекрасна.

- (Оля) Не понимаю, что на меня нашло… Я ведь не люблю тебя, Михаил. (Глаза у него расширяются от удивления) Я стыжусь перед тобой и за тебя. Совесть мучит меня, когда ты говоришь, что любишь меня.

- (Михаил) Скажи откровенно, ты это серьезно?

- (Оля) Разумеется.

- (Михаил) Ты не представляешь, а я то думал.

- (Оля) Не думай и не представляй, пустое.

- (Михаил) С тобой трудно общаться. Я ведь люблю тебя, а ты вдруг обдаешь меня презрением.

- (Оля) Пробуждение позволяет отличить простое увлечение от любви.

- (Михаил) Тебя охраняет то, что я люблю, что тебя любят…

- (Оля) Ну и что?

- (Михаил) Ты чем-то похожа на своего отца. От него никогда не знаешь, что ожидать.

- (Оля) Допустим. Я знаю к чему ты клонишь. Да, у меня были и есть друзья! Мы росли, и я, как и они получила свою долю признаний в верности. Не ухмыляйся! Цветку, для того чтобы он набрал всю силу красоты и прелесть, необходим не только орошающий дождь, но и обласкивающие лучи солнца…

- (Михаил) Ты строишь из себя не весть, какую принцессу…

- (Оля) А я и есть она самая! Награда это моя или поражение, судить мне.

- (Михаил) Ты и твой папаша, и вся эта трепотня о изяществе. Смех один, как вы преследуете, как мучаете друг друга…

- (Оля) Я и не знаю, к чему это – стараться быть счастливым.

- (Михаил) Твоему отцу пришлось туго. Но он исключение среди всех тех, кто окружает его. Он – талант. Но какова цена таланта, который сам топчет то, чем жил. Да вот еще и связь с этой выскочкой…

- (Оля) Не сметь! Она вне подозрений. Нина прирожденный талант. Тебе же легче порицать, чем утверждать обратное. Любви она предпочла все.

- (Михаил) Но я этого не знал…

- (Оля) Знать надо!.. Если тебе ничего не надо, тебе чего-то не хватает? Или ты…

- (Михаил) Оля, я имею на тебя право.

- (Оля) Это, брехня. Прощай. (подходит к двери и распахивает ее) Уходи.

- (Михаил) Ты еще горько пожалеешь! Кстати, вот билеты на концерт. (бросает на телефонный столик) Пока!

- (Появляется Данебин, замечая спину уходящего Михаила)
- (Данебин) Что-то произошло, дочка?

- (Оля) Как сказать…
- (Данебин)Он больше не придет?

- (Оля) Я знаю, он презирал бы себя, если бы совершил подлость. Но он страшится своего собственного презрения, хочет избежать его.

- (Данебин) Я предполагал это.

- (Оля) Я усложняю себе жизнь, да?
- (Данебин) Тем, что обвинишь Михаила в глупости, своего ума не докажешь… Наверное, это было трудно решать, взять всю ответственность за себя на себя? Я понимаю. Я доволен твоей самостоятельностью, независимостью. Так и держись, дочка. Все – жизнь. На словах-то это все просто, жизнь не проста. Но жизнь твоя в самом начале. Я уверен – ты выстоишь. Ты такая у меня.

- (Оля) Да, наверное, мы никогда не узнаем, кто он и зачем приходил…

- (Оля) Мне не внушают доверия люди, предпочитающие плохое хорошему.

- (Данебин) Согласен.

- (Оля) Скажи, папа, мама… пользовалась успехом?

- (Данебин) Каким это успехом?..

- (Оля) Ты не сердись, что я спрашиваю тебя об этом. Ну, она… отвечала взаимностью на ухаживание?..

- (Данебин) Послушай, моя девочка… В мать твою влюблялись без памяти большинство мужчин. Конечно, это глупо с моей стороны, но я не ревновал. В каком-то смысле люди заполняли ее жизнь, ее Вселенную и я считал, что не вправе был нарушать ее Гармонию.

- (Оля) Я считала: кто любит, тот всегда ревнив.

- (Данебин) Родина любящих – страна тех, кого они любят. Может быть, я не понимал что мне необходимо. В том-то и беда, что никто из людей не знает истинных нужд своих.

- (Оля) Видеть бы нужды в ближнем – это и проще и дело.

- (Данебин) Вот и я о том, дочка.

- (Оля, сбивая отца) Папа, это же не к спеху. Отложим на время. Мне надо привыкнуть к мысли, что это не есть притворство. Пока я не в силах простить мамино предательство, ни пресловутого молчания ее молчания, ничего не умею простить.

- (Данебин) Поистине, дочка, любовь сладчайшая химера, но, теряя ее, теряешь больше, чем жизнь. Но не думай, что все на свете обман. Не будь жестокой. Валентина – чудесная женщина. Только умей смотреть. К жестокости легко привыкаешь. Начинаешь подражать, подражать самому себе, своей жестокости. Людям, которые слишком себя жалеют, никогда не бывает хорошо, они растрачивают себя по пустякам. И о перенесенных страданиях упоминать нет смысла…

- (Оля) Простить потому что она – мама? Платить ей за ее любовь? Не своей любовью, не любовью дочери? Не по своей воле, а любовью вообще? То есть сметь, предать все и вся, папа?!

- (Данебин) Все радости жизни, родненькая, начинаются с какой-нибудь простой, но по-настоящему хорошей вещи – пусть это всего лишь доброе, бескорыстное побуждение.

- (Оля) Ты прав, папа. Не стоит расстраиваться. Раз зеркала перестали быть волшебными зеркалами, значит пришло время ответственных решений.

- (Данебин) Единственная сказка, доченька – это сказка о несбывшемся человеке! Имеющему – мало, нуждающемуся – все.

- (Оля) Хорошее всегда хорошо.

- (Данебин) Мать твоя всегда была изумительна, да она и сейчас… Вряд ли она виновата, что подпала под власть закона бытия, одно звено тянет за собой другое и только власть выбора делает какое-то из звеньев последним – если не прибегать к насилию. Ты знаешь, дочка, что твоя мать для меня всегда была. Я не думаю, что она предавала меня. Не было во мне дурных мыслей, тем более коварных решений… Но то, чего не было, как бы существовало, существовало во всем, что я делал и творил.

- (Оля) Но от этого ты не становился счастливее!

- (Данебин)Есть ведь нравственная недостижимость, доченька, ее чудесная и чудотворная красота. Родство душ – редкий гость в нашем обретении. Молчаливый собеседник, оно покорно перелистывается, но редкость – всегда упрек! Вот и родство в самом своем радушии гневно. И все-таки я с ним хорошо покашливал… Но задавленный в моем горле Чацкий гнул свое: «и все-таки я вас без памяти люблю!» - если только позволительно отнести человеческое безумие к родству, как к естеству.

Благородство – первое впечатление содружеств. А человек утрачивает значение, смысл благого родства, запускает себя. Не то, чтобы какие дурные люди сшибли, нет, это он сам человек попустил себе. А дурных людей, думаю, и в Америке нет. Умер бывший президент… А ведь и до него мне дело. И до гадья, до марадеров, обирающих людей на БАМе. И до фильма «В четверг и больше никогда» Эфроса… талантливого режиссера театра… Э-э, нет, дочурка, это не просто красивые слова. Это все сопутствующие впечатления от родства, содружества. Что-то надо делать, дочка – не тот возраст, чтобы… Не тот. Но я не знаю, я положительно не знаю, что, как отвечать своему родству! И трушу, дочка…

- (Оля) Души, отягощенные тайнами, всегда испытывают потребность в освобождении от лежащего на них бремени, и эту потребность следует удовлетворить как можно скорее.

- Откуда ты можешь знать об этом? Когда я упустил взросление твое?.. (Как бы очнувшись) Но куда это запропастилась наша няня? Узнай, дочка…
(Данебин подходит к магнитофону и включает его. Садится в кресло. Слышатся мягкие томительные звуки «Элегии» Массне, поддержанные тут же, мощным и проникновенным голосом Ф.И. Шаляпина. Элегия властвует. Гостиная мягко освещена. Тихо входит Валентина Андреевна. Она весь порыв. Приостанавливается за спиной Данебина. Слова ее трепетно откровенны)

- (Данебина) Нет, не прошло! Не прошло! Нет… Константин, что за таинственность? Разве мы не можем поговорить открыто?

- (Данебин) Присядь, Валентина. Ты нетерпима? Что тут странного в том, что мне хочется побыть одному?

- (Данебина) А кто считает, что я…

- (Данебин) Не перебивай меня. Представь нашу дочь… Мы в ней души не чаем. Мне не надо говорить тебе, как мы привязаны в ней, каждый по-своему… то-то и оно, что каждый по-своему…

- (Данебина) Позволь… та же взаимная привязанность, та же отчужденность разделяет… (она осеклась) Прости, но ты забил Оли голову психологией, литературой… Это трогательно, это способствует общему развитию. Но она непримирима ко мне. Повлияй на дочь…
- (Данебин) Все будет несравненно проще, если ты сама разберешься с Олей.

- (Данебина) Она же слишком молода, чтобы любить, и, уж, конечно, для того, чтобы выходить замуж.

- (Данебин) За этим ничего нет плохого. Молодежь много дурачится.

- (Данебина) Я сомневаюсь. Ты слишком добр, справедлив, но в данный момент этого слишком мало. Правда, я привезла ей все, что может понадобиться для свадьбы.

- (Данебин) Этого не надо.

- (Данебина) Я что-то не пойму. Ты разговаривал с дочерью обо мне?

- (Данебин) Тебе необходимо побороться за то, чтобы дочь тебя приняла.

- (Данебина) Ты действительно так считаешь? Я жила вами.

- (Данебин) (удивленно) Да? Ты жила нами? На тебя претендовали многие.

- (Данебина) Но любила-то я тебя! Ни в чем я перед тобой не виновата.

- (Данебин) Не вина, а разлука, разбивает сердца. Ты была моей женой – это мои не осуществленные потребности… Любовь – не ожидание: если есть ожидание, обязательно приходит крушение. Чем ближе ты оказываешься, тем глубже становится разъединение. Когда любовь исчезает и весна уходит, человек начинает выискивать тайные ходы – и ты не исключение.
Чувственность влекла тебя к людям; желание искало возможности новых ощущений, но это не любовь которая дает возможность чувствовать чувствами любимого, страдать его страданиями, мыслить сокровенными его мыслями.

- (Данебина) Тебе больно? Ты плохо себя чувствуешь?

- (Данебин) Единственная опасность, которую я знаю – это не воплотить свою Любовь. За исключением этого, я не вижу никакой опасности в Жизни. Смерть не опасность, смерть – это вступление в вечный покой, или, возможно, в еще одно тело. Смерть можно отложить до тех пор, пока не придет время. Но в Жизни есть одна опасность, которую ты не осознаешь, и эта опасность – страх перед раскрытием всего своего потенциала Любви…
Долгие годы ты не могла найти минуту, побыть наедине с самой собой. Знаю, что у тебя не было времени побыть одной. У тебя было время ходить по всяким приемам, выставкам, симпозиумам, у тебя было время ходить в кино и переводить книги – днями и ночами. А если кто-то спрашивал тебя, ты отвечала: «Я убиваю время».
Кого ты дурачила?
Время убивало тебя. Ты не в силах убить время. Ты не в силах была даже удержать время. Ты разрушала свою жизнь, а заодно и нашу.
У тебя было достаточно времени, чтобы побыть одной. Воспользовалась ли ты этой драгоценностью? Ведь ее нельзя променять ни на что в жизни; одиночество привило бы тебя в твоей сокровенной сущности, а если ты уйдешь не достигнув своей сокровенной сущности, - ты прожила жизнь напрасно; ты не жила, ты просто праздновала.

- (Данебина) Ну, хорошо, пускай ты прав, но я прозрела. У нас впереди еще достаточно времени…

- (Данебин) Во все времена воображали, что против смерти есть еще какое-то лекарство.

- (Данебина) Ты не можешь запретить мне надеяться, как не можешь запретить мне умереть…

- ( Данебин)Утешение не может заменить истину. Мучительный разлад раскинул надо мною крылья, Счастливой нет Любви.

- (Данебина) Я разрывалась между потребностью в радости, стремлении к любви и сознанием несчастья для вас…

- (Данебин) Любовь дает только свободу!

- (Данебина) О, боже, если бы меня не останавливало многочисленное «если», то, я сумела бы поступить правильно.

- (Данебин) Утешение, как бы ни было сладко и полно, оно не кажется мне достаточным… Наша дочь очень ранима.

- (Данебина) До чего я изверилась без вас! Я сгубила свое счастье.

- (Данебин) Разлука губительна для любви – в молчании даже насыщенном нежностью, угасает всякая любовь.

- (Данебина) Прости. Я ранила тебя.

- (Данебин) Печалила, это точно. Ты недостаточно верила в мой талант. Ничто так не разрушало твоего отношения ко мне. Ты и убежала…

- (Данебина) Все было не так, милый… Я и впрямь ощутила, что первые дни разлуки оказались легкими, даже радостными; мне представилось ощутить свою любовь во всей полноте, без тех препон, что ставил твой зримый образ, порой противоречащий моей мечте. Терзания пришли позже – в месте с голодом, испытываемым моею кровью и кожей, вместе с холодом широкой кровати, безмолвием спальни; со всем чисто телесным одиночеством, ибо духом я была одинока и в пылу любви.

- (Данебин) О! Для меня то была разлука не с женщиной – ты лишила меня человеческой близости, обобрала до конца… Я очень боялся, что полюблю это страдание, отдамся ему во власть – я кончился бы в тот миг, когда начал бы любить свою боль. Отчего буйство истощает само себя и, остывая, превращается просто в печаль?

- (Данебина) Печальной можно остаться – это не утомляет, с этим свыкаешься.

- (Данебин) Не красота, ни добрая сила, ни десятки достоинств не делают человека человеком. Нужно, чтобы чья-то Душа, радовалась тому, что человек красив… Все эти долгие годы я был одиноким. Ты же осталась лишь несбывшимся обещанием…
То, что отныне будет происходить в этом доме, будет происходить уже, без меня.
Иллюзиям места нет. Жалость может польстить кому-то, но не тебе. Там, где разрушается Гармония – разрушается и бытие, а с ним и его Истина.

- (Данебина) Я боюсь жалости – она не раз мешала сделать мне решительный шаг. А сострадание?

- (Данебин) Сколь прочным может быть подобное чувство? Нет, жалость и сострадание не задерживает погружения в ничто – никто никому не в силах помочь…

- (Данебина) Возможности открыты тебе, Константин, если только ты сам – сам! – не принесешь себя в жертву минутному увлечению. Назови это влюбленностью, единомыслием – все равно! У всех ветишей, коим мы поклоняемся, есть то общее, что все они мнимые.

- (Данебин) Ты фея, поэтому и мечтала о своей настоящей родине – о лучезарном, чистом небе Франции…

- (Данебина) Помнишь нашу первую встречу? Я к той встрече уже созрела для Любви. Я хотела любить. Да, ты был непосредственен, с пылающим отвращением к лицемерию. Ты не говорил о нравственности, потому что был до глупого нравственен.

- (Данебин) Не обманывай себя, не заглушай свое разочарование, обиду и огорчение. Это уже ни к чему.

- (Данебина) Свершив свой побег от вас, я оказалась в пустоте. Только не привыкнуть к пустоте!.. Ведь привычка могла стать условным рефлексом… Будь я психиатром, я собрала бы богатейший материал о творческих психозах. Ибо все эти долгие годы разлуки с самым дорогим для меня, я занималась переводами: Виньен, Бодлер, Маларме, Аполлинер… «Как медленно ползет здесь время
И как здесь на душе темно!
Но время это, как ни тяжко бремя,
Оплакивать ты будешь: ведь оно
Промчится быстро, как любое время…»
Они все были, а тебя не было. Я переводила русских поэтов для Франции. Лишь твои стихи были для меня одной. Доминировал главный рефлекс собственности – ожидание и терпение. Прости, родной!

- (Данебин) До чего же ничтожно само слово «прощение» перед порывом сердца. В наряды этого слова хитро рядится и ложь, и трусость, и зло… На то она и добренькая, доброта, чтобы свое уступать. Как гадко! Даже в закрытых наглухо одеждах все мы бесстыдно нагие и в наготе-то сами уже не свои.
Где есть уступка, там им нет границ.

- (Данебина) В тебе явно вымирает гуманная сторона…

- (Данебин) Люди больше любят себя, чем уважают, поэтому легко и быстро прощают себе любые прегрешения. Я же, учусь презирать все, что за пределами моего понимания.

- (Данебина) При желании чего только не отыщешь в деяниях других. Как я, оказывается, мало знаю тебя!

- (Данебин) Тебе кажется, что тебя любят за то, что ты хороша, а не догадываешься, что любят тебя оттого, что хороши те, кто тебя любит.

- (Данебина) жаль только, что ты не поймешь, что питаться по неволе приходиться действительностью…
(Звучит романс «Ах, Любовь!»

- (Данебин) Нести в себе идеалы – тоже значит жить. (Стук в дверь) Да, войдите.(Входит Нина)

- (Нина) Няня уже все приготовила к столу.

- (Данебин) Валентина, будь добра, оставь нас. (Данебина покидает гостиную, но тут же, входит няня с разносом. Накрывает на столик.

- (Няня) Подкрепитесь немного. Время обеденное уже. (уходит)

- (Нина) Я не кстати, Константин? Ты расстроен…

- (Данебин) Душа в разладе, потому что обстоятельства действительности грязны до омерзения.

- (Нина) Тебя много предавали. Если бы только ты мог тряхнуть головою, твое бремя скатилось бы вниз…

- (Данебин) Нина, ты просто очень здоровый человек. Постарайся такой и остаться.

- (Нина) Тебе очень больно.

- (Данебин) Ну и что ж, что больно! Правда - выше моей боли. А бежать в собственную жалость, чтобы не страдать самому, все и вся оправдывать – ведь это гнусно. Тут есть одно заблуждение, один обман, и в этом заблуждении много соблазна. Да и доброта ведь не игрушка; а та бестия, которая полагает…


- (Нина, сбивая) И веди себя теперь как бестия: дрожи, пресмыкайся, береги свое добро. Тут даже само простодушие добра не извинительно, прости, что ж? Можно быть и простодушно низменным, и только? Подальше быть бы тебе, Константин, от безыскусного добра, не говоря уже о жалости…

- (Данебин) Какая там жалость, Нина! Куда хуже. Я вдруг растерял себя. И главное – нет у меня уверенности в том, что все это – правда. Еще совсем недавно это была правда – ликующая, мучительная, перехлестывающая через край правда. Теперь, я ранен своим счастьем.

- (Нина) Ты удивительно смешен, любимый! Я не сержусь, не огорчена, не смущена и мне не стыдно… Не позволяй своей добродетели от земного счастья и биться крыльями о вечные стены! Ах, всегда было так много улетевшей добродетели! Приведи улетевшую добродетель обратно к земле, обратно к телу жизни, ко мне: чтобы дала она свой смысл нашей любви, смысл человеческий.

- (Данебин) Ты – чудо! Ты – счастье! Я разрываюсь между потребностью в радости, стремлении к любви и сознанием несчастья для других…

- (Нина) Моя любовь – это мои осуществленные потребности… Чем ближе я к тебе, тем глубже становится моя красота. Пусть лучшее во мне будет для тебя!

- (Данебин) Ах, девочка моя! Трудно жить с людьми, ибо так трудно хранить молчание.

(Данебин нежно прижимает Нину к себе, бережно поправляя рассыпавшиеся локоны волос ее.)
- (Данебин) Как это невероятно! Ты совершенство!

- (Нина) Глупый! Совершенство означает смерть. Коль скоро что-нибудь совершенно – ничего не осталось делать, некуда идти, нет возможности какого-либо роста. Причина умирания богов, состоит в том, что все религии мира создали своих богов абсолютными, совершенными. Я утверждаю: это зависит от нас с тобой, будет наша любовь жить или умрет.
Любовь – голубка в полете – если крылья продолжают движение, голубка жива. Если крылья замрут – голубка упадет вниз на землю и погибнет. Ее вибрации – синоним жизни. Все неизменное, неподвижное – синоним смерти. Только смерть никогда не движется, смерть не приходит для встречи, она приходит - и нас нет. Жизнь не знает иного закона, кроме Любви… Не будем тратить время попусту, любимый! Философам и попам нет дела до нашей любви, им нет дела до нашей смерти. Они озабочены своими мыслями о смерти. Рискнем же мы поверить самим себе – себе и своей Любви! Кто не верит себе самому, всегда ждет…

- (Данебин) Ты готова одолеть не одолимое?..

- (Нина) Кто знает, почему мы меняемся. Мы не подвластны себе. В нас совершаются ускользающие от нашей воли и контроля процессы: мы ничего не подозреваем о них. Но вот однажды Любовь властно овладевает нами, доходит до сознания, и мы чувствуем себя иными – прекрасными!

- (Данебин разливает по рюмкам коньяк) За тебя, Любовь моя! Ты освободила меня от угрызений совести. Знаешь, часто говорят, будто в любви кто-то один всегда бывает коварно и холодно обманут. Чистейшая ложь! В любви человек упрямо, невзирая на правду – не только на ее намеки, даже на открытые признания, - всегда сам обманывает себя. И это, вероятно, лучшее, что есть в любви; она позволяет тебе полностью забыть об истине!

- (Нина) Хуже глухих – кричащие. Я буду ждать, куда ты не ушел бы… Жизнь – это движение, она течет. Это река, она всегда движется. Тот миг, как она останавливается, она – умирает.

- (Данебин) Ждать придется… Мне необходимо пойти далеко-далеко. И одному…

- (Нина) Я знаю, любимый! Помнишь, ты не хотел меня видеть, когда болел?.. Я не решалась нарушить твой запрет. Может, я сумела бы помочь тебе. Я надеялась, что смогу.

- (Данебин) Что случилось со мною? Кто обязывает меня уйти – ах, уйти подальше! Почва ушла из-под ног моих – никогда еще не было такой разверзшейся пропасти предо мной; так что сердце мое запросило тишины. А все здоровье мое в тебе! Выпьем, Нина, коньячку! (Смеется. Разливает по рюмкам. Нежно звенит хрусталь. Пьют) Я давно забыл, что смеяться так же важно, как есть и пить… Но я разделяю твою печаль и досадую из-за тебя на себя самого.

- (Нина) Что тебе за дело, до всех? Уйди и скажи свое Слово. В конце концов, мы переживаем только самих себя. Я рада, Константин, видеть тебя освободившимся… Вот, вот так же и счастливым. Права ли я, когда счастлива и весела и говорю об этом, или это эгоистично? Можно ли вообще быть счастливой и веселой и не быть при этом эгоистичной? (Целует его нежно в губы) Я ушла. Не провожай.

Картина вторая

Сцена разворачивается. Писательский кабинет. Книжные шкафы. Портрет писателя, портреты его друзей. Письменный стол, заваленный рукописями. Пишущая машинка, настольная лампа. Данебин сидит спиной к нам и вынимает из письменного стола еще и еще кипы рукописей. К нам лицом стоит профессор Кокорин, - погруженный в свои мысли, стоит неподвижно, рука в руке, и глядит в зал. Затем, опираясь на спинку кресла обводит глазами кабинет, как будто видит его впервые. В глубине квартиры слышатся голоса, но они не обращают внимания)

- (Данебин) Ну, значит так, профессор. Вот тебе моя макулатура, что хочешь то и делай с ней. Это предвидеть бы мне десяток лет назад, да как-то не удосужился задуматься, огорчаясь больше общественными неурядицами. Но вот явь – дурные, брат дела. И не вы, друзья и родные, за это в ответе. И я беспомощен.

- (Кокорин) Стыдно, позорно так думать, еще хуже того, гнусно вообще никак не мыслить, по себе знаю. (И смешливо) А чем тебе мыслить, у тебя и жены нет и не любовницы, прости уж меня за мою изысканность. Не отчаивайся, писатель, не вековать же в таком дерьме, нам всем, дай бог нам, тоже. Суть жизни еще поворотит всерьез, в сути еще нуждаются, понятно, не выродки из издательств по борьбе с культурой. Не принимай близко к сердцу.
Странно, но в ветхом завете, святой книге иудеев – а они не приняли новый завет в свою святую книгу: так вот, в ветхом завете есть только одно произведение, которое имеет какое-то духовное значение, - это песню Соломона. Но иудеи очень бояться, что люди могут узнать об этой песне. Она не обсуждалась в синагогах, потому что это песня Жизни – не отречения, но радости. Это песня Любви. Это единственная часть ветхого завета, которая действительно религиозна. Ветхий завет без песни Соломона не имеет вообще ни ценности, ни значения.
- (Данебин) На смену великим всегда приходят эпигоны. Любовь – это не вопрос большинства или меньшинства. Любовь всегда индивидуальна, она никогда не принадлежит толпе. Нет внешней красоты Любви без соответственной ей идеи в душе человека, нет перспективы без озаряющего Света Любви, нет духовидческого видения (сосуществования) без того и другого. Утешение не может заменить Любовь.

- (Кокорин) Кому тягостна Любовь и целомудрие, тому надо отсоветовать Ее: чтобы Любовь не сделалась путем в преисподнюю, то есть грязью и похотью души.
Твоя вера в других выдает – во что ты хотел бы верить в себе самом. Страстное желание любящего – это твой предатель. О, твоя широта и твоя светлость души! Сколько даешь ты близким, столько даешь и своим врагам и не становишься от этого беднее. Но, поистине, лукавое «я», лишенное Любви, ищущее своей пользы в пользе многих: это – не начало общества – а гибель его.

- (Данебин) Любящие были всегда созидающими. Огонь Любви и огонь гнева горит на именах всех добродетелей.

- (Кокорин) Друг, лжет не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но еще больше тот, кто говорит вопреки своему незнанию, - так говоря, они и обманывают соседа насчет себя.

- (Данебин) Поверь мне, профессор, что видеть и сострадать человеку – есть вещь отрадная, и только потому я и находил отраду в работе, но не в той группировки событий рассказа около – человека-нуля-героя. Это не исполнимо. Нельзя на белой бумаге писать водой… Я вполне уверен, что из тысячи писателей, не понимающих дела, невозможно составить и одного (знатока) Чехова.

- (Кокорин) О вкусах не спорят.

- (Данебин) Но ведь вся жизнь есть спор о вкусах!.. Вкус: это одновременно и вес, и весы, и тот, кто взвешивает; и горе всему живущему, если бы захотело оно жить без спора о весе, о весах и о том, кто взвешивает. Утешение не может заменить истину.
Добро и истина в оправдании не нуждаются, их не обвиняют, а бьют, над ними издеваются, к чему они сами, правда, иногда дают повод. Вот добро и истина гонится за злом, совершившим преступление.
- (Кокорин) Добро и истина, сегодня для многих звучит как трусость, вялость, нерешительность, подлое уклонение от обязывающих шагов.

- (Данебин) Все конечно не так, далеко не так. Это все – путаница, накрученная тихим злом, чтобы легче было действовать, и ее надо распутать. Зло своих намерений не изучает. Его интересует тактика. Как достичь цели.

- (Кокорин) А если добро и истина ошибется?

- (Данебин) Мне лучше пострадать от ошибки доброго человека, чем от безошибочного коварства, настоящий-то добрый осудит, а потом и маяться будет, страдать. Пересмотрит приговор семижды семь.

- (Кокорин) Добро и зло – иллюзия. В одном месте добро считается злом, а в другом – добром. Вчера – зло, сегодня – добро. Энциклопедии, словари, учебники – все так.

- (Данебин) Нет, это все далеко, далеко не так. Нельзя говорить «вчера», «сегодня», если о зле и добре. Что провозглашалось вчера как добро, могло быть замаскированным злом. А сегодня с него сорвали маску. Так что и вчера и сегодня это было одно и то же. Всем видное вчера зло может перейти в наши времена и остаться тем же злом, но наденет хорошенькую масочку и будет причинять страдания. Был Бронштейн – стал Троцким, чувствуешь? А дурачки думают, что перед ним сплошная справедливость, чистейшее добро. Реализм Жизни установил, что зло и вчера и сегодня выступало в виде умысла, направленного против другого человека; чтобы причинить ему страдание. Необходимо увидеть в делах прежде всего цель делающего. Я бы сказал первоцель: кто получает от поступка удовольствие, а кто от того же дела страдает. С самого начала начал, в первых законах был уже записан злой умысел. Злой. Он уже был замечен человеком и отделен от неосторожности, в котором злого умысла нет. И этот злой умысел так и переходит без изменений из одной формации в другую. Из закона в закон. Вот это и есть факт, доказывающий неизменяемость зла. Безвозвратность, как любишь говорить ты, мой друг.

- (Кокорин) Утверждают, что преступление есть условия правды…

- (Данебин) Сама мысль о преступлении вызывает во мне отвращение.(резко поднимается и идет к окну)
Тает снег… и, как каждый год, каждой весной тают вместе со снегом и льдом еще одни мои надежды. Тают, чтобы родить новые! И я уже верю в них, жду трепетно - светлого и чудесного от новой весны!
С нетерпением жду зелени, жаркого солнца, парящего лужи, первых дождей, забывая, как всегда о должных быть законченных творениях, о заботах, к которым меня не тянет. И тут, вдруг чувствую, что уже не тот, что прежде. И думы совсем в диковинку становятся для меня. И – это вдруг непонимание окружающих, себя, а еще недавно совсем казалось все ясно и просто… Ну, хорошо, пускай. Но в доме-то собственном за что поношение? Война будь, и сбились бы дружиной. А тут… от сытости, что ли, доходит до непристойной в рати хулы… Впрочем, о чем это я?.. О весне… Сирени белой льется снег. Помнишь, профессор, повесть мою о цветах?

- (Кокорин) Как не помнить! Я читал рукопись с намерением найти в ней все вторичным, и кроме наслаждения полнотою жизни художественной – ничего не обрел. Эх! Как хорошо!

- (Данебин) Тебе пришлось повозиться с рукописью. Может и есть в этой нелепице частица правды. Без цели нет движения. За все в жизни надо платить. Надо, я понимаю. Надо учить людей, надо варить сталь и косить луга (каких денег ради?), вообще – надо и надо. Особенно, если надо быть независимым материально.

- (Кокорин) С этим злом еще можно мириться, лишь бы была надежда не впустить разлада в собственное сердце. По - моему, срываться нет смысла. Все ободняется,друг. А людям практическим, очевидно, просто некогда жить собой.

- (Данебин) Но, не живя собой, жить для других не будешь. Это обман – жить для других, сюрреализм, доктор.
Неизбывное в них, в прагматиках, рационалистах, плотское опустошение. От избытка сил скорого от сил избавления… Сами того не зная – в исходе духу должное дать, если, конечно, не опоздают, до одури не пресытятся, а ведь и такое бывает. Не в том ли, - истерзывает себя писатель нашего времени?
Идет процесс отчуждения. Расщепление личности - на атомы – вот «забота» технологов от литературы… Бесполость чувствований. Стерильно-пластмассовое мышление (то же, что стерилизация ума, доктор).

- (Кокорин) Каждая клетка тела любого живого существа содержит копию генетической информации организма, «послание» вдоль «молекулы жизни – ДНК. Теоретически возможно взять любую клетку из живого существа и использовать ее для создания копии этого существа.

- (Данебин) Бог ведает все, что я вижу; Бог создал и меня. Я – не ничтожные атомы, брошенные им в просторы великой Вселенной. Я блещу как эти звезды, я вздыхаю, как волны, я страдаю, как эти огромные корабли, которые изнашиваются, разрезая волны и повинуясь ветру, несущему к намеченной цели, так же как дыхание Бога несет меня в вожделенную тихую гавань. Все любит Жизнь, и в живом мире все и в самом деле прекрасно!

- (Кокорин) Чушь! Люди, общество не приемлют праведное, справедливое и прекрасное. Тут лучше – путь креста, путь поругания. Я заметил: чем возвышенней думает человек, тем более он склонен к разрушению. Эта возвышенность расходится с мыслями и идеями других. И возвышенность ненавидит их, но ненависть ее чаще всего лишена огня. Она лишь выражается презрительностью.

- (Данебин) Идея смерти совершенно чужда (и, фактически, прямо противоречит) Божественной цели и не соответствует Космическому закону и вибрационному излучению Вселенной.
- (Кокорин) Стало быть, для тебя высшая тишина – самое гармоничное?.. Мне же кажется, что божественное в человеке заключается не столько в его физических, химических и биологических превращениях, сколько в том, что, сопротивляясь стихийным (равно как и запрограммированным) тенденциям природы, человек познает их и подчиняет себе, осваивает и преобразует их. Мы являемся средоточием, через которое мир все больше и больше осознает сам себя. Мы – единственное существо, которое противостоит времени, борется с ним

- (Данебин) Да! Я – творец! Тишина – продолжение Жизни. Или ее воплощение. Самое гармоничное продолжение. Впрочем, все мнимость: и горе, и радость.

- (Кокорин) Ты что-то не совсем последователен.

- (Данебин) Чудак, право, профессор. Кто же сказал тебе, что человек должен быть последователен? Последователен только - дурак. Противоположное излечивается противоположным. Естественно бы для меня думать иначе, но кто усечет, дружески, четко, поймет? Попробуй, разберись: то ли низкое хотят возвысить, то ли унизить высокое? Где, правда, где ложь?
Несдержность моя, ты об этом знаешь, это стыдно и мучительно сознавать уже не имеет стопора: смириться в душе, принять условия окружающих людей, их условия? Увы, им нужно не только внимание и уважение, но гораздо больше ублажение, а это не по моим слабым силам. Невыносима замкнутость любого эгоцентризма, а это, их свойство, - основа.
Необходимо открыть для себя, что Бог всегда жил в человеке и с человечеством; и хотя оно в течении времени не знало Бога, оно всего лишь утратило зрение Богочеловека.

- (Кокорин) Заманчиво иметь много добродетелей – но это тяжелый рок; многие шли в горы, рощи, пустыни, норы и убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полем сражения добродетелей. Вглядись, как каждая из твоих добродетелей жаждет высшего: она хочет всего твоего духа чтобы был он ее вестником, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти и Любви.
Нет спасения для того, кто так страдает от себя самого, - кроме быстрой смерти.
Человек сам создал себе любовь и презрение, он создал себе радость и горе. Созидающее тело создало себе дух как орудие своей воли. Как ужасно жалкое довольство собою.
Что такое ты? Куча болезней, через дух, проникающий в мир.

- (Данебин) Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Еще миллион читателей верующих в добродетель – и дух сам будет дурно пахнуть. У читателя есть дух, но мало совести духа. Всегда верит он в то, чем он заставляет верить сильнее всего, - верит в себя самого!
Истину входящую в тонкие души, называет читатель ложью и ничем. Но минута настоятельно требует от него ответа: и они требуют его от писателя. Не завидую этим поклоняющимся, никогда еще истина не держалась за руку раба. Моя гордость без слов всегда противоречит их нищему духу; они благословляют, когда я бываю настолько скромен, чтобы быть тщеславным и независимым. Укором совести являюсь я для кающихся: ибо они недостойны меня. И они ненавидят меня, изгоняющие своего дьявола, сами входят при этом в свиней. И охотно сожгли бы меня на кресте.
Они призывают убивать мои чувства.

- (Кокорин) Ты прав, брат, дружба не может обойтись без нравственного критерия. Ибо Свет Духа, кроме всего прочего, дает понимание сокровенного, Свет освещает, просвещает. И царство божие, Дух Жизни даны нам не для того, чтобы мы гасили в себе Его свет, а напротив, чтобы жил в этом царстве и светил другим людям.
Дух Жизни постоянно поддерживает непрерывное горение, борение и неистребимость всего сущего. Поэтому и рассуждать на тему негасимости Жизни можно лишь с позиции вселенского разума, воплотившего самого себя в нас.

- (Данебин) Одно верно – потакать по пустякам отнюдь никому не желаю. Склонность друзей к недосказанности, намекам, к мнимой загадочности, мне давно ведома, и я привык к ней, не считая нужным приписывать ее к их недостаткам. Да и они чувствуют то, что я знаю их и разгадываю каждую в них мнимость, умышленно не придавая значения или нарочно придавая значение, столь же мнимое, как и сама интрига, чтобы не останавливаться попусту на пустяках, не заслуживающих внимания, лишь затемняющую суть людей. Понимая людскую скрытность, как нежелание быть ясными, я не сержусь, я сам таков. Хуже понять это как желание выглядеть интересными – вот уж чего бы не пожелал ни друзьям, ни себе… Помимо того, что это далеко не безвинный грех, это еще и пошлость. Всякое бывало у меня в отношениях с друзьями, и ложь была избыточная и взаимная, но не злобная, слава богу, хотя и то непростительно, что была. Ложь порождала взаимное недоверие. Вот это-то недоверие перешедшее у иных друзей в охранительную предосторожность (при всей неосмотрительной вздорности, будь то поношение власти, науки, литературы, религии, друг друга), то есть при всей своей неосторожности и не позволило нам открыть подлинную цель наших отношений.

- (Кокорин) Мне припомнились на ум слова Ленина. Он возлагал особые надежды на людей, « за которых можно ручаться, что они ни слова не возьмут на веру, ни слова не скажут против совести». Ты, писатель, вполне подходишь для этой ленинской характеристики своими понятиями о чести и достоинстве литератора.

- (Данебин) У тебя, доктор, прямо-таки фрейдовский нюх на страдания, которые можно уврачевать. Но страдания вещь естественная и законная, но нельзя в искусственном обществе все соизмерять ею и оправдывать.

- (Кокорин) Всем хочется направлять Природу и силу вещей, то есть делать, чтобы вода была не мокра. (смеется) Там, где кончается писатель, начинается врач.

- (Данебин) Но и писатель – врач… Я мог бы расценить огульные поношения меня, как очередной бзик собратьев по перу, и уже это оправдало бы их в моем мнении, поскольку я привык потакать всякому безрассудству Ноксиных или Валентиновых. Бзик так бзик, и себя когда-то тешить надо. Да, надо уметь доставлять и себе удовольствия и неудовольствия. Вот почему я посчитал неудержимое в них влечение хулить меня прихотью, и согласился с прихотью.
Другого я не могу, да и не в силах принять, доктор: их «правдивого» пижонства. Пижонство – всегда сексотство… Увы, приходится констатировать6 они, патологически нездоровы и что, самое ужасное; не стремятся изжить в себе псевдо-аскетическую патологию. Куда хуже! Они не могут простить народу его безкультурности и необразованности, но они не могут забыть и о том, что народ, который они осуждают, куда проникновенней и честней их.
Слишком хорошо знаю я этих чистюль: они хотят, чтобы в них верили и чтобы сомнение было грехом. Слишком хорошо ведаю я также, во что сами они верят больше всего.

- (Кокорин) Сложная, непонятная вещь человек.

- (Данебин) Поистине, не в высший мир и искупительные капли крови; но в тело больше всего верят они, и на свое собственное тело смотрят они как вещь в себе, но болезненной вещью является оно для них: и они охотно ушли бы из кожи. Поэтому они и прислушиваются к смерти и сами проповедуют другие миры. И проповедуют освобождение от Жизни; что им за дело, что они еще крепче связывают других своими целями и деяниями!
Они с каши надсадились, а я с работы и они хотят чтобы я их понял.
То, что презирают они, составляет предмет их любви.

- (Кокорин) Качества мужа редки в них, поэтому их женщины и становятся мужчинами. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освобождает в женщине – женщину. И они, мудрые и знающие, бегут от солнечного зноя той мудрости, в которой ты, друг, купаешь свою наготу. Эти люди, как их встречает наш взор, в том сомнение наше в них и смех: они называют нашу радость – тщеславием!

- (Данебин) Ах, устал я от высших и лучших, когда увидел я нагими этих лучших людей; тогда выросли у меня крылья, чтобы унестись в далекое будущее, туда, где боги стыдятся всяких одежд.
Для меня нет ни рассветов, ни закатов, лишь непрерывный День; это не сон, но действительная реальность каждого момента. Горизонт отодвинулся в бесконечность; или, скорее, он растворился в безграничном и вечном море волнующейся и пульсирующей Жизни. А великое чудо происходящего заключается в том, что оно предназначается не только для одного меня, но для всех кого я люблю, кто мог бы освежить им свою душу!

- (Кокорин) Когда снимают у горбатого горб его, у него отнимают и дух его. И когда возвращают слепому глаза его, он видит на земле слишком много дурного: так что он проклинает исцелившего его. Тот же, кто дает возможность бегать умершему, делает ему величайший вред: едва ли он может бежать так быстро, чтобы пороки не опережали его.

- (Данебин) Самое ужасное для взора моего, доктор, - это видеть человека разрушенным и разбросанным, как будто на поле кровопролитной битвы – и ни одного человека!.. И в том мое творчество и стремление, чтобы собрать и соединить воедино все, что является обломком, загадкой и ужасной случайностью. А с горбатыми надо и говорить по-горбатому! Что ж тут удивительного!

- (Кокорин) Если дружба наносит ущерб другу, она теряет и свое человеческое предназначение. Чем ближе тебе человек, тем ответственнее общение с ним. Как важно не нарушить гармонию родства.

- (Данебин) Отсюда, брат: резкий отрыв сомнительных дружб. Но, все - равно, буду я желать от людей – чуда. Чуда доверия, чуда понимания, именно развитого духовного сознания, в его всепроникновенности, в его интеллектуальной самооценке, в его высокой духовной правде.
Предположим, я трус. Выхода два: или перебороть или признаться сначала себе самому, потом другим, - «Да, я трус». И, если этих других чту, объяснить: трус потому-то. И все… Но… меня всегда это удушало, эта узость, эта трусость и даже в друзьях. И же еще никого не угнетал и не удушал в жизни.

- (Кокорин) Я знаю об этом, брат.

- (Данебин) Я для друзей всегда был только поводом к ним самим. Когда это «к ним самим» - было, то есть когда они сами – были, - всегда были.
Друг, это величайший соблазн, мало кто его выдерживает. Суметь не отнести на свой личный счет то, что направлено на Ваш счет – вечный. Не заподозрить – ни в чем. Не внести лжи, пошлости, как любила говаривать Марина Цветаева. Суметь взять то, что так дается. Войти в этот мир – Вселенную…

- (Кокорин) Дружба легко подделывается. И подделывают. И очень удобно живут – в «соответствии»… Ибо, люди такой породы – с отточенной и отчасти порочной психикой, моралью, - очень элементарны в чувствах. Нельзя же, боже, стыдно, позорно и мелко быть друг перед другом красивыми! Какая пошлость! Какая ложь! Там, где есть ложь, красота мертва, даже внешняя. Красота есть исключительная прерогатива правды. Как мало красоты от правды, а это страшно. Начать бы все заново, да видно, поздно.
Да, бессмысленна дружба людей не родящая общности идей, любви, веры, ненужна, вредна, стыдна наконец. Вредна особенно нравственно, рождая в душах неумение ценить друг друга, поддерживать друга, беречь общую честь.
- (Данебин) Упаси нас, боже от неполноценного желчного взгляда на людей, взгляда испорченного рефлексией. Глаза дружбы редко ошибаются. А невежество и невежды – это несерьезно, хотя, оно, подчас и обладает психологическим рассчетом на элементарные реакции, умение создавать нужную напряженность эмоций, их ориентацию. Невежество становится силой и силой страшной только в том случае, если к его голосу начать прислушиваться.

- (Кокорин) К невежеству, как и к предательству нельзя привыкнуть. Впрочем, предоставим невеждам действовать на их усмотрение. Я считаю, что и ты, писатель, в неоплаченном перед ними долгу. Не будь невежества, разве бы раскрылась так ярко твоя мораль и ответственность?

(Данебин) Согласен. Хорошими актерами нахожу я всех тщеславных: они играют и хотят, чтобы мы смотрели на них с удовольствием, - весь дух их в этом желании. Они представляют себя, они выдумывают себя: вблизи их люблю я смотреть на Жизнь – это исцеляет от тоски. Потому и щажу я их, что они врачи моей тоски и привязывают меня к человеку, как к зрелищу. И потом: кто измерит в тщеславном всю глубину его скромности! Я люблю его, и мне его жаль из-за его скромности.

- (Кокорин) У тебя хочет поучиться он своей вере в себя; он питается твоими взглядами, он ест хвалу из твоих рук. Даже твоей лжи верит он, если ты лжешь во хвалу ему, - ибо в глубине вздыхает его сердце: «Что я такое!»

- (Данебин) И если истинная добродетель та, что не знает о себе самой, - то и тщеславный не знает о своей скромности! Поистине, доктор, их влечет всегда вверх – в царство Небес: на них сажают они своих пестрых баловней и называют их тогда богами. Но, поверь, брат, как устал я от всего недостижимого, что непременно хочет быть событием!..

(Кокорин) Но скажи, как могут уживаться в них такие совершенно различные измерения своих поступков, как «совесть для себя и совесть для других?» Не здесь ли происходит страшная подмена необходимой для каждого истинного человека «внутренней совести» неким суррогатом, возникающим на основе компромиссного «так требуют обстоятельства?»

- (Данебин) В дружбе истинной уникально то, что она никогда не думает о людях дурных – нет в жизни для меня совсем уж плохих людей. В этом наиглавнейшая гуманистическая черта и истинность творчества. Доброту и добро человеческое, вопреки всему противоестественному, творчество делает - незыблимой философией. И в этом творческий подвиг.

- (Кокорин) Но если от тебя зависит твое творчество, то не от тебя зависит все то, что мешает тебе…

- (Данебин) И все же, брат дорогой, вопреки всему, хочется вдруг сорваться и умчаться к Жизни, к правде, схватиться за уже обтрепавшуюся правду и держаться сколько есть сил, не пускаться в потоки этой проклятой аритмии времени пожирающей или удавливающей мысль и чувства – и, чувствую, уже мало сил осталось: многое растрачено ненужно, напрасно…

- (Кокорин) Ты все же хочешь улететь из дома?

- (Данебин) Я – это сложный организм, и этот организм в качестве некоего неизлечимого недуга нуждается в свежем глотке воздуха. И каждый час, который я отнимаю от вкушения свежего воздуха, может негативно сказаться на всей жизни. Я уже замечаю в себе глупый цинизм. Временами я испытываю к себе презрение…

- (Кокорин) А Любовь!.. Ты в добром здравии. Я всегда могу определить это. Когда ты становишься циником, - значит, ты в хорошей форме.

- (Данебин) Так что ж что Любовь! Любовь – значит и цели и мечты к чертовой бабушки! Да ведь я никому ничем не обязан – с какой стати! Целую вечность выгребал я авгиевы конюшни. Хотел я того или нет, доктор, я по горло увяз в навозе. Хочу избавиться от струпьев. Я хочу выйти из небытия, что в этом плохого? Мне льстит моя самонадеянность.

- (Кокорин) Добро. Откровенность твоя выравнивает наши весы.

- (Данебин) Да уж, уравнивает… Обмысли ты все это – и взорвется шар.

- (Кокорин) Без Фауста Мефистофель – ничто. Без Мефистофеля Фауст – ничто. Вместе они – содружество.

- (Данебин) Вряд ли, профессор, у Мефистофеля, не знающего душевной привязанности, есть в сердце чувство сострадания… Ибо доставлять Фаусту страдание, толкать его на нарушение морали и нарушение закона, а затем вменять ему это в вину – занятие, достойное сожаления.
Ты суди, суди меня, доктор. Долг мой – уйти. Я прорвусь, я вырвусь из этого круга! Вот тогда я, может, стану полезным Любви, дружбе. Но не прихоти, нет!
(Раздается стук в дверь. Олин голос из-за двери)

- (Оля) Папа, гости заждались, требуют вас немедленно, иначе могут ворваться в кабинет…

- (Данебин) Хорошо, дочка. Сейчас будем. (И к профессору) Это очень для меня важно! Это вопрос жизни и смерти. Я сильно припаздываю…

- (Кокорин) А твой труд?

- (Данебин) Нельзя же, недопустимо, страшно завязнуть в иссушающей работе, в отделке пускай и талантливого романа. Много ль толку оттого, что он назван великим! Все та же пустота и никакой отдачи. Вот он… ро-оман. (дотрагивается до рукописей) Ух, сволочь! Бери, жги, делай что хочешь, но только убери с глаз долой.

- (Кокорин) Надо же, какая чудовищная невинность!.. Ты убийца!..

- (Данебин) Конечно, в идеале было бы верным уйти вместе с Ниной, взять ее за руку и… уйти. Наш трудный дом, каким он был, изжил себя. Остаться в нем означает лишь нравственное падение, за которым последует неизбежное возмездие. Возвращение к распаду… Во имя чего возвращение? Дочки, любви во имя? Какая дичь, какое лицемерие! Возвращение, как уступка? Уступка чему? Нет и нет! Уход – Освобождение! В этом смысл. Здесь крутой подьем.

- (Кокорин) В горах кратчайший путь – с вершины на вершину; но для этого надо иметь крылья.

- (Данебин) Откровения должны быть откровениями: и те, к кому приходят они, - большими и сильными. Зло убивают не гневом, а смехом. Вставай, помоги мне убить дух тяжести! Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать, я научился летать, с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места. Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под небом… Да, чудо как светло и мило было бы чувствовать руку любимой! Но даже и ее любовь бессильна перед большой целью моего ухода, как восхождения. Наивно думать, что я одумаюсь и вернусь смиренным… Стыдно, худо думают обо мне, не понимают, жизненная суета отвлекает их от разума сердца, вот что беда. Потому и не знаю, как объяснить им проще и вместе проникновенней, что я не могу более жить без должного к себе уважения. Именно, уважения, а не формального почитания, будь оно проклято. Знал бы ты, доктор, чего стоит, каких усилий, только прерывистое отчуждение ради того, чтобы побыть одному. Невыносимо. Именно – довольно вмешательств. В конце концов судьбы свои мы решаем сами. А захотят помочь – пусть не мешают.
А знаешь ли ты, брат, что такое Освобождение, к которому испытываешь это самое «что-то»? За этой грань лежит либо спасение от цепи одних мук и приход новых прекрасных, чудный мир в новых красках, - либо ничего, пустота, крушение надежд, отчаяние!
(За дверью кабинета слышатся голоса. Стук. Открывается дверь и на пороге оказывается Добрынин, а за ним головы других гостей)

- (Добрынин) Голубчики мои дорогие, ну что же вы?!. Мы уж по пятой рюмке выпили за душу нашу, Валентину Андреевну. Чай денек – ангельский!

- (Кокорин) Простите, Георгий Викторович, писателю было немного худо. Через минуту уже будем. (Выпроваживает Добрынина и закрывает дверь)

- (Данебин) Из таких соображений я и заключаю, что во имя справедливости жить следует более всего и обязательно прежде всего для самого себя, чтобы значительнее и глубже помочь другим людям. Пресловутое понятие об эгоизме тут неприемлимо и квазилживо, так что и этот вечный упрек людей я решительно отвергаю.
Жить из покорности перед общественным мнением? Ради чего? Нет ни одного убедительного аргумента остаться в доме. Я готовлю уход обстоятельно, всесторонне. Такой уход, чтобы ничто не поманило вернуться. Уход в себя, уход от всего мирского, злачного, пошлого. Иначе – сопьюсь!

- (Кокорин) Разве смотреть в себя самого – не значит смотреть в пропасть!

- (Данебин) Я проклинаю Валентину, не желаю, сам не хочу иметь с ней близости, да и она бывала ко мне бесчувственной, я не удовлетворял ее желания, может, потому, что не было в ней никакого желания. Стыд и деликатность сделали меня излишне робким, неуверенным в себе, я много и нарочно, вызывающе пил… Я изверился, брат. И не нахожу себе оправданий. К тому же, в итоге, я флоберист, и этим сказано главное, точное. Цель всей жизни моей – уход. Да, непременный уход, Этот очень сложный шаг предпринял Пушкин, Толстой, если не вспомнить древних.

- (Кокорин) Ты ошибаешься, как и все ошибаются, как и те, кто стремится всеми силами и страстями ведомыми – уйти! Петрарка, Петр 1-ый… К чему примеры?

- (Данебин) Уйти – еще и значит – утаить от близких, возлюбленных свою тайну творчества, ибо истинное творчество только тайна. О, неспроста я думаю о новой книге своей, исподволь, предчувственно называю ее единственно точно: «Собор!»
Книгой, только ею я стану независим и свободен от всего. В книге?.. И так сказать будет верно. Идея же об уходе не нова и не застанет вас врасплох. Но идея эта может быть извращена кем-то и станет подозрительной, если они сами не поверят в ее целебность и всепоглощающую силу ее. Ни Пушкин, ни Толстой не уходили для того, чтобы стать Пушкиными и Толстыми, а именно потому, что они были ими. Уйти от всего внешнего, неважного, означает переход в новый и полноценный духовный мир, уход означает Освобождение (так точно названа книга Бунина о Толстом) Это никак не – «уход от себя» и это не в прямом смысле «уход в себя», уход, по-моему, переход черты, грани, за которой начинается обрыв, вольное падение; это чувство властвования над своим неудержимым, безвозвратным, но загадочно-привлекательным парением, совсем новое, святое, может быть, ощущение чего-то единственно твоего, личностного, далее же, далее – неизбежная смерть…
Я имею в виду не признание. Ведь успех – не всегда признание. Последовательность, которая не должна подчиняться общепринятости, предвзятости, личным расчетам…
Истина не в топтании на удерживающей тебя земле на грани обрыва, не магнетическое притяжение, истина, очевидно,, в безудержном парении, падении, даже и так – истина во вне. Это влечение само по себе прекрасно и изумительно. Стряхнуть прах с ног своих… Уйти означает еще и – войти: войти в невидимый, еще не чувствованный, новый мир, войти с опытом прожитого, прочувствованного в неуготованный, тем более прекрасный мир…

- (Кокорин) Ты что-то очень рассудочен. Берешься объяснить необъяснимое… Что это? Уйти – как «умереть, уснуть»? Гамлетизм, от него никуда не деться? И ты Гамлет?

- (Данебин) Допустим… Я в корчах мучительных подозрений, в ужасе самопоношений, в гнете и вопле неразделенной тоски. Схожу с ума. «Люблю, потому и ухожу, что люблю, или Люблю, простите», все здесь равнозначно и слито в одном крике – «Люблю!» И это была бы не просто фраза, но самая суть, соль, сердце правды. Так оно и было и есть. Но кто-то внес в сердце правды сомнение, разлад, хаос! Трезвостью-то я чувствую, что мыслю черезчур ровно, трезво, тщательно; подлинной трезвой пошлостью я осознаю, что уже оборвал нить… Я жесток? Но я не в силах вынести ложь, никакое ее, ни в чем ее проявление. Разумом сердца поймет ли кто мое отграниченное (не внезапное) душное, удушающее одиночество.

- (Кокорин) Тема – (уход-освобождение) – тема насущная, животрепещущая, это и моя, брат, тема уже безотложная, и здесь мы с тобой свидетели преомерзительных сцен, лицемерия, лукавства, изощренной навязчивости…

- (Данебин) Запах, душный запах неотвержной беды. Запах разлуки, он пронзителен, страшен. Запах – крик! Туда, где свободно творчество, чистых порывов, где только правда, праздник правды!

- (Кокорин) Припоминаю Наполеоновское: бегство – это высшее проявление мужества любви.

- (Данебин) А истина все-таки заглядывала ко мне в часы удобные для нее. Да-а, доктор: ты не забыл о просьбе моей?

- (Кокорин) Ты слишком много печешься о других. С ним все будет хорошо. Он вовремя попал ко мне на операционный стол. Теперь он нас тобой переживет.

- (Данебин) Вот и здорово, брат. Пора и нам дербалызнуть по рюмке второй, не помешает.
(Звучит романс «Оставлю все, оставлю все что есть»)

Картина третья
(Сцена поворачивается. Гостиная, полная людьми. Слышится говор, смех. Звучит приглушенно музыка)

- (Свиридов, показывая на Ноксина) Константин Сергеевич, этому типу покоя не дает твоя заметка в газете.

- (Юрий Фомич) Однако, не понравилась, что ли?

- (Свиридов) Самуил сам был на премьере «Тартюфа» и считает, что вы отнеслись к его дружку, режиссеру, слишком претенциозно…

- (Ноксин язвительно) Должно быть, это называется первым писательским впечатлением, не правда ли?

- (Кокорин) Самуил, ты серьезно?

- (Данебин) Боже! Вы так далеки от Мольера, а туда же. Мило, чертова бабушка, вас забери…

- (Сергеенко) Константин Сергеевич, было ведь совсем не так дурно. Вы, по-моему, недолюбливаете режиссера…

- (Юрий Фомич) А режиссер, женщина, что ли, чтоб его любить?.. (смеются)

- (Данебин) Дорогая моя, Людмила Владимировна, вы были хороши в том, что, играя дуэнью не знали куда деть ваши изящные руки. В следующий раз возьмите носовой платок и крылья станут тем чем они и должны стать – руками.

- (Сергеенко) Да что вы знаете о театре, Константин Сергеевич, ведь для того, чтобы преуспеть в театре, надо носить в себе ведьму!

- (Ноксин) Ну и будь ей… (и к Данебину) Преображенского поддержал даже отдел культуры. Здесь неосмотрительность, смелость твоя превзошла твои способности… С откровенностью признаюсь, что ненавижу я слово «переживание» жгучей ненавистью, оно и теперь продолжает вызывать во мне состояние, близкое к тошноте. А любовь к вещам и призракам – она прекрасна, но она не согревает. И потом – глупости все это…

- (Кокорин) Хрен с ними, с твоими переживаниями. Константин Сергеевич выразил: - спектакль дерьмо! Дерьмо оно и есть дерьмо, я с этим согласен. Режиссер запсихологизировал. Сорвал темп. Все музыкальные вставки – противоречат легкости, изяществу французского театра. Тартюф - тяжел. Он же – пылок! Он – француз!.. Каждый его выход – моральное поучение, посредством зрения обращающееся к душе зрителя.

- (Ноксин) Какой бы ни был спектакль, плохой или хороший, нельзя ставить клеймо, что может вообще оттолкнуть зрителя от театра. Кто может этого хотеть?

- (Данебин) Причем тут я? Кажется, зритель давно отвернулся от ваших прихотей и поделок… Мне же никогда не придет в голову справиться о каком-либо решении начальников от культуры, которые они принимают или их заставляют принять и спросить, не запятнает ли это чьей-либо чести. Это дело вашей совести…

- (Ноксин, неунимаясь) Слушаешь этакое… душевное, торжественное, и охота самому что-нибудь свершить собственное, на себя не похожее…

- (Сергеенко) Твоя собственность, Самуил, есть воровство. Твоя правда легко меняется на место под солнцем.

- (Ноксин нервно, заносчиво) Это уж не по своей вине. Увы! У меня нет той пробы на зубок, что у актрис. Я драматург. У меня…

- (Кокорин) Бывает миг, когда человек падает уже потому, что перестал подниматься; что же сказать, когда он действительно падает?

- (Ноксин, непонимая) Желать нужно по-настоящему даже в тех случаях, когда предмет твоих желаний недостижим.

- (Кокорин) Формальность ты готов возвести в ранг черт знает какого откровения. Ты хоть понимаешь, Самуил, что всерьез к этому нельзя относиться? Неужели непонятно? Вместо того чтобы посмеяться, ты готов, черт знает на что!

- (Данебин) Желать необходимо, оберегая настоящую честность, которая еще осталась в тебе, а лжи и так более чем достаточно.

- (Юрий Фомич) Честь, однако – это уважение, воздаваемое другим и прежде всего себе самому.

- (Сергеенко) Страдание в этой жизни соразмерно силами человека. Это значит, что при равном несчастии слабый страдает больше, нежели сильный. Лишь Природа с достоинством умеет хранить молчание вместе с тобою. Твой любимый куст сирени с раскинутыми гроздьями тихо, прислушиваясь склоняется над тобою.

- (Оля) Тот, кто хочет быть справедливым, даже ложь обращает в любовь к человечеству. Вырождение там, где нет дарящей души.

- (Данебин) Радость, дочурка, разучивает причинять другим горе и выдумывать его. А Красота входит в великодушие тех, кто возвышенно настроен.

- (Ноксин) Твой стыд в твоей любви и нечистая совесть… И кому какая польза от твоего самоотвержения? Ты можешь протестовать только против того, против чего позволит тебе Георгий Викторович… Не нужно дразнить, напротив, нужно идти в ногу. Не нужно выставлять впереди себя идею, а, напротив, делать вид, что сам проникаешься руководящей инициативой…
Иной только ВПШ закончил, а потом, смотришь, из него секретаря ЦК сделали – как это объяснить?

- (Данебин) Я не стыжусь и не прячу своего стыда, Самуил. Ты сердишься, значит, Любовь Владимировна права относительно тебя! Противны и мне твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные внутренности твои!
Те, которые страшных слов не пугаются, а говорят прямо, что хлябь есть хлябь, негодное не годно, - те вовсе не суть инакомыслящие, но суть ревнители и устроители человеческих судеб. Совсем другое дело поступать так, как их хулители, которые жаждут воспрепятствовать неизбежному развитию жизни.
Откуда берутся охранители, которые только получают повышение в борьбе с новым? Такие охранители – это люди, вдохновляемые на все свои подвиги непомерным аппетитом и беззастенчиво вторгающиеся в любую область жизни и человеческой деятельности, не справляясь не с нуждами, ни с тем, понимают ли они сущность дела, за которое берутся и по-прежнему убеждены, что все то инакомыслие, чего они не знают.
Что же касается действительной «светлой жизни», то, не желая ее,, можно не упирать на свою действительную боязнь ее «развращающих» последствий, а заявить о том, что это антинародно…
Они стремятся всеми силами обуздать человеческую страсть к познанию, заключить исследование в наручники из боязни, чтобы плоды познания не пришли в противоречие с их идеалами. Появление нового внушает у них страх, порождает невежественные и клеветнические нападки на человеческое познание.
(И к Кокорину) Али Иванович, ты забыл наполнить стопки, пора бы и выпить…

- (Ноксин) И поистине, вы все, добрые и праведные! В вас есть много смешного и особенно ваш страх перед тем, что вы называете дьяволом! Так чужда ваша душа всего великого, что я страшен вам в своей в правде!

- (Данебин) Горе той стране, в которой шайка шалопаев во все фанфары трезвонить государство – это священно. Отсюда и наше государство превратилось в расхожую суму. Одно из двух; или ты человек, или подъяремный, бессловесный истукан. Ежели ты человек, и за всем у тебя под носом Берии и Хрущевы историю народа твоего создают – стало быть, ты сам потакатель и попуститель.
Это напоминает мне картину моего друга художника, когда смотришь на сюрреалистический портрет генералиссимуса и смотришь издали на портрет великого кормчего, он кажется удивительно похожим, но, приблизившись к его изображению, ясно видно, что каждая черта его лица составлена из изуродованных человеческих трупов за колючей проволокой.
Жуть безнаказанности отравляет и калечит не только осужденных, но и самих охранителей, убивающих и извращающих в них нормальные человеческие склонности и привязанности. Они не признают за людей инакомыслящих, но в них самих происходит куда более страшный процесс обесчеловеченья…

- (Добрынин) Константин Сергеевич, да остановишься ты, наконец! Будь поосторожней в своих высказываниях, а то и я не сумею тебе помочь. И у стен есть уши…
Налейте в фужеры чего кто хочет, кто к чему привык, чем ублажается в тревожные минуты жизни, чтоб побольше было у вас оптимизма и прочих человеческих эмоций. Подымем разом и за народ наш, он заслужил своим самоотверженным трудом, чтобы мы ни на миг не забывали о нем и помнили – что все мы с вами – верные его слуги, усердные его объединители, какими и призываю вас оставаться в будущем… (звенят бокалы…)

- (Данебин) Мне грустно, когда я вижу тебя, друг, нынешнего. Куда не проникает луч сознательности, что вся жизнь наша кажется отданной в жертву неосмысленному фетишу, - и не слышно даже о стремлении освободиться от оков этого фетиша.
Знаешь, секретарь, во мне вскипает ненависть и ко всему прошедшему и к настоящему. Хочется увидеть в глазах Сталина, Берии, Хрущева и иже с ними, страх, вопли услышать, мольбу о помиловании: пощадите, пощадите! А я кулаком, увесистым, народным, бью их по мордам, а затем ногами в живот, по яйцам, чтоб не сразу подохли, а в страхе помучились, повертелись ужами… А затем и по рукам их, которые подписывали приговор на смерть народу моему, каблуками, чтобы раздробились в мелкие кусочки кости их и чтобы дьяволы эти понимали, никаких надежд на спасение, что это не шутка и что ты на все решился, что сейчас пришел им конец. И ужас в глазах их, и надежда гаснет… Воображение – дорисовывает тебе образы возмездия, а, секретарь? Если скажешь «нет», ни за что не поверю! Ни за что! Где-нибудь в волчьем логове, чтобы никто не видел, как эта падаль теряет человечье обличье… Разве не было такого желания, воли такой в душе? Соврешь, небось! Скажешь – не было! Я не поверю тебе. Врешь, скажу. Ей-богу соврать хочешь. Чего ты боишься? Мне жалко на тебя смотреть. В убийцах народа нашего, отца твоего и моего – враг, наистрашнейший, ни с кем не6 сравнимый. В убийстве дьяволов, сволочи двуногой – разве преступление? Искупление это… Почему ж ты боишься сказать, что нет им пощады, ни на Небе, ни на Земле!

- (Добрынин) Ты окончательно пьян, писатель! Ты что несешь?.. Не печалься. Жизнь одна, другой не будет. Задумайся, не губи себя унынием. Оно бесплодно и порождает только зло. Ты сам вскармливаешь его занудством. Зачем? Неужели ты разучился радоваться доброму взгляду или молодой траве, усыпанной жарками? Никогда не поверю! Верь, наступит самый счастливый день. Он наш. Живи им, предвкушая счастье, и дни твои воссияют радостью. Это же так просто!..
Пустому человеку легче жить в унынии, он ленив, он не испытывает нужды в красоте творения, а потому у него и нет потребности в служении Родине. Он убивает красоту братства, чтобы она не мешала ему жить в нищете. Он разрушает единство харизмы…

- (Данебин) И это ты, друг моего детства? И зачем ты? Не верю тебе, что залез ты в логово дьявольское не с тайной мыслью – убить змею эту… которая вещает о «улучшении жизненных условий на д у ш у населения», хоть стреляйся от тоски или в прорубь. Это ты меня уговариваешь?.. Нет, дорогой друг, воображаемым убийством стыдиться нельзя! Ты убей его в мыслях, а потом и в жизни взгляни на него как на труп. Как на «скульптуру» на мраморном анатомическом столе, как любит выражаться наш доктор.

- (Кокорин) Прав ты, Константин: Труп божественное назначение имеет; красив труп, значит, человек красив был. Скульптура, как у нас называют.
- (Данебин) Труп бессилен перед тобой. Он только пугать тебя может, и все. А ты его уже присщучил. Понял меня? В тебе сомнения пожирающие тебя, вот ты и слаб перед ним. Ты его не перечеркнул заранее, а он это по глазам твоим видит, что он сильнее тебя.
И война им нужна во все времена, чтоб отвлечь народ от их неспособности – трупности…
Не обольщайся, что что-то изменилась. Дьявол в действии и ты у него на службе…

-(Юрий Фомич) Выходи из своей бездны! И сознайся, как глубока эта глубина! Откуда берется то, что ты извергаешь на нас? Выпьем, друзья, однако, за хозяина дома и за его прекрасную дочь!

- Да, друзья, забыли мы праздничный стол! А душа наша, Анна Васильевна, как расстаралась!
- (Няня) Кушайте, угощайтесь, пожалуйста!

- (Кокорин) Как же все это вкусно, дорогая наша, Анна Васильевна!

- (Добрынин) А пробовали ли вы когда-нибудь закусывать водочку, в опотевшем графинчике, расколоткой из сига? Ах, какое удовольствие…

- (Самуил) Почему бы не вкусить и этого лакомства, если вы из буднего дня желаете устроить праздник! Дай бог, наступит и мой черед, отплачу вам тем же…

- (Добрынин) Анна Васильевна, голубушка, у вас готово блюдо?

- (Няня) Как же не быть готовым…

- (Добрынин) Юрий Фомич, будь так любезен…

(Няня и Юрий Фомич уходят и тут же возвращаются. У Юрия Фомича в руках огромное блюдо с угощением, у няни опотевший графин в руках)
- (Добрынин) Вот и славно, друзья! Вот и выпьем за день рождения нашего дорогого хозяина! (Разливает по стопкам, выпивают) За здравие и за счастье, дорогой друг! (Выпивают) Нам столько же лет, сколько всей жизни на нашей Земле. Тебе не меньше… Мы с тобой, писатель, огонь сознания всей этой вечной и, как вздох, краткой жизни. Огонь не меркнувшего сознания бесконечной жизни…

Застолье делается застольем, свободным и смешливым…

- (Кокорин) Тут голубушка, Людмила Владимировна, пришел я к такому умозаключению, что ступившему на страждущий путь драматургии, с самого начала нет шансов остаться человеком. А вы, дорогая, серьезно отражающая ведомое и неведомое, претворяющая… (целует ей руки) Вы – чудо!

- (Сергеенко) Увы, культ языка не способствует развитию порядочности у его жрецов. Они редко слышат нас, женщин. Единственное, что мы уносим из этого мира – несколько сладостных самообольщений. Я могу отдать мужчине многое, неимоверное и непосильное, но не все. Все отдать – невозможно…

- (Ноксин) Только не говори мне, что ты научилась спать с докторами… не принимай его близко к сердцу, обманет.

- (Свиридов) Ох, Самуил, Самуил, насколько же ты нечистоплотен и потен, но и удобен, как старая пепельница. Знаком, как старый халат в спальне.

- (Ноксин) С нравственностью я на - ты, редактор и за грехи свои с лихвой плачу теми неудобствами скамароха, какие они влекут за собой…

- (Добрынин, отвлекшись от задумчивой Валентины Андреевны) Ничто так не заразительно, Самуил, как тщеславие, и зависть, вскармливающее его.

- (Ноксин) Да, я несносен! И неприятностей у меня больше, чем грязи на ваших башмаках, Георгий Викторович. Потому что, я – еврей, во вторых, я драматург, в третьих, у меня пылкий темперамент. А некоторым, я вижу, хватило бы только быть еврейкой, чтобы уже застрелиться…

- (Добрынин) Из жида – хулигана не получится.

- (Ноксин) Да я – жид, что по веревочке бежит, но не плачет… И у нищих не просит милостыни. Но вы не огорчайтесь, дорогие мои, мемуары всегда в цене. Мне глупа ваша мнимая способность к самоусовершенствованию. Можно подумать, что ваша машина способна улучшаться и что, исправив в ней какое-нибудь колесико или лучше расположив ее валы, вы заставите ее с большей легкостью совершать свои политесы. Ваша «ударность» безлика и пагубна. Ударная стройка – гибель природы.
Я не люблю вашей справедливости. Благороднее – обвинять себя, чем оправдывать. (И к Ольге) Ты молода и красива. Ты желаешь ребенка и брака. Но настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребенка? Ах, эта ваша бедность души вдвоем! Ах, эта грязь души вдвоем! Она почище всех моих прегрешений. Ах, это жалкое довольство собою вдвоем. (И к Сергеенко, ревниво) Я не подам тебе милости. Для этого я недостаточно беден.
Надо уметь вовремя послать спать все добродетели.

- (Кокорин) Разумное становится бессмысленным… Выпьем, друзья, коньячку!

- (Добрынин) Наливай, дружище, водочки!

- (Кокорин) А зря, секретарь! Пей коньяк!

- (Добрынин) Почему?

- (Кокорин) Тебе ли не знать, Георгий Викторович, что диагноз ставят не врачи, а общество! Какой приклеют ярлык, все зависит от этого. Общественное мнение, которое боятся все, вот главный критерий человеческой личности. Ты когда-нибудь слышал хоть об одном пьянице, который пьет коньяк? Эта элитно-культурная выпивка. Если же вы видите, как кто-то глушит Вермут или Агдам, знайте, что он алкоголик… А сколько не пей коньяку – ничего не будет. Кроме того, никто не заподозрит в тебе алкоголика.

- (Добрынин) Нет более сильного врага для деятельного человека, чем пошлость. К чертям! К тому же я дошел до той знакомой границы, когда меня не волнует утонченность.

- (Ноксин) Если трезвость приводит к безумию, к чему тогда быть трезвым?.. Выпьем! Выпьем за нужность обществу!

- (Сергеенко в сторону, брезгливо морщится) Ну, и паскуда же, однако! (и к Самуилу) Трудно понять упорное твое, Самуил, стремление, выискивать выгоду в невыгоде других.

- (Ноксин) Где уж тебе понять, как создается мой Реквием, а у меня нет, к сожалению, рояля? Посадите Рихтера за пылесос, и вы думаете, что он что-то вам родит? (И к Данебину) Дочь у тебя хороша, писатель. Только не знаю, кто на ее шикарную жизнь зарабатывать будет, когда тебя, старого сатира, печатать отказываются…

- (Юрий Фомич) Вам-то, однако, Сасмуил, какая забота?..
Удивительно. Все живое замирает – пошлость овладевает жизнью, устраивая свои шабаши. (Отголоском звучит музыка)

- (Сергеенко) Хочу и впредь пребыть без сладостных оков поэзии чужой, как был до днесть, не рано нам всем учиться пить из своего стакана…

- (Добрынин) Очаровательно! Но вот что странно для меня, что в ум не могу я взять: на каком основании ты, Самуил, считаешь себя драматургом? Минутку, не сбивайте. Это что – должность?

- (Ноксин) Драматург, в каком-то смысле – да… Профессия.

- (Юрий Фомич) И это что, это гарантирует службу?

- (Сергеенко) Членство в союзе писателей…

- (Добрынин) А я зритель. Я не знаю, что ты драматург… Есть такая категория лиц – профессиональный зритель, он смешон?

- (Ноксин) Я покажу документ.

- (Добрынин) Кому? Всем не покажете? Мне всегда казалось, что большой художник смущается себя называть?

- (Ноксин, ошарашен) Как же прикажете себя называть?

- (Добрынин) А это уж представьте мне, зрителю. Скажите-ка мне, Самуил, каких представляете вы зрителей? Восторженных идиотов?

- (Ноксин) Георгий Викторович, вы уж слишком! Вы считаете, что я бездарь?

- (Добрынин) Не бездарнее других, пошлее, точнее. Так как же? Молчите! Драматург не может писать того, чего не пережил сам, иначе… ложь. И откуда вы такие, из каких таких крысиных нор появляетесь? Пользуетесь добротой и уступчивостью общества, а хулите все и вся…

- (Сергеенко) Им есть что терять.

- (Оля) А совесть!

- (Данебин) С этим свыкаются, в сущности, все художники, настоящее не оспаривают. Вот и создаются пьесы и фильмы «по мотивам»… Классиков не поднимешь. С живущих, спрос.

- (Добрынин) Но вот ведь - и ты, Константин, так и не удосужился искренне обратить свое перо против профанации. Видите ли, некогда выпалывать сорники… Ведь до чего доводит своенравие!

- (Данебина) Общество само выдвигает художников, которое заслуживает… Ибо забыло из себялюбивой боязни, что не хлебом единым жив человек на свете этом, а духовностью своею, родственностью своей… Для этого нужна мысль, которую необходимо выразить, и, следовательно, иметь мысль, бескорыстие, которое дано индивиду, а обществу польза.

- (Юрий Фомич) Как можно, однако, хотеть того, чего не знаешь? Человек начинается там, где начинается искание правды. У меня сердце Капулетти! Пусть и ваша совесть потребует вас к барьеру. Проснется же она когда-нибудь! Не может не проснуться.

- (Данебина) Очевидно иным художникам, Георгий Викторович, надо платить только за одно то, чтобы они не писали.

- (Добрынин) Смысл есть, если есть корысть. А корысть есть, если…

- (Кокорин) Ложь плодовита, но пред разумом она бесплодна!

- (Добрынин) Они из злых насмешек нашего времени, но ты-то, Константин!.. Твой сырец болота мне по душе, особенно, кикиморы. Я ведь ужасный любитель всего такого… Глава же о чистой рубашке – вовсе хороша, перечитал трижды… задевает за живое, исполнена русского стражничества и воинской самоусмешки. Что же это все в целом: «Имя им?..» Многое загадка. Думаю, недолго осталось ждать разгадки. Порой кажется это дневник, всеобладающий, всеобъемлющий и нескончаемый…

- (Данебин) Мистерия в пути и кто знает, прервется ли она…

- (Кокорин) Да-а, фронт-жизнь безопаснее визитов в кабинет писателя…

- (Добрынин) Один мой приятель из ЦК… заинтересовался твоим исследованием… хотел бы познакомится с тобой поближе…

- (Данебин) Свидание в верхах – дело сомнительное; гляди, и не обретем друг друга.

(Няня вносит самовар. Юрий Фомич подхватывает его и смотрит куда бы его поставить)

- (Сергеенко) Мне, кофе. Я положительно замерзла…

- (Ноксин) Твой любимый Байрон не любил его.

- (Юрий Фомич) Причем тут Байрон?

- (Ноксин) А потому, геолог, что это был любимый напиток Наполеона.
Вот вы, геолог, один-одинешенек. Ни кола, ни двора. Ни жены, ни любви… Была семья, распалась. Я не спрашиваю отчего. Когда говорят: … вот мол, ушла жена с другим, - я не верю. Все так. Но почему? В том-то и вопрос, недостающее звено. И любовь была и семья, а ничего не получилось. Почему? Почему распался союз? Вот вопрос. Где это звено?
Конечно, семья – это результат любви и ее продолжение, потому что, любя друг друга, люди материально обустраивают свою жизнь, а когда женщина одна, у нее нет этой потребности… Любовь, семья, собственность… Это естественный ряд. А если одно звено исключается – все рассыпается. Тут прав, Даннебин: Не вина, а разлука разбивает сердца… Вот так-то, любитель природы… А жену вы свою любили? Нет, вы не заглядывали в себя! Не ценили жены. Вы не достойны любви…

- (Сергеенко) К чему все это?

- (Ноксин) Если б моя жена стала смотреть на меня как на сумасшедшего только потому, что в момент моего увлечения творчеством бросил бы я в огонь часы, и воспользовалась бы этим, чтобы бежать от меня, как сделала жена Байрона, то я вместо того, чтобы писать ей груду писем… тут же бы все бросил и был бы рядом с женой…

- (Кокорин) Все хорошо в меру.

- (Ноксин) Я к тому о Байроне, дорогие мои, я нисколечко не фантазирую, но вот наш дорогой Константин Сергеевич имеет большое сходство с Байроном в испытании одного и того же рокового чувства…

- (Юрий Фомич) Ну, чего вы, право такой, оболтус!

- (Ноксин) Вы - скушны, геолог! Да и что вообще вы можете смыслить?.. (и к обществу) Неизвестно, каких пределов может достигать глупость? Вот вы знаете, что Гамлет посоветовал Шекспиру не писать его «Короля Лира»?

- (Оля) Не уж-то?..

- (Ноксин) Точно так же отнесся к моему рассказу и твой Михаил. Нет, чтобы признаться, что он и Лира-то не читал…

- (Добрынин) Валентина Андреевна, а не говорил я вам о том, что если бы мать Самуила не вышла замуж за своего достойного мужа, то по всей вероятности, она не имела бы своего жигало и нам бы не пришлось страдать от столь непродуманного ее шага?..
(Смех разряжает обстановку. Самуил смеется тоже)

- (Юрий Фомич) Я был не осведомлен, что вы Самуил сын, достойных родителей.

- (Ноксин) Вас смущает моя самоуверенность, а мне наплевать и растереть. Я не стыжусь этого, стыдно быть мертвой душой. Зачем нужны угрызения совести? Вы создаете законы и плодите преступления. А ведь сказано: зажжем свет и не будем ставить его под спудом. И будем светочами мира, как города на горе стоящие; которым не укрыться от глаз людских. Но вот что странно: Радуйтесь и трудитесь, ибо велика ваша награда в коммунизме. Нет ли тут противоречия? Или как это понимать? Я не знаю. Вы когда-нибудь задумывались над этим? Стало быть, это не призыв к душевной нищете и слезам, а как раз наоборот? К радости призыв, к веселью, потому что впереди ждет счастье?.. Вы, атеисты – дураки! Отвергаете на словах Христа, а живете по его законам. Но ведь жизнь это не только спасение души, но и тела.

- (Добрынин) Оставьте демагогию, Самуил! Не провоцируйте…

- (Ноксин) Испугались? То-то… Вот комедия. Вы подчинились биологическому закону, служите ему, кормите, не щадя живота своего бездумное насекомое. Живете в болоте. Чье это кваканье из болота?.. Перестаньте, эта какофония из смердящего вашего сценария…
Вспомните, когда вы по-настоящему, от души смеялись над всем этим уебством?!. Не вспомните… Надежды не вижу в ваших глазах. Мертвые души. Живете зачем-то, наверное, чтоб умереть по -чьей-то воле. Скажите – не так? Не верю вам. Играете в азартную комедию. Вот и я играю. Разве не для комедии, не для смеха живет человек? Отмени ее кто или нет… Почему ж вы боитесь сказать, что играете в эту комедию потому что она помогает вам разобраться в людях и в самих себе?.. А кто вы? И зачем вы? Бред какой-то! Кого вы любите до смерти, а кого убить готовы? Убить, как назойливую муху, сосущую из вас кровь. Играя в комедии, вы и в жизни будете знать, кого любить, а кого отторгнуть от себя. А то ведь как у вас: «…народ целиком и полностью поддерживает КПСС…» Это что такое: мертвое стало живее всех живых?!. Дьявольщина какая-то, право. Кто это утверждает, тот берет от жизни все сразу, что ему надо для его жизненных условий. Ему плевать на вашу мораль.
Вы со мной, конечно, не согласитесь, но это так я знаю. «творческий поиск позволит нам в ближайшем будущем обеспечить народ благоустроенным жильем и сельхоз – продуктами», вы проглатываете это как рыба приманку на крючке. А если я скажу, что индустрия погубит человечество, никто не поверит, хотя это именно так.
А что же мне делать? Я с улыбкой думаю о комедии, в которую и я втянут как в водоворот, и понимаю, что в жизни нет ни одной такой ситуации, которая принесла бы счастье. Да, было много обещаний, но ни одно из них не сбылось, ни один партийный лидер, которому народ верил, не принес ему счастья!..
Вот и ты, Данебин, всю жизнь пишешь и любишь красивую правду, которая была, есть и будет даже в судьбе самого обездоленного бича, если для него жизнь – счастливый подарок судьбы, а не нормальная пища, которой ему не достает!
Досталась сама Жизнь! Что же еще! Об этом в творческом порыве живописуешь ты, сидя над народной могиле, и глядя на красоту природы. Знает ли природа, над каким чудом, поверженным и растерзанным, раскрывает свою красоту? Понимает ли она в своей безмятежной радости, что, впитывая солнечную энергию,
Питаясь соками земли, обречена она на близкую гибель, что придется и ей исчезнуть, как исчезли с лица земли народы…
Всю жизнь в молитвенном восторге рисуешь себе и другим будущее, которое могло бы, как ты считаешь, спасти человека и землю от погибели… Видишь леса и поля, освещенные солнцем, рожающую землю высокоурожайным зерном. И, конечно, счастливым и сытым народом…
Твоя мечтательная картинка никак не вписывается в действительность жизни, она, как идиллия в сказке, манит тебя своей фантастичностью…

- (Данебин) Ты прав, ты горько прав, Самуил. Я один из тех мечтателей, которых называют пустыми людьми. Я пустой человек. Я ни на что не гожусь…

- (Ноксин) А разве все остальные, кто думает, что именно они нужны Отечеству и его истории, разве они лучше тебя? Нет, конечно. Они своей энергией губят землю. Чем энергичней человек, тем он опаснее для жизни. Энергия – это страшная разрушительная сила.

- (Данебин) Кому-то надо избавляться от этого проклятия. Почему бы мне не быть первым?

- (Ноксин) Ты, писатель, в слезливом умилении думаешь, что погубленному народу хорошо в земле, как будто останкам людей может быть хорошо или плохо. Это нужно тебе самому так думать, чтобы отодвинуть горе и вернуться в мир жизни с чистой совестью, как если бы ты сказал народу своему: … тебе, народ, повезло» - и успокоился на этом. То есть продолжил свою жизнь здесь, рядом с могилой народа своего, на равным с ним: народу хорошо, и тебе неплохо. Разве это не комедия? Отчего же ты пугаешься по ночам и долго не можешь уснуть?.. Думаешь о своем бессмертии?.. Народу необходим смех, он им очищается… А вам он не верит – вы слабаки…
…Желтоглазые ромашки, беспомощные в своей красоте, трепещут на ветру, живут себе сами по себе, никем еще не тронутые, словно надеясь красотой своей и кротостью задобрить, растопить сердце человека и, как всякая живая травинка, рожденная для будущей жизни, цветут, уповая на милость сильных мира сего, прося пощады и у них и благоразумия, доверчивостью и открытостью своей вымаливая право быть вечными на Земле…
Не твои ли это слова?..
Но ты беспечен в своей озабоченности, в своей… Тебе и в голову не приходят подобные мысли, когда ты с легкостью срываешь на ходу цветы и листья, жуешь травинку и топчешь их собратьев… Ты, знающий, как надо жить, уверенный в своем превосходстве… Думаешь народ скажет тебе спасибо?.. Нет! Такие как ты, губили и губят души… Я-то, комедиант, знаю про себя, я-то наказан, а ты, писатель, знаешь ли, свой грех? Разве твоих семян нет в нашей действительности? Не из твоих ли творческих исканий…

- (Данебин) За то и мучаюсь. Муки мои беру на себя… Жгут они меня, а ты упрекаешь…

- (Ноксин) В прошлом году я был в Париже.

- (Данебина) Вы бывали в Париже? Долгие годы судьба мчала меня по французской земле, наполняя сладкой него… Разлука – младшая сестра смерти! – говорят на земле прекрасной Франции. Она – часть моего существа, одно слитное воспоминание, моя жизнь…
-(Оля) Для того, кто странствует без определенной цели, все путешествия прекрасны. Но нет путешествия прекраснее того, что никогда не осуществляется.

- (Няня) К сожалению, ученые вы мои, задумывались ли вы над тем, что миг за мигом, проходит жизнь, не останавливаясь и вдруг, наступает срок, когда надо предстать на последний суд?

- (Данебина сама в себе) Чем дальше любимый от тебя, тем ближе тебе. Все равно как истина. Чем она глубже или дальше, тем ближе разумению твоему, тем позывнее, возбудительный интерес к ней. И чем восторженней домогаешься ее, тем податливей она, ибо сам же вдали с ней сближаешься, уносишься в даль. Это ведь верно, что «в своем глазе бревна не увидишь». Ну что тебе истина, если она у тебя под носом? Ты и не заметишь ее, не практичный человек. Напротив, чем дальше разбег, тем ближе к ней. Только заурядной натуре истину под нос подавай, чтобы попроще, такие и обходятся общепринятым, общепризнанным, заурядным и пошлым даже, и чем более пошлым, тем более понятным. Я не смею, не могу так.

- (Данебин резко) Что мы за цацы такие, зачем льстить себе? (поднимается и уходит из гостиной)

- (Данебина) Няня, Оля, Георгий Викторович, разве вы не видите, что Константину плохо? Ведь он большой ребенок… Это так несправедливо. Неужели вы не отдаете себе отчета в том, что – травите его?..

- (Ноксин) В союзе писателей уже давно приметили, что Данебин болен…

- (Добрынин) Вы правы, Валентина Андреевна, он переутомлен. Нам бы, друзьям, поберечь его…

- (Ноксин) Да он сам себе друг…

- (Сергеенко) Когда нет дружбы, разум только помеха.

- (Оля) Для одного одиночество есть бегство больного; для другого одиночество есть бегство от больных. В вас все говорит, но все пропускается мимо ушей. Среди вас в колокола звони о бережности – эгоизм заглушает этот звон… Все в вас бурлит, никто не умеет уже понимать, ничто не удается и не приходит к концу. Перестаете знать людей, когда живете среди них: слишком много напускного, - чего же хочет мой отец!

- (Ноксин) Кто живет среди добрых, того сострадание учит лгать. Сострадание дает удушливый воздух для всех свободных душ, ибо глупость добрых неизмерима. Где есть сила, там становится хозяином и число, ибо у него больше силы… Не люблю я тех, кто называет себя «добрыми»: они кусают в полной невинности, они лгут в полной невинности; как могут они быть – справедливыми!

- (Сергеенко) Страдание соразмерно с силами человека. Это значит, что при равном несчастии страждущий страдает больше, нежели сильный.

- (Ноксин) Страдание есть признак слабости, свидетельство того, что место подлинных исканий заняли мечты. Мечты – одно из главных препятствий на человеческом пути к чудесному. Вот и сочиняются себе на потребу чудеса, каких ожидает сам. Это какая-то смесь суеверий, самовнушения и недоразвитого мышления. Кто учил благословлять, тот учил и проклинать…

- (Сергеенко) Ах, Самуил! Комариный укус может сразить и великана, если комар ядовит.

- (Ноксин) Вы хоть понимаете, что всерьез к этому нельзя относиться? Нет, вы этого не можете понять, нет! Ибо формальность вы готовы возвести в ранг черт знает какого откровения… Это анекдот, не более. Неужели непонятно? Вместо того чтобы посмеяться, вы готовы черт знает что! Уязвимость писателя, драматурга… Какая разница о чем книга, о чем пьеса… Всего этого не счесть! А вы мне тут твердите о совести и чести, правде. Да к чертям собачьим? Им не все равно? Вы отстали от жизни на две тысячи лет. Пора на свалку!
Я выражаю не только свое мнение, но и мнение общественности. Улавливаете разницу, секретарь обкома? Ваше мнение не принимается в данном случае.
- Основная должность женщины: быть женой своего мужа, дорогая актриса.

- (Данебина) Самое здоровое сердце – сердце больного человека, сердце больное любовью и растревоженной болью за своего любимого… Бывают мгновения, когда чувствуешь, что упускаешь нечто очень важное, а стоишь оцепенев, не в силах шевельнуться.
В самом начале любви (в том, что касается ее степени, ее проявлений) важен не сам объект любви, важнее твое собственное состояние – взлета или упада, упования или безнадежности. Важно лишь твое собственное «Я».

- (Сергеенко) Увы, не вернуть себе чистой совести…

- (Данебина) Ничего подобного. Двигаешься, говоришь, рассуждаешь, но сознание твое отгорожено от всех завесой и ты не приподнимаешь ее, не доказываешь себе, что грезишь. Зачем? Ты знаешь, что только благодаря этому можешь уцелеть.

- (Няня) Валентина! (Подходит к ней и берет его за локоть) Ты устала, пойдем в спаленку. (Уводит сникшую Валентину Андреевну. Резкий звонок в прихожей. Юрий Фомич уходит открывать дверь и тут же возвращается. Его отодвигая, вваливается в гостиную соседка)

- (Домбровская) Да пропустите же, наконец меня! Здравствуйте всем. Я - Домбровская Лилия Исаковна, жена Домбровского Ивана Николаевича. (И к Ольге) Как ваша мать скверно выглядит – бледная, ну чистая утопия! А как вы тут уживаетесь все?..

- (Оля) Али Иванович, у нас в доме всегда полно народу, а никого нет. Эти «свахи» способны превратить миролюбца в воинствующего мизантропа.

- (Добрынин) И то, правда! Вы кто такая и что вам нужно?

- (Домбровская) Я к вам, Георгий Викторович, на пару слов.

- (Добрынин) Что вам?

- (Домбровская) Домбровская я. Муж у меня тихий, пришлось мне к первому секретарю обкома записаться. И горе, и хлопоты. Ждать надо месяц приема. Не могут побеспокоиться о заслуженном человеке. Но и то сказать – мне ли на старости уступать кому-то?

- (Добрынин) Уступать?.. Кому? Чему? И откуда вы меня знаете?..

- (Домбровская) Как не знать второго секретаря! Мой старик как не как, Зимний брал? Брал! Понимаете?

- (Добрынин, припоминая) А что ж он сам-то не придет ко мне?

- (Домбровская) Он как мальчишка заладил: «не пойду и все тут». Соседи де хорошие, а я бы и век их не видела, не убыло бы. Можно было бы и пожить дальше в двух комнатах, но не могу из-за него. Он все в проходной комнате сидит с хулиганами всего околотка, какую-то историю строчат, воспроизводят… А ты хоть лопни, да и дочь моя с двумя детьми часто приходят… Что делать?..

- (Добрынин) Что делать?

- (Домбровская) Забота партии незаметна, Георгий Викторович, вы, как ни как, секретарь по идеологии! Как надо куда, иди, спеши, рассказывай, а как что… (машет рукой) Сострадания к старику ни на грош. А тут вот…

- (Добрынин) Хорошо, разберемся.

- (Домбровская) Если что, так я все равно до самого дойду, так и знайте. Для нас мой муж уже не человек, но мысль общественная… (Гордо выходит, шаркая по полу своими старческими ногами)

- (Ноксин) Вот это, да!.. Отбрила.

- (Кокорин) Невежество – демоническая сила, служащая причиной многих трагедий.

(В гостиной остаются Кокорин и Сергеенко)

- (Сергеенко) Бобок! Один Бобок!

- (Кокорин) Вы не обманываетесь относительно хозяина?

- (Сергеенко) Константина Сергеевича можно обманывать, пока он хочет сам быть обманутым. Вам ли, психоаналитику не знать того?.. Вы верите в свою непроницаемость? Слова слишком конкретны: да или нет?

- (Кокорин) Но эти понятия редко служат для выражений нашей веры.

- (Сергеенко) Так или иначе, мне не по себе, профессор, поэтому не нарывайтесь на колючки! Вы мне не указ!

- Кокорин) Вы изумительны!

- (Сергеенко)Изумительна? Льстите? На большее не способны! Да обольстите вы меня, что ли! Вы какой-то отъявленный идиот, что ли? Человек без сердца: вы ничего не чувствуете. А мне казалось вы симпатичны… Нет, нет, садитесь и налейте нам чего-нибудь.
Константин

- (Кокорин разливает по рюмкам и они выпивают) Успокойтесь, Людмила Владимировна. Если у вас есть что передать кому-нибудь после смерти, лучше отдать это еще при жизни доктору. Желательно пользоваться лишь тем, без чего нельзя обойтись каждодневно, и кроме этого ничем себя не обременять.

- (Сергеенко) Не успокаивайте меня. Меня безмерно угнетают бдения возле меня… Ибо внешняя учтивость преднамеренна, профессор. Никто не желает счастливых мгновений. Отчего это – от больших познаний или по глупости?

- (Кокорин) Скорее, по глупости. Я не самообольщаюсь. Вы же, Людмила Владимировна, прекрасно развиты душевно…

- (Сергеенко) Вы меня считаете доступной?

- (Кокорин) Не доступность составляет очарование ваше, а то, - что в своей естественности вы не проявляете никакой пошлости.

- (Сергеенко) Все имеет особенную прелесть в своем начале, а в завершении? А любовь между мужчиной и женщиной – разве она только в том, чтобы спать? Любовь – это когда с горечью думаешь, что время прошло без встречи; когда сожалеешь о пустых обещаниях; когда одиноко проводишь долгие дни и ночи; когда думаешь лишь о любимом, далеким как небо…
Наверное, я люблю Константина Сергеевича. Разве это не идиотизм? Ручаюсь, что я одна и люблю, и уважаю его. Вам еще не смешно, профессор? Противиться любви нет сил… (Смахивает набежавшую слезу) Налейте мне еще. Не обращайте на меня внимания. Никакого внимания. Для меня он слишком большой… А он, когда-то подарил мне прекрасный романс!
Звучит романс… «Я беру в своей памяти, воскрешаю актрису!»

- (Кокорин) Уяснил, черт меня дери!

- (Сергеенко) Вы бранитесь, профессор? Вы слишком простодушны. Я выживу, думаю, что выживу… (Всхлипывает)

- (Кокорин) Вы все можете. Как же ценна с вами каждая секунда жизни!

- (Сергеенко) Не кажется ли вам, что продолжать эту игру со мной довольно жестоко? Вы когда-нибудь замечали, профессор насколько велик разрыв между мыслью и словом?

- (Кокорин) Слово не объемлет мысль?

- (Сергеенко) Дело не в том, что слова не объемлют мысль. Совсем напротив. Этим они и опасны. Мысли должны остаться при мне.

- (Кокорин) Значит, близость между нами невозможна?

- (Сергеенко) Что можем мы знать? Я так долго была уверена, что любовь – это и есть вся жизнь… А вы намекали на какую-то игру… Константин Сергеевич мечется как загнанный зверь… Не злитесь. Мы с вами взрослели вместе. Это было восхитительное время, но мы не были по-настоящему счастливы… и мы оба знаем почему. И мы видим, почему не сложилась семейная жизнь у писателя. Если Константин разведется с Валентиной, она перейдет к секретарю по наследству. Но я его не получу. Для него я лишь эпизод, на который он почти не обращает внимания. Но я хотела бы видеть счастливыми всех, но, прежде всего – Константина! Как распутать этот клубок?

- (Кокорин) Вы могли бы им в этом помочь.

- (Любовь Влад.) Нет, доктор! Я добрая, милая актриса, но совсем не такая добрая, как кажется. Я с ума еще не сошла… У вас хватит терпения сегодня напиться со мной?

- (Кокорин) Разумеется, выпьем. Я вижу в вас единственную женщину, из беспокойного нашего времени, женщина эта трогает меня до восхищения, заставляя погружаться в глубокие размышления. Вижу в вас широту идей, целей, ум, юмор и распахнутую настежь душу ко всему человеческому опыту. Жаль только, что прошлое ваше принадлежит не мне…
Неужели? Может, о притворстве, к которому мы прибегаем из самозащиты?

- (Любовь Вл.) В настоящий момент мы все только теряем… Но пора бы отбросить амбиции. Жизнь бесконечно многообразна.

- (Кокорин) Можно заменить все, кроме себя. И быть правым не много значит. Это не имеет значения.

- (Сергеенко) Мало мне того, что есть, не хватало ощутить еще омерзение к самой себе. Вы, доктор, сумели потрясти мою душу, но не смогли внушить мне, что жизнь не стоит того, чтобы за нее бороться, и легче с ней порой расстаться, чем переделать.

- (Кокорин) Чистота ваша, Людмила Владимировна, не должна знать тоски похмелья. Непокоренная дитя счастья, вы готовы одарить им всю землю.

- (Сергеенко) И где вы видели, чтобы такие женщины были? Нет у вас таких женщин и быть не может!

- (Кокорин) Передо мной именно такая женщина! Клянусь вам: нет драмы в любви. Драма только в отсутствии любви!

- (Сергеенко) Вежливость, одна вежливость… страсть вежливости. Это правда. Вы выбрали кого? А я выбрала вас. Вы многих выбирали, я же – вас одного… Я тороплю время, чтобы скорее все это миновало, но пусть оно будет, и не быстрее, лишь бы иное для нас. В этом есть какая-то личная грустная правда… Нет, я угадываю простую истину о неизбежности расставания, и мне эта истина абсолютна ясна.

- (Кокорин) Зачем же угадывать правду?

- (Сергеенко) А вы мне не верьте, не верьте! Ибо Любовь – это наш крайний рубеж, наше последнее прибежище. Она всегда сохраняет притягательную силу таинственности, неисследовательности, но, к великой радости любящих, тайное и трепетное царство любви мало-помалу выдает свои тайны… Вы способны полюбить меня?

- (Кокорин) Вы так очаровательны и так желанны…

- (Сергеенко) Это не должно ослеплять вас, профессор. Женщина любящая, если она женщина, не имеет возраста, и ей совсем не важно: лыс ли мужчина, умен ли, глуп ли, красив ли, это все произвольное; ей важно ваше желание, ваша потребность во мне… Обнимите меня, мне очень страшно.

- (Кокорин) Любовь моя, вы не хотели бы этот путь пройти со мной?

- (Любовь Вл.) Такой вопрос не возникал во мне, доктор?

- (Кокорин) Я знаю.

- (Любовь Вл.) В таком случае вы стремитесь не к самому лучшему…

- (Кокорин) А если мне не нужно это аморфное лучшее?

- (Любовь Вл.) Но почему я? Почему сейчас? Мне здесь нравится. У вас нет соперников… хотя мне хотелось бы, чтобы они были!… Нет, прошу вас, оставим все как есть! Завтра вы можете пожалеть, а это для меня…

- (Кокорин) Кто знает? Но мне кажется, что я вас давно люблю и с этим ничего не поделаешь.

- (Любовь Вл.) Вы мне настолько приятны, что я не могу отдать вам, дорогой доктор, половину своего сердца. Я хочу подождать, но не для того, чтобы влюбить в себя Константина Сергеевича, а чтобы увериться в том, что я излечилась от него, излечилась от своих мечтаний и готова принадлежать единственному мужчине. Вы даже не знаете, какой вы замечательный человек!

- (Кокорин) Реальность говорит о том, что мой друг побит, его можно избить еще сильнее, но никогда его не сломить.

- (Любовь Вл.) Вы чудо! (Целует его)

- (Кокорин) Женщина, как цветок: нельзя мять ее лепестков.

- (Любовь Вл.) Я чувствую настоящее удовольствие от обладания действительно уникальным мужчиной… это наконец-то пришло, пришло через ошибки, поиски, сомнения… (Целуются)

Картина четвертая

(сцена поворачивается. В спальне няня с Валентиной Андреевной)
- (Данебина) Мир, что я вернулась в дом, не переменился и не стал лучше. А я – не вернула себе чистой совести. Позади меня больше нет пути! Любовь есть опасность для одинокой; любовью ко всему, если только оно живое! – и я готова уже была полюбить и привлечь к себе! Поистине, достойна смеха моя глупость. Как часто вдвоем я бывала более одинока, чем наедине с собою!

- (Няня) Дорогая моя, мы, женщины, первенствуем, пока мы молоды, - между семнадцатью и сорока годами. А потом живем себе сердцем, кроме сердца, у нас все равно ничего не остается.

- (Данебина) Но у меня есть совесть, которая кричит, и раскаяние, которое гложет. Когда я одна, я перестаю жить, сама по себе я – ничто. Знаешь, няня, на что я употребила жизнь? Я употребила ее на то, чтобы приобрести – друзей, которые я – надеялась, станут моей опорой…

- (няня) Друзей приобретают?.. Зачем тебе это? Ты ведь и так прекрасна!

- (Данебина) Что делать с этой красотой, когда во мне самой не осталось и тени великолепия. Невозможно вложить слишком много души, ее всегда мало для Любви. Выпить бы, что ли… Холодно мне, няня.

- (Няня) Спиртное не жар вызывает – дурь. Все в женщине – загадка, и все в женщине имеет одну разгадку: беременность. Мужчина для
женщины, средство: целью всегда бывает ребенок. Настоящий мужчина хочет опасной игры. Поэтому хочет от женщины как самой опасной игрушки. В Константине сокрыто дитя, которое хочет играть. Сумеешь найти дитя в нем, вернешь. Всегда больше люби, чем будь любимой. Счастье мужчины: я хочу. Твое счастье: Он хочет.

- (Данебина) Константин замкнулся в себе.

- (Няня) И ты хочешь его оттуда выдворить?

- (Данебина) Я боюсь за его поступки, боюсь, чтобы не произошла страшная трагедия.

- (Няня) Кем ты себя возомнила? Духовницей?

- (Данебина) Нет. Кающейся грешницей. Это не так легко, как кажется… Порой я желала чтобы он умер…

- (Няня) Валентина, ты спятила?

- (Данебина) У прошлых мужчин есть имена, но нет в них души… Их существование, я оправдывала поводом к моим умственным упражнениям. Самый преданный из них – Георгий!..

- (Няня) Ты осознавала, что Константин мучается? По крайней мере, ты жива.

- (Данебина) Нет! И это вызывает во мне стыд. Я смогла, я это сделала и думала, что оставалась, что… Да что там, я потеряла большую часть себя, что оставалась нетронутой после стольких лет самообмана и малоубедительной борьбы. Я потеряла душу, одну из тех божьих редкостей, которой я полностью доверяла. Я вернулась к любимому мужчине, но потеряла уважение, без которого любовь не может продлиться более.

- (Няня) А говорят, что женщина проще мужчины

- (Данебина) Я прошла сквозь ад, чтобы вернуться в исходную точку. Из всех дур в мире, я оказалась самой глупой. Из всех жен на земле я оказалась – какие тут сомнения! – самой слепой. Мечтая о Константине все эти долгие годы я не сумела подобрать ключа к его сердцу.

- (Няня) Константин угнетен… Отрешен… Но он наконец-то выкарабкался из затяжной болезни. Это нормально! Или ты ожидала, что он сразу пригласит тебя на вальс?

- (Данебина) Какой он станет без меня?

- (Няня) Счастливым человеком. Он в ответе за себя и за дочь, и за… Ты же, найди нужную песнь и пропой ее им.

- (Данебина) Ты же знаешь, родная, что я пою фальшиво.

- (Няня) Не думаю. Просто ты перекладываешь на душу Константина все, сама же не можешь решить что тебе делать: свести его до уровня ребенка или вырасти самой до уровня зрелой женщины.

- (Данебина) Знаешь почему?

- И знать не хочу. Посмотри правде в глаза, Валентина. Тебе никогда в жизни не приходилось за что-то бороться. Тебе все было дано. Даже красота. Ты всегда получала то, что хотела.

- (Данебина) Как же понять… трагедию, длящуюся целую жизнь?

- (Няня) Ты ждала плотского плода, думала насытиться им, накормить свою плоть… Но это лишь плоть от плоти… Не кривись, я правду говорю. Я знаю, какая правда утешит тебя. Жестокая тебя губит, а красивая голубит… Так ведь некуда тебе идти-то от нее, горемычная моя. Жизнь понять нельзя. Невозможно. Можно только разрешить ее.

- (Данебина) Разрешить?..

- (Няня) Да. Разрешить ее в своей душе. Обрести внутренний мир. Тогда боль отступит… Насколько позволят нервы… или твоя совесть.

- (Данебина) Ты веришь, что она у меня есть?

- (Няня) Она у тебя – одна… Жизнь же всегда преодолевает саму себя.





Третий акт
Картина первая
( Звучит романс «Озарение» помещение нечто пахожее на внутренность вагона. Даннебин и Свиридов. Полумрак. Даннебин возится с замком)

- ( Свиридов) Ну кому тут, что красть в такой глуши! Людей – две палатки.
- (Данебин) Не скажи… Сейчас мы зажжем кота Торквато Тасса. Прошу! Проходи, не бойся.
- (Свиридов) Так на черта здесь?
- (Данебин) Ты осатанел? Я, можно сказать с первопроходцами. А в общем-то, не знаю… Себе самому объяснить не в силах. Вот ведь и лампу от скуки котом назвал.
- (Свиридов) Как это?
- (Данебин) Был, видишь ли у Тассо кот… Денег не было у Тассо, чтобы свечку купить… Вот он и просил у кота света глаз его. Вечно я спички куда-то суну. (Наконец загорается лампа)
- (Свиридов) У тебя карты? Ты играешь?
- (Данебин) С кем тут играть! Пасьянс.
- (Свиридов) Старческая бредь. Друзей бросил.
- (Данебин) Я пишу, а когда пишется, не до друзей.
- (Свиридов) Да?
- (Данебин) А как ты думал? – Герои – мои друзья.
- (Свиридов) Слушай, (касается двух стволов ружья висящего на стене. Слушай, да ты охотником заделался. Поздравляю.
- (Данебин) Куда там! Кажется, она не заряжена. (Берет, переламывает хребтину винтовки – нет, как раз заряжена. Винтовка – моя мечта. Да вот времени нет охотиться. А хороша – куда грешней хороша – эта бескурковая курва.
- (Свиридов) И кого выцелил?
- (Данебин) Ни разу не стрельнул. Нравится – возьми, будь друг.
- (Свиридов) Да ты что! Такими штуками не бросаются.
- (Данебин) Не тебе, так кому другому…
- (Свиридов) Что же ты творишь мой драгоценный друг?
- (Данебин) Ты… Ну, зачем, за каким чертом приехал?
- (Свиридов) За тобой!
- (Данебин) В жизнях человеческих, а в писательских, тоже ведь человеческих, разве что обособленных, и такое к беде случается – вопрос ставят, что в лоб, что по лбу.
- (Сидоров вглядывается на полку с книгами) Я-яй-йй… Тут и твоя книга, твои…
- (Данебин снял куртку) Так что с того? Я говорю, что с того, что я написал несколько книг? Д-да, вот и последнюю… не печатают.
- (Свиридов) Почему, - на полочке порванные книги?
- (Данебин) Корешки склеить надо. Нашему здешнему читателю латунные обложки подавай, чтобы журнал заодно и подставкой под котелок сгодился.
- (Свиридов) Похоже, так. Чего это ты нас в книге прописал? Мы БАМы не строим?
- (Данебин) Стройка-то наша, какая?..
- (Свиридов) Стройка века.
- (Данебин) Вот то-то. Так за каким хреном приехал ты?
- (Свиридов) Разделали тебя по всем статьям. Давид Маркович говорит…
- (Данебин перебивая) Вот! Вот оно! Давид Маркович. Запросто исповедальное слово не родится. Прав был доктор! Я такого дерьма не произвожу, душа моя. А вам бы хотелось сказать Эн Те Эр. Вот он, благоразумный из корзины! – да! Из корзины! Так называемую поэтику изъял… И пошли-ка вы на… - Прощайте!..
- (Свиридов) Вот и я говорю, мы такую заварушку затеяли. И весь твой замысел принял Давид Маркович. И кому как не тебе, эту стройку толкануть. Ну, вот что вылупился глазами? Ну, да, да! За тобой приехал. И вот она, еще одна фляга с собой. Раздавим.
- (Данебин) Так. Повторяю… пить с тобой не намерен. Пусть это несколько высокопарно, но не намерен!
- (Свиридов) Ну и дурак!
- (Данебин) Конечно, прости, ты мог и не знать того, что из города с водкой к нам, в тайгу, лучше не заявляться.
- (Свиридов) Разнесли тебя в дым. Неужели писать не бросишь? И… Одного я не понимаю и ужасаюсь – и это великая стройка?
- (Данебин) Она и есть. Значит, так. Критику навели, книгу – не прочли. Действительно, выпить стоит. И опять за свое, заученное с чужих слов. Общепринятость. Очевидно, это самое страшное в тебе, в писателе, если, конечно, тебя полагать писателем, хотя черт вас, пишущих, разберет, пропади вы пропадом. Не стану я читать тебя. Усекаешь? Я так понимаю, что ты сам влюблен в писательство.
- (Свиридов) А ты как думал? А то нет? По горло.
- (Данебин) Ну и дурак. Охламон, дебил… Надо же быть таким кретином! Нет, быть порядочным человеком! Выпьем…
- (Свиридов) Что ж. За женщин?
- (Данебин) За женщин! Так говоришь родила сына? Н-н…да… Как должно быть славно узнавать на рассвете натуральный цвет волос, в ночи еще не распознанный. Узнавал когда-нибудь? (Свиридов отрицательно качает головой) Э-эх ты!.. И не знал чуда утреннего всепрощения? Вознаграждения красотой? Ах, прости, я и забыл, что нынешняя литература опускает такие мелочи. Женщине приличнее начать утро одетой, причесанной, за семейным столом. Отчего бы уж и не сразу на рабочем месте, положим, за станком или, как у тебя, за учительской доской?.. Скажи, для тебя существенно – где, и как у тебя работает твоя героиня?
- (Свиридов) Конечно.
- (Данебин) Ну да, без этого какая же она женщина героиня! Кхм… А вот… когда ты сам знакомишься с той,, которую… (Он погладил пальцами руку) ты что – прежде всего узнаешь, где и, главное, кем работает да уж не замужем ли, а?..
- (Свиридов) Д-да…
- (Данебин) Иначе тебе с женщиной говорить не о чем, так что ль? Нет ни музыки, ни «Печалей луны» Бодлера – «Луна уже плывет медлительно и низко, она задумалась»… Задумалась! А ты? Ну да, несовременно… Но ведь есть и мятежный твой современник, Вася Буслаюшка, нынешний боец интербригады, то нежный, то пылкий, то жеский, слава богу, не ровный, каков уж есть… «Севилья серьгами сорит, сорит сиренью, и по сирени сеньорит несет к арене!..» Несет к чертям! Или черти несут, это одно и то же! Не прочел? Досадно… Да ты не беспокойся, я не стану докучать тебе стихами. И не отвечай мне ничего, отлично знаю, что ты хочешь сказать. Нет, нет! Никакая изощренная ложь не оправдает вульгарности! Кажется, я понял, почему ты так пресно, нет грубо пишешь – боишься, что тебя посчитают слюнтяем, что тебе откажут в мужском характере!?. Да кто посчитает? Кто откажет?.. Не пристало равняться на вкусы, дозволенные газетчиками, вкусы низменные, на уровень календаря для самокруток! Читал тебя… сподобился. Не Хем! И даже не Леонов! Куда! А может, и слава богу… Выпьем?
- (Свиридов) Нечего…
- (Данебин) Жаль. Но я ни за что не поверю тебе в том, что твоя учительница Людочка никак не могла избавиться от черноты ногтей – видите ли, у нее не хватает времени: учительница изо дня в день, да еще на пришкольном участке, дома – одна картошка… стоп! Не проще бы было тебе заставить ее не выйти на вашу, черт бы ее, работу, ворох белья перестирать, чтобы ручки выбелить и вот уже только тогда себя не стыдясь, себя почувствоват, любимого по щеке гладить жалеючи? Доброе сердце под нестиранной растянутой блузкой? Нечего сказать, хороша! Да он сбежит от такой…
- (Свиридов) Он тоже имел черствые, шоферские руки…
- (Данебин) Ну да, как же – упирался. План. Вдвоем они из плану износились! Только износу нет! Грязь к грязи не пристанет! Нет, лучше бы и не писать вовсе, не вступать на стражническое поприще, коли женщин не любишь! По твоему, мужское – значит уж напрямик и грубое? И пошлое, и скабрезное, все в мет идет? Ну-Ну, хорошего клева на мелкий частик!… Такие вот, как ты, прости, навязывают литературе какую-то непромытость, читать противно. Красивое тело рядите в модное барахло, притом, большей частью безвкусное, какое на всех прилавках. А вот русских баб – горемык, распустех наших добрых, простоволосых, коих классики живописали возлюбленно, раздеваете до исподнего на брезгливую посмеху другим! С вашей! Легкой руки даже и не бабье – ведьмы Лысых Гор по книгам шлындрают, с подоткнутыми за пояс подолами, синими, в цыпках, икрами, чавкают себе в жиже навозной босыми щиколотками… Да это же самая что ни на есть низкая, похвалистая казачья удаль – срамоту на баб напущать! Нет, чтобы чудо утреннее описать: первое, еще робкое, прикосновение зеленоватого света зари на распускающихся ресницах… на плечике, как яблоко налитом… на всем прочем, за ночь целованном… Что говоришь? Писано-переписано?.. Не слышу…
Каждый из нас склонен к самообману. Любой из нас частично скрывает бессознательные побуждения под сознательной мотивировкой. Так! Человек (как вино): чем настоен, тем и отдает. Сивухой так сивухой и это еще не самое худшее.
И ведь, представь, появится начальник от «культуры» и будет благожелательно доказывать, что алкоголь тебе вреден, а молочный коктейль в самый раз. И ты, из привычки к благоположенности, конечно же, согласишься с ним, потому как ведь ему же известнее твоего, чего тебе желается и что тебе противопоказано.
Вот у тебя некто Пакулов живет в деревне. Все наперед всех ведает! И какой лозунг написать, и на каком клею покрепчее, а лучше всего на яйцах… И в чьем дому стреху залотать, в чьем слегу заменить, в чьем и до другой зимы обойдется,,, Все «знат-понимат»! А еще и… вот на душу навязался! – сборище собирает, чтобы всегласно, скопом решить – бегать ли агроному Распутину от лежачей стервы-жены за семь верст к вдовой математичке, али жену свою, с ее женскими немочами – в полста-то лет – по новой переиначивать?!. Что? Он, Пакулов-то твой, самонадеянная сверхголова, он кто вообще таков? Склочник, что ли?
-(Свиридов) Выборный человек…
- (Данебин) Не по правде, поди ж ты, выбранный. Мужики, если их не надуть, кривознайку такого, который во все нос сует, ни в жизнь не выберут, не почтят! – А чего бы тебе не признаться было прямо, как оно у тебя и написано? Мол, секретарь райкома де, Пакулаво-то, пытался сделать из него высокоморальную личность, да на беду вышел самый что ни на есть безморальный, мараный человек!
- (Свиридов) Это как же так мараный?
- (Данебин) А это так. Не свое берет. Из души три души тянет у агронома: «повинись, мол! Как на духу ответствуй перед честным народом – лучшее учителка жены, али хужее? Эдак ты, пожалуй, открыл совершенно нового мужика в русской литературе – бабу. До сих пор в русском мужике превыше была развита молчаливая безучастность и тем уже не показное, не для мира, сочувствие чужой беде, чужой сокровенности. Поверить тебе, так ты нащупал трагические перемены в русском характере, то есть сделал его бесполым, уготованным и на предательство. Впрочем, ничего нет страннее характера русского. Он всегда сам не свой, так я думаю. И что казалось бы одним возвышенной чертой его, то оборачивается по правде всяко и, главным образом, неожиданно! Из Пакуловых-то много мерзавцев вышло. Человек, не знающий своего (дела) места, становится врагом всех. Но тебе виднее. Да и что такое есть русский характер, как не сама неожиданность? – писатель он тот же врач. Он пользует общество. По-твоему, он должен соблюдать профессиональную тайну, тайну врача? Или должен бояться гласности в среде обывателей? Устами сплетников? Нет и нет. Врачуя общество, писатель не должен иметь от общества тайн. Верь. У меня сосед есть, Колчанович некто, напечатал однажды свое письмо в «Литературку», бежит ко мне, - прочти, мол. Я так и ахнул: напечатался, сукин сын! Вопрос поставил об ужесточении наказания преступников – «Уголовный кодекс должен быть устрожен!» А сам вор, я-то знаю. Вор ведь. Спасибо, «Литературка» ему толково ответила, да не понял он. Куда же понять – вор!
Э-э, милый, все ново то, что хорошо забыто. Потерял зрение, поскольку уже ничего в природе не осталось, чего бы я не видел. И враги человеку… Ты можешь списывать у жизни все, что обычно ищет плохой реалист у натуры, но все-таки главного в жизни ты не увидишь.
- (Свиридов) Что же оно такое главное, что не замечаемо? Или может, тут надо особое какое-то зрение?
- (Данебин) Может. Главным можно бы назвать зрение совести, но это очень красиво звучит. Главное же заключено не в зрении и не в сердце. Оно в мгновении самой Жизни, которое неуловимо и которое могут понимать только гении. Если же ты видишь вещь одной и той же все время ты слеп, мой дорогой. Так же и с людьми, так же и их догмами и предрассудками. Одинаковость видения вещей – хуже этого быть ничего не может. Ты же, видишь не саму Жизнь в ее мгновениях, но то, как о ней пишут и, что ужасней всего, ты видишь жизнь такой, какой ее принято писать. Общепринятость пагубна для писателя. И совершенно презрительно должен он осудить умиляющегося героя, умилительную литературу, которая радуется лесопосадкам или строительству дет - яслей!
Не соверши блудом!
- (Свиридов) Строго и откровенно говоря, Пакулов действительно не получается, уж я подумывал и сам переизбрать его в конце-то концов, но тогда повесть не получается…
- (Данебин) Все писатели – непременно скептики. Впрочем, иными им быть не положено. Иначе что же – умиленные дураки?
Не знаю, встречались ли тебе такие странные и страшные люди, а я встречал их. Они упиваются своею гадостью, им очень обидно, что на теле их не вспыхивают прыщи или угри, которые они с большой нежностью и приятностью давят. Им просто житья нет, если на теле нет чего ковырнуть.
Подлец я или не подлец? Неужели же я не совершенный подлец, по-вашему? Ты-то знать должен, кто так настойчиво вопрошал (у Достоевского) и тысячи лет вопрошать еще будут: подлецы ли мы подлинные или поддельные?
Писатель, который придает слишком большую ценность людскому суждению, оказывает людям подлую (дурную) услугу. Дурные качества людей возрастают от сознания того, что они вправе судить!
Святошества – вот чего надо пужаться. Особенно нашему брату. Святоши пишут и лгут! В школе они пишут обычно дурные, претенциозные и пустые сочинения на вольные темы и потому, естественно, рассчитывают, что уж по заданию-то писать могут вполне доступно, запросто и печатаему.
Если пишешь о большом человеке, значит ты большой писатель. Так и у художников: пишет великого – сам ходит в великих, пишет простенького человека – сам дурак,, простоват. Вот как оно складывается.
Главное в творчестве писателя – изображение вещей, дотоле невидимых.
Это мозг партруководителя, показывающего все симптомы сифилитического заболевания – (не в физическом смысле) и натурально. Дать мозг со всеми его усложнившимися слабостями и страхами, клинически написать, этот мозг и поступки, разумеется, тоже, чтобы одним этим - мозгом Пакулова, выдать типическое, ставшее общим для всех, заболевание.
Это все вы! А кто же?.. Вы, берущиеся с кичливостью рассуждать за всех наперед и впрок, оправдывать любую нелепость, а то и прямую вину тех самых, как их?.. Одетых - нагало, в должностной тришкин кафтан!.. И ведь чем, чем оправдывать! – высокими государственными задачами!.. Из всех самых абсурдных ситуаций, когда каждому видно, что выхода нет да и быть не может, вы, глядишь, выскальзываете сухо из воды этакими непогрешимыми, метрами, метрессами, стервессами… О вы всегда правы по какому-то универсальному, бездоказательному праву! Да и разве вы можете быть неправыми, когда строго блюдете писательскую диету, авторское воздержание, назубок зная, что вам положено и в каких дозах положено! «А того, что не положено… Ложено-переложено, заложено- перезаложено?.. А там еще и подло-же-но!.. И подлость тебе и все тот же один корень – «ложь…» Ложь! Ну, а если мне претят предусмотрительные положенности, любомудрые установления, деланные якобы во благо, но ханжеские по существу?!. Успокойтесь, мой друг, пейте кофе! Оно вам положено! Пейте воду – она орошает поля! Но не пейте водку, потому что дважды два четыре и Волга впадает в Каспийское море! Сберегайте свою общественно полезную печень для понимания установленных положенностей, для милых своих читателей…
- (Свиридов) Константин Сергеевич, а ты сам-то писал эти годы?
- Не писал… Да послушай, друг, это ужасно – мерить людей одним аршином, подгонять под одну колодку. Ты – писатель. Глубоко несчастен тот, кто пишет и мыслит своеобразно и уже потому не печатается, но смертельно несчастен тот, кто печатается потому, что пишет в полсилы, в полмысли, в полсовести. Вообще же, «блажен, кто молча был поэт», как говаривал тот же Пушкин, но это оказалось несбыточным и для него, и для меня, и для тебя. Я не знаю, достаточно ли ты одинок, чтобы писать для общества? Независимое одиночество – важнейшее из условий писательского служения людям.
Всякая фальшь – это маска, и как бы хороша ни была сделана эта маска, всегда можно отличить ее от истинного лица, если внимательно присмотреться.
- (Свиридов) Трюизм этот не будет таким уж пошлым, если заметить, что в наше время становится чрезмерной и обременительной людская общительность. Вот и я кажусь тебе, несомненно сорвавшимся, притязательным. Но это случай таков, что я потянулся к тебе, к другу, что мне крайне необходимо, крайне важно увидеть себя самого как бы со стороны – твоим неиспорченным, неподкупным зрением! А там мое уже дело – посчитаться с твоим мнением или нет. Пока что, оказывается, тебе не составило бы труда изобразить меня всего лишь графоманом…
Не составило бы!.. Так вот, дружище, ты трижды прав. Когда стремишься утаить главное, получается дурно. А рассказывал ли я тебе о своем предательстве?!.
- (Данебин) Тебе бы разобраться с ним самому..
- (Свиридов) Самому на себя руку поднять… Сложно это. Пробовал, было, распял себя, получалось как-то греховно, чувственно. Мое предательство совершено в неизбывной любви, а это самое страшное из предательств! Не понимаешь? Вот – ты! Вспомни: ты когда-нибудь предавал в жизни?
- (Данебин) Это какая-то анакриза, сократовская провокация, а?..
- (Свиридов) Да, жестокий вопрос… Ну, а тут я признаюсь тебе сам, что вот я и есть п р е д а т е л ь. И, быть может, самый кошмарный из всех, тобою встреченных. Может быть!
Твоя книга приоткрыла мне правду… Я даже предположительно не мог подумать, что в моей стране существуют такие жестокие силы, которые способны на убийство народа. И уж, конечно, не мог знать, у меня даже такой попытки не было, мне и в голову не могло прийти, что такое возможно…
Узнавая правду, я ужасался крови, пролитой невинными жертвами Отчизны, и мне казалось порой, что сам я, ища радости для души и тела, мечтая о великих свершениях и о моем участии в том свершении, о счастье молодой моей жизни, тонул в густой крови страдающей России, лившуюся с хмурых небес, обреченной на муки Отчизны…
- (Данебин) Глупо, глупо, прости друг. Какая-то самоуверенная, разве что бездумная небрежность моя, обидела тебя. Да, я, кое в чем, по крайней мере своем н е у с т у п ч и в. Потворствовать?.. Чему-то неподобающему?.. Увы, не смогу. Но одну потаенную истину выскажу тебе: Чтобы высказать истинное, необходимо раздеть себя до нога и узреть того самого кого ты утерял целую вечность назад. Никто кроме тебя, только ты сам…
- (Свиридов) Я себя иссудил вдоль и поперек. Во мне что-то лопнуло. Конечно, я с обостренным чувством собственной вины понимаю, что трагедия не обошла и мой Род и за все сполна заплатили убиенные мученики, несчастные моим мать и отец, мои дяди и тети, смертью своею искупившие меня, дав мне право на жизнь и на те желанные удовольствия, какие я мог вопреки всему извлекать из нее. Но при всем при этом я уже понимаю и то, что радости эти даются мне за чей-то счет, словно я волею судеб избран жестокой властью, в число людей, которым дарована свобода созерцать эту жизнь и славить власть за то, что она оставила меня в покое.
Меня мучает сознание, что я живу свою жизнь за счет тех убиенных, в погибели которых нет моей вины, но и не виноватым не могу представить себя,, не погрешив против нравственного самосознания, ибо не могу почувствовать себя счастливым не уяснив, как и зачем все это было.
Никакие измышления, которыми я пытался порой не то чтобы оправдать, но хоть как-то привести в равновесие душевные свои силы и унять тревогу, не помогали мне избавиться от тех наивных и до преступности глупых размышлений о неизбежности жертв на историческом пути развития страны, о необходимости судей и кары.
В безумии своем внушал я себе самому идею справедливого, гуманного осуждения во имя благополучия и нравственного здоровья народа, веря в эти россказни как последний «алдоша, развесивший свои ослиные уши».
Я жил, подчиняясь инерции, которую принимал за свой выбранный путь,, а все, что делалось вокруг, старался разъяснить и понять как именно свой тоже, единственно возможный и сознательно избранный мной, как и всем народом, исторический путь Отечества, и очень обижался и ревностно страдал, если кто-нибудь не хотел признавать моего права считать этот путь своим.
А ныне: вину свою вижу даже в том, что отмахивался от правды, кою умышленно не хотел знать, прожив свою жизнь безнравственным невеждой, не пожелавшим дознаться до правды. До той самой правды, что была не за тридевять земель, а рядом со мной, за стеной моего благополучного дома. Будто бы, зная эту зловещую правду, я мог бы спасти невинных своих родичей, отговорив убийц от злых поступков.
Меня мучает, о чем, кроме боли своей, думали мои отец и мать, мои дяди и тети в застенках в те бессонные ночи и дни своего умирания, мне заказано знать.
До последнего времени я и не пытался проникнуть в душу умирающего отца, боли которого мешают мне в счастливо- беспечной жизни…
Этим притихшим, смирившимся чувствам, еще недавно устанавливающим для меня пределы воли, я уже не могу и не хочу служить. Поэтому возненавидел все и теперь не знаю, как проявить мне свой характер, свою волю, в каких пределах действовать. С тревогой понимаю теперь, что не вижу тех дозволенных границ, в кругу которых я всегда чувствовал себя свободным. Боюсь теперь ничего не бояться. Раньше я знал, что свобода действий дана властью от и до. А теперь мне словно бы ничего не дано, потому что не вижу я, не осязаю, не знаю в лицо того, кто мне может эту свободу дать: Это можно делать, а этого никак нельзя. И потому душа моя, не знавшая никогда вольнолюбивых чувств, страдает. Я готов волком вздыбиться на каждого, кто посягает на прошлое, утратившее право властвовать надо мной и в своем бесправии не способных очертить тот круг, внутри которого мне дозволено быть человеком.
Нарушена гармония моей жизни, пропали радости достижений и дружбы, ушли в прошлое переживания, перестали волновать должностные обязанности, какие я испытывал всегда, беря на себя право подписывать к печати книгу того или иного автора, дипломатически отстаивая свое право у идеологов, что приносило чувство удовлетворения.

- (Данебин) Трудно выжить в разрозненном доме, в который вселились чужие люди. Вряд ли кому в чем есть тебя упрекнуть…

- (Свиридов) Теперь меня это не удовлетворяет. Я не сумею и не хочу так жить. Мне нужны идеалы, которым я мог бы служить, чтобы опять обрести гармонический покой души. Я открыто хочу смотреть своим детям в глаза, а предо мной возникает страшное в своем цинизме лицо и требует от меня, честного исполнителя, какой-то непонятной мне послушности, грозящего неминучей расправой за малейшее ослушание и за сомнение.
Язык мой, готовый произнести слова, слабеет в страхе перед этим лицом, я скорбно улыбаюсь и молчу, неслышно поскрипывая зубами.
Лишь теплая душистость жены моей уводит меня от страха перед жизнью, превратившей меня в тихое и безвольное существо, лишенного права на сопротивление. Я с улыбкой прижимаюсь к спящей любви, проникаясь ее безмятежностью, и чуть ли не вслух твержу, засыпая: Отведи от меня эту напасть!.. – вкладывая в эти слова то, что именно я, слабый человек обстоятельств, сумел-таки сделать в несчастное, лживое время хоть немножко счастливой мою женщину, не знавшую и даже не догадывающуюся о мрачных подробностях жизни члена партии, вынужденного терпеть оскорбления от всеобщего злого взбесившегося дьявола.
На душе моей тревожно, как будто что-то важное и великое кончается в мире и я, сидящий в своем кресле директора издательства, бегу прочь от этой всеобщей погибели.

- (Данебин) Толстой не любил и не допускал, когда при нем говорили о личной жизни писателя, я, конечно, не Лев Николаевич… Но… друг мой, это же здорово, что ты проснулся…

- (Свиридов) Мое сознание мутится от всех этих вопросов, как если бы я спрашиваю о том, о чем под страхом смерти запрещено спрашивать. Я чувствую себя так, словно обязан принять смерть своих родных, как должное, как неизбежность, я как бы не имею право не только интересоваться, почему это произошло, но даже не смею горевать, меня словно вынуждают вычеркнуть этот случайный эпизод из жизни, как если бы никакого отца, матери, моих дядей и тетей не было. Кто меня вынуждает к этому, я не смогу сказать. Но кто-то всем ходом жизни, всеми ее изгибами, всеми ее официальными словами, призывами и поступками, принуждают меня молчать о трагической смерти моего народа или, во всяком случае, рекомендуют не поднимать шума, как бы говоря мне со снисходительной усмешкой: «Ну какой тебе в этом смысл?»
Мне кажется, что этот кто-то с жестокостью охранителя ощупывает меня, рвущегося на свободу, своей бездушной жестокостью спокойно ожидает, когда силы мои иссякнут, чтобы нанести и по мне роковой удар.
Друг мой, мне надоело жить в тюрьме, я хочу на волю. Помоги мне! Только ты мне можешь помочь…

- (Данебин) Добро. Ты понял и в этом главное… Друг мой, ты не покорился неизбежности и стал неотъемлемой частицей общей Души своего народа и этим очистил свою Душу. Всякому так бы!

- (Свиридов) Кстати, припомнил, как ты секретарю по мордам съездил. Я же тебя еще удерживал, я и профессор, вернись, уговаривали. А ты? Ты и мне, кажется, врезал. Пьян был, что ли, когда успел?

- (Данебин) Не был я пьян! (Он встал, надвигаясь)

- (Свиридов) Но, но!.. Голиаф! Я из этой истории такое учудил!.. Прежде чем (по приказу Обкома) рассыпать набор твоей запрещенной книги, я все-таки сумел отпечатать несколько экземпляров и передать твоей дочери. Великая дочь, доложу тебе. Она ведь ждала тебя на защиту своей диссертации. Защитилась отлично. Профессор и Любовь Владимировна устроили прекрасный банкет. Поднимали тост и за тебя, за чудесного отца… Валентина Владимировна была умиротворенной, а секретарь, доложу тебе, не спускал с нее глаз.
Многие узнали себя в твоей книге. «Ну и мужик!» звучало…
-(Данебин) И поделом! Если писательство не нуждается в настоящих мужчинах, то настоящие мужчины никак не нуждаются в немужественном писательстве.
Рабочий день истек, голуба душа. Пора спать, так, издатель?... А где же книга?

- Ты что, ослеп, в руках твоих…

- (Данебин) …Ты – благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты – отвага,
И это тянет нас друг к другу…


Картина вторая

Опушка леса, Данебин прогуливается, задумчивый. Звучит музыка.

- (Данебин) С тех пор в часы горестных медитаций (как в пушкинской «Русалке»), в часы просветленного самоуглубления, в редкие минуты, когда ощущаешь приливы чудесного освобождения от мирской суеты, от суесловия и обыкновенных забот, душа моя устремляется снова и снова сюда, на позабытую миром метеостанцию. У меня здесь такие большие досуги, что начинаю задумываться, что принесет будущее, но я не могу узнать его до тех пор, пока не сотворю его жизнью в настоящем.
Природа просыпается, пора и мне, дитяти природы, освобождаться от сна. Заря нового дня рассветает. Свобода этого дня ожидает меня.
Дыхание чудесного великолепия колышет струны, которые вибрируют Жизнью, чистой и божественной. Она настолько чиста, что ожидающая тишина замирает и внимательно прислушивается: Душа знающего, единого во мне прикасаются к моей голове с материнской нежностью, и звучит вечный голос, рассказывающий мне о великой и восхитительной Любви. К счастью меня всегда встречает чистая душа моего ангела.

- (Голос) Кажется, не будь Любви никогда бы не одолел ты эти каторжные дни, измывательские вершины гор!.. Боже! Если ты задумался о заблудившихся в этом мире детишках. В самом деле как жить им в этом исковерканном мире?.. Если ты в свои годы ползаешь слепым котенком, не можешь ничего понять, и бит, и обижен, как только можно, так что же с них-то спрашивать? Они же дети! А эта хлябь; та самая жизнь, в которой вы вынудили их жить! Но можно ли им жить в таком мире?

- (Данебин) Да, сколько мало радости оставили мы детишкам! Всю жизнь с облегчением торопился ухватиться я за Слово, откровенно и даже повелительно предлагающего ключ к пониманию, пока не начинал понимать, что им дело не исчерпывается, что ни зачем привычным и готовым укрыться не удастся и что мне самому придется напрягать совесть склонясь над жизнью моих родных, друзей, а заодно и над своей собственной. Или я, проживший в иллюзорном мире, ничего уже не могу понимать? Где добро? Где недобро? Где правда? Где ложь? Какая такая злобная болезнь поразила за время моего отсутствия эту всегда добродушную, милосердную Родину? И поделом мне!

- (Голос) А почему же тебя, писатель, нигде не было, когда это происходило? Я всегда смотрел на тебя и размышлял о равнодушии. Святое равнодушие? Само слово обескураживало. Ты привык путать веру с душевным порывом. Конечно, душевный порыв – это прекрасно… Но, что дальше? Когда ты говорил, что был слишком добр, а это значило, что ты был добр недостаточно. Если не рассчитывал на благодарность, то, по крайней мерее, хотел видеть реальную отдачу. Ты одалживал деньги, ты терял время на утешения и советы, все так, но ты хотел видеть плоды, конкретную пользу. Конкретную и ощутимую. Твой душевный порыв – очень часто был разновидностью стяжательства.

- (Данебин) Я делал что мог, мне казалось, что мне не в чем себя упрекать.

- (Голос) Как это грустно, однако, когда упрекнуть себя не в чем. Это пустота.
С благодушной отрадой – то, как мужчина на женщину, то, как отец на дочку – смотрел ты на Нину оживленно, как малиновка на кусте, живущую весело, взбудораженную свеженькой, наливной юностью (а главное, непобедимой верой в нескончаемость этой юности) – смотрел ты и в который раз поражался этому чуду чудному. Глаза твои отдыхали глядеть на Любовь. Удивительно и весело было жить. Но и горчащее, неотчетливое раздражение чувствовал ты, разглядывая ее.
Это вчерашние аспирантки, которые без устали, волна за волной, преображались вот в этих желанно- прельстительных, во всю уже приспособленных для зачатия Мадонн, - они не просто свидетельствовали тебе, что Время идет, что Время проходит. Они свидетельствовали еще и об ошеломляющей, бесцеремонной к тебе несправедливости этого идущего Времени; годы, которые к ним, вот к этим девушкам, плюсовались, эти же годы уже вычитались из твоего будущего! Да что там! Годы ужасающе нарастали, наслаивались один на другой. Уныние и хандра частенько посещали тебя, делая раздражительным, резким в отношениях к окружающим и ты все чаще засиживался за письменным столом в отрешенной забывчивости, находился то ли в полусне, то ли в полуяви…

- (Данебин) Как ты прав! Ах, Боже! Я даже не помню, как пахнут ее волосы. А ведь я… Боже, что же это я? Непостижимо это. Жутковато. Но и не одним этим печально раздражалась душа моя.

- (Голос) Все чаще ранясь в последние годы знаками повелительностью Времени, - глядя, как вот твоя дочь и ее подруга Нина превращаются в прекрасных женщин и как женщины эти начинают словно бы спешно устремляться к жизни взрослых, ты все чаще поворачивался с вопросительным недоумением в ту сторону, куда течет эта жизнь. Ты все чаще ловил себя на одной и той же догадке, от которой сразу же было тебе нехорошо, растеряно и угрюмо становилось на душе: « А ведь нет в этом плавном, обстоятельном, величавом течении никакого смысла! Нет! Проста жизнь человеческая. Незатейлива. Печальна…

- (Данебин) Едва недобрые эти догадки посещали меня – все существо мое протестовало, несогласное, восставало против этой нагло-великой неправды! Я ведь знал – как и всякий сущий на Земле – что это не так! Каждой горячо живущей клеточкой своей плоти, каждым нервно дрожащим нервом я знал, я слышал, я верил: Это не так! Не должно быть так!
Сколько же потерянных душ ходят тут и там, что-то разыскивая, опасливо прячутся, чтобы снова появиться и снова исчезнуть.
Они были вокруг меня, я слышал их голоса, шелест их скольжений, видел цвет глаз, ловил усталые взгляды, я был заинтересован, вглядываясь в отрешенные лица; пытался поймать ответный взгляд и уловить в нем искорку, светлый луч доброй отзывчивости, но когда мне удавалось это, я видел лишь равнодушную усталость во взгляде и отрешение.
Редкий человек не дрогнул бы, не пал бы духом, не зашло бы сердце в неведомом страхе, словно бы разъяренный хозяин леса взял меня на прицел или водяной, живущий в болотах, пригрозил мне своим коварством.
- (Голос) Ты боялся?
- (Данебин) Нет, не боялся.
- (Голос) Ах, ты же смелый…
- (Данебин) Как сказать… Там надо еще посмотреть…
- (Голос) Где это там? Там… Ты смешной. Мы с тобой здесь, а не там. Так говоришь, мы где? Там или здесь?
- (Данебин) То есть как?
- (Голос) Ты же говорил: там посмотрим. Мы где? Еще не там? Здесь что же – поле Куликово? Или… Не тушуйся…
Спасти тебя может только сильная воля, способная побороть панический ужас, которым потрясен твой мозг, отказавшийся подумать, что происходит с ним, и не дающим тебе точную информацию, что тебе делать и как выбраться из этого там…, из дьявольского этого смещения, в который завела тебя нечистая сила и принялась водить.
То, что ты до недавнего времени считал свободой, о чем ты множество раз размышлял как об истинной свободе, кажется теперь смешным самообманом. Ты даже смеялся, отодвигая книгу написанную тобой, давшей еще недавно ощущение полного понимания свободы.
- (Данебин) Как проницателен ты, ангел. Если то, что я чувствовал среди родных и друзей, - несвобода, то я либо не мужчина и мне совсем опротивела эта свобода, в которой я до недавнего времени пребывал, либо я глуп и ничего не понимаю в жизни, не догадывался, что обманываюсь, принимая за свободу веселое и бессмысленное писание, убивающее мою душу усталостью…
Нет, я не хотел верить в это. Мне, счастливому в своей вселенской любви, чудилось, что мнимая эта усталость спадет с души, лишь только я завершу очередную рукопись.

- (Голос) Никто не слышал тебя и ты страдал, что тебя не слышат, чувствуя свою вину перед людьми, до которых ты не мог достучаться. Ты никак не можешь привыкнуть к своей красоте и смущаешься, если кто замечает ее в тебе. Ах, знаю, знаю, говоришь ты в себе, вы меня не обманете…
Чем старше ты становишься, тем менее ты знаешь, каким должен быть человек.
- (Данебин) Я и не знаю, каким должен быть…
- (Голос) Все проявления твои, все твои действия, убеждения, разочарования и мечты – все составляет суть реального человека-бога, вызывает в тебе чуть ли не детское любопытство, и ты с интересом наблюдаешь за всеми проявлениями непонятной жизни, оставив себе роль стороннего наблюдателя, который наконец-то отошел от дел и огляделся вокруг.
- (Данебин) Ангел, ты слышишь, ветер несет влагу мне в лицо, а река, в которой каждая живая душа от переизбытка жизненной силы стремится, как можно трепетней сосуществовать с миром и, взвившись взлетать из реки и, перевернувшись в воздухе шлепаться и уходить в глубину, чтобы разогнаться и снова взлететь. От этих всплесков, шлепанья, то тихого, то громкого, над рекою стоит неумолчный шум, точно в реке живут самые счастливые создания земли. Безмятежно и легко у них всех на душе. Оттого, наверное, и кажется мне, что эта безмятежная легкость льется серебряным потоком в мое сердце, переполняя жизнью и жаждой движения. И я замираю в неуловимом миге любви света и тени, в огромной синеве солнечного мира, который отдает всего себя без остатка мне…
Пламень души моей не знает себе равного. Хотя и шумит лес, и река, гремит на перекатах, поют птицы и стрекочут стрекозы и всевозможная живность, словно бы спорит со мною… Да где уж им! Такого как я – нет на Земле! (Поет: Ветер шелестом трав мою душу наполнит…)
- (Голос) Самое удивительное, что и этому знанию, и этой вере твоей нисколько не мешало, что весь несуразный уклад твоей жизни намекал совсем другое… И совесть-то твоя не мучила тебя, что отсиживался ты от Жизни за рукописями своими… Ты знал, и тебе придет свое время умереть, и думал только о убывающей своей молодости, готовя себя к неизбежному исходу. Ведь это именно и заставило тебя оставить дом свой, долг свой, убедив себя в том, что тебе обязательно надо уехать и привести себя в порядок и что лучшего места для отдохновения чем эта заимка, трудно придумать.
Ты верил, что снимешь и расслабишь нервное напряжение, которое не только твою дочь приводило в отчаяние, но и самого тебя приводило порой в слюнявую истерику.
Чувствуешь ли ты себя обманщиком перед людьми, поверившим тебе, ради твоего душевного воскресения, помогающих тебе в отъезде?
- Что ты, Ангел? Они разрыдались бы, узнай они о реальной действительности, в которую я, размечтавшись и позабыв обо всем на свете, вляпался. Если б, не друг мой, Юрий Федорович, выжил бы я или нет, не знаю… Именно это и сводит меня с ума, удерживая от следующего шага.
- (Голос) Жизнь прекрасна, если смотреть на нее с улыбкой. Нет, ты не знаешь себя! Ты не хочешь понять простой истины, что душа никоим образом не может раздваиваться… Истина в ней особенная. Ты ее вкусить не сможешь, но вкус ее узнает твое сердце и вот тогда-то и созреет плод. Плод этот тоже вечный. Этим плодом никогда не пресытишься, но сыт будешь… Ты сумел проститься с собой, с тем, вчерашним, чтобы встретиться с собой подлинным. Расчленение здесь оказалось условием цельности твоей, притом цельности не первоначальной, а выстраданной, расстаться с заблуждениями вчерашнего дня…
Все добрые дела, во имя истины и человечности ты свершал, пожалуй, за пределами здравого смысла. Тебя никак нельзя упрекнуть задним числом в твоих поступках. Ты шел и ехал долгие годы к самому себе. И это был твой подвиг – нравственно подготовленный подвиг человека, осознающего особенное, пронзительно-острое, родство с народной душой. Ты оказался в единой точке своей земного бытия и чудом, прорвал завесу времени, оказался вместе с народом.
Заблуждение твое в том, что ты и в нелюде желал найти прекрасное, наделяя его эмоциями, раскаянием, самосознанием и что, самое страшное – покаянием и любовью… Ты, неосознавая, помогал этим нелюдям, этим роботам, запрограмированных лишь на определенную деятельность и поступкам, дарил им божественную свою энергию, гармонию любви, разоружая себя и Род свой пред ними донага, поставил свой талант, свой божественный дар на службу нелюдям. И лучше бы тебе не быть писателем, а быть хирургом, плотников, лесником, наконец, быть, врачевателем трупов!.. Так говоришь: … ни в чем сущем мире зла нет?.. И злу необходимо добро?.. Необходимо…, ох как ему это необходимо! Вот оно и смеется тебе в лицо и всяко губит человека – ты его заранее оправдал, выдал им индульгенцию на все времена: Уничтожай народ мой, жги, расстреливай любовь, рушь красоту и гармонию – ни в чем сущем зла нет! Как же ты слеп писатель!..
В том-то и зло: своим добром служить увеличению зла и тем убивать добро…
Я приоткрою тебе тайну: количество душ далеко не совпадает с количеством людей, живущих на Земле в настоящее время. Это бесспорно. Очень небольшое сравнительно с общей биомассой, очень ограниченное число людей наделено душой. Это естественно и вполне объяснимо: потому что в крайне сложном и наверняка дорогостоящем производстве душ Боги не могли успеть за ростом населения Земли и осталось это производство на уровне давно прошедших времен, не развиваясь с тех пор, как развивалось производство материальных благ на Земле.
Я тебе признаюсь: я почти бесплотна, и только очень редко являюсь особо одаренным людям…


- (Данебин) Что-то подобное я предполагал, даже где-то читал или слышал, что в далекие времена пытались производить синтезированные души, которые якобы ничем не отличались от естественных…
Но мне что-то не верится в это, хотя, конечно, человек, которому не досталась душа, готов воспользоваться и искусственной. Но и тут закрадывается сомнение, многие ли нелюди, которым живется сплошь и рядом гораздо лучше и легче, чем естественному человеку, захотят расстаться со своим преимуществом. Зачем им брать себе эту очень капризную, ранимую субстанцию, реагирующую на всякого рода подлость, глупость, жестокость и прочие проявления низменной человеческой натуры, с такой болезненной и яростной, а порой и гибельной жертвенностью?
Нельзя, мой Ангел, исключить, что такая нелюдь, трезво поразмыслив над этой проблемой, подумала невольно: а на кой нам черт нужна еще эта бесплотная премудрость, с которой одни только хлопоты да треволнения!? Да на что нам и нашим детям эта дурацкая душа, пусть живут, как живем мы сами, не хотим, чтоб наши дети были несчастными…
Что уж тут говорить – дух захватывает, стоит лишь только предположить себе время, когда все люди будут одушевленными. Даже не верится в такую благодать, что человек будет способен хотя бы осмыслить, что душа действительно существует, что это не сказка, а сама реальность…
Вглядывание в себя со стороны, в свою душу и судьбу, лучше всего проецировать свое видение. В Слове отделяется лейтмотив личностного света от этой правды изображения и действия моего, засветившегося в реальности своих свершений и прозрений.
Как же рассматривать себя, свою душу, если не со всей доступной близостью и пристальностью, но и с необходимой отдаленностью, и отстраненностью? Живое лишь дает о себе знать своим присутствием, а ухватить различие живого и мертвого в понятии я не мог. Как будто жизнь так много забирала у меня – и сил, и еще чего-то, - что оставить ее я еще не решался. Казалось, стоит лишь отдалиться, потерять незримую нить с этим волнительным и мощным пламенем бытия – и остыну, озябну непоправимо…

- (Голос) Твои мечты – были одним из главных препятствий на твоем пути к Любви.

- (Данебин) А любовь что ж?.. Я очень ее ждал. Ждал с нетерпением, с надеждой, с волнением, с обидой, тревогой – со всеми возможными нюансами. А потом решал, что, верно, все напрасно. Ведь отклика не было.
Реальность, рвущая душу реальность. Без Любви словно и жизни не было. Все перевернулось. Все перестало быть.
Любовь была так далека от меня, что не только понять, но и расслышать едва ли было возможно. Находилась ли эта даль в пределах слышимости? Ведь столько всего во мне ни во что не воплотилось а замкнулось само в себе…

- (Голос) Что этот мир, эта жизнь для сердца, не омытого Любовью! Вечная пытка, растрата сил, накопления боли и ожесточения на все и всех. Но улыбается теперь душа твоя, омовенная великой, благодатной Любовью! Жаркое твое сердце бьется найдя отклик на свой зов, а Любовь отринет все чуждое и прихотливое… Видишь, как прекрасна сияет эта земля; и исчезли на ней все пределы расстояния и времени!
Пусть каждый идет по жизни влюбленным и верным Земле. Надо только верить в большее, что еще прекраснее, беспредельнее. Верить, трудиться, любить и жить. И в каждое сердце придет непоторопленная им красота.

- (Данебин) Я рассказываю о себе Ангелу, а его нет передо мной; это опять я обращаюсь к себе – и никто мне не отвечает. Жду самого себя, как другого человека? В этом нет ни разделения, ни сочетания…

- (Голос) Делай, пожалуй, все, что хочешь, - но, прежде всего будь таким, который может хотеть. Если бы мог ты быть иным, ты и хотел бы иначе. Все, что наполовину, портит твое целое.

- (Данебин) Тишина порой угнетаем меня, душит, и надо быть, по крайней мере, любящим, чтобы дышать в ней свободно. Собственно, это есть даже не тишина, это есть – молчанье. Тишина говорит, тишина бывает звучная, громкая, у тишины есть свои тональности и свои отголоски, только молчанье в самом деле немо, беззвучно, пусто.

- (Голос) Молчишь в скорби, молчат твои руки, глаза и загорелое лицо, только чувства твои не молчат, вопиют, но слышишь их ты один.

- (Данебин) Может в этой тяге к одиночеству есть просто любовь к самому себе, и только себя, столь безудержно люблю, что нет в душе моей места Любви Абсолютной?..

- (Голос) Нет в тебе чувства вины и не выискать его тебе в себе. Прекрасное существует, оно оживляет тебя, возвышает твою душу – но прекрасное ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть ты еще не можешь; ему нет ни имени, ни образа; оно мучительно и непонятно тебе, но оно посещает тебя в лучшие минуты твоей жизни… Главное в твоем одиночестве – не изоляция, а надежда, что изоляция будет сломлена.

- (Данебин) Как я любил ее красоту. Но и она не спасла меня от меня. Оставалось молчание.

- (Голос) Ты ошибся. Молчание – вещь кошмарная для тебя.

- (Данебин) Не у Любви ли научился я долгому, светлому молчанию? Или Любовь научилась ему у меня? Или каждый из нас сам изобрел его? Так глубоко дно молчания, что даже самая прозрачная вода Лены – не дает видеть его.
О, небесный символ души моей и ее радости! Моя Любовь течет через край в бурной Лене, бежит с Саян в долины. Слишком долго тосковал я и смотрел вдаль. Слишком долго принадлежал я одиночеству: так разучился я молчанию.
Весело сделался я устами и звуками Природы. И пусть сосуществует моя Любовь со всем окружающим меня Миром. Правда, есть пустота во мне, отшельническое, себе довлеющая: но поток моей Любви мчит ее с собою – к пресуществлению!
Здесь я на Родине и у себя дома; здесь могу я высказывать и вытряхивать все основания, здесь нечего стыдиться чувств, скрытых и скупых. Сюда приходят все образы, ласкаясь к моей речи и заискивая у меня; ибо они хотят скакать верхом на коне вместе со мною…
О, уединение! Ты, уединение, отчизна моя! Как блаженно и нежно говорит мне твой голос! Мы не спрашиваем друг друга, не жалуемся, мы открыто идем вместе дорогой Любви! Здесь раскрываются мне слова и хранилища слов всякого бытия; здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет здесь научиться у меня говорить. О, блаженная тишина вокруг меня! О чистый запах вокруг меня! О, как вдыхает эта тишина полною грудью чистое мое дыханье! О, как она прислушивается, эта - блаженная тишина, к стуку моего сердца!

- (Голос) Может и само эхо Души твоей… Э… Эхо!

- (Данебин) Может, и само эхо. Так вот в чем штука! Я так и знал! Прости, что звал тебя. Знаешь – это от Любви.

- (Голос) Любовь – не эхо! Не эхо! Не убивай Любви, гость нечаянный! Эхо? Это когда ты жене насолишь, а тебя из кухни – к чертовой матери! Вот – твое эхо!

- (Данебин) Позволь!

- (Голос) Не позволю! Эхо, это когда из могил я слышу – эхо? Ушедших эхо? Из космоса эхо? Любовь эхо? Да ты с ума сошел!

- (Данебин) Гори оно огнем эхо!..

- (Голос) Тише, разбудишь деревья…

- (Данебин тихо) А допускаешь ли ты, Ангел…

- (Голос) Я все допускаю. Без допущений не было бы и «Неизвестных разумных снов». Кстати, ты их видел?

- (Данебин) Прости, что?

- (Голос) «Неизвестных разумных снов» Циалковского! Знаком с «этикой вселенной», его же?

- (Данебин) Признаюсь, нет. Есть такая тайна?

- (Голос) Она ничем не отличается от земной. Разве утонченней. Впрочем, ты прав, мы ангелы незнайки в науке, но, смею надеяться, что моих знаний хватит для того, чтобы с полной определенностью сказать: тебе не дано, прости, писать о людях вселенной.

- (Данебин) Вселенная это – люди?

- (Голос) Ты не ослышался. Всегда, когда я задумываюсь о Вселенной, я ставлю себе вопрос: настолько ли важно это все для Вселенной, все что делаешь ты, насколько это важно людям Земли? Нашему с тобой разуму.

- (Данебин) И ты, Ангел, допускаешь, что не играешь в игрушки?

- (Голос) О нет!..

- (Данебин) Ну, довольно, довольно, мой Ангел! Мистика!

- (Голос) Мистика? Нет! Хочешь я расскажу тебе о деревьях?

- (Данебин) Валяй…

- (Голос) Деревья животворящие руки-легкие Земли, простертые к Небу. Они пьют утреннюю росу и грозовую влагу. А ветер нашептывает им тайную песню Земли и звезд – песню то грустную и ласковую, то шумную, рвущую облака, то пронзительную и зовущую. Деревья слушают и видят. Они запоминают и прячут в теле своем, услышанное. Они знают многое, и потому молчаливы. Их зрение обладает тончайшим слухом. В этом они сродни свету звезд – ведь и он рассказывает нам о событиях во Вселенной.

- (Данебин) Интуиция знания или подсознания?

- (Голос) думаю, интуиция оскорбится, если ты назовешь ее подсознанием; она – надсознание, руководящая нами, подсказывающая,- в мире ничего нет случайного, все взаимосвязано, многопричинно и многообратимо…
Вот и в тебе жива глубоко заложенная целебная сила, воля к здоровью, изначальный жизненный импульс – изгнать все болезненное; и задача моя – повысить волю твою путем Любви. Болезнь, есть нарушения Гармонии в тебе, опасный прерыв в ритмической смене прилива и отлива. В этом ты схож с деревьями… Вспоминает засохшее дерево былую свою жизнь на Земле – и вновь начинает утолять истомившееся во влаге тело. И начинает дышать и уже просит вселить в него новую жизнь… Ведь столько можно поведать людям, договорить, досказать. И умоляют извивы дерева на его срезах привести их в движение. Вот они уже причудливо выстроились, готовые к плавному, ритмичному хороводу. Вот почему ты не перестаешь любоваться деревянными домами, где каждый изгиб, выпуклость, впадина говорит тебе о глубинной жизни Вселенной. И глаза твои начинают разгадывать сокровенный язык Вселенной, мысль и чувства твои вызывают к жизни необычные новые образы.

- (Данебин) Спасибо теплому, щедрому вот этому кедру за его призыв к моей Любви! По-моему, Любовь, - это стремление удержать свою Вселенную, сохранить свою силу (не власть), свое «Я». Если Я должно исчезнуть, то пусть живет его продолжение в Любви; в любимой женщине, в любимом ребенке, в созданных с любовью творениях твоих.
Не остановить настоящее, а продлить его в будущее, заглянуть в завтра, достроить бытие. И каждый человек несет по жизни собственную мелодию: Гимн неувядания жизни, смелую ритмику творческих поисков в науке, технике, мелодии озарений в поэзии, симфонических созвучий в самой музыке. Ярчайшее воплощение стремления живого, разумного к бессмертию, к продлению настоящего. Душа не имеет возраста, душа рождается уготованной? И мне с моим Ангелом незачем уговариваться, он понимает меня без слов. Это только малый опыт языка, задерживает выражение души…

- (Голос) Нет, душа взрастает, но и взрастает со смертью! Только ей не нужен язык!

- (Данебин) Мы медленно бродим с моим Ангелом по отвесному берегу реки, по тропинкам в листвяничном лесу, по мшанинам, и тихо беседуем. Ангел так рад мне, так доверчив и прост, о, как он понимает меня.
Иногда забредает сюда, думаю, и душа Мефистофеля, верно чтобы подслушать (у тьмы всегда есть уши) – он не дослышит, у него дурные манеры, плохой вкус, ему бы все любопытствовать, но он, увы, глух и, смущаясь этим своим недостатком, сторонится и только наблюдает из-за деревьев за нами.
Мы бродим с Ангелом как молодые влюбленные, бесстыдно обнаженные, ведь душе еще никто не возвестил, что она нага, потому душе и не надо рядится в одежды…
Здравствуй, мой Ангел!

- (Голос) Здравствуй, мой милый, ну, что у тебя новенького? Что горюнишься?

- (Данебин) Ах, мой Ангел… Я не стану печалить тебя, вот возьми, я принес тебе цветы своего детства, красные жарки, которые растут

у нас по-над-Иркутском, в полисаднике моего родового дома, которого нет и в помине – в городе генеральное строительство – дома – все! – исчезли, как их и не было! А люди и не озаботились утратой.

- (Голос) Но у меня нет рук, мой милый. Да и ты… как же ты донес мне эти дивные солнцелюбивые цветы? Спасибо… Ах, были бы у меня руки, я обняла бы тебя, были бы у меня губы, я расцеловала бы тебя!

- (Данебин) О, нежная моя, дитя моя…

- (Голос) Ну, расскажи, что же происходило с тобой за ту вечность, что мы не виделись?

- (Данебин) Я был в горах Байкальских, мой Ангел…

- (Голос) Горы… я еще не знаю, какие они, я еще в них не была. Но видела, паря к тебе… Это такие скалы, как «якутские щеки»?

- (Данебин) О нет, горы… как тебе это сказать…
(Звучит романс «Я люблю тебя Жизнь, воскрешаюсь»

- (Голос) А ты ненароком не влюбился ли там?

- (Данебин) Что ты, прелесть моя родная, я без тебя не могу любить.

- (Голос) Я знаю. Как жаль, что я только в мыслях прихожу к тебе, но я не ухожу, значит, я всегда с тобой.

- (Данебин) Тут нет дней, тут есть лишь одновременность сосуществования разных ипостасей происходящего. Это одновременность существует и сегодня, и вчера, и завтра. А может, время вообще остановилось и я существую именно в том мгновении, когда оно остановилось? Я задыхаюсь, Любовь моя.
Здесь даже небо не то, что на Земле! Здесь все без запаха. Почему здесь все без запаха, Ангел?

- (Голос) Не знаю… может, разряжен воздух.

- (Данебин) Да, очень… Даже слишком… Тут очень широкие горизонты. Наверное, эта широта и гнетет, как ты думаешь? Что сталось на свете со всем и со всеми?

- (Голос) Верно Мефистофель подшутил над тобой и вверг в бездну, и, вместо ответов падают в ладони твои изможденные птицы, и ты обогреваешь их иллюзиями.
- (Данебин) Жизнь обнажена всеми своими страхами и мглами, но эти страхи не мучают меня; смысл, исходящий из постижения Истины, облекается в слова и плоть, глубоко обостряя и утончая чувство Земной красоты, придавая Жизни и особую ценность и особый смысл.
Бодрствуя над откровением, я не осознаю, ни затерянности, ни одиночества. Я слушаю тишину и вижу – взглядом воображения – Вселенную… - дающую головокружительное ощущение Гармонии, однако, не утомляющую жажду моей души, а обостряющую эту высокую страсть – неисчерпаемое счастье…
Отпущенная Временем Любовь безмерна во мне. Любовь терпелива. Любовь нежна. Любовь независтлива. Она не делает зла, не радуется несправедливости, а находит радость свою в справедливости. Любовь объясняет все, верит всему, Любовь надеется всегда. Любовь переносит все, никогда не уставая.
Но свое место на Земле отыскать не так-то просто. Оно то возникает в сознании, то скрывается почти, оставляя в душе моей смутное томление, ожидание чего-то светлого, родного мне; проявляющаяся во мне изредка: то ли сном, то ли реальностью…
Видение проявляется реальностью, плеском реки, дыханием леса, поступью хозяина леса, вздохи, шепоты и всполохи – но то и другое, нездешнее, дальнее оживает передо мною…
Лица, которых я никогда не видел – или видел давно? – передо мной возникают. Они, эти странные люди говорят, смеются и плачут – я не все, о, далеко не все их слова различаю. – то отдаляются в искрящуюся, напряженную небесность, а то наплывают, и я вижу каждую прядь волос, каждую морщинку и родинку… Откуда они приходят? Что хотят сказать? Есть ли они в реальности, эти люди, или живут только во мне, в непрочном полуденном видении?
А еще – непостижимое дело! – какой-то вдруг текст возникает! Он скользит нескончаемой строкой, откуда-то из синевы-света появляясь и в свете растворяясь… Я точно знаю, я могу поручиться: этого я никогда не писал! И торопливо пробегаю глазами по тексту, по золотистым строкам, по описаниям непостижимым и странным… И даже голос слышу – свой ли собственный? Чей-то другой? – Отца, деда голос, звучащий размеренно, ровно… Боже, что это есть? Зачем это? И почему же, очнувшись от видения, я могу потерять его навсегда?
Но видение мое длится. Солнце светит и жжет неимоверно – тень деревьев не спасает! – а я помню все время, что смотрю в Небо, и слышу, как вибрируют, как колышутся непрерывно крылья ангельские где-то рядом со мною…
Реальность наплывает из далекого детства, и такая яркая, такая живая, что даже чувствую, как слезы в глазах набухают – и окружающее перед веками серебряно, влажно искрится…
Яркий полдень оживляет меня у великой реки. Да ведь это тот самый день, когда, мальчиком лет четырех-пяти, я реку впервые вблизи разглядел!
Река Жизни! – не оттуда ль и запах я чувствую? – Я оглядываюсь на отца, несмело вхожу в воду… Берег, где я стою, обычный каменный берег, - но зато дальше, от самых ног, начинается что-то уже иное! Подхватывающее, и ветер, и всплески волн, и шум падающих в воду стаи уток, и огромное, текучее, под Солнцем горящее зеркало, что медленно движется, шевелится, течет предо мною… Ступаю осторожно, опасливо по воде, зачарованный смотрю, осознаю вдруг впервые, что движение это, теченье Реки – конца не имеет, не прерывается вообще…
Выхожу из воды, брызгаюсь – отец смеется, подбадривает… Забегаю поглубже – река завлекает, подталкивает меня за собою! Мгновенное в тельце моем упорство, сопротивление возникает – в своей остроте близкое к восторгу! – и я плыву обратно на берег… Успокоившись, бегаю по отмели, разбрызгивая Реку.
… А Река, река – видит ли меня? Протекая сквозь скалы, земли, леса и поля, протекая сквозь годы – может ли заметить малыша, который бежит по ее берегу, плывет вместе с ее волнами? Вот я перед нею, стремительно вырастаю, взрослею – и растворяюсь… И к каким берегам, каким далям утекает отражение детства моего? Потому что я мальчик – ныне заматеревший, издерганный и усталый, - верую-таки, что я, отраженный в Реке, так и останусь в водах навеки: мальчишкой – смеющимся, светлым…
Жизнь как форма преобразования энергии, вечна. Любой конечный срок для нее означает сиюминутный акт творения и непременно требует сиюминутного рождения бога, поскольку такой ограниченный срок, любой по длительности, все же бесконечно мал по-сравнению с Жизнью астрального Мира да и материи в целом. Понимаем ли мы связи возможных схем Жизни, чаще всего отрицая сам Дух и астральный Мир. Понимаем ли неизбежность повторяемости событий – на основе циклов и законов Неба. Не для образности ради образности, а ради истины.
Мое видение – это система представлений о движущих силах –«тайных силах» или богах – моего организма. «Бессмертные боги» - это и есть хромосомные пары, то есть начала, которые из поколения в поколение повторяют наследственные признаки человека. Вечный Человек, то есть человек в своей эволюционной совокупности, имеет повторяющиеся движущие силы – это и есть боги. Каждый человек в отдельности смертен, все в своей совокупности Человеки вечны. «Каждый» - это мой отец Сергей Константинович, моя мама Валентина Андреевна, мои деды, прадеды, прапрадеды, мои братья и мои дети, а все в совокупности мой Род Земли. Все в пресуществлении – есть Бог или Вечный Человек.
Теперь, спустя тысячелетия после своего видения, разглядывая, как сквозь призму бегущей воды, укрупненные события Жизни, с удивлением вижу в дрожи радостных слез, застивших мои глаза, воистину счастье свое, Любовь!
Река течет сквозь жаркий полдень и утки снуют, крякая и переговариваясь, на миг, вызывая на воде буруны и волны. Я хожу по берегу, я кидаюсь со смехом и визгом в набегавшую на меня волну, и плыву, и сосуществую – а Река все течет…
Я не верю, что Река сможет течь без меня так же полно, спокойно и счастливо, как и со мною, с моими мыслями, грезами о воде. – с тем смыслом, что я волен вложить в ее глубинные сильные воды… Ей будет все время чего-то недоставать – Ей, огромной, взволнованной, словно не будет вовеки покоя!
И будет искриться опять бурунами волн, в разливные дожди с Саянских гор налетающих, снова будет нести свои сильные воды, словно голоса моего, оклика с берега ожидая! Не услышав, не разобрав, двинется к Ледовитому океану, такая растерянная, такая вдруг одинокая… Ничего Река, ничего: еще будет и мой приезд к Тебе, и прикосновение мое, всего моего тела, в водах твоих ласкающих, дарующих мне и силу, и энергию на вечную Жизнь, и некий извечный продлится Сварожий круг, подвигая нас на новые, неведомые ныне для нас открытия… Жди меня, Река: непременно я снова ступлю в глубокие, воскресающие воды Твои…
Будь полна счастливых рождений – потому что, Жизнь не проходящая, лежит в нас, пред нами, манит, ждет, Любит и только хорошее обещает…
(Среди деревьев возникает женщина, вся в белом. Данебин вглядывается в нее. Звучит ангельский женский голос: Романс «Другие с очами и личиком светлым»…

- (Данебин) Здравствуй, моя милая радость, мой Ангел

- (Голос) Здравствуй. Но мы уже здоровались?

- (Данебин) Но у тебя знакомый голос… Ты ждала меня?

- (Голос) Да.

- (Данебин) Тогда садись ко мне в лодку. Я увезу тебя далеко-далеко…

- (Голос) Куда, любимый?

- (Данебин) Я и сам не знаю – куда. Смертному не дано знать, да и некуда увозить своих Ангелов.

- (Голос) Нет, так нет. Будем с тобой здесь. Ты огорчился?

- (Данебин) Немного.

(Женщина, это – Нина, приближается к нему и прикасается к его руке)

- (Нина) Здравствуй, любимый. Ты с кем-то разговаривал, мой родной?

- (Данебин) С тобой, должно быть… Дай мне твою руку, девочка моя!
Вот оно - наливное яблоко в моей руке, спелое золотое яблоко с холодной, мягкой бархатистой кожицей. И деревья кивают мне, с широкими ветвями, крепкие волею, согнутые до опоры и подобные алтарю для усталого путника; как будто красивые руки несут навстречу мне колыбель – колыбель, открытую для восторга моего стыдливого, почтительных глаз моих; не настолько загадкой, чтобы спугнуть мою Любовь, не настолько разгадкой, чтобы усыпить мою бдительность: Человечески – доброе настоящее утро!
Неукротимая во мне, во всем сущем, живом, строптивая и капризная, впрочем, естественная страсть, ею и утверждается Жизнь…

(Нина) Ты прости меня, любимый. Я взяла и поступила впервые не так, как думали родные: бросила все, сына на Олю, работу, помчалась к чертям на кулички, в тайгу, в горы, к тебе, к не мужу даже, так, но к отцу моему и моего сына, к Любви! И я здесь… А, грош цена людской жалости, мне по себе известно. Что прибудет моим, от добренькой, жалостливой дочери; дочь-то капризная, прихотливая. Пустившаяся в догонялки за убежавшей любовью… понимаю, женщину не красит хула, брошенная на родных. Они и сыну моему внушат, осудить меня, недобрую, непутевую мать…
Вот и ты глядишь на меня, любимый, как на натуру, натурой же за сеанс берущую! Но я не позировать тебе, я не к писателю-скульптору пришла через все эти леса и горы. Я вовсе не я, если тебя не вижу.

- (Данебин) Не казнись и не плачь… Здесь я наблюдал, как брали затравленную рысь : прижали рогатинами к земле, цепкие лапы перевезали веревками… И рысь вдруг перестала сопротивляться. Охотники говорят: «потеряла свой рык». Умей рысь плакать, она и тогда не выдала бы слез, а ты пролила целый дождик… (Целует ее в глаза, в губы. Крепко вжимает в себя)

- (Нина) И вот-вот взрычу!..

- (Данебин) И правильно сделаешь! Любовь пристрастнее всех страстей человеческих.

- (Нина) И непримиримее! Она не желает считаться ни с каким третьим лишним… Буду откровенна: Ее имя неотступно преследовало меня… И когда она наконец оставила твой дом, уехав с моим отцом, я очень обрадовалась. В моем воображении возникала масса чудесных образов… Я ждала тебя, взволнованная и нетерпеливая. Первые ночи не могла уснуть до утра, надеясь, что ты придешь. Но, увы! Глупо, правда? Это меня беспокоило. Я боялась открывать глаза.
Я удерживала твое лицо, родную улыбку. Я прикасалась к твоему телу, которое мне дорого, я чувствовала его и радовалась этому. Мне было необходимо осязать, чтобы любить. Без осязания я не могла быть уверена в существовании самой себя. Я мечтала о том, что могло бы быть, но возвращалась к тому, что есть. Я не мечтала жить с тенью. Она лишена субстанции, а тепла тем более…
- (Даннебин) Любовь моя, живи настоящей Жизнью.
- (Нина) Да, любовь моя… Да, любимый! Как это прекрасно чувствовать себя родной…
- (Данебин) Но, хочешь ты или нет, любимая, третий всегда с нами: в городе и тайге, в кабинете и даже – экая неделикатность! – возле ночного ложа, его нельзя отогнать, отослать ко сну, в него не запустишь туфлем, - напрасный труд! Потому что он в нас самих и с нами пребудет. Вглядись в себя и окажется, что он совсем не был лишним, третьим, нам всегда до него было дело и этот третий – Бог, пресуществляющий в нас единство Любви!
(Приближается Юрий Фомич)

- (Нина) Я хочу выпить вина… (появляются бутылка вина и бокалы) Открой, пожалуйста, родной!..

- (Юрий Фомич) Друзья мои, если бы я не смог поднять бокал вина вместе с вами, я чувствовал бы себя самым одиноким человеком в мире… Извините, красавица, я был до глупого, однако, не справедлив по отношению к вам, простите любезнейше… (Наполняются бокалы) Благословляю вас, дорогие моему сердцу человеки и прошу благословить меня…

- (Даннебин) Благодарю, друг, за твою веру в меня. Ты разделил мои дурные поступки, мою расстеряннось, ты приютил меня…

- (Юрий Фомич) Если мой друг счастлив, я счастлив вместе с другом, пусть Бог благословит всех нас – быть любящими!..



К О Н Е Ц
С. Троицкий,
Иркутск, 1972 год.