Так пробуждается чувство патриотизма.

У каждого человека своя история. И эта история не может существовать вне привязки к конкретной местности. В результате многолетних бесчеловечных опытов на школьниках и студентах было научно, статистически достоверно доказано, что человеческий мозг просто физически неспособен удерживать в памяти больше десятка дат, и мы вынуждены делать топографические зарубки на шкале времени, чтобы донести до благодарных потомков летопись своего жизненного пути. Размытые и подчас невнятные формулировки типа: это было, когда мы жили там-то; это было, когда мы переехали туда-то; это было, когда я работал тут-то; это было, когда в этой речке еще можно было купаться; это было, когда местный народец был еще не такой гнилой; - частенько заменяют стройную строгость цифр. Но, ухватившись за них, дату кое-каких событий можно восстановить, например, заглянув в паспорт или попросив в отделе кадров на минутку свою трудовую книжку. Ну а даты других,- уже, пожалуй, восстановлению не подлежат и доставят много проблем с датировкой для историков не только будущего, но и настоящего.

И хотя во всем ходе событий неизвестной переменной всегда присутствует чужая воля, некоторые из них в своем зачатии, развитии и развязке принадлежат по преимуществу нам одним.
Это, конечно, первая любовь. Платоническая любовь.
Школа за цирком, во дворе которой мы в восьмом классе на уроке труда высадили аллею молодых березок, которые теперь такие большие. После уроков я и еще двое-трое таких же несчастных мухой мчимся домой, седлаем велосипеды и нагоняем стайку наших дам сердца на полпути домой и крадемся за ними на почтительном расстоянии и прячемся за что придется, стоит хоть одной повернуть голову в нашу сторону.
Первая плотская любовь.
Станное дело. Теперь, когда я совсем большой, я точно знаю, что в наших краях 364 дня в году либо хмурится, либо просто идет дождь, и так было и будет всегда. Но почему же когда я вспоминаю о каникулах на деревне у бабушки, эти дни восстают в памяти насквозь пронизанные теплом и солнцем. Это поле, полого спускающееся от огородов деревни, в которой жило бог весть сколько поколений моих предков. Два давно заброшенных крытых соломой лабаза. О,сколько разгоряченных тел обдувал запахами цветущего разнотравья ветерок, пробивающийся под стрехами! А справа ледяная речушка с редкими омутками, скорость выхода из которых вопреки всем законам физики больше скорости входа. А дальше, через большое шоссе, еще одно поле, упирающееся в темный, дремучий сказочный лес. И немного наискосок через поле и дальше по кромке леса другая река, побольше, встречающая трехметровым обрывом. А на другом берегу большая песчаная отмель, золотой тенью уходящая в глубину излучины. И солнце, солнце, солнце.

Есть еще один этап большого пути, который каждому приходится пройти самому, в одиночку.
Мальчонкой, завороженно глядя как дядя Вася ловко меняет камеру у велосипеда, я восхищенно думал: неужели все взрослые такие умные!? И позже все годы хождения в школу (ту самую, за цирком, во дворе которой мы в восьмом классе на уроке труда высадили аллею молодых березок; боже, до чего же они теперь большие!) я вглядывался в лица серьезных дядь и теть, пытаясь понять, какие высокие думы и чистые помыслы морщинят их лоб, как выглядит и из чего состоит тот мир великих свершений ума и духа, в который мне предстоит войти, когда я, наконец, стану взрослым. Хотя уже к концу школы мою юную душу и наполняла временами какая-то смутная тревога, но и учась уже на факультете со зданием находившимся недалеко от стен древнего Кремля, сбоку от которого торжественно опускалась к Волге широкая лестница, я все еще заглядывал в глаза прохожим все с тем же немым вопросом.
Но потом, когда в течение каких-то десяти лет на моих глазах неглупый, работящий и во многом Великий народ распался на разрозненные стайки хорьков, растаскивающих по своим норам тело белое, холеное вскормившей их матери, все встало на свои места.
Стало совершенно очевидно, что предполагаемое обиталище высоких дум на самом деле населяют обыкновенные рыжие тараканы. И когда они у внутренней стенки лобной кости в очередной раз созывают вече для выбора нового посадника, лицо домовладельца становится особенно глубокомысленным. Да и не лицо вовсе, а кожно-мышечный мимический комплекс, находящийся на входе пищевой трубки.

Как же долго я лечился от своего юношеского дебилизма!
Но теперь я спокойно и открыто, с добродушнейшей улыбкой смотрю в глаза каждому новому человеку, изначально полагая, что передо мной либо дебил, либо мерзавец.
Пока не доказано обратное.
И только одно напрягает и мешает полноте счастья. Это то, что эту же самую теорему тебе придется теперь постоянно доказывать себе самому, и окончательное решение может быть найдено только с последним ударом твоего сердца.

И вот когда в один прекрасный момент все это: И школа за цирком, во дворе которой мы в восьмом классе на уроке труда высадили аллею молодых березок ( Ну почему они теперь такие большие!). И лабазы. И месяцы безработицы. И завод топливной аппаратуры. И «бывшу мне на море, явилась буря». И непроходимые завалы снега на уральских перевалах. И рейд Азова. И белые ночи в Царском Селе. И годы безденежья. И могучая стремнина Волги у Волгограда. «И да ни внидут в сей храм ни аммоняне, ни амминяне и да не выблядки их до десятого рода». И буксировщик «Антей», шлепающий по узкой полосе Волго-Балта, зажатой между двух стен как-то угрюмо молчащего леса.
И хорьки, хорьки, хорьки…
И вот когда в один прекрасный момент все это, или что там у тебя лично, сольется в едином вихре и материализуется в нечто большое и пока еще теплое и всей своей задницей так устало опустится тебе на грудь, что искорки посыпавшиеся из твоих глазок разрисуют яркими разноцветными всполохами весь потолок, и ты в этот миг страсно возжелаешь для этой простой деревенской бабы лучшей доли и даже захочешь хоть что-нибудь для этого сделать, то не пугайся, дружок.
Так пробуждается чувство патриотизма.