Украинская новелла

Кто хочет понять обиженных и отверженных, тот должен учиться сострадать.

Перед началом занятий студентов четвертого курса политехнического института направили на сельхозработы по уборке кукурузы. Мы приехали в Березовский район в хозяйство, которым в прошлом руководил гремевший на всю страну председатель. Его приемник тоже, по всему было видно, деловой человек и крепкий хозяин. Вокруг был порядок, и царила высокая дисциплина колхозников. От студентов, кроме головной боли, проку было мало, но и отказываться от помощи вышестоящих органов было как-то не с руки. Конечно, два десятка этих молодых и здоровых людей можно было бы с успехом использовать на разных подсобных работах, но это категорически было запрещено: помощь предназначалась только для своевременной уборки урожая кукурузы.
На следующее утро нас покормили в колхозной столовой. Подали картошку с мясной подливой и кипяченое молоко с медом вприкуску. И ко всему этому на общем столе красовались два больших круглых каравая свежего хрустящего хлеба. После завтрака приехал председательский “бобик”, который в два приема доставил нашу группу на кукурузное поле. Каждому бригадир определял “рядок”, который начинался у межи и заканчивался у видневшейся вдали скирды соломы. Пройдя свой рядок и доставив собранное к общей куче, каждый был волен распоряжаться собой по собственному усмотрению: нежиться под осенним солнцем на соломке или играть в карты.
Аккордный способ организации труда вызвал всплеск 'энтузиазма. Ребята вскоре стали управляться со своим заданием к обеду. И, пообедав, помогали отстающим девушкам осилить свое задание. На обед привозили горячую пищу, а ровно в пять часов вечера прибывала машина, которая доставляла нас к правлению колхоза.
От такой жизни студенты быстро похорошели, порозовели и стали друг другу еще больше нравиться.
Вся эта история вызывала недоумение и воспринималась посторонними с недоверием.
Но ларчик открывался просто. У председателя колхоза училась в медицинском институте дочка. Ее заслали в самый дальний район, там шли дожди, она не взяла с собой теплой одежды. Она звонила отцу, что ночует со всей группой в холодном клубе, а в столовой ничего есть невозможно. Безмерно любящий отец переживал, мучился, и всю свою любовь и заботу обратил на наших девушек.
Расселили нас в домах переселенцев из Западной Украины, а девушек в теплом колхозном общежитии. В то время на краю многих сел вдоль дороги тянулись строгие ряды стандартных из белого кирпича и под шифером небольших домов, предназначенных для западных переселенцев. Это унылое однообразие долго будет резать глаз своей убогостью, отсутствием тепла и обустроенности человеческого жилья. Ни деревца, ни цветочка, никакой живности. Люди, покинувшие свой очаг, были замкнуты и малообщительны и одновременно доброжелательны и признательны к принявшим их соотечественникам. В работе они были безотказны и скромны в своих потребностях.
Разводящий от правления определил нас с товарищем в крайний по улице дом, хозяйка который все-таки называла хатой. Она приветливо пригласила нас пройти в предназначенную нам комнату. Говорила она на чистом певучем украинском языке, который мне не приходилось до сих пор слышать. И внешность у нее была потрясающе необычной. Казалось, что сама мадонна сошла с картины средневекового художника или иконы того времени. Узкое аскетичное лицо в обрамлении черных волос, большие карие глаза с выражением бесконечного смирения и затаенной душевной боли, тихая не акцентированная речь, сдержанные движения.
Когда мы вошли в дом, меня поразила обстановка крайнего убожества и бедности человеческого жилья. Казалось, сам воздух был пропитан этой нищетой и отсутствием элементарных признаков хоть как-то обустроенного быта. В предназначенной нам комнате были свежевымытые пол и окно. В углу стоял квадратный стол и один стул. К окну тяготели две железные кровати с постелью. Все говорило о том, что эта обстановка была только завезена из общежития. Венчала интерьер сорока ваттная электролампа на шнуре под потолком.
На половине хозяев виднелся неказистый стол и грубо сколоченные лавки вдоль стен, покрытые домоткаными ковриками. Вся кухонная утварь и предметы сельского сервиза громоздились на припечке у плиты.
Мы разместили в углу свои нехитрые студенческие пожитки и, усевшись на край кровати, со скрытым удивлением поглядывали на этот до предела скромный сельский быт. Неслышно вошла хозяйка.
- Хлопцi, може вам зiгрiть води вмитися з дороги?
Мы, конечно, были не против умыться, и пока грелась вода, пытались ближе познакомиться с хозяйкой.
- Не богато живете, хозяюшка, – сказал я, – видно колхоз не балует заработками вас с мужем?
- Що ви? Предсидатель у нас добра людина. Вiн робить усе, що може, якби допомогти менi i моїм дiтям. А чоловiка у мене нема. Його вбили злi люди.
- Бандеровцы, – включился в разговор мой коллега, явно намереваясь развить знакомую ему тему.
Она печально улыбнулась и с горечью в голосе произнесла:
- Нi-i. То свої. Бендера був далеко вiд нас. Далеко за пiвнiч прийшли бувший староста, заможний вуйко Стефан. – Тут она запнулась в тяжком раздумье и затем добавила. – I наш кум Петро там був. Вони покликали чоловiка на вулицю на поважний разговор. Там вони знущались над ним, выкололи йому очi i повiсили на деревi перед калиткою. На груди йому вони прикололи записку: “Бiльшовистському прихвостню – божья кара”. А самi збiгли до схрону у лiсi.
Задохнувшись от горя, она понизила голос до шепота:
- Боже праведний! Який вiн прихвостень? Роботы у селi нема, дiти голоднi плачуть – от вiн i пiшов записуватись до колхозу. Вони йому це не простили.
- И что же дальше?
- Недiлю бiля нашої хати стояв охоронець. Влада прислала. Потiм менi з дiтьми предложили переселитися сюди до вас. Спасибi, хату дали. I робота єсть. И люди хорошi. А душа за рiдным краєм все одно болить. Але те вже таке, грiх казать!
Я с восхищением смотрел на то, как эта несчастная женщина может так буднично и просто говорить о своем невообразимо страшном горе. С другой стороны, я понимал, что ее измученная душа дождалась того, с кем она может просто, по-человечески, поделиться своей болью. Мы еще немного поговорили на разные житейские темы, и она, как будто освободившись от своего оцепенения, просветленная ушла на свою половину укладывать своих четверых детей спать.
Проникшись сочувствием к необыкновенной судьбе нашей хозяйки, мы с моим товарищем, не сговариваясь, старались помочь ей в ее домашних заботах. Починили калитку, таскали воду из колодца, заменили “жучка” в предохранителе электроосвещения. Вечерами проверяли уроки ее двух не очень успевающих учеников. Она тушевалась и смотрела на нас с восхищением как на божьих посланников.
Однажды после позднего посещения общежития наших девушек я, выйдя в сплошную сельскую темноту, оступился и серьезно поранил ногу. Поэтому несколько дней не мог ходить на наш ударный объект и коротал время в одинокой днем нашей обители. Как-то к вечеру к нашей хозяйке зачастили женщины из соседних домов. Они громко по-украински переговаривались и, уходя, оставляли какие-то свертки.
Перед сном хозяйка зашла к нам и обратилась ко мне с просьбой. Завтра с утра ей на поле, а к нам придет человек, который будет выполнять заказанную женщинами работу. Так она просит меня присмотреть за ним и разрешить работать на нашем столе.
К девяти утра прибыл небольшого роста и средних лет человек с брезентовым саквояжем в руках. Странно подвижный в своем неопределенного цвета костюме и светлой рубашке – “бобочке” он был похож на человека, который впервые оделся в чужую одежду и пришел на званый обед. По крайней мере, мне это так казалось. Он непринужденно поздоровался и деловито приступил к работе. Передвинул на средину стол, разложил на окне свои принадлежности, поставил на стул бутылку московской водки и небольшую металлическую стопку, которая обычно входит в арсенал рыбаков и охотников. Затем развернул один из принесенных свертков, извлек из него белую простыню, разгладил ее на столе и наложил на нее подобранные по списку шаблоны. После этого открыл банку с краской, опорожнил стопку водки и, произнеся какое-то стихотворное заклинание, начал священнодействовать.
На моих глазах один за другим рождались шедевры шаблонно – художественного искусства. На крахмальных простынях чудесным образом появлялись сказочные пейзажи, диковинные цветы, оранжевые лебеди, целующиеся голубки и прочие ласкающие взор атрибуты прикладного творчества. Полулежа на кровати, я с нескрываемым интересом наблюдал эту картину. Мастер, в свою очередь, не вступая со мной в разговоры и не отрываясь от своей работы, бросал в мою сторону короткие взгляды, чтобы убедиться, что он производит на меня должное впечатление. После третьего глотка (я заметил, что он не опорожняет стопку за раз) наступил пик вдохновения. Движения его рук стали более энергичными и профессионально вымеренными. Набрав полные легкие воздуха, он начал громко и вдохновенно декламировать на память бесконечно длинное творение тюремной героической лирики в духе “Разбойников” Шиллера. Затем последовали разные по объему творения, но он так мастерски переходил от сюжета к сюжету, что я это мог уловить только по изменению поэтического размера стиха. Иногда эти переходы он приурочивал к опорожнению очередной стопки. Звучали душещипательные стенания по поводу загубленной молодости, попранной любви, тоски по птичьей свободе или мечты по далекой и желанной воле, переживания по поводу ожидающих возвращения блудного сына стариков отца и матери, огорчения по адресу коварства женского сословия, предательству любовниц и подельниц. В мистических мотивах слышался Блок, тоска по родным краям Есенина, романтика женской верности Симонова и мужской солидарности Поженяна. Но во всей этой тюремной поэтической антологии, по-моему, господствовал демонический дух и размер поэзии Лермонтова. У меня не было сомнений, что предложенное мне четырехчасовое попурри есть литературное подражание мастерам со стороны стесненной тюремными стенами поэтической души. Не было также сомнений в феноменальной памяти чтеца, который за такое длительное время и при таком количестве тематических переходов не допустил ни одного сбоя. Оставалось сомнение, написал ли он все это за свои пятнадцать лет заключения или осилил тюремный фольклор своей недюжинной памятью? Я прямо спросил его об этом. Он криво усмехнулся и ответил:
- Все, что не украдено – мое.
В состоянии творческой эйфории он допил последний глоток живительной влаги и засуетился.
- Скоро прибегут мои дорогие бабоньки. Ты мне поможешь сложить продукцию, – сказал он таким тоном, как будто я был определен ему в подмастерья.
К назначенному часу заказчицы дружно прибыли. Он выдавал им свои произведения согласно списку и заказанному сюжету. При этом он небрежно принимал у них деньги и не разглаживал их любовно, как это обычно делают частники, а, скомкав их пальцами, отправлял в карманы брюк.
Когда к вечеру пришла моя довольная хозяйка, я ее спросил:
- Где вы откопали такого редкостного экземпляра?
- Та вiн сам приблудився до нашої Марiчки чортiв арестант! Все читає коло неї свої вірші, а вона, дурьоха їх слуха. Це ж пропаща душа!
Так, пребывая среди людей земли, ассимилируя в их среду, мы проникались их заботами и присоединялись к их переживаниям. А время нашей командировки незаметно истекало. Мы уже окончательно вытоптали поле вокруг заветной скирды и считали последние живые еще рядки кукурузы.
В день отъезда наша хозяйка впервые сняла свою заношенную рабочую куртку и надела светлую шерстяную кофту и на голову пеструю шелковую косынку. Она стояла в дверях своего дома, не смело пыталась махнуть нам рукой и смотрела нам во след своими большими благодарными библейскими глазами, затуманенными слезами прощания.
Мы беспечно смеялись и громко выкрикивали какие-то ободряющие слова.


›²š