7 колен проклятого рода

Историю эту мне поведал человек, которого ныне уже нет в мире живых; я привожу её вам ровно в том виде, в каком он рассказал её мне перед своей смертью.
Некогда в царской России, во второй половине XIX века жил один довольно зажиточный купец, который практически никогда не испытывал никаких материальных затруднений, и у которого всегда звенела, пела звонко монета в глубоком, не прохудившемся кармане. Был ли он барского рода изначально, или же дворянский титул был присвоен его роду сравнительно недавно – этого уже не узнает никто.
Говорят, что человек этот был до крайности скуп, и весьма высокомерен – однако же, как торговец был он честен как с самим собой, так и с остальными, и всё своё добро заработал сам, без чьей-либо помощи, не украв ни копейки. Вряд ли его любили, но пользовался этот смертный бесспорным авторитетом и уважением – как в кругу своей семьи, так и за её пределами, в кругах иных, влиятельных и властных.
Однажды к этому купцу обратился за помощью его соремесленник, и неизвестно, дружили ли они ранее меж собой, или же нет. Но эти двое знали друг друга, и знали хорошо – и отчего-то тот, второй был абсолютно уверен в том, что первый не откажет ему в его просьбе: настали непростые, и даже смутные времена.
Бывает так, что даже у сильных мира сего случаются трудности, и второй купец попросил у первого взаймы – денег или ещё какого добра, будь то скот, земли либо недвижимость.
– Я всё отдам, я всё верну, – Просил и умолял тот, кто нуждался именно сегодня. – Ты ведь знаешь, что ассигнации я не пропью, не прогуляю, и не проиграю в карты; с лихвой всё возвращу и возмещу.
Но непреклонен был сегодня тот, к кому пришли; глух и нем к просителю купец.
– Вот, мы двое лучших в своём роде; у нас двоих товар и свеж, и красен; вдвоём мы в городе весь рынок держим, и ярмарки предивные готовим. Вдвоём, мы вместе начинали – хоть и порознь уже давно. Но думал я, что друг друга не забудет.
Молчанием служил ответ, и напряжение лишь возрастало.
Тогда озлобился, осклабился в отчаянии своём великом проситель, и крикнул так, что эхом трижды отдалось в ушах:
– Будь проклят ты, весь род твой до седьмого колена! Да познаешь ты всё то, над чем так рьяно насмехался! И тебя, тебя коснётся та нужда, в которой ныне пребываю я!
Обедневший купец был спущен с лестницы, выдворен из усадьбы прочь. Доселе неизвестно, что с ним сталось, приключилось: одни сказывают, что замёрз; другие – что околел от голода.
Что же до купца жадного, купца бессердечного, то поначалу ничего противоестественного не происходило – ни с ним самим, ни с его чадами, ни с его делами. Он всё так же медленно, но верно шёл в рост – больший, нежели прежде, и та история, когда два купца рассорились оттого, что один не дал на время денег другому, вскоре несколько позабылась.
Время шло, и случилось так, что при детях или внуках старого купца несчастная Россия разодралась надвое, ибо явились в этот мир и белые, и красные. И пока белые продолжали отстаивать всё то изначальное, первородное, и хоть чуточку святое, красные поклялись извести на корню всю элиту, всю богему, всю аристократию, всю интеллигенцию боярскую.
Потомки купца были жестоко раскулачены красными, которые отняли у них всё то немногое, чем они владели – ибо к тому дню, к началу 20-ых годов XX века тот купеческий род постепенно угасал, мельчал, беднел, скуднел.
Но и это было ещё не всё: тело купца перевернулось бы в гробу, узнай оно о том, что случится вскоре и что произойдёт позже – наступил страшный 37-ой год; год отсчёта массовых репрессий. Начало конца, когда свои предавали своих же, когда врагов народа расстреливали, а их семьи ссылали в специализированные лагеря вдали от их родных мест.
Так не повезло и прабабушке последнего из купеческого рода: её, родившуюся в Саратове, вместе с новорождённой дочерью выдворили из Воронежа, выслали насильно в степной край, центр которому – город Акмолинск.
Казахская земля оказалась крайне суровой и неприветливой: после вполне умеренного климата Поволжья этих двоих ждали края, которые летом прогревались до тридцати градусов, а зимой остужались до такого же значения, но с обратным знаком – и эта огромная разница температур чудовищно негативным образом начала сказываться на здоровье. Сильнейшие ветра, от которых ни скрыться, ни спрятаться; резко континентальный, совершенно непредсказуемый климат били по больному, по наиболее слабому, и было это до крайности непривычно.
Однако потомки знатного рода не являлись изнеженными, инфантильными особами – они закалились так, как закаляется сталь в руках умелого мастера. Женщина работала, не покладая рук; она знала, что такое трудодни. Она сажала тополь, и выполняла другую, гораздо более тяжёлую работу, и её рабочие руки были все в мозолях. Её дочь была ей под стать – они не упали, они не сломались; они неоднократно доказывали, из какого благородного они рода. Это проявлялось в их манерах, их поведении; во всём. При всём при этом они казались очень простыми, и невозможно было догадаться, что некогда их предком являлся человек очень богатый и очень властный.
Эти упрямые поволжские немки оказались невероятно живучи, и ночью, тайком от всех, пока никто не видит, тихо молились Богу на лютеранский обряд – в те страшные годы господствовал агрессивный атеизм; это были годы, когда стыдно было признаться, что ты – немец по национальности, поскольку перед всеми прочими ты, несомненно, фашист, и «как же тебя только земля носит».
Время шло, и бабушка последнего из их рода вышла замуж – и с каждым браком, отпрыск к отпрыску немецкая кровь в их роду неумолимо мельчала, наполняя жилы русской, украинской и белорусской кровью. Уже бабушка говорила по-русски без акцента, и с удовольствием пела русские и украинские народные песни. Её голос был хорош.
Казалось бы, с амнистией все репрессированные начнут новую жизнь, но нет: проклятие рода довлело по-прежнему над потомками немилосердного купца. Бабушка родила сына, и всё бы хорошо: она – заведующая центральной столовой, а её муж, простой сантехник, дослужился до заместителя начальника КСК. Вот только её мать, четвёртое колено, стала тяготиться тяжёлым недугом – у неё выявили водянку. С годами она стала тучной и грузной; ей было тяжело передвигаться.
У пятого колена ожидалось прибавление: бабушка ждала ещё одного ребёнка. Но жить стало хуже, словно проклятие вошло в новую фазу: муж начал стремительно спиваться, его брат загремел в тюрьму, его сестру сразил паралич (в результате которого она стала хромать и с трудом говорить), а она сама, его жена теперь работает не в столовой, но в психбольнице. И настал тот день и час, когда её, беременную, избила психбольная...
Брат прабабушки по отцу, который дослужился до генерального директора соседнего совхоза, и её сестра по отцу, что заведущая складом, несомненно, помогали, но жизнь всё равно шла под откос: пятое колено родило девочку с огромным родимым пятном розового цвета на правой лопатке, мать последнего из рода. В семье девочку невзлюбили, словно она была виновницей и причиной всех бед и трудностей, что свалились на голову этого семейства.
А ситуация становилась всё более безрадостной: пятому колену, бабушке ставят один страшный диагноз за другим: «сахарный диабет», «вялотекущая шизофрения», и это только те, о которых знал последний из рода. А по достижении шестым коленом, Ириной семи лет её бабушка, подвергшееся репрессии четвёртое колено умирает, и этого человека она оплакивала пуще всех, поскольку бабушка любила её сильнее, нежели собственные родители – родители хорошие и прекрасные, но венцом считающие лишь её старшего брата, поскольку он есть первенец.
Алкоголизм обрушился на весь род дедушки, и жизнь становилось просто невыносимой. Каждый день маленькая девочка выбрасывала бутылки, тащила в одиночку пьяного отца домой и ругала всех его собутыльников-«друзей», не пуская в дом, который постепенно превращался в проходной двор, дверь которого уже практически не закрывалась.
– Ибо пить ты будешь беспробудно, – Проклинал в своё время, много лет назад гордого, надменного и неприступного к мольбам других купца проситель. – Не ты, так твой род, или породнившиеся с тобой. Их фамилия будет соответствовать их образу жизни, ибо кутилы все они будут. Нищими они будет пребывать постоянно, а даже если будут прилично зарабатывать (трудолюбие у вас в крови) – ни золото, ни власть, ни прочие земные или духовные богатства и блага не будут надолго задерживаться в ваших руках. У вас будут деньги, но вы будете бедны; вы накопите, но превратится всё в пыль и прах, не будет стоить ничего. Как я, будут ходить, бродить с протянутой рукой, доколе не придёт их время; всё то время, отпущенное им заклятьем моим, ибо правда моя. Ты мог помочь, но не захотел – так же и с твоими будут поступать: у людей, к которым они станут обращаться, будет возможность оказать им помощь, но они либо откажут, как и ты мне, либо подадут, но с превеликой неохотой, и попрекать будут каждый день и каждый час, до скончания либо их дней, либо дней ваших. Сей круг порочный молитвой не разорвать; не поможет ворожея. Нет панацеи от проклятия моего, ибо правда моя. Как ты поступил со мной – так поступят с тобой, за меня невольно отомстив не раз.
Когда младшая дочь пятого колена подросла, ей захотелось вырваться из этого ада – оттуда, где нет ничего хорошего. Ей захотелось уехать далеко и надолго, выйти замуж и сменить наконец ненавистную ей фамилию, отражающую всю суть происходящего. Но сглаз и пересуды, сплетни окружающих и собственная неопытность по юности лет сделали своё дело: из огня да в полымя, и Дмитрий, последний из рода, рождается в семье нигде не работающего рокера, избивающего на глазах у сына его мать. Дмитрий волею случая страдает и сам – в результате несчастного случая падает не раз и не два; гематомы, сотрясение мозга. Дырочка в кишечнике. Неправильный прикус – когда верхние зубы накрывают нижние, выдаются вперёд и растут почти горизонтально, а не вертикально.
Дмитрий растёт умным, смышлённым мальчиком, однако обстановка в его семье накалена до предела. Ему иногда нечего есть, и он ходит в обносках с чужого плеча. Он стесняется своих дедушку и бабушку, потому что от первого постоянно несёт спиртным и рыбой, а на вторую прохожие показывают пальцем и обзывают её при этом «психбольной», хотя на самом деле она крайне добрый и милый человек, готовый отдать остатки своей мизерной пенсии, дабы купить внуку арбуз или плитку шоколада. Да, у неё часто болит голова, и иногда она слышит голоса. Да, она первого из внуков любит больше, но она – хорошая и ничего плохого ему не сделает никогда. Дед зовёт жучком и паучком, но... Несчастен Дмитрий; несчастен до крайности.
Его обижают сверстники; сгнаивают, ненавидят на ровном месте. Фамильничают и не дают мяч.
– Доколе мне это терпеть? – Спросил однажды он, и в его голосе было много отчаяния, много боли и усталости. Он устал от жизни, хотя он ещё совсем мал. Говорят, что некоторые люди уже рождаются старыми – что ж, похоже, это про него.
Тогда мама изолирует его от всех. Не пускает на улицу, запирает на ключ. Она искренне надеется, что он будет не таким, как люди его рода; что он будет намного лучше и унаследует гораздо более счастливую судьбу. Но что ждёт его впереди? Ведь его не ждали, ведь так получилось. Его не хотели, и «любовь» скорее долг – впрочем, с предыдущим коленом ситуация аналогичная. Должен был иметь место аборт – но имеем то, что мы имеем.
Дмитрий – отличник учёбы, призёр школьных и районных олимпиад. Он, как и его мама, разительно отличается от их пьющих родственников. Он презрителен с ними, избегает их и ставит выше, потому что так оно сейчас и есть. Он из другого теста, и фамилию носит другую. Он гордится тем, что он лучше и умнее, но безжалостная судьба, или родовое проклятие наказывают вновь: он не поступает на грант, и многое коту под хвост.
Родовое проклятие, поняв, что Дмитрий никогда не заведёт детей в силу каких-то своих убеждений, решило отыграться на нём по полной – как ни на ком другом.
Зрение стремительно падает, и все его зубы – в пломбах вот в который уже раз. Облысение по мужскому типу при маленькой голове, мягко говоря, не фотогенично; плоскостопие усложняет ходьбу и тем более бег; к тридцати годам серьёзные проблемы с кратковременной памятью – ему очень сложно выучить иностранный язык. Его сердце иногда ведёт себя странно, его правая рука испытывает тремор, хотя уж он-то не употребляет. Головные боли и порой обмороки; врождённое искривление носовой перегородки, в результате чего он дышит лишь наполовину – этих недугов воз и малая телега; и у каждого в его роду наберётся свой букет такого «дара», дара жестокого, жестокого.
У того больной желудок, и он ест натощак алоэ, каланхоэ; у этой – больная печень, хотя не пьёт. Та горстями пьёт элениум, реланиум; тот болен чем-то ещё.
Чувство повышенной справедливости было ущемлено, когда у музея, на стене памяти в списке репрессированных Дмитрий не увидел ни бабушку, ни прабабушку; возмущению нет предела. Словно и нет их вовсе.
Череда странных событий сменяется одно другим, и вот: бабушка в петле, дядя упал с балкона, другой дядя и дедушка забиты до смерти. Родители в агрессивном разводе, и сам он – кто вообще? Странный малый, к которому неравнодушно лишь семейство кошачьих.
– Я боюсь, мой единственный друг, – Хрипя, произнёс уже в палате Дмитрий. – За своих детей. Кто знает, какую карму унаследовали бы они? Кто знает, остановилось ли бы то родовое проклятие на мне? Я не хочу, чтобы оно перешло и на них, потому их – нет. Не будет стольких проблем, наследственно-хронических заболеваний, и прочего. Я – последний из рода того купца; я знаю это, ибо все уже давно в земле. Я познал все «прелести» нищеты, но я по-прежнему не сломлен. Никто из нас не стал рабом на потеху судьбе; никто не стал пресмыкаться. Возможно, мы очерствели, душой сгнили, но мы знаем и помним до сих пор, кто мы есть, и из какого мы рода. Нас раскулачили, мы обнищали, нас репрессировали, мы спились, почти сбились с пути. Многие из нас умерли не своей смертью – нас убили, потому что мы не сдались. Я не знаю, как бы поступил я, века этак полтора назад, если бы у меня попросили денег в долг – лишних у меня не было никогда. Всё это дела минувших дней – хоть и отравивших жизни людям на протяжении семи поколений подряд. Как говорится, всё это было давно и неправда. Сожалею ли я? Не знаю; говорят, я вылитый Он, тот купец. Та же гордыня, та же несговорчивость. Изобрети ты машину времени – я вернулся бы под видом моего предка и попытался бы всё исправить. Но, с другой стороны, разве обязан я давать в долг? Это первое. Быть может, тот человек попросил уж слишком крупную сумму? И это второе. Я тоже проклинал в своей жизни, я тоже пожелал зла; прошу прощения у них...
Дмитрий ушёл, а я остался; я по-прежнему на земле, в то время, как он – на небе. Его история очень похожа на правду, потому что была рассказана так трогательно, с такой искренностью в душе и не фальшивыми слезами в его очах. Думаю, в любом случае нам следует быть предельно внимательными к тем словам, которые хотим произнести. Как говориться, слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Лишь будешь сожалеть до конца своих дней, если есть совесть. А если её нет? Осторожнее, с проклятиями этими – не знаем мы их силу, чтобы возводить их на людей.