Мячик

МЯЧИК

Дверь мне открыла худенькая стройная горничная в скромном сером костюмчике. Отметил: лицо интеллигентное. Такие, наверно, и должны быть в подобных домах. Я назвался, и она провела меня на кухню, которая была убрана, как комната. Здесь и находилась Лиля Брик. Представив, горничная бесшумно удалилась.
Тут мне понадобилось какое-то время, чтобы справиться со смущением и растерянностью, вдруг нахлынувшими на меня. Я знал ее возраст и, конечно, представлял, что это будет встреча со старым человеком, но о годах совсем не думал. Жизнь Маяковского, мир, в котором он жил - все это далеко, все это уже легенда. Другие люди, другое солнце, другой воздух. И мне каким-то образом предстоит соприкоснуться с ним. В ушах постоянно звучали строчки:

На мне ж
c ума сошла анатомия.
сплошное сердце -
гудит повсеместно.

И дальше:

Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть -
как девочка мячиком.

Такой - библейской - силы слов еще не было в поэзии. Так, наверно, двигают горы. Половина всех произведений поэта, так или иначе, была связана с Лилей - есть ли другой такой пример в мировой литературе? И ничуть не померкшая власть. Мир этот жив! Перед этим я позвонил: "Мне оставили голландский перевод "Облака в штанах", просили передать вам".
- Сегодня я мою голову. Приходите завтра.
Могла бы добавить: на коленях...
С каменным лицом перешагнул порог кухни. Надо было все-таки свыкнуться с тем, что часы у нас показывают одно и то же время.
Передо мной стояла страшноватая старуха, древняя и почти высохшая. Крупная голова, на щеках румяна, рот тонкий и растянутый - как у Щелкунчика. Первое, что бросалось в глаза, были редкие волосы, какого-то ядовитого рыжего цвета, заплетенные сзади в тонкую и тугую косицу, которая изгибалась к спине легкомысленным крендельком. Этот кренделек окончательно убил меня. В ту же секунду я увидел над дверями в комнату подвешенный серебряный ёлочный шар, который не столько дополнял абсурдность картины, сколько помогал ее осмыслить: передо мной была елочная игрушка.
Лиля Юрьевна тем временем взяла книгу, начала листать ее. Я стал осматриваться. Кухня была загромождена мебелью, гобеленами, и вообще какими-то яркими декоративными предметами, несвойственными этой части квартиры. Так, я увидел застекленный шкаф, где на полках было расставлено множество больших и маленьких фарфоровых безделушек, как мне показалось, в высшей степени безвкусных.
-Моя коллекция фарфора, - оторвавшись от листков, сказала Лиля Юрьевна.
Потом я разглядел на стене небольшую картину, и почти догадываясь, кто ее автор, как вкопанный, остановился перед ней. Яркие диссонансные краски, кубистическая манера. В сдвинутых, как в калейдоскопе, плоскостях угадывалась ночная улица города, освещенная фонарями, машины, знакомый профиль, летящий в общем потоке. Ни пятнышка тени, ночь переливалась и играла всеми огнями.
-Это Володя, - заметив мое внимание, сказала Лиля Юрьевна, и пригласила в комнату. Она заговорила без всякого предисловия, как будто продолжала читать книгу, которой до этого была занята, нисколько не сомневаясь, что незнакомому молодому человеку она тоже будет интересна. Конечно! Это были воспоминания о Маяковском, которые, возможно, она в то время писала. Мой приход не поднял даже ряби на ее поглощенности темой. Хотя, наверно, случайный читатель - да еще из другого поколения - оказался, как нельзя кстати.
-Маяковского ведь до конца у нас не знают. Он, например, очень любил Достоевского, мог пересказывать его целыми сценами. Почитайте его стихи - там много отсылок к Достоевскому. Я хочу об этом рассказать.
Говорила значительно, глубоко, и я потом не раз жалел, что не записал беседы. По мере того, как она рассказывала, мое смущение отступало на второй план, и, наконец, исчезло вовсе. Умная, тонкая и необыкновенно обаятельная женщина. От первого - странного - впечатления не осталось и следа. Что это мне привиделось? Что смутило меня в ее облике, чем удивила обстановка, которая ее окружала? Наверно, я не все знал, не во всем разобрался. Не понял, где очутился. Здесь свои, неведомые и недоступные мне законы, они уже подавали об этом настойчивые сигналы, но я оставался глух. Дом у гостиницы "Украина" (место!), широкие лестницы, целые, не оборванные перила, лифт с зеркалом и бархатной скамеечкой, какой-то особенный воздух в подъезде - я определил его как вкусный. Всего этого не было ни в моем обшарпанном доме, ни там, где я вообще когда-либо бывал. А горничные, которые открывают дверь - часто ли я встречал их? А квартира, где лежит рукопись "мячика? И, наконец, имя "Володя" - в устах кого? Самой Лили Брик. В том же ряду, наверно, были тугая рыжая косичка и серебряный шар над дверью. В этом месте они были вполне нормальным явлением. А тогда - имела ли смысл моя реакция? Просто глупость и самонадеянность молодости. Разве можно чему-то возражать, не понимая языка?
В комнату незаметно вошла горничная и села в свободное кресло. Лиля Юрьевна продолжала разговор, но теперь уже обращаясь преимущественно не ко мне, а к ней, что в конце концов, меня стало даже раздражать: кто все-таки пришел в гости - я или эта домработница? Конечно же, свое недовольство я мог выразить одним-единственным способом: полным безразличием к ней, и даже, когда Лиля Юрьевна поворачивала к этой нахалке голову, я отрешенно смотрел в пустоту. Правда, что-то все-таки мешало мне окончательно забыть о незваной гостье, вызывало беспричинное беспокойство, постоянно держа в напряжении боковое зрение. Наконец, понял: манера сидеть в кресле! Она была непривычна и не по чину непосредственна: не поджав по обычаю ноги, а легко и свободно вытянув их во всю длину, при этом одна стопа невесомо покоилась на другой. Все вместе составляло чистую, плавную, необыкновенно благородную линию, как будто выполненную одним росчерком пера: профиль, плечо, рука...И эти ноги. Сколько я не отворачивался, взгляд помимо воли то и дело тянулся к этой странной служанке.
Но вот Лиля Брик обратилась к ней по имени-отчеству:
-Майя Михайловна!
И я мгновенно обмер, перестав вообще что-либо видеть. Пришло, наконец, слово, от которого я, видимо, бессознательно уходил, и которое наиболее точно сопрягалось с ее позой: царственная. Уже теперь, спустя много лет, могу сказать: никогда и нигде ничего подобного я в жизни не видел. И, конечно, не увижу. Что делают подданные, не узнавшие королеву, и уличенные в слепоте? Закалываются кинжалом. Или - в зависимости от века - подносят к виску пистолет. Всего этого я был лишен. На мою долю выпала участь раба: лгать. Я сделал вид, что мое равнодушие - всего лишь подавленная почтительность, робкая и нижайшая, которую я даже не решался являть. Я окаменел окончательно, дабы напрочь исключить тягчайший грех, в котором мог быть обвинен: любопытство. Как это было мелко! Гораздо большую вину за гораздо большее преступление - неузнанность - мне предстояло носить в себе еще долгие годы.
Потом разговор перешел к Майе Михайловне. Она недавно вернулась из Парижа, где была в гостях у великой Коко Шанель, и та не уставала возмущаться, как низко пали современные молодые женщины. Как растеряли свою власть. Вы только посмотрите, как они ходят по улицам: сгорбившись, съежившись, быстро-быстро, лишь бы раствориться в толпе, чтобы затем - невидимкой - прошмыгнуть в дом. (Все это Плисецкая показала.) Серые мышки, а не молодые дамы, которые должно быть забыли свое призвание - властвовать в Париже и лениво считать жертвы, падшие к их ногам.
Она-то помнит другое время. Тогда - в начале века - все было по-другому. Женщины умели подать себя. Прохожие останавливались и любовались ими. Улицы Парижа были как праздник. А ходили они так....
Майя Михайловна расправила плечи, выпрямилась, чуть откинулась назад, вздернула голову и прошлась по комнате церемонным и торжественным шагом, выкидывая ноги впереди себя - примерно так, как это делают цапли. Особой величественности я не увидел, впрочем, было ясно, что Плисецкая представляла не столько парижанок, сколько немолодую и рассерженную женщину, которая не могла простить другим потери достоинства. Картина была уморительно-смешная.
Лиля Брик была счастлива. Она смотрела на свою гостью влюбленными глазами. "Как выглядит Шанель?" - спросила она, и по тону было ясно, что речь идет об ее хорошей знакомой.
В комнату зашел молодой человек в водолазке, с лучезарным взглядом и конопушным лицом - ну, да муж Плисецкой. Другим он для меня тогда и не был.
-Пошли? - бросил он Майе Михайловне.
... Собираясь к Лиле Брик, я взял фотографию Маяковского, которая каким-то образом попала ко мне, и с тех пор стала самой дорогой реликвией. Это было редкое его изображение, даже не фотография, а снимок со снимка, отчего тот был темным и не очень четким. Только и угадывалось, что сделан он на пляже. Маяковский лежит, опираясь на согнутые руки, сомкнутые кисти впереди, на втором плане видна задранная кверху пятка. И хотя это был самый что ни на есть любительский кадр, но в крупных и правильных чертах лица, волевом взгляде - а это видно было даже на смутном отпечатке - сквозило что-то античное. Мешал только попавший в кадр чей-то локоть, заслонявший часть груди поэта. Но лицо было прекрасно.
Мне хотелось, чтобы Лиля Юрьевна подписала фотографию. Надо сказать, что, в общем-то, я не любитель таких сувениров, к автографам равнодушен, но это был особый случай. Как если бы я был приглашен к Беатриче, а потом всю жизнь мучался - не приснилась ли встреча? Нужен был какой-то материальный знак. Я внутренне дрожал, понимая, что сейчас стану обладателем самого ценного, что у меня в ту пору могло быть.
Лиля Юрьевна, взглянув на отпечаток, удивленно подняла брови. "Это же я.... Мой локоть". Видимо, человек, переснимавший фотографию, уже уловил веяние времени, понимая, что в новой биографии поэта для Лили Брик нет места. А потому аккуратно отсек лишнее. Такого оборота я не мог ожидать. Какой будет реакция? Рассердится? Горько усмехнется? Или просто вернет снимок, сказав несколько незначащих слов? Нет, ничего этого не случилось. Лиля Юрьевна потянулась за ручкой.
"Жаль, что плохое фото и что я отрезана, - написала она, - может быть, когда-нибудь подарю вам хорошее. Большое спасибо за "Облако в штанах"!
Название поэмы она написала по-голландски - на языке страны, где ее застало известие о смерти Маяковского. Ведь именно из Амстердама она написала ему последнее письмо, которое пришло уже после его выстрела.
Отпечаток до сих пор стоит на моих книжных полках. Время от времени я достаю его и смотрю на красивый почерк Лили Юрьевны, ее отчетливую, размашистую подпись...И вижу такой, какой ее снял Родченко для обложки поэмы - женщина неразгаданной притягательности и властности, увидев которую однажды, не забудешь никогда. Фотография Родченко, кстати, была единственной, которая появился в новом официозном музее поэта - просто как иллюстрация к поэме. Понятно, что и сам экспонат был явно вынужденный - были собраны первые публикации, а как показать первое издание поэмы "Люблю" без обложки? Никаких других упоминаний о Лиле Брик в многозальном помещении музея не существовало.
Общение (пусть и одностороннее) могло бы продолжиться - письмом, которое я написал спустя два-три года, когда в "Огоньке" появилась гнусная статья, касающаяся ее отношений с Маяковским. Потом за Лилю Брик принялись другие издания. Стало вообще хорошим тоном обливать ее грязью. Именно она была его злым гением, неотступно преследовавшим его, принося ему несчастье за несчастьем, она была виновницей его смерти. И теперь сполна получила свою порцию ненависти, клеветы и откровенного антисемитизма. Мне хотелось как-то поддержать ее, сказать о том, что она значила для нашего поколения. Об этом и написал. Наивная и смешная затея. Скорей всего, она бы удивила ее. Еще один сумасшедший поклонник. Наверно, потому и не отправил письма. Может, зря. Позже найдут предсмертную записку Лили Юрьевны - не завещание, а именно прощание с жизнью. Она была написана как раз в те месяцы, когда началась ее травля.
С того времени о ней написали много всяких слов, среди них попадались похлеще тех, что были сказаны тогда, в 60-е годы. Что справедливо, что нет - мне неинтересно. Есть "мячик", разве не достаточно?