Понять себя

Глядя на лошадиные морды и лица людей,
на безбрежный живой поток, поднятый
моей волей и мчащийся в никуда по багровой
закатной степи, я часто думаю:
где Я в этом потоке?
Чингиз Хан

Прадед мой по материнской линии из простых крестьян Тульской губернии, но вот прабабка была помещицкого роду. Как - то погожим вечером объявился Василий, мой прадед, в ту пору еще молодой статный парень, с деревенской гулянки рано: еще не зажглись на медленно темнеющем летнем небе светляки первых звезд. С порога зычно крикнул, вечно снующей по хате в нескончаемых заботах матери: «Жениться хочу! Завтра же засылай сватов, мать!»
- К кому же это сынок? - с вздохом, огорошенная напором, более выдохнула, чем проговорила та.
- К барину, мать… на его дочке хочу жениться!
Вместо ответа мать только и смогла, что присесть на край своевременно придвинутой детворой лавки. Оптимизм моего прадеда скоро объяснился: помещицкая дочь была беременна от него.
Однако выдавать замуж свою дочь за небогатого крестьянина барин не торопился. Сваты, рискнувшие появиться в его поместье, были изгнаны со двора в шею, с позором, а собственная дочка отправлена на лесоповальные работы с единственной целью – избавиться от нежелательного плода. Только поздней осенью у ворот хаты, где проживал жених, грустно скрипнув натруженными осями, остановилась телега, доверху набитая различным домашним скарбом – приданным невесты и тут же примостившейся не в меру располневшей молодкой.
Через несколько лет грянула революция, перевернувшая устои жизни, отменившая сословия и провозгласившая классовые различия, безжалостно растерзав судьбы миллионов людей и разметав по миру семейные кланы. Тогда и стерлись следы моих некогда зажиточных родственников.

А вот встают перед глазами двое из моей многочисленной близкой родни по материной линии – братья деда. С началом Великой войны вопрос защиты Отечества от врага стал главным для миллионов людей нашей страны. Сделали свой нравственный выбор и мои предки. Первый из братьев рассуждал на этот счет недолго: отрубив себе, указательный палец правой руки топором, выдал членовредительство за производственную травму, и избежал призыва в действующую армию. «Я лучше потеряю палец, чем голову», - помню, вспоминала его слова моя мать. Второй же из братьев не подлежал призыву на воинскую службу – из-за хронической болезни ног передвигался он по нашей Земле с большим трудом, пользуясь при ходьбе костылем. Когда немецкие танки загрохотали по мостовым пригородов Тулы, дед добровольцем вступил в ополчение. Смерть подстерегла его еще на подступах к линии фронта. Тогда немецкие самолеты безнаказанно расстреливали подтягивающиеся к передовой линии наши подкрепления на бреющем полете. Походные колонны пехоты при приближении вражеских стервятников рассыпались точно горох по кустам и кюветам. Не мог спрятаться от вражеских пуль, из-за своей немощности, лишь мой родственник, и был истерзан пулеметными очередями в своей повозке, на которой ехал на Войну.

Дед по материнской линии - Иван. Был дед неординарным человеком. Тянулся он к искусству, культурным людям, знаниям и обладал незаурядными математическими способностями. Работал дед на Тульском оружейном заводе обычным сметчиком. В те времена в глазах простого малограмотного люда это был большой и ответственный пост. О математических способностях предка среди заводчан ходили легенды. Говорят даже, его специально вызывали на некий ученый совет в местном университете и заставляли демонстрировать свои способности. Имея только начальное образование, задачи решал он как-то по своему, своеобразно, только одному ему известными способами. Объяснить же алгоритм решения, ход мыслей ученой комиссии, ему было еще труднее. Обычно он отделывался фразой: «Да я прикинул так, а потом вот так…» Его гены передались по наследству моей сестре Лилии. Закончив с красным дипломом один технический ВУЗ, она поступила в другой, далекий, впрочем, как и первый, от профиля математики. Но на одном из семинаров по этому предмету преподаватель-профессор не выдержал и воскликнул: «Девушка, да мы таких одаренных, как вы, ищем и отбираем, а вы тут «закапываете в землю» свой талант». После этого случая, её, все-таки, уговорили перейти на физмат, хотя досдавать ей пришлось, при этом, несколько предметов.
Чувствовалась у деда благородная примесь в крови. Тянулся он ко всему прекрасному. Помню, рассказывала мать, пообещали ему нарисовать и подарить за какую-то услугу настоящую картину. От этой идеи дед пришел в восторг, и на все усмешки не разделяющих его восторга домашних отвечал лишь: «Что вы понимаете, это же Картина, это же Вещь…»
Было у него четверо детей в семье. Правда, средняя дочь – Роза прожила не долго. Во время войны случился у нее аппендицит. А поскольку все врачи и хирурги были истребованы фронтом, делал ей операцию какой-то заштатный фельдшер. Он то и поставил точку, а вернее жирный крест на её непродолжительной жизни. Собственные дети не любили моего деда, и причиной тому была мать, постоянно настраивавшая детей против него и, в открытую, проклинавшая его. Причина же была банальна – супружеский адюльтер: дед был охоч до чужих жен. Для создания презентабельного вида он не только внимательно следил за своей внешностью, но и придумал своеобразное ноу-хау для кажущегося увеличения своего роста: подкладывал в валенки под пятки специальные деревянные колодки. Умер он очень рано и неожиданно для всех, поскольку никогда не страдал от болезней. Смешно, но он даже не знал, какая температура у человека нормальная, а при какой тот считается заболевшим. Как-то зашли одноклассники по пути в школу за моей грипповавшей в то время матерью. «Она никуда не пойдет», - кричал им дед Иван со двора, - «У нее температура 50 градусов». Жизнь его оборвалась в одночасье. Бабка моя однажды ночью была разбужена непонятной суетой в квартире и странными булькающими звуками. Она вышла в освещенную электрическим светом кухню и увидела деда, склонившегося над миской до краев наполненной черно-красной кровью. Кровь шла у него горлом: рак дожирал пораженные легкие. Видимо, все же, проклятия когда-то, доходят до Всевышнего.

Бабка – Анна Васильевна. Слыла она набожной и суеверной женщиной. При всем при этом была весьма практичным человеком. Именно благодаря её сообразительности, хозяйской хватке, крестьянской смекалке смогла она вскормить четверых детей в голодные годы войны. Сначала помог случай. Накануне самой войны, за неделю до начала самой кровавой схватки народов, ночью к забору её частного дома грузовик после непонятного сначала маневра сгрузил несколько мешков с солью. Почему, откуда? Только много позже стала она догадываться, что соль эта ворованная и преследуемый водитель пытался таким образом освободиться от отягощающей его улики. Вот и свалил груз, куда попало. А через несколько дней грянула война. И эти мешки с солью сразу же приобрели баснословную цену. Проходили дни, а за солью никто не наведывался. И моя бабка стала по - немного, по - стакану брать драгоценную теперь соль. Сначала для собственных нужд, а потом осмелела и стала торговать ею на рынке. Так и пережили первый, самый тяжелый, под бомбежками и артобстрелами, военный год. Однако всему приходит конец. Пришел конец, казавшимся неиссякаемыми, запасам соли. И бабка нашла другой источник пропитания: пошла вместе с тысячами, таких же, как она голодающих женщин – побирушек, по деревням – выменивать продукты на вещи и прочее необходимое на селе имущество. И здесь крестьянская сметка её не подвела. У нее не было на обмен предметов, необходимых на крестьянском подворье: дорогих или добротных вещей, как у других менял. Она брала в Тульской церкви, освященные местным батюшкой, обыкновенные нательные крестики и иконки. И её товар в материнских руках рекрутов был наивысшей ценностью, а приносила продуктов она в дом всегда не меньше своих более обеспеченных товаром попутчиц.
Свято верила бабка в домовых, леших, призраков и прочую нечистую силу. Рассказывала она моей матери, будто бы в её родной деревне каждый год в одну и ту же ночь встает из могилы невинно убитый за буханку хлеба батрак и ходит по хатам, стучит в окна и просит поесть… И будто бы, об этом все её односельчане знали и потому закрывали в эту ночь наглухо ставни на окнах. Однажды, будучи в этой деревне, моя мать и сама была свидетелем, что кто-то глухой ночью запричитал под окном тоненьким голоском, что-то вроде «Подайте…» Бабка тогда, по её воспоминаниям, схватила из печи обоженную головешку и начала на всех стенах рисовать Святой крест, неистово при этом молясь. Что это было, чья-то шутка или слуховые галлюцинации – кто ж его знает?
А бабка давно уже с теми, кого всю жизнь так боялась.

А это моя родная тетка по материнской линии. Зовут её Луиза. Во времена социализма она быстро сориентировалась, кому в тот момент было на Руси жить хорошо и куда следовало для этого податься. Закончив после восьмилетки кулинарное училище, устроилась в общепит. И зажила, по тем временам, на широкую ногу. Закрома её кладовых и кухонных шкафов ломились от краденых пачек сахара, какао-порошка, консервов, да и много ещё чего. Помню, по приезду в гости, мы с братом, будучи ещё мальчишками, с завистью смотрели, как готовит она какао – напиток для своего единственного сынка: только на молоке со сливками без добавления воды. Для нас это было тогда недоступно, впрочем, как и для большинства простых семей бывшей Советской Империи, живущих на зарплату. Но отшумел бесславно громкими лозунгами и пышными демонстрациями социализм. Общепит перестал приносить обещанных вначале дивидендов. Беда подстерегла и главу семьи. В цехе, где он трудился, в один черный день, отказала электромагнитная стрела крана, и рухнувшая гора металлолома проломила его грудную клетку. Он прожил после этого, недолго, страшно мучаясь болями во всем искалеченном организме. И тихо умер дома, на плече у жены, словно прикорнув ненадолго поспать. Разбалованный сынок оказался «вдруг» совершенно никудышным помощником. Почему вдруг? Потому что мы слишком поздно замечаем, кого и каким растим себе на смену. Жадность собственной матери к деньгам («Она тянет из тебя деньги», - повторял он, как заклинание, внушения матери в адрес его суженой) развела его с женой, удалила от дочки. Водка стала его единственной отрадой. Бориса (так его зовут) уволили с работы. Да и где нужны пьющие работники? Теперь они живут вдвоем – мать и сын. Мать хоть и на пенсии, но работает и кормит тунеядца - сына, а получает «в благодарность», после ежедневных употреблений им спиртного, побои и скандалы.
Как - то встретила она на трамвайной остановке подросшую уже внучку и не узнала её. «Вы моя бабушка»? - спросила та её. «Да, Василиса, я твоя бабушка», - только и смогла она вымолвить удивленно, онемевшим вдруг языком, вслед уносящему внучку трамваю.

Дядька по материнской линии - Владимир. Маленький, чернявый, подвижный. В детстве была у него одна страсть – голуби, в юношестве добавилась другая - девки. Как-то попытался он эти две страсти совместить. Дед мой, Иван, в один из вечеров примостившись на скамье во дворе своего частного дома полюбоваться последними лучами заходящего солнца, с удивлением обнаружил, что старая голубятня ведет себя странно: ходит ходуном, не в такт, раскачиваясь под резкими порывами ветра. «Никак кот балует. Пожрет птенцов, гаденыш»! – в сердцах вымолвил он, что есть стариковской мочи, взбираясь по шаткой лестнице непрочной конструкции голубятни. Но оказалось, что голубятню так споро раскачивает не обнаглевший от безнаказанной охоты кот, а его собственный отпрыск, лихо вскочивший на такую же чернявую, как и сам, несовершеннолетнюю молодку.
На созванном семейном совете дед Иван изрёк, как отрезал: «Нам подзаборные девки не нужны»! Однако, поразмыслив чуток на досуге, а выходило дело как совращение несовершеннолетней, согласился на свадьбу. Помог устроиться молодоженам в жизни. Владимира определил работать на рынок – рубщиком мяса. Заработок вроде бы и не большой, но каждый частник непременно стремится отблагодарить, и деньги потекли в дом рекой. Татьяну же, его законную жену, пристроили работать патологоанатомом в морг. Там тоже каждый родственник почившего считал обязанным дать мзду. И молодая семья зажила на широкую ногу. Деньги и торговая мафия тогда были всесильны. Владимир поступил неведомыми путями на заочный факультет торгового института и вскоре возглавил один из магазинов города Тулы.
В личностном общении он всегда не вызывал у меня ничего кроме чувства гадливости. Его низкая культура поведения, очевидное хамство, невоспитанность дополнялась ещё каким-то неприкрытым нахальством. Бывало, идем мы с ним в компании по городу на прогулке, просит он меня: «Подержи-ка мою сумку, я отойду сигарет купить». И старается после этого ко мне не приближаться, чтобы я не вернул ему его тяжелогруженую сумму. Что в этом поступке? Шутовство или неприкрытый порок? Проводил он этот маневр со мной неоднократно с видом выдающегося шахматиста, завершающего эндшпиль элегантной комбинацией. Привожу этот пример как показательный – ибо в этом поступке весь он, торговый начальник, возомнивший себя богом, не желающий нести свою жизненную ношу человечишка.
С пришедшей эпохой перестройки он не пропал, но и его, как и многих, в конце концов, сгубила тяга к спиртному. Он давно уже не директор магазина, это жалкое существо, ищущее с утра денег на выпивку, а к вечеру упившись, мочащийся под себя.

Тетя Маня – так звали мы её с детства. Знали мы её как добрую волшебницу. Святой это был человек! Бывало, в нашей большой офицерской семье не хватало денег на самое насущное. «Слушайте детки», - обращалась к нам мать поутру, - «видела я вещий сон: сегодня, наверное, будет перевод от тети Мани». И перевод действительно приходил – на 10-15 рублей. Но какой это был праздник для всех нас! Помогала она не только нам. Помогала всем, и чем только можно. Замуж она, почему-то, так и не вышла и свою большую хорошую квартиру подарила однажды родственникам – только что обвенчавшейся паре, а сама переехала на постоянное жительство к двоюродной сестре – Луизе. Хлебнула она здесь лиха. Обращались под конец жизни с ней, уже немощной старухой, понуканиями с бранью и пинками.
Смерть ей Бог послал жуткую, но, а кто из Святых ушел из жизни иначе? Однажды утром по непонятной причине погас огонь газовой плиты под её нехитрым, постным варевом. Искра маленькой спички вмиг превратила хозяйскую кухню в огромный пылающий факел, в огне которого её душа и взметнулась в Рай.

Дед по отцовской линии – Петр Васильевич. Это был потомственный Новохоперский казак. Внешне схож он с образом Ильи Муромца, портрет которого реконструировали профессора-антропологии. Такое же широкоскулое лицо, широкие плечи, крепкие жилистые руки, умеющие одинаково сноровисто держать и непослушный плуг в поле и укрощать звонкую казачью шашку. Любил дед тяжелый крестьянский труд, труд до изнеможения. По казачьим обычаям, ему, как старшему, никто не смел прекословить в семье. Встречался я с ним несколько раз, когда только разменял второй десяток лет, а ему было уже под семьдесят. Взял он тогда после смерти первой, вторую жену, лет на двадцать моложе. Помню, как причитала в сенях, жалуясь подругам «молодка» поутру: «Совсем допек, окаянный…». Приглядывался я к нему исподтишка, его привычкам и «повадкам», будучи несмышленым еще мальчишкой. Удивляло то, что совсем не употреблял он алкоголя, что для жителя казачьего хутора или станицы - нонсенс. Не любил телевизора, считая это изобретение «бесовской штукой». Впрочем, этой нетерпимости было какое - никакое объяснение.
Соседкой по хатам в селе была у него баба Глаша. Ничем не отличалась она от других хуторян до определенного времени. Когда телевизоры на селе стали только появляться, и были еще в диковинку, а бабу Глашу иначе как тетей, еще не называли, приключилась с ней такая история. Возвращалась соседка как-то поздним вечером, после наполненного тяжелым трудом крестьянского дня через знакомый овраг в отчую деревню. Вьющаяся тонкой лентой в вечернем сумраке тропинка скоро должна была вывести её к тополиной леваде родного поместья, как вдруг очередной поворот оврага буквально взорвался перед её глазами снопом беловато-голубого света. Взгляду ошарашенной женщины предстала картина, которая могла прийти в её усталый мозг, конечно же, только с экрана этой «бесовской штуки» - телевизора. Посреди оврага, заполнив все его пространство от одного обрывистого края до другого и полностью перегородив проход, стоял инопланетный корабль, который и излучал этот таинственный фантастический свет. Рядом с «тарелкой» копошились какие-то существа. По - видимому, они не успели разглядеть вынырнувшую из темноты крестьянку, чтобы предпринять какие-то шаги к контакту, и сметливая женщина разумно ретировалась с места встречи с неземным разумом и весьма споро, подобно спринтеру-рекордсмену. На хуторе никто, конечно же, не поверил рассказам пейзанки утомленной тяжелой работой и жарким летним зноем. Но после этого происшествия баба Глаша надолго стала объектом насмешек односельчан. Надо отметить сама она очень с тех пор изменилась: стала задумчивой и нелюдимой. А дед мой стал всячески сторониться всяких «бесовских штучек», к которым причислял и телевизор.
Более всего же меня удивляло его отношение к животным. Наверное, нам, современным городским жителям, преследуемых ежеминутно с экранов телевизоров и городских демонстраций лозунгами защитников животных, и плакатами «зеленых» трудно понять, осмыслить и объяснить его обращение даже с собственной собакой. «Это Дружок», - показывая рукой на крупного беспородного кобеля на цепи, пояснял он мне, - «у меня уже много было собак, и всех я их «Дружками» называл. Как состарится чуток, беру мелкашку (мелкокалиберную винтовку), бац, и нет его. А нового опять «Дружком» называю». Вот так. Без любви, без благодарности и сострадания.
Крепкий был дед. Не дожил он пары лет до ста годков.

Отец. Родился он накануне нового года. Зима в 1925 году выдалась в прихоперских степях снежная и ветреная. «Нехай, по такой погоде, не поедем мальца крестить, пусть маленько пурга поуляжется», - безапелляционно, будто бы отдавал команду своей казачьей сотне, распорядился дед. Так мой отец и пролежал в крестьянской люльке «нехристем» с месяц, и был зарегистрирован в церковных книгах уже не в конце 25-го, а в 26-м году. Возможно, этот месяц, скрытый родителями да церковной бумагой в начале его жизни и вылившийся в лишний год отсрочки при призыве на действительную воинскую службу в Великую Войну, сберегли его грудь от неприятельского свинца. Он потом всю жизнь пытался выяснить точную дату своего рождения. Увы, в деревнях тогда календари были в диковинку, и точных дат никто не помнил, привязывая события в своей памяти лишь к церковным праздникам. Поэтому его родители и родственники могли вспомнить дату рождения лишь приблизительно. А церковные книги, единственный в тех местах достоверный справочник, ко времени поисков были уже частично утеряны. Так и осталась точная дата его рождения для всех окружающих и для самого отца нераскрытой тайной. Он и семейный праздник – свой день рождения, праздновал дважды. Один раз в кругу семьи, по дате названной его родителями, как день рождения. И второй раз – с сослуживцами, по дате, официально указанной в документах.
Уже после смерти, он приходил ко мне в одном из моих беспокойных утренних снов в самом начале декабря. «Вот!»,- заключал он, радуясь и веселясь, будто бы разгадал величайшую загадку на Земле, - «Оказывается, в этот день я когда-то родился!»

Призвали его в действующую армию в начале 44-го года. Войну вспоминал он неохотно. Более всего его угнетали, видимо, воспоминания о людских смертях и неоправданных потерях, вызванных неумелыми, непрофессиональными и несогласованными действиями командиров, начальников в этот период. А ведь это был уже конец войны! Казалось, пора бы было, уже, и научиться воевать к тому времени нашим командирам. Вот один из типичных эпизодов, рассказанных им.
На подступах к небольшому венгерскому городишку танковая бригада, десантом с которой следовал мой отец, развернулась в боевой порядок и с ходу ринулась на вражеские позиции, отчетливо различимые невооруженным глазом на окраине поселения. Но не успели панцирные машины пройти и двух десятков метров, как под гусеницами то одной, то другой из них стали вздыматься косматые разрывы противотанковых мин. Стало ясно, что все пространство до города, преодолеть которое предстояло бригаде, было заминировано. С глубоко затаенной и спрятанной болью вспоминает он, как горели в своих промасленных комбинезонах молодые русские парни. Сколько их полегло на том поле!
К удивлению наступающей стороны, огневого отпора от противника не было. Наконец, танк, за которым в пешей цепи следовал мой отец, круто взяв влево, выскочил на окраину городка. Каково же было удивление штурмующих город солдат, когда они увидели на кривых узеньких улочках всадников кубанской кавалерии. Оказывается, часом раньше, подошедшая кавбригада обходным маневром уже захватила стратегически важный город и теперь праздновала на его улицах победу.
А кто же виноват в смерти, кто ответит за жизни тех молодых ребят, что погибли понапрасну, брошенные на минное поле? Почему командир послал людей в бой без инженерной, минной и общей разведки местности? На войне всякое бывает, бывает, что обстоятельства вынуждают посылать людей на верную смерть. Но этот эпизод, скорее всего, проявление нашей тогдашней показухи и всесоюзного социалистического соревнования, когда даже Берлин фронты брали «кто быстрей?», не считаясь с прошитыми пулеметными очередями людскими телами и разбитыми человеческими судьбами?

По жизни отец был человеком, оторванным от повседневной, обыденной людской жизни, и чем более седела его голова, тем более разрыв этот увеличивался. Из-за этого с ним постоянно происходили какие-нибудь недоразумения. Хорошо в своей жизни он знал лишь армейскую службу, умело, исполняя воинские служебные обязанности. В совокупности с исключительной добросовестностью и трудолюбием, эти его качества в профессиональной карьере неизменно давали положительный эффект. И в армии его ценили, передвигая постепенно с одной ступеньки на другую. Но суть отца оставалась прежней – суть простого деревенского паренька, младшенького сына в семье, избалованного родителями в преддверии военной рекрутчины, а затем шагнувшего со школьной скамьи в войну, и так и не сумевшего приспособится к иной жизни, адаптироваться к шуму городских улиц. Бывают у людей такие обыденные судьбы – родился, женился, умер…. А бывают и неординарные судьбы подобные судьбам Мазоринни, Наполеона, Ельцина или Лебедя, когда человек окунается в самую пучину кипения человеческих страстей, водоворот исторических и политических событий. Нет, отец не был столь масштабной фигурой, но судьба уготовила ему участь быть в центре различных жизненных ситуаций, событий, больших и малых, великих и незначительных, принимать непосредственное участие в некоторых из них. Так он активно участвовал в событиях 68-го года в Чехословакии и многое мог рассказать про эту операцию; был участником одной из армейских партконференций в Кремле, что по тем временам можно было приравнять к награде. Очень часто отец попадал на страницы различных газет, реже – экранов телевизора. Но попадал! Какой смертный может похвастать таким везением? Различные по масштабу события происходили с ним непременно и постоянно. Причём, даже если он выполнял, к примеру, рутинную работу – заступал дежурным воинского патруля по городу, то и здесь его подстерегали какие-нибудь «странности». Помню, в одно из таких дежурств, он нашел рядом с проезжей дорогой инкассаторский мешок с деньгами. Позже выяснилось, выпал он из воинской машины, перевозивший наличность из банка. На следующий день, успевший посидеть за ночь невнимательный начфин, долго с благодарностью тряс руку моему отцу. В другой раз довелось проходить ему мимо местного мясокомбината. У глухого поворота трехметрового, с колючей проволокой сверху забора, услышал он с другой стороны оклик «Эй!». «Эй-ей, ей!!!» - более в шутку, чем всерьёз, не догадываясь об истинном смысле переклички, ответил отец. И через несколько секунд, на его плечи свалился увесистый мешок мясопродуктов, брошенный с противоположной стороны неведомым метателем.

Что в нем всегда удивляло нас, домашних, то это профанация, дилетантство в обычных хозяйских и бытовых делах, связанных зачастую, и с, казалось бы, еще недавно родным, сельским бытом. «Вот, доверила посадку крестьянину», - помню, ругалась моя мать, выглядывая через окно на разбитый рядом с домом небольшой огородик. Было от чего прийти в отчаяние. Соседские грядки давно уже густо колосились дружно взошедшими стеблями, наши же лишь чернели свежевспаханной землей. «Опять, наверное, закопал семена на полметра в землю, вот и не пробьются теперь!» - ехидничала она. Как видно из её слов опыт совместного посева у нее имелся, но впечатление об отцовских сельскохозяйственных познаниях, и его агрономических методах осталось крайне негативное.
В другой раз озадачила она главу семьи забить купленного на базаре живого поросенка. Спросила для страховки, не надо ли кого-нибудь пригласить на помощь. «Не надо, сам справлюсь, мигом!» - ответил отец, прижимая предчувствующего неладное животное к груди, и решительно направился вглубь двора. Недолгое время после этой сцены за окном царила обычная для небольшого провинциального городка тишина, изредка нарушаемая свистом осенних порывов ветра да скрипом старых, высоких тополей, росших поблизости. Вдруг, в устоявшуюся природную идиллию непрерывной многооктавной сиреной ворвался истошный поросячий визг. Мать выглянула в окно. По размытому осенними дождями двору, разбрызгивая копытцами, грязь лужиц, метался купленный ею поросенок. В его боку торчал, раскачиваясь на каждом крутом повороте и причиняя животному нестерпимую боль отцовский перочинный ножик. Само животное к этому времени, казалось, успело уже вываляться во всех нечистотах и мусоре, что можно было найти во дворе и поблизости, настолько оно было грязно и чумазо. За свиньей бегом, в точности повторяя все изгибы её причудливых синусоид, громадными неуклюжими шагами следовал мой отец. Сделав пару широких кругов по двору и прилегающему к нему огороду, процессия заложила очередной крутой вираж и скрылась из виду за углом дома, ведущего на людную улицу. «Тьфу, ты», - только и смогла вымолвить мать, впечатленная созерцанием необычного кросса.
Где-то на улицах города, обезумевшее, истекающее кровью животное, конечно же, в конце концов, было поймано. Но мать еще долго чертыхалась, отмывая мочалкой грязную тушку.
Все более отдаляясь от проблем повседневной жизни, а вернее не желая вникать в её тонкости и прячась от нее на службе, он часто попадал в комичные ситуации. Помню однажды после командировки, он ухитрился «намылить» себе голову стоявшем на туалетном столике в красочном пузырьке клеем «Марс» вместо шампуня для волос. Почему? Он просто не мог отличить яркие пузырьки с клеем от цветастых флаконов с шампунем, а прочитать назначение жидкости под названием не удосужился. Мать тогда долго ворчала, срезая ножницами склеенные пряди отцовских волос. И подобные анекдотичные случаи происходили у него с завидным постоянством.
Если он брался что-то делать по хозяйству, то старался сделать все одним махом, «разрубая» все возникающие в ходе этого процесса проблемы, будто удалой улан в смелой кавалерийской атаке. Так при очередном переезде из города в город, что для военнослужащего является обыденным делом, необходимо было, быстро собрать домашние вещи. С недоумением смотрел я на отца, мечущегося по комнатам и простыми портняжными ножницами перерезающего жилы электропроводки под напряжением от стационарно установленных электроприборов. Возникающие при этом белоснежные фейерверки из снопов искр, казалось, его совсем не смущали. Ему надо было быстро сделать это дело, и он шел к своей цели, не обращая внимания на такие «мелочи», как не отключенное электричество. Вслед за этим, собрав всех своих детей, он решил поучить их искусству упаковки стекла. Мать была любительницей фарфора, хрусталя, керамики, коллекционировала статуэтки и «фигурки» из различных материалов и упаковка её коллекции требовала особых навыков, аккуратности и сноровки. «Берете рюмку», - начав инструктаж, отец взял в левую руку рюмку звонкого богемского хрусталя и …, с этими словами рюмка вылетела из его рук и разбилась вдребезги у наших ног. Его это «недоразумение» ничуть не смутило. Вторая рюмка, поднимаемая над головой отцом, засверкала всеми цветами радуги в электрических лучах внутреннего освещения. «Берете рюмку», - начал снова «учитель» совершая при этом замысловатое и неловкое движение - и вторая рюмка со звоном разбивается о пол. На звон стекла прибежала мать. «Да вот, учу детей упаковывать хрусталь, а то побьют же…», - отвечал отец на её немой вопрос. «Тьфу, ты!» - промолвила мать в сердцах, скрывая досаду и, мне кажется, презрение.
Остатки этого набора в количестве трех рюмок теперь хранятся у меня, достались они мне по наследству после смерти родителей. Первоначально их было шесть, мне досталось четыре, но отцовские гены как-то на праздник взыграли во мне с невиданной силой, и я повторил этот, можно сказать фамильный, трюк с битьем богемского хрусталя.

Мороженое в вафельном стаканчике отец, по незнанию, именовал не иначе как «мороженое в горшочке», чем неизменно вызывал недоумение продавщиц. Поэтому когда он называл стальную проволоку «столичной», я уже и не понимал, шутка это или его очередное заблуждение. Делать что-либо по дому, мастерить, заниматься ремонтом, чем обычно хвастают хорошие хозяева, он не умел напрочь. Мы, его дети, старались держаться от него подальше, когда он брался за такую работу. Любой ремонт он начинал с того, что брал в руки молоток и начинал им самозабвенно стучать, производя при этом страшный шум. Мне кажется, что это надо было ему психологически, дабы произвести на всех домашних впечатление и показать всем невиданный доселе масштаб свершений. Чтобы все видели и знали: он трудится, он ремонтирует. После этого, наступала очередь привлекать к ремонту помощников. Если он ремонтировал, к примеру, водопроводный кран, то он поочередно звал на помощь детей, пока наконец-то не собирал всех четверых. Делал он это для того, чтобы «хватило рук» держать детали: шайбы, гайки, душ или шланг несчастного крана, пока «мастер» совершал попытки собрать только что разобранную конструкцию. Если же дело касалось работы с древесиной или древесностружечной плитой, то все мы прекрасно знали: в подобной ситуации главное надо было уберечь свои пальцы. Отец и в этом процессе любил звать помощников, чтобы было, кому подержать заготовку и эта заготовка при пилении или другой обработке, ходила ходуном в наших руках, ненароком нещадно калеча пальцы. Когда же кто-то из нас, видя несуразицу в действиях отца, и набравшись смелости, пытался возразить ему что-то, то неизменно получал один и тот же ответ: «Яйцо курицу не учит». На этом заканчивались все наши вмешательства с благими намерениями в его творческий трудовой процесс.
«Показательный» ремонт он произвел как-то с двуспальной супружеской кроватью, на которой спал и сам. Аккуратная гэдээровская кровать, совсем еще не старая, не выдержав как-то тяжести упитанных русских животов, расползлась в креплениях и начала досадливо скрипеть при каждом легком перевороте почивающего, не говоря уже о полном «оверкиле». Постоянный скрип кровати, особенно ночью, действовал на нервы всей семье. Дело взялся поправить отец. В один из выходных дней, когда матери не было дома, он в ходе ремонтных работ стянул противоположные стенки кровати бельевой веревкой, а что бы придать бечеве состояние натяжения гитарной струны, использовал старую, давно вышедшую из строя мясорубку. Конструкция, надо признать, была оригинальной. Намотав веревку на вал мясорубки, отец добился, что поворотом ручки можно было регулировать натяжение веревки. Натянутая веревка стягивала расшатанные детали кровати в одну крепкую конструкцию. Одна беда: спрятать мясорубку в матрацах кровати было делом нелегким. Матери, сначала, очень понравился произведенный ремонт. Да, и почему бы, не понравиться? Кровать не скрипела и даже приобрела еще большую, доселе невиданную упругость. Но радость её была недолгой. После первой беспокойной ночки на обновленной кровати, ей захотелось узнать, что же за «горошину» подложил ей супруг, уж не проверяет ли он её принадлежность к королевскому роду. Находка кухонной мясорубки в собственной постели столь сильно поразила и изумила её, что она не смогла даже выговорить свое неизменное: «Тьфу, ты…».

Навсегда в памяти остались эпизоды его клоунады с оконным стеклом. Первый случай произошел в начале семидесятых в Калининграде. Тогда мы, мальчишки, балуясь с мячом, разбили в доме одно из оконных стекол. В ближайшие выходные отец решил сам заменить его. Для этого, на первом этапе, требовалось сходить на местный рынок, где находилась стекольная мастерская, вырезать там по размеру стекло и принести заготовку домой. Всей семьей ждали мы возвращения главы семьи с оконной замазкой наготове, вслушиваясь в шаги на лестнице. Но отец явно где-то задерживался. О его появлении возвестил резкий звук разбивающегося стекла на лестничной клетке у самой нашей двери. Через несколько томительных секунд, отряхивая от осколков одежду, в квартире появился смеющийся отец. Неудача, казалось, совсем не расстроила его. Ему, как и всем нам было лишь забавно, что на последних метрах длинной дистанции он совершил неосмотрительную ошибку и вся его работа пошла, вмиг, насмарку.
Второй случай я наблюдал много лет спустя, уже в подмосковном Наро-Фоминске. Тогда отец помогал мне вынести из квартиры на мусорную свалку различный строительный хлам и отходы, в том числе, и остатки раскроя стекла. Помню, обвязав весьма крупные куски стекла бечевой, взял он в обе руки по солидному свертку и кое-как, бочком, чтобы не ударить негабаритные углы свертков о стены и не разбить хрупкую начинку, стал пятиться, словно напуганный рак, к двери. Дверной проем был преодолен весьма благополучно: связанное в пакеты стекло лишь слегка позванивало мелодичными тонами Валдайских колокольчиков. Я закрыл за ним входную дверь. Присутствующая, при всем при этом, моя мать, приученная за долгую совместную жизнь к цирковым репризам отца, заметила в такт закрывающейся двери: «Ну, теперь, ждите!» Домашние не смогли толком у нее ни выяснить, ни уточнить, что же должно произойти и чего же надобно всем нам ждать, как в подъезде, ниже на два лестничных пролета, раздался страшный грохот разбиваемого стекла. Казалось отец, в злости, со всех своих сил метнул обе связки в бетонную стену, вспомнив давно прошедшую войну и не утраченные ещё навыки лихого гранатометчика.
Эти два последних случая весьма типичны и закономерны для стереотипа поведения моего отца. Я бы мог ещё много раз описывать различные, комичные эпизоды и истории, произошедшие с ним. Почему это происходило с ним и с таким завидным постоянством? Нам неведома та земная стезя, по которой все мы люди, бежим к старости, опустив при этом низко голову и не замечая ничего вокруг. При этом каждый, спотыкаясь и падая, совершая ошибки и глупости, вновь поднимаясь или опускаясь, проигрывая или побеждая, наивно полагает, что он сам хозяин своих действий и поступков, своей Судьбы.
Умер он как-то внезапно и неожиданно для всех. Отец его – крепкий казак, был еще жив в то время, хотя было ему уже под девяносто лет. Столько же, не менее, надеялся прожить и мой отец. «Вот», - любил бахвалиться он, перед нами - домашними, - «через несколько лет, я один из ветеранов войны, на Параде Победы по Красной Площади пойду, все остальные уже в землю лягут!» Да разве кто знает свой день или час, когда закончит свой Земной путь? Когда придет за тобой, ухмыляясь страшным беззубым ртом, неумолимая Смерть и взмахнет своей страшной косой, целясь тебе прямо в сердце, не оставляя уже времени ни для покаяния, ни для исправления сделанных по жизни ошибок. Мы все в глубине души надеемся, не допуская ничего иного, что будем жить вечно, что жизнь не закончится никогда, что мы ещё сможем доделать все, что не доделали, исправить то, что, не подумав, натворили, что не свершили, не успели, не смогли….
Накануне зашел он ко мне - проведать. Лежал я тогда в госпитале, при очередном обострении болезни. Принес мне мою старую верную спутницу еще с 80-го года – магнитолу «ВЭФ-Сигма», что бы мне не так скучно было коротать однообразные больничные будни. «Что-то устал, я в этот раз, тяжело»,- промолвил он, усаживаясь на больничный стул рядом с койкой. Смерть с косой уже, видимо, следовала за ним по пятам, но, наверное, пока только выбирая, как и куда лучше ударить. А через два дня у него случился инсульт. К концу недели жизнь угасла в его теле, и он ушел из нашего мира в тот же самый день, что и его жена, моя мать – 14 ноября, только с опозданием на год! Конечно, это она забрала его к себе!
Таким он был. Таким остался в моей памяти. Можно было бы ещё много рассказывать про чудачества этого, оторванного войной от сохи деревенского паренька. Да разве не утомил я уже тебя, читатель, перечислением его «подвигов»?

А это моя мать. Была она несколько полноватой, дебелой женщиной, не лишенной, однако, грации. С детьми была очень строга, и применяла любые средства в воспитании. Чтила она русский язык, и была весьма начитана. Не было большего удовольствия для неё, как прочесть хорошую книгу и все свое свободное время отдавала матушка этому развлечению, захватывая подчас и ночные часы. Специально для нее отец приносил из библиотеки пестрые стопки книг различных авторов по самой разнообразной тематике. Но страстью её были книги о путешественниках, и о путешествиях, про приключения исследователей на неизведанных землях и в далеких морях, про диковинные растения и необычных животных, удивительные страны мира, чудные быт и странные обычаи проживающих на нашей Земле народов. Начитанность сочеталась в ней со скрываемой от всех набожностью и верой в призраки, предсказания, карточные гадания. Верила она и в предсказания по ночным сновидениям. Понятно, что сон отражает подсознательную работу мозга, при анализе поступающей в него по разным каналам информации, и каким-то образом, выдает нам прогноз, который только надо уметь понять и расшифровать. У моей матери была для этого разработана целая система, которая ушла, увы, вместе с ней. Она безошибочно предсказывала денежные почтовые переводы, присылаемые родственникам в наш адрес, дабы поддержать, нашу большую, и не позволяющую себе ничего лишнего, офицерскую семью. Но более всего меня поразил факт предсказания ею смерти своего родного отца, моложавого еще в ту пору человека. Справедливости ради надо заметить, что она не назвала имени покойника, а только объявила поутру нам, собравшимся на завтрак за столом детям: “Ну, детки, видела я, что Милка и Лилька (мои сестры) в церкви пол моют. И сон ведь вещий – с четверга на пятницу: значит быть покойнику”. Прошло три дня, а пророчество не сбывалось. И только на четвертый день его исполнила соседка, вернувшаяся из командировки, в почтовый ящик которой, по ошибке, была опущена скорбная телеграмма. Телеграмма извещала о смерти моего деда. Из-за незапланированного опоздания сообщения, мать не успела на похороны. Факт этого предсказания навсегда, необъяснимым нонсенсом, поселился в моем сознании. С тех пор я верю в возможность предсказания, как такового.
Она боялась покойников и призраков. И, видимо, эта боязнь притягивала к ней всякие видения. Так после смерти к ней во сне не раз являлся её отец и предлагал забрать к себе, назначая неподалеку от нашего дома место и время встречи. «Приходи к магазину «Маяк» к двенадцати», - напутствовал он с трудом шевелящимися мертвыми губам и, - «и тогда мы будем вместе…». А мать свято верила, что это не сон, а святая истина и идти на свидание нельзя, дабы избежать неприятностей. Она всегда боялась спать одна, утверждая, что её посещают привидения и призраки, и обязательно брала к себе в кровать кого-нибудь из детей, когда отец разъезжал по командировкам или войсковым учениям. Как-то выпала моя очередь охранять материнский ночной покой.
Я тогда еще не учился в школе и только готовился идти в первый класс. Подходил к зениту жаркий в тот год август. Ночи стояли теплые и накрывались мы во время сна лишь простынями. Заснул я на двуспальной кровати рядом с матерью быстро, не заметив, когда та прекратила обязательное на ночь чтение и погасила свет. Около трех часов ночи что-то заставило меня проснуться и открыть глаза. Маленькую, вытянутую в длину спаленку скупо освещали, проникающие сквозь не зашторенное окно, лучи ночного освящения расположенного неподалеку корпуса Калининградского предприятия «Союзприборавтоматика». Я знал, что расположен этот корпус на месте старого немецкого кладбища. Когда здание возводили, как это у нас тогда было принято «ударными темпами», по всему нашему двору валялись полуистлевшие желтые человеческие кости. Мы, мальчишки, совсем не гнушались этого, а только устраивали с ними нехитрые детские игры, не понимая, сколь кощунственно поступаем. Негромкой унылой сиреной пропел на заводе гудок какой-то пересменки. В такт ему нагруженной телегой проскрипел стоящий в углу спальни старый немецкий шкаф. Мой блуждающий взгляд с яркого пятна окна переместился на сияющую в ночи белым пятном дверь спальни. Удивительно, но хоть в комнате никого не было, но на двери черным абрисом вырисовывался четкий силуэт длинноволосой полуобнаженной женщины. Казалось, она смотрится в расположенное рядом с оконным проемом большое трюмо и любуется собой перед зеркалом. Распущенные пышные волосы вились густыми прядями, спускаясь волнами до самого пояса. Несколько секунд, запечатленных в мозгу теперь навечно, взирал я на ночную пришелицу. Потом ужас от увиденного всецело овладел мной, захватил все моё существо, прокравшись в самые далёкие уголки сознания. Судорожным движением рук натянул я на голову простыню, не желая понять увиденного, а стремясь избавиться от наваждения. В течение нескольких томительных минут всепоглощающего животного страха я взмок, как будучи в парилке хорошей бани. Вот закряхтела, заворочалась во сне с бока на бок мать. Сквозь простыню все же просачивался скудный свет, и было видно, как замелькали, засуетились какие-то тени перед окном, вновь сухо скрипнул большой шкаф. Скользнув по простыне, рука матери заботливо ощупала меня: «Да ты весь мокрый! Неужто обмочился? Ведь большой уже!» Только тогда я боязливо выглянул из своего убежища. Очертания прекрасной незнакомки исчезли. Опять где-то негромко и заунывно пропел заводской гудок.
Что это было? Игра света и тени или причуды детского воображения? Не знаю. Да и какое это теперь имеет значение? Когда-нибудь человечество объяснит себе все. Может, тогда ты перестанешь смеяться надо мной, мой читатель?

Мать вставала поутру, после ночных бдений с книгой, поздно, нередко в двенадцатом часу. Тогда зачастую можно было видеть занимательную картину сборов хозяйки на прогулку или в магазин. «Дети, на помощь»,- кричала она своему многочисленному потомству, и дети гурьбой шли помогать одеваться матери. Самое трудное было одеть на её пышный, роскошный торс купленную где-то по случаю немецкую «грацию». Первые крючки снизу ей удавалось застегнуть самой. Потом на помощь приходили четыре пары детских рук. Кряхтя и чертыхаясь, напрягая все свои мускулы при стягивании краев мудрёного изделия в такт родительских выдохов, мы поочередно застегивали около полусотни блестящих крючков. Как после такого одевания мать ухитрялась ещё дышать в подобном облачении – большая загадка для физиологов. Что только не сделает женщина ради красоты! Подобная процедура ждала детей и при одевании матерью сапог. Только тогда уж нам приходилось бороться с обувной застежкой-молнией, нещадно разминая при этом полноватые икры родительских ног и сдирая кожу на собственных пальцах.

В отношении же с моим отцом у нее часто бывали конфликты. Причем именно на их отношениях высвечивалась вся низость её характера и порочность, в целом неплохой натуры. Вот пара из многих известных мне примеров. Отец любил дома растения-цветы. Ему всегда очень хотелось, чтобы его дом был наполнен цветущими растениями, чтобы повсюду стояли и висели цветочные горшки с благоухающими вечнозелеными тропическими созданиями. А мать, почему-то, всячески противилась этому. Может, не хотела грязи на подоконниках или по своим, привитым с детства, эстетическим соображениям, может, отстаивая своё право быть истинной хозяйкой дома, принимающей решения или же просто из врожденной вредности. Отец однажды даже принёс откуда-то несколько растений вместе с горшками в кашпо, и некоторое время трогательно ухаживал за ними. Увы! Жить им суждено было недолго! Мать тайком полила растения пару раз кипятком, и растения засохли. Отцу же был дан совет не носить больше растений в дом, поскольку они здесь, якобы, просто не приживаются: место плохое. Второй пример связан с отцовскими родственниками. Надо отметить, что родственников, с отцовской стороны, она не любила в открытую. Как-то купил отец для отправки родителям в деревню большую пятилитровую банку пряной селедки (а что еще надо в деревне?), и, не ожидая подвоха, оставил её до следующего дня на кухне. Мать извелась за ночь, думая как бы расстроить эту затею. И придумала. Наутро она пробралась в кухню и ножом проделала крошечное отверстие в жестяном ребре банки. К отцовскому пробуждению рассол из банки вытек и залил весь обеденный стол. Отец был вынужден признать печальный для него факт: он приобрел банку не пригодную для отправки и подлежащую съедению на приближающийся обед с вареной картошкой. Вот такая она была, моя мать. Как оценить мне её поступки? Да и вправе я судить её?





КОНЕЦ