О Великой Отечественной войне и о себе.

К 70- летию Великой Победы
Франц Францевич Гади

С интересом, «переживательно» читаю воспоминания о войне.
Авторы – сплошь маршалы, генералы… Озорная мысль: «Рассказать (хотя бы самому себе), что видел и делал я сам 18 -19 - летний, в высоком чине младшего лейтенанта «Ванька – взводный»… Но что это за «русский Франц?» - Поэтому этот рассказ не только о войне, но и о себе, отсюда и название сего опуса:



О Великой Отечественной
и о себе










Дзержинск 2014 г.
Все, что я пишу – сплошная отсебятина, не претендую на полную объективность и уверен, что совершенно объективных людей нет, у каждого своя «точка зрения», и не надо забывать, что во мне течет и венгерская кровь, а всякий венгр немного артист и чуть-чуть цыган, любит покрасоваться и прихвастнуть.
Это – воспоминания; ни к архивам, ни к другим «источникам» я не обращался. Как у всякого среднего человека единственный источник – моя голова, а архив – моя память. franshadi@yandex.ru

Часть 1. Детство.
Родители

Меня зовут Франц Францевич Гади, но это – онемеченное имя, по - настоящему надо: Ференц Ференцевич Хади, причем звук «а» - гортанный, закрытый, что-то среднее между русским «а» и «о». У нас Францы встречаются в Белоруссии: белорусские крестьяне поклоняются своему святому Франциску Асизскому, - проповеднику скромности, бедности и трудолюбия. У нас в полку после войны появился новый командир дивизиона - майор Франц Францевич Анцибор, - белорус. Легендарный герой первых дней войны – Николай Францевич Гастелло – тоже белорус.
Слово Хади в венгерском языке означает «военный», «воинский», а полная фамилия отца - Хади Форраи; дополнение к фамилии – «Форраи» (что означает «кипучий» или «горячий») – моим предкам пожаловал когда-то некий венгерский король вместе с дворянским титулом - за боевые заслуги, - одновременно с земельным наделом на границе тогдашней Венгрии, с обязанностью - при необходимости - выступать на защиту границ «конно, людно и оружно» (совсем как когда-то на Руси). Отец знал как родной немецкий и венгерский, а также английский и итальянский, а в России освоил русский.
Отец в Венгрии имел свой оркестр, руководил им и солировал на трубе и скрипке и с ним много путешествовал. Он рассказывал, например, что в те времена в Англии, если мужчина задевал другого, приглашали полицейского для судейства, который и проводил, как правило, трёхминутный бой на кулаках; по окончании противники пожимали руки друг другу, иногда обменивались даже визитными карточками, что означало установление джентльменских отношений. Это он говорил к тому, что каждый мужчина должен уметь боксировать, и якобы ему однажды пришлось отстаивать мужскую честь в Лондоне. Меня он пытался научить искусству бокса, но мать была против, и я вырос настоящим маменькиным сынком.
Незадолго до своей кончины в конце 1941 г., несмотря на наши неудачи на фронтах Великой Отечественной войны, отец, уверенный в нашей конечной победе, говорил, что если мы когда-нибудь попадем в Венгрию, то чтобы искали там родню с фамилией Хади Форраи. Просто Хади там много, как в России Казаковых, а Хади - Форраи – одни.
У венгров (землевладельцев и крестьян) есть обычай – называть старшего сына по отцу, а старшую дочь – по матери; это чтобы не было сомнений при определении наследства: старший сын наследует земельный участок (либо – старшая дочь – если нет сына), чтобы не делить землю на мелкие куски; остальные дети получают свою долю каким-либо иным образом. Поэтому все мы подряд Францы (или, вернее, Ференцы - и отец, и дед и я, грешный). И в нашей русской семье было соблюдено это правило, в том числе и по женской линии: мою маму звать Вера Ивановна, а мою сестру - Вера Францевна.
Отец родился 21 декабря 1882 года в местечке Панкота – теперь это на юго-западе Румынии, на краю Трансильвании, это видимо очень маленькое местечко, так как в нем не было церкви: и отец, и дед (1846 г.р.) и прадед крещены в церкви некоего Дойч-Санкт-Петербурга. В те времена там жили венгры и трансильванские немцы, а теперь – румыны, поэтому этих названий нынче на карте нет. Все мои предки по мужской линии - музыканты, хотя далеко не все они зарабатывали себе на хлеб музыкой. Отец осиротел в пятилетнем возрасте: его отец умер, а мать-немка, – урожденная Екатерина Зееболт –куда-то исчезла (во всяком случае – для меня); отца воспитывала тетка – венгерка.
С пяти лет отца начали учить игре на скрипке, затем тетка выхлопотала для него возможность учиться в консерватории за казенный счет, для чего объявила его немцем (консерватория то Венская, т.е. австрийская) - и он уже тогда был Францем.

Он с отличием окончил консерваторию по классу дирижерско-композиторскому, а также трубы и скрипки, затем еще учился в Триесте (Италия) в школе трубачей-виртуозов. По выходу из консерватории он получил наградную именную «серебряную» трубу. Всего учился музыке шесть лет, где-то в то же время отслужил в австрийской армии и получил офицерский чин, отучился на германских курсах снайперов,- и даже у нас в России во времена НЭПа выступал в цирке – отстреливал зажатые в зубах папиросы у добровольцев-зрителей.
В 1906 году дедушка женил отца на немке в городке Гура-Гуморе (теперь –Гурагуморулуй)- Клаудии Ломмер – старшей из восьми дочерей тамошнего богатого землевладельца, за ней дали приличный надел земли и парикмахерскую. У моих предков по отцу никакого состояния к тому времени уже не было: то, что когда-то было пожаловано королем, давно прогулено, как это и полагалось венгерскому кавалеру (отец уже потом, в России, шутил, что у него «титель оне миттель» т.е., по-немецки – титул без денег). Отец не стал хозяйничать на этой земле, он собрал из однокашников оркестр, с которым и стал гастролировать, летом нанимаясь играть на пароходы, ходившие по Дунаю и даже на морские суда (побывал с оркестром даже на Яве и на Суматре), ездил по курортным городам. На зиму возвращались домой - в Гура-Гумору, где отцовский оркестр официально числился городской пожарной командой при мэрии, и в нем было два начальника: брандмейстер (по пожарной части) и капельмейстер - по музыкальной (мой отец). Пожары случались не часто, но ежедневно с утра проводились занятия по пожарной части, а после обеда – музыкальные репетиции, которые заканчивались шествием оркестра по улицам города. Люди выходили на улицу, смотрели, слушали, наблюдали этот концерт-шествие. Одним из первых маршей, который сочинил отец, был марш из детских песен. В тех местах говорили тогда по-немецки: это была австрийская провинция - Черновицкое герцогство с центром в городе Черновиц - теперешние украинские Черновцы. Этот марш так и назывался по-немецки «Kinderliedermarsch». Весёлые, с детства известные мелодии, люди на улице подхватывали и напевали. По воскресеньям, а особенно по праздникам,- такие выступления оркестра - сразу после церковной службы,- превращались в многолюдное праздничное шествие, начинавшееся и оканчивавшееся на центральной площади города, на которой с одной стороны была церковь, а с другой - мэрия. Праздники превращались во всеобщие танцы под оркестр. Отец по-венгерски только считал такты, а писал ноты и разговаривал в основном по-немецки.
В сентябре 2000 г. мы со старшей дочкой Наташей побывали в этих живописных местах - на южных склонах Карпатских гор – теперь это север Румынии - искали отцовские (да и свои) корни. В Форуме местных немцев (Forum der ortlichen Deutschen) нам сказали, что была такая Хади Ломмер-портниха, дочь немцев. Одна ее дочь играла на органе в церкви, другая – учительница музыки и играла на рояле. Обе были талантливыми музыкантшами. Вся семья Ломмеров: 8 девчонок и два парня пропали во время войны. Я оказался единственным наследником двух семей, хотя никакого наследства не оказалось. Все данные об отце я узнал не столько от отца, сколько из расспросов в поездке вместе с Наташей на родине отца. Мы нашли дальнюю родственницу отца - Марию Липан, жившую в Сучаве (Румыния), я предъявил ей фотографию дочерей отца с письмом его первой жены на обороте:
Надпись на обороте:

Перевод надписи: «…в память о 25 – ом дне рождении Валерии и нашей серебряной свадьбы. Посылаю тебе это фото, чтобы ты из – за своих младших не забывал старших детей. Наш Зиги тоже – здесь, известно, что собаки более верные, чем некоторые мужчины. Эльфрида – штатная органистка в нашей церкви уже 4 года, Валерия – учительница музыки. У обоих большой музыкальный талант. «Прости нам долги наши, как мы прощаем должников наших». Молимся мы каждый день. Я часто и много молюсь, чтобы Бог дал тебе милость раскаяться в твой последний час, что ты бросил свою семью, это твой самый большой грех. До свиданья на том свете».




- У ней оказалась такая же фотография от 1931 г. Она мне дала прочесть родословную обеих моих «полусестер», из чего я почерпнул сведения о 4-5 поколениях моих предков со стороны отца. Все предки отца были Ференцами, одна из прабабушек была венгерка Агнешка, другие прабабушки были трансильванскими немками…
После этого у отца всегда был оркестр, которым он руководил, солировал в нем на трубе и на скрипке, даже в плену собрал оркестр, а потом был капельмейстером в Красной Армии, а когда не хватало музыкантов, - обучал их - в основном мальчишек - игре на всех инструментах оркестра «от нуля».
Первая мировая война застала отца с оркестром в Болгарии, их интернировали, но они сумели выбраться домой,- в Австро-Венгрию. Отец приехал домой в Гура-Гумору (он, видимо, бывал там наездами, причем у него родились две дочки – в 1906 и в 1908 годах), и, как ура-патриот, явился в мобилизационный пункт, заявив, что он вовсе не музыкант, а боевой офицер, и был отправлен на фронт. Младший брат отца, - Якоб, в начале войны уехал в Америку, и о нём нет более никаких известий. У нас была фотография отца в венгерской офицерской форме хонведа (хонвед – венгерская национальная армия, - «защита короны») с тремя звёздочками в петлицах. Отец оказался в Перемышле – тогда это был город - крепость в Галиции (сейчас этот город называется Пшемысль и относится к Польше). Его крепостные достоинства, высоко оцениваемые по тем временам, довольно подробно описаны в Большой Советской Энциклопедии, - это описание полностью,- слово в слово,- приведено в мемуарах героя Великой Отечественной войны маршала Якубовского, в звании генерал-лейтенанта командовавшего 4-м Гвардейским танковым корпусом, который взял этот город после окружения Львова в начале лета 1944 г. Литературный помощник Якубовского (т.н. «негр») не стал утруждать себя описанием современного состояния этой крепости (в 1944 г., в отличие от 1915 г., это были жалкие развалины когда-то грозных укреплений) и по мемуарам маршала получается, что во время той – Первой - войны громадное русское войско взяло Перемышль после четырехмесячной осады, а корпус Якубовского - захватил его за три дня. 4-й танковый корпус и его командир, совершенно справедливо носящие высокое гвардейское звание, не очень выиграли от такого «решения» незадачливого литератора. Кстати сказать, танковый корпус Якубовского во время войны формировался в г. Дзержинске, где я сейчас проживаю.
После длительной осады Перемышль был русскими взят, и отец, тяжело раненый в бедро, попал со всем госпиталем в плен. Взятие Перемышля было большой победой русских, и его посетил царь Николай со свитой, причем, отдал должное стойкости защитников крепости, поставив их в пример русским войскам.
Госпиталь, где лежал отец, посетил большой русский, видимо, придворный чин и, разговаривая по-немецки, спросил о претензиях «доблестных защитников». Отец заявил о пропаже его ранца, в котором была именная серебряная труба. Ранец был тут же найден, и высокий начальник потребовал, чтобы отец сыграл в доказательство того, что это его труба. Отец, лежа в гипсе, сыграл известную в то время элегию «Раненый орел». Большой начальник сказал, что, мол, ты действительно раненый орел, и распорядился обслуживать отца так же, как русских раненых офицеров. Отцу вернули его денщика и отправили в глубокий тыл, в Ташкент, где вылечили так хорошо, что он даже не хромал, хотя у него было раздроблено бедро. Его товарищи, видевшие его раненым, сообщили потом его первой жене, что ему отняли ногу. Она сохранила парикмахерскую для одноногого и держала ее до 1931г., когда до неё дошла весть о другой - русской - семье отца и о других его детях. Еще до этого ранения австрийцев, среди которых был и мой отец, слегка «прихватило» газами, их пустили на соседнем участке фронта немцы (сами - то они были в противогазах, о которых австрийцы понятия не имели), и с тех пор у отца всю жизнь были слабые легкие (это у трубача, духовика!)
Где-то в конце 1915 года отца (еще на костылях) отправили в новый лагерь военнопленных в г. Пишпек (потом Фрунзе, теперь - Бишкек). Здесь военнопленные среди города построили для себя казармы из самана (сырой кирпич из глины с соломой) и обнесли их глинобитным забором. Во время нашей (Отечественной) войны там находилось Фрунзенское пехотное училище, которое я окончил весной 1944 года. И мы, курсанты – жили в этих самых бывших казармах военнопленных. Военнопленные жили довольно свободно: кто подрабатывал у местных жителей, а кто просто побирался. Отец организовал из военнопленных духовой оркестр, который и стал играть на танцевальных вечерах в местном дворянском собрании. Бессменным организатором и руководителем танцевальных вечеров был известный в Туркестане адвокат Иван Флегонтович Светоносов. Он вел дела русских купцов, торговавших с Китаем. У него было шестеро детей: четыре дочери и два сына (Иван, Вера, Мария, Александра – от первой жены, Дмитрий и Наталья – от второй). Старшая дочь – Вера - стала моей матерью, а Иван Флегонтович – стало быть – моим дедом, которого я, к сожалению, не знаю. В Пишпеке не было гимназии, моя будущая мать училась в Алма-Ате (тогда – город Верный), для чего Иван Флегонтович купил в Алма-Ате дом. Семья была довольно богатая: были лошади: экипаж и верховые. Вера приехала на каникулы, плясала на танцах, гарцевала на лошади, однажды лошадь ее понесла, и тут, - как в оперетте, - оказался мой отец, он (гусар же!) осадил лошадь, привел все в порядок, и так был введён в дом в качестве спасителя. Очень скоро и дед и его жена в одночасье умерли от холеры (там, в Туркестане, где пили воду из арыков, случались эпидемии то чумы, то холеры, то оспы). В этот день они ели купленные на базаре огурцы и дыни, и насколько я знаю, моя мама была неверующей, однако – суеверной, и у нас, пока я не стал взрослым, никогда не было в доме огурцов и дынь.
После смерти деда матери ни учиться, ни жить стало не на что, а тут подоспела революция, пленные освободились и все поголовно стали революционерами, и моя мать с отцом стали жить вместе.
К осени 1917 года возвратившиеся с фронта казаки (места около Алма-Аты и Пишпека назывались Семиречьем, и были «Областью войска Семиреченского» во главе с Семиреченским атаманом) стали формировать отряды: один из них собрал фронтовик Я.Н. Логвиненко. Этот отряд, в который вошли все военнопленные, стал «Первым Пишпекским полком Красной гвардии», и впоследствии все красногвардейцы стали коммунистами. Затем Красная Гвардия превратилась в Красную Армию. Отцовский оркестр стал военным оркестром. К началу 1918 года Первый красногвардейский полк Логвиненко (в городе Фрунзе одна из улиц названа его именем, а его могила - в Дубовом парке в центре города) стал полком Красной Армии и влился в воинские части, которые были тогда в Алма-Ате. Там была крепость еще от царских времен, и в ней находился гарнизон Красной Армии, который отбивался то от белоказаков, то от басмачей. Отцовский оркестр – из бывших военнопленных - оказался там же, отец пополнял его местными способными парнями, которых обучал «от нуля», и некоторые быстро становились местными музыкантами. (См. Дмитрий Снегин «В городе Верном», книга третья, изд. «Жадеши», Алма-Ата, 1970 г., стр. 131-133 и 301-303, - Автор этой трилогии был одним из таких ребят). Я разыскал этого писателя, наткнувшись на книгу с ярким описанием знакомства этого мальчишки с моим отцом; у нас возникла небольшая переписка, но он очень скоро умер и я не успел с ним встретиться; я послал ему большое настенное «хохломское» блюдо с надписью «Дмитрию Снегину - летописцу революционного Семиречья». Настоящая его фамилия – Виноградов и жил он в Алма-Ате на ул. Виноградова, названной так в честь его отца-местного большевика, героя Гражданской войны.
В 1919 г. полк, в котором служил отец, ушел на «басмаческий фронт» освобождать Туркестан от эмира бухарского, разных белоказаческих и басмаческих банд. У многих красноармейцев были семьи, их некуда было девать, да и опасно оставлять: бандиты разных мастей после ухода частей Красной Армии нередко врывались в освобожденные города и села, уничтожали всех и всё, связанное с Советской властью: басмачи вырезали и сжигали целые селения, в которых побывали (хотя бы переночевали) красноармейцы. Поэтому каждый полк тащил за собой обоз со своими тыловыми службами и семьями красноармейцев. В 1919 году родилась моя сестра Вера, а в 1925 г. - я. В долинах Таджикистана и Узбекистана были громадные сады с персиками, миндалем, мушмуллой, виноградом, рощи грецких орехов. Всё это время полк (это был 11-й кавполк) вместе с семьями в обозе мотался по всей Средней Азии, и хотя к 1921 г. Гражданская война окончилась, война с басмачами не прекращалась: крупные банды, вооруженные тем же бежавшим в Афганистан эмиром бухарским, приходили из Афганистана, громили отдельные селения, угоняли людей для продажи в рабство. Все музыканты были одновременно бойцами, а отец-командиром разведки полка.
В сентябре 1925 г. освободили большой аул Душанбе, в переводе Пятница (теперь столица Таджикистана). Не было воды: басмачи завалили колодцы трупами лошадей и людей, жара стояла азиатская. Я - трёхнедельное дитя, - в обозе, реву на руках у матери, и тут появляется отец на коне с винтовкой за плечами и громадными кистями замечательного винограда. Там, в предгорьях Душанбе - вообще благодатный край с полутропической природой. Отец прямо с коня, надкусив виноградину «Дамские пальчики», сунул мне в орущий рот, я зачмокал, а остальное семейство: мать, её сестра и младшая моя тётя Наташа,- дружно насыщались виноградом вместо воды.
Полк от Душанбе, преследуя басмачей, вышел в горы на южной границе. Отец в молодости много путешествовал в австрийских Альпах, любил лазить по горам. Дорога, по которой шел полк, втягивалась в ущелье. Отец предложил командиру направить разведчиков по верху с обеих сторон ущелья, и сам стал во главе группы с одной стороны. Там оказались засады басмачей с приготовленными для завала ущелья кучами камней и хвороста, который зажигали и сбрасывали вместе с камнями вниз, чтобы пугать лошадей. Разведчики, сбивая засады, прошли за несколько дней весь хребет поверху, пока весь полк не вышел к границе с Афганистаном. Вообще борьба с басмачами продолжалась чуть ли не до 1930-31гг. Их разбитые банды уходили в Афганистан, там отдыхали, довооружались и опять начинали захваты и угоны людей, особенно девочек - на продажу в рабство.
В 1926-29 годах мы жили в Ташкенте, тогда он делился на старый город – узбекский - с узкими улицами, домами без окон на улицу, и новый - европейский - с оперным театром, университетом и Объединенной Среднеазиатской Военной Школой (ОСАВШ) им. В.И.Ленина,- впоследствии она стала Высшим Военным училищем им. В.И.Ленина.
Однажды в Ташкент, через старый город, ворвалась крупная банда басмачей, они захватили в школе всех девочек, но поднятый по тревоге красноармейский гарнизон отрезал все пути отхода,- басмачи рыскали по домам старого города, с девочками спрятались в мечеть, куда нашим было строго-настрого запрещено входить (из уважения к мусульманам), и мулла сказал, что молятся мусульманки. И только когда красноармейцы, прочесывая старый город, поймали многих басмачей, в том числе и главу банды – курбаши - они согласились выдать девочек, за что и были отпущены. Среди этих девочек была и моя сестра Вера, ей было тогда 9 лет. А тот курбаши через год привел и сдал свою банду, его встречали с оркестром моего отца. О тех годах у нас не любили вспоминать, говорили только, что, кроме походов, стояли гарнизонами в городах и крупных аулах по нескольку месяцев, что там свирепствовали болезни: мою маму затрепала малярия, на сестру напала пендинская язва (пендинка), у неё остался на лбу шрам от болезни, - не говоря об оспе и др. хворях. По ночам слышался похожий на детский плач лай шакалов; - они разрывали мусульманские кладбища. Вообще о Гражданской войне я слышал лишь несколько раз уже впоследствии, когда кто-либо из друзей отца приезжал к нам. Во Фрунзе мы жили в одной комнате, и когда кто-либо разговаривал всю ночь за чаем (отец был непьющим, но злостным курильщиком), я тут же на кровати притворялся спящим и всё слушал. Это был кто-нибудь из бывших музыкантов, или артист из театра при политотделе армии (артисты были профессиональными, ставили Шиллера и Шекспира, а в походе были красноармейцами, ходили в сабельные атаки). Из их разговоров я понял, что Гражданская война была жестокой и беспощадной (пленных с обеих сторон девать было некуда, их просто убивали, разница лишь в том, что красные - расстреливали, а белые - вешали). А бывало, что «бравые вояки - кавалеристы» пускали пленных бежать по полю и рубали их шашками, догоняя верхом. После разгрома Врангеля в Крыму Гражданская война считалась оконченной, командовавший там М.В.Фрунзе был родом из Пишпека, его отец был здесь фельдшером и аптекарем, наверное, поэтому его направили в Туркестан - укреплять Советскую власть - столицей Туркестана был Ташкент.
Одно время мой отец был назначен инспектором всех военных оркестров Туркестана (по теперешнему- генеральская должность), у него была даже своя ложа в оперном театре. Труппа и оркестр были в Ташкенте тогда очень приличными: в России были голод и разруха, а в Туркестане голода не было. (Вспомните: «Ташкент-город хлебный» А.С.Неверова). Однажды отцу пришлось выручать певца-тенора, который после спектакля, видимо в подпитии, запел перед зданием ЧК из «Фауста»: «Привет тебе, приют невинный…»,- хорошо, что в ЧК были венгры…
Венгров задействовали в Гражданской войне, их было в России более 200 тысяч. Я думаю, у каждой нации есть свои характерные черты: в Первую мировую войну в России было несколько крупных лагерей военнопленных, а это сотни тысяч людей: немцев, чехов, словаков, австрийцев, венгров. Все они по-разному относились к нашей революции и войне: немцы и австрийцы старались просто выжить и вернуться на родину и ни в какой политике не участвовали: Россия для них была чужая; чехи взялись за оружие, организовали корпус, захватили транссибирскую железнодорожную магистраль и вернулись домой в полном составе, не ожидая конца войны; венгры участвовали в революции и Гражданской войне на стороне красных, во многих частях Красной Армии были интернациональные подразделения, большинство в которых-венгры. Они участвовали в восстании против Колчака в Иркутске (там есть улица Красных мадьяр), в расстреле русского царя участвовали трое венгров (правда, они отказались стрелять в детей царя), двое венгров пытались спасти Чапаева и похоронили его, переплыв реку Урал. В самой Венгрии в 1919 году произошла пролетарская революция, там Советская власть продержалась три месяца. Это была конечно непростительная авантюра: коммунисты во главе с Белой Куном подняли восстание, когда большинство их сторонников воевали за «Мировую Революцию» в России и не могли поддержать свою в Венгрии. Оставшиеся в Венгрии крестьяне их не поддержали, т.к. им революция, т.е. венгерские коммунисты, не дали землю (она осталась во владении помещиков). В их революции участвовало совсем недостаточное количество рабочих Будапешта и нескольких других городов. Кончилось все это кровавой расправой над тамошними красноармейцами и захватом Румынией и Чехословакией около трети территории Венгрии (см. Бела Иллеш «Тиса горит» и его же «Карпатская рапсодия»). А ведь в лагерях военнопленных большевики одинаково агитировали за «Мировую Революцию»: и немцев, и чехов, и венгров с югославами.
В 1921 г. после окончания войны, когда стали возвращаться военнопленные на родину, оказалось, что их там, на границе, встречают как «красных», несущих домой угрозу, подвергали в специальных лагерях жандармской проверке и активных участников Гражданской войны в России расстреливали (см. рассказ Мате Залка «На родину»). Очень многим пришлось остаться, участвовать в российской жизни, строительстве социализма. У нас выпускался венгерский журнал «Уй ханг» (Новый голос), Мате Залка стал известным писателем, Анатоль Гидаш (по - венгерски Антал Хидаш) – советским поэтом (мы все пели гимн на его слова «Гремит, ломая скалы, ударный труд, прорвался лентой алой ударный труд»), все они стали гражданами Советской России. Внук Белы Куна стал писателем-публицистом Миклошем Куном (см. его книгу «Бухарин: его друзья и враги», а сам Бела Кун уничтожен в 1939 г. Сталиным,- так, на всякий случай, ибо он сиживал на конгрессах Коминтерна в президиуме рядом с В.И. Лениным (есть такое фото президиума заседания коминтерна).
Отец получил гражданство СССР в 1923 г., тогда же оформил брак с моей матерью. Перед тем был сделан официальный запрос на его родину в Гура-Гумору - об оставшихся родственниках. Но Австро-Венгрия развалилась, всю северную и восточную Венгрию вместе с родными для отца районами в результате разгрома венгерской революции в 1919 г. захватила Румыния. Венгров да и немцев стали там притеснять, и ответ тамошних властей на запрос был в смысле «Таковых не значится». В Советской России оставшихся интернационалистов предполагали использовать в будущей «Всемирной революции». В военных школах - в Ташкенте, Баку и др. были организованы подразделения для обучения интернационалистов, чтобы они стали военными командирами-специалистами. Отца направили в Объединенную Среднеазиатскую Военную Школу (ОСАВШ) им. В.И.Ленина. Перед тем отец перестал ходить на партийные собрания, т.к. секций интернационалистов в полках не стало, а выступления русских товарищей он не очень понимал. В одной парторганизации, когда он попросил помедленнее растолковывать, о чем речь, постановили давать ему прочитывать протоколы собраний после их окончаний, однако отец вовсе не мог ничего разобрать в этих не очень грамотных каракулях. И при переходе из полка в ОСАВШ просто «потерял» партбилет, перестал платить членские взносы и, согласно уставу партии «механически выбыл» из неё, оставаясь, как он говорил, «беспартийным большевиком» (более позднее выражение И.В.Сталина).
В ОСАВШ отец не только прошел полный курс обучения и был аттестован «средним командиром», но и организовал большой хороший духовой оркестр, стал его «капельмейстером - командиром музвзвода». Школа была по большей части кавалерийская; оркестр с его трубами в конном строю выступал впереди на всех построениях, начиная с утреннего развода на занятия, развода караулов и конной прогулки с музыкой и песнями после вечерней поверки. Отец был настоящим кавалеристом, любил лошадей и конное дело, и хотя музвзвод был освобожден от конно-строевой подготовки, отец сделал музыкантов настоящими кавалеристами. Были изготовлены «маршевики» - нотные тетради для чтения нот при игре на конях на марше, - в синей (цвет кавалерии) обложке, в них была музыка всех кавалерийских аллюров: марш (шаг), рысь, галоп, сокольская гимнастика, под которую выполняли конные перестроения с упражнениями с шашкой и т.д. Добрая половина всех этих музыкальных вещей была сочинена отцом или аранжирована для его оркестра, либо переделана из тогдашних песен. Отцовский оркестр был во всех отношениях образцовым, и к 10-летию Красной Армии отец был награжден именными часами швейцарской фирмы «Мозер»: с надписью «тов. Ф.Ф. Гади от ОСАВШ им. В.И. Ленина 19 23/11 28 г.» Хорошие были часы. Мать их продала на базаре в начале войны, еще при жизни отца. Ещё раньше, очевидно до меня, она продала «серебряную» именную трубу, которой отец был награжден по окончании консерватории (на ней был отцовский дворянский герб). Году в 1936 мать уничтожила и фото отца в офицерской венгерской форме. Большой портрет в рамке висел у нас в комнате и все приходящие пялились: «А это кто?». (Дело было на Каче в Крыму, в школе летчиков-истребителей, где отец с 1932 по 1936 гг. был капельмейстером).
Отец рассказывал, что в бытность Троцкого нарком-военмором (году в 1924-1925) он приезжал в Ташкент, его встречал почетный караул, а на вокзальной площади войска в конном строю (и отцовский оркестр). Троцкий прибыл с целым отрядом «краснопузых»- одетых с ног до головы в красную форму личной охраны, которая выстроилась тут же в две шеренги перед конным строем. Троцкий, приняв рапорт, объявил боевую тревогу; отец, выхватив у трубача его трубу, поднял коня на дыбы и заиграл сигнал тревоги; конь пошел плясать и боком-боком смял строй «краснопузых», а весь конный строй (и оркестр) умчался занимать свои позиции, запланированные по тревоге. Впрочем, когда отец рассказывал такие случаи, мать всегда снисходительно отмахивалась: отец всё-таки был настоящим мадьяром и любил приукрасить.
В конце 1928 года отец демобилизовался, и мы уехали жить в Пишпек, который был переименован в г. Фрунзе, а Киргизия стала Автономной Социалистической Республикой (КирАССР). Отец считал его второй родиной: здесь тоже были горы, похожие на родные Карпаты и Трансильванские Альпы, только в Средней Азии горы повыше и «посерьезнее». Местность в районе Фрунзе и Алма-Аты (между ними по шоссе всего 150 км) - благодатнейшая и красивая, Это Семиречье (Джеты-Су - «семь рек»), где семь рек стекают с ледников Тянь-Шаня с юга на север в озеро Балхаш; кроме них- ещё огромное количество речек, которые пересыхают зимой и полноводны летом из-за таяния ледников. При таком климате и ирригационном орошении здесь растет всё (Алма-Ата означает «отец яблок»), что ни посадишь. Русские переселенцы (из Воронежской губернии, с Кубани и др.) в 1860-80 гг. построили города (укрепленные поселки, с крепостями для защиты от возможных врагов), и было организовано семиреченское казачье войско с центром в г. Верном: губернатор был одновременно его атаманом. Города построены кварталами в виде сетки 100х100 метров, между которыми проходят улицы, одни в направлении с севера на юг, вдоль течения рек, другие - перпендикулярно им. По обеим сторонам улиц текут арыки, обсаженные пирамидальными тополями, так что вдоль каждой улицы шли четыре ряда стен из тополей. Во Фрунзе в центре города - дубовый сад, а при въезде в город - карагачевая роща. Я где-то прочел: «Славные люди строили эти города!».

В 1928-29 гг. во Фрунзе стали создавать филармонию, и отец решил основать оркестр домристов из киргизов (оказалось, что они вполне обучаемы, хотя некоторые скептики ему говорили: «Решили обучать музыке обезьян?»). Летом 1929 г. отец вместе с тогдашним наркомом просвещения республики киргизом Тыныстановым предпринял конное путешествие по горным районам для сбора киргизского фольклора. Отец записывал мелодии, а Тыныстанов – тексты киргизских сказаний, они первыми записали несколько вариантов сказаний «Манас» и «Семетей», однако с музыкальной точки зрения они не были для отца интересны: речитатив с подвыванием в конце каждой фразы под равномерное треньканье комуза (киргизский трехструнный инструмент). Зато в богатых русских деревнях,- казачьих станицах,- отец записал множество мелодий, но текстов песен из-за недостаточного знания русского языка не записывал. Эти мелодии потом легли в основу многих его небольших произведений для его оркестра, в основном - маршей («Уж вечер наступает» - на мотив «Ноченьки», «Стенька Разин»), вальсов («Воспоминание о Пржевальске», «Сердце», «Фортуна») и множества других. Вообще, оказавшись в России, отец был совершенно очарован новыми для него мелодиями русских песен, романсов, русской музыкой. Он находил, что русские народные мелодии: протяжные песни и плясовые, - близки по характеру к венгерским.
В конце 1929 г. отца пригласили в созданную переселившимися из бывшей Австро-Венгрии уцелевшими после войны революционерами- артель «Интергельпо» (аббревиатура из эсперанто). Артель была богатая, земли давали «сколько угодно». Это были в основном чехи и небольшое число венгров и немцев. Они привезли с собой оборудование, за два года создали промышленное производство: металлообрабатывающий и литейный цех с вагранкой, мебельную, кожевенную и суконную фабрики; (это было вообще первое промышленное производство в Киргии), а также сельскохозяйственное: громадные сады яблонь «алма - атинский аппорт» в предгорьях, и полевое хозяйство «в низах», где они построили целую ирригационную систему прудов и каналов (мы потом ходили купаться на «Чеховский» пруд). Построили хороший клуб с библиотекой, театральным залом (с оркестровой ямой) и спортзалом. Отец стал завклубом, но занялся, в основном, созданием оркестра. Через год здесь был лучший в республике духовой оркестр, а отца опять призвали в армию и он стал капельмейстером в Кронштадте в 41-м зенитном полку береговой обороны Балтийского моря. Мы жили в Кронштадте у Северных казарм и Северных ворот. Из Фрунзе до Москвы ехали на поезде целую неделю. В Москве при переходе площади с Казанского вокзала на Ленинградский я, увидев шпиль на Казанском вокзале, закричал: «Кремль!». Еще во Фрунзе я видел изображения кремлевских башен в универсальном школьном учебнике «Авангард», по которому в нескольких классах начальной школы училась моя сестра; в учебнике были разделы по всем предметам, изучавшимся тогда в школе: обществоведение – с портретами вождей (в том числе Ленина и Троцкого, которого потом перечеркнули крест-накрест), естествознание- с описанием происхождения каменного угля и нефти и картой с расположением полезных ископаемых, география- с наименованием всех континентов и т.д. Моя сестра была на 6 лет старше меня; она была большая зубрилка и учила уроки, читая и повторяя вслух,- а я устраивался рядом, слушал и отвлекал ее вопросами. Тогда она выучила меня читать: в 4 года я уже читал все подряд, очень многое запоминая наизусть: стихи, вроде «Что такое комбайн», «Работа самолета»… На улице, взгромоздясь на какое-нибудь возвышение в центре города,– я громко на всю улицу декламировал стихи из газет и журналов, так что соседи меня прозвали «Советский стихоплет».



Кронштадт

В Кронштадт приехали в начале зимы,- мы впервые оказались так далеко на севере; когда солнце, едва поднявшись, стало опускаться, а в магазине по карточкам дали глиноподобный черный кислый хлеб (в Средней Азии знали только белый хлеб), мать, сидя у окна, заплакала, подвывая и говоря отцу: «Куда ты нас привёз?». Однако всё было правильно: в стране стало плохо с продовольствием, в городах ввели жесткие нормы на хлеб и другие продукты питания, а деревня должна была кормить себя сама, там шла коллективизация, в газетах писали о классовой борьбе, кое-где (в т.ч. и в Киргизии) был настоящий голод; военнослужащим и их семьям давали пайки, причем, отцу - очень приличный морской паёк,- так что мы, благодаря отцовской военной службе, неплохо пережили очень трудные годы (1930-32 гг.) Эти тяжелые для народа и страны годы теперь, по прошествии многих лет,- стали (во всяком случае, для меня) довольно понятными: происходило одновременно два важнейших процесса: индустриализация страны и коллективизация сельского хозяйства. Без того и другого обойтись было невозможно: уж очень отсталой была страна, и не осуществи мы этого-превратились бы в колониальный придаток других, более развитых стран. И задумано было неплохо: в ходе индустриализации создать техническую базу (сельхозмашиностроение, минеральные удобрения и пр.) для создания крупных сельскохозяйственных предприятий - колхозов и совхозов. Но руководители наши стали торопиться (возможно, что международная обстановка торопила), а в США разразился невероятный экономический кризис, возникла возможность купить у них по совершенно низкой цене самое современное, передовое оборудование,- целые заводы в полной комплектации, по цене вдвое и даже втрое ниже их действительной стоимости. За несколько лет купили у американцев два автозавода, три тракторных и один комбайновый, комплект оборудования для нескольких гидроэлектростанций (в т.ч. крупнейшей в Европе ДнепроГЭС), крупнейшие домны для уральской металлургии, машиностроительные заводы. Много было куплено и у Германии, где тоже был тяжёлый кризис, и не было сбыта для их продукции. И всё это огромное число предприятий построили и пустили в невиданно короткие сроки,- под техническим руководством американских и немецких инженеров, очень заинтересованных в этой работе: у них то дома была безработица. Причем они не только помогали строить, но и обучали наших людей. За всё это надо было платить. На какую-либо растяжку оплаты, рассрочку, - они не соглашались, сидели в глубокой кризисной яме (так называемая «депрессия» в США). Пришлось платить золотом и хлебом. Часть золота собрали у населения через Торгсин,- все «заначки» собрали; а хлеб пришлось вытрясти до предела; если бы в это время не происходила коллективизация, то всё обошлось бы менее болезненно. Но из-за реорганизации сельскохозяйственного производства были сильнейшие сбои в его работе, а во многих случаях - и просто саботаж. Лозунг «Уничтожить кулачество как класс» выполнялся на местах весьма по- разному, а кое-где буквально: уничтожить, и всё. Государственные запасы продовольствия были отданы городам (трудящимся) по очень скромной норме, причем считалось, что деревня должна сама себя кормить, а крестьяне из-за коллективизации забросили работу и хозяйство. Вот и случился тяжелейший голод; и совершенно нужные исторически важные для страны индустриализация и коллективизация были осуществлены невероятно тяжёлой ценой. Теперь многие говорят, что в лице кулака была уничтожена самая работящая часть крестьянства.
У нас в Кронштадте была хорошая комната на третьем этаже в городской квартире на три семьи; она отапливалась большой круглой печкой «контрамаркой»,- и мы все, непривычные к морозам, приходя с улицы, обнимали её.
В Кронштадте почти все мужчины ходили в морской черной форме, это тоже было непривычно. Город-крепость еще с Петровских времен был окружён кирпичной стеной, внутри которой был проход вроде коридора с бойницами наружу, а снаружи этой стены - еще и валом, а дальше берег моря, т.е. Финского залива. Мимо нашего дома проходила хорошо накатанная лыжня, по которой краснофлотцы на лыжах выходили на покрытый снегом лёд Финского залива, а по ночам иногда были тревоги - нарушение границы,- тогда за ворота выходил специальный лыжный отряд моряков-пограничников. Зенитчики нашего полка, где служил отец, занимали боевые посты, расчехляли пушки, а по льду шарили лучами зенитные прожектора, они включались и выключались по команде «луч» и «рубильник». Отец и его оркестр по тревоге тоже занимали боевые посты. Отец часто в свободное время брал меня в казарму, к пушкарям во время чистки орудий и к прожектористам. Они с удовольствием разговаривали со мной, малолетним, всё показывали и объясняли, а мне очень понравился порядок во флотской казарме. В отличие от казармы сухопутного войска, здесь была не просто чистота и порядок, а особенный шик, а сами краснофлотцы очень аккуратно и с шиком одеты, в отглаженных брюках (клешах). На крышах казарм были, как на кораблях мачты, на которые поднимали сигнальные флаги, на башнях дежурили сигнальщики, которые время от времени «семафором» (специальная флажковая азбука) передавали сообщения. Отец должен был овладеть этими флажными видами связи, он принёс очень красочный учебник «Сигнальное дело», я его просмотрел и немного выучил флажной код и «семафор», так что к весне мог при краснофлотцах прочесть сигнал, поднятый на мачте, или семафор, передаваемый сигнальщиками. Оказывается, система морских сигналов основана на старой русской (славянской) азбуке: аз, буки, веди, глаголь, добро…и т.д. и многие буквы имеют словесный смысл. Буква «д» (добро) означала согласие, разрешение, помните?: – «Я получил от адмирала «добро» и поднял якорь»; а «рцы»- означает исполнение службы: повязку на рукаве «рцы» (сине-зеленый флаг) носили дежурные, дневальные, патрули на улицах, а флаг «рцы», поднятый на корабле, означал: «несу службу, не могу отвлекаться». До сих пор помню матросскую шутку: чем отличается моряк (их тогда называли «военмор», а чаще «краснофлотец») от сухопутного вояки:

Все говорят - «лысина», он говорит - «плешь», Все говорят - «отверстие», он говорит - «брешь», Все говорят - «брюки», он говорит - «клёш», Все говорят - «неправда», он говорит - «врёшь».

Наступила весна, очень скоро стало тепло и солнечно, я к тому времени ходил в детский сад, где довольно хорошо кормили, бывало и молоко, что тогда было немаловажно. В один из выходных солнечных дней мы с мальчишками вышли из города (буквально вышли, ибо надо было пройти крепостные ворота, которые на ночь закрывались) и ходили по длинной песчаной косе, где были гражданские рыбаки (большинство населения Кронштадта-военные моряки и их семьи), мы впервые разделись до трусов, и я, прежде не боявшийся никакого южного солнца, сильно обгорел, так что несколько дней болел, не ходил в детский сад и облез с ног до головы,- вот тебе и север!
Как то летом с отцом пошли по пляжу; не заметив ничего, вышли к границе. Из «секрета» нам кричат, требуя подойти. Потом было долгое объяснение отца по этому поводу.
Раз в шестидневку в Армии и на Флоте были командирские занятия, начинавшиеся в 6 утра с физзарядки и продолжавшиеся целый день.
Они включали в себя в первую очередь всё, что должен знать и уметь любой рядовой солдат или матрос. Во время второй нашей кронштадской зимы отец во время таких командирских занятий по бегу упал с потерей сознания (ему всё - таки было почти 50 лет), - его тут же отправили в госпиталь на обследование, после которого медкомиссия забраковала его для морской службы и постановила, что ему нужно служить в более теплых местах. Его направили в сухопутные войска в Крым, на Качу, капельмейстером в Первую Российскую школу летчиков-истребителей им. Мясникова.

Кача

«На Каче – все иначе»: это Черное море, степной Крым в 25 км к северу от Севастополя. Приехали поздней осенью 1932 года, нас встречал старшина музвзвода. Здоровье отца сразу улучшилось, и он с большим энтузиазмом взялся за своё дело. Школа летчиков – истребителей была основана в 1913 г. перед Первой мировой войной, место – идеальное для самолетов: бескрайняя ровная степь, в школе – три аэродрома, над которыми с рассвета до темноты кружатся «в коробочке» учебные самолеты. Центр школы – соединенное здание: три двухэтажных здания, оставшихся от дореволюционной школы, в которых прежде располагались штаб, учебный корпус и офицерское собрание,- теперь объединили в одно, где вместо офицерского собрания стала громадная столовая - длинный зал во все здание, с четырьмя рядами столиков. Напротив двух – надпись «Пайковый»- для летно-подъемного состава, и «Беспайковый» - для остальных. Время было тяжелое,- по всему югу страны был голод, и командиры и их семьи кормились в этой столовой (кормили одной перловкой), и еще во весь зал был лозунг: «Резать хлеб по-ворошиловски!» (т.е. тонкими ломтиками).
Нас для начала поселили «на хуторе» т.е. не на территории школы, а в прилегающей деревне, в избе с земляным полом в два окошка, с черепичной крышей и сараем. Там осенью дуют зверские норд-осты, и со степи несутся совершенно круглые кусты сухой травы «перекати-поле» (местные – татары называли его «курай»). Его запасали как топливо на зиму: натягивали на колья поперек направления ветра колючую проволоку, курай накапливался, его утаптывали и складывали в сарай. Мы тоже в первые же дни, пока дул норд-ост, заготовили на всю зиму, и не зря: в степном Крыму бывают морозы градусов до 10.
Отец занялся оркестром, у которого уже давно не было капельмейстера. Отцу дали летную форму и четыре «кубика» в петлицы, что означало «командир взвода на правах командира роты». Он развил кипучую деятельность: индивидуальные занятия по специальностям, репетиции и сыгровки всего оркестра, строевые занятия с оружием и с музыкальными инструментами, которые он проводил лично сам, образцово показывая все приемы с винтовкой и шашкой. Здесь на юге он чувствовал себя хорошо. Через некоторое время он съездил в Севастополь, набрал там в детдоме сильно изголодавшихся пацанов лет по 12, выхлопотал для них по половине красноармейского пайка и стал учить музыке. Через год они все уже играли в оркестре и все стали потом профессиональными музыкантами. Помню трубача Бордашова, который поступил потом по конкурсу в оркестр ленинградской Мариинки. Не обошлось и без сочинительства, но, поскольку у летчиков уже был свой «гимн» - «Марш летчиков» Ю.Хайта («Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»), то отец сделал между вступлением и первым куплетом здоровенную фанфарную вставку. В торжественных случаях в первый ряд он ставил пять трубачей с фанфарами, украшенными флагами, вся школа после встречного марша (выход начальника школы) стояла «смирно», пока оркестр играл марш летчиков с его длиннющей фанфарной вставкой. Отец на Каче был на очень хорошем счету. Он был не просто капельмейстером, но и отличным строевым командиром. На строевых занятиях его оркестр не играл стоя на месте, а маршировал вместе со всеми, делал перестроения, играя на ходу. Когда на очередном строевом смотру подразделения должны были проходить с песней, оркестр (он назывался музвзвод),- отложив инструменты, шагал с винтовками «на плечо» и пел строевую песню на 2-3 голоса, а отец вышагивал впереди с шашкой «на плечо» своим неповторимым строевым шагом. На командирских занятиях отец лучше всех стрелял из всех видов оружия, и ему даже предлагали стать начальником по боевой (и строевой) наземной подготовке будущих летчиков, обещая хорошую карьеру.

Капельмейстер и оркестр 1- ой русской Школы летчиков – истребителей. им. Мясникова

Мне было лет семь, и меня устроили в детский сад, который был при Школе. Школа отделялась от хутора полосой колючей проволоки метров по сто в обе стороны от проходного поста, который был на входе на территорию Школы и через него проходило шоссе на Севастополь. На посту под «грибком» стоял красноармеец с заряженной винтовкой, а на территорию Школы можно было запросто попасть, обойдя нехитрое проволочное заграждение, т.е. люди – и гражданские, и военные - ходили в обе стороны, говоря при этом: «иду на школу» или: «иду на хутор».
Детский сад был тем хорош, что здесь кормили вполне хорошо, и даже бывало молоко. Днем мы спали на складных кроватках, на которых был натянут самолетный холст: самолеты обтягивались холстом, покрытым толстым и гладким слоем «перкали» - специальной нитрокраски, с которого мы довольно легко обдирали детскими ногтями перкаль, - при этом оставался хороший прочный холст, из него и делались наши складные кроватки. Воспитательниц звали «тётями». Заведующей была тетя Паня. В детском саду я стал чтецом: я хорошо и бегло читал вслух, воспитательницы это сразу стали использовать, чтобы занимать детвору, а я делал это с большим удовольствием. Детские книжки привозили отцы,- они часто летали в Москву, пригоняли новые самолеты. Однажды отец привез одной красивой девочке - ее звали Нэля – трехколесный велосипед, и вся группа по очереди прокатилась на нем, но когда очередь дошла до меня, Нэля не позволила мне сесть на него: «Ты слишком большой и толстый – сломаешь». Обида была страшная. Был ли я действительно большой и толстый? Всех ребятишек звали уменьшительно: «Адик, Машенька» и т.д., а на моем шкафчике было написано «Франц», хотя дома отец звал меня Фэри, а мать – на русский манер – Ферик. Школа имела в Ялте свой дом отдыха, и наш детсад собирались летом туда вывезти. Я на книжке, которую читал для всех и которую принесла та же Нэля, написал печатными буквами стишок, в котором, между прочим, было: «Мы поедем в Ялту, будем там купаться и штаны снимать». Был здоровенный скандал, вызвали мать, но пришел отец. У него был чрезвычайно строгий взгляд - от природы, что ли - пацаны его страшно боялись, хотя он никогда никого не ругал, а только глянет – и все сжимаются (я тоже). Когда заведующая и воспитательница стали ему что-то говорить про меня, он просто внимательно посмотрел на них, они смешались, и дело кончилось, а отец дома пытался выяснить все у меня,- я тоже ничего объяснить не мог. После, уже в Ленинграде, мой друг Вовка Крутошинский изображал отца с таким же неподвижным узким зрачком. Я думаю, что у отца был талант гипнотизера.
Летом перед поступлением в школу (первый класс) я перестал ходить в детсад (с едой стало лучше). Стали ходить на море, сначала вместе с отцом. К морю был высокий обрыв, поэтому спуск к морю был по оврагам, там они назывались балки. В одном из них была большая красивая лестница, оставшаяся от царских времен, для спуска к пляжу. А в другом – спуск к пристани для катеров и лодок. Отец очень быстро научил меня плавать «по-матросски» (брассом), хотя все пацаны плавали по – черноморски, «по-сажёнкам» (вразмашку). Моя мать и сестра панически боялись моря, и глубже чем по колено даже в самый штиль не заходили. За четыре года они так плавать не научились. Мать пугала нас с отцом чудовищными обрывами, водоворотами и осьминогами в «этом море». И еще отец приучил нас собирать шиповник и заваривать как чай - «для почек». Он рос по краям обрывов. Отец не знал русского названия и называл это растение по-венгерски «хечи-печи». Мы пацаны находили в степи норки тарантулов, ловили их. Тарантулы живут в строго вертикальной норе, обвитой паутиной. Брали нитку с воском на конце, опускали ее в нору и подергивали, пока паук не вцеплялся. Выдергивали паука, сводили вместе двух пауков и наблюдали их схватку, знали, что укус тарантула смертелен. А азиатский тарантул называется каракурт - «черная смерть».
В школе я учился хорошо, был всегда отличником, с детства был начитан. С самого начала писал без ошибок. Домашних заданий не делал, достаточно было лишь объяснений учителя на уроках. Из-за этого у меня был плохой почерк, грязные, неряшливые тетради и полное отсутствие усидчивости, что осталось на всю жизнь. Наша первая учительница Анна Васильевна Репкина долго со мной возилась. Она была добрая и старательная, мы её очень любили. Школы, как таковой в первый год не было, классы ютились в разных местах, мы приходили к запертой двери, приходила учительница и открывала нам дверь. Только со второго класса на хуторе была построена новая двухэтажная школа-семилетка. Занятия уже в этой школе начинались тогда с построения «на линейку» в широком коридоре. Директриса делала объявления, и потом во главе с учителями классы расходились строем на занятия. Со второго класса учили татарский язык. Крым тогда был татарской автономией. Учебник татарского языка назывался «Татар тили дершли». У нас учились ребята из деревни Мамашай, это 8 км в сторону Севастополя. Мы хорошо с ними дружили. В сентябре ходили к ним в деревню, они нас угощали чудесными грушами «дюшес». Весь Мамашай утопал в садах. Русские и татары относились друг к другу хорошо. Это был уже 1934 год. Тогда строили много: на Школе построили Дом Красной Армии (ДКА) с хорошим театральным залом. К нам приезжали театры из Москвы и Ленинграда: Ленинградский театр миниатюр с Райкиным, пел Лемешев в «Травиате», «Евгении Онегине» и др. Построили несколько учебных корпусов и казарм для курсантов, а для командиров - несколько жилых домов из ракушечника. И нам дали жилье, - после зимы на хуторе, - «на Школе» в новом двухэтажном доме, в нем был длинный коридор с общей кухней в конце и двухкомнатные квартиры по бокам. «Удобства» были на дворе (тепло - ведь, Крым). В доме жили примерно равные по званию, семейные командиры с тремя или четырьмя кубиками; все они были летчиками, но делились, как говорили на кухне, на собственно лётчиков, «которые летают» и на технарей, которые «хвосты поднимают», (при рулежке самолета по земле, чтобы «костыль» не тормозил, хвост приподнимает техник). Благодаря общей кухне, все служебные дела в т.ч. и секретные, были известны всем жильцам. О том, например, что Школа расширяется не по дням, а по часам, что пригоняют новые самолеты (наши жильцы убывали в командировку и прилетали на новых самолетах). Все знали летную структуру: звено-три самолёта, командир звена-два кубика в петлицах; эскадрилья-три звена, командир эскадрильи (комэск)- три или четыре кубика; три эскадрильи-полк. Мы, пацаны, знали все самолеты по виду и даже по звуку. Тогда их не называли по имени конструкторов, это был большой секрет, а по назначению: И-истребитель, Р- разведчик, У-учебный, ТБ- тяжелый бомбардировщик. Вначале был учебный самолёт Р-1. На нем стоял французский мотор «Авро», за что самолёт звали «аврушкой». Те самолеты были латаны-перелатаны. Отец моего сверстника Вовки Смирнова, – летчик-инструктор, погиб в первый год нашего пребывания на Каче: из его «аврушки» вывалился мотор. На второй год (это был 1932 год) пригнали новые, уже полностью советские самолеты- разведчик Р-5, и в «Марше летчиков» появилась строка: «Все выше, выше и выше Красавец Эр-пятый летит», он развивал невероятную скорость- 220 км/ час, затем появился И-4 –очень похожий на кузнечика, это уже был настоящий истребитель, а в 1934 году стали пригонять большими партиями И-5, у них цилиндры располагались звездочкой впереди, на нем уже на большой скорости курсанты осваивали технику «высшего пилотажа», вели учебные бои и т.д. Появился, наконец, настоящий учебный самолёт У-2. Лётчики, особенно инструкторы, были в восторге: это был биплан, он был настолько прост, надёжен и легко управляем, что вместо 20-22–х обязательных первых вылетов курсанта с инструктором,- уже через пять дней на У-2 их выпускали в самостоятельный полет: «взлёт-коробочка-посадка на три точки». Если истребитель при отказе мотора редко удавалось благополучно посадить (тяжёлая машина, плохо маневрировала), а посадка на большой скорости требовала хорошей посадочной поверхности, то У-2 мог свободно лететь с выключенным мотором, свободно садился на любой огород, и как шутили лётчики, на нём можно без мотора не только сесть, но и взлететь.
С приходом У-2 подготовка парашютистов и летчиков расширилась. Лётчики не любили раньше прыгать; а У-2 мог очень медленно лететь, прыжки делались с высоты примерно 3000 метров. На очень малой скорости парашютист спокойно вылезал из второй кабины на плоскость и по команде пилота прыгал. При обычном прыжке он считал: «Раз - машина, два- машина, три- машина» (так отсчитывали секунды)» и выдергивал кольцо. Этому учили на тренажерах. Тренажер имел вид колодезного журавля. Подвешенный наверху кричал громко «Раз - машина, два - машина, три- машина», выдергивал кольцо и после этого его довольно быстро опускали на землю (шмякали). Для тренировки вестибулярного аппарата использовался тренажер-качели в виде горизонтальной платформы и колесо, которое каталось по земле с человеком в нем.
Недаром самолёт У-2 стал во время войны ночным бомбардировщиком и был на вооружении женских полков: девчата-добровольцы, от которых отбоя не было в военкоматах, обучались на нём летать за 2-3 месяца, а потом ночью, бесшумно и невидимо планируя, бомбили и расстреливали из пулемёта на малой высоте немецкие окопы; это и был ставший знаменитым «кукурузник» ПО-2.
Уже в 1935-36 годы появились самые поздние довоенные истребители И-15 «Чайка» и И-16 «Ишак». Все, кроме последнего, были бипланами, и только И-16 – очень маневренный и скоростной - моноплан. Все новые самолеты осваивали сначала опытные летчики, мы – пацаны - знали их всех по фамилии и узнавали по «почерку»: когда со звериным ревом И-16-й делал каскад из тройной бочки, иммельмана, нескольких петель и уходил вверх колесами на малом газу, то мы знали, что это Горбатко, а Сергеев и вверх колесами гнал с большим ревом, а потом пикировал чуть ли не до земли и делал с не меньшим ревом свечу. Говорили, что И-16 дает при снижении до 600 км в час. Помню прилет больших бомбардировщиков ТБ - 3 из Липецка. Машины огромные, приземлившись и выстроившись рядами, заняли все летное поле.
Далеко не все курсанты осваивали потом высший пилотаж, на кухне бывали разговоры о том, что кое – кого даже совсем отчисляли из Школы: «не будет из него истребителя», а кого-то отчислили из-за суеверия, при этом стали вообще бороться с религиозностью и суевериями: для летчика это было совершенно недопустимо. (Кое-кто из старых лётчиков брал с собой в полёт кошку). Такие вещи, как 13-е число, черная кошка и всякая чертовщина высмеивались, а потом стали официально запрещаться; - всеми средствами утверждалось, что любой полет зависит от состояния трех вещей: самолета, самого летчика и от погоды.
В 1934 году была гибель «Челюскина», к нам в Школу приезжали несколько первых Героев Советского Союза, вывозивших челюскинцев, и они пытались утверждать, что и погода хорошему летчику нипочем, однако, начальство Школы такие разговоры пресекало. Вообще с появлением скоростных и маневренных истребителей появились «артисты», увлекающиеся высшим пилотажем, и в Школе, да и по всей авиации пошли жесткие приказы об усилении дисциплины, недопустимости «воздушного хулиганства» и т.п. Понемногу разговоры о дисциплине и о суевериях перешли к разговорам о бдительности. При перегоне самолетов с заводских аэродромов к нам в Школу однажды разбилось несколько самолетов, а несколько аварийно сели. Причем аварии прошли примерно в одном и том же месте. Комиссия от Школы разбиралась на месте аварий. После этого в Школе сперва было общее построение - траурный митинг (хоронили погибших летчиков), потом траурное собрание командиров с семьями в ДКА. Сыграли «Интернационал», потом слушали траурную речь, оркестр играл «Вы жертвою пали», при этом весь зал стоял и пел. Отец импровизировал на трубе и по его лицу текли слезы. Дальше были похороны. Сразу после аварий пошли разговоры о вредительстве, «внутренних врагах», «тонких расчетах врагов» и т.п. Все стали прислушиваться к разговорам друг друга, моя мать уничтожила хороший портрет отца, где он был снят в венгерской полевой офицерской форме с тремя звездочками в петлицах (очевидно, увеличено с его документа): кто к нам ни придет, сразу спрашивает: «А это кто, и что это за звездочки в петлицах?». А был изображен молодой красавец - брюнет с чёрными усиками, которому, как я теперь представляю, звезды Голливуда и в подметки не годились бы.
Сняли командующего ВВС Я.Алксниса - везде убрали его портреты. О разбившихся самолетах (это были И-5) говорили, что дефект у них в моторах, и что целая партия была потом забракована, и что это сделали вредители.
Начальником Школы был комбриг (носил два ромба, по-теперешнему – генерал-лейтенант) Василий Иванович Иванов - большой и тучный человек, никакой не летчик, бывший артист - оперный певец. Его заместители носили по одному ромбу (генерал-майор). Отец называл их «ромбачами». Заместителем по летной части был летчик, герой Гражданской войны, с двумя орденами Красного Знамени по фамилии Лейцингер, а заместителем по политчасти – Романов. С сыном первого – Андреем - и с дочкой второго –Владиленой - я учился с первого по третий класс, с Владиленой сидел на одной парте и, когда мы уезжали с Качи в 1936 году, она пришла меня (издалека) проводить.
В первое лето (нам было по 8-9 лет) сама собой сложилась компания пацанов во главе с сыном начальника Школы Игорем. Он был старше нас на пару лет и его все звали Гарик. Мы вместе ходили на море, делали рогатки, добывали в море мидий, жарили их и собирались воевать с хуторскими ребятами. Как обычно в этой команде, стали выяснять, кто сильнее; я должен был драться с Андреем. (Это называлось стыкаться). Компания разделилась на две группы, каждая готовила своего «стыкуна». Надо было драться «до первой кровянки», все встали в круг, и мы стали драться. И тут оказалось, что я вовсе не способен ударить противника по морде. Все мне казалось, что своего по-серьезному нельзя ударить, и я просто отмахивался. Он мне расквасил нос, я разревелся и убежал и больше не вернулся в эту компанию. И было два чувства: досада на себя и обида на него. Он меня бить может, а я его не могу. И что у меня не бойцовский характер. Это потом сказалось во всем: в футбол меня брали только в бэки (защитники), и частенько выгоняли, потому что я не умею отбирать мяч, то же было и в баскетболе, т.е. я был не игровик, в серьезных спорах я уступал горлохватам, и позже в армии был неважным командиром. Сколь себя помню, никогда никого не ударил. Я стал дружить с Федькой Павлюком с хутора и Юркой Сальцевым. Отец Юрки был начальником гаража, его все шофёры знали. Каждый день в Севастополь ходили цистерны-пятитонки за бензином для самолетов. Мы стали часто ездить в Севастополь на этих машинах. Там через бухту ходили катера, перевозившие пассажиров от Графской пристани на Северную сторону, а мы плавали вокруг на стоянке, выпрашивая: «Дяденька, брось копейку». Честно ждали, когда она опустится на дно, ныряли, демонстрировали монету и складывали за щеку (мороженое стоило пятак). Мы умели далеко и глубоко проплывать под водой. А севастопольские пацаны хвастались перед нами, переныривая под проходящими баржами. Мы так привыкли к морю, что не боялись и даже во время шторма соревновались, кто пройдет через полосу прибоя взад –вперед, да еще по нескольку раз. Я на всю жизнь полюбил Черное море и теперь езжу туда каждый год, хотя бы на месяц. Это единственное в мире самоочищающееся море благодаря слою сероводорода внизу (начиная с 200 метров глубины), а на поверхности моря соленость воды соответствует солености крови (0,9%). Жаль только, что на берегах сплошная антисанитария, (чисто русское явление), - на пляжах никаких туалетов. Позже в армии был неплохим пловцом, занимался в спортсекции ЦДКА в Москве и был чемпионом ВС СССР (брасс 200 м, Одесса, 1950 г.)
18 августа был День авиации, к нему каждый год готовились заранее. Самолеты взлетали строем, выписывали в небе слова: «СССР», «Сталин», «Слава». У-2 взлетали, соединённые шнуром с флажками. Они изображали фигуры типа звезды. Так же и садились. Были групповые прыжки с парашютом. Показывали и «затяжные прыжки». Для публики в этот день открывали свободный доступ на первый аэродром. Прибывали местные жители, матросы из Севастополя. Трюки начинались с простых и кончались сложными: пикирование почти до земли и скольжение на крыло, и все фигуры высшего пилотажа. Были показательные бои, когда самолеты шли на встречных курсах и расходились, чуть ли не касаясь друг друга («пожимали друг другу лапы»).
Под новый год 1933-34 было дано указание сверху праздновать для детей ёлку. Срочно привезли из Крымских гор громадную ёлку и установили ее в Доме Красной Армии. Мы всей школой входили попарно, на входе играл отцовский оркестр «Песню о встречном» Шостаковича, а рядом на большом стенде с надписью «Участники гражданской войны» я впервые увидел отцовскую фотографию. Все пацаны сразу меня зауважали, ведь все участники Гражданской войны считались героями. Этих участников оказалось неожиданно мало. Ёлка удалась на славу. Украшений ёлочных не существовало, поэтому ее украсили цветными лампами.
21 января всегда были торжественно-траурные собрания в день смерти В.И.Ленина. Начиналось все с «Интернационала», далее шла траурная речь, потом играли любимую песню Ильича «Замучен тяжёлой неволей».
Качинская школа была первой русской школой летчиков – истребителей, основана в 1913 г. кем - то из великих князей. В то время – перед Первой мировой войной – немецкая авиация была довольно сильной, и России требовалось что-то ей противопоставить в будущей войне. В конце 30–х годов школа стала настоящей кузницей классных летчиков – истребителей. Со всей страны приезжали летчики проходить в этой школе курс высшего пилотажа, тактику воздушного боя. Одним из инструкторов здесь был будущий трижды Герой Александр Покрышкин. В ней перед войной учились сыновья руководителей страны: Василий Сталин, сыновья Хрущева и Микояна… Почти все герои летчики – истребители нашей страны прошли эту школу. Раньше она была засекречена, как вообще многое у нас, во время войны эвакуирована за Волгу в район Сталинграда, а во время «перестройки» влито в Армавирское летное училище. Так что и названия не осталось, очевидно, чтобы забыли мы о еще одной славной странице нашей истории.
Отец был радиолюбитель: выписывал журнал «Радиофронт» (помню на обложке одного такого журнала был изображен тогдашний танк с антенной на двух мачтах и подписью «Радиотанк»), сам делал радиоприемники (так называемая «трехламповая схема»), натягивал на деревьях антенну, по ночам слушал радио (он знал немецкий, венгерский, итальянский, английский и русский языки), записывал на слух современные мелодии и делал из них вещи для своего оркестра. Подружился с композитором В.Я.Кручининым, который привозил ему свои вещи для оркестровки, например в его «Красноармейскую сюиту» отец сделал большую фанфарную вставку, убедив автора, что так веселее и боевитее. Отец дома работал по ночам, никакого пианино не было, была только скрипка, на которой он, тренькая пальцами, подбирал аккорды, при этом несусветно курил в той же комнате, где мы все спали, время от времени открывал окно, мать вскакивала и закрывала: «Холодно». Отец, увлекшись, снова курил и утром большая суповая тарелка была полна окурков. Вот так и жили (а когда жили еще раньше в Средней Азии, то все комнаты были с земляным полом, смазываемым временами коровьим навозом, - я и теперь люблю такой запах). Командирской зарплаты едва хватало до получки, и бывало, мать давала мне записку к матери Юрки Сальцева с просьбой дать взаймы. Меня музыке не учили, учили сестру на рояле, водили в ДК или клуб, где был инструмент. Учила мать, у неё было гимназическое образование. У нас на стене висела бумажная рояльная клавиатура с обозначениями, по ней мы учили нотную грамоту. Общеобразовательная школа, в которой мы с сестрой учились, была семилетка, и когда сестра окончила 7 класс, все выпускники поехали в Севастополь и жили там в интернате, учились дальше. Сестра (а она была отчаянная зубрилка) приехав на выходной, отказалась снова ехать в интернат, т.к. «там ребята не дают заниматься», и пошла на второй год в 7-й класс.

Ленинград
Мать стала нажимать на отца: переводись в город, и не меньше, не больше, как в Ленинград (там жила ее младшая сестра, моя тетя Наташа). При этом мать видимо забыла, что четыре года тому назад отца из этих мест, - из Кронштадта, - отправила врачебная комиссия на юг.
Отец съездил на прием к Наркому обороны К.Е.Ворошилову, тот принял его как участника Гражданской войны весьма любезно, а узнав, что отец воевал с басмачами в 11–м Кавполку, который раньше входил в 1-ю Конную армию, - а ей тогда командовали Ворошилов и Буденный (да и Сталин там бывал!) – да они почти однополчане! – тут же перевел отца в Ленинградскую авиатехническую школу (ул. Красного курсанта, 28) капельмейстером. При этом Нарком и говорит: «Вы хорошо говорите по-русски, а главное очень культурно» (у отца прорывались иногда элементы «светскости»), предложил отцу сменить национальность в документах на русского и отдал об этом приказ по кадрам: «С такого- то числа считать среднего командира Гади Ф.Ф русским». (Так что я совершенно «русский Франц!»). Из захолустной Качи – прямо в Ленинград, - чудо!
Это был 1936 год, приехали в Ленинград в конце ноября, - холод собачий, едем от тети Наташи с Лесного на 18-м трамвае через площадь Льва Толстого, над крышами – громадный лозунг со словами Сталина «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее», т.е. кончился голод, прошла коллективизация, собрали хороший урожай, прошёл первый съезд колхозников-ударников, отменили «заборные книжки» (продовольственные карточки).
Хотя я был в школе отличником, меня в обычную ленинградскую школу не приняли: «из деревенской школы», и пришлось идти в «Школу для дефективных детей», там кроме учителей были и педологи, которые занимались «воспитанием». Учителя были своеобразные, меня, поскольку новенький, пацаны выбрали старостой, я должен был учителю подавать классный журнал. Учитель по окончании урока записывал туда оценку поведения класса, отмечал нарушителей и т.д. Записи были анекдотичные: «Слышно счелкание из потолка» или «Исчо не все ходят с чистыми ушами». Учительница пения называлась «печилкой», - она была с хорошим музыкальным образованием, хорошо играла на пианино, а пацаны в это время мяукали и пищали,- она вскакивала, колотила по крышке рояля: «Песня о народном герое Чапаеве, а вы…» и задыхалась. Однажды вдруг заиграла и запела «Сурка» Бетховена, пацаны совершенно неожиданно тихо и дружно спели, после этого, чтобы утихомирить ребят, она давала нам петь такие же песни.
В середине учебного года вдруг в газетах появились статьи о педологии как о «Разоблаченной лженауке». «Школу для дефективных детей» упразднили, ребятишек распределили по обычным школам, и я окончил учебный год в нормальной школе, в новом здании.
В Ленинграде для отца обстановка оказалась совсем другой, чем на Каче. Отец взялся с энтузиазмом за свой оркестр, однако здесь был Ленинград, а не захолустье, где он был в своем деле царь и бог. Большинство музыкантов были семейные, профессионалы (они не любили отцовских репетиций и вообще учебы), им надо было зарабатывать, т.е. халтурить: летом играли в саду Госнардома (у входа в Зоопарк), обслуживали подшефную киностудию «Ленфильм» - во время съемок кинофильмов «Вратарь», трилогии «Выборгская сторона» - на островах Крестовском, Елагине. Кинофильм «Возвращение Максима» открывается кадрами, на которых по набережной Невы (возле завода «Арсенал») марширует полк солдат с винтовками «на плечо» (это были курсанты школы),- с оркестром впереди, перед которым вышагивает с саблей на плечо мой отец, слегка приподнимая саблю, - такт держать.
Во время съемки кинофильма «Вратарь» на Елагином острове отцовский оркестр играл сочиненный отцом марш на тему песни Дунаевского к этому фильму «Эй, вратарь, готовься к бою», в нем был мощный «общий унисон», переходящий в басовое соло (в оркестре было четыре баса – геликона), перекликающийся с трубными сигналами. Подошел Дунаевский: «Это что за отсебятина, у меня такого нет!». Отец: «Это марш, а у вас песня, а мне что-то играть надо». Дунаевский махнул рукой и ушел, а отец, пожав плечами, сказал музыкантам: «Молодой человек, не понимает, что оркестру надо что-то играть»… И. О. Дунаевский – был уже популярнейшим композитором – песенником. Уже создал несколько оперетт: «Соломенная шляпка», «Золотая долина». Когда появилось звуковое кино («Тон – фильм»), то Дунаевский стал композитором этих тон – фильмов, так что это были по настоящему музыкальные фильмы. А такие знаменитые фильмы как «Веселые ребята» и «Цирк» можно с полным правом назвать экранизированными опереттами Дунаевского.
Для отца авторитетом были, пожалуй, только Моцарт, Бетховен, да Чайковский. Еще он очень уважал Вагнера, его оркестр всегда играл отрывки из «Тангейзера», «Лоэнгрина» и др. при чем отец очень сокрушался, что не может «по – настоящему» играть Вагнера: для этого в оркестре нужны тромбоны, - не менее четырех тромбонов, - а где взять тромбонистов? Тромбониста за год не обучишь, - выучить тромбониста, пожалуй, все равно, что скрипача, - надо несколько лет тщательного обучения.
Я, конечно, все лето был там же, купался в Неве и в озерах, причем лето выдалось прекрасное, отец принёс план С-Петербурга (дореволюционный), я по нему исходил весь Ленинград и окрестности: Озерки, Парголово, чуть ли не до финской границы.
В Ленинграде отец водил меня в Мариинку, в боковую ложу и объяснял, что нужно смотреть не только на сцену, но и на дирижера, «тогда будешь понимать оперу». Сам он все оперы помнил и однажды очень удивился, когда из оркестровой ямы во время действия вышли два валторниста (их партия кончилась до антракта). Он подошел к дирижёру в своей командирской летной форме с тремя кубиками и объяснял ему, что нельзя покидать музыкантам рабочее место до окончания акта и что-то говорил об исполнении. Дирижёр, а это был кто – то знаменитый, - перед незнакомым, да ещё знающим музыку, летным командиром был видимо удивлен.
Я стал смотреть на дирижера, быстро понял: всё, вся опера, все нюансы идут от него, зависят от его темперамента, его вкуса и понимания смысла действия и музыки. Раньше на опере я просто скучал: чего – то там на сцене жеманятся, поют – не поймешь ни слова – о чем. Теперь же меня захватывало не столько действие, а то как это все делается и изображается и как поют и играют на сцене и в оркестре.
Когда много лет спустя уже после войны в Москве в Большом театре шел «Евгений Онегин», я не пропускал ни одного представления, правдами и неправдами пробираясь в театр, смотрел и слушал сцену, оркестр и Сергея Яковлевича Лемешева, с его совершенно неповторимым тембром, то все забывал на свете… И когда Ленского на сцене убивали мчался на Киевский вокзал ехать в Наро-Фоминск, а утром стоял в строю на разводе, предъявляя «план – конспект» для занятий, поглядывая на всех со смешанным чувством своего какого-то превосходства и жалости к ним.
Время от времени в городе проводились занятия по подготовке населения к войне, сейчас бы это назвали учения ГО: начинали с сигнала по радио и сирен: «Налет условного противника». На улицах в подворотнях и на крышах домов появлялись дежурные с повязками, санитары носили «условно раненых». Выезжали пожарные машины и тушили условные пожары.
Люди в целом в Ленинграде были вежливы, предупредительны. Мать говорила: «Это настоящие петербуржцы…»,- поправляя себя: «Ленинградцы». Моя мать была очень грамотна и начитана, ее язык был безукоризненным и культурным. В нашей семье, особенно пока мы были маленькие, сохранялись некие остатки дворянских порядков (помните, в песне «Не сынки у маменек в помещичьем дому»)- своего дома никакого не было, но отца и мать мы звали «папенька» и «маменька», сестру звали Вавочка, а меня-Ферик (отец всегда поправлял: «Фери»). Мать изо всех сил отстаивала перед отцом: «У детей должно быть детство»,- они должны быть очень вольными, за что отец ругался с ней, - он был сторонником строгой дисциплины, но уступал. У нас, например, слово «врёшь» было нецензурным, мать объясняла соседкам на кухне (еще на Каче): ребенок не может врать: он «сочиняет» или, в крайнем случае, «говорит неправду»; ребенок должен играть в шумные игры, быть резвым и веселым». Благодаря этому у нас дома никаких обязанностей, кроме учебы, не существовало, я до самой армейской службы не чистил обуви (на юге полгода ходили босиком, даже в школу), не умел пришить пуговицу и не ел борщ, потому что не любил вареную капусту. В Ленинграде меня отдали через тётю Наташу учиться игре на скрипке, на курсы им. Римского-Корсакова со сдачей какого-то вступительного экзамена - это было учебное заведение по подготовке к музыкальному техникуму. Серьезное было - преподаватели ленинградские, с высокой профессиональной культурой; в программе кроме специальности было сольфеджио, музыкальный диктант, со второго курса – фортепиано. Классы назывались по фамилиям преподавателей, я был сначала в классе Фриделя, а потом почему-то меня перевели в класс Лендлома. Курсы располагались в бывших пакгаузах «Русской Голландии», построенных еще при Петре 1, далеко было добираться. Я проучился 1,5 года, играл в конце первого года на зачете концерт Ридинга, а на втором курсе начал понемногу готовить концерт Николаи (или Акколаи, не помню точно, но напеть могу), но тут мы уехали из Ленинграда, и моя учеба кончилась. Я потом часто жалел: мне эта учеба нравилась, преподаватели были очень сильные, хотя в теории музыки (диктант, сольфеджио) я выше «тройки» не имел, правда тётя Наташа (у неё был абсолютный слух, она окончила эти же курсы и училась в консерватории) говорила, что это пройдет и что всё разовьется,- нужна школа. Учился я на отцовской скрипке: я был в 11-12 лет длинным вообще и длинноруким - в особенности, так что детской скрипки приобретать не пришлось. Я не стал музыкантом, но понял на всю жизнь: музыка - это совершенно особенный мир, и музыканты - особые люди, как говорят, они «отмечены богом» (не люблю этого выражения, ибо я неверующий).
Ленинградские музыканты не любили строевую службу, им потворствовал в этом замполит школы, который скоро возненавидел отца. Отцовский оркестр, кроме официальной службы, неплохо подрабатывал, но вдруг его непосредственный начальник – замполит школы – начал обращать усиленное внимание, стал требовать от отца на согласование и утверждение «План и программу музыкальной, а также боевой и политической подготовки». Отец, который отродясь работал по собственному наитию, никак не мог понять, что это такое. Вместе с матерью они сочиняли эти планы и программы (мать писала), а замполиту все не нравилось. Вряд ли он понимал, что такое «атакирование звука», прямой и фальшивый удар языком, отработка амбажура (причем это слово пишется «амбушюр»). Тогда музыканты втихаря объяснили отцу, что с замполитом надо делиться заработком с «халтуры». Отец, когда понял, в конце концов, чего от него хотят, заявил во всеуслышание: «Мы не для того революцию делали, чтобы взяточников разводить». После этого все музыканты стали против него, на официальных мероприятиях играли плохо - «верзали».
Это был 1938 год, отец официально уже был не военнообязанный – ему исполнилось 55 лет, это по закону возраст полного снятия с военного учета, и он, чтобы уйти от преследований замполита, да и чтобы вернуться на свою «вторую родину», уволился из армии. При демобилизации прошел медкомиссию. Она констатировала кучу болезней, в том числе профессиональную эмфизему легких, склероз аорты и др. Отцу дали вторую группу инвалидности и посоветовали жить на юге. Ему была назначена довольно большая по тем временам пенсия в 367 рублей (360 –сама пенсия и 7 - «хлебных»). В то время четвертинка водки стоила 3,15 руб. Тогда в Ленинграде слово «водка» употреблять стеснялись, и в магазине говорили «И добавьте три пятнадцать», на что продавец подавал четвертинку. Отца очень быстро демобилизовали, и нам, вместо комнаты в военном доме, дали комнату в обычном старинном петербургском семиэтажном доме с двором-колодцем в квартире с четырьмя семьями на Геслеровском проспекте, около речки Карповки. Комната была опечатана после ареста прежних жильцов, ее для нас «распечатал» управдом. От прежних жильцов (это были, очевидно, репрессированные старые большевики) остался на кухне громадный ящик, полный книг - старинные издания приключенческой литературы: произведения Понсон дю Террайля («Похождения Рокамболя» и др.), капитана Мариэтта и куча книг совершенно теперь неизвестных авторов.
Не имея никакого документа о гражданском образовании (официально по образованию он был «средним командиром» Красной Армии), отец сдал какие-то экзамены при Доме народного творчества и получил документ работника искусств, одновременно вступив в РАБИС (профсоюз работников искусств), от которого получил направление в Дом культуры завода «Судомех». На заводе он набрал молодых парней, за зиму научил их играть, и на первомайской демонстрации завод вышел с собственным духовым оркестром.
В те времена духовые оркестры были весьма в моде. У каждого завода при каждом Доме культуры, даже в крупных школах были оркестры. На праздники, демонстрации, похороны, митинги коллективы шли со своим оркестром. Отец с его умением обучать игре на любом инструменте был в Ленинграде нарасхват. Ему в Доме народного творчества дали десяток адресов, и он стал работать одновременно в нескольких местах: в одном его оформили лаборантом, в другом - уборщицей, и даже вторым шофером директора завода. Всю жизнь ходил в военной форме, а здесь приобрел хороший костюм, и люди на него поглядывали, говоря: «Иностранец», моряки на набережной заговаривали с ним на английском. Сестренку мою Веру (дома ее с младенчества звали Вавочкой, а я - Вавкой), а она стала весьма красивой девушкой (была похожа на отца, не то что я),- тоже приодели, и это всё за одно лето. Отец всегда был против того, чтобы мать работала: «Я что, недостаточно зарабатываю?», но она окончила в Ленинграде хорошие курсы секретарей-машинисток и стала работать в редакции заводской газеты завода «Судомех». Завод был богатый, к праздникам выдавали премии, на Новый год - детские подарки, по выходным устраивали экскурсии по окрестностям Ленинграда. Вообще предвоенная жизнь в Ленинграде была очень хорошая, люди стали хорошо зарабатывать, в магазинах появилось много продуктов и товаров, особенно бросалась в глаза вежливость и обходительность продавцов в промтоварных магазинах, они сплошь и рядом подходили и спрашивали: «Что вам угодно?» и т.п. Еще год отец работал в Ленинграде на «гражданке». Но тут приехали из Фрунзе на совещание по промкооперации два представителя из «Интергельпо» (помните, мы жили там целый год перед Кронштадтом?). Они предложили отцу самые хорошие условия, если он приедет во Фрунзе к ним и вновь создаст оркестр при клубе, в котором 10- 11 лет назад отец работал и заведующим и руководил оркестром.
Отец уехал, а мы остались продать квартиру, а я все лето после окочания 4-го класса просидел дома, читая эти оставшиеся от прежних жильцов сумасшедшие книги, даже не загорел нисколько, читал и днем и ночами при дрянном кухонном освещении, так что, видимо, тогда испортил зрение: при поступлении в новую школу был осмотр, – и у меня оказалось зрение 0,5 и 0,6, мне прописали очки, я их, конечно, не носил – это было тогда совершенно не принято (в кармане носил) и очень удивился, когда надев их впервые, увидел,- как все вокруг красиво и четко.

Фрунзе, Киргизия

Осенью 1938 года, когда начались в школе занятия, отец вызвал нас к себе во Фрунзе, там дали временное жилье, при этом выслал нам телеграфом деньги 200 рублей, но по телеграфу пришло 20 рублей, мать перепугалась, решила, что с отцом что-то случилось, раз так мало выслал, продала первому попавшемуся комнату (лишь бы на билеты хватило) и мы уехали во Фрунзе. Не предупредив отца, явились прямо в клуб, который стоял там же, что и 10 лет назад, прямо в его музыкалку, где его новый оркестр уже гремел на всю округу. Жили сперва в бараке, но скоро нам дали, как постоянным членам Интергельпо, четверть дома (три комнаты с верандой) посреди садового участка 100х100 метров, т.е. нам принадлежал сад в четверть гектара (вместе с двором и сараем). В таких прекрасных условиях мы никогда не жили. Рядом через дорогу была школа, а напротив нее – через небольшой пустырь–клуб с большой театральной сценой и оркестровой ямой (в то время во Фрунзе, да и во всей Киргизской ССР такой зал бы только в оперном театре). Школа была 7-летка, называлась неполная средняя школа №19, она была построена интергельповцами в 1927 году, при ней был большой сад тутовника для кормления листьями шелковичных червей; т.е. у интергельповцев было организовано все очень хозяйственно и рационально, школьники разводили шелковичных червей, сдавали на шелкомотальную фабрику. И это наряду с целым рядом интергельповских предприятий – и промышленных и сельскохозяйственных – давало хорошую прибыль. У чехов - интергельповцев всё было рационально устроено. В столовой кормили дешево, по графику, в котором было время и для школы. Там было самообслуживание с комплексным обедом. Тот, кто не был занят производственным трудом, считался у чехов бездельником. Все музыканты были рабочие, играли они только по вечерам, а также в выходные и по праздникам, при этом зарабатывали на танцах и похоронах. Танцы были по вечерам в среду, субботу и в воскресенье. Тогда была еще шестидневка. 50% сбора шло оркестру, 30- государству и 20 –Интергельпо. Хорошим заработком было «жмурять», т.е. играть на похоронах. В те времена все похороны были с оркестром; без оркестра хоронили только мусульман.
В нашей школе учились дети интергельповцев и из ближнего пригородного села Челоказак (раньше это была казачья станица), мы ходили туда играть в альчики - по пятаку за штуку – азартная игра, вся Средняя Азия играет.
Интергельпо, благодаря хорошо поставленному хозяйству, практически безболезненно пережило голодные 1931-32 годы, ребята нам рассказывали, что тогда с гор хлынули киргизы, они умирали на улицах города, по утрам ездили телеги, собирали трупы, посыпали известью и увозили.
Солнечную Киргизию недаром еще называют «тюльпановой». Каждый год перед 1 мая в выходной день мы всей школой во главе с учителями отравлялись в поход за тюльпанами. В восьми километрах к югу от Фрунзе тянутся невысокие, поросшие травой, Первые горы,- за ними – подальше-более высокие – Вторые, а уже километров за 20-30 от города – настоящие Третьи горы - хребет Кунгей Алатау и Терскей Алатау, возвышающийся чуть ли не в полнеба со сверкающими ледниками и вечным снегом, откуда текут многочисленные речки. При подходе к Первым горам-на северном склоне растут желтые тюльпаны, а перевалив довольно высокие Первые горы,- по южному склону, мы собирали красные тюльпаны - дикорастущие громадные цветы на высокой ножке, какие никакая Голландия не выращивает. Возвращались обратно уже в послеобеденное время смертельно усталые и голодные, хотя еду брали с собой,- и несли в ведрах с водой огромное количество красных тюльпанов. Вся школа шла на первомайскую демонстрацию в центр города. Перед Интергельповским клубом выстраивались впереди отцовский оркестр, за ним-мы, школьники в белых майках и темных трусах, босиком с огромными букетами красных тюльпанов в руках,- а за нами - «трудящиеся»- взрослые интергельповцы с лозунгами и транспарантами, многие с теми же тюльпанами, оставляя после прохождения площади в центре города широкую красную полосу цветов. На первомайскую демонстрацию я ходил со школой в 1939 - 40 годах, а в 1941-уже с оркестром, играл на кларнете. Мы всю дорогу играли марши; на остановках - танцы: народ веселился, плясал и пел - было очень здорово. Праздник продолжался три дня: все три дня по вечерам – танцы в парке под оркестр.
Летом ходили купаться на пруд - большой был пруд для орошения полей: горную речушку перегородили плотиной, с боков-дамбы, глубина- до 4-5 метров. Например, игра была в воде вдвоем: схватим друг друга руками и ногами и тонем, пока не сядем на дно и не отпускаем - кто кого пересидит. Пару раз едва выскочили, чуть не захлебнулись. В конце лета после 6-го класса при киргизской жаре (градусов 40!) я умудрился схватить сильнейшее воспаление лёгких (передержался в воде!). Врач сразу решила, что «тифок»,- и от него долго лечили; наконец, свозили в город к старому земскому врачу Горшкову, тот поставил правильный диагноз (крупозное воспаление лёгких), но я ещё более месяца болел, а потом появились признаки туберкулёза; хотели отправить на лечение в детский спецсанаторий, но на нашу школу было выделено всего две путевки. Решили послать заболевших ребятишек из более бедных семей. А про меня сказали: нужно хорошее питание, парное молоко. (В санатории лечили ослиным молоком.) Я стал ежедневно ходить за молоком к чехам Ковачикам: как и всё у чехов, у них была прекрасная корова, которая давала 30 литров очень жирного молока в день. Я брал три литра сразу после дойки, тут же выпивал довольно много и, видимо, благодаря молоку (да и климату киргизскому) к весне выздоровел полностью. Рентген и теперь показывает следы туберкулёза (каверны) в лёгких.
В нашей школе учились ребята, которые в войну пошли в чехословацкую армию (мы осенью 1944 года проводили Чехословацкий корпус в Карпатах в Чехословакию - там было словацкое восстание против фашистов), потом некоторые бывшие ученики нашей школы стали там большими людьми: из нашей школы вышел будущий президент и секретарь их компартии Александр Дубчек, который в 1968 г. устроил там «бархатную революцию»; одним классом ниже меня учился Рудольф Палух (по – нашему Рудка), он стал министром внутренних дел в послевоеной Чехословакии. Я пришел в 5-й класс, стал сразу отличником. Классным руководителем был учитель ботаники Яков Львович – замечательный еврей - он прививал нам терпимость друг к другу, умел нас уговорить при всякой ссоре, например –жалуется девчонка на соседку по парте «от нее луком воняет», Яков Львович объясняет: «А если у человека больше нечего есть – только лук и хлеб, - что тогда?»
После первой четверти наш класс завоевал переходящее Красное знамя школы. Мы – отличники – Феликс Миних и я – получили знамя от 7-го класса и несли его через всю школу в свой класс, который встретил нас стоя с пением «Интернационала». В школе со второго класса учили киргизский язык (как в Крыму татарский), учителем киргизского был киргиз Баишев Адай Баишевич, его ребятишки – в общем очень дисциплинированные - ставили ни во что, обращались к нему на «ты», например: «Адай, кель мындай» («иди сюда») – и он бегом подбегал к ученику. Я полностью игнорировал киргизский, а учитель мне, как отличнику, ставил хорошие оценки. В конце второй четверти к нам пришел новый учитель киргизского – Николай Федорович Яценко,- я его крепко запомнил (и не зря), он поставил киргизский язык как нормальный предмет, и сразу воткнул мне две двойки по чтению и по грамматике. Это была катастрофа: конец четверти и моему отличничеству. С чтением было еще ничего, что-то помнилось из татарского, а склонение я за два дня выучил на всю жизнь и теперь помню все окончания падежей. На первом же уроке я поднял руку и вызвался рассказать все склонения, получил «отлично» и Николай Федорович меня тоже крепко запомнил (я с ним еще встречусь после войны).
Тогда мальчишки друг перед другом хвастались силой и уменьем; на каждой перемене мерялись силой: около школы был турник и брусья, на турнике некоторые герои подтягивались по 10 – 12 раз, а я – не более двух, и вообще был большой «кишка» - результат книгочейства. Рядом в клубе, кроме отцовской музыкалки, был хороший спортзал. В нем – секция гимнастики, ей руководил гимнаст - перворазрядник Гена,- я попросился туда (в секции было человек 20 пацанов) – Гена обозвав меня кишкой, однако ободрил, показал первые упражнения для развития силы, которые можно делать и дома, и я между чтением каждые полчаса подтягивался на дереве или отжимался от земли. Через несколько месяцев я был уже полноправным в секции, и мы сперва учили упражнения из ГТО второй ступени, а потом стали готовиться на 3-й разряд. Занятия в секции были по вечерам, но я, чувствуя свою слабину, приходил и днем, особенно в день занятий, и заметил, что после дневной такой разминки вечером мне, особенно силовые упражнения, даются значительно легче, чем обычно. Всего в секции гимнастики я занимался около двух лет – по два-три раза в неделю; сдал, как и все на третий разряд и готовился ко второму (тогда юношеских разрядов не было), и эта закалка мне много дала: это и сила, и ловкость и характер, который у меня был далеко не бойцовский. Здесь же рядом был интергельповский сад с танцплощадкой и сценой с «раковиной» для оркестра и кегельбаном, в который чехи большие охотники играть. Отцовский оркестр играл на танцах летом – в парке, а зимой – в клубе, в довольно большом фойе, - это для музыкантов (которые называли себя лабухами – т.е. самодеятельными музыкантами) был неплохой подспорный заработок – и для отца тоже. Приехав осенью 1938 года, отец с большим рвением, как всегда на новом месте, взялся создавать оркестр (там еще с прошлых лет было несколько музыкантов). В «музыкалке» на стенах висели упражнения для каждого инструмента (учебников никаких не было), все они были написаны отцом собственноручно по памяти и подписаны: «Дирижер-педагог Гади». Когда мне было 14 лет, мы с Володькой Глозликом, с которым сидели на одной парте, пришли к отцу учиться в оркестр (в нем уже играли два старших брата Володьки). Отец решил учить меня на кларнете, а пока посадил на барабан (большой «турецкий»), а Володьку – в «секунду» - на альтушку. В полгода, пока учился на кларнете, я стучал на барабане при самой низкой плате – в одну «марку», но зато «на походе» - на похоронах или на демонстрации - мне платили за тяжесть и «барабанный позор» целых три марки, как взрослому альтушечнику или тенористу. Моя первая полученная зарплата была 141 рубль. Я на них купил себе настоящие брюки и несколько раз сходил в город, где только что около кинотеатра «Ала-Тоо» открылось кафе-мороженое. Ала-Тоо – по- киргизски «пёстрые горы», вспомним, что по- татарски Тау-гора:
Ала – Тоо – седая гора,
Ала Тоо мы песню поем,
Много в этой горе серебра,
Много золота чистого в нем

(Киргизский поэт Куманычбек Маликов в переводе с киргизского.)
Летом 1939 года в Москве была декада Киргизской ССР (каждый год проводились такие декады для разных республик). Киргизский оперный театр поставил там национальные оперы «Ай Чурек» и «Алтын Кыз»; на Красной площади парадом с гимнастическими упражнениями шагали колонны киргизских спортсменов в солнечного цвета шелковых костюмах, а отдельная колонна киргизов- с голым торсом,- загорелые дочерна (готовились к параду на берегу Иссык-Куля-на горном солнце)- республика везде называлась «солнечная Киргизия». Все эти мероприятия были с музыкой; отцу поручили оркестровку киргизских маршей для большого духового оркестра (московские композиторы отказались от оркестровки, не чувствуя никакой мелодии в киргизской музыке) танцевальной и др. музыки для сопровождения выступлений на Красной площади. За это он получил гонорар 6000 рублей (мать чуть с ума не сошла-не знала, что с ними делать, а через полгода деньги разлетелись). Летом отец получил отпуск за 1,5 года – полтора месяца, его пригласили поработать с оркестром Республиканской филармонии - он репетировал и дирижировал оркестром при игре в центре города в Дубовом саду по вечерам. Когда отец вернулся после отпуска обратно в свой клуб получить отпускные (перед отпуском - не успел), то оказалось, что ему задним числом уменьшили вдвое зарплату. Директор клуба некто Кукс (их было два брата, оба называли себя культработниками, а отец называл их то Коксами, то Каксами) убедил руководство артели «Интергельпо», что у отца никакой нагрузки нет, учеба музыкантов кончилась, капельмейстер только машет палочкой. В это время руководство «Интергельпо» сменилось; стали эту огромную артель разукрупнять. Старые руководители (чешские коммунисты) – уехали в Чехословакию (возможно, что вынуждены были сделать это), а новые руководители согласились с директором клуба, тем более, что отец не утерпел и похвастался, что заработал огромные деньжищи. Все интергельповцы жгуче завидовали (а чехи от природы чрезвычайно скупы,- еще более, чем немцы, говорили на собрании про отца: «Триста падесят рубли мае,- ниц ничего не дилае»).
Отец не стал ничего выяснять, а «хлопнул дверью», бросил работу, прекрасное жилье с садом, купил «свой дом» - полуземлянку с земляным полом на городке-самострое «Париж», и больше не мог найти работу, т.к., видимо, обстановка изменилась и он никому не стал нужен. В конце концов устроился в школу в большом пригородном селе Лебединовке создавать оркестр и хор из школьников.
В 7 классе нам объявили о стрельбе из малокалиберки на 50 метров. Отец теоретически научил меня и сестру стрелять. Он рассказал, что такое линия прицеливания (глаз - прорезь целика-мушка - мишень), и как надо, удерживая эту линию- тянуть и держать курок, так тянуть, чтобы выстрел был неожиданным. Я и сестра отстрелялись хорошо. Это отцовское объяснение я запомнил на всю жизнь и из всякого стрелкового оружия стрелял хорошо. В эту же весну 1939 года моя сестра окончила 10-летку и все (мать особенно) постановили, что она должна учиться в хорошем институте, а не здесь, на периферии и решили отправить её в Ленинград, где родная душа-тётя Наташа. Имея хорошие деньги, сестру одели очень богато: нашили платьев и костюм, демисезонное и зимнее пальто. Лето прошло не в подготовке к вступительным экзаменам, а в тряпках. В результате сестрёнка, хоть и была отличницей в школе (просто зубрилкой), с треском провалилась, мечась из одного института в другой и вернулась поздней осенью на последние деньги домой уже в Лебединовку; затем поступила в местный пединститут на исторический факультет. У неё сразу же появился «провожатый»- Колька.
В сентябре того года (1939) наша страна по договору с Германией разделила Польшу. В газетах была опубликована карта с демаркационной линией, показывающая, докуда должны дойти наши и немецкие войска. Наши шли освобождать братскую Западную Украину и Белоруссию, а немцы-не знаю, какой имели к тому предлог. Газета «Правда» 20 или 21 сентября вышла с лозунгом поверх всей первой страницы: «Крепить фронт и тыл советского государства!», а сверху донизу этой страницы тянулся столбец довольно бестолкового стиха:

Запомнится осени вид:
Хорошая осень была, Хорошая осень стоит,
Хорошие наши дела…

А заканчивалось стихотворение строками:

Уверенно наши полки
Идут по соседней земле.
Подумалось тогда:- Неужели уже большая война? (Не то, что финская,- а и она вон какой тяжёлой оказалась.) Однако, слава Богу-покуда обошлось.
В Лебединовской школе отец создал хор, который должен был выучить к 7 ноября песни из нового тогда кинофильма «Волга-Волга», но накануне праздника кто- то «авторитетный» сказал, что этот фильм запрещен (слишком критичен) и отцу не с чем стало выступать.
В это время мать поступила работать секретарем-машинисткой в республиканскую объединенную редакцию радио и газеты «Советская Киргизия», ей дали комнату в городе (ул. Пушкина , 149), раньше эта сторона называлась Дунгановкой, при доме был участок с садом. А напротив строилась новая школа № 9, где я потом учился в 9-м классе. Мы стали жить там. После всех неудач отец стал крепко прибаливать и практически всю зиму 1939-40 гг. не работал, отлёживался. Зимой была финская война. Сразу стали перебои с хлебом, мы-школьники, вставали в очередь за хлебом с 6 утра, брали с собой учебники, учили уроки там же, хлеб привозили часов в 8, а в 10 он кончался, задние в очереди оставались без хлеба. К весне война окончилась нашей победой, но победа нам досталась дорогой ценой: от маленькой Финляндии с населением меньше Ленинграда мы потеряли 68 тыс. убитых и умерших от ран (это данные тогдашних газет) и в несколько раз больше раненых и обмороженных. Однажды около магазина знакомый парень лет на 7-8 старше меня обернулся, попросил помочь подержать его авоську, пока он будет складывать свою покупку, я взял одной рукой, рядом молодая женщина меня оттолкнула, взяла двумя руками,- подержала, помогая парню. И тут я увидел, что у него нет одной кисти. Дома отец долго кряхтел на мой рассказ (он того парня тоже знал), говоря: «Вот это и есть «Если завтра война!» Тогда шли патриотические фильмы «Ударом на удар», «Трактористы», «Аэроград», где был показан массовый парашютный десант.

В одном из фильмов пелось:

Если завтра война, Если завтра в поход, Если грозная сила нагрянет Как один человек весь советский народ За великую Родину встанет…

С переездом опять в город я вернулся в свою 19 школу и окончил ее (7 класс) весной 1940 года. Был выпускной вечер, под патефон танцевали и гуляли вокруг школы. Опять сказался мой небойцовский характер: девчонок, с которыми я хотел танцевать, мои друзья уводили от меня из-под носа. Играли Дунаевского из кинофильма «Искатели счастья», фокстрот «На рыбалке, у реки тянут сети рыбаки». Мой друг Володька Глозл дальше учиться не стал, пошел в ученики в металлоцех. Я на лето пошел тоже туда: мастером у нас был Юрий Глозл, средний брат Володьки (он играл в оркестре на баритоне), а начальником цеха - Богуслав Францевич Гуня (когда-то он был трубачём в отцовском оркестре). Я занимался дома на кларнете, играл первые партии из оперетт и др. по дирекционам, которые когда-то написал отец, очевидно, еще в Ташкенте, где он дирижировал в театре. Отец со мной немного позанимался, особенно обращая внимание на звук: «Техника придет, главное - выработать звук, чтобы рот и гортань стали резонатором».
В «Интергельпо» были пертурбации: его разокрупнили, сделали отдельные предприятия. Металлоцех стал мотороремонтным заводом и выполнял, в основном, заказы для армии. Отделившиеся кожзавод и суконная фабрика стали тоже работать на армию. Чувствовалась во всём подготовка к войне. Вместо шестидневки стала семидневная рабочая неделя. Вышел Указ: за опоздание на работу суд присуждал принудительные работы на несколько месяцев на том же рабочем месте с вычетом части зарплаты; за хищение соцсобственности (вынос с завода мелочи) стали давать 6 лет. По этому указу суд рассматривал дела за 10 минут. Любое такое дело называлось «указное дело».
В Интергельповском клубе сменилось руководство и отец летом снова возглавил оркестр. В оркестр пришли несколько новых мальчишек по 14-15 лет. Теперь мы с отцом вместе ходили играть на танцах три раза в неделю, у отца теперь была сильная одышка и мы два километра до дома одолевали с остановками за час. Между территорией «Интергельпо» и собственно городом на большом пустыре разбили парк им. Юлиуса Фучика (более 20 гектаров). Вавкин «провожатый» Николай Федорович Шипулин стал у нас постоянным гостем, его у нас, как студента, подкармливали, потом к нам стала похаживать его сестра Мария, тоже студентка пединститута. Летом Николай подарил Вавке гитару. Отец её посмотрел, повертел, что-то подстроил, да как заиграет! Как будто всю жизнь был гитаристом - так здорово он мог разбираться в музыкальных инструментах. Ещё раньше в оркестре, пока я стучал на барабане (был «шкуристом», как говорили лабухи), отец дал мне урок: «Что ты бухаешь? Что это тебе, сундук? Это музыкальный инструмент». И подробно объяснил, что большой (т.н. «турецкий» барабан)– это резонатор, объединяющий весь оркестр в одно целое, что он настраивается на определенный тон и должен звучать равномерно на одной высоте по всей площади своей шкуры и с обеих сторон. Взяв камертон, он тут же вместе со мной настроил барабан, подтягивая винты и постукивая обратной стороной колотушки, и заставил меня уважать сей инструмент.
Самодеятельные музыканты называли себя «лабухами» от слова «лабать», т.е. играть; кларнет назывался «сучок», играть на нём или на флейте - «сурлять», сыграть плохо - «верзать» (верза - означало задница); погулять с барышней- «набить амбажур» (правильнее амбушюр –французский термин); играть на похоронах –«лабать жмурика» или «жмурять»; играть сольную партию- «петь» (например, «я пел баритона»). Всякая выпивка в оркестре полностью исключалась, и сами лабухи не терпели малейшего запаха спиртного в оркестре. Играли на праздниках, соблазн всегда был; и бывал, например, такой разговор в оркестре:
- Ты что, выпил?
- Ну и что? Я за свою партию отвечаю!
-Ну, и отвечай в другом месте, а нам здесь играть надо, а ты не воняй , мы духачи!- и прогоняли, иногда насовсем.
Мы слышали о каких-то тайных притонах-опиекурильнях, где не только курят опий, но и заваривают «терьяк», как чай. Около входа в центральный Дубовый сад сидел узбек в халате, подпоясанный цветным платком и курил кальян. К нему подходил человек, давал деньги, узбек доставал из платка зернышко опия, раскуривал кальян, давал человеку из своих рук несколько раз курнуть и тут же отбирал, не позволяя тому совсем обалдеть. Вообще проблемы наркотиков не было, хотя в Иссык-Кульской области были богатые колхозы, специализировавшиеся на лекарственном маке с головками величиной с кулак, а конопли кругом - заросли: даже в городе из-под каждого забора выбивалась именно азиатская конопля (теперешняя марихуана).
В ту зиму у нас танцев не было, я переиграл дома на кларнете все первые партии из дирекционов отца из оперетт и опер, которые когда-то отцовский оркестр играл в Ташкенте.
В летнем саду «Звездочка» гастролировал Ивановский театр музкомедии с известными опереттами Кальмана, Легара, Стрельникова. А я все первые партии знал почти наизусть. Пришел к ним утром на репетицию с кларнетом, попробовал тональность,- та же, что и в отцовских дирекционах. Подошел на перекуре к дирижеру,- он от меня отвернулся; тогда я в стороне стал громко играть то, что они репетировали. Он взял меня вторым кларнетом (он только назывался вторым: оба играли в унисон). Я до конца лета играл у них, даже получил какие-то деньги. Первый кларнетист звал меня в Иваново, он там преподавал в музыкальном училище: «Считай, что ты принят». Отец сначала очень возгордился мной, но ехать запретил: « Окончишь 10 классов - иди, куда хочешь! И всё, железно!»
Зиму 1940-41 г. мы почти всем классом учились в средней школе №8 , в третью смену с 5 вечера до 10-11 часов. В середине учебного года закончилось строительство и открылась школа №9 напротив нашего дома и весь наш класс перевели туда, где мы стали учиться с утра. Здание школы было построено с учетом военного времени (тогда всё было подчинено подготовке к войне, ее приближение и неотвратимость чувствовались во всем – это сейчас говорят, что мы не готовились к войне, - еще как готовились!). В четырёхэтажном здании были широкие коридоры во всю длину этажа, вдоль коридора - классные комнаты. В коридоре мог выстроиться в 2-3 шеренги чуть ли не батальон с оружием, а в классной комнате мог поместиться стрелковый взвод (30 - 40 человек), даже ниша в стене была для размещения ружейной пирамиды. Это была настоящая и очень удобная казарма для стрелкового полка. Перед школой была большая площадка – настоящий учебный плац, огражденный деревьями, с гимнастическим городком в углу. С началом войны осенью 1941 года нас опять перевели в школу №8, а здесь стал формироваться «с нуля» полк будущей 8-й гвардейской Панфиловской дивизии. Другие полки этой дивизии формировались в Казахстане. Командиром дивизии стал бывший военком Киргизской ССР генерал-майор Василий Иванович Панфилов.
Весной 1941 года возобновились танцы у нас в парке. Первого мая была, как всегда, демонстрация, наша колонна с оркестром во главе (отец уже ходить быстро не мог, руководил первый трубач Карл Глозл, старший брат Володьки). После оркестра шла, как раньше, бывшая наша школа №19 с букетами тюльпанов и в белых майках. Вечером мы отыграли танцы, народу была полная танцплощадка, весь парк был полон народу, доносилась музыка и от соседей - из сада мясокомбината. Первое мая обычно праздновали три дня, это был самый хороший праздник, все три дня бывали танцы и гулянье в парках. Мы пришли вечером второго мая в музыкалку при клубе - оказалось, что играть некому. Всех (кроме 5 - 6 пацанов, как я) вызвали повестками на призыв в армию. Накануне, кроме районных военкоматов, подготовили дополнительные призывные пункты, в том числе и в нашей школе №9, и с утра второго мая в них работали уже медкомиссии, и стояла толпа уже отслуживших ранее парней лет по 25-30. Вечером второго мая парки были пустые. Так, без особого шума началась мобилизация и стало ясно, что скоро будет война. Перед тем пару лет было много публикаций в газетах, а еще больше слухов. Пели песни и мы в том числе в школьном хоре:

Нас не трогай и мы не тронем, А затронешь-спуску на дадим. И в воде мы не утонем, И в огне мы не сгорим.

В другой песне повторяли почти буквально слова Сталина:

Чужой земли мы не хотим ни пяди, Но и своей вершка не отдадим.

Все считали нашу Красную Армию сильной и непобедимой. Что мы войны не хотим, но всегда готовы на удар врага ответить тройным ударом. За 2-3 года образовалась, как тогда говорили, фашистская ось «Берлин-Рим-Токио». Стали говорить: «Пусть только попробуют, если вечером нападут, мы будем завтракать в Берлине, обедать в Риме, а ужинать в Токио».
Это после кинофильма «Ударом на удар», где через пять дней наши брали некую столицу (подразумевался Берлин). Буквально это же написал домой с фронта в 1943 году мой будущий тесть, а через пару месяцев погиб в Белоруссии, он был командиром стрелкового взвода. Сообщили, что пропал без вести. Я с женой много лет спустя после войны, разыскивали его могилу в Белоруссии, - безуспешно. В 2010 году я поставил ему памятник в Дзержинске рядом с его вдовой, с пятиконечной звездочкой и православным крестом над портретом по темному мрамору, и надписью «Иосиф Адамович Лантс. Пал смертью храбрых с немецко - фашитскими захватчиками в Белоруссии, 31.10.1943».
Правда, перед войной вдруг замирились с этими странами: с Германией стала дружба и договор, из Японии приезжал какой-то дружественный Ясуке Мацуока (потом его имя подправили до Иосуке), а пацаны друг другу произносили: «Ах, ты, сики-суки, сукин сын». После финской войны такие шапкозакидательские разговоры немного приутихли, даже такая маленькая война оказалась тяжелой не только для армии, но и для всей страны. Мы знали только то, что писали в газетах и говорили по радио, но очереди за хлебом, нехватка продуктов (и это в самых хлебных местах!) говорили сами за себя. Семья директора нашей школы №19 в 1940 году уехала на свою родину в КомиАССР, сын директора, наш одноклассник Вовка Ситко, прислал нам в письме: «Мы не живём, а жалко существуем!»
Пару раз во время купаний на пруду, под руководством старших пацанов курили коноплю, её называли анаша или план. Этой азиатской конопли около прудов были огромные заросли. Мы собирали жирные верхушки, садились на берегу пруда в кружок, растирали коноплю между ладонями, давали десяток минут подсохнуть на ладонях выжатому соку, потом опять терли ладонями. Из получившихся катышков и сухих листьев сворачивали здоровенную «козью ногу». Курили по кругу. Становилось приятно и весело, всё казалось огромным: тополя - до неба, арык - как река, глянешь на соседа - сперва он нормальный, и вдруг на глазах его лицо увеличивается, всё заслоняя. При этом движения наши были нормальными, но потом появлялся зверский голод: домой пришёл, съел всё, что было, в т.ч. какую-то крупу в сыром виде и выпил с полведра воды.
В конце мая мы окончили 8 классов школы №9, и школу отдали военкомату: на первом этаже ещё во время нашей учебы был призывной пункт. Весной 1941 года отец выхлопотал участок для строительства собственного дома за линией железной дороги, за станцией Пишпек, в Рабочем городке. Рабочий городок был застроен частными домами с садовыми участкомами по 10-15 соток и вначале имел вид концентрических кругов с небольшой площадью и магазином в центре. Нам достался участок в очень удобном месте, на ближнем к городу краю, возле речки - каменистой, чистой, широкой и мелкой, по щиколотку.
В это лето я не поступил на старую работу, а взялся строить дом: сперва «времянку» из самана; а потом, когда вселимся, строить уже настоящий дом из кирпича. Денег у нас на это не было, но так строили другие, не более богатые, чем мы. При этом как-то не учитывали, что вот-вот будет война и что всё полетит в тартарары и будем ли мы сами -то живы. Наняли в помощь такого же пацана, как я (лет 15), наделали самана (сырой кирпич из глины в смеси с навозом и соломой) здесь же, около участка, недалеко от речки: была хорошая глина, вода-рядом, солнце всё мгновенно сушит, не хватало только навоза и соломы, чтобы замешивать в саманную глину. Я набирал навоз и солому на рассвете по утрам на дороге на базар. На берегу речки, где хорошая глина, кетменём и лопатой выкопали котлован глубиной ниже уровня воды, на накопанную таким образом глину отводили воду из реки, оставляли залитую водой измельчённую сухую, твердую как кость глину на ночь. Утром её перемешивали с соломой и навозом, орудуя кетменём и ногами. После обеда делали саман. Работенка тяжёлая, да ещё жара азиатская. Спасала речка, воды в ней было по щиколотку, но мы из камней сделали запруду, чтобы поднять воду до уровня котлована с глиной - и стала глубина по колено. И ещё сказалось, что я несколько лет постоянно занимался гимнастикой в спортзале, дошёл до второго разряда,- это дало мне, маменькину сынку, и силу и какую-то сноровку, да и уверенность в себе. Делали замес глины, потом набивали ей форму на 3-4 саманных кирпича и растаскивали набитую форму на ровное место для сушки, через пару дней складывали в пирамиды для досушки. В конце лета начали класть стены. В воскресенье 22 июня сделали себе выходной, и я с утра ушел купаться на пруд куриного совхоза - хотелось поплавать –километрах в трёх от города в «низах», т.е. в стороне, противоположной горам. Обратно шёл один, в трусах по жаре, задами пришел домой, дома сказали, что по радио выступал Молотов, - началась война.
(Вот написал! «Началась война!» Что за чушь? Начинается сам по себе дождь или гроза, а войну начали немцы, немецкие фашисты во главе с Гитлером. Когда где-нибудь говорят «началась война» - мне всегда хочется об этом напомнить, и надо помнить, хоть и прошло уже много лет, и я награждён немцами в ГДР золотым орденом германо-советской дружбы, а всё-таки, всё-таки… Надо помнить. К обычной русской поговорке «Кто старое помянет, тому глаз вон», И. В. Сталин добавлял: «А кто совсем забудет, - тому оба долой!» Давно и всем было известно, что Гитлер еще в 1923 году, создавая свою нацистскую партию, записал в ее программе, что надо захватить запад России, где на богатейших землях сидят ленивые «недочеловеки русские»)

Часть 2. Война

Неожиданна жданность,
И ясность совсем не ясна…
Игорь Северянин
Войну ждали, готовились к ней, понимали, что она неизбежна. Хотя и был у нас договор с Германией и врагом нашим были объявлены «англо-французские империалисты», а все понимали, даже мы, пацаны, что воевать будем с фашистами, слишком долго нам о них рассказывали и в газетах, и в кино, и в книгах. При взятии немцами Чехословакии в газетах был снимок вступления немецких войск в Прагу с подписью «Женщина плюёт им вслед». Потом присоединение Эльзаса с Лотарингией и Австрии к Германии (аншлюс), молниеносный разгром Франции. В кинохронике показывали брошенную англичанами военную технику на берегу Ла -Манша, когда немцы вдребезги разбили англичан под Дюнкерком. Просочилось несколько кратких сообщений о полетах немецких самолетов над нашей приграничной территорией. Все помнили, что у Гитлера в его «Майн Кампф» была программа - идти на Восток, где на богатых и необозримых землях живут ленивые славяне, а у трудолюбивых немцев не хватает жизненного пространства.
Перед войной был введён Всевобуч - всеобщее воинское обучение в школах и др. учебных заведениях. В начале лета 1941 года отца пригласили сделать духовой оркестр в Киргоспединституте, оформив лаборантом. Институт был почти полностью русским, в нём был только один киргизский факультет киргизского языка, в нём учились в основном русские - будущие учителя киргизского языка для русских школ. По окончании учебного года весь мужской состав института ушёл в военизированный лагерь. Было около 500 студентов во главе с начальником военной кафедры института. Из них сформировали батальон, одели в красноармейское обмундирование (правда б/у), в ботинки с обмотками и - в лагерь. Лагерь располагался в живописнейшем месте, между Первыми и Вторыми горами, километрах в 20 от Фрунзе. С первого же дня в нём наладили настоящий армейский порядок: подъём в 5.00, физзарядка, завтрак и боевая учеба целый день с перерывом на обед и дневной отдых,- из-за жары,- на три часа. Отец взял меня с собой под видом музыканта (я ему помогал обучать новеньких) в основном, чтобы подкормить: дома мы уже плохо питались.
Отцу пришлось самому на торжественной вечерней поверке играть за сигналиста. В конце поверки по команде: «Горнист, играй «Зарю», отец, стоя на правом фланге рядом со знаменем, худой и очень стройный в солдатском обмундировании, поднял трубу ввысь и на все горы длинным, на всё дыхание, серебристым крещендо/диминуэндо начал солировать. Это была «Заря», - международное произведение для трубы, состоящее из сигналов, исполняемое во всех европейских армиях, кроме немецкой и английской. Я больше нигде и никогда не слышал такого исполнения, а батальон студентов слушал его стоя «смирно» и мне кажется, тоже восхищался игрой и всем этим неповторимым вечером в горах.
В лагере студенты прошли полный курс молодого бойца, с боевой стрельбой тремя патронами и караульной службой. А тут началась война, и весь студенческий батальон после небольших каникул, пополнившись командирами, ушёл на фронт. В школе тоже ввели Всевобуч: до обычных школьных занятий часа за два, а в выходные дни - часа по четыре допризывники должны были являться и под командой вернувшегося с фронта по ранению лейтенанта Сиделева занимались строевой и тактической подготовкой. Строились в колонну и в шеренги, шагали с песней и без неё. Было штук 10 учебных винтовок (с просверленной дырой в ствольной коробке) и мы по очереди шагали с ними «на ремень» и «на плечо». Хуже всего было на тактике: перебегать и ползать было жалко в единственных штанах! Мы старались как-то приподниматься, а Сиделев орал: «Не хочете полозть! А я на фронте два километра полоз! Раненый полоз!». Потом мы прошли курс учебы в мотоклубе. Нам очень прилично преподали устройство мотоцикла, а потом учили водить его. Каждый прокатился раз 10, по 10-15 минут. По окончании выдали Карточку допризывника с записью «Прошёл Всевобуч по специальности «стрелок-мотоциклист». Это было в 9 классе, нам было по 16 лет.
Дней за 10 до войны было Сообщение ТАСС, где разъяснялось, что слухи о сосредоточении немецких войск в Польше неверны, что немцы отвели войска на отдых после войны во Франции, т.е. туда, где им будет спокойнее, и что наш договор с Германией неукоснительно выполняется. В кинохронике показали, как через пограничную станцию Негорелое идут эшелоны в Германию с хлебом (у себя уже давно хлеба не хватало). И ждали и не хотели, а война нагрянула и совершенно неожиданно.
Неожиданным было наше грандиозное отступление, всеобщий драп по всем фронтам, неожиданной была всеобщая растерянность: «Как же так? А уверения товарища Сталина?» Неожиданным было мгновенное исчезновение продуктов (их и так уже давно не хватало) - даже на знаменитых азиатских базарах - ничего, кроме зелени, не стало, особенно муки и крупы. Сначала говорили (и мой отец - особенно): «Вот завтра как ударят наши, да как дадут!» На третий-четвёртый день отец ходил куда-то (видимо, пенсию получать) - вернулся: «Сказали верные люди, что наши уже ударили, и уже чуть ли не в Германии, но это пока военная тайна». У нас был приемник, отец по ночам сидел в наушниках и громко ругался по-венгерски и по-немецки. Однажды мы с отцом откуда–то шли, он каждые 100-200 м останавливался отдышаться, подпирал себя своей толстой бамбуковой палкой с перекладиной сверху вроде посоха патриарха, и продолжая свои мысли, громко на всю улицу (был уже глуховат) произносил: «Генералы! Драпают! А мы без сапог и без генералов со всем миром воевали, без штанов воевали». Люди от него шарахались. Наконец, 3 июля по радио выступил Сталин (газеты, конечно напечатали). Он нас всех назвал братьями и сёстрами и друзьями - и это тоже было большой неожиданностью. Он никогда не снисходил до такого обращения: у него всегда было «товарищи» и себя он называл в речах в третьем лице «товарищ Сталин». Я наизусть запомнил на всю жизнь: «-Товарищи, граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»- Стало понятно, что дело дрянь. Постепенно, однако, люди стали привыкать, озираться вокруг, что-то делать. И начали, как говорят у русских, медленно запрягать. На работу стали принимать мальчишек лет с 14, очень многие неработающие женщины пошли работать. Мужчин брали в армию во время войны до 45 лет . - У меня во взводе во время войны в 1944 г. был шахтер Стукаленко- ему было 48 лет, а взяли его в армию 45-летним .
Мы, оставшиеся лабухи, собирались из разных оркестров, пытались сыграться, кое- что получалось, танцев не было, и мы играли в центре города на бульваре Дзержинского около кинотеатра «Ала-Тоо» марши и песни: «Если завтра война» и др. Появился отслуживший в армии капельмейстер чех, - Вячеслав Осипович Доршнер. Он собрал всех нас и мы стали репетировать у него во дворе. В оркестре было два кларнетиста,-мой одноклассник по 9-й школе Сашка Пачес и я. Готовили джазовую программу, она открывалась маршем из кинофильма «Шуми городок». Играли и на похоронах («жмуряли»). Причем жмуряли, кто в лес, кто по дрова, капельмейстер Доршнер шел сбоку и громко ругал нас мерзавцами, а басистов-пердунами, так что приходилось его одёргивать: «Похороны же!» Думали, будем играть зиму где-нибудь в центре, но тут пошла волна эвакуированных.
К осени немцы захватили всю Белоруссию и половину Украины. К нам приехал в полном составе знаменитый «джаз Эдди Рознер с оркестром» из Львова, программа которого начиналась песней со словами:

Для вас специально сады расцветут, -Ждем вас во Львове, Полки соловьёв вам кантаты споют, - Просим во Львов!
Приветственный хор включится тотчас,
Мы рады играть вам с эстрады!
Всё, чем наш Львов красив и богат,
Он вам предоставим вам, как брат!

Вот и допросились, что немцы пришли. Мы как-то разговорились с ними, и разговор окончился тем, что кто-то постарше сказал: « Вы, здоровые лбы за 5 тысяч километров драпанули, а у нас свои ребята все на фронте, с винтовками, а не с дудками». На этом общение с ними закончилось. Эдди Рознер играл в центральном кинотеатре «Ала-Тоо». Приезжие были нам конкурентами, и у нас с нашей игрой ничего не получилось.
Отец стал крепко прибаливать, к зиме практически всё время лежал-отлёживался. Я работал на мотороремонтном заводе строгальщиком по металлу, причём работал во вторую и третью смены, т.к. с утра ходил в школу, в 9-й класс. По утрам в 7 часов к нам приходил политработник из формирующегося в школе №9 полка Панфиловской дивизии, - а мы жили прямо напротив школы, - он слушал по радио и записывал сводку информбюро о положении на фронте. Он возвращался от нас, когда полк стоял на плацу в форме буквы «П» и зачитывал сообщение Совинформбюро. Всем было предложено с начала войны сдать радиоприемники, а нам - оставили по ходатайству этого формирующегося полка. Однажды ночью я подслушал, как отец, кряхтя, разговаривал с матерью: - очевидно, наслушавшись ночами иностранного радио (возможно и немецкого) ; - «наши целыми полками сдаются в плен, бросают оружие, технику. – Не ужели правда?» Рассказывал, что в «прошлую войну» в их армии чехи стали пачками сдаваться в плен к русским. Тогда чехов стали отдавать венграм «на воспитание»: одного чеха – двум венграм: «в наступлении гоните их в атаку впереди себя, и при всяком сомнении пристреливайте!» И ещё: «венгерские офицеры в плен тогда не сдавались, - последний патрон – для себя!» - Сам он угодил в плен тяжело раненым.
На наших глазах происходило быстрое превращение обычных колхозников в умелых бойцов. Мы, уже подросшие пацаны, часто смотрели, как они маршируют, переползают и перебегают, за городом роют окопы. Казахов и киргиз среди них были единицы, в основном это были потомки семиреченских казаков- русские немолодые мужики: молодёжь мобилизовали еще в начале мая. Они обучались месяца два, и однажды утром в конце октября 1941 г. полк ротными колоннами в полном боевом снаряжении с винтовками, скатками, лопатками, противогазами и вещмешками пошёл на погрузку по улице Пушкина, далее по Заводской на станцию Пишпек грузиться в эшелон.
Оркестра у них не было, но впереди каждой роты после командира и политрука шел баянист (а то и два), он играл, а рота дружно, весело с присвистом подхватывала за запевалой. Пели старые казачьи песни «Взвейтесь, соколы, орлами, нам не время горевать…». Перед тем разнеслась весть о ранней зиме в России. Кликнули клич по деревням, и оттуда на бричках приехали родные с добротными белыми бараньими дублёными полушубками. У каждого в строю на левой руке был перекинут полушубок. Мы с отцом стояли на углу полураздетые (было ещё очень тепло), отец каждой роте что-то кричал и слёзы текли ему на тощую грудь. Потом оказалось, что они шли защищать Москву, и стали 8-й гвардейской дивизией имени своего погибшего командира Панфилова. Это они остановили немцев на Волоколамском шоссе, это из них были 28 героев, подбивших гранатами и бутылками с горючкой 54 немецких танка в одном бою. Через три года по той же улице на ту же станцию шагали мы, 18-летние младшие лейтенанты после Фрунзенского пехотного училища. И они и мы не знали, куда попадем на фронте: и тем и другим достался достойный жребий войны: панфиловцы шли защищать, - и защитили, - Москву, мы шли брать, - и взяли, - Берлин.
Перед погрузкой в товарняк роты распустили, здесь на большом поле понаехали ещё с вечера на телегах родные из деревень (они и полушубки привезли). Совершенно стихийно происходили небольшие митинги, где старики, а кое-где и бабы произносили незамысловатые речи, вроде: «Бейте их, ребята, а мы здесь сдюжим!». Война была уже несколько месяцев, все знали, что немец уже под Смоленском, но не было бабьего рёва и криков, не было пьяных, были суровые, крепкие, серьезные лица. Заиграла труба, сигнал- команда «По вагонам», очень быстро погрузились по взводу на вагон, паровоз загудел, буфера лязгнули. Эшелон тронулся, провожатые стояли на телегах, махали, кто рукой, а кто шапкой.
После, уже в начале 1942 года, когда вернулись первые раненые, рассказывали о боях под Москвой, о «Панфиловских петлях»: «Немцы наступают по Волоколамскому шоссе, их встречает наша оборона, они за день боя прорывают нашу оборону (при этом с обеих сторон, конечно, потери). К вечеру немцы располагаются в деревнях около шоссе ночевать, выставляют посты с осветительными ракетами, ужинают и спят. Наши за ночь обходят их лесом (делают петлю), снова выходят на шоссе и к утру опять отрыта новая оборона. Немцы утром, выпив свой кофе, выстраиваются на машинах в колонны, чтобы ехать уже прямо на Москву по шоссе и снова натыкаются на нашу новую оборону. И так не один раз. И когда наши герои спали и что ели? - Не до того было!
Если учесть, что наступающий несёт потери втрое больше, чем обороняющийся, то после взятия Волоколамска у немцев уже не было никакого превосходства. Выдохлись. Нашим же отступать некуда: позади Москва.
В Алма-Ате есть памятник панфиловцам: здоровенный и широкоплечий казах, раскорячившись, как хоккейный вратарь перед пенальти, стоит перед силуэтом Кремля, заслоняет. А какой процент казахов и киргизов был в Панфиловской дивизии? Наверное, небольшой. Потери, конечно, были громадные. Вспомнил о них, побывавши в Париже:

В Париже, на площади Бельфор,
На огромном сером камне
Горделиво и торжественно
Бронзовый лев возлежит
И надпись на камне гласит:
«ОНИ ЗАЩИЩАЛИ ПАРИЖ!»
Они защищали, и хоть и не защитили,
Но лев возлежит и надпись гласит:
«Они защищали Париж!»

Нам – не такого льва,
Нам бы – холм, - гору костей,
От небес до самой земли,
И было б ужасно,
И без надписи ясно:
Это – кости защитников,
По которым немецкие танки
В Москву не прошли!

В первых числах нового 1942 года в здание школы №9 на место полка панфиловцев пришла военно-инженерная академия им. Ворошилова. Сначала мы думали, что это госпиталь, так много было среди них раненых с повязками, на костылях, с палочками… Оказалось, что академия была в полном составе брошена в бой под Москвой и после разгрома немцев отозвана с фронта. Академисты (все офицеры) повоевали как рядовые с винтовками в руках. Потом они года два оставались у нас, у них шла учеба, и фрунзенские девчонки усиленно «вешались» на них (отсюда название к легкомысленным особам «вешалки»). Понаехали разные эвакуированные институты. Местные: киргизские мед – и пед. – институты уехали в Пржевальск для освобождения места.
В город нахлынули люди из занятых немцами городов, появились слова «эвакуация» и «оккупация». Из переполненных поездов вываливались толпы перепуганных людей. По дороге были организованы эвакопункты, где кормили, делали санобработку (массовые бани с дезинфекцией) и приводили беженцев в порядок. У нас на станции Пишпек и у вокзала Фрунзе развернулись эвакопункты, в них людей принимали, обрабатывали и отправляли на расселение в города и по деревням. Приехавшие, - особенно евреи с Украины, - готовы были ехать до бесконечности. Конечным железнодорожным пунктом после нашего города через 20 км был новый город Кант (Кант по- киргизски - сахар или Кент по-узбекски. Ташкент значит «каменный сахар», т.е. леденец, который в Средней Азии продавался глыбами). Ходил анекдот: высаживаются евреи и спрашивают: «Это конец дороги?» Им отвечают: «Нет, еще есть город Кант, в 20 км ». Еврей: «А здесь не бомбят? А то поедем в Кант».
Отец был, видимо с детства,- убеждённый антисемит. Отношение отца к евреям можно оценить в его диалоге с моей сестрой. Как то сестра, вернувшись из школы, спрашивает отца: «Как ты думаешь, Шпильберг - еврей?» Отец: «Если говорит, что он русский, значит еврей; если ничего не говорит - значит - немец, т.е. с немецкими корнями». Сестра: «Значит он еврей - он мне тройку по физике поставил». Сестра была зубрилка, её одним вопросом можно было сбить. Антисемитизм отца определялся его происхождением, - ещё бы: в «Лоскутной монархии» (по определению В.И.Ленина) – Австро-Венгрии, - где главной нацией были немцы, второй - венгры, а остальные - славяне, т.е. «недочеловеки», и уж последними - евреи и цыгане.
Эвакуацию такого громадного количества людей провели в нашей стране идеально (на такое большое расстояние, 5-6 тысяч километров). Ведь не было никаких болезней, эпидемий при таком количестве обезумевших и спасающихся из-под бомбёжек людей. И всех худо - бедно разместили и прокормили по всей Средней Азии, в самом теплом и хлебном краю нашей тогдашней страны. Большинство евреев, бежавших от немцев из Польши, Украины, Белоруссии были спасены именно в Средней Азии, - я еще нигде не видел статистики об этом, еще ни один еврей не сказал спасибо русским, узбекам, казахам и другим азиатам, приютившим их тогда. Мне пришлось, и воевать и потом хорошо работать и дружить со многими евреями; все они – нормальные, честные, хорошие люди. Но вот есть Холокост, - некий реквием по погибшим в фашистских лагерях то ли двум, то ли шести миллионам евреев. В Париже на вокзале Норд – мраморные доски: Отсюда немецкие фашисты вывезли в лагеря смерти столько то тысяч французских евреев. И никто не скажет, а сколь же их было спасено во время войны и ни слова – об их спасителях.
Евреи! – напрягите память, - помяните добрым словом своих спасителей!
Во Фрунзе был эвакуирован из Ворошиловграда (Луганска) патронный завод № 60. Завод прибыл эшелонами с рабочими, их семьями и оборудованием. Выгружали станки вдоль железной дороги и сразу начинали устанавливать для работы. Одновременно строили крыши – навесы на столбах над станками и машинами. Затем между столбами строили стены из кирпича и самана: осень была сухой и теплой, ходили без пальто чуть ли не до Нового года. На заводах стали работать по 12 часов: людей - то нет! А в воскресенье вместо выходного - пересменка т.е. 18 часов работы. Когда у нас на мотороремонтном заводе ввели 12-часовую смену, то я в пересмену домой не уходил (да и не только я), а спал до своей следующей смены 6 часов в ящике с паклей и обтирочными концами.
Осенью мы достроили времянку в Рабочем городке, покрыли крышу камышом, сверху залили глиной, сделали окна-двери, пол-земляной, во дворе- печка для приготовления пищи с дырявым ведром-трубой. Все как у людей в Средней Азии: так строились переселенцы из России с самого начала. В школе я учился с пятого на десятое (в 9 классе): то меня отпускали с работы в школу, а то неделями надо было работать-военный заказ - и в школу было идти некогда.
Пришла зима, отец всё говорил, что весной как можно раньше надо переезжать в свой дом- тогда быстрей достроим: начнём строить настоящий дом. А сам всю зиму лежал. В конце 1941 года пришли вести о разгроме немцев под Москвой, стало известно о подвиге нашей Панфиловской дивизии. Вышла большая кинохроника - целое кино «Разгром немцев под Москвой». В нём было показано такое количество брошенной немецкой техники, что люди сначала не верили, говорили, что её специально стащили в одно место. В кино была новая песня:
«В атаку стальными рядами
Мы поступью твёрдой идём,
Родная столица за нами,
Рубеж нам назначен вождём…».
Мы несколько раз смотрели эту картину, один раз с отцом. Отец до этого слушал радио (особенно немецкое), а теперь убедился, что это правда, и очень воспрянул духом. Видимо, он думал, что наши придут в Европу, и однажды, продолжая свои мысли, вдруг заявил: «Если будете в Венгрии, ищите там Хади, но таких фамилий там много, как в России Казаковых. Так у нас двойная фамилия: Хади - Форраи (вроде горячий-кипучий)- это какой то король наградил нашего предка за отличие в войне с турками».
В начале февраля он поднялся и пошел получать пенсию, простудился и получил воспаление лёгких. Жили мы впроголодь, практически, кроме 400 граммов хлеба на душу, ничего не имели, на отцовскую пенсию и зарплату матери можно было очень мало купить продуктов. С наплывом эвакуированных все подорожало в десятки раз; на отцовскую месячную пенсию можно было купить одну буханку хлеба. Опустели знаменитые азиатские базары! Все мы были худющие, отец – особенно; лекарств - никаких (требовался сульфидин) и отец, простонав непрерывно несколько дней и ночей, умер 17 февраля 1942 года. К тому времени появился муж тётки Марии (материной сестры), которая работала машинисткой в республиканском управлении НКВД, - Василий Алексеевич Никифоров. Освободился из заключения, куда он попал в 1938 году, будучи комендантом аэродрома в Свердловске. С ним вместе мы везли на санках через весь город гроб для отца. Получили пособие на похороны: несколько метров красной материи и марли. Оббили крышку гроба красным, отца - покрыли марлей, костюма уже давно не было, - всё продали на толкучке. К самому выносу прибежали музыканты-остатки оркестров со всего города: из «Интергельпо», с мясокомбината, с пединститута. Венгр из «Интергельпо» - старый каменщик Мадяри, с огромным красным знаменем возглавил процессию. При выносе из дома мать по-русски повалилась на пол, била поклоны, а оркестр снаружи играл «Вы жертвою пали…». Был морозец, небольшой снежок, всю дорогу - километра три - гроб несли на плечах. Народу собралось довольно много, на кладбище без всяких речей очень быстро опустили, сделали холмик, сыграли «Интернационал» и разошлись: всем надо было вернуться на работу. Мать написала письмо в Ленинград тёте Наташе: «Отец умер, приезжай, родная душа». Письмо вернулось обратно. Никифорова В.А. на другой день взяли в армию в пехоту, и через пару месяцев пришла на него «похоронка».
Уже в конце марта (весна, тепло) мы, как и хотел отец, перебрались в наш новый дом (времянку), - осваивать и строить дальше. Я оттуда (далеко) однажды опоздал на работу - хотели судить за «более 20 минут», но обошлось: я ещё числился учеником, мне было 16 лет. За опоздание судили, но не сажали (а кто работать будет?), а давали «принудительные работы» на том же рабочем месте с вычетом 25 % зарплаты, - на 3 или 6 месяцев. Работал я на двух разных строгальных станках - продольном «Ворошиловец» (по названию завода) и поперечном «Шепинг» (из Чехословакии) - совершенно самостоятельно. Иногда одновременно на обоих: один наладишь, установишь обрабатываемые детали и включишь самоход, а тем временем налаживаешь и пускаешь второй. В школу ходил между сменами на работе. В мае мне дали отпуск недели на две для сдачи экзаменов в школе за 9-й класс. Мать откуда-то узнала, что в учительский институт принимают после 9 классов и начала меня агитировать пойти туда. Видимо надеялась, что в этом случае не возьмут в армию. Педагогический институт переехал из Фрунзе в Пржевальск (теперь Каракол). Приехала из Ленинграда тётя Наташа, изголодавшаяся, опухшая и прозрачная. Мы впервые услышали о блокаде - вот почему письма оттуда возвращались! Наташу вывезли по льду Ладожского озера. Она рассказывала ужасные вещи - как люди, которые вроде бы готовились к войне, были захвачены врасплох. Рассказывала о немецких листовках, где немцы предупреждали, где и что будут бомбить и «всё выполняли». Она устроилась работать на железнодорожную станцию Пишпек, её там прикрепили к столовой и иногда я там обедал на её талоны. Лето она жила с нами в нашем доме-времянке.

Пржевальск
Помню городок провинциальный,
Тихий, захолустный и печальный:
Церковь и базар, городской бульвар…

В августе открыли свободный въезд в приграничную Иссык-Кульскую область, чтобы и там расселять эвакуированных. Там был центр области город Пржевальск с педагогическим институтом и сельхозтехникумом, много больших русских и киргизских сёл и деревень - бывших казачьих станиц.
В 1929 году, - отец собирал киргизский фольклор и побывал в Пржевальске. Этот русский городок на краю света, - за громадным горным озером Иссык – Куль, - поразил отца: сразу за городом чуть ли не до неба возвышается один из Тянь-Шаньских хребтов, с него текут многочисленные ручьи и речки, а сам городишко лежит на высоте почти 2 км над уровнем моря. Отец тут же сочинил вальс « Воспоминание о Пржевальске», - на две темы: русского романса «Ямщик, не гони лошадей» и венгерской народной песни «Журавли». Действительно, этот город стоял в таком месте, что «Некуда больше спешить». В те времена популярным был этот вальс. Все духовые оркестры играли в начале 30- х годов…
Мать тут же ухватилась за это: «Ферик, ты езжай в учительский институт, а мы продадим домишко - времянку и тоже приедем туда». После смерти отца мы бы, конечно, не смогли дальше строить свой дом. Меня быстро собрали, дали денег на первое время и я поехал поездом до Канта, далее была хорошо организована переброска людей на грузовых автомашинах по Боомскому ущелью вдоль реки Чу до пос. Рыбачьего на берегу Иссык-Куля, откуда через Иссык - Куль до Пржевальска ходил пароход. Здесь оказалось, как это у нас часто бывает, что железная дорога получила разрешение на свободный проезд в сторону границы, а пароходство – нет. Пришёл пароход, а билетов без разрешения от республиканского НКВД не дают. Одни кинулись возвращаться за разрешением назад во Фрунзе, а небольшая компания,- и я тоже,- решила идти пешком вдоль южного берега озера,- по хорошему тракту, надеясь на попутный транспорт. Пока ждали сутки пароход, я познакомился с двумя москвичами моего возраста - Игорем и Ароном. У них было разрешение от НКВД, они взяли билеты, я отдал Игорю свой чемодан, они поехали пароходом, а я налегке - пешком. Мы только один раз подъехали примерно 30 километров на машине. Больше на дороге за трое суток марша не было ни машин, ни телег: всё мобилизовано на фронт. От Рыбачьего прошли более 40 километров без единой деревни до Чолпан – Ата – киргизского аула из глинобитных домишек. Воды здесь не было, нас угостили джармой – кислым молоком с разваренным пшеном. Потом пошли русские сёла- богатые бывшие казачьи станицы, с прудом в центре, обсаженным тополями, стаями гусей и стадами скота. Мы ночевали в домах - нам нигде не отказывали в ночлеге и нехитром ужине с молоком и хлебом. Народ гостеприимный и отнёсся к нам с пониманием: война, надо помогать друг другу. Пришли в Пржевальск прямо на базар, сразу узнали, где пединститут и где сельхозтехникум. В институте меня сразу без экзаменов приняли, наверное, был недобор, приписали к военкомату, выдали приписное свидетельство. Мне дали место в общежитии, прописку для получения хлебной карточки, и талоны в столовую. В столовой встретил Игоря: он уже добыл талоны в две столовые: институтскую и техникумовскую.
Игорь Николаевич Симон – москвич, мой ровесник, сын профессионального художника. Мы с Игорем далее общались несколько лет, и после войны тоже. Это был здоровый парень, ибо занимался штангой, ростом с меня, но значительно шире и крепче, с орлиным профилем. Его мать потом говорила: «В нём много породы». Он в свои 17 лет окончил 6 классов, был довольно малограмотен, мог сказать по слогам «пи-до-го-ги-ческий». В записанной им песенке было: «Я хожу, как Тонкий Ход» (это про дон Кихота). Несмотря на это был по - уличному развит, скор на язык, умел держать себя на людях. Мне очень помогла дружба с ним, ибо с ним нигде не пропадёшь. Когда надо было идти к какой-нибудь администрации, например в военкомат, он шёл и добивался прямо к самому главному, не теряя времени на нижние инстанции. Был пронырлив, мог себя снабдить: где подработать, а где стащить.
При своей неначитанности он был носителем настоящего московского фольклора, вроде частушек: Кузнецком на мосту
Це
В первые же дни мы поняли, что в Пржевальске будет не до учебы, а как бы вообще прожить и прокормиться. Получили повестки из военкомата, прошли медкомиссию и стали ждать призыва в армию. Я перешёл жить и учиться в сельхозтехникум, сразу на третий курс зоотехнического факультета. При техникуме было хорошее учебно-производственное хозяйство, поэтому кормёжка в его столовой была значительно лучше, чем в пединституте. В этом хозяйстве мы частенько подрабатывали, а я стал санитаром на ветеринарном пункте, обслужившим местное население. После занятий шёл туда помогать ветеринару - китайцу лечить лошадей и коров. Бывало, держал за петлю переднюю ногу коня и закрутку на губах, когда ветеринар резал и промывал рану марганцовкой, а конь плакал женским голосом.
В середине сентября всех студентов отправили в колхозы на уборку. Мы с Игорем попали в Теплоключенку - километров в 10 от Пржевальска по тракту, который идёт на перевал Сан -Таш и дальше в Китай. Здесь жила моя «родня» - родители сестриного «мужа». Я знал адрес, моя сестрёнка списалась с ними (ей отвечала младшая их дочь-Нюська). Мать с сестрой собирались приехать сюда и где-то устроиться. Мы зашли и познакомились с хозяйкой - Василисой Григорьевной, отца не позвали: «Он болеет, валяется на печке». Накормили нас, дали с собой по десятку варёных картофелин.
Колхоз нас направил в бригаду Щербины на ток вилами подавать на «полати» молотилки высотой метра в три, снопы пшеницы. На полатях бабы принимают от нас снопы и направляют их в приемник молотилки. Молотилка работает от трактора, поднятого на колодки. Управляет всем механик, Лёша-бригадир,- с искалеченной на фронте рукой, в остатках синих галифе. Хоть бригадиром был пожилой мужик Щербина, но Лёшу тоже звали бригадиром. Он на молотилке вёл учет, записывал трудодни. Девчонки в обед, когда он спал в тени пьяный, вытащили у него блокнот, а там напротив их фамилий только точки. Вечером, уезжая с тока домой, они пели частушку: «У нас Лёша бригадир - Синие порточки, Он не ставит трудодни, Ставит только точки».
Мы ночевали на току, а бабы приезжали утром на телегах из села и сперва рассаживались завтракать тем, что привозили с собой. При этом обязательно угощали нас. Жили мы на току неплохо, парней, и вообще мужиков кроме нас, не было. Обед нам привозили. Но работа была очень тяжёлая: при жаре трудно поднимать снопы высоко и тяжело, да ещё с них в лицо сыплется полова. Вечером не могли дойти до речушки отмыться, падали отдохнуть, мгновенно засыпали и просыпались под утро от холода: дул ледяной ветер с гор. Мы смолотили огромную скирду хлеба, и бригадир Щербина позвал нас поработать у него в хозяйстве дома. Сказал: «Здесь вы ничего не заработаете, а у меня возьмёте еды в запас. А числиться будете в бригаде». У него два сына были на фронте, дома одни женщины, а общая усадьба - на три семьи, около гектара. Мы отлично зажили, работая у Щербины. Копали картошку, свёклу, убирали овощи, стаскивали их в погреб. В этих высокогорных местах (около 2 км над уровнем моря) баснословные урожаи: картофелины и свеклины по килограмму весом каждая, морковь размером с руку до локтя. Хозяйка нас отлично кормила. Я никогда не ел такой вкусной пшенной каши с тыквой на сливочном масле, которая томилась всю ночь в русской печи. А «взвар» из урюка, чернослива и яблок мы поглощали литрами. Хозяйка вставала с рассветом, но нас поднимала только к завтраку. Мы тоже просыпались рано (спали на полу, на сенниках), и я вслух читал книгу «Пётр I» А. Толстого. Игорь читал не очень бегло, поэтому толстых книг не осиливал, а слушал с большим интересом.
Когда кончилась работа и студентов отозвали, мы тащили от Щербины огромные заплечные мешки провизии - и хорошо отъелись и окрепли.
В Пржевальске появился эвакуированный из Ленинграда кораблестроительный институт. Многие его студенты побывали на фронте и поголодали в блокаде. Ходили длинные, измождённые, некоторые с повязками от ран. Тащили и поедали всё, что только можно. Тётки кричали в окно: «Марья, загони телка, а то студенты угонят!!!»
В кинотеатре перед сеансами выступал отличный профессиональный ансамбль из Ленинграда (джаз Якова Скоморовского) с конферансье и хорошей певицей. При ансамбле работал автор-песенник и они пели собственные песни. Ещё до Сталинграда наши первый раз отбили Ростов, и мы здесь впервые услышали: «Давай закурим»:

Дует тёплый ветер-развезло дороги, И на южном фронте оттепель опять,
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге…

Рядом в Алма-Ате эвакуированные киностудии снимали «Боевые киносборники», они отличались номерами. Это были краткие военные эпизоды (выдуманные, конечно, а не кинохроника). Мы участвовали в массовке в кинохронике, снимавшейся на озере, какие-то деньги платили нам за то, что мы выскакивали в касках, похожих на немецкие, черт знает, из чего сделанные, будто немцы перебегают дорогу, а партизаны по ним из пулемета стреляют. Нам кричали: «Ещё раз назад, падай!»
Вышел киносборник, кажется №8, о югославских партизанах, в котором Татьяна Окуневская спела «Ночь над Белградом»:

Ночь над Белградом тихая Встала на смену дня… Вспомни, как жарко вспыхивал Яростный сноп огня. Вспомни годину ужаса, Чёрных машин полёт, Сердце сожми, прислушайся, Ненависть в бой зовёт:

-Пламя гнева, гори в груди, Пламя гнева, на бой нас веди. Смерть за смерть, кровь за кровь Час расплаты готовь, В бой, славяне, заря впереди!

С тех пор наши солдаты звали друг друга славянами (особенно при встрече незнакомых): «Здорово, славяне!» или «Ну, как тут у вас, славяне?» и т.д. В Алма-Ате работал всю войну всемирно-знаменитый своим «Броненосцем Потёмкиным» режиссёр Сергей Эйзенштейн. Неизвестно, о чём он думал, оставаясь один, но почти каждый день из-под его пера или карандаша выходил эротический рисунок. Это были и «акты вдвоём», но чаще он рисовал мужские гениталии,- иногда одним росчерком пера, не отрывая его от бумаги, каждый раз на отдельном листе. Листы помечал значком из двух букв АА, соединенных посередине общей линией и ставил дату. Буквы означали Алма-Ата.
Спустя полвека целая папка из 500 листов с этими «шедеврами» попала за границу. В 2004 году она была выставлена в Париже на аукцион. Один из моих знакомых, как частное лицо, по заданию нашего министерства культуры и на его деньги выкупил их и передал представителю директора Эрмитажа г-на Пиотровского, который для этого специально приезжал в Париж. Перед аукционом я, как и другие посетители аукционной выставки, имел возможность посмотреть эти рисунки, удивился чудачеству гения- то ли он таким образом вызывал творческое вдохновение, или это было в часы «бесплодия», или его посещало простое мальчишество…
Между тем, мы с Игорем в Пржевальске прошли ещё одну медкомиссию, надоедали в военкомате, всё ждали мобилизации: надоело прозябать в неизвестности, перебиваясь то кой-каким заработком, то воровством. К городу прилегал «Сад-совхоз»- в его садах были хранилища собранных осенью отменных яблок знаменитого алма-атинского аппорта. Мы таскали оттуда яблоки мешками и продавали на базаре, пока не заметили слежку. Тогда мы ушли на несколько дней в Теплоключинку к Щербине и больше в «Сад-совхозе»- не появлялись.
Мои родные, - мать и сестра с двухлетней Татьянкой приехали в Пржевальск, наведались к «родне» в Теплоключинку, приняты были весьма холодно, точнее никак не приняты:«А кто вы, собственно, такие? Чем докажете, что это моя внучка?» Моя сестра Вавка ткнулась в районо (она уже целый год отработала учительницей истории), ей дали место учительницы русского языка в киргизской школе в киргизском ауле Кереге - Таш. Это по тому же Китайскому тракту, дальше Теплоключинки, километрах в 15 от Пржевальска. Оттуда был виден пик Хан-Тенгри и огромный ледник Федченко, как большая река, сверкающая на солнце. Мы с Игорем навестили их там, принесли картошки, которую набрали, раскопав по дороге колхозный кагат. Их поселили в новенькой землянке, рядом с трактом. В землянке было два окошка на уровне земли, дверь, обитая кошмой и печурка с плитой на одну конфорку. Дров не было.
Мы нарубили целый воз арчи (горный колючий кустарник), свалили около землянки - хватит дней на 10. Через неделю мы снова пришли,- они ожидали заказанную им подводу для поездки на пристань Пржевальск. Вавка очень бодро (так же бодро, как перед отъездом из Фрунзе) заявила: «Мы уезжаем, здесь делать нечего, будем жить во Фрунзе у тети Марии». Конечно, зимовать здесь двум женщинам с ребёнком было невозможно-по ночам дули с ледников страшенные ветры.

Наше семейное фото в мой первый приезд после войны, - сентябрь 1946 г., Фрунзе (Мать, сестра и племянница Татьянка)

Так промотались две взрослые, весьма грамотные дамы («с образованием и начитанностью») : сначала они бросили городскую квартиру, затем собственную построенную времянку (которая была значительно лучше землянки в Кереге -Таше) с участком земли, бросили хорошую работу, какой при наплыве беженцев уже не найти, промотали все деньги, какие выручили за избушку и участок, выяснили отношения с «роднёй»- и возвратились на пустое место в положении, хуже чем у беженцев. Ибо беженцы, имея на руках официальный документ об эвакуации, подлежали какому-то распределению, размещению и устройству. У наших двух дам не было и этого, даже постели не было, в какое-то тряпьё кутали Татьянку. О деньгах, которые мне обещали после продажи избушки, я даже не заикнулся: и так ясно, что всё промотали. Я не смог их проводить, ибо когда мы вернулись в Пржевальск, нас ждала повестка из военкомата «явиться с запасом сухого пайка на 12 суток». Мы отправились за «сухим пайком» в Теплоключинку. Зашли к «родне» - Шипулиным, закинули насчёт сухарей. Василиса Григорьевна очень возмутилась: «Каких - таких сухарей?» Тогда мы пошли к Щербине - хозяйка была дома (каюсь, - не помню ее имени: мы её звали хозяюшкой). Узнав о повестке, всплакнула (своих двое на фронте)- был вечер, накормила, положила спать на полу. Сама всю ночь готовила нам «боурсаки»- киргизская дорожная еда: клёцки, варёные в кипящем бараньем сале. Они могут сохраняться годами, не портясь. Имеют вид и крепость небольшого ореха. Если их бросить в котелок, или кружку с кипятком, то получится и суп и хлеб: жирный бульон с ароматными клёцками. Мы едва тащили на себе полные мешки «сухого пайка». Спасибо доброй хозяйке Щербине!
Утром отправились прямо на пристань, около 5 месяцев прожив в Пржевальске без чьей-либо помощи. На пристани Пржевальска, недалеко от знаменитого памятника, построили всех, стали перекликать и вдруг меня и еще нескольких парней вывели из строя и оставили «до распоряжения». Мы с Игорем просили, говорили, что мы двоюродные братья, хотим вместе воевать и т.п.
Пришлось мне одному возвращаться: дорогой я сел, здорово проревелся, ибо один остался в чужом городе. Вернулся в техникум, наша комната стала на одного. Было холодно, а дров нет. Раньше мы топили скамейками из городского парка. Это были полубрёвна, распиленные на двух столбах, врытых в землю. Мы выдергивали их вместе со столбами (Игорь был очень сильный, занимался штангой!)- и топили такой скамейкой целую неделю. А теперь ни Игоря, ни дров. Я сделал мощную физкультурную разминку с отжиманием в стойке на кистях у стены, с фляками вперед и назад и т.д.- разогрелся и лёг. С тех пор каждый вечер делал разминку для улучшения настроения. Через неделю вызвали меня, опять с «сухим пайком». Я сохранил мешок боурсаков- килограмм 15-16.
Пришёл со своим мешком на пристань Пржевальска к полудню. Было начало января 1943 г. Там была уже огромная толпа мужиков, все намного старше меня, с такими же «сидорами» за плечами. Оказалось, люди с тюремным опытом, бритву, сделанную из жестянки, называют мойкой, а если ее нет, то бороду «окуривают» во время прогулки. Были раскулаченные, а также евреи и немцы. Пыхтел пароход, у сходен стоял стол, и работник военкомата громко выкрикивал фамилии. Вызванный подходил, произносил своё имя и отчество и поднимался по сходням на пароход. При входе на борт его фамилию спрашивал другой военный и кричал вниз первому, типа: «Иванов прошёл!». Пока один поднимался, следующих не вызывали. Эдак процедура продлилась до темна,- я поднялся на пароход в самом конце при свете прожектора с парохода и спустился в совершенно переполненный трюм: сидели чуть ли не друг на друге. Я прижался к железной стенке, за которой билась лёгкая волна. По всей обстановке я понял, что везут не в армию. Тогда поговаривали о какой-то трудармии. Народ был весь пожилой, лет по 40-50, сама обстановка странноватая: проверка прямо из толпы, а не из строя - и строгий контроль. Вспомнилась горькая шутка: «Туда – ворота широкие, оттуда-узкие, могут и захлопнуть». Мужики между собой обменивались «тюремным» опытом: где как кормят, как бриться и за что наказывают. Я оказался в этой толпе самым младшим, мужики отнеслись ко мне хорошо, даже по-отечески, объясняли, как с начальством себя вести, да как еду растянуть на подольше, похвалили за большой мешок: «Ничего, что он тяжёлый: не ты его носишь, а он тебя». Ночью я встал «до ветру» - не могу пройти: все лежат плотно друг к другу. Сосед тоже встал и показал, как надо: «Разуйся и беги прямо по головам, не останавливаясь. Когда кто-нибудь встанет, тебя уже нет!» Утром выгрузились в Рыбачьем, сложили свои «сидора» на телеги и пошли налегке пешком вниз, вдоль гремящей и клубящейся паром реки Чу, по Боомскому ущелью до железнодорожной станции Быстровка. Бежать с этого маршрута некуда, поэтому нас пустили свободно группами добираться, «кто как может». Была суровая горная зима, в ущелье дул с ледников свирепый ветер, - подгонял нас в спину. Кроме того, мы шли на спуск, перепад высот от Рыбачьего до равнины-около километра. Попробовали однажды отдохнуть у пограничного поста (для борьбы с контрабандой опия) с четырьмя избами за «Красным мостом»- через 10 минут холод погнал нас дальше. Перед концом нашей жизни в Пржевальске мы с Игорем распродали всю приличную свою одежду и щеголяли в задрипаннейших ватных телогрейках и латаных-перелатаных штанах. Так что крепко продуваемый, я шёл всю дорогу полубегом с первой группой. Утром мы пришли в Быстровку,- это была уже равнина, здесь было почти тепло. Нас проверили по спискам и мы завалились спать на куче брёвен на станции, отмахав за ночь около 100 километров (официально от Рыбачьего до Быстровки -104 км).
В тот же день нас попутным товарняком довезли до Фрунзе и расположили в овечьей кошаре на пустыре за железной дорогой прямо сзади вокзала. В этой кошаре обычно ожидали своей участи стада баранов, пригоняемых на мясокомбинат на убой. Это была огромная площадка с навесом. На земле - толстый слой сухого навоза,- поэтому спать было тепло. Стали ждать эшелона, поставили дежурных на входе, кое-какую охрану. Я понял, что меня берут в трудовую армию. Дом, где в подвале теперь жила моя мать и сестра с племянницей (я получил от них письмо), был в километре отсюда. Я отпросился сходить домой, отсыпав начальству часть махорки из полученной ранее в колхозе, меня отпустили с сопровождающим. Пришли - подвал под хорошим домом, в комнате нет никакой мебели: какое-то тряпьё в углу, где копошится двухлетняя Татьянка. Вавка работает в какой-то мастерской на штамповке корпусов для гранат. Мать не работает: народу кругом полно, работать можно только на заводе. Я объяснил матери, что попал «не туда». Она было предположила: «Так не на фронт?» А я сказал, что мне такого не надо, что я попал в эту «команду», потому что я Франц, и они думают, что я какой-то немецкий отпрыск. Мать тут вспомнила, что хотела назвать меня Павлом, а отец зарегистрировал по-своему, а ей сказал, что забыл это русское имя.
Я очень серьезно сказал матери, что нас всех везут в тюрьму, как неблагонадежных (что было близко к истине) и что ей надо пойти в республиканский военкомат, объяснить, кто мой отец (его фотография была в местном музее революции) и вызволить меня из этой команды. Вернулся с провожатым назад, эшелон для нас пока не подавали. Через день пришёл человек с предписанием отправить меня в распоряжение местного военкомата. В военкомате я получил новое приписное свидетельство и в тот же день был «дома». Пошёл искать работу. Мать меня пугала военным заводом. На него мобилизовывали людей и даже делали облавы на базарах и вокзалах и отправляли на завод силой. Мать предупреждала, как бы и меня не прихватили. Я пошёл прямо на этот завод, думая, что хуже не будет, а меня возьмут сразу, не спрашивая, кто я: лишь бы с военкоматом было всё в порядке. Военный патронный завод № 60 уже отстроился. За линией железной дороги были низкие корпуса и высокий забор. В «кадрах» меня оформили мгновенно, проверив только приписное свидетельство военкомата и паспорт. Я сказал, что работал строгальщиком по металлу. Пришёл мастер ремонтно-механического цеха, спросил, на каких станках я работал, подвёл к одному: «Как его включить?». Я показал: «Эту рукоятку кверху». Он: «Включай». Я включил, дал подачу, затем самоход. Сказал, какие резцы бывают и для чего. Мастер был очень доволен. Я тут же получил робу, талоны в столовую и справку на получение хлебной карточки первой категории (800 граммов). Завод был действительно военный: всё строго по звонку, смена 12 часов с двумя перерывами по полчаса на обед и полдник в 12 и 16 часов. Кормили смесью первого и второго – довольно густой лапшой или перловым супом. В конце недели - пересменка, т.е. работать 18 часов. Работа у меня была несложная, строгал какие-то балки, но всё время хотелось спать. Домой приходил-валился, тем более, что дома ужина не было. Проработал так недели две и тут пришла повестка из военкомата «с вещами». Меня мгновенно рассчитали, дали небольшое выходное пособие и хлеба на три дня вперед (целое богатство). Прошёл новую медкомиссию и опять был оставлен «до распоряжения».
Вернулся домой и пошёл искать работу уже на мясокомбинат, - ближе к кормёжке. Здесь в отделе кадров я заявил себя слесарем (строгальщики были не нужны). Тут же мастер разговаривал с кузнецом - принимал его на работу: маленький, невзрачный, хромой мужичишко, - он оказался потом отменным кузнецом. Ему нужен был молотобоец. Он пощупал плечи у нескольких парней, выбрал меня (недаром я занимался гимнастикой) и на другой день мы уже с ним работали - он делал для себя инструмент: всевозможные зубила, молоточки, фигурные изделия. Я должен был смотреть за горном и колотить кувалдой весом 8 кг. Надо было бить «вкруговую», чтобы успеть в один нагрев отрубить от вала толщиной 60 - 80 мм нужную заготовку. Я «вкруговую» бить не умел, да и боялся: «А вдруг мимо?» и тюкал вверх-вниз. Кузнец меня подбадривал (хороший был человек): «Ничего, Федя, дело будет» (я по войне назвался Федей). Однако, к полудню у меня на ладонях кожа полопалась, и я не смог спрятать это: на черенке видна была кровь. Мастер, проходя, глянул на готовые изделия, спросил довольный: «Как дела?» Кузнец: «Дела идут, да вот Федя у нас завтра по больничному пойдёт». Мастер посмотрел, как я «тюкаю», сказал: «Он завтра за ворота пойдёт». Я возразил: «Так я же слесарем нанимался». Мастер: «Да вижу, что вы и слесарь такой!» Пошли обедать в столовую, там дали наваристый суп с требухой,- слой жиру на палец - и выдали талоны на «сбой»- кости, с которых срезано мясо. Мать дома сварила из них такой наваристый бульон, что в нём можно было опилки съесть. Я решил, что здесь на мясокомбинате надо удержаться. Жиром этого бульона я смазал вечером ладони, где-то нашлись старые детские пуховые белые перчатки. Я срезал с них пальцы и утром пришёл в белых перчатках работать кувалдой. Весь цех- старики, пацаны, да и девчонки –смеялись надо мной, а некоторые парни подходили и показывали, как надо лупить «вкруговую». Через несколько дней я начал осторожненько бить вкруговую. (Перед тем, пока кузнец перекуривал, - тренировался на пустой наковальне). А потом дело пошло. На мясокомбинате работали в три смены, по 8 часов без выходных - только иногда, если было много работы, то оставляли на две смены подряд, ни о какой оплате сверхурочных не было и речи; говорили: «После войны отгуляем». Уже был 1943 год, прошёл Сталинград; у всех было : «330 тысяч пленных взяли!» О своих потерях не говорили; было только: «Всё для фронта! Всё для победы!» Как бы трудно ни было, никто не роптал, знали, что на фронте в тысячу раз труднее. В тылу жизнь в общем- то наладилась. Транспорт в городе ходил, рабочие хлеб и обед получали на заводе, не надо было стоять в очередях, сводки Информбюро были обнадёживающие: наши войска наступали по всему югу, люди по утрам толпой стояли у репродукторов. А время обеда специально сделали во время дневной передачи фронтовых известий. Подхожу к очереди: «Кто последний?». Пожилой дядька отвечает: «Последний Гитлер, а крайний -я!»
Как- то парни подбили меня стащить в ночную смену консервы из штабеля, подготовленного к отправке. У них была договорённость с охранником, а за ворота они собирались спустить банки с консервами по арыку с водой, проходившему по территории мясокомбината. Им не хватало «человека». Накануне «операции» меня вдруг перевели в другую смену, и мне не пришлось участвовать, а их - поймали. В тот же день в обед был суд. Пришла женщина-судья, привели воришек под охраной. Из рабочих назначили (кто хочет?) секретаря и двух заседателей. Зачитали протокол заседания, спросили обвиняемых: «Так было?» Они согласились. Судья зачитала стандартный приговор: «По указу №….. от 07.08.1941г. за хищение социалистической собственности – 6 лет заключения». Судья ушла, осуждённых увели, а парторг сказал: «Кто согласен с приговором, поднимите руки». Согласны были все. Весь суд длился не более четверти часа и снова – за работу. Сейчас вспоминается фраза из фильма: «Указ 7-8 шьёшь, начальник?» …
Между тем наступила восхитительнейшая азиатская весна. Я как-то после ночной смены решил пройтись по парку мясокомбината, где мы перед самой войной некоторое время играли на танцах. В парке – пусто, а деревья и кусты - цветут, как никогда! Около летней сцены группа пацанов, вроде меня, заспорили друг с другом, собираясь драться. Один - из нашего цеха – говорит, на меня показывая: «Вон Федя-молотобоец идёт, мы его сейчас позовём!». Те и отошли. А действительно, стуча молотом полтора месяца, я втянулся, откормился,- да и домой регулярно носил кости. Совсем хорошо! Живи да живи!





Часть 3. Армия
И тут пришла уже окончательная повестка. Меня прямо с работы вызвали на призывной пункт, очень быстро пропустили через медкомиссию, у меня в кармане были очки (для кино), но я сказал, что на зрение не жалуюсь, и мне даже не предложили смотреть таблицу остроты зрения. Мать после получила за меня расчет и даже какое- то выходное пособие. Я, по военному времени, был годен по всем статьям. Домой уже не отпустили, ночью нас всех, человек 200, пропустили через баню с санобработкой и стрижкой. Я сбросил с себя совершенно негодную одежонку и вышел в солдатском обмундировании. Особенно всем были непривычны ботинки с обмотками. Я был длинный и дохлый (71 кг при 182 см роста!), ноги в ботинках 46 размера и тонкие длинные икры в синих обмотках. Карикатура! Обмотки с непривычки на ходу часто разматывались и тащились за солдатом. Если это было на улице, кто-нибудь кричал: «Эй, служивый, баллон спустил!» Если шли строем, то приходилось выбегать из строя и мотать обмотки. Нашу команду - парней с образованием не ниже 7 классов взяли во Фрунзенское пехотное училище (ФПУ). Была такая установка: всех годных к службе с образованием более 7 классов направлять в военные училища и из них готовить лейтенантов. Младших офицеров на фронте катастрофически не хватало - потери были огромные. В училищах готовили лейтенантов за 6 месяцев.
Меня взяли в армию - 12 мая 1943 года мне было 17 лет и полных 9 классов средней школы. Сформировали роты, взводы; я попал за свой высокий рост в первый взвод, - был третьим или четвертым с правого фланга. В первые же дни нас проверили на пригодность к обучению стрельбе из винтовки. Спросили, кто уже стрелял (многие в школе стреляли из малокалиберки на 50 метров!), пытались ли сдавать на значок «Ворошиловский стрелок». Я однажды в школе в 7 классе стрелял таким образом, причем перед тем мне отец подробнейшим образом объяснил процесс выстрела и показал на пальцах как ровно удерживать мушку, затаивать дыхание и другое. И после его объяснения я выстрелил хорошо, но никакого значка не получил. А теперь в училище каждый ложился и целился из винтовки, на которой был укреплён хитрый прибор с несколькими зеркалами и призмами. Инструктор ложился рядом и видел, глядя сбоку, через этот прибор одновременно и мишень, и мушку, и прорезь прицела, и глаз стрелка. И объяснял нам (на украиньской мове): «Ось я бачу: чи вы хлыбаете хлазом, чи ни. Як що вы хлыбаете хлазом, то стрелить не будэтэ и уходыть от мэнэ!» Я не «хлыбал». Нам дали выстрелить три раза. У меня была небольшая близорукость (0,5 и 0,6) и очки были в кармане,- тогда их было стыдно носить, и я их не показал, но отстрелялся хорошо: мишень большая и всего 100 метров. Из нашего взвода отобрали для начала человек 12 и через пару дней тренировок с учебными патронами и этим прибором (винтовки мы имели с третьего дня службы: учились разбирать, чистить и т.д.) нам дали стрельнуть тремя патронами по мишени «лёжа с упора на 100 метров». Я чётко видел одним глазом прорезь прицела, похуже - мушку, и довольно расплывчато - мишень. Внимательно рассмотрел двумя глазами сначала мишень, хорошенько запомнил её середину, и затем уже прицеливался одним глазом. Выстрелил хорошо, очень кучно, но не точно в середину. Инструктор приложил проволочное кольцо (габарит) к моей мишени,- все пробоины уложились в габарит. Меня одного из взвода оставили на снайперских курсах. Ежедневно с утра мы выбегали к мишеням на стрелковый тренаж: заряжание учебным патроном, прицеливание и спуск курка. Это было перед физзарядкой. Потом ещё тренировка «всухомятку» и через день стрельба. Патроны были на строгом учёте, каждую стреляную гильзу надо было сдавать. Инструктор водил нас на заводское стрельбище патронного завода №60, где со станка отстреливают патроны из каждой новой партии. Там он добывал для нас «левые» патроны и мы их отстреливали. Наша группа довольно быстро уменьшилась наполовину: после каждой стрельбы кого-нибудь отсеивали. За какие – то 2-3 недели мы отстреляли 11 упражнений, в том числе - по снижающемуся самолёту и по парашютисту с упреждением, выносом точки прицеливания и т.д. Эти мишени ползли по наклонной проволоке, а мы стреляли. Не знаю, кто был этот инструктор, мы его так и звали «товарищ инструктор», чувствуется, что это был не очень военный человек. Он не придирался к нам, если мы плохо шагали в строю, только торопил, когда мы шли полубегом на заводское стрельбище, он был не очень грамотный, но своё дело знал и объяснять умел весьма толково, хоть и по-украински. Еще он стал приучать нас к «тэрпэливосты»: притащил старый разбитый чайник и бутылку. Бутылку ставили на землю, а чайник каждый «стрелкач» в руке поднимал выше головы и должен был налить бутылку, не разлив ни капли. Нашу команду называли «стрелкачи» и мне в Красноармейскую книжку записали «Отличный стрелок». В армии в пехоте в каждом взводе полагается такой «стрелкач» при командире взвода. Обычно это был ефрейтор. Я вначале каждый раз, но всё с большим трудом выполнял норматив, особенно, когда стали стрелять с ограничением времени: я должен был предварительно рассмотреть мишень обоими глазами.
Но когда нам дали настоящие снайперские винтовки с оптическим прицелом- с шестикратным увеличением и диоптрийной подгонкой по глазам, я воспрянул, всё стал чётко видеть и очень прилично стрелять.
Снайперская винтовка отличалась только изогнутой рукояткой затвора (из-за оптического прицела), поэтому она заряжалась не обоймой из пяти патронов, а по одному патрону. И уж конечно, у неё был отменный ствол, эти винтовки на заводе – изготовителе отбирали одну из многих при отстреле со станка. Моя винтовка №МН-1520 была очень хорошей, давала большую кучность и маленькую отдачу, хотя наружная обработка была очень грубой, как у всего оружия военного времени.
5 июня мы приняли Присягу, продолжая жить в своих взводах и ротах и только на стрелковые занятия уходили в тир или на стрельбище. На зачете мы стреляли по спускающемуся парашютисту на проволоке, по самолету Фокке-Вульф - с упреждением на 1,5 корпуса, Мессершмиту- на корпус, Юнкерсу –на половину корпуса с учетом расстояния. Нужно попасть с 3-4 патронов по любой цели. Так же стреляли и по двигающейся наземной цели.

Снайпером я не стал
Снайпер – сверхметкий стрелок

Однажды в начале июня нас вдруг собрали вместе в отдельную комнату в другой казарме, выдали сухой паёк и под командой какого-то старшины отвели на станцию Пишпек, где уже грузилась какая-то воинская часть- маршевый батальон, прошедший обучение в запасном полку. Нас раздали по ротам (в каждую по 3-4 человека) и примерно через час эшелон отправился. Меня уже на ходу, в товарных теплушках познакомили с командиром отделения и взвода, а командир роты на остановке сам пришёл к нам в вагон: «Кто тут у меня снайпер?» Я так и ехал со своей №МН-1520, она была без штыка, с прицелом в чехле, я поставил её крайней в пирамиду в вагоне и привязал шпагатиком, чтобы не упала. (Очень берёг: она была записана в моей красноармейской книжке и мне было сказано: «Головой отвечаешь»). Ехали очень быстро около недели в теплушках, почти без остановок, все понимали, что на фронт. В дверях была перекладина и дневальный, можно сидеть ногами наружу. В кино я видел, что по крышам бегают на ходу. Вверху были узкие окна, достаточные для пролезания. Как спортсмен-физкультурник я свободно вылез на крышу. Было лето, солнечно и тепло. Попробовал ходить, оказалось - нормально, пробежался по составу, за мной появились до десятка смельчаков. А ночью наблюдали небо с пролетающими самолетами, лучами прожекторов, цветные трассы огня с земли. Кормили за всю дорогу по настоящему раза три, не более, в остальном дневальные и выделенные по вагону приносили кипяток и мы ели сухари из сухого пайка. На остановках – от вагона никуда, «до ветру» где-нибудь тут-же, рядом. Ехали по югу России, степь уже выгорела. Вдруг среди дня, при ярком и жарком солнце паровоз стал давать частые короткие гудки, - сигнал «воздух». Эшелон резко затормозил, все попадали друг на друга. Перед нами оказался полустанок с несколькими санитарными эшелонами на разных путях. Мы чуть на них не налетели. По команде «Тревога! Воздух!» все похватали свои мешки и винтовки и побежали в степь подальше от вагонов. Немецкие самолёты (штук 7-8) уже шли на малой высоте вдоль эшелонов, бросали бомбы, сериями, сразу по несколько штук, потом стали стрелять из пулемётов. Я попал в такое первый раз,- только в кино видел. А тут –ровная сухая степь, я, насколько мог, прижался к земле носом в сухую траву,- страх невероятный, ужасно, каждый взрыв, как по тебе. Лежишь, землю грызешь, когда же это кончится? (А было-то, может быть, несколько минут). Когда у них кончились бомбы, они спустились пониже и шли над эшелоном, стреляя из пулемётов. Так хотелось встать и бежать! Я лежал довольно далеко от дороги, немного осмелел и перевернулся вверх лицом. Впереди на полустанке дымились разбитые санитарные вагоны. Я поднял винтовку и через оптический прицел посмотрел вверх на самолёты. Было хорошо видно лётчика в шлеме и очках, когда он, накренив самолёт на плавном вираже, смотрел через борт кабины вниз (мне казалось, что именно меня видит!). Я повёл прицелом за ним, и даже упреждение вынес,- но патроны в эшелоне были только у караула. (А то бы, побей меня Бог! Я бы в него попал!) Наш пулемет дал только одну очередь и замолчал. Караул с патронами ни разу не выстрелил. Ужасно было под бомбёжкой, но, когда самолёты улетели, нас направили разбирать разбитые санитарные эшелоны. И тут прилетели наши самолеты. Полетали и улетели. После наших опять прилетели немцы. Такая ситуация повторялась потом многократно и на фронте. Немецкие летчики уклонялись от встречи с нашими, просто своевременно удирали. Вообще для немцев понятие «героизм и самопожертвование» не существовали, их принципами на войне были: рациональность, трезвый расчет, минимум риска…
На полустанке было несколько путей, на них стояли санитарные поезда с огромными красными крестами по белому фону и на крышах и по бокам вагонов. Ожидали, что немцы опять прилетят, и мы стали оттаскивать живых раненых подальше от путей и укладывать в степи, подальше друг от друга. Сёстры в белых халатах, раненые в белье, их при нас стали вытаскивать, - представляю, как хорошо было лётчикам прицеливаться по белым фигурам! Вагоны были разворочены, страшный вид у убитых и их ужасно много. Кого-то из наших, прибежавших помогать, мучительно рвало. Кто-то ахал и всхлипывал, но командиры торопили: «Собирайте живых, отводите и относите подальше от дороги». К вечеру подошёл какой-то товарняк, мы собрали по степи и грузили на него оставшихся раненых. Потом пришёл ремонтный поезд. Разбитые вагоны растащили, дорога заработала, наш эшелон пострадал не очень, разбили всего несколько вагонов. Мы ещё целый день хоронили здесь погибших, целое кладбище построили. Врачей и сестёр (кто в халатах) хоронили отдельно, остальных складывали в братские могилы по 12 человек. С трехкратным залпом хоронили. Местная администрация привезла несколько десятков кустов, посадили на входе и рядком. Все очень торопились. На могилах забили затесанные брёвнышки, вроде кольев (степь же кругом), написали количество (12) и дату. Здесь кипятка не было, была водокачка и мы пили просто воду. Нас построили у эшелона и вдруг стали выкрикивать фамилии с командой «Выйти из строя». Выкликнули меня и ещё человек 50, т. е. всех у кого было образование выше 7 класса. Остальные уехали эшелоном дальше, а нас втиснули в товарняк, который шёл назад, в тыл. Через несколько дней пересадили на станции Луговая, привезли обратно во Фрунзе и вернули в своё училище. Так я съездил первый раз на фронт, перестал быть снайпером, а стал курсантом второй миномётной роты, т. е. будущим офицером-миномётчиком. Проездил туда-сюда дней 10 и вернулся.
Моё первое и главное армейское ощущение - обеспеченность едой. Начиная с 1939 года еда стала главной проблемой. Практически вся страна жила впроголодь. Сравните довоенную киносьёмку, например ансамбля Александрова с теперешней: там - худощавые стройные парни, теперь – грузные мордастые, -точнее толстомордые- мужчины, на которых трудно натянуть армейскую форму. С началом войны главной заботой стало питание. В институте и техникуме нас кормили раз в день, на заводе-тоже, остальное-промышляй сам, как удастся. В армии же (в училище) –все три раза, да ещё обед из трёх блюд. Несмотря на любое питание, постоянное чувство голода сопровождало меня ещё лет 10 после окончания войны: у меня всё это время была зверская прожорливость. Воинские отношения, жёсткий распорядок дня, 12 часов занятий по расписанию без выходных, дисциплина военного времени (а это совсем не то, что армейская дисциплина мирного времени!), - всё это окупалось обеспеченностью питанием. Что бы солдат ни делал: нёс службу, был в отпуске, или отбывал наказание,- он всегда должен быть накормлен по соответствующей норме, причем (по уставу) с перерывом между дневными приёмами пищи не более 6 часов.
В ФПУ было 5 батальонов по 3-4 роты, 3 батальона - стрелковые, один -пулемётный (4 роты) и один-миномётный, - тоже 4 роты по 120-130 человек каждая. Два стрелковых батальона располагались в школах, а три (в том числе пулемётный и миномётный, штаб и др. службы)- на основной территории, вдоль улицы Логвиненко. Когда моя мать пришла ко мне первый раз (тогда меня вызвали на проходную), то показала на казармы из самана: «В них жил твой отец, это был лагерь военнопленных, они сами построили эти казармы». Теперь в одной из них располагался наш батальон. Нам в первый день выдали тюфяки, которые мы сами набили сеном на конюшне, разбили по росту на взводы,- я, как самый длинный попал в первый взвод,- и разместили на двухъярусных железных койках. На второй день выдали винтовки, противогазы, лопатки, шинели и стали учить «тому, что надо на войне» (курс молодого бойца). Через месяц занятий приняли письменно присягу (ранее принимали устно), с оружием и боевыми патронами.
Для меня особенно тяжёл был распорядок дня: я везде опаздывал, особенно на построения. Ходить разрешалось только строем, «одиночный рядовой военнослужащий передвигается бегом или строевым шагом!». Каждый, кто последним становился в строй после команды «Становись», подлежал наказанию. Я по своему росту стоял на правом фланге, и моё опоздание всегда замечали. Получал наряд вне очереди, типа уборки территории перед казармой, мытья полов, - и всё это во время дневного или ночного отдыха. Поэтому я всегда хотел спать, где сяду, там и сплю. Туалет мы не убирали, для этого были наёмные рабочие-ассенизаторы. В запасных полках солдаты в то время тоже не убирали туалеты. Подъём утром был в 5 часов, физзарядка и 2 часа занятий, завтрак в 8 часов, ещё 5 часов занятий, обед в 2 часа и дневной сон 1,5 часа, ещё 2-3 часа занятий, ужин в 8 часов вечера, чистка оружия, при свободном вечере - самоподготовка (изучение Боевого Устава Пехоты - БУП-42), вечерняя поверка и отбой в 23 часа. Занятия шли 12 часов в день. И все это – в средней Азии, при азиатской жаре. Вечерняя поверка длилась 30 минут, это была перекличка, которую проводил старшина, объявления с поощрениями и наказаниями, наряды на завтра и т.д. Затем старшина командовал: «Рота, смирно» и «Гимн», прикладывал руку к головному убору, поворачивался «кругом» и мы все пели «Интернационал», после чего 10-15 минут прогулка строем с песней. Такой порядок был во всей армии и на флоте. Везде, где стояла воинская часть, вечером раздавалось стройное и громкое пение. В каждой роте были запевалы, они ценились и их отличали. Иногда в роту приходил баянист разучивать песни - об этом заботился замполит. В нашей роте запевалой был Яшка Симин, иногда запевал и мой командир отделения Витька Россов. Посреди территории училища был громадный плац. Он был между нашими казармами с одной стороны и столовой с туалетом- с другой. Ужасно было бежать ночью в туалет: чтобы пристроиться где-нибудь, - не могло быть и мысли, за этим строго следил наряд из дневального и дежурных. Пойманный «по этому делу» тут же выставлялся на плацу в квадрате метр на метр и должен был поймать себе «смену»-другого такого же нарушителя, иначе его через час отпускали с нарядом вне очереди. Обедали мы в столовой за столом отделением по 12 человек. Раза два стащили по бачку с кашей и борщом. Однажды стащили только бачок чаю без сахара и распили его всем отделением. После этого чаю «от пуза» в своих огромных ботинках на босу ногу в трусах и майке я бежал лунной ночью через плац в туалет, а это 200 м. От нетерпения стал на ходу разбрызгивать «с рассеиванием по фронту». Меня догнал дежурный по роте старший сержант Кравченко (он был после ранения), заглянул в лицо, крикнул: «Гади!» Мне пришлось начертить квадрат метр на метр и стоять в нём в ожидании «смены». Очень скоро я поймал Вовку Колесникова из нашего-же отделения. Утром каждый доложил дежурному, кого сменил. Получилось 12 человек, причем все -из нашего отделения вместе с командиром В. Россовым. Это уже было «ЧП», и дежурный при приходе командира роты рапортовал ему о происшествии. Командир роты, старший лейтенант Мартынюк, приказал старшине: «Построить всех». Построили роту в две шеренги, перед ней –нас 12 человек. Старшина скомандовал: «Смирно» и доложил: «Товарищ старший лейтенант, ссыкуны построены». Командир роты, - он всегда говорил очень чётко, на хорошем русском языке, - перешёл на украинский и дал каждому лестную характеристику: «Белокобыленко, так вин и тэпэрь не можэ прямо стояты, хылытся» и т.д. Я стоял с другого края, у него не осталось для меня ничего и он произнес: «Ну, а Гади-просто гадкий чоловик!»- и ушёл, не дав команды «Вольно». Мы стояли смирно, пока он не скрылся за санчастью.
Курс учёбы в училище (наверное – и в большинстве пехотных училищ) состоял из этапов: курс рядового бойца, командира отделения, командира взвода и очень коротко - командира роты. Продолжительность зависела от длительности программы. Вся программа была до нас, т.е. до 1943-44 гг. рассчитана на 6 месяцев. Выпускали командиров взводов в звании лейтенанта. Нас же учили дольше и выпустили в звании младших лейтенантов. Рядовой должен был, кроме шагистики и тактики, отстреляться хотя бы один раз тремя патронами на 100 метров и уметь составить «боевую документацию» - стрелковую карточку, где отмечена собственная точка, 2-3 ориентира перед собой и расстояние до них (сам измерил на глаз). В конце этапа командира отделения курсант должен был уметь подавать команды отделению, показать на местности передний край противника, и составить схемку с обозначением окопа своего отделения с привязкой к какому-нибудь местному предмету (дерево, высотка, овраг, ручей и т.п.), переднего края противника. Отдельно – схему ориентиров с расстояниями до них и сигналами вызова огня. У командира взвода - уже были обязанности посложнее: он должен был уметь отдать «боевой приказ» (пункты его заучивались наизусть), показать командирам отделений на местности и на схеме расположение противника, указать возможные цели, танкоопасные направления и т.д. Особенно много занимались тактикой и физической подготовкой. На тактике учили перебежкам и переползанию, атаковать (взводом или ротой), отходить по отделениям. При плохом выполнении команды, например, «перебежка», командир возвращал нас: «Плохо, назад, ещё раз», -да по нескольку раз. Особенно трудно было с переползанием и перебежками по пашне. Иногда недовольный командир командовал: «Газы» и дальше всё занятие проходило в противогазах. Домой на обед возвращались обязательно с песней, и если командиру не нравилось, как мы усталые и голодные шагаем: «Так чёрт с неволи шёл!», или пели недружно или невесело, то он становился вперед: «За мной, бегом, марш». А помкомвзвода подгонял сзади и засекал отстающих. Командовал нашим взводом лейтенант Косицын, помкомвзвода был старший сержант Хоменко. А когда совсем не пели, подавалась команда «На месте» и мы топтались, глотая голодные слюни и говорили друг другу: «Ну, давай, ребята, запевай». Долго топтаться было нельзя: опоздать на обед - значит нарушить распорядок дня, поэтому подавалась команда «Газы» и домой возвращались без песни, зато в противогазах. После, уже на фронте, я задним числом проникся уважением к тем командирам, спасибо им: они натренировали нас в первую очередь беречь себя и своих будущих солдат, быть терпеливыми в трудностях, уметь маскироваться и укрываться на открытой местности, ползать и не стесняться падать при обстреле и бомбежке. Народ у нас был с образованием, некоторые были непрочь порассуждать насчет порядков и беспорядков. Командир роты старший лейтенант Мартынюк и взвода лейтенант Косицын не раз говорили перед строем: «Сильно умные, я вас сначала дураками сделаю, а потом солдатами!» Делали, и получалось. Физическая подготовка, кроме утренней зарядки, на которой надо было кроме «руки вверх-вниз» пробежать вокруг плаца несколько раз (около километра), включала гимнастику (через день): турник, брусья прыжки через коня в длину. А ещё был штыковой бой и штурмгородок. Здесь командовал физрук в чине старшего лейтенанта, это был настоящий спортсмен. Нас он именовал не иначе как доходягами и покрикивал: «Ну, ты, жопа с кисточкой, ты можешь шевелиться?», или: «Что ты ползёшь, как клоп беременный!». Штурмовой городок состоял из целого ряда препятствий: переползание под колючей проволокой на высоте 0,5 метра на расстояние 25-30 метров, забор высотой 2 метра, горка с прыжком с высоты 2 метра, бег по кочкам,- между ними вода, бег по траншее и через окопы и в конце - ряд чучел, которые надо поразить штыком и прикладом, и наконец, принять положение «к бою» т.е. прицелиться и вести огонь лёжа (отдыхиваться). Вся дистанция штурмгородка была 400 метров- он был расположен на пустыре вдоль железной дороги. Были и классные занятия: топография, частично-химическая служба, уставы, политзанятия и др. Некоторые классные занятия проводились на улице, где-нибудь на лужайке. Все занятия, где не надо было записывать, для меня были сплошным сном. Я мог спать стоя, вообще спать и есть я хотел всегда (да и не только я). Когда командир командовал мне: «Гади! Повторите, что я сказал»- я вскакивал и всегда чётко повторял и получал: «То-то. Садитесь и не спите» или: «Постойте, а то вы всё спите». Недаром у нас все мысли вертелись вокруг сна и еды:

Взошла луна - она бледна, Замолкли звуки долгожданного отбоя. Дневальный спит, чуть-чуть храпит, Ему мерещится капуста на второе.

Это сочинил Вовочка Гутерман- здоровенный еврей из Киева
Утром по команде «подъём» надо было встать в строй за 3 минуты. Мы надевали брюки и ботинки, обмотки в руки, и мотали обмотки уже в строю. После трёх минут старшина командовал: «Дневальный, закрыть дверь» и кто не выскочил - будет ночью мыть полы или подметать возле казармы. После команды «Подъём, тревога!» надо было «в полном боевом» (винтовка, каска, лопатка, противогаз, котелок, фляжка, скатка) и полностью одетым стоять в строю через 5 минут. Однажды по тревоге ночью у нас был марш-бросок до стрельбища, где на рассвете надо было стрелять. Подбегая к стрельбищу (это под горами) я заметил, что мне по низу что-то холодит, глянул: я в гимнастерке и кальсоны без штанов подпоясаны. Всё по форме и обмотки поверх кальсон (была поздняя осень: летом - были трусы и майки). Я на ходу раскатал скатку, надел шинель в рукава. Помкомвзвода: «Кто разрешил?» Только тут весь взвод увидел, что я в кальсонах. Вот было смеху!
В городе часто патрулировали вместе с милицией, окружали развалины и проверяли все закоулки, устраивали облавы на рынке, все искали дезертиров: стояли в охранениях на пожарах. Ночами разгружали американский порох на патронном заводе.
При хозвзводе был эскадрон лошадей, минометчикам полагалось уметь работать на конной тяге (запрягать и управлять). Мне нравилось дежурить на конюшне, можно было поесть овса. Только к лошади нельзя подходить сзади. Если лошадь начинает косить глазом и прижимать к стенке, нужно успеть поднырнуть под неё, на другую сторону, иначе раздавит. По сигналу тревоги (трубой) лошадь выскакивала из стойла сама, ломая калитку и становилась в строй без упряжи, если коновод опаздывал вывести ее. Чистка лошадей – каждое утро: на одну руку надеваешь на ремне скребницу, на другую – щетку и охаживаешь коня по всей поверхности, попеременно обеими руками: скребница – щетка, и т.д. Командовал этой процедурой пожилой кавалерист (ходил в шинели до земли и тренькал шпорами); перед концом командовал: «заканчивай чистку, замыть копыта, протереть восьмерки!» («восьмерка» - это все, что под хвостом у лошади, - для этого чистая сухая тряпка)
Если о занятиях «с выходом», т.е. на сутки, было известно заранее, то увеличивалось число записавшихся больных. Вечером дневальный отводил всех с «Книгой больных» на прием в санчасть. Здесь, на подходе к санчасти, обычно сидел на белой табуретке наш комроты, совал каждому в нос ватку с нашатырным спиртом: «Ну, как, уже не болит голова? Дневальный, вычеркните его из «Книги больных!» Занятия «с выходом» или «отрядные учения» проводились для «полевой выучки». Полагалось не менее 30% всех полевых занятий проводить в ночное время. Иногда на марше делали среди ночи привал, тогда подъезжала кухня, каждый в котелок получал смесь первого и второго, а чай -во флягу. При этом требовалась полнейшая маскировка - никакого огня и шума. Мне во всей этой учебе сильно помогли занятия гимнастикой в школьные годы, а ещё ходьба по жаре на пруды купаться, всё- таки я был довольно крепкий, хоть и худой и длинный. Третий взвод нашей роты, из самых низкорослых, прозвали «пеккеля». В нём было два брата-еврейчика по фамилии Пеккель (ребята из Киева). Они ухитрились на отрядных учениях при температуре +4 градуса обморозить ноги (по-настоящему обморозили!).
На первом этапе, мы-миномётчики, занимались в основном стрелковой, огневой и тактической подготовкой, а на втором и третьем - миномётным делом (изучали миномёты: ротный калибром 50 мм и основной для пехоты – батальонный, калибром 82 мм). Изучали и пулемёты: ручной РПД (Дегтярёва) и станковый «Максим». Позже уже на фронте я имел возможность сравнить наши пулеметы с немецкими: те были намного лучше: РПД требовал постоянного ухода и смазки (каждые сутки с проверкой стрельбой), его диск с 51 патронами от малейшего перекоса переставал подавать патроны. Станковый «Максим», с водяным охлаждением, требовал помощника, который следил за подачей патронов из брезентовой ленты. Удобен был точной и длительной стрельбой без отдачи. Заклинивание у него происходило чаще всего из-за износа ленты. Тяжелый был: один только станок весил 32 кг, он вместе с рамой надевался на плечи, и чтобы он не очень давил, подкладывали шинельную скатку. В строю всех, кто нес на себе тяжелое оружие: пулеметы, минометы и т.д., - ставили в голову колонны, и на ходу менялись, совершенно не останавливаясь, в том числе и на бегу.
В конце июля 1943 года совершенно для нас неожиданно училище в какие-то два дня сократили вдвое. Половину училища отправили на фронт; из 5 батальонов по 400-500 человек осталось 3 батальона по 3-4 роты. Три стрелковых батальона отправили в полном составе, даже часть офицеров (постоянный состав училища). За один день обмундировали во всё новое, кроме шинелей, выдали сухой паёк, на другой день построили на плацу. Заиграл оркестр и «Шагом марш!» Наш миномётный батальон сократили выборочно: первую роту, где был Игорь, отправили полностью (они были близки к выпуску), а в нашей - отсеяли примерно треть - тех, кто был на не очень хорошем счету. Я не был на хорошем счету и тоже подлежал отправке по всем статьям, но буквально за несколько дней до того я натёр ногу (левую, средний палец) своими огромными хлюпающими при ходьбе ботинками. Ботинки мы в обязательном порядке смазывали «рыбьим жиром», точнее отходами от его производства - жутко воняющей ворванью. Иначе кожа ботинок деревенела и их было не надеть. Рыбий жир стоял в жестянке из - под патронов у каждого входа в казарму. Грязь из пропитанных ворванью ботинок попала мне в рану и за одну ночь произошло заражение. Возникла здоровенная опухоль, я стал во сне метаться, не в силах проснуться. На утреннее построение не явился, несколько раз меня проверили, наконец, дежурный меня поднял, а ступня уже больше ботинка! В санчасть вели двое под мышки. Я пробыл там неделю, причем сначала врач сильно обеспокоился, но потом обошлось. Беспокоился только особист. Он самолично заявился в санчасть, всё расспрашивал - отчего, да почему: в это время была отправка на фронт, так не членовредительство ли? Но отправка готовилась в полной тайне, а может быть и не готовилась специально: каждая воинская часть в тылу к тому времени (а это 1943 год) была в любое время готова выйти на фронт. Я, стоя у проходной на костылях в нижнем белье, проводил все три батальона, проходивших ротными колоннами мимо меня. Из строя одной роты ко мне выскочил худощавый, востроносый солдатик: «Гади!» Я едва узнал в нём в скатке и с вещмешком своего одноклассника Вовку Ситко, сына директора нашей школы. Это он написал нам в 1939 году в письме из КомиАССР: «Мы не живём, а жалко существуем!» Оказывается, они вернулись во Фрунзе, и теперь он шёл рядовым только что сформированной курсантской бригады. Мы едва успели обняться (один на костылях в нижнем белье, другой в полном походном снаряжении, с шестью подсумками на поясе - 120 патронов), как его окликнули, и он побежал догонять роту. Оказалось, что многие пехотные училища были одновременно сокращены, и сформированные при этом курсантские бригады - все ребята 1925 года рождения-ушли на Курскую Дугу. На само знаменитое Курское сражение они не успели, но участвовали в «развитии успеха»,- наступали, пока не уткнулись в подготовленную немецкую оборону - в начале Белоруссии. Ни о ком из них никаких вестей больше не было.
Когда я вернулся из санчасти в роту, то казарма преобразилась. Стало свободно и светло, теперь одноэтажные койки не заслоняли окна (до того были двухэтажные койки). Рядом с ружейной пирамидой появился невиданный 120 - мм полковой миномёт,- он казался огромным после 82 мм батальонных миномётов, которые мы начали изучать и запросто таскали на плечах. Нашего старшину (он был староват для нас!) тоже отправили, и теперь вместо него стал молодой, после ранения «курсант-старшина» Александров. Появилось и весьма радикальное изменение: вместо 6-месячной программы нас перевели на 10- месячную, добавив много часов на теоретические занятия: по топографии, инженерному делу, химической службе, гимнастике на снарядах и особенно - по артиллерии. До того пехотные миномётчики практически не умели стрелять с закрытых огневых позиций, командиры часто ничего не смыслили в «угломерах-прицелах». Недаром миномётчиков называли «самоварниками» и дразнили: «Прицел пять, по своим опять!» Тогда как миномёт - уникальнейшее оружие: в первые годы войны наша пехота в обороне наибольшие потери несла именно от огня немецких миномётов. Мина падает отвесно, в окоп или лощину, через гору или в овраг. Она не углубляется в землю, а разрывается на поверхности, т.к. у неё очень чуткий взрыватель, а её осколки буквально «бреют землю» и от них не скроешься. Миномёт сам по себе по сравнению с артиллерийским орудием во много раз легче. 120 мм миномёт весит 450 кг и его тянет небольшой грузовик на 1,5 тн, а равноценная по калибру 122 мм гаубица -3,5 тонны.
Мы всё-таки были пехотинцами и изучали и практически тренировались на 82 мм батальонных миномётах, которые носят в разобранном виде на руках. 120 мм полковой миномёт стоял у нас в казарме, для него даже не было «колёсного хода» и его не вывозили из казармы. Однако лично я получил некоторые познания по его устройству, т.к. за многие мои провинности этот миномёт был закреплен за мной для чистки и ухода, я поинтересовался устройством его прицела, разбирал и собирал стреляющий механизм и это помогло мне решиться пойти на фронте в артиллерийский миномётный полк, хотя большинство наших выпускников пошли в «батальонники».
Парадокс с переходом на 10-месячную программу был в том, что окончившие ранее училище по 6- месячной программе выпускались лейтенантами, а мы, окончившие по 10-месячной - младшими лейтенантами.
В училище мы были до конца марта 1944 г., затем нас направили на месяц на стажировку под Алма-Ату, в запасной полк, помощниками командиров взводов. Командиром взвода, где я был помкомвзводом, был лейтенант Кузнецов. На подготовку здесь маршевых рот и батальонов уходило 2-3 месяца в 1944 г., а в начале войны - 2-3 недели и на фронт. Тогда говорили: «Самое главное, чтобы командиры отделений запомнили солдат в лицо». В запасном полку мы поняли, что училище по сравнению с запасным полком было раем земным. Здесь кормили по третьей (тыловой) норме. Занятия были больше 12 часов в сутки. При возвращении вечером с учебного поля солдаты на ходу падали и некоторых приходилось вести под руки. Но перед входом на территорию полка мы останавливали взвод, приводили в порядок и с песней вступали на территорию полка, иначе дежурный по полку перед входом в столовую командовал: «Это что за бардак? Так черт с неволи шёл, ну-ка, три круга по плацу!». Только после этого разрешал заходить в столовую. Нас, курсантов-командиров кормили в той же столовой за отдельным столом. К 1 мая мы прочесывали Алма-Ату раза два в поисках дезертиров. На 2-3 мая давались увольнения в город. Я сходил на концерт Утесова. Утесов начинал концерт, поминая всех ушедших на фронт музыкантов: «А где Ваня?». Ему весь оркестр хором отвечал: «Бьет фашистов». Далее шли песни: «Бей фашистов прямою наводкой…», «С одесского кичмана бежали два уркана…», «Сидели мы на крыше, а может быть и выше…» и др. Выходит старый еврей и поет о том, как он сшил Гитлеру саван. «Покрой хорош и сшито ловко. Все впору, все пришлось как раз. Лежи, лежи фашист в моей обновке. И вспоминай о нас». Во втором отделении Утесов выходит на сцену с бубликами на шее, колбасой в авоське и молчит. Из публики: «Давай, звук». Утесов: «А вы что молчите? Я молчу потому, что у меня все есть». После этого выступления его где-то прихватили.
В баню мы ходили ночью в город. Когда не хватало воды, то брали ее в арыках. Жили солдаты в больших ротных землянках. Вся рота (120-140 человек) спала по бокам прохода на еловом лапнике, покрытом довольно изношенными байковыми одеялами. Укрывались солдаты шинелью. В обоих концах землянки находились печки из железных бочек. Топил и следил за ними дневальный. В Алма - Ате в марте – апреле бывают морозы ночью до 10 градусов. Мы, курсанты-стажеры, жили в этих же землянках вместе со старшиной роты у входа. Постоянные офицеры жили и кормились отдельно. При нас в соседней роте ночью произошел пожар (видимо дневальный заснул). Мы утром помогали выносить обгорелые трупы из землянки.
Мне для стажировки достался взвод 82 мм минометов. Большинство солдат оказалось с Кубани 1925-26 гг. рождения. Это были весёлые, очень расторопные, среднего роста, круглоголовые и довольно крепкие по сравнению с нами - «фитилями» ребята. Они пели кубанские казачьи песни, под которые я не представлял, как можно шагать в строю. Например:
«Ой, да, вспомним братцы, мы кубанцы Двадцать перво сентября Как дрались с фашистом. - Командир наш парень бравый Был всё время впереди Получил большую рану от фашистов От фашистов на груди…

Мои солдаты с удовольствием занимались с миномётами огневой службой; с марша сбрасывали с себя части миномета и собирали его за полминуты. Батальонный миномет состоит из трёх частей весом по 20-22 кг (ствол, двунога - лафет и плита). При смене огневой позиции по команде «Отбой, вперед, марш» разбирали миномет, взваливали на себя, подносчики хватали лотки с минами (по 4 мины в лотке, каждая по 3 кг) и расчет мчался вперед на другую позицию метров за 500-600 м до команды «Стой, к бою» и через минуту был готов открыть огонь. На зачетных занятиях перед отправкой на фронт ребята –минометчики при смене позиции бежали по пашне и замедлили ход. Командующий зачетом сказал: «Плохо, назад, ещё раз». Он подозвал меня к себе, а я заметил ему, что люди измучены, сил нет, жратва дрянная, а он выдал: «Вот как вы учите солдат, демократ несчастный!». Я на всю жизнь запомнил этих прекрасных расторопных парней, очень хотел вместе с ними идти на фронт, но их отправили с другими офицерами, а нас в начале мая вернули в училище, где нам дали звание «младший лейтенант», полностью сменили обмундирование (офицерская серо-голубая шинель и кирзовые сапоги) и в конце мая отправили на фронт.


Первое офицерское фото
Первый взвод 2-ой минометной роты Фрунзенского
пехотного училища, перед отправкой на фронт
(конец мая 1944г.)


Мы погрузились в товарняк и отбыли на фронт, при этом я как сейчас помню раннее азиатское весеннее утро. Мы идем на станцию Пишпек ротными колоннами. По бокам улицы рядами стоят знаменитые азиатские пирамидальные тополя, а под ними сплошной шпалерой провожающие нас люди из города и деревень, это было в 5 часов утра. Был большой выпуск (3 батальона- это 12-15 рот, примерно 1500 человек). Далеко впереди оркестр играл известный немецкий марш «Alte Kameraden» («Старые друзья») Курта Тайке. Капельмейстер училища в чине майора был дундуковатый мужик. Познакомившись с его оркестром, я решил близко не подходить к нему. А ведь мог войти в состав оркестра и не быть отправлен на фронт. Однажды на торжественной вечерней поверке оркестр совсем развалился и зам. Начальника училища по строевой части подполковник Лаский громко заорал «Товарищ майор Капельдудка, если вы будете так жалко играть, то распрощаетесь с танго и фокстротами в городском саду».
А теперь, невзирая на оркестр, мы пели на другой, размеренный пехотный мотив (не по Блантеру, известному ныне):

До свиданья, города и хаты Нас дорога дальняя зовет Молодые смелые ребята На заре уходим мы в поход.

На заре, девчата, выходите, Комсомольский провожать отряд. Вы по нас, девчата, не грустите. Мы придем с победою назад.

Наш запевала-тенор Яша Симин выставив огромный еврейский нос и кадык, запевал, а мы дружно подхватывали. Он вместо «придем» пел «вернём», мы ему указывали, он соглашался, а когда запевал,- а пел он самозабвенно, - все забывал и опять пел по-своему, неправильно. Мы шли той же дорогой, что три года назад панфиловцы. Ни мы, ни они не знали, куда попадём. Панфиловцы отстояли Москву, а мы потом брали Берлин. Я потом уже на фронте встретился однажды с запевалой Яковом Симиным после Львова около Стрыя (речка и городок около Карпат). Мы на машинах с минометами на прицепе ехали по шоссе, а по целине за кюветом нас обгоняла колонна танков. Обе колонны приостановились. На броне танка сидел танковый десант и меня оттуда окликнули. Спрыгнул и подбежал Яша Симин, вскочил на борт моей машины. Шинель у него была обрезана выше колен: легче бегать и не биться на танке. Он с некоторой мальчишеской завистью: «Так ты в артиллерии?» Но тут же справился с собой: «А я- в танковом десанте». И закончил с гордостью: «Где танки, там и победа!». Спрыгнул с моей машины и легко взбежал на танк, танк фыркнул и помчался по целине. Это было утром. Через несколько часов эти танкисты наткнулись на немецкую оборону. Танки, разворачиваясь в боевой порядок, выскочили на взлобок и попали прямо под обстрел. Оранжевые струи крупнокалиберных пулеметов скрестились на башнях и вмиг смели весь десант. Погиб и наш запевала Яша Симин.
По пути на фронт мы научились бегать по крышам вагонов, вылезая через окно. Вид сверху был необыкновенный. На Украине ночью было видно, как красиво обстреливали самолет. Мы даже устраивали соревнования с бегом из конца в конец по крышам. В этот раз поезд шёл быстрее. В дороге я сблизился с более старшими товарищами. Среди нас было несколько переростков - Виктор Андреевич Батынский - главный бухгалтер орехового лесхоза в Киргизии, бывший следователь Швец и спортсмен - гимнаст Загоскин. Им было лет по 30-35, а нам по 18.
В Жмеринке, освобожденной две недели назад, эшелон остановился, и мы побежали на богатейший по тем временам базар с самой разной украинской жратвой. Деньги здесь ничего не стоили и мы меняли нашу военную одежду на еду. Проходивший мужик предложил мне поменять мою красивую офицерскую шинель на его большую солдатскую. Получив впридачу какие-то «хожалые» здесь деньги, мы с В.А. Батынским купили на них у тёток головки мака, хлеба и кислого молока. В вагоне семена мака отделили от коробочек. С паровоза нацедили кипятку и заварили в нем маковые коробочки.
Наелись хлеба со сладким маковым чаем, уснули и проспали под нарами до самой разгрузки – около станции Подволочиск. А после мака так есть хочется! Там стоял 30 -й ОПРОС (Отдельный полк резерва офицерского состава) 1-го Украинского фронта. В нём ждали своего часа «старики» - офицеры из госпиталей после ранения, и мы-юнцы. С этим резервным полком тут же переехали в бывший немецкий военный городок, около Дэмбицы,- в этом городке (точнее – лагере) формировалась в 1941 г. 6-я армия Паулюса, дошедшая затем до Волги и разгромленная под Сталинградом. Здесь были сборные щитовые дома-бараки по одному на роту солдат с двухэтажными нарами, заваленные кучами соломы, вытряхнутой из матрацев (сами матрасы немецкие солдаты взяли с собой), аккуратными уборными на два «очка», «Nur fur Offz.» (только для офицеров) и солдатскими сортирами-носилками,- совсем как они описаны у Э.-М.Ремарка. Ряд объектов в этом лагере охранялся, в том числе «домик Паулюса»,- и я успел побывать здесь в наряде - начальником караула - с совершенно незнакомыми мне пехотными солдатами. Через пару дней за нами приехали с фронта «покупатели»,- нас, фрунзенцев- человек 20, - повезли на «Студебеккере» в 25 –й танковый корпус прорыва. Таких танковых корпусов к 1944 году в Красной Армии было 31, причем с 1 по 12 –гвардейские. В каждом корпусе около 5 тыс. человек и большое количество техники.
Было лето, среди великолепной прикарпатской природы, на опушке леса, в котором там и сям скрывались танки и автомашины, из штабной палатки вышел майор, вынес и поставил на цветущей и благоухающей поляне небольшой столик, и мы автоматически построились в две шеренги, а он быстренько распределил нас: большинство миномётчиков пошло в 20-ю мотострелковую бригаду командирами взводов 82-мм миномётов. Майор тут же обратился ко всем: нужны три командира взвоза в полк 120 - мм миномётов. Кто пойдёт? Все замялись: мы изучали только 82-х мм батальонный миномёт - пехотный, а 120 мм- это уже артиллерия. Только я,- поскольку единственный в училище 120 мм миномёт был (в наказание) закреплён для чистки и ухода за мной,- немного изучил его матчасть, но как его разбирают-собирают и тем более перевозят и даже стреляют,- понятия не имел. Всё же я набрался смелости и сделал два шага вперед, а затем стал агитировать других ребят - идти в артиллеристы. Вызвались Гриша Игнатенко и Федя Богданов (оба из третьего взвода нашей миномётной роты) - оба парня из бывших казачьих станиц около Фрунзе. Так мы - трое выпускников Фрунзенского пехотного училища – стали в одночасье артиллеристами.
Дали провожатого, и мы пошли в свой полк в сторону видневшихся невдалеке невысоких (по сравнению с нашими Тянь-Шанскими) Карпатских гор. А вокруг всё благоухало и буйно цвело, сплошь и рядом журчали ручьи и речушки, пели птицы, солнце сияло, и никакой войны,- благодать да и только!
Я попал в 6-ю батарею 459 миномётного Новоград-Волынского ордена Красной Звезды полка. В полку 6 батарей и взвод управления (взвод полка). В каждой батарее - взвод управления (отделение разведки, связи и радио) и два огневых взвода (сначала по три орудия, потом сократили до двух). Меня провели в блиндаж штаба 2-го дивизиона к заместителю командира дивизиона капитану Челебаеву. Мне был устроен приличный экзамен на знание артиллерийского дела. Естественно, что как на экзамене я то, что знал - точно отвечал, а уж чего не знал (чисто артиллерийское),- того не знал. За мною пришел с батареи солдатик маленького роста, шофёр Сарманов. Его звали все «Сарманчик», и он сразу спросил, глядя на меня снизу вверх, «а какого вы года?». И очень обрадовался: «О, теперь нас в батарее будет двое 25-го года». Мы пошли беглым шагом в сторону гор, все время лощинами, а поверху,- перебегая от кустов к кустам. Пришли на огневую: в широком овраге на расстоянии метров 30 друг от друга стояли 4 миномета. Сзади них были построенные на скорую руку «блиндажи» - широкие щели глубиной метра полтора, накрытые ветками и дерном. Ходили там все в полный рост, время от времени проносились поверх оврага снаряды и свистели пули.
Офицеров в нашей батарее в это время остался один комбат –лейтенант Георгий Иванович Родин. Три дня назад был убит «старший на батарее» командир огневого взвода лейтенант Брындин и ранен командир взвода управления лейтенант Федя Варламов. Теперь я стал вторым офицером на батарее. Под моим началом были Михаил Бардин- гвардии сержант помкомвзвода 1 и помкомвзвода 2 старшина Казмерчук. Все 4 тяжелых миномета стояли в боевом положении в окопах. Сзади в укрытии располагалось отделение тяги (шесть машин ГАЗ-АА). Весь народ старше меня, все воевали, многие после ранения.
На фронте первым делом послал матери денежный аттестат, по нему она стала получать мою зарплату и была прикреплена к столовой. Я стал получать и отправлять письма (п.п. 44207Б). Почта работала отменно, быстрее, чем сейчас, даже с Ленинградом была связь. Письмо приходило через две недели.

Карпаты
Когда я прибыл на огневую позицию, то несмотря на незнание матчасти
120 - мм полкового миномёта, довольно быстро освоился,- в значительной степени благодаря сержантам-командирам расчётов: все они, да и все солдаты-огневики были опытными и уже повоевавшими, а некоторые были в армии ещё до войны и хлебнули отступления и всего, что было в первый период. Все сержанты (командиры минометов) были хозяйственными мужиками, у каждого был не только боевой расчёт (5-6 солдат), но и шофер автомобиля (1,5 тонный «колхозный» ГАЗ-АА), своя кухня в виде двух вёдер и сундука для провианта; кто-нибудь из старших солдат был за повара и завхоза,- отвечал за провиант, который получал раз в 5-7 дней на расчет по количеству людей. Я, как едок, числился в первом расчёте и питался вместе со всеми,- в общем, еды хватало: фронтовая норма №1 была не в пример лучше тыловой армейской №3,-по настоящему голодной. Я с благодарностью вспоминаю тех сержантов; они, видя мою молодость, прямо сказать, по-отечески относились ко мне; и мне, например, пришлось их убеждать, чтобы я кормился вместе с расчетом, а не отдельно.
Командирами были (в порядке расположения на ОП-справа-налево: первого орудия –гвардии сержант Михаил Бардин,- мордвин из кадровых, довоенных красноармейцев-пехотинцев, отступавший в 1941 г. из-под Слуцка в Западной Белоруссии,- большой бабник, увлекательно рассказывавший свои «похождения», а выпивши, пел матерные частушки, так, что вся батарея хохотала. Он прибыл в миномётчики после ранения из гвардейской части, ему оставили гвардейское звание и двойной оклад (наша часть не была гвардейской). Утром 1 мая 1945 г. под Берлином я отправил его с развороченным животом вместе другими ранеными в тыл… А наводчиком у него был огромный и чёрный дагестанец- Рамазан Насиров («Станция Огни Закаспийской жел. дор.»- такой адрес надписывал я ему на его письма домой) с виду страшный, невероятно добродушный и хлебосольный кавказец: если он где-то что-то доставал съестное, - то всегда искал, с кем поделиться.
Командиром второго – был Андрей Бочарников,- очень способный и рассудительный человек, довольно молодой-лет 25. Сразу после войны демобилизовали «стариков», и он стал старшиной нашей батареи. Командиром третьего миномёта и помкомзвода 2 был старшина Казмерчук (он замещал меня на ОП,- если мне приходилось отлучаться)- высокий, крепкий и очень службистый, - как все украинцы. Говорил грамотно и хорошо по-русски, но когда хотел себя похвалить, то переходил на «украиньску мову»: «Я не хрен собачий, а настоящий хохол». Наводчиком у него был тоже из кадровых, довоенных красноармейцев-пехотинцев, отступавших в 1941 г. где-то из Западной Украины,- мл. сержант Павел Сидоренко- наш батарейный запевала. Он погиб ранним утром 1 мая 1945 г. под Берлином, мы похоронили его в Луккенвальде. Вторым номером (заряжающим) у него был его большой друг- рядовой Михайлов. В ходе войны они где-то оба раздобыли самые новые тогда автоматы Симонова (ППС) и очень этим гордились… Четвёртым расчётом командовал старший сержант Вяткин,- по нашим тогдашним понятиям старик-стариком. После войны он остался на сверхсрочной и стал заведовать солдатской столовой. Наводчиком у него был Филиппов- ему 27 апреля под Лёптеном, к юго-востоку от Берлина, немецкой болванкой оторвало руку выше локтя.
В батарее было 6 автомобилей: 4 как тягачи для миномётов (ГАЗ-АА или «Газики» их все называли «ГАЗ - два раз»), один для взвода управления (трофейный грузовик «Опель-блиц»), и один для подвоза боеприпасов (трофейный грузовик «Форд»), таким образом в отделении тяги было 6 шоферов во главе с командиром отделения по фамилии Мелько,- это был весьма квалифицированный механик (до войны работал механиком в МТС), благодаря ему все ремонтные работы выполнялись на месте своими силами, мы никогда не отдавали машины в ремонтную мастерскую (была такая в тылах полка). Я не знаю, какое звание имел Мелько, видел его всегда в комбинезоне, однако он был у нас в батарее парторгом, имел ещё довоенный партстаж. Командиром дивизиона (4, 5 и 6-я батарии, т.е. 12 стволов) был капитан Иммер, до войны - ученый - агроном, потомок немецких колонистов на Украине.
В первый же день на огневую позицию ко мне пришёл замполит дивизиона капитан Самков (бывший учитель истории) знакомиться со мною и учить меня окопной жизни: «С солдатом разговаривать уважительно. Не ругаться матом (Боже упаси!). По стойке «Смирно» не ставить!». К вечеру командир четвёртого миномета Вяткин показал мне мою щель, перекрытую ветками, застеленную лапником и плащ-палаткой. Принесли котелок с картошкой, американской тушёнкой и хлеб. Второй котелок - с чаем. Мне очень понравились такие «бытовые условия», подумалось: «Так воевать можно».
Запевала Павел Сидоренко очень любил запевать (гордился этим), искал новые песни, записывал текст и запоминал мотив. Из одной пехотной части, оказавшейся по соседству во втором эшелоне, сформированной в 1941 г. из московского ополчения и ставшей гвардейской, он принёс их песню:

Далеки от нас огни кремлевские, А впереди бескрайние смоленские леса -В бой идут полки могучие, гвардейские Идут под Красным знаменем громить врага



Припев:

С нашим знаменем, с нашим Сталиным До конца мы врага разобьем За родимые края, края советские Мы в поход, друзья –товарищи, идем.

Пишут мне: Родные ждем с победою, А девицы- красавицы зовут в родимый дом. Только жаль, что нету времени беседовать, Когда добьем захватчиков, тогда зайдем.
…

Когда мы выходили на отдых-во второй эшелон, то пели эту песню в строю как свою.
К тому времени в стране было налажено производство вооружения, в том числе и танков, и в Красной Армии были не танковые дивизии, а корпуса, - по организации сильно похожие на немецкие: три танковых бригады, четыре артполка (в том числе и наш – миномётный), мотострелковая бригада (до трёх тысяч человек с легким вооружением: минометы 82-х мм, пулеметы и т.д.), разведбат (мотоциклетный), саперный батальон, медсанбат. Наши танковые бригады имели номера 111-я, 162-я, и 175-я, из них две были бригады - средних танков -34-ки, и одна – тяжелая танково – самоходная бригада, она была вооружена танками ИС и 152-мм самоходками (САУ). Мощное соединение! Артполки были: ЗАП (зенитный артполк), ГАП (гаубичный артполк), ИПТАП (истребительный противотанковый полк), МП (минометный полк) (наш) и дивизион РС («катюш»). Каждый корпус имел (по штату) около 180 танков и около 100 орудий в артполках. Кроме корпусов, в армии в 1944 г. было 5 танковых армий примерно по 500 танков в каждой. Это я к тому, что к 1944 году у нас было громадное преимущество над немцами в технике (да и в людях тоже), да и воевать к тому времени уже научились (на весьма горьком опыте), так что мое участие в войне было не таким уж героическим, и все-таки это было трудно, иногда страшно и даже вовсе невыносимо. Кроме того, нас в пехотном училище хорошо учили «тому, что необходимо на войне» и, например, ползать на пузе (пехоту не зря называли пузолазами), укрываться, маскироваться и пр.,т.е. то, что относится к самоспасению, мы умели делать хорошо. Я прибыл на батарею где-то в конце июня – начале июля, шло наступление, мы обходили с юга Львов и двигались на юго-запад в направлении Перемышля и дальше к Карпатам. Под угрозой окружения немцы бросили Львов, много их выходило из лесов и буквально искали, кому сдаваться: выходят на дорогу с белым флагом, руки вверх и «Гитлер капут». Однажды они вышли толпой на дорогу, а мы были на марше взводом (отстали от колонны). Я скомандовал «В ружьё», нас же голыми руками подушат! Подходит с белой тряпкой на палке солдат: «Гитлер капут», спрашивает жестами, куда идти в плен, просит «Папир». Я на бланке из полевой книжки написал: «Пленные фрицы- 70 штук взяты хозяйством Журавлева» и подписал, с датой. Тут же появился офицер, солдаты построились и пошагали в плен весело, только что песни не пели, - в направлении, куда я махнул рукой. Впереди шагал офицер с моей бумагой и солдат с белым флагом.
Однако отступающие сильно сопротивлялись, отходя от рубежа к рубежу, используя очень богатую для обороны местность: реки и речушки, овраги, сильно всхолмленную местность и чудесную растительность.
Так что наше наступление постепенно замедлялось, тылы и снабжение отставали, были потери и в людях и в технике.
Огневики – солдаты и особенно сержанты - были умелые и опытные артиллеристы, многие после ранения попали в минометчики, так что я, имевший о 120-мм минометах самое поверхностное представление, на ходу учился у них. Главное, что так называемую «огневую службу» (придание основного направления по буссоли, построение параллельного веера, подготовка боеприпасов, собственно ведение огня батареей) я знал хорошо, и на огневой позиции командовал во время ведения огня уверенно. По команде «К бою» мы мгновенно занимали огневую позицию (ОП) и через 2-3 минуты расчеты были готовы к ведению огня, затем очень быстро и умело окапывались и маскировались, причем никого не надо было подгонять, - приступали к еде лишь после того, как окопались и замаскировали огневую, выставили охрану с ручными пулеметами и противотанковыми ружьями (ПТР), и каждый командир расчета доложил мне о готовности. Т.е. я прибыл в хорошо обученное и отлаженное боевое подразделение. Спасибо моему предшественнику - лейтенанту Брындину, - вечная ему слава и память.
Мы, миномётчики поддерживали танковые бригады, которые, едва сшибив немцев с одного рубежа обороны, сворачивались в колонны и двигались вперед, как снова разворачивались перед новым рубежом обороны и мы становились «К бою», стреляли и снова сворачивались и догоняли танки – и никаких остановок, любая задержка – это возможность для противника закрепиться. Все выбивались из сил, но настроение было хорошее: наступаем! Особенно было трудно с подвозом боеприпасов и горючего (с питанием как то терпели) и все это на фоне роскошной природы и яркого украинского лета. Все цветет и благоухает – какая тут к черту война! Прошли польскую границу, города Жешув, Соколув, Дембица, Ярослав, свернули строго на юг к Кросно, к Карпатам.
В конце июля меня направили из Карпат на машине с водителем в командировку в только что освобожденный Львов, для сопровождения машины. Без офицера машина конфисковывалась дорожно-комендантской службой. Груз вез старшина, лет 40, деловой, неразговорчивый и хозяйственный. Возможно, груз был для большого начальства, какое – то трофейное барахло, топливо-уголь и пр. Для выезда из фронтовой полосы дали пропуск и командировочные. Во Львове провели ночь, отметился у коменданта, Львов был почти целый, с оставшимися от Австро-Венгрии прекрасным оперным театром, помпезным вокзалом, несколькими кафедральными соборами, везде - буйная растительность. На верху горы «Высокий Замок» стоял одноименный ресторан, существовавший до немцев, при них, а теперь - для советских офицеров. Ресторан был в здании, но места были и на воздухе. Обслуживали официанты-поляки. Главным официантом был бывший хозяин ресторана. Рядом на смотровой площадке в телескоп можно было обозревать окрестности города. (В 80-х годах я вновь посетил эти места, гора была, а от ресторана остались одни развалины). Я предъявил продовольственный аттестат, списали суточный паек, это давало право на обед, я уселся за столиком под открытым небом. Подали великолепный борщ с салом, второе, компот. Поражало вежливо-подобстрастное обхождение, вроде: «Проше ласкового пана-официра». Выпил водки. Как будто никакой войны. Почувствовал себя барином-господином. Вдруг завыли сирены, воздушная тревога, налет. Подбегает сержант: «Прошу в убежище». Я его послал подальше: « Город большой, на все здания бомб не хватит». Я продолжаю обед, налет меня не волнует. После водки и вкусной еды я полностью распатронился; «Я окопный офицер!» Зенитки стреляют. Осколки от их снарядов свистят по деревьям. Сперва налетели немцы, потом наши. Впервые увидел многоэтажный воздушный бой. Бежит, пригибаясь, капитан, требует пройти в убежище. Отвечаю, что я окопный лейтенант, а вы такие-сякие, тыловики, отмахиваюсь: «Вот доем, тогда спущусь». Так и не ушел. Самолеты улетели. Капитан прочел мои документы. «Завтра вам на фронт, а то бы я вас посадил». На обороте написал с печатью «Трое суток ареста». Капитан ушел. Я продолжаю сидеть и разговорился с поляком-хозяином, : «Самая серьезная власть-немецкая - сказал поляк, - он был здесь при австрийцах, русских, немцах, и снова при русских. Немецкие офицеры (серьезные люди!) после обеда в его ресторане отправлялись в бордель, укомплектованный украинскими девчонками. Их,- самых красивых,- сгоняли из соседних деревень и время от времени меняли, причем прежних уничтожали», - такая у них была ротация.
Обратно мы ехали с пустой машиной. По прибытию в полк о моем поведении было уже известно начальству и я был вынужден объясняться, особо не боясь: «Дальше фронта не загонят, меньше взвода не дадут».
Наш корпус ввели в состав 38-й армии генерала К.С. Москаленко, которая получила особую задачу: в Чехословакии словацкое восстание, надо помогать братьям-славянам, мы должны провести через Карпаты Чехословацкий корпус (им еще командовал не Людвиг Свобода, а генерал-лейтенант Я.Кратохвил, оставшийся от буржуазной Чехословакии). Этот корпус был все время где-то возле нас. Когда меня по прибытии на фронт вел на батарею рядовой Сарманов, мы наткнулись на трех убитых, одетых в великолепную форму защитного цвета, в желтых ремнях и ботинках с высокой шнуровкой. «Чехи» - сказал Сарманов, и мы оба с сожалением оглянулись на них: такие шмотки пропадают! Убитые лежали на возвышенности и далеко в стороне от нас. У нас не было времени подойти к ним, да и безопасность не позволяла. А так приличная одежда с убитых снималась: любая тряпка на вес золота, - и это вовсе не считалось мародерством, немецкие шинели шли на портянки, а их сапоги - на пропой полякам.
После успешного взятия Львова и Перемышля у нашего начальства появилось, видимо, «головокружение от успехов», да и сверху подгоняли, и мы без особенной подготовки вслед за танками влетели по хорошей дороге в Карпаты. Начальство планировало пройти горы за 5-7 дней, но мы застряли в них на три месяца. Дорога шла вдоль речки сперва по широкой долине, затем она сузилась до ущелья, горы сдвинулись и стали выше и круче, а когда осталась узкая дорога вдоль речушки, по нашей колонне с разных сторон ударили пушки. Впереди нас шли танки с пехотой на броне, а вплотную за ними, чтобы не отстать (боже, упаси!) – мы, в готовности развернуться к бою, а куда разворачиваться? - и цели не видны и развернуться негде- ущелье. С обеих сторон горы, покрытые невысокими сосенками (местные называют их «смеречками»). Немецкие пушки безнаказанно расстреляли с гор сначала задние танки, потом передние, а у танковых пушек не хватало угла возвышения для ответа. Загорелись передние и задние танки, остальные, разворачиваясь, полезли друг на друга. Пехота спешилась и хватанула мимо нас назад, подгоняемая пулеметами сверху. Мы отцепили минометы, кое-как на руках развернулись назад и двинули по принципу «спасайся, как можешь», наткнулись на следующую колонну танков, которая шла за нами и должна была «развивать успех», те тоже стали разворачиваться и полезли друг на друга. Я где-то потерял комбата: то ли он проскочил по обочине, то ли остался сзади. Мы увидели в стороне расщелину и на ней тропу: можно проехать нашим «Газикам». Я свернул туда, за мной вся батарея. Проехали с полкилометра, дальше тупик и назад уже не развернуться, да и куда? Там уже и другие танки горят! Я скомандовал: «Давайте замаскируем». Сержанты были не против, быстро нарубили сосенок, укрыли машины и минометы, не расцепляя их. И саму тропу завалили сосенками, похватали личное оружие, и кто что мог (наводчики – прицелы), рванули обратно на шоссе. А там уже немцы объезжают горящие наши танки и едут во встречном направлении на танках и колесно-гусеничных вездеходах. Мы побежали вдоль шоссе по склону гор, прячась в соснячке, продираясь через лес, благо он был редкий. Оказалось - довольно далеко. Тащились изо всех сил несколько часов. Временами спускались к дороге - как там? Увидев, что шоссе пустое, хотели сойти на него, а тут снова немецкие желтые танки – они прибыли из Африки от «лиса пустыни» Роммеля. Мы поднялись обратно, и тут к нам пристроились чужие пехотинцы. Меж собой говорят по –украински и предлагают нам сдаться. Я говорю: «Надо пристрелить их»,- а сержанты: «Грех». Эти пехотинцы - человек 5-6 – сошли на дорогу, бросили оружие и подняли руки. Передний танк притормозил, немец высунулся из люка, срезал их из автомата и проехал по ним дальше, а мы с новой силой задали драпака. Потом горы кончились, мы вышли на равнину, немцев не видно, у них, видимо, сил для наступления не было, они остались в горах. Мы двинули теперь по дороге в сторону реки Сан (или её притока Санок?). Дорогой шли ещё группы «драпаков», потом мы встретили нашего комбата со взводом управления. Пошли общей колонной. Впереди у моста через Сан скапливались «драпаки». Комбат и сержанты- опытный народ- договорились: скажем, что нашу технику мы ещё раньше отправили назад, а сами отходили, прикрывая её отход. При этом комбат проверил, чтобы у всех было личное оружие (известно, что безоружных драпаков расстреливают). Здесь, у моста я впервые увидел заградотряд: подразделение войск НКВД- их отличало более приличное обмундирование; офицеры –в фуражках с синим околышем (сам я заимел фуражку только после войны, -был в пилотке). Заградотряды находились вовсе не за спиной у нас в тылу, а на выходе из прифронтовой полосы километрах в 10-20 от передовой (если фронт не двигался), на перекрестках дорог, переправах через реки и т.п. Комбат подошёл к офицеру, доложил, тот махнул в сторону вдоль речки, мол, располагайтесь.
Мы напились, закурили, а еды никакой. Постепенно вдоль реки скопилось довольно большое войско: были и танкисты в шлемах, даже небольшая команда чехов. Приехал на «Виллисе» командующий 38-й армией, в которую входил наш корпус - генерал-полковник Москаленко. Небольшой, чернявый, не очень видный, он вызвал к себе старших «этого сброда драпаков» и ругался и орал (правда, без матюков)-так, как я ещё не слышал. Я думал, что его от психа удар хватит. С ним был броневик с автоматчиками; офицеры стояли перед ним в две шеренги. Слушали, как он орал: «Трусы, предатели» и т.п. Никто рта не раскрывал и голову не поднимал. Знали: под горячую руку не то, что за слово, за взгляд могут шлёпнуть. Он немного приостыл и сказал очень напористо вдохновляющие слова с приказом: «Завтра к обеду восстановить положение». Его офицеры стали уточнять наличие наших сил, разбивать на команды, ставить задачи, как и где завтра наступать.
Под вечер подъехали какие-то тылы, остановились за речкой, мы притащили оттуда мешками сухари и боеприпасы: патроны и гранаты -как для пехоты. Всем досталось по 3-4 громадных, величиной с лапоть- ржаных сухаря, размоченные в речке, они были вкусные до невозможности. Никакие немцы за нами не гнались, авиация их не летала, погода была жаркая- мы отошли подальше от моста с энкаведешниками и искупались, причем предупредили друг друга: купаться около берега, на тот берег не переплывать- они могут подумать, что драпаем и будут стрелять. Переночевали на берегу, утром пришли какие-то танки, батарея или две противотанковых пушчонок; нам дали ещё по паре сухарей, и мы пошли в пехотном строю «восстанавливать положение». Из нас сделали штурмовые группы. Пошли теперь по верху, по горам с обеих сторон дороги с речушкой и ущелья, по которому она идёт, довольно легко сбили немецких пушкарей, подобравшись к ним по сосняку и забросав их гранатами, а наши танки двигались по дороге по мере нашего продвижения поверху; они растащили сгоревшие танки, прошли ещё вперед и мы все уперлись в приготовленную за это время немецкую оборону вдоль большой гряды высот, которая шла поперек дороги. Эта гряда или хребет шла с запада на восток, а нам надо было пробиваться с севера на юг, в Чехословакию. Это я потом определился по карте, а теперь с нами произошло чудо чудесное, когда мы вышли на ту расщелину, где я оставил батарею в полном составе: пять «Газиков» и четыре миномёта,- оказалось, что всё на месте, вся наша маскировка и завал тропы сработали, а вернее, - немцы прошли дорогой, не отклоняясь в стороны, видимо, у них и сил - то не было для этого: отбили нас, выиграли время, чтобы подтянуть силы и откопать оборону.
Мы воспрянули духом и телом, быстро добрались до запасов еды. Хорошенько поели всухомятку, потом задом-задом, где на руках, где своим ходом выбрались из расщелины на дорогу и снова из пехотинцев стали миномётчиками. Так захлебнулся наш прорыв через Карпаты в Чехословакию. Начались затяжные бои, которые тянулись всю осень до середины ноября, полегло много народу, а чешский корпус если и прошёл в Чехословакию, то к тому времени словацкое восстание немцы подавили, и весь смысл нашего прорыва пропал.
Это дело имело, видимо, большое значение, ибо было произведено расследование и выяснилось, что командир нашего корпуса генерал Аникушкин был во время ввода корпуса в Карпаты где-то сильно сзади и практически ничем не руководил; шедший за нами чешский корпус,- хоть и не должен был пока участвовать в прорыве (он должен был целёхоньким и без потерь прийти на помощь восставшим словакам),- был тоже практически без руководства, ибо его командир (генерал ещё довоенной буржуазной чехословацкой армии) где-то далеко в тылу принимал иностранных представителей (англичан или ещё кого-то). Сталин мгновенно воспользовался этим, сменив этого генерала на «своего человека»- полковника Людвига Свободу, которого тут же сделали генералом (а потом он стал президентом Чехословакии). Командиром нашего 25 танкового корпуса вместо снятого Аникушкина (он был в 50 км сзади) стал генерал-майор Фоминых; командира нашего 459 минометного полка Бекетова, который тоже где-то «организовывал» свой КП в глубоком тылу в 12 км сзади, заменили на майора Журавлёва, которого перевели из истребительного противотанкового артполка (ИПТАП). Смена командиров была произведена сразу же после этого драпа, числа 10-11 сентября 1944 г. Куда девали этих снятых командиров,- мы не знаем; обо всём был разгромный приказ, с которым нас, младших офицеров, ознакомили только «в части, их касающейся» (все приказы были, конечно, секретные). Командира ИПТАП (бросил часть орудий и драпанул) отправили в штрафники. Был уже 1944 год, к этому времени тов. Сталин сильно «подобрел»: за такой провал в 1941 г. и даже в 1942 г. все эти командиры были бы расстреляны. Всю операцию проводила 38 армия под командованием Москаленко и, по-хорошему, - с него надо было бы спросить. Но тут он сам давал всем разгон, все были виноваты, кроме него. Теперь, много лет спустя, на этом примере из 1944 г. я начинаю понимать, что же было в 1941 г., когда немцы, имея хороший боевой опыт и будучи в 10 раз сильнее, чем в 1944 г. громили наших, как хотели, а наши руководители- командиры и начальники только рты разевали: «А как это?», «А что это?», «Да неужели?»- и была невероятная и всеобщая паника… А надо было просто четко и во-время выполнять свои обязанности, следовать требованиям и указаниям боевых уставов, где всё расписано и предусмотрено для боя и жизни. Эта эпопея описана у маршала И.С. Конева в его воспоминаниях в главе «Карпатско-Дуклинская операция». Он не обошёлся без некоторого приукрашивания: мы не отступили, а неожиданно встретили слишком большие силы немцев в Карпатах, а снятого за наш драп командира корпуса Аникушкина, который в этой операции вовсе не участвовал, а был снят вместе с другими командирами, маршал Конев перечисляет среди других командиров, отличившихся в Карпатской операции. Он не говорит, что боевая операция с целью помощи словацкому восстанию была практически провалена; и вместо 5-7 дней (согласно его же приказу) мы проходили Карпаты более трех месяцев. (И.С. Конев «Записки командующего фронтом», М., «Военное издательство», 1991 г., стр. 308.) Угробили много людей и техники, хотя и немцев побили тоже прилично. В истории Великой Отечественной войны это потом было названо « 6 –ым Сталинским ударом» (глава «10 сталинских ударов 1944г.) Там конечно, о драпе и провале помощи словацкому восстанию ничего не сказано.
После такого неудачного ввода нашего корпуса в Карпаты начальство, видимо, одумалось и стало на ходу перестраиваться для ведения боев в горах: для борьбы с опорными пунтами, в которые немцы превратили большинство высот, создали штурмовые группы: один или два танка, легкая пушка (обычно - сорокопятка) и один -два взвода стрелков. Эти «штурмовики» быстренько освободили все высотки, и фронт стал иметь какое-то более или менее линейное очертание. Перед нами теперь был уже какой-то определенный передний край (вначале по нам стреляли со всех сторон), и мы где-то километрах в 20 в глубине Карпат остановились, заняв широкий фронт на линии польских деревень Поляны, Гута Полянска, Цеханя: против нас была теперь уже хорошо подготовленная оборона немцев. О применении танков в развернутом строю,- как на равнине,- не могло быть и речи: нет для них места для маневра. Артиллерия тоже оказалась сильно ограниченной в действиях: она в большинстве случаев работала только на прямой наводке. Основной огневой силой стали в горах наши минометы: сами располагаясь в лощинах или за горой, неуязвимо для противника, мы стреляли через горы, доставая немцев и за горкой, и в лощинах и в оврагах. Сразу же после стабилизации фронта мы стали помогать своей пехоте, все время перемещаясь вдоль фронта то влево, то вправо. Первую огневую в Карпатах я занял прямо из колонны: комбат вел батарею, и на ходу получил по рации приказ на развертывание. Мы сделали поворот направо «все вдруг», съехали с дороги прямо под гору, комбат со взводом управления соскочили на ходу и двинули прямо на гору перед нами, мне комбат махнул «становись здесь». Здесь перед горой оказалась прекрасная узкая полянка, с двумя роскошными огромными дикими грушами, золотистыми от покрывавших их плодов. Между этими грушами я и разбил фронт батареи, скомандовал «к бою», расчеты мгновенно расцепили минометы, машины ушли куда-то назад искать укрытие, а мы, едва успев выложить боеприпасы, уже получали по телефону команду от комбата на огонь: направление, заряд, прицел: немец, оказывается, пошел в контратаку, с его стороны за нашей горой была широкая долина, и он ввел танки.
Мы очень во время дали залп и затем «четыре беглый». Наш комбат был хорошим артиллеристом: быстро сориентировался по карте, подготовил данные и открыл весьма эффективный огонь, причем мы еще даже никак не закрепились: никаких окопов ни на огневой, ни на НП еще не отрывали. Пехота отбилась, а противотанкисты на прямой наводке отбили танки. Мы откопали окопы впереди уже стоявших в боевом положении минометов, передвинувшись вперед, под самую гору, вплотную к ней, так что наши мины на малых углах возвышения едва не касались поверхности горы, зато укрыта огневая была отменно: к нам не попадал ни один снаряд, все перелетали и рвались где-то сзади, за дорогой и речушкой вдоль нее. Пока расчеты окапывались, я определился по карте, - стотысячная карта, - на ней даже обе эти груши были обозначены как отдельно стоящие деревья,- кстати, они после первого нашего залпа из золотистых стали почти черными: все плоды облетели, и мы все время, пока стояли здесь, ели эти мелкие, сладкие груши, ведрами варили компот из них, без сахара, но довольно сладкий. На другой день к утру у нас были уже хорошо откопанные и замаскированные окопы полного профиля, а стрелять пришлось не так уж много,- после неудавшейся контратаки немцы приутихли. Расчеты были хорошо обучены, да и опыт сказывался: мне совсем не требовалось подгонять или заставлять копать окопы и укрытия, все делалось как бы само собой, под командой сержантов. Я давал только общие указания – где что располагать. Ночью, конечно, никто не спал. Среди дня я слегка прикорнул в своей щели (хорошо выстланной лапником, покрытым плащпалаткой), как часовой правого фланга вдруг вызвал меня громким возгласом «старший на батарее, на выход!» (как будто мы были в казарме), кто-то из сержантов мне подсказал: «генерал Ментюков». Я, одернув гимнастерку, подошел строевым, - не хуже, чем в училище, - и доложил: «товарищ генерал, огневая позиция Энской батареи». Он: «да знаю я вас» и сразу спросил: «а как ты определил наименьший прицел?, огневая у тебя уж очень близко к горе». Я стоя смирно, стал объяснять, что нужно 45 градусов, а для этого удаление огневой от горы должно быть равно высоте горы и т.д., генерал: «Эх, молодо-зелено, смотри». Снял фуражку, встал спиной в направлении противника, расставил ноги пошире, сильно нагнулся вперед, так что голова была на уровне колен и мне: « Вот теперь смотри: Если видишь в таком положении гору, то надо отступить от нее дальше, чтобы было видно над ней небо, это и есть нужное удаление от горы». Я повторил всю его манипуляцию, и генерал уехал. Сержанты мне объяснили, что это был командующий артиллерии армии, а мне пришлось им объяснить, что это мы с ним тут изображали, и через десять минут все расчеты уже стояли «раком», определяя допустимое расстояние до горы (от своих орудий, однако, не отходили).
Через несколько дней нам дали еще одного офицера-огневика: после ранения пришел лейтенант Андрей Захарович Корепанов – удмурт, по тем меркам – весьма пожилой,- ему было тридцать лет,- а меня комбат взял к себе на НП: «будешь командиром взвода управления: разведка и связь». Я возразил, что в артразведке ничего не понимаю, на что был резонный ответ: «а там нечего понимать: карту знаешь, смотри в бинокль, а ноги у тебя длинные!» Я теперь на НП подумал, - вот теперь сам увижу немца, а то стреляю неизвестно куда. Не тут - то было: никого и ничего не видно ни у немца, ни у нас, все сидит в замаскированных окопах, и мне понадобилось довольно много смотреть в бинокль и в стереотрубу, пока я мало-мальски научился различать свои и немецкие окопы и отыскивать цели.
Во второй половине сентября,- еще не начались нудные карпатские дожди,-мы встали прямо над дрянной деревушкой Цеханя; с нашей стороны была высота 713, а напротив - с немецкой – высота 723, между ними – широкая долина, по ней течет речушка прямо через Цеханю, солдаты назвали это «Долиной смерти»: немцы наступают, доходят до речки, начинают подниматься на нашу высоту, - их сверху вниз встречают наши пулеметы и минометы, а когда они начинают отход, то натыкаются на наш минометный отсечный огонь. То же происходило и при нашем наступлении. Вдоль этой речки слоями лежали трупы тех и других. Даже маршал И.С.Конев в своих мемуарах поминает эту Цехань, хотя это никакой не город, а маленькая деревушка.
Мы с комбатом выбрали хороший НП, чуть ниже гребня на склоне, обращенном к противнику, на краю небольшого леса, но не совсем на опушке, а несколько в глубине, так что у нас был отличный обзор: мы видели всю немецкую сторону от самой Цехани внизу до самой вершины высоты 723, сами оставаясь укрытыми лесом. Впереди, не очень далеко от нас, окопалась наша пехота. Днем мы почти ничего не наблюдали, а ночью смотрели во все глаза: в бинокли и в стереотрубу, и не только мы с комбатом, но и все разведчики. Увидев мало-мальскую вспышку, засекали ее, выставляя маленькие вешки в створе с ней, чтобы днем внимательно выследить, что там такое. Откуда-то от немцев вели огонь несколько тяжелых пушек, наверное – 105 - или 155 - миллиметровые. Их снаряды перелетали через нас и рвались где-то внизу сзади на дорогах, сильно беспокоя наши тылы и штабы, а мы никак не могли их найти, и когда мимо нас пошла из прибывшего резерва наша пехота, эти пушки здорово потрепали ее. А мы все-таки не обнаружили их. Стало ясно, что немцы стреляют с закрытой позиции, а наблюдатели их где-то прямо напротив нас, все видят, и бьют очень точно. Мы огнем своей батареи разбили несколько обнаруженных нами окопов на противоположном склоне, но из-за небольшой дальности стрельбы наших минометов (5700м) не могли стрелять глубже в тыл к немцам. Ночью к нам сюда на высоту притащили пушку на прямую наводку. Мы сильно забеспокоились: она своим огнем демаскирует нас, немцы станут стрелять по ней и нас прихватят. Попросили пушкарей отодвинуться подальше. За ночь эти пушкари под командой лейтенанта даже не успели окопаться и, едва разошелся туман, стали стрелять. У немцев все было пристреляно, вторым или третьим выстрелом они попали тяжелым прямо под основание пушки, почти весь расчет вместе с лейтенантом был побит, примчались санитары, по ним немцы тоже стрельнули, они кинулись в наш хорошо откопанный НП, комбат погнал их пистолетом: «идите оказывать помощь». Ночью остатки пушки уволокли, утром еще в тумане я сходил на это место, среди обломков и большой лужи крови нашел пилотку с хорошей большой эмалированной звездочкой – довоенной- нацепил ее на свою пилотку, вместо своей, вырезанной из жестянки. После комбат на примере этих пушкарей преподал мне урок: они должны были, прежде чем выезжать на открытую позицию, ночью откопать окоп для орудия и укрытие для людей, а они выехали дурью на ровную площадку, - и задачу не выполнили и людей погробили.
Мы передвинулись на другой участок,- чуть в стороне. И комбат выбросил меня на ПНП – передовой наблюдательный пункт, совсем близко к пехоте, так что можно было голосом держать связь с командиром роты, со мной - один разведчик Воробьев, он же и за телефониста. Здесь на склоне чуть выше пехоты стоял, накренившись, наш подбитый тяжелый танк ИС, мы откопали под ним щель, наладили связь с комбатом, и я не утерпел – залез в танк, а оттуда уже вылезть не могу: немцы засекли и сразу шарахнули из крупнокалиберного пулемета,- сказалась близость: с полкилометра до их передка. Пехотинцы после, ночью,- я спустился к ним «пообщаться»,- рассказали, что этот танк подбили немецкие «фаустники», просочившиеся ночью и видимо сориентировавшиеся по звуку подходившего единственного здесь тяжелого танка; их, правда, тут же уничтожили, но и они сумели сделать свое дело. Из танка через смотровые щели с выгоревшими призмами был отличный обзор,- я сразу обнаружил несколько важных целей, передал комбату через Воробьева, получившего позывной «Воробей», целеуказание, спросил у него даже разрешения самому пострелять, т.е. управлять огнем хотя бы одного взвода, но комбат не дал, да и после не давал мне самому стрелять,- не доверял мне, пехотному минометчику. По моему целеуказанию наша батарея хорошо подавила несколько пулеметов и скрытых пушек прямой наводки, и немцы, видимо, поняли, откуда идет наблюдение. Стали время от времени густо обстреливать мой НП в танке, стрельнули несколько раз из миномета. Ни меня, ни Воробьева им было не достать, но мелкие свинцовые брызги от пуль попадали сквозь открытую смотровую щель, у меня вся левая щека была в крови, немного попало в левую десну,- после, конечно, все быстро зажило, и я сначала забыл, но пару месяцев спустя.- уже зимой, - у меня стали жутко болеть зубы с левой стороны. В конце войны,- все уже праздновали победу,- у меня разнесло всю щеку, и в Гвождянах, где мы разоружали власовцев, мне чешский зубник выдернул сразу три коренных зуба …
Впереди нашей пехоты, на нейтралке, были большие огороды, брошенные хозяевами по случаю боев, я вместе с пехотинцами (комбату, конечно, не сказал), ночью слазал на эти огороды за картошкой и капустой. Была с обеих сторон полная тишина, с немецкой стороны время от времени взлетали осветительные ракеты, и пока такой «фонарь» горел, надо было полностью замереть. Один раз немцы всполошлись и подняли стрельбу, но не по нашей группе, а где-то рядом. Мы благополучно приволокли по целому мешку картошки, при приближении к своим на оклик «Стой, пропуск!» старший ответил: «Свои, картошка» - это был лучший и универсальный пропуск.
Через пару дней нас передвинули левее Цехани, подогнали из резерва свежую пехоту: снова «решительное наступление», т.е. небольшая артподготовка минут на 30 и штурм с целью перейти гряду высот и долину за ней (это километров 5-7) , после чего «развивать успех» - наступать вдоль дороги. Вообще-то дорога на юг здесь через Карпаты была одна, и весь фронт наступления был весьма неширок,- километров по 10 с обеих сторон дороги. На этот раз меня отправили в ПНП прямо в пехоту, непосредственно к командиру роты, ему придавалась наша батарея, и мы должны были обеспечивать огнем наступление роты; другие батареи нашего полка были также распределены по стрелковым ротам, там тоже были от этих рот ПНП-шники. В соседней стрелковой роте в таком же ПНП был мой коллега-лейтенант Ваганов. После короткого и сильного артналёта, поднимаясь по склону снизу вверх, мы атаковали немецкие позиции и захватили первую траншею. Немец сразу открыл сильный огонь из орудий, расположенных где-то выше нас, а потом пошёл в контратаку. Наша пехота требовала огня, но батарея, израсходовав боезапас на артналёт, отвечала в четверть силы. Стало ясно, что нам не удержаться, и было приказано отойти на исходные позиции на противоположном склоне, который теперь уже немцам придется атаковать снизу вверх. Последовал быстрый и короткий отход, по- солдатски «маленький драп», и все, довольные, что всё обошлось практически без потерь, стали закрепляться на старой, очень выгодной для обороны позиции, понимая, что вот поднакопим боеприпасов и при хорошей огневой поддержке возьмём –таки перевал. И тут по траншее пробрался ко мне пехотинец из соседней роты, сказал, что при драпе «побило артиллеристов»- сперва лейтенанта, а потом ранило и разведчика, который его тащил. Раненого вытащили, а лейтенант остался. Я успел расспросить раненого, пока его не отправили в тыл, - где он оставил лейтенанта. Был ясный день, до вечера ещё было далеко. Ночью разведчики- свои или чужие –обязательно распотрошат убитого, а на нём, кроме документов в карманах-награды, и среди них- орден Отечественной войны, который в таких случаях отсылали семье погибшего. Существовало неписаное правило: ближайший из друзей-однополчан обязан позаботиться о возвращении ордена, - это был долг живых перед погибшим. Надеяться на помощь пехотинцев, которых мы плохо поддержали своим «обедненным» огнём, не приходилось, а возвращаться из пехоты в свой полк, не найдя Ваганова, было нельзя. Со мной был мой разведчик - Гриша Громовой, но он был вдвое старше меня и хоть и умел отлично обнаруживать цели, но когда приходилось бегать и ползать, быстро уставал, у него появлялась «колючка в боку» и он ворчал, поминая мои длинные ноги и говоря, что немец никуда не денется, сам найдётся, надо только хорошо наблюдать. Выходило, что ползти на «ничейную» надо было мне. Договорившись с командиром стрелковой роты о прикрытии и получив от него инструкцию с уточнением переднего края противника, и как и куда надо «полозть», а главное обратно «приполозть», надев его каску и проверив автомат, я двинулся ползком по намеченному заранее - от укрытия к укрытию - пути. Каску пришлось бросить на первом же открытом участке: она не давала прижаться щекой к земле. Открытые места обходил, не теряя общего направления. Сделал пару передышек, скрываясь за телами убитых, вплотную прижимаясь к ним… Ваганова нашёл неожиданно быстро, он лежал в небольшой лощине у куста, куда его дотащил уже сам раненый разведчик, который здесь, видимо, сделал себе перевязку (валялась оболочка от индпакетов), и потерял силы. Лёжа я снял с Ваганова и надел на себя его полевую сумку, переложил в неё содержимое нагрудных карманов его гимнастёрки и отвинтил ордена. Своих наград у меня тогда не было, и лёжа рядом с убитым, где-то посередине между своими и чужими траншеями, и вообще чувствуя себя между небом и землёй, я с невольным благоговением взвесил в руке тяжёлую звезду с белыми лучами. Подтянув убитого ближе к кустику, в тень (не сегодня-завтра будем здесь, похороним, как положено!), я осторожно понаблюдал, отдыхая и выбирая обратный путь. Немного подождал, пока солнце не спустится совсем низко : когда от малейшей неровности по земле тянутся длинные тени, она становится вся полосатой и пятнистой и, - разведчики это хорошо знают,- на ней трудно обнаружить ползущего человека, сам же-всё видишь и не заблудишься, как это было бы в темноте. Всё время было тихо: обе стороны закрепились на своей позиции, и только совсем уже близко к своим я попал под сильный обстрел, хоть и стреляли совсем не в меня. Сразу припомнилось, что главное-«обратно приполозть», и ещё представилось, как командир полка «разносит» наших командиров батарей: «Убили одного, так и другой туда же полез, кончайте с этим детским садом!» Распластавшись в блин и укрыв голову за автоматом от близких минометных разрывов, долго лежал и стал мёрзнуть от ветра, который подул к вечеру с карпатских вершин, и уже совсем в сумерках добрался до своих. Гриша Громовой мигом передёрнул меня через бруствер в окоп и сунул флягу с несколькими глотками специально раздобытого за это время отвратительно пахнущего обжигающего пойла…
…Вместе с похоронкой замполит отправил матери Ваганова звезду с серебристыми лучами…
Вечером к нам на ПНП прибегает с кормёжкой несколько человек. –А почему не один, -спрашиваю.
– Пойдем на ничейную сторону вниз, наберем ботинок.

Прошел слух, что нас отводят на отдых, надо что-то иметь на пропой. Вечером договорились с пехотой и поползли на четвереньках вниз снимать с немецких трупов добротные ботинки для поляков.
Мы в первый раз вышли на отдых в Карпатах в наши полковые тылы в деревне Зрецин. Это была уже равнина, километров в 10 – 15 от Карпатских гор. Собственно отдых был вынужденным: у нас кончились боеприпасы, а подвоз где то опоздал, и до подвоза (по железной дороге) нас вывели на пару дней в тыл, чтобы потом сразу полностью загрузиться и выехать на передок с несколькими БК (боекомплект: норма боеприпасов на каждый ствол: для 120-мм минометов – 24 мины). В первый же день устроили нечто вроде строевого смотра: успели отвыкнуть от строя. Командир батареи лейтенант Родин поздоровался с батареей, ведь первый раз за несколько недель увидел всех: он постоянно сидит на НП и никого, кроме телефониста и разведчиков не видит. Повернули, шагом марш и песню на мотив «Эх, по дорожке, эх, по Казанке»:

Эх, по дорожке, эх, по дорожке По дорожке войско красное идет, Командир наш Родин в бой Нас поведет…

Тем временем начальство стало искать другое место для прорыва фронта, а у меня во взводе произошло ЧП, даже два за одни сутки. Вечером устроили дружеский ужин с поляком-хозяином хаты, в которой располагались мои два огневых взвода. Всем заправляли мои сержанты,- я на них полностью полагался: я воевал 2-3 месяца, мне едва было 19 лет. На привезенные нами немецкие сапоги и прочие «трофеи наших войск» добыли у поляков убийственной свекольной «вудки» и очень хорошего «салона» (солёного свиного сала), устроили пир горой. Пан-хозяин в обнимку с моим помкомвзвода М. Бардиным спели «Эще Польска не сгинела» и другие песни. Мы присоединялись к ним. Потом пан говорит: «Шержант, шержант, дай едну кульку стшельнуть, я в русском царском войске четыре року жолнежем служил». Схватили карабин, неизвестно какие-патроны из вещмешка (мы подбирали любые патроны на фронте) и давай палить во дворе в ночное небо; только вернулись - влетел наш часовой: «Тревога, пожар, крыша горит!». Мы - «В ружье!», похватали оружие и прочее, вылетели, а там вся крыша соломенная полыхает, а пан бегает и кричит: «Моя мешканя горит!» Наверно, когда палили в небо, попали зажигательными пулями в крышу, вот она и загорелась. Ребята быстро и дружно раскидали крышу, оставив стены. М. Бардин сказал пану: «Завтра всё восстановим, «не боись». И мы подались в другую хату, подальше от этой.
Утром, как положено при выходе из окопов, стали приводить всё в порядок, чистить оружие. Все сидели в одной большой комнате, зашёл комбат, я скомандовал, доложил, он поздоровался: «Здравствуйте, огневики»; достал свой трофейный пистолет «Парабеллум»- тоже почистить. Пришедший с ним сержант В. Спивак говорит:«Товарищ комбат, дайте я почищу». Получив пистолет, польщённый доверием, с большим знанием стал вертеть и разбирать незнакомое оружие. Произошёл выстрел - пуля попала сидевшему напротив радисту в плечо. Я повёз раненого радиста в госпиталь, с большим трудом и обещанием привезти справку от ПСП (передового санитарного пункта) о ранении устроил и оставил раненого. Проездил целый день, упрашивая медиков. Вернувшись, попал в руки майора с узкими погонами (прокурор из штаба корпуса). Все обстоятельства уже были выяснены, очевидцы опрошены, протокол составлен и поскольку за сутки в моем взводе у меня на глазах произошло два ЧП, то отвечать за них только мне. Утром я под конвоем отправился в штрафбат кровью «искупать вину».
Штрафбат состоял из офицеров, а для рядовых и сержантов были штрафные роты (приказ № 00227 от 27 июля 1942г.) К утру меня под конвоем привезли из Зрецина опять на фронт, около деревни Поляны. Приблизительно туда же, где наш полк занимал позиции, в нескольких километрах в стороне от нашего полка штрафбат готовился к разведке боем (искали место для прорыва фронта). Среди разношёрстного состава я оказался единственным артиллерийским командиром и должен был держать связь с обеспечивающей нас артиллерией. Для связи мне дали радиста с рацией «А-7-А». Перед тем моего комбата спросили, могу ли я управлять огнем, он заверил, что да, хотя сам ни разу не дал мне самому пострелять. Он прислал мне карту и прибор для подготовки исходных данных (целлулоидный круг и треугольник). Радист не был штрафником, он вызвался добровольцем участвовать в разведке боем и сказал, что от нас не отстанет, лишь бы рация не подвела. Это было где-то в районе той же самой окаянной Цехани, где мы уже топтались давно, и где сама долина с Цеханью прослыла «долиной смерти». Начальство штрафбата располагалось в хате деревушки Поляны или Гуты Полянской- эти деревни были рядом вдоль дороги-от прямого огня со стороны немцев их скрывала гряда пологих гор.
Было начало осени, уже сутки шёл непрерывный карпатский дождь; штрафники сидели в окопах под плащ-палатками, мокли нещадно, и я попросился из-за радиста в хату: он же не штрафник, чего ради ему мокнуть, да и питание рации намокнет, известное дело- «ящик»- работать не будет. Устроился с радистом в углу хаты, а в другом углу- за столом с бумагами - лейтенант из начальства штрафбата, т.е. из постоянного состава, не штрафник (штрафники - это переменный состав батальона). Я положил радиста спать, была ночь, сам дежурю, жду время выхода на связь для её проверки, по привычке насвистываю танго, фокстроты, т. е. то, что мы играли перед войной на танцульках в оркестре.. Ещё пацаном я у «Тома Сойера» (помните?) научился соловьиным трелям и свистел в любой обстановке - надо или не надо, отец ещё говорил тогда: «Выбрось свою свистульку!». А теперь лейтенант из своего угла подошёл ко мне:
-Ты в оркестре не играл?
-Играл.
-Так ты лабух?
- Лабух, да ещё какой, с седьмого класса, до самой армии лабал.
- А на чём лабал?
- На сучке сурлял» (т.е. на кларнете).
-А я первого тенора пел! Поговорили, он вернулся к своим бумагам:
- А кто ты по фамилии?
-У меня - всё необычное: Гади, да еще и Франц.
- У меня тоже необычное: меня звать Юрий Либединский, помнишь, есть писатель, часто в «Огоньке» пишет,- Юрий Лебединский, только он Лебединский, а я- Либединский. Поговорили, на том закончили, но он, видимо, нашёл меня в своих бумагах.
Вечером в ротах довели задачу: мы должны были, во время короткого артналёта по немецкому переднему краю подойти поближе, с переносом артогня захватить первые траншеи, удерживать их часа два, чтобы немцы обнаружили свою систему обороны, и по сигналу зеленых ракет, под прикрытием артиллерии отойти. Специальная группа захвата должна была взять «языков». Договорились между собой действовать дружно, раненых при отходе не бросать, пленных не брать. С командира взяли слово, что всем погибшим придут домой «правильные бумаги» (это для всех было главное, - о том, чтобы уцелеть, не очень задумывались). Все получили автоматы ППШ, горячую смесь обеда и ужина, а уж совсем ночью, перед самым выходом - патроны, гранаты, и «наркомовский паёк» во фляги на два дня.
Дождь перестал. Снарядили диски, и пошли взводными группами, ориентируясь в темноте на командиров. Прошли через нашу пехоту, которая занимала оборону на пологом склоне, обращённом к немцам, я в последний раз встретился с артиллерийским командиром, который будет обеспечивать нас огнем, сам оставаясь с пехотой. Напомнили друг другу сигналы. Охранявший нас заградотряд занял боевую позицию сзади. Развернулись в плотную цепь- рукой достать соседа- пошли по пологой равнине вниз, всё больше нагибаясь и наконец, поползли на получетвереньках, замирая при каждом взлёте осветительных ракет. Немцы обнаружили нас, когда мы были уже совсем перед ними, поднялась стрельба, но тут же заиграли «катюши»- это был сигнал для всей артиллерии - и всё впереди встало дыбом, причём так близко, что того и гляди и нас прихватит. Потом на минуту орудия враз стихли- артиллеристы меняли прицел- и вновь загрохотали разрывы, но уже подальше. Мы дружно вскочили, добежали до немецких траншей и спрыгнули в них, ведя огонь «от пуза». Я наткнулся на блиндаж, в нём был немецкий порядок: ярко горел карбидный фонарь, висела горячая жестяная печка, рядом- бумажные мешки с бездымным древесным углём, на стене- поверх нескольких офицерских шинелей - поясные ремни с пистолетами в чёрных кобурах. Я схватил один ремень, надел на него второй пистолет, сунул радисту попавший под руку офицерский ранец, и мы выскочили занимать оборону. Мы почти не имели потерь и успели хорошо укрепиться, прежде чем немцы на рассвете атаковали нас и были отбиты. После этого они сделали сильный артналёт, причём стреляла артиллерия из глубины и даже с других участков, и мы поняли, что наша главная задача – вскрыть систему огня противника - выполнена, но немцы густо пошли в контратаку и ликовать было некогда.
На бруствере в нашу сторону стоял немецкий пулемет - наверное - МГ-42, - я перекинул его в сторону немцев. Будучи артиллеристом, я впервые в жизни вот так, в стрелковой цепи, стрелял по живой цели из отличного пулемета. На фоне светлого неба набегавшие фигуры были чётко видны. Перед фронтом я окончил снайперские курсы и пехотное училище, в артиллерию попал случайно, и сейчас, видя, что у меня получается, сказал себе, что если жив буду – уйду в пехоту. Увлёкшись, выпустил две ленты почти без перерыва, - перегрел ствол, хотел его как-то сменить. Когда-то в училище мы немного изучали трофейное оружие, я схватил ствол голой рукой, забыв про специальную рукавицу и сильно обжёгся, в этот момент взвились две зелёные ракеты: сигнал нашего отхода. Мы стали отходить сначала организованно, перебегая группами и отстреливаясь, артиллерия прикрывала нас, но немцы вдруг появились не сзади, а где то справа и спереди, я попробовал дать по радио новое целеуказание, но рация по принципу «Я тебя вижу, но не слышу» не сработала. Наш правый фланг стал свертываться справа-налево перед всей цепью… Самое страшное-повернуться к противнику спиной! Каждый думает, что он самый задний, и голова сама собой втягивается уже не в плечи, а совсем в утробу, и спиной ждёшь удара… Вся цепь смялась и побежала не назад, а влево толпой, вдруг под ногами раздались взрывы: минное поле. Я заорал: «Под ноги!»- мины были хорошо различимы по жёлтой траве над ними, и мы побежали прыжками, выбирая дорогу, но мой радист-вовсе не штрафник-всё-таки угодил. Я перетянул ему щиколотку над оторванной ступнёй брючным ремнём, взвалил его на плечо, чёрного от взрыва- не поймёшь, жив ли, и побежал дальше, не оглядываясь. Нас накрыли артиллерия и миномёты. На разные голоса слышалось слово «Товарищ»: «Товарищ, помоги!», «Товарищ, не бросай!» Кто-то несколько раз приподнялся, протягивая ко мне руки: «Товарищ, не бросай, товарищ, добей». Я подал ему отброшенный взрывом ППШ. Где-то на бегу я положил своего раненого радиста в лощинку, а сам прибавил ходу,спасая свою шкуру; страх, ужас, будьто сейчас в спину ударят. Уже не сгибаясь и не ложась, лишь бы унести ноги. Ударила наша артиллерия- сразу стало легче. По всему полю отходили наши, неся на себе раненых. Группы раненых, помогая друг другу, передвигались от воронки к воронке.
Впереди нашей пехоты, в лощине развернулся ППС, - передовой санитарный пост, - две сестры перевязывали, легкораненые поили возвращающихся из фляг. Встречал нас всех командир вместе с лейтенантом Либединским. Невредимых одиночек возвращал: «Приведи раненого!». Нас, сдавших своих раненых сестрам, он собрал и сказал: «Сходите, ещё раз, притащите, кто жив». А сестра добавила: «Да не ищите по взлобкам: там все добиты, смотрите в ложбинах». Мы перебежками под огнём добрались до минного поля и каждый притащил раненого… Своего радиста я не нашел и фамилию его не помню. Дождя уже не было, нас осталось уже не так уж много. Мы поели «от пуза», допили из фляг, что у кого было, дождь перестал, мы сушимся: лежим, задравши ноги, высунувши их из окопа, сзади нашей пехоты (нормальной, не штрафников), кто в окопе, кто просто в лощине, немец грохотал, грохотал и притих.
Тут бежит между нами посыльный, ищет: «Где тут Годин Франк?» Я не сразу понял, что это меня, пошёл за ним. Тот лейтенант Юра Либединский говорит: «А я знал, что ты целым придешь». На столе у него лежали стопками заготовленные похоронки, прижатые магазином от автомата. Он выудил бумагу на бланке и отдал ее мне: «Иди быстренько в свой полк». Это было заранее заготовленное и подписанное командиром освобождение меня от штрафбата. Совсем не знаю на сколько штафбата меня приговорили: то ли на месяц, то ли на три. Я читать не стал, отдал один парабеллум лейтенанту и быстро пошёл – полк стоял слева в двух километрах. Меня задержал патруль из комендантского взвода (я был без погон, с немецким чёрным блестящим ремнём) и отвел в штаб полка. Командир полка майор Журавлев сначала забеспокоился: решил, что я сбежал из ШБ, куда-то несколько раз звонил. Потом поздравил меня с возвращением. Я сгоряча заявил, что теперь пойду в пехоту,- пусть отправляет: «Хватит мне через горку стрелять». Командир: «Принимай взвод разведки вместо раненого Митина». Так я из огневика стал командиром взвода управления (разведка и связь). Но комбат выпросил меня обратно в батарею. 27 годовщину Октября я встречал уже на собственном НП, который я выбрал сам, на новом направлении, где мы прорвали-таки фронт и ввели в Чехословакию корпус Л. Свободы (вскоре он стал генералом, в новом правительстве министром национальной обороны, а в 1968 г.- президентом Чехословакии).
Спустя полгода, 23 февраля 1945 года после начатого 12 января рейда нашего корпуса по тылам от Вислы до Одера, с захватом мостов и плацдармов за Одером, когда мы дождались подхода наших главных сил, меня как отличившегося в боях, вместе с представлением к награде принимали в партию. На делегатском собрании (было по два коммуниста от подразделения) я сказал, что побывал в штрафниках. Замполит, капитан Самков ( это он и надумал мне, 19-летнему прием в партию) вынул из папки и зачитал документ: «…полностью искупил свою вину», и затем сказал: «Так что забудь!» - Вот я и забыл.
Уже в мирное время искал через газеты Юру Либединского, и всё без ответа. Нашёл книгу некой Либединской – о прототипах Л.Толстого,- пытался найти автора,- тоже безрезультатно.
После штрафного я был командиром взвода управления, сидел на НП, вместо раненого Федьки Варламова. Наша задача - провести чехословаков через Дуклю - город, речку, перевал. Дукля для них стала, как у нас Сталинград. На перевал Дукля мы поднимались не по главной дороге,- она была сильно укреплена немцами,- а в обход, по какому-то проселку среди леса, круто поднимавшемуся вверх. Каждую машину всей батареей тащили на себе, а когда, выбившись из сил останавливались, подкладывали под колеса каски, чтобы машина не скатывалась назад: в темноте камня для этой цели не найти.
В середине октября – уже по вершинам лежал снег, а в долинах стояла вода, мы перешли на зимнюю форму одежды и зимнюю норму питания. Старшина выдал всем теплое белье, теплые портянки, ватные штаны и телогрейки, у меня была огромная шинель (6 – й рост), и я с удовольствием все напялил на себя. Не знаю, как это было в русских морозах, а здесь такая одежда позволяла спать в любом месте, без всякой подстилки или укрытия лишь бы сухо. Прибавили хлеба на 200 грамм в день, а главное - стали давать водку: 100 грамм водки или 42 грамма спирта каждый вечер. Мне так понравилась водка, что я подкатился к старшине (а он был пожилой и весьма хозяйственный мужик: шиш у него что – нибудь выпросишь: в батарее он признавал только комбата, мы – взводные, были ему нипочем). Но я предложил ему свой табачный паек (офицеры получали «легкий табак» - большую пачку на неделю), и я каждый вечер имел теперь двойную водку. Я и до того почти не курил, а с тех пор перестал вовсе: сшибать у солдат махру не хотел. Офицеры получали также «доппаек»: сколько – то сала (кусок грамм 300 на неделю и пачку галет). Я не раз предлагал отдавать свой доппаек в расчет, где кормился вместе с солдатами, но мне решительно отказывали все, начиная с командира первого расчета: что кому положено, - отдай, и никому больше!
Перевал Дукля в Карпатах считается местом вступления чехословаков на родную землю. Нам даже обещали награду за Дуклю от чехословаков; начальство получило какие - то кресты, но наградить рядовых исполнителей не получилось.
Мы наступали в южном направлении, вдоль единственной здесь дороги; - и получился коридор, - пару десятков километров шириной. Все силы у нас впереди, а по бокам этого коридора - только прикрытие. Немцы, очевидно, решили закрыть нам этот коридор, перерезать дорогу и окружить нашу главную группировку. Но это был уже не 41- й год, когда они устраивали «котлы» и «мешки». Нас с юга быстро оттянули назад, поставили фронтом в западном направлении. Мы едва встали, «к бою», как пехота потребовала огня. Сутки здорово, много стреляли, почти не окопавшись…
Но местность была для нас выгодная: мы стояли в долине, вдоль каменистой горной речушки, прикрытые грядой довольно высоких гор. Был конец октября, дожди кончились, стало проглядывать солнце и подмораживать. Немец атаковать перестал, мы хорошо окопались, и старшина решил использовать условия : затишье, речка, хорошая погода, - устроить баню, - с прожаркой. Прямо на речке, поверх воды настелили стволов сосен, веток, а сверху – плащ палаток, ими же оградили от ветра. В бочках на костре – горячая вода, а холодная, - уже начало подмерзать, - прямо из подпола «бани». С вечера помылись все огневики; передали комбату на НП, - что можно им приходить. На рассвете комбат с разведчиками спустились к нам. Старшина достойно все приготовил: комбат на огневой - праздник для батареи. Управленцы с комбатом пошли мыться, отдавши всю одежду на прожарку, и тут со всех сторон: «Воздух, в укрытие!» Перед тем были дожди, мы забыли про авиацию, а тут – по погоде – летят штук 5 «Мессеров», вдоль нашей долины, сперва бросили бомбы, потом развернулись обратно и поливают из пулеметов, а здесь вдоль долины вся артиллерия: минометы и гаубицы, - наши и чешские. Около каждой батареи – костер, (а у нас вообще баня), дымки повсюду: прекрасные ориентиры для самолетов. Наш комбат с разведчиками вылетели из бани и помчались голяка по каменистой речке, с высоким подниманием колен, оскользаясь на камнях «сверкая на весь свет ягодицами». Из своего блиндажа выскочил старшина с большой солдатской шинелью, хлюпая сапожищами по воде догнал комбата, завернул в шинель , поднял на руки как ребенка и бегом отнес в блиндаж , где уже был подготовлено все, что положено на ОП для приема комбата. Старшина был здоровый, очень хозяйственный мужик; с нашим комбатом он был вместе от самого Сталинграда. Нас, остальных офицеров, - не признавал: «сопляки», - а подчинялся только комбату. После этой бани у огневиков появилась частушка: «Комбат с разведкой голяка задавали драпака!»
Появились наши ястребки, немецкие исчезли; наши слетали туда и обратно, улетели; - опять прилетели немцы, но уже на большой высоте: спохватились наши зенитчики, стали поливать их из счетверенных пулеметов. Потом появились наши, - немецкие улетели. Так и не встретились. Солдаты, острили: в небе полный порядок, - то наши, то ваши.
Все костры погасили: полная маскировка; люди все – в окопах; солнце подошло к зениту, небо голубое, наступила тишина полная. Никакой войны! Из–за гряды гор появились журавли. Сперва один клин, затем другой, потом сразу несколько; они шли волнами, по нескольку клиньев разом, касаясь друг друга краями.
Я никогда ни до, ни после не видел такого массового полета журавлей. Люди из всех окопов поднялись и стояли, задравши головы, наш самый пожилой солдат Стукаленко, - огромный костлявый шахтер из Донбасса, - вылез совсем из окопа, и глядя в небо, медленно и широко крестился. У нас тогда верующих людей не очень жаловали, - в бане, увидев на груди у кого – ни будь крест, солдаты отпускали шуточки и называли таких «крестоносцами». Но теперь все поглядывали на Стукаленко серьезно и с каким то благоговением. Ладони у него были размером с лопату.
Мы отбили немецкую попытку сделать нам «мешок», и нас вернули на главное направление, уже в Словакию.
В очередной раз, после небольшой артподготовки я пошёл с наступающей пехотой в ПНП с радистом и разведчиком Гришей Громовым. Он был из заключенных. Начальника у него расстреляли в 1939 , а его посадили. Ярый трофейщик. Здоровый, довольно тяжелый мужик под 30 лет. Я бегу, а Гриша плачется:
-Ой, не могу. Товарищ лейтенант, колючка в боку, давай отдохнем!
-Гриша, в следующий раз хрен пойдёшь со мной. –Нет, я пойду, пойду.
Я прыгаю в немецкую траншею и устанавливаю связь, а Гриша шарит, что поесть и прихватить по карманам убитых и в нишах, где немцы хранили пластмассовые коробки для повидла, сливочного масла, шоколада. Пехота с криком «Ура!» добежала до первой траншеи, а там никого нет. Добежали до следующей линии (300-400 м) и там никого нет. А уже дальше, наверху нас встретили плотным огнём и пехота побежала назад. Контратаку немцев мы остановили залпами НЗО. Боеприпасы расстреляли, и снова надо готовить наступление. А это – несколько дней работы, и половина пути переноса боеприпасов – на себе. Автомобиль доезжает до речки, а далее - 2 км боеприпасы тащим на руках вверх. С великим трудом прогрызались через Карпаты. Все плановые сроки наступления срывались. На последнюю артподготовку, - уже в начале ноября, - наш полк « не успел». У всех были боеприпасы, а нам не довезли до полного боекомплекта. Начальство, однако, доложило,что мы готовы. Составлены таблицы, записаны огни по ПЗО, НЗО. Всё пристреляно.
Играют артподготовку, а мы имитируем (вместо сотен выпустили по 20 мин на орудие).
Когда пошла пехота, мины достали, я пошел с пехотой снова в ПНП, обеспечить огнем непосредственно свою роту, которую мы поддерживали.
Чем дальше Карпаты, тем труднее становилось с подвозом боеприпасов, да и вообще со всяким снаряжением: дорога - то одна единственная, пересекает горы с севера на юг. А тут пошли дожди непрерывные, да еще со снегом: вверху снег, а внизу - вода, долины между гор превратились в болота, в окопах вода, и копать глубоко нельзя из - за этого. Взвод боепитания нашего полка оборудовал у самого въезда в Карпаты склад боеприпасов и возил туда наши мины с ж/д станции, а уже в самих горах, по единственной дороге мы, - батарейцы, - подвозили боеприпасы своими силами, и хоть я был в это время (вторая половина октября) не огневиком, а управленцем на НП, но пришлось ехать за боеприпасами, - по очереди, - мне с четырьмя «Газиками». Приехал туда еще ничего, за одну ночь: ехать то не более 50-60 километров. К тому времени мы уже прошли Цеханю и Дуклю, уже были на территории Чехословакии. Быстренько погрузились, - командир взвода боепитания ст. лейтенант Овсяников дал еше своих людей на подмогу; но ехали обычно днем. Погода плохая, облачность, дождь моросит, авиации никакой, и дорога давно уже не обстреливается никем: идем все время низинами и ущельями, и все забиго машинами, телегами, пехота по обочине тянется гуськом, - все в плащ — палатках месят грязищу карпатскую, машины то и дело буксуют: люди сбегаются все к одной, а у меня, - кроме шоферов, по одному человеку на машине, - выталкиваем враскачку. Добрались до широкой долины между двух хребтов, дорога её пересекает. Долина - сплошное озеро - болото, по ней проложена лежневка - т. е. вся дорога выстлана поперечными бревнами.
Через нее регулировщики пропускают два танка вне очереди. Я оставил машину в стороне, сам пошел уговаривать пропустить меня с боеприпасами, а тапки прошли по лежневке, ломая бревна и вообще громя дорогу вдребезги; я стоял на краю, на концах бревен, - танк прошел, - бревна подо мной перекрутились, я полетел в холодную зеленую жижу. Вернулся к машинам, шофера обтирали меня пучками жухлой травы, у меня зуб на зуб не попадает, а они обтирают, мол , грязи натащишь в кабину. После прохода танков нас всех мобилизовали таскать бревна на восстановление лежневки. Я добрался до своих поздно вечером, разгружали прямо па огневой: боеприпасы были на полном исходе.
Немец сильно контратаковал, и мы за пару дней расстреляли все, что я привез; но при этом фронт немного продвинулся и впереди оставалась, очевидно, последняя гряда высот, - и выход на равнину. Подошло много пехоты, видимо, - с формирования в новом обмундировании, выглядят бодро, весело. Я опять с Гришей Громовым - в ПHП, в пехоте при командире батальона, его радист и меня обслуживает, позывные у него смешные: «Халат, Халат, я - Уголок», - но связь работает. Подготовили огни, утром артподготовка и наступление; приказ: прорвать фронт и выйти на равнину. Наши со всего полка уехали накануне большой колонной за боеприпасами и к началу артподготовки не вернулись, хотя сообщили, что выехали давно. Начальник штаба сам выходил на дорогу, приказал от всех батарей послать людей навстречу, толкать машины, если застрянут. Утром - начало артподготовки, а у нас на огневой ни боеприпасов, ни людей. Пересчитали, распределили поровну: получилось меньше, чем по 20 выстрелов на ствол, а запланировано по 120.
Началась артподготовка: артиллерии, - особенно минометов, - кроме нас было много, рядом с нами - чешские минометчики; много гаубичников, - так что грохот был порядочный; пехота сидела в мокрых окопах, прижавшись, и после переноса огня очень хорошо пошла. Наш полк доложил, что ведет огонь, - а стреляли наши огневики «один к десяти». Мы с Гришей тоже пошли с нехотой, - немец никак не огрызался, мы очень быстро добежали до его траншей, пехота крикнула «Ура» и побежала дальше. Мой Гриша спрыгнул в траншею, - (несчастный трофейщик), пробежался туда - сюда и догнав меня, говорит: «Там пусто и убитых нет, - как бы нам драпать не пришлось». И как в воду глядел: пехота перевалила одну горку и когда стала подниматься на следующую (это километров 4-5 прошли все - гаки), то нас встретил плотный пулеметный, ружейный и артиллерийский огонь. Причем немцы, видимо, еще до нашей артподготовки (учуяли, стервецы, да и разведка работает: подход нашей свежей пехоты не очень то скроешь!) отошли на подготовленный рубеж (значит, наша артподготовка была по пустым окопам). После короткого и сильного артналета с одновременной пулеметной стрельбой, причем они подпустили нас довольно близко, - а наша пехота шла бодро, не останавливаясь и не ложась, - немцы выскочили из окопов и очень дружно, большой массой, стреляя на ходу как на хороших учениях, побежали нам навстречу сверху вниз. Я был с командиром батальона шагов за 50 -60 сзади пехотной цепи, и впервые видел немецкую контратаку. Мы оказались в очень невыгодном положении: немцы бегут сверху вниз, наша пехота залегла, командиры бегают вдоль цепи: «Встать, вперед!». Я по рации передаю, где находимся, пытаюсь вызвать огонь, а пехота уже сыплется мимо нас вниз, обратно и командиры остались сзади нее. Радист на ходу опять талдычит свое: «Халат, Халат, - я Уголок», - связи практически нет, и мы вместе с радистом рванули - давай бог ноги - вниз. Наши минометы открыли огонь, однако немцы уже проскочили этот рубеж, я вижу: разрывы сзади них, а связи, чтобы скорректировать нет, и я хорошо знаю, что это место с наших HП не видно, и ничего сделать не могу. А немцы, наоборот, хорошо помогают своей пехоте артиллерией: им сверху все видно. К середине дня (день был без дождя, но пасмурный, никакой авиации с обеих сторон) мы прошли обратно через первые немецкие окопы, огни по которым были хорошо подготовлены и проверены стрельбой еще утром, т. е. мы вернулись туда, откуда начали. Но теперь уже все это поле было хорошо видно с наших батарейных НП. К этому времени у нас на всех огневых уже были боеприпасы, которые опоздали к артподготовке, их разгрузили прямо на огневых. И теперь командиры батарей уже нисколько не экономя боеприпасы, открыли «яростный огонь», хорошо подготовленный и проверенный. Наши пехотные командиры привели свое войско в порядок, и мы по второму разу в один день пошли вперед «выполнять боевую задачу». Теперь уже в немецких окопах было полно битых фрицев, мы до вечера довольно быстро шли вперед, дошли до немецких артиллерийских позиций, их артиллеристы бросились перед нашим носом цеплять орудия к своим вездеходам. Причем наши миномётчики, да наверное и вся артиллерия, - сменили огневые, подтянулись и как положено сопровождали пехоту «огнем и колесами». Пехота в темноте остановилась и стала окапываться, а мы с Гришей только к утру едва разыскали своих.

Последний карпатский НП

А на НП примчалась крошка – Мэри,
Она сидит за стереотрубой,
А Ванька – взводный верит и не верит
И машет ей оструганной вехой
(песенка 1-го ЛАУ)
Через один - два дня (было уже начало ноября) мы с комбатом заняли НП на высоте 568: сперва выбрали по карте и поднялись туда ночью - снег выше колен, - а утром оказалось, что впереди нас гор уже никаких нет, постепенно понижающаяся равнина, вся в лесу, а по ней строго на юг идет хорошая дорога на Вышни - Свидник и Комарник (их было видно вдали), и дальше, в Словакию. Эта высота была господствующей, и сюда собрались КП и НП всех, кто здесь наступал: мы - артиллеристы и пехотные командиры, в том числе и командир чешского корпуса - генерал Л. Свобода, они пока шли за нами и бросать их в бой смысла не было.
Встречаюсь с пехотным капитаном: будем его поддерживать, утряхиваем с ним взаимодействие. Он в новой шинели с нашивками ранений и яловых сапогах:
- Слушай, младшой, давай махнемся сапогами: мне - в наступление, ранят в ногу, - пожалеют резать новые сапоги, будут стаскивать силой.
Мне его сапоги не полезли, даже на босу ногу.
Подходит сержант, докладывает капитану: такие - то не берут оружие, - (пополнение из западников, верующих баптистов или черт из разберет с их здешней верой), - одним словом крестоносцы.
Капитан : - Крестоносцы - еще ничего, свои люди, наши, а эти - святобожники. Солдаты таких презирали. Надо воевать, а он сидит и «Господи, помилуй», «Не убий, а немец тоже человек».
Капитан: - Как пойдем в наступление, расстреляю перед строем, а пока в тылу пусть служат, да чехи тут, - неудобно перед ними.
Привели троих здоровенных хохлов, вешают им автоматы на шею, а они не берут: «Як щё вы можете, а я нэ можу».
Подошла сестра, капитану:
- Отдай их мне.
Потом пехотинцы рассказывали, что эти «святобожники» совершенно бесстрашно вытаскивали раненых из - под самого носа немцев, а вот оружия так и не брали в руки: смертный грех.
Здесь мы сыграли последнюю артподготовку (минут на 40) , оборону немцев прорвали, войска пошли вперед вдоль шоссе, а нас (весь 25-й ТК) сняли с фронта, и мы поехали обратно через весь карпатский хребет по разбитой дороге, поглядывая по сторонам и вспоминая, где что, как было.
Через пару лет после войны, я хотел уйти из армии, мне отвечали: как тебе не стыдно, у тебя в офицерском деле в справке о боевом опыте сказано: « имеет опыт командования артиллерийским подразделением в условиях горно – лесистой местности»,- ты молодой офицер, передавай опыт молодым.
Проезжали мимо битой техники, кое – где, подальше от дороги, - виднелись неубранные трупы, не разобрать издали, - чьи, а мы в батарее не потеряли ни одного человека. Погиб мой ровесник шофер Сарманчик (Сарманов) и то далеко в тылу на узкой дороге: вылез из – под машины (что – то ремонтировал там) и проносившийся мимо «Студебеккер» задавил его. А во всем нашем полку погиб один лейтенант Ваганов, был ранен ст. лейтенант Митин (из–за него одно время я командовал взводом управления полка) и еще было два офицера, вернувшиеся ранеными из штрафбата. Мы больше месяца не устраивали бани, - никакой возможности не было: обовшивили страшно, но нам и дня не дали для отдыха, а по секрету объявили о переброске нас на Сандомирский плацдарм.
- Прощайте, Карпатские горы (песню б про вас сочинить!) Доехали до какой – то ж/д станции, - там уже стоял товарняк – платформы с паровозом, - срочно погрузили всю технику на платформы и в вагоны с польской «курицей» (гербом), а сами отправились пешим порядком налегке, только с личным оружием на Сандомирский плацдарм: с самого левого фланга 1 – го Украинского фронта на самый правый, - в среднем течении «Вислы сонной».
В первый день – утром – проходили городок Дембица. Было воскресение, слева от нашего шоссе - базарная площадь. Наша колонна остановилась, разрешили сходить на базар на 10 минут. Деньги у нас были: на территории Польши нам давали злотые, потом уже в Германии – марки, в Чехословакии – кроны, в Австрии – шиллинги. Все это были какие – то специальные деньги с надписью: «Alliierte Militarbehorde» (Союзные военные власти). Мы быстренько набрали горячей картошки у польских теток; кое – кто прихватил и бутылочку «монопулки», и когда мы снова, построившись батарейными колоннами (человек по 60), пошагали дальше, то уже были оживленные «разговоры в строю», а в моей колонне 6 – й батареи мой помкомвзвода Миша Бардин рванул родные частушки из мордовской деревни: «А как наша улица на весь свет красуется» и т.д., так, что от головны колонны прибежал связной с приказанием: «Прекратить в строю бардак». Днем сделали большой привал, пообедали с походной кухни, полежали на обочине часа 2 до темноты и далее шагали только ночами; днем отдыхали в польских деревнях: офицеры - в избах, солдаты – по сараям на сеновалах: было тепло и сухо всю дорогу. Ритм марша соблюдали строго: 50 минут марш, 10 минут отдых. В середине первой ночи сделали большой привал на полчаса, но потом отказались: после такого привала было невозможно добудиться, все войско спало, и разбуженные снова засыпали, не дойдя до места построения.
Первую половину ночи колонну возглавлял, - шагая впереди, - начальник штаба полка капитан Семенов, - на эту должность он попал, ибо здесь требуется грамотный, образованный человек, а у него было высшее образование: консерватория, он был на «гражданке» тенором, оперным певцом, и после кратковременных военных курсов стал начальником штаба артиллерийского полка. Справлялся.
Вторую половину ночи колонну возглавлял сам командир полка – майор Журавлев : он возвращался на штабном автобусе из той деревни, до которой мы должны были в эту ночь дойти, оставив там квартирьерский разъезд. Этот разъезд встречал нас перед рассветом и разводил «по квартирам». Очевидно, такими ночными маршами обеспечивалась секретность сосредоточения сил на Сандомирском плацдарме перед решающим наступлением. На большой карте было видно, что в будущем наступлении можем и Берлин прихватить. Теперь уже никто не сомневался что наступать будем по настоящему.








Воля Виснювска

Эще Польска нэ сгинэла
Поке мы жиемо
(польский гимн)

Мы пришли в Волю Виснювску-, это уже подход к Сандомирскому плацдарму, в середине декабря 1944 года. Штаб полка разместился в деревне, а мы – т.е. боевые подразделения – в лесу неподалеку. Очень быстро – за один или два дня – построили лагерь: взводные землянки, кухню и баню. Причем баню поручили строить (руководить) старшему офицеру нашей батареи Андрею Захарычу Корепанову, считалось, что он самый хозяйственный мужик (удмурт). Еще бы: ему 34 года, а любой из командиров взводов - не более 25. Прямо поверх воды на краю озерка положили настил из кругляка - стволов сосенок. А на воде был уже ледок. Баню сделали из такого же кругляка, обтянули все это плащ-палатками, а рядом расположили бочки из – под бензина - для горячей воды и для прожарки обмундирования (от вшей). Целый день была баня для личного состава, потом – для штабников. Мы же – строевые офицеры – мылись со своими подразделениями, и жили тоже вместе с солдатами в землянках. По утрам получалось довольно смешно: я выходил умываться из землянки и при возвращении меня встречал с рапортом помкомвзвода М.Бардин: гремела команда «Взвод, смирно» и доклад, что «за время вашего отсутствия во взводе происшествий не было, во взводе 21 человек, взвод занимается подготовкой к приему пищи»,- а я стою перед ним полуголый с полотенцем в руках и здороваюсь: «Здравствуйте, товарищи». Все хором кричали: «Здравия желаем, товарищ лейтенант!» Сержанты считали, что без этого ритуала невозможно начинать день, ибо командир должен поздороваться с личным составом. Потом подавалась команда «Вольно» и все продолжали, кто во что горазд, но разговаривали уже вполголоса, ибо «командир взвода – во взводе» - это о дисциплине на фронте…
Пригнали и разгрузили наше вооружение и технику, начали занятия по расписанию – вначале - вполсилы (все-таки отдохнуть надо!). Однако рабочий день начинался с общего развода, на котором командир полка произносил что-нибудь вдохновляющее, например: «Вот добьем фашистского зверя в его берлоге, то я устрою вам баню на целую неделю. Чтобы домой явились чистенькими к своим, которые нас ждут».
Устроили большие учения с обкаткой танками,- откопали на большом поле окопы полного профиля и вместе с другими войсками нашего корпуса, с пехотой, сидели в окопах, через которые на полном газу проносились танки, а мы должны были бросить в них по две гранаты (деревяшки), одну когда танк подходит, затем присесть, и когда он уже прошел, снова бросить гранату ему вслед. Сперва было неважно, многие, – особенно новобранцы из пополнения просто отлеживались на дне окопа, а некоторые выскакивали (особенно западники) и мчались перед танками, как зайцы. В этой обкатке участвовали все, и офицеры тоже, и командир полка вместе со штабом, и на другой день на разводе он поднял на смех «писарчуков» (отлеживались на дне окопа): «Это вам не карандаш и резинка, это танк и граната». Учение с обкаткой продолжалось целый день: сделают перерыв, подчистят окопы и снова, пока все подразделение не бросит дружно обе гранаты. Говорили, что кое-кого подзасыпало в окопе, однако дело было, конечно, важное: борьба с танкобоязнью. Кроме того, тогда появилось тактическое положение: пехота должна пропускать через себя танки, поражая их гранатами или горючкой, а затем – отсекать от них атакующую пехоту противника. А прорвавшиеся танки в нашей глубине должна добивать артиллерия. Говорят, что так где-то оборонялись, я, правда, в такой обороне не поучаствовал.
В Воле Виснювской мы весьма торжественно отпраздновали Новый- явно победный- год. Всем выдали тройную порцию водки, сделали хороший обед, офицеры обедали вместе с солдатами, командир произнес тост «За год победы», не обошлось, конечно, и «За товарища Сталина», а вечером был офицерский ужин, накрытый в деревенской большой избе, где я впервые видел на столе жареного поросенка. Мы с Андреем Захарычем с этого ужина пришли, взявшись за руки, в свои землянки, солдаты с пониманием отнеслись к нам, и уложили спать с большой заботой; собственно, встречали Новый год два раза: сперва по московскому времени в 10 часов, слушали по рации поздравление Сталина, потом - по местному времени, причем все выскочили наружу, - был легкий морозец, шел слабый снежок,- и открыли стрельбу из личного оружия. Стрельба была сумасшедшая: куда ни глянь – трассирующие очереди, кто во что горазд, пока в магазинах или лентах не кончились патроны, но в стороне фронта была тишина. Утром после завтрака построили батарею, сначала комбат поздравил всех, потом офицеры (а мы теперь были в полном составе – все четверо) пошли по рядам, поздравляя лично каждого за руку, с годом победы, каждому было что сказать, когда я сказал Рамазану Насирову «Желаю тебе победителем вернуться в этом году на станцию Огни Закаспийской железной дороги» он – огромный дагестанец - облапил меня, как медведь и прослезился.
В танковом корпусе четыре артполка: ГАП (гаубичный артполк), ИПТАП (истребительный противотанковый артполк), ЗАП (зенитный артполк), МинП (минометный полк) и дивизион РС (реактивных снарядов) «катюш». Каждый полк шести батарейного состава по 4 орудия в каждой батарее, итого 96 стволов от 76 мм и выше, плюс 12 «катюш». Большая артиллерия, есть чем руководить и планировать, например, артнаступление. Для этого есть штаб артиллерии корпуса и командующий артиллерией. У нас это был полковник Орехов. До Воли Виснювской я его в глаза не видел, но от многих офицеров слышал о его крутом нраве: «Не попадайся на глаза: в любом случае виноват будешь». После обкатки танками он устроил каждому артполку строевой смотр. Командир полка майор Журавлев, которого офицеры звали запросто «Товарищ маршал» сильно волновался и нас всячески предупреждал.
Командующий артиллерии оказался здоровенным дядькой, живот начинался у него сразу от подбородка, а оканчивался где-то возле колен. Голос у него был совершенно бабий, визгливый, однако это его нисколько не смущало. Приняв рапорт командира полка, он поздоровался с нами, сильно повторяя интонацию торговок на Одесском привозе «Бычки, бычки!»: «Здравствуйте, минометчикиии» - с длинным «иии» и с повышением в конце. Сам смотр полка прошел неплохо, солдаты побатарейно прошагали сначала строевым шагом, а затем - с песней. Их отпустили, а офицеров построили отдельно в две шеренги и полковник стал по одному вызывать из строя (с воспитательной целью): - Лейтенант Варламов, ко мне!
- Товарищ полковник, лейтенант Варламов по вашему приказанию прибыл!
Он: «Прибывают поезда по расписанию, и то опаздывают! Плохо! Идите!»
- Капитан Орлов, ко мне!
- Товарищ полковник, капитан Орлов явился.
Он: «Являются черти с того света и то из глубокого похмелья, идите!»
На левом фланге стояла женщина-лейтенант. Полковник, справившись у командира полка о ней, вызвал: - Лейтенант Никитина, ко мне! Она чисто по-женски прочимчиковала вдоль всего строя до середины, подошла на два шага и доложила: «Военфельдшер Никитина пришла» - полковник с минуту смотрел, затем сказал: «Идите». Она: «Военфельдшер Никитина ушла» и прочимчиковала на место. Полковник обернулся к командиру и, тряся в нашу сторону пальцем, произнес визгливо, с подвыванием: «Вот ваши офицеры!», и уехал на «виллисе», а мы продолжали стоять «Смирно», пока командир без единого слова не скомандовал: «Разойдись».
Позже от адъютанта полковника Орехова мы узнали, что он нас требовалось. На вызов полковника: «Такой-то, ко мне!», надо было ответить с места: «Есть к вам», и только потом шагать к нему.
Больше я полковника Орехова не видел. После войны он разбился на трофейной машине. Кстати потом многие офицеры заимели собственный транспорт – весьма скоростной по тем временам, и носились, понятия не имея о правилах движения или об элементарных правилах безопасности. В нашем полку разбился еще до окончания войны «особист» (начальник ОКРСМЕРШ), и мы долго жили «без призора»; я, грешный, заимел после войны отличный «Цюндап» (военный мотоцикл, с карданом вместо цепи), купил его за несколько пачек сигарет, и памятуя, что еще в школе в системе всевобуча приобрел военную специальность «стрелок-мотоциклист», рассекал с бешеной скоростью ночами окрестности Берлина, пока не гробанулся, чиркнув бровку автобана летом 1947 года, в районе того самого Тойпица, откуда я в апреле 1945 г. пригнал пожарный «Ханомаг». Тогда меня немцы привезли на детской коляске в наш госпиталь в Тойпице, и я четыре месяца провалялся с тяжелейшим гепатитом (печенку отбил). Да что там я? – первый комендант Берлина, командующий 5-й ударной армией генерал-полковник Берзарин Н.Э. убился на мотоцикле, «Инспектируя посты»,- как написано на мемориальной доске на стене здания в Берлине, около станции метро «Самаритенштрассе», об которую он вдребезги разбился.


Сандомирский плацдарм

Я на плацдармах кровь мешками проливал,
На пулеметы голым задом я кидался,
Своею грудью амбразуры закрывал,
И все ж,- тьфу, тьфу - живой остался!
(Орденопросец)

Плацдарм - это тяжелейшие бои, но к нашему приходу туда они давно закончились, положение было стабильным, немцы перешли к крепкой обороне, а мы стали готовиться к наступлению, которое оказалось тем, что называется генеральным. По всему было видно, что настоящие бои прошли здесь давно, везде наведен порядок, на дороге указатели: «Убежище», перед мостом через «Вислу сонную» надпись: «Пехота по мосту бегом, машины - дистанция 50 метров, танки - по одному». Мост охраняют хорошо окопанные зенитки, а зенитчицы – в ладных подогнанных шинелях и в хороших кожаных сапожках,- сразу видно: научились воевать! Перед мостом – регулировщица с повязкой и с флажками, лихо козыряет проезжающим машинам, а с машин ей: «Привет, землячка, ты не сумская, а не тульская?»
Говорят, что к войне привыкают. Даже после небольшого перерыва, когда нас отводили в тыл на неделю или во второй эшелон, при возвращении снова на фронт я всегда с очень неприятным чувством слышал недалёкие разрывы: «Снова туда, где море огней!» А теперь мы больше месяца не слышали стрельбы.
Комбат со штабом еще раньше выезжал на рекогносцировку, так что боевой порядок был определен, НП и огневая уже выбраны, мы к вечеру (маскировка!) выехали на огневую, и за ночь окопались и замаскировались, впереди нас был чахлый лесок, а позади – целый большой массив леса. Комбат на НП устроился во в дребезги разбитом городке Ракув, - от городишка остались кучи кирпича и щебня. По этому можно было судить, какие бои шли за этот плацдарм осенью. «Передок» был в полукилометре впереди, вся местность - ровная; с непривычки после Карпат все казалось уж слишком плоским: «далеко кругом видать», так что открыто, не походишь. Сюда нагнали войска видимо-невидимо: в течение двух-трех дней весь лес сзади нас наполнился техникой, каждую ночь подходили новые колонны людей и машин, они до утра рассовывались, закапывались, маскировались.
Когда нам дали пару машин для боеприпасов, то я с трудом нашел для них место в лесу позади нас: все было занято. Хорошо, что все время была низкая облачность, - никакой авиации, и на «передке» относительная тишина. Ночами я стал ездить за боеприпасами. Очевидно, чтобы беречь горючее, нам дали целый лошадиный обоз – подвод 20 – с сильно пожилыми мужиками-возницами, - все из глубины России. Боеприпасов надо было много: готовилась мощная артподготовка, часа на два с половиной. Одну ночь я ехал с обозом туда – на станцию разгрузки, там мы грузились, а следующую ночь ехали обратно на плацдарм, Приостановились в какой-то деревне лошадей напоить – ко мне пришла целая делегация поляков во главе с солтусом (старостой): «Жолнежи вшистку слому с мешканей забрани»,- действительно, все крыши были ободраны, не поймешь кем. Только что прошла большая колонна штрафников под конвоем, мои обозники тут же нашлись:
«Это штрафники». Поляки: «Холера ясная – штрафники», и мы поехали дальше.
Дня за три – четыре до артподготовки, вечером было очень тихо, у немцев вдруг заработал громкоговоритель: сыграли « На сопках Манчжурии», а потом – целое обращение к штрафникам (видимо, знали, что пришли штрафники): о том, что вас, мол, советское командование гонит на верную смерть, так переходите к нам, здесь у нас вас ждет Русская Освободительная Армия (РОА), вы вернетесь домой в освобожденную от большевиков Россию победителями «При вашей атаке поднятие одной левой руки будет знаком вашего перехода. В правой руке оружие оставьте», - вот так они агитировали за власовскую армию.
Андрея Захарыча у нас опять забрали в другую батарею, и я остался один на огневой. Пристреляли несколько огней, а потом пошло планирование артподготовки – всего набралось 9 плановых огней, с большим количеством выстрелов по каждому, каждый следующий огонь – с увеличением дальности до предельной. Около каждого миномета целый склад боеприпасов. То же самое происходило и вокруг: кругом были огневые позиции, сзади нас встали какие-то пушкари, они срезали перед собой весь лес наполовину высоты деревьев. Какая уж тут маскировка! И все-таки всякое движение происходило ночью. Рядом с моей огневой подготовили огневую катюшечники и соорудили мощный склад своих ракет. Немцы время от времени сильно постреливали, и однажды попали в этот склад. Он загорелся, катюшечные ракеты поползли как змеи по сторонам, некоторые стали разлетаться в разные стороны, с шипением и с огненными хвостами. Паника поднялась страшная: пехота впереди бросила окопы, некоторые пехотинцы драпанули в сторону противника, немцы открыли огонь. Мы тоже залезли по блиндажам, как при налете авиации.
Все плановые огни мы написали на щитках, поставленных на брустверах. Чтобы как-то управлять во время артподготовки, т.е. подавать команду на переход от одного огня к другому, мы поставили 9 палок разной высоты: пока огонь по первому огню – ставим на первую палку картуз из под зарядов, переходим ко второму огню – на вторую и т.д. - ведь при такой артподготовке никаких команд не услышишь. Было заранее условлено, что артподготовка начнется без специальной команды, - а по сигналу – залпу «катюш», хотя время «Ч» будет объявлено заранее.
Самое интересное, что за все время подготовки мы почти не видели самолетов - ни своих, ни немецких, погода была пасмурная, без дождей, с легким морозцем, временами - слабый снежок только улучшал маскировку. Войска пришло много, а числа с 6 – 7-го января войска уже пошли безо всякой маскировки: не так, как мы тогда – по ночам. Через Вислу навели еще один мост, колонны проходили через него почти непрерывно (я это видел, ездивши в тыл за боеприпасами с обозом «хвостобеккеров») и сразу за Вислой расползались веером в разные стороны. Нагнали столько войск и техники, что в лесу сзади нас не было места «до ветру» сбегать. Впереди нашей огневой был лесок шириной метров 50, а дальше – равнина, наш передок, а метрах в 700 – немецкий (это было ясно из дальности первого планового огня: он был записан с дальностью 700 м, а последний – 9-й - на предельной дальности - почти 6 км). Вообще местность была совершенно плоская.
Вислу недаром называют «сонной», она ползет в низких плоских берегах почти без всякого течения, берега часто заболочены. Мы, да и не только мы, а как потом узнали – и весь фронт довольно спокойно подготовился к наступлению,- никто не ожидал, что немцы нам дадут такую возможность. Ведь после наступления 1944 года («10 Сталинских ударов») все тылы отстали на сотни километров, да еще железная дорога за границей узкая, пришлось перешивать на нашу колею. Месяца три фронт стоял и подтягивал тылы, потом мы поняли, что к чему: оказалось, что немцы организовали мощное контрнаступление на западе, во Франции, в Арденнах. Они в пух и прах разгромили целый фронт американцев с англичанами, так что те закатили драпака на сотню километров. Но при этом немцам пришлось снять войска с нашего фронта,- вот почему у нас было спокойно. Так что спасибо союзничкам, что хоть и с опозданием на обещанный 1942 год, а все-таки открыли второй фронт. Немцы тоже сообразили, что очень в нашу пользу это наступление во Франции. Я, конечно, вовсе никакой не стратег, но думаю, что иначе нам бы не пришлось в таком спокойствии подготовить такое генеральное наступление. А с другой стороны,- если бы немцы не отбросили союзничков на запад, а нам пришлось бы затянуть подготовку и само наступление, то как знать – может быть, союзники оказались бы в Берлине раньше нас? А у нас заторопились: мы потом уже узнали, что Черчилль попросил Сталина ускорить наше наступление, чтобы спасти союзников от окончательного разгрома. Сталин заторопил командующих фронтами: «Когда можете начать?»
Наступление началось недели на две раньше, чем планировалось. Была низкая облачность, авиации почти никакой, все обеспечение наступления - артиллерия, и это было действительно артиллерийское наступление. Накануне сообщили ориентировочное время «Ч», а утром 12 января 1945 года рядом с нашей огневой вдруг выехали «катюши» и загремели на весь свет как сотня паровозов, стравливающих перегретый пар. Уже начало светать, я едва скомандовал «Первый залп», как кругом загрохотало, земля закачалась, через нас полетели тучи снарядов, - того и гляди, что нас зацепит. Огневики сбросили шинели, шофера тоже заранее пришли на огневую подносить мины: каждый огонь должен был быть по 15 – 20 выстрелов на ствол. Первый огонь мы отстреляли почти полностью, как телефонист высунулся из ровика, показывая два пальца т. е. «Второй огонь». Ни о каких командах голосом не было и речи – я поставил «картуз» (упаковку от зарядов) на вторую сигнальную веху, потом пришлось пробежать по всем орудиям,- дошла ли команда до командиров. Мы начали выполнять второй огонь,- на полкилометра дальше. Радист подозвал меня к рации (по телефону запрещались разговоры - только команды): комбат мне: «Пехота пошла», потом радист стал передавать то, что радист на НП стал передавать, что видел сам: «Пехота хорошо пошла», потом: «Танки пошли», - это были танки не нашего корпуса – а танки ПП (поддержки пехоты). Наши же танки должны были входить потом в прорыв, когда он появится. Дальше дело пошло быстрее: мы почти ни одного огня не выполнили полностью, -каждый раз переходили к следующему раньше времени. Наконец стрельнули на полную дальность и остановились, подготовились стрелять по НЗО (неподвижный заградительный огонь) на случай контратаки. Артиллеристы-ствольники продолжали стрелять, у них дальность побольше, а мы наладились обедать. Перед тем нам выдали продуктов на неделю, и еще сухой паек – на три дня, старшина его не выдал в расчеты: «Сожрете раньше времени». Дело было к полудню, было ясно, что наступление «пошло». И вдруг откуда-то прилетел единственный снаряд прямо на середину нашей огневой, - все сидели по местам у своих окопов, а Петренко, неся котелки с обедом на свой расчет от кухни, был убит. Он был громадного роста, очень работящий и услужливый украинец. Когда я бывал в ПНП (еще в Карпатах), именно его посылали приносить мне кормежку в пехоту, на передок. Он был красноармейцем ещё до войны и в первые дни войны попал в плен. Пробыл у немцев на работах около двух лет и был освобождён при наступлении. Он рассказывал, как ездил по Германии с «папиром» по делам немцев.
Нам уже передали «Отбой», мы стояли в готовности к движению, и я предложил похоронить Петренко в окопе, не копая специально могилы, чтоб побыстрей,- на меня глянули, как на идиота, а его командир расчета – Андрей Бочарников – покачал только головой: «Эх, товарищ младший лейтенант!». Быстро откопали впереди огневой, на перекрестке дорог могилку, прибежал с огневой другой батареи Андрей Захарович, скомандовал: «Для прощания с товарищем!» - три залпа из личного оружия, - сделали большой холм из дерна, воткнули в него доску с выжженной звездой и фамилией. Это была единственная потеря в нашей батарее за все время, как я до тех пор воевал, и для меня большой урок (это относительно могилы).
Под вечер двинули вперед. Комбат со взводом управления - где-то впереди, связь – по радио, очень неуверенная. Всю ночь ехали то шагом, то побыстрее, в полной темноте. Я из кабины вылез в кузов, чтобы лучше видеть и, конечно ничего не видел: едем вплотную за впереди идущими машинами, через нас время от времени стреляют с обеих сторон: проносятся струи трассирующих пуль, иногда – снаряды совсем низко над головами. Мы во время артподготовки не расстреляли всех боеприпасов, которые были завезены на огневую, мне было жалко их оставлять: понадобятся, поэтому нагрузили все машины выше бортов, оставив в середине узкий проход вдоль кузова, куда свешивали ноги, сидя на ящиках с минами. В этом проходе оказались в связках каски обоих огневых взводов (проволокой связаны), они мешали: и так ноги девать некуда. Мы ни разу каски не надевали. Я разозлился и собственноручно выбросил их из машины (приказать не мог: это же боевое имущество, почти оружие), объявив: «Что мы, пехота, что ли?» После войны с меня долго высчитывали за эти каски (31 штука) в 12,5-кратном размере (я не догадался их вовремя списать).
Ехали всю ночь, наблюдая в обе стороны в темноту, в готовности отражать в случае нападения. На рассвете вся огромная армада артиллерии, скучившись, оказалась возле деревушки, расположенной в большой низине. Полевая дорога вела дальше на подъем из лощины, из-за этого подъёма ничего впереди не было видно. Из единственного колодца с журавлем водители сразу же вычерпали всю воду, доливать в радиаторы, так что для питья не осталось. Пока ехали ночью, ничего не видя, двигались как будто бесстрашно: считалось, что передние едут за танками, которые вошли в прорыв. А теперь, когда рассветало, вдруг оказалось, что перед нами никого нет. Те артиллеристы, что ехали впереди, видимо где-то отстали от танков, и теперь в низине вдоль дороги столпилось несколько сотен разного рода машин с артиллерией на прицепе. Вдруг наверху, на краю возвышения, куда вела наша дорога, появился «Тигр». С ходу вылетев на край низины, он резко затормозил и закачался на торсионах, при этом его пушка с дульным тормозом, сильно похожим на ушную раковину, ходила вверх-вниз и казалась (во всяком случае мне) огромной как телеграфный столб. Мы все сидели наверху, в кузове на ящиках с боеприпасами и Иван Иваныч Чуян (ответственный за еду в первом расчете) раздавал здоровенные ломти хлеба, намазывая их салом из банки с американской тушенкой. Всех как ветром сдуло, - и не только у нас. Я спрыгнул сверху, отбив ноги о мерзлую землю, оглянулся вокруг - паника поднялась неимоверная. Все решили, что за этим «Тигром» выйдут еще немецкие танки и будут расстреливать наше скопление. Командиры повыскакивали из машин и стали пытаться что-то командовать, куда-то разворачиваться, а кругом теснота, хоть друг на друга лезь. Да еще «Тигр» наверху повел своей страшной пушкой вправо-влево. Впереди «катюши» на новеньких «Студебеккерах» стали разворачиваться чтобы ехать назад, съехали с дороги, под ними загремели взрывы – все оказалось заминированным - высоко вверх взлетели оторванные колеса «Студебеккеров». А рядом со мной ИПТАПовцы мгновенно отцепили пушку, прямо между машин поставили «К бою», слышна была команда: «По танку бронебойным»! Номера еще раздвигали станины, наводчик еще не вставил панораму в гнездо, а заряжающий уже со звоном вогнал снаряд. Выстрелили. Снаряд – очевидно, болванка - отрекошетировал от брони «Тигра» и с противным воем ушел в небеса, а пушка, не закрепленная сошниками, откатилась и опрокинулась, задрав ствол. Тигр вдруг дернулся назад и скрылся за краем низины.
Через некоторое время из всей нашей артиллерийской армады выделилось несколько «виллисов» с начальством (командиры полков) и с большой опаской поднялись на гребень, из-за которого нам ничего не было видно. Передние машины подтянулись к ним и постепенно все наше безобразное скопление артиллерии вытянулось в колонну. Я не утерпел и побежал по дороге наверх, за мной - еще несколько младших офицеров из нашего полка. Наверху перед нами открылась плоская равнина без единого ориентира и без единой души. Никаких признаков наших танков и вообще передовых частей. Грунтовая совсем не наезженная дорога, по которой мы приехали сюда, здесь наверху раздваивалась. И надо всем этим – низко нависшее пасмурное небо. «Виллисы» с нашим начальством съехались вплотную друг к другу, наши командиры стояли в них, ворочая карты так и этак, решали – по какой же дороге двигаться дальше.
Мимо нашей колонны, обгоняя её, подъехал еще один «Виллис» в сопровождении бронетранспортера. В «Виллисе» стоя ехал плотный командир средних лет, в надвинутой на глаза фуражке, и в камуфляжном комбинензоне, в какие только что одели всех больших начальников. Кто-то из наших командиров, - очевидно, старший по званию,- шагнул к нему навстречу и доложил, обратившись: «Товарищ маршал Советского Союза!». Мы навострили уши, придвинувшись ближе, насколько позволяла субординация, и услышали обрывки, как он говорил, стоя в своем «Виллисе», довольно высоким голосом: - « вышли на оперативный простор… - войска, танки- впереди, … - вы отстали …догоняйте!» И добавил, отъезжая: «Офицеры, пальцепупы!» и уехал вперед по одной из дорог. Рядом со мной начальник разведки нашего второго дивизиона, старший лейтенант Митин переспросил меня: «Он нас как-то по-немецки обозвал?» - Я ему повторил членораздельно: «Пальцепупы». С тех пор в нашем полку всех тугодумов называли «пальцепупами», а командир полка закрывал офицерские совещания словами: «Ну, хватит пальцепуптствовать, я решил:...». Начальство стало разъезжаться по своим частям, а к нам подошел наш командир полка майор Журавлев и, стараясь быть будничным: «Вот, товарищи, это был маршал Жуков». Потом мы поняли: наш корпус был на самом правом фланге 1-го Украинского фронта, т.е. на стыке с 1-м Белорусским (им командовал Жуков), который начал наступление на два дня позже нас; Жуков использовал наш прорыв и, не ожидая начала наступления своего фронта, бросил сюда свои ближайшие войска, и сам выехал на рекогносцировку- он всегда старался по – суворовски упреждать события.
К обеду мы догнали ушедшие вперед танки и пехоту, вышли на хорошее шоссе в сторону воеводского города Кельце и двигались походно-боевым порядком вперемешку с войсками 1-го Белорусского, разглядывая незнакомые эмблемы на танках, которые вовсю стали нас обгонять. В тот же день старшего лейтенанта Митина легко ранило (уже второй раз при мне, и где его угораздило?: и боев то никаких не было) - начальство вспомнило, что я одно время в Карпатах был командиром взвода управления и скомандовало идти мне вместо него в ПНП (то ли передовой, то ли передвижной наблюдательный пункт), т.е. в головной дозор в 162-ю танковую бригаду, которую поддерживал наш полк. На мои возражения, что я ничего не понимаю в разведке такого масштаба, ответили: «А там и понимать нечего: смотри и сообщай, где находится наш передок, чтобы мы не отставали и в случае огня по своим не стрельнули», и я отправился в ПНП, к танкистам, явился к ним вечером.
Впереди был город Кельце, его немцы обороняли, бригада собралась к утру атаковать. Штаб был в польской избе, с трех сторон к стенам придвинуты танки – не прострелить. К командиру меня не пустили, да я и не хотел к нему соваться: подполковник на фронте царь и бог, а я - младший лейтенант. Кто-то из штабных офицеров распорядился: посадить артиллериста на танк, где хорошая рация, чтоб держал связь со своими. Потом я узнал: у комбрига накануне погиб сын, молодой лейтенант. Командир не взял его в свою бригаду, парень воевал в соседней, его танк напоролся на засаду отступающих немцев.
Можно было обойти город Кельце, но комбриг, узнав, что его обороняют, решил атаковать, и приказал ввести в бой все, что можно, включая эвакуационные танки и разведывательные бронюшки (всего 111 бронеединиц). Под утро я впервые полез в танк. Перед тем старшина нашёл мне армейский большой бушлат, сказав, что в шинели на танк лезть незачем. Мне было немного стыдно, что вот воюю уже полгода в танковом корпусе, а около живого танка близко ни разу не был. Поэтому я на глазах танкистов попытался влезть как можно более быстро и лихо. Залез, крепко отбив коленки: там, оказывается, все железное. А командир танка сел на башне, свесив ноги в люк и скомандовал водителю, танк резко дернул, а я- впервые в танке- начал колотиться обо все, что только меня окружало в этом совершенно замкнутом пространстве, в теснотище. От моего первого боя в танке у меня осталось впечатление, будто никакого боя и не было, а была невероятная тряска, страшенная вонь от солярки, а когда вдруг с короткой остановки командир стрелял, то из казенника вываливалась горячая дымящая гильза, - глаза ело этим дымом, заряжающий откидывал ее куда-то ногами и заряжал пушку снова. Рацию со шлемофоном я пока не освоил, а из полка уже запрашивают: «Где находитесь?» Я глянул в перископ-прицел, а там земля-небо, земля-небо - и ничего не понять. Я не разведал ни одной цели, только мог сказать, где танки и на каком расстоянии немецкие окопы. Наконец худо-бедно домчались до немецкой обороны, пехота еще раньше спрыгнула с танков, танки немного поутюжили окопы, зигзагом пройдя вдоль обороны немцев. Приостановились, я вылез из танка, спрыгнул на землю, смотрю – немецкий офицер поднялся из окопа, снимает киноаппаратом (я, правда, не особенно сразу понял, что это у него в руках), наш автоматчик направляет на него ствол, а он и его тоже снимает. Кто-то догадался сохранить камеру, и потом, - уже после войны, - я видел в клубе бригады снимок: «Атака 162-й на Кельце». Перед тем выпал небольшой снежок, и на том фото танки красиво шли в снежной пыли. Много немцев выскочило из окопов и побежали в сторону города, никто не стал их преследовать: пленных девать некуда, фронт отстал от нас километров на 50. Комбриг не стал рисковать, и мы не заходили в город Кельце, а обошли его к северу, через железнодорожную станцию Загнаньске. Танки раздавили здесь какие-то груженые эшелоны, немцы разбегались в панике, наша пехота (танковый десант) то спрыгивала, то снова забиралась на танки, для этого танки специально останавливались, чтобы забрать десант. Один танк встал в голову эшелона на рельсы и стал стрелять вдоль вагонов. Снаряды разрывались в вагонах, они разлетались в разные стороны, что было очень красиво, - настоящий фейерверк. Поскольку не было активной обороны, все танки были с открытыми люками, и я тоже вылез. А десантники на ходу тоже вели огонь во все стороны, усиливая панику. На броне танков, по ее бокам и сзади пехотинцы укрепили проволокой бревна, в которые упирались ногами, так что сзади можно было свободно лежать на теплой решетке воздухозабора, иногда даже ухитрялись спать на ходу.
Впоследствии это наше зимнее наступление назвали Висло-Одерской операцией. Наш 25-й танковый корпус назвали корпусом прорыва. Несколько таких корпусов, и танковые армии, действуя совершенно самостоятельно, устремились в прорывы через всю Западную Польшу – это километров 500 – 600 - к границе Германии, с целью захватить плацдармы за Одером, откуда потом наступать на Берлин. Замысел был грандиозным, и хотя подготовку к исполнению этой операции скомкали, поторопились, выручая союзников, но к тому времени народ в армии уже бывалый, в войсках царил невероятный подъем. Все были уверены, что это наш победный марш. Прежде люди не раз шли в наступление при слабой артиллерийской поддержке. Танков было мало, авиация появлялась в небе реже немецкой. Теперь же нас хорошо пополнили: только в нашем корпусе было не меньше 180 танков: три бригады по два танковых и одному мотострелковому батальону в каждой, пять артполков полного состава, мотострелковая бригада - полторы тысячи автоматчиков в трех батальонах, и в каждом – пулеметная и минометная роты.
Наступление пошло по всему фронту: наш 1-й Украинский и 1-й и 2-й Белорусские двинулись вперед, а мы – танковые корпуса прорыва понеслись, обогнав остальные войска иногда на 100 – 200 километров, в полном отрыве от них. Фронт отстал километров на 100, мы как в окружении, - всё перепутано.
Через пару дней меня направили уже в 111 тяжелую танково – самоходную бригаду. Шлем не дали, шлемофона тоже нет. Залез в самоходку и сразу пошли в танковую атаку, здесь более просторно, чем в танке. Воняет, приостановились, выстрел, - орудие откатывается, чуть не придавив меня огромным казенником, затвор открывается, гильза вываливается с дымом, заряжающий в рукавицах выкидывает ее через голову и заряжает снова. Самоходка с грохотом останавливается, кажется, в нее попал снаряд, но ничего не повредил, снова дергаемся вперед. Я пытаюсь высунуться, чтобы оглядеться, где мы. Командир меня одернул «не высовывайся дурень, по нам все стреляют все кто может»
Когда я сидел в танке, то слушал переговоры с моим начальством. Спрашивали обо мне, в порядке ли артиллерист. Тогда я просил сообщить, где мы находимся, ибо я сам ничего не видел, а моя задача - сообщать местоположение.
Дней десять так ездил, раза три был в танковой атаке. Танкисты ночью вовсе не отдыхают, если не останавливаются к вечеру: все чумазые, работы полно: заправка ГСМ, загрузка боекомплекта; подтягивают ослабевшие гусеницы – кувалдой выбивают пальцы, выбрасывают траки и снова забивают пальцы – страшная работа и никакого отдыха. Возвращаясь к своим на огневую – чувствовал себя как дома: тишина, в окопах, от противника далеко. А в танке того и гляди, подобьют: во время атаки все и всё бьют по танку.
Проскакиваем плотный огонь, тут же командир спрашивает, все ли целы. Нас 8-10 танков. «Двоих нет». «А что с ними?». «Не знаю». Мы уже проскочили убойное место. Те два танка может, сгорели, а может их подбили.
…Через пару лет после войны, в Кантемировской дивизии, командир танкового батальона в газете читает указ: «Награждение Орденом Ленина передовых доярок за тридцатилетний труд». Говорит: «Правильно, нужно награждать, трудно тридцать лет изо дня в день коров за титьки дергать, а ты один раз в атаку сходи, танковую» - сам он шесть раз в танке горел…
Когда дошли до поймы Одера и остановились, - фронт догнал нас через 8 – 10 дней. Шли, почти не встречая сопротивления, а встретив серьёзную оборону – около городов или по рекам, просто обходили их, оставляя добивать войскам фронта. Стычки были, когда немцы пытались перерезать нам дорогу или на подходе к крупному населенному пункту. Тогда танки разворачивались из колонны в боевой порядок, мы – стараясь быть поближе к ним, становились «К бою», делали несколько залпов и уже надо было сниматься и догонять танки, - а они уже подобрали свою пехоту и сворачивались в колонну и выходили на дорогу. Шли вдоль основной дороги через города: Кельце, Здуньска Воля, Калиш. На дорогах же была неразбериха, часто колонны разных частей перепутывались: кто-то отстал и потом догонял, ретивые тыловики (особенно подвозившие боеприпасы и горючее) вклинивались в боевые колонны. Их можно понять: им дан маршрут далеко вперед, где заранее указаны пункты, куда они должны доставить грузы для заправки машин и пополнения снарядами, а в этих пунктах еще немцы.
На третий день марша после нашего прорыва я с огневиками отстал от комбата: у второй машины полетел «промвал» - (был у ГАЗ-АА такой промежуточный вал между карданом и коробкой передач). Пока часа два шофера ремонтировали, меня уже обогнали сотни других машин. Только починили, проехали городишко Жарнув, все встали. Я проехал обочиной насколько можно вперед, затем взял карабин и пошел выяснять пешком. Оказалось, что справа крупная немецкая часть пытается выйти на наше шоссе, по нему стреляли немецкие пушчонки небольшого калибра, снаряды звонко разрывались на шоссе. Наши машины расползлись кто куда, многие развернулись в сторону Жарнува, под защиту стен. Несколько груженых машин стояли на шоссе брошенные, другие застряли в кювете при развороте, а в правом кювете – со стороны противника - лежала густо - один к одному - пехота, видимо, подошла, чтобы отражать немцев. По новым шинелям и вещмешкам видно было, что это вновь сформированное подразделение. И сразу понятно стало, что это дрянная пехота: солдаты жались поглубже в кювет, вовсе не наблюдая за противником. И даже не высовывали из кювета винтовки, не говоря уж о стрельбе. Видимо, вновь мобилизованные из освобожденных областей Украины. Из них много было таких, кто в 1941 году не выходил из окружения, а расползлись по хатам, скрываясь и от своих и от чужих (о них говорили: «воевали под бабами»), да ещё из тех, кого присоединили в конце 1939 года, и до которых советская власть толком не дошла.
Немцы подошли довольно близко к шоссе, обстреливали его уже из стрелкового оружия, вот-вот захватят дорогу. Я шел по левому кювету, пригибаясь: снаряды рвутся, пули свистят над головой. Подъехало несколько грузовиков. С них спрыгнуло 2 – 3 взвода солдат, за ними подъехал «виллис» с бронетранспортером, остановился прямо на обстреливаемом шоссе. Бронетранспортер прикрыл его справа. В «виллисе», держась за скобу, стоял Жуков (теперь я его уже сразу узнал) в том же пятнистом комбинезоне и глубоко надвинутой фуражке, стоял, совершенно не сгибаясь, как будто никакого обстрела, и громко: «Командира батальона ко мне!» Подбежал, сильно сгибаясь на раскоряченных ногах пехотный капитан, приложил руку: «Начальник штаба батальона». Жуков, стоя в машине во весь рост: «Вы что, триппером больны, что ноги не сходятся?». Тот выпрямился, ноги сдвинул, слегка все-таки нагибаясь. Жуков: «Поднять батальон», тот: «Здесь всего одна рота». Жуков: «Всех, кто здесь, - под ваше командование (показал на подъехавших пехотинцев) – отбросить немцев, освободить дорогу!» Капитан стал поднимать роту: «Восьмая, встать, вперед!». Забегали вдоль кювета сержанты – офицеров не видно. Пехота – дрянная, встает плохо: это не те, которым не надо командовать «Встать», а по уставу: «В атаку, вперёд, ура!» - и все как один. В конце концов пошли, озираясь и приседая, отпячивая зад а то и прилегая.
Подъехала батарея легких пушек 57- мм ЗИС-2– противотанкисты на новеньких вездеходах – американских «Доджах». (Додж- ¾ тонны). Очень четко, как на учениях, они сделали на шоссе поворот «направо все вдруг», перевалили через кювет, выехали на поле справа от шоссе, снова одновременно развернулись налево на 180 градусов, расцепили пушки. «Доджики» укатили через шоссе. Пушки низко над землей хищно вытянули длинные тонкие стволы, сзади них вдоль фронта батареи быстро и очень расторопно шагал затянутый ремнями в короткую шинель младший лейтенант с девичьим румянцем во всю щеку – мой ровесник,- командуя на ходу: «Осколочным!» Наводчики еще крутили обе рукоятки механизмов, а заряжающие уже со звоном дослали снаряд и громко доложили: «Есть снаряд!» Батарея резко тявкнула дружным залпом, а я жгуче позавидовал тому младшему лейтенанту – какие же у него натренированные огневики и почему я не пушкарь! Оглянулся – Жукова нет, куда уехал – вперед или назад? И я опять восхитился: что маршал, что младший лейтенант-пушкарь,- как будто не было для них ни обстрела, ни разрывов снарядов,- толково и спокойно распоряжались, делая свое дело.
Мои огневики вернулись в город Жарнув под защиту стен, а я с карабином в руках пошел вслед за пехотой «в наступление», подгоняя тех, которые пытались залечь слишком надолго. Огонь усилился, пришлось и мне залечь на некотором расстоянии за убитым немцем,- он оказался моим коллегой – рядом валялся ствол 81-мм миномета.
Вдруг немец зашевелился и тогда я его, от греха подальше, стрельнул. Подполз и быстро его «обшмонал», взял его солдатскую книжку и неожиданно обнаружил у него на брючном ремне маленький дамский пистолет «Маузер» в изящной замшевой кобуре. Потом разглядел: 6,35-мм, с двумя магазинами, - 19 сине-красных лакированных патронов с блестящими пульками. С этого пистолетика началось потом мое коллекционирование: до 11 пистолетов разных систем доходило! Но это было потом, а теперь пришлось и самому пострелять из карабина прицельно и помогать пехотным командирам останавливать нашу понемногу отходившую пехоту. После со стороны шоссе подошла еще подмога, организовалась настоящая атака, вместе с ней я добежал до немецкой батареи из четырех 75 мм пушек, она оказалась на конной тяге: лошади и передки укрыты во дворе большого крестьянского дома. Немцы подняли руки, - и на выход. Откуда-то появился начальник боепитания нашего полка старший лейтенант Овсянников, служивший ещё до войны, он по шоссе двигался сзади меня с несколькими машинами ЗИС-5, доверху нагруженными минами. На нём были довоенные ремень со шлевками и сумка, лет ему было 30—35. Он еще до войны был кавалеристом, и теперь, увидев лошадей, загорелся и ко мне: «Давай возьмем коней». Там, кроме тягловых, были верховые под седлом. Он выводит и седлает мне и себе. Он сел и поехал, а я взгромоздился кое- как (никогда на коне не ездил), погоняю и так и эдак, а он, стерва, не идет. Слез с него, пошел посмотреть батарейное хозяйство и сломить ветку, - коня погонять. В одном орудийном передке вместо снарядов нашёл великолепный белый бараний полушубок, мех на нем выделан, как мутон, с роскошным отложным воротником и деревянными застежками. Такой же полушубок я предложил Овсянникову. Сбросил свою задрипанную завшивевшую шинель, полушубок был раза в полтора шире меня, подпоясался потуже, залез опять на коня и, погоняя его веткой с дерева, поехал к шоссе, временами командуя коню по-немецки: «Форвертс». А около шоссе конь вдруг стал и не идет. Встречный солдат мне: «Да конь то ранен». Оказалось, на левой лопатке у коня большая рана, кровь течет по всей ноге: подо мной, пока я тащился на нем, его и ранило. А выстрелы везде. Я слез и бегу к минометчикам, у забора привязал коня. Командую: «Отбой, назад в город». Город набит нашими войсками, встали и ждут, когда освободят шоссе от немцев. Некому скомандовать, никто не берет на себя ответственность. Своих оставил за каменной оградой, а сам пошел выяснять обстановку. Появилась новая пехота, даванули на немцев, шоссе освободили. Заминка была на полдня. Я вернулся к своим и даю команду: «Заводи, поехали догонять своих». Движение по шоссе возобновилось, снабженцы пока из осторожности не выезжали, шли только боевые машины. Я через пару часов догнал свою батарею. Впереди взорванный мост, его вроде подремонтировали немного бревнами, но ехать страшно. Идущая впереди машина свалилась. Л.Бутлаков (мой шофер) вроде забуксовал перед мостом. Догоняет пехота, а я не вылезаю. Пехотный капитан глянул на мою шубу и командует: «Взяли машину, раз-два, двинули». Куча солдат облепила машину и буквально перенесла. Л.Бутлаков мне: «Ну, молодец, лейтенант, хорошо сыграл». На остановке проходившие мимо незнакомые офицеры, увидев меня в кабине в моем полушубке, козыряли мне, принимая за большое начальство, тем более что я дня три не умывался. А шубу я довез до Берлина, она завшивела, да и тепло настало, и бросил я ее в костер.
Кельце был воеводский город и первый оборонительный рубеж, где нам пришлось разворачиваться в боевые порядки; но не было задачи специально брать город. Надо было дойти до Одера, не растратив силы. Да и города эти были уже не наши, - что их освобождать?, - поэтому их просто обходили, и в бой вступали только там, где нам преграждали путь, - и только, чтобы выйти на дорогу и опять: «Вперед, на Запад!» Поэтому к Кельце подошли, переднюю немецкую траншею взяли, а в город не пошли, свернулись в колонну, ушли вправо, разгромили станцию Загнаньске и пошли на северо-запад в направлении Петрокова (Пиотркув) (теперь он официально называется Пиотруков Трибунальский, а на наших-то прежних картах Петроков). Временами ехали хорошо - выходили на магистральное шоссе, но чаще ехали просёлочными дорогами, через мелкие населённые пункты. Здесь почти не встречали сопротивления. Иногда останавливались, заходили в избы. Поляки нас встречали хорошо, называли освободителями: если мы спрашивали какую-нибудь еду- то сразу говорили: «Нима ниц, вшистко герман забрал», а за деньги сразу всё находилось, особенно сало, картошка и молоко. Правда, к нашим «оккупационным «злотым» сначала относились с недоверием, - но потом всё налаживалось. Деревни были переполнены варшавянами: в основном женщинами, детьми и стариками, выгнанными немцами при подавлении Варшавского восстания. Тогда поляки, не желая, чтобы их освободила Красная Армия, решили восстать, причем из Англии самолетами должна была прибыть армия Сандерса, которая будучи сформирована у нас в Узбекистане, ушла через Иран, чтобы не воевать на нашем фронте. Они воевали в Северной Африке с Роммелем, а потом добрались до Британии. А теперь они были готовы лететь из Англии в Варшаву. Сидели на аэродромах в ожидании, когда Варшава без них побьет немцев, а они прилетят пожинать плоды победы. Дождались, что немцы подавили восстание, причем к мирному населению отнеслись неожиданно мягко: просто всех не повстанцев выгнали из города по объявленным коридорам, а оставшихся потом выжигали из домов огнеметами. Это всё мы узнали по рассказам тех варшавян, которыми были полны все деревенские дома, а иногда и сараи (стодоли). На нашей территории немцы в таких случаях никого не выпускали, всех убивали, сжигали целыми деревнями. Впрочем, мы в деревнях надолго не останавливались, только чтобы заправить машины, пополнить боеприпасы, поесть горячего (если удастся) и дальше. Перед Петроковом мы прорвали еще один рубеж, но в Петроков не пошли, а объехали его к северу, по дороге на Лодзь, не доезжая Лодзи,- свернули на запад, через Пабянице.
Пабянице - большая железнодорожная станция: стоит поезд с красивыми голубыми вагонами с решетками на окнах. Оказывается это банковский поезд, вывозит «Краковские» злотые. Мы бросили на каждую свою машину несколько запечатанных пачек, перевязанных крепким шпагатом с сургучём (килограммов по 3-5 каждая) большие 5-сотовые купюры с видом Краковского замка, очень красивые деньги, а сам поезд сожгли. Потом эти деньги очень нам пригодились, и то, что они не девальвировали и впоследствии обменивались на обычные «Варшавские» злотые как 1:1- то это благодаря тому, что мы сожгли весь банк и этих «Краковских» злотых осталось в хождении мало. Во время оккупации Польши немцы образовали Краковский протекторат на юге, разделив таким образом Польшу. Этот протекторат имел свои деньги. Когда я потом поехал в командировку из-под Берлина в Варшаву, то Л.Бутлаков дал мне пачку этих денег. Я поменял их, так что можно было всю Варшаву купить. В одни руки давали 500 злотых. В той варшавской командировке мой шофер Петрунько на входе в банк давал полякам по две 500 сотки, а при выходе получал с них 500 новых злотых. А нам на фронте их было все равно девать некуда. Кроме «Краковских» злотых на станции Пабянице солдаты где-то надыбали много бутылок «Вудки-монопулки». Мы их по честному потом разделили, раздав в каждый расчет под ответственность повара, отвечающего за всю провизию и расходовали строго под контролем командиров расчетов. Так что всем было в меру и продовольствия и выпивки, и «ни в одном глазу!»
Потом я опять был у танкистов. Вся моя работа заключалась в сообщениях,- где находимся, - благо на входе в населённые пункты вдоль дороги были указатели с наименованиями (не то, что у нас). Иногда останавливались, спрашивали у поляков, есть ли германы, и что за деревня. Поляки с удовольствием отвечали, кланяясь и благодаря «панов-освободителей». В каком – то месте,- я уже ехал с передовым отрядом (5-6 танков с десантом на броне во главе с капитаном)- ехали довольно спокойно, не спеша, я выбрался на броню вместе с десантниками, ехал, опершись ногами в бревно ( по всему периметру по краям корпуса танка проволокой привязаны бревна, - чтобы десанту не свалиться); одеты мы были тепло: ватные штаны, телогрейки под шинелями, тёплые портянки и белье, зима в Польше тёплая. При въезде в городишко (дома были близко к дороге) командир спешил десант, чтобы прощупать - нет ли засады в домах. Вообще танкам без пехоты в населённый пункт входить нельзя: могут запросто забросать гранатами, а ещё проще-расстрелять из фаустпатронов. Пехотинцы побежали по краям дороги вдоль домов, прижимаясь к стенам, проверяя дома, а танки медленно двигались,- так и шли, прикрывая друг друга. В одном месте поднялась стрельба с обеих сторон дороги. Возможно, была засада в домах. Часть пехотинцев обошла один дом с тыла, ребята ворвались в дом. В доме грохнули гранаты, парни вылетели вместе с выбитыми рамами окон на улицу, вскочили, но не побежали от дома, а притаились, прижавшись к стене. Из выбитых окон высунулись немцы с автоматами, а наши ребята их срезали короткими очередями. Немцы повисли в окнах, а десантники побежали дальше. Я поднял упавший у немцев автомат,- потом, когда в его магазине кончились патроны, отдал его кому-то. Впоследствии, вспоминая, как действовали эти десантники, я после войны, командуя учебным взводом, на этом примере учил своих разведчиков как уходить от преследования.
Так же умело действовали танки и САУ при взламывании немецкой обороны. В совместной атаке танки на полном газу устремляются вперед на позиции противника, САУ с места ведут прицельный огонь по обнаруженным целям, прикрывая. После прохода танками обстреливаемого участка, САУ догоняют их и вместе с танками утюжат окопы и траншеи. Далее идет захват следующей линии обороны таким же образом. Умелые у нас были солдаты последнего года войны!
Я вернулся из ПНП к себе в батарею, ехал опять со своим огневым взводом. Опять всё шоссе было забито сплошной колонной артиллерии вперемешку с тыловиками (везли в основном боеприпасы и горючее). Танки где-то впереди, выстрелов не слышно; утром на рассвете, только что прошли город Ласк,- был лёгкий туман, шёл небольшой снежок, вдруг справа из тумана появилась большая пешая колонна, впереди открытая легковая амфибия, со знаменем в чехле, - идут строем по направлению к нашему шоссе. Сразу было не разглядеть,- кто такие, может свои. Они, видимо тоже приняли нас за своих. Наша густая колонна машин приостановилась,- неизвестно, почему. Вдруг сразу послышалось несколько голосов: «Братцы, немцы! В ружье!» все, кто был на машинах,- и шофера и снабженцы, схватились за оружие и с мощным «Ура»,- совершенно стихийно (никто не командовал) кинулись на эту немецкую колонну. Нас была целая армада, каких-то десять шагов не хватило, чтобы захватить штабную машину со знаменем: она, переваливаясь по замерзшей пахоте, развернулась и укатила у нас из-под носа. А немецкие солдаты, как были в строю, словно по команде бросились на колени, подняв руки и побросав оружие. Мы бежали между ними,- кто во что горазд, я подхватил у одного винтовку «Маузер», дёрнул его за пояс (патроны в подсумках),- он отцепил пояс одной рукой, другую продолжал держать вверху. Не было ни одного выстрела. Через каких то 10-15 минут (а может быть и больше, но мне показалось, что очень быстро) мы стали возвращаться к машинам и скоро вся нескончаемая колонна двинулась дальше. Мой шофер А.П.Бутлаков бегал в эту «атаку» без оружия: его карабин где-то застрял за нашими сиденьями и выдёргивать было некогда. Зато он с гордостью показал мне «Парабеллум»:- ошмонал офицера, а потом стал с сожалением говорить: «Вот некому было скомандовать: отпустили целый полк немцев,- ведь соберутся и опять пойдут против нас; и как это они сообразили - все подняли руки и на колени,- ну как будешь их стрелять? Всё-таки добрый мы народ - русские. Они бы нас так не отпустили». Мы ещё не раз качали головами, вспоминая: ну и вояки мы - разогнали немцев и поехали дальше. А куда их девать? У нас тылов нет: мы в глухом прорыве, фронт отстал от нас километров на 100. Вот и отпустили целый полк: разогнали, а они вернутся, да и винтовки свои подберут.

Здуньска Воля

Без боя вечером заняли городок Здуньска Воля. Танкисты остановились на выходе из города, а я вечером пришел к своим, которые стояли около немецких складов. Впереди был Серадз - решали атаковать его или обойти: перед ним была немецкая оборона; заправляли машины, дозаправляли танки, особенно - пополняли боеприпасы. В Здуньской Воле оказались огромные немецкие склады с военным имуществом, продуктами питания и т.п. Было много новенькой обуви. Все обулись в немецкие офицерские сапоги. Вся наша батарея искала для меня 46 размер и не нашли, один я остался в своих разбитых «керзачах». А ещё были громадные пачки фашистких флагов из хорошего материала-красные флаги размером, наверное, 2Х1 метр, с нашитым белым кругом с черной свастикой. (Я никогда не думал, что у фашистов-красные флаги). Особенно нас поразили запасы свежего хлеба-он сохранялся в целлофановой упаковке, совершенно не портясь и не высыхая, - он был, правда, довольно безвкусным и без запаха. Под такой пищевой пленкой ничего не гниет. Потом я понял, что эта пленка из сополимера винилхлорида с винилденхлоридом, который немцы делали с 1936 г. На нашем дзержинском «Капролактаме» построили после войны такое производство (и производство капролактама) на оборудовании из Германии в счет репараций и пустить не могли, пока не привезли немецких специалистов.
Со складов мы набрали хлеба, консервов, повидла в картонных упаковках, сколько можно было погрузить, даже шоферам под сиденье и в ящики с боеприпасами напихали консервных банок между минами. Появилось разрешение отправлять домой в Россию посылки, - одновременно с приказами, напоминавшими о запрещении брать что-либо у гражданского населения,- и о драконовских мерах против мародёрства: можно брать только трофеи, т.е. военное имущество и в полностью покинутых немецких домах; были определены какие-то нормы посылок по количеству и по срокам (примерно посылка по 4 килограмма 1 раз в месяц). Здесь из Здуньской Воли возвращались в тыл автомашины, высвободившиеся от боеприпасов и горючего, и надо было к утру сдать посылки, чтобы эти машины не шли назад порожняком. Это было очень важное, нужное и справедливое решение: у нас дома народ за войну так обнищал,- лоскутка не найдешь. Мы всю ночь собирали и упаковывали посылки - кто во что горазд- но главным образом-немецкие солдатские ботинки и немецкие флаги: было огромное количество красных флагов. Мы с них всю ночь спарывали нашитые белые круги со свастикой, никто не говорил, что надо спарывать, но как то все сами поняли, что свастику домой посылать нельзя. Я собрал посылку, набив ее флагами, и когда приехал осенью 1946 года в первый раз домой в отпуск, - в доме всё было красное: и простыни, и одеяла и племянница, - 6-летняя Татьянка бегала в красных платьицах, - и бельё на матери и сестре - все красное. Здорово обносились за войну! После, уже в Германии - приезжаем в деревню, а там никого нет, всё барахло можно брать. А там такое барахло, какого у нас и до войны не бывало. Всего до конца войны мне удалось отправить домой две посылки…
Утром сделали «отбой» -двинулись дальше, ушли с главной дороги на север, не стали брать город Серадз, чтобы не тратить на него силы, обошли его вправо от главного направления,- на город Варту, он стоит на реке Варте, вдоль которой перед Серадзом немцы устроили оборону. Город небольшой, промышленный,- в нем электроламповый завод. Наша танковая бригада взяла город обходом с двух сторон в клещи, немцы, если и были, то бежали оттуда, и мы ночью прошли через город без выстрела и встали «К бою» на западной окраине, фронтом на северо-запад. Утром мой шофер А.П.Бутлаков попросился «пошарить» в городе,- поискать что-нибудь для автомашины - запчастей, инструмента и т.д. Алексей Петрович Бутлаков – доброволец из заключенных, сталинградец. До войны возил на легковой машине большого начальника какой - то стройки. В 1938 г. начальника посадили, а Бутлакова - в свидетели. Начальника расстреляли, а свидетеля отпускать уже нельзя - дали ему 10 лет , а потом еще добавили. Он был замечательный шофер и работящий человек, но все таки и настоящий уголовник, за бутылку водки - все отдаст. Я и отказать ему не хотел и отпускать одного опасался: уголовник ведь, влипнет в какую-нибудь историю. Отпросился у комбата сам, пошли вместе; на огневой – остался Андрей Захарыч, так что можно сходить. Идём вдвоем по тропке по свежему снежку, навстречу пожилой поляк.
Сошёл с тропки, снял шапку, стал «во фрунт»: «Добрового ранкове, панове, бардзо дзенькуе наших освободителей».
Я ответил: «Доброво ранкове, пан!»
Вдруг Бутлаков:
«Пан, а пан, где тут у вас бардаки?»
Пан: «Цо то е,- бардаки?»
―Ну, вот где панинки за пенёнзы!
(и показал на руках)
―А, борделю,-ту нима борделю, ту мале място.
―А где есть бордели? ―В вельком мясте,-в Кельце!
― А Бутлаков мне :
―Надо Кельце брать! ―Так Кельце уже позади, мы его обошли!
―Ну и зря, надо было в Кельце остаться, там бардаки!
Пан на меня усиленно глядел, думая наверное: «Вот, мол, солдат для молодого офицера бордель ищет». А я – краснел и готов был провалиться сквозь землю.
Побежали дальше, на другой окраине - большой стадион: футбольное поле, вокруг ряд скамеек вместо трибун. На нём поляки строят из бревен П-образную конструкцию. Они с нами очень почтительно поздоровались и объяснили, что строят виселицу для своих предателей, которые здесь помогали «германам». Днем здесь устроили митинг,- трибуну сложили из ящиков и накрыли брезентом. Народу - полный стадион, - и когда только успели всё так быстро организовать? Ещё вчера здесь были немцы, мы вошли ночью… Мы издалека смотрели: огневая стоит в боевом положении, далеко от неё не убежишь,- вдруг вызовут огонь! Там на «трибуне» кроме поляков было 2 или 3 наших офицера, что-то произносили, потом весь митинг спел несколько раз «Сто лят» -червоному русскому войску, польский гимн «Эщё Польска не згинела». Играл небольшой духовой оркестр (оказалось-пожарная команда: у них пожарные в своей форме и касках, они же и музыканты). Под дробь барабана привели «предателей» (человек 5- 6), повесили их одного за другим и снова всей огромной толпой спели свой гимн.
Навстречу бежит наш солдат со стопкой конических упаковок, глянули- клубника, малина (повидло). «Мы: что, где?». Бежим с Лешей в указанный подвал. Леша сразу стал набирать и мне говорит, чтобы брал быстрей. Около 50 солдат шарят в подвале. Вдруг на входе - патрули, стреляют в потолок. Мы спрятались и в неразберихе удрали. Мы конечно опоздали вернуться на батарею, но комбат нас не ругал: уж очень вкусные «трофеишки» мы принесли, вся батарея дня три ела сладкое.
Вдруг скомандовали срочный «отбой». Мы мгновенно свернулись в колонну и поехали сломя голову в юго-западном направлении по совершенно дрянной, давно не езженой дороге, и только к утру выбрались на шоссе, ведущее в Калиш. У Петрокова развернулись к бою, атаковали, а там никого нет. Только у речки стрельнули раз 10.
Калиш

Немецкая оборона осталась у Серадза, а мы спокойненько проехали совершенно целый город Калиш и встали к бою на западной окраине при выходе шоссе из города. Заняли огневую возле большого жилого кирпичного П-образного дома: он нас охватывал с трёх сторон с тыла и боков, а впереди - пустырь и шоссе, наши танки на нём приостановились. Стрелять нам не пришлось, хотя готовность была полная и страх, что немцы могут войти в город со стороны и напасть на нас с тыла. Мы выставили назад и в стороны пулемёты, дежурили всю ночь (по одному ручному пулемёту было в каждом расчете для самообороны). К вечеру поляки пригласили нас «пшеноцэвать в мешкане»,- они освободили для нас весь нижний этаж, натащили в комнаты матрацев для солдат, а для офицеров – предоставили квартиру (несколько комнат с кухней, ванной и туалетом) со всей мебелью и обстановкой (мы в таких квартирах отродясь не бывали). Хозяева, пожилые пан с женой, - показали, как пользоваться кухней, ванной и люстрой: всё обогревалось газом, и очень красивая люстра из стеклянных разноцветных трубок, работала тоже на «светильном газе». Мы тогда о газе никакого понятия не имели и без хозяев сами ничего не зажигали. А люстра, которую можно было опускать и поднимать (опускали для зажигания),- была для нас чудесным произведением искусства. Улицы тоже освещались газом, зажигали-гасили фонарщики с легкой лестницей. А мы уже недели три по-настоящему не ночевали. На другой день мы тронулись дальше, поляки нас весьма душевно проводили, некоторым пожилым солдатам дали открытки,- вроде икон, с изображением святых, а я запомнил название улицы на доме «Утца Мазурска». Мы, конечно, не особенно воспользовались удобствами городской квартиры (всё- таки на огневой в боевом положении стоим); я, например, позволил себе умыться по пояс и часа два спал, снявши сапоги, но в обмундировании и не снимая с себя ремня, поверх покрывала,-не раскрывая постели. Поляки-хозяева дали нам даже пижамы (мы поспорили друг с другом-для чего они?). Вообще поляки к нам хорошо относились. Вначале в Польше мы были желанными освободителями.

Германия р. Одер

Впереди р. Одра (Одер), там теперь граница Германии. Ночью на марше, на лесной проселочной дороге вызывает командир дивизиона офицеров в голову колонны, ставит боевую задачу: «Захватить переправу у Шлихтингсхайна и Глогау (Глогов), занять оборону на том берегу и ждать свои войска». Перед Одером прошли два первых немецких села - Зайтш и Крашен. В Зайтше комбат мне говорит: - «Проверь дом, наверное ночевать будем». Дом четырехэтажный, работает электричество, тепло, я взял карабин с примкнутым штыком, со мной еще трое. Входим в дом, на лестнице лежит убитый солдат не нашей части, еще теплый. Оказалось, что здесь какая то крупная немецкая часть, двигаясь к фронту и считая, что фронт еще далеко, ночевала совершенно по – тыловому: раздетыми и без оружия. Мы поднялись до чердака, никого не встретили. Здесь дверь держат с той стороны. С нами – огромный Рамазан Насыров.
Я ему :
–Рамазан, открой, - он вышиб дверь. Врываемся. Немецкие солдаты присели под упавшей дверью, один с винтовкой.
Мы им:
– Хенде хох!
- Один из немцев показывает на себя: «Коммунист»; разувается, достает из сапога что – то вроде билета КПГ. – А медали у тебя за что?- М. Бардин схватил его за грудь, и Насырову: «Расстреляй и его, Рамазан»
Вывели, стали расстреливать, у Рамазана заел автомат, «коммунист» в одном сапоге, как рванет по полю, по нему все стреляют, кричат «Коммунист убежал», никто не попал, при лунном свете., - так и убежал в лес, который был вдали. Замполит Самков ходит между нами , вслух размышляет: «Нехорошо стрелять пленных, а что делать? У нас тыла нет. Девать их некуда. Приходится».
А охрана немцев прозевала или сбежала. Эти городки были в глубоком тылу, и мы захватили их внезапно.
Поймали власовца в солдатской форме, его вел наш конвоир мимо нашей колонны, кто – то спросил «Кого ведешь?, а ответил пленный: «Братцы, да я смоленский». Солдаты из колонны бросились на него толпой, конвоира – по шее, а власовца растерзали без выстрела.
Гражданского населения нигде не было, немцы - эвакуировали.
Это был Зайтш, а в следующем - Крашене – в 1,5 километрах дальше, к Одеру , - тоже не было гражданского населения, а были немецкие вояки, безмятежно спавшие, считая, что фронт еще далеко… Так что нам так и не пришлось отдохнуть в тепле. В конце, - при выходе нашем из Крашена я заскочил в хороший крестьянский дом со двором, в котором – хлев, скотина, - все брошено. В доме – в шкафах нашел великолепное, с вышивкой, нательное белье, - я такого, отродясь не видел, - моего размера; сбросил с себя (месяц не переодевался и не мылся!) свое, снял – очень приятно почувствовал свежесть, хоть и немытый; здесь же мы набрали белого тряпья для зимней маскировки, двинули дальше. Вышли к Одеру, довольно солидная река, - по узкой проселочной дороге на очень несолидный деревянный мост, лед на реке никудышный - наши колесные машины переехали по мосту со страхом на другой берег, - танки не пошли, да их теперь оказалось совсем уж мало в бригадах. Растеряли танки, пока двигались от Вислы до Одера; это вовсе были не боевые потери, а чисто технические: шутка ли - только по прямой это было около 500 километров, а сколько обходов и маневрирований! Без настоящего техобслуживания; а у танка – ограниченный моторесурс, - какое – то определенное число моточасов. В общем, наши танки остались на этом берегу, и носились вдоль берега, по очень неплохой рокадной дороге слева направо и обратно, постреливая куда – то вдаль через Одер и через наши головы, изображая, что их (танков) – большое количество.
Мы же, отошли от Одера не более километра к западу, и остановились, стали закрепляться.
Дальше на левом берегу была низкая, временами болотистая местность; мы выкопали окопы по колено, а дальше – вода. Встали «к бою», замаскировались прихваченными в Зайтше простынями, а ночью вдруг пошел дождь, и смыл весь снег (было начало февраля), пришлось маскироваться ветками. Впереди никакого противника не наблюдалось , рядом с нами на поляне встали два студебеккера со счетверенными американскими пулеметами, - из нашего зенитного полка. Они могли стрелять не только по самолетам, но главное - по наземным целям, и мы очень на них надеялись , - на случай нападения на нас.
Тылы наши где – то отстали или потеряли нас, и через пару дней у нас кончились продукты. Прилетел какой – то здоровенный немецкий самолет, притащил огромную крылатую торпеду, или бомбу, - низко пролетел над соснами, наши зенитчики его прозевали, а он сбросил эту свою крылатую бомбу на мост, - не попал, упала рядом, мост накренился, и нам не стало ходу в тыл.
Невдалеке, слева от нас обнаружили небольшой заводик, - всего один кирпичный корпус с трубой, огражденный стеной. На чердаке нашли в мешках сахарный песок, целый склад, а внизу – в каких - то открытых бочках – спирт, - желтоватого цвета, с ужасным запахом. Проверили – горит; попробовали, - больше одного глотка не проглотишь, - такая дрянь. Этот спирт сразу окрестили «карбовкой». А вокруг никаких огородов или домов: мокрый лес. С неделю стояли в полной тишине; питались густым сахарным сиропом, время от времени подчевались «карбовкой», причем пьяных не было, - этой дряни много не выпьешь. (Очевидно, это был завод по переработке сахарной свеклы. – из нее делали сахар, а из отходов гнали спирт).
Потом подошел фронт: - отставали от нас на сотню километров. Сперва появилась немецкая пехота на лошадях и пешком, и - на мост; попытались перейти пешком, ушли обратно искать переправу. Километрах в 20 правее, - это уже в полосе 1 – го Белорусского фронта, - был хороший мост на шоссе, - туда отступающие немцы пошли колоннами, а мы развернулись к бою в обратном направлении, но никто на нас не нападал. Я было предложил комбату стрельнуть из минометов на той стороне Одера, по немецким колоннам, но он: «Мы боевую задачу выполнили, надо теперь батарею сохранить, и не рыпаться; сиди и молчи». Стал подходить и наш фронт, вслед за отходящими немцами. Сперва прилетели два Ила – штурманули мост: обстреляли ЭРЭС – ами, развернулись – прошли над нами, слегка обстреляли затем, вдруг вылетели низко из – за леса прямо на нас, но теперь наши зенитчики их не прозевали, а встретили своими счетверенными пулеметами в упор, те взмыли свечой и больше не появлялись. И тут подошла наша пехота, орут нам от моста:
– Эй, славяне, вы чьи?
- Свои, а вы чьи?
- А что, не видать? – Наши.
Подошли; оказывается подошла третья гвардейская армия, которую потом, мы и поддерживали. Они сменили нас. Подъехавшие на больших машинах саперы за полдня отремонтировали наш мост, по нему пошла пехота на запад, углубляясь в мокрую низину. Здесь в пойме Одера полно речушек, озерков и заболоченной местности, поэтому и противника почти никакого, а в 20 километрах к северу - большая дорога, хороший мост – там немец крепко оборонялся. Нас сменили на этом плацдарме; на отремонтированном мосту появился комендант переправы, и нас весьма торжественно проводили в тыл: для нашего прохода освободили мост, и дорогу за ним. Весь наш «прорывной» корпус отвели назад в Польшу; наш полк – в село Павловице. Ехали назад той же проселочной дорогой, что и наступали; через те же Зайтш и Крашен, населения – никакого, наших тоже нет : все войска идут по главным дорогам; а здесь – в селах открыли хлева и свинарники, выпустили скотину на свободу. Коровы недоенные бродят, мычат душераздрирающе. В Крашене свиньи пожирают убитых немецких солдат. У нас поломалась машина 4 – го расчета, еще одна машина из управления дивизиона где – то отстала. Мне приказали собрать их вместе, организовать ремонт и добраться до Павловице. У нашей машины «полетел» промвал, - где его найдешь в безлюдном селе? Поймали двух быков, запрягли в машину. Командир расчета Вяткин, - пожилой мужик, - сидит на крыше кабины, ногами на капоте, длинной палкой погоняет быков – «цобе – цоб», я с шофером – в кабине , солдаты – в кузове на ящиках с боеприпасами (расстрелять не успели), а на прицепе на миномете – лежит громадная хорошо откормленная свинья, - ее застрелили , взяли с собой : «Хороший приварок будет!»; - махновцы да и только! Хорошо, что дорогой никто не встретился. В стороне увидели вдали какое – то большое хозяйство: длинные низкие здания и люди при них. Свернули, подъехали: навстречу высыпала куча молодых полячек: - работают в немецком хозяйстве: их немцы принудительно мобилизовали сюда ( как наших с Украины и Белоруссии). Меня величают «пан командант», - я им объявил освобождение, и мы спросили какую нибудь мастерскую. Появились несколько мужиков – поляков, качали головами – что «потшебно», а что «не потшебно». Там было несколько тракторов и других машин, мои шофера стали искать возможность отремонтировать (вторая машина нас догнала), а мы все пошли пить чай к паненкам: у нас был сахар (мешками), а у них – картошка; хлеба не было ни у кого. Когда умывались у колодца, раздевшись по пояс, обступившие нас девчонки громко восхищались нашей «белизной» (бельем) – (мы же все переоделись в новое немецкое белье). Все перезнакомились, я объявил что они могут всё тутошнее имущество, - скотину, лошадей и т. п. поделить между собой и отправляться домой. Они наделали что-то вроде справок об освобождении, устроили в одном из бараков, где они жили, канцелярию и дали мне на подпись целую кучу таких «документов» - об освобождении, а также на имущество, которое они с собой прихватят. Я подписал целую кучу бумаг, совершенно не понимая их содержания, только свой «титул» уразумел: «Пан командант русского войска», с удовольствием поставил везде неразборчивый крючок. За ночь наши шофера и их трактористы нашли нужную запчасть, что – то подпилили, подогнали, - можно ехать. Спать же мне почти не пришлось: комендантские обязанности замучили.
Все всё расспрашивали, не верили, что можно брать всё, что хочешь: распоряжались здесь до нас немцы, а у них – крошки не утаишь. Утром мы стали уезжать, девчонки надавали нам своих адресов: «По войне приезжайте к нам.». Добрались до Павловице – большое село километров 40 от Одера, жители на месте – поляки, живут неплохо, молока и картошки хватает, - мы расплачивались «краковскими злотыми». Стояли там не меньше недели, отдохнули, почти каждый день устраивали баню. Хозяйки домов, где мы были
«на постое», охотно взялись утюжить наше белье и обмундирование, - полностью уничтожили «партизан» (т. е. вшей). Вообще, когда поляки поняли, что мы ничего даром не берем, и за все платим хорошо, стали очень хорошо относиться, - из других сел приходили, чтобы что – нибудь продать, так что это пришлось взять на контроль , чтобы водку не приносили; служба у нас была налажена хорошо: дежурный по гарнизону , патрули и т. д. Панинки с удовольствием гуляли с нашими солдатами (как, очевидно, прежде – с немецкими), так что появились трехязычные интернациональные песенки и стишки вроде:

Ком, панинка, шлафен,
- Морген дам часы.
- Вшистко едно война:
- Скидавай трусы

Или (она говорит):

Я на тебя чекала,
- Варум ты не пришел?
Я чекать зустала:
З неба вассер шел

Политработники развили бурную деятельность: беседы, комсомольские и партийные собрания.
Наш замполит Самков вызвал меня: «Тебя представили к высокой правительственной награде; подавай заявление в партию». А мне 19 лет, я не помню, был ли я в комсомоле, отказываюсь. Он - никаких: «Я как замполит, - имею два голоса, парторг тоже будет за». Под его диктовку написал заявление, и 23 февраля, накануне нашего выезда опять на фронт, меня на полковом собрании приняли в партию. Я в своем выступлении что – то мямлил, и упомянул, что осенью был в штрафниках. Самков вынул бумагу, зачитал: «Полностью искупил, судимость снята». Он изо всех сил расхваливал меня: что я во всем нашем прорыве был впереди, был «глазами и ушами» всего полка, связывал полк с танкистами и вообще «такой - сякой, нам не все равно, кто поведет наших солдат в последний бой» и т. п. В силу чрезвычайных обстоятельств мне выдали не кандидатскую карточку, - как положено по уставу партии, а сразу членский билет, - я стал членом партии без всякого кандидатского стажа (видимо было к тому указание сверху), - правда, после войны мне все - таки заменили членский билет; на кандидатскую карточку (я и не возражал), так что все в конце концов вернулось на круги своя.
Проехали мы всю Польшу, дальше – Германия. Всего я пробыл в Польше с июля 44 – го до конца февраля 45 – го года – более полугода, довольно часто общаясь с поляками. Сам простой народ – поляки – вполне хорошие люди, к нам относились хорошо. Это потом, когда уже в конце войны из Англии, вернулась их армия Андерса и правительство, бежавшее еще в 1939 году, - то они стали усиленно настраивать людей против нас, появились банды, нападавшие на зазевавшихся тыловиков. Всякое их начальство стало чваниться, проявлять «польский гонор». Уже после войны им по предложению Сталина союзники отдали большой кусок Германии, - весь Силезкий бассейн: границу с Германией перенесли к западу, - по рекам Одер и Нейсе; мы (СССР) отдали им со своей стороны белорусские и украинские районы вместе с городами Белосток и Перемышль (которые к нам отошли осенью 39 года), - им все мало. В школах учат своеобразную историю, и любой их пацан убежден, что Польше «исторически» должна принадлежать вся территория до Днепра, включая Смоленск и Киев, а также - и вся Литва; а с севера на юг Польша должна быть «от можа» до «можа», - от Балтийского моря до Черного.
Вообще поляки и особенно в деревнях, узнав, что русские добрые и щедрые, общались с нами охотно, их девчонки (панинки) сплошь и рядом вешались нашим ребятам на шею, особенно если пообещать ей «подарунок», или соответственно деньги – злотые. Народ у них – певучий и танцующий, в каждой деревне устраивали праздники (просто по выходным) с песнями и плясками; недаром всем известны польские «полонез» - торжественный польский марш: «краковяк» - краковский танец: «мазурка» - танец из северной области мазурских озер и т.п. И, однако, все не польское презирают: «это – германске», а это – «российске». На реке Нейсе ( по – польски – Ниса) – город: с польской стороны – Губин, с немецкой – Губен, соединяет обе стороны «мост дружбы», - поляки работают на немецком комбинате искусственного волокна, считают себя обиженными, хотя все условия, как для немцев так и поляков одинаковы. Губен – единственный немецкий город, где не оставляют велосипеды на улице: поляки сразу утащат, сохнущее на веревках белье тоже запросто могут прихватить; – у немцев такого быть не может. Одним словом – «пся крев».

Мерцвизе
(т. е. по русски «Мартовский луг»)

В начале марта встали в районе сосредоточения - в Мерцвизе. Это уже в Германии за Одером, хорошее, большое село, населения нет: немцы всех угнали. Нас – артиллеристов отправили за речку, а танкисты остановились в центре. Здесь была большущая ферма, мы жили в большом каменном сарае с сеном. Нашли там много хорошего густого красного вина: очень вкусное , но голова от него на другой день трещит. Я даже выпустил там стенгазету. Здесь стали говорить о том, что мы пойдем на встречу с американцами. Мы решили, что нам дадут обмундирование, новое, хорошее. Но обмундирования не дали, а раздали по батареям большие, цветные плакаты, на которых было показано, как выглядят американские и английские солдаты, военная техника, флаги. Помню, был показан танк «Шерман» - узкий, высокий: «Да его расстрелять запросто!». На каждой нашей машине было приказано иметь красный флаг, т.е. чтобы мы с союзниками не перестреляли друг друга.
Приехала фронтовая бригада артистов, во главе с знаменитым конферансье Михаилом Гаркави. С огромным животом; я – худой и вечно голодный – не доумевал: как он мог во время войны иметь такое пузо. На концерте, - он проходил в превращенной в клуб церкви, - я впервые услышал песню «Ночь коротка» :

Ночь коротка, спят облака
И лежит у меня на погоне
Незнакомая ваша рука…

Мне она очень понравилась, в то время ее называли «Офицерский вальс», день и ночь напевал.
Времени зря не теряли: политработники – проводили собрания, беседы и т. д., суды - судили. Вдруг зовут всех офицеров на товарищеский суд в той же церкви: капитан, командир батальона, отдал под суд девчонку - связистку из его батальона. (Офицеров не хватало, поэтому ее назначили начальником связи.) Она была добровольцем. Командир батальона стал под нее подбиваться, а она среди солдат встретила земляка и стала встречаться с ним. Назначила на промежуточный пункт связи в окопе, куда добраться можно только ночью. Средь бела дня командир батальона самолично дополз туда и застал их вдвоем. Парня суд оправдал, ибо «оный совокуплялся, но трубку от уха не бросал», а ее - засудил. Во время перерыва все вышли покурить. Капитан, достает папиросу, стучит ею о портсигар, довольный: «вот мол я доказал». Все от него – подальше. Один из офицеров говорит: «Девчонку – добровольца и засудили! С ума сойти!». А он стоит довольный, закуривает и вдруг падает навзничь, из раны в голове кровь хлещет. После этого обыскали все дома и особенно чердаки вокруг, обнюхали стволы всех винтовок, никого не нашли.
Через два года мы уезжали по замене из Германии. Я встретился в поезде со знакомым лейтенантом. Он тоже окончил снайперские курсы, мы встречались с ним на соревнованиях по стрельбе из пистолета после войны. Запомнил его слова: «Я из винтовки стреляю лучше, чем из пистолета. А помнишь в Мерцвизе капитана? Издалека стрелять надо!». Тогда все обшарили в радиусе 100-200 м, а стрелял с крыши с расстояния в 400 м, дождавшись появления одинокого капитана. Он не признался, что это он стрелял, а сказал что – то относительно справедливости.
В конце марта выехали из Мерцвизе на фронт. И тут меня направили в командировку в Варшаву на нашей машине «Газике», отвести из штаба корпуса майора с каким то грузом. Он должен был ехать в Москву, а широкая колея была только до Варшавы, точнее от ее пригорода Праги, на правом берегу Вислы. Я захватил большую связку «краковских злотых»; поехали с шофером Петрунько, с бочкой горючего в кузове и с майором в кабине. Быстренько доехали по прекрасному шоссе Варшава – Берлин. Дорога хорошо охранялась, чувствовалась рука Жукова (это было основное направление наступления его фронта), везде указатели (где переночевать, где укрытие от бомбежек) на каждом перекресте патрули. Только по главной улице Варшавы - Маршалковской было не проехать – завалена обломками домов. На обратном пути в Калише явился к нашему коменданту. Он отметил командировку и разрешил быть три дня, выдал направление в гостиницу, при польском монастыре. Мы туда приехали, поставили машину во дворе, нам дали хороший большой номер. Я обратился к монашке :« Пани!», а она : «Я нет пани, я щёстра». На входе были кнопки, мы нажали на все сразу прибежали еще трое человек, но мы объяснили, что пока ничего не надо.
Свое оружие убрали под матрас. Я говорю Петрунько: «Оставайся здесь, охраняй наше оружие и машину!». А сам отправился по одному из адресов, которые нам дали полячки еще на Одере: улица Мазурска дом 5 «мешканя» 2. Познакомился с папой - мамой. Я взял с собой огромную пачку краковских злотых пятисоток, показал им ее, они пощупали, и вынимают газету, где написано, что краковские злотые меняются на теперешние, один к одному.
К вечеру к нам пришли паны, уже человек пять, я им отдал целую пачку денег. Они мне говорят: «Зачем вам в таком месте жить? Мы для вас другое место подыскали.» Мы приехали к отдельно стоящему двухэтажному домику, он был полностью оборудован, со спальней, ванной и мебелью Мне больше всего понравился большой радиоприемник «телефункен». Осмотрели весь дом, вдруг заминирован. Пока они ходили, я включил приемник, настроил на Москву. Москва передает последние известия. Паны предложили обеспечивать едой, но у нас все было и мы отказались.
Это было 15 апреля, воскресенье, у них была Пасха. На другой день просыпаемся ни свет ни заря. Я включаю приемник, там последние известия: «Началось наступление!». Я кричу: «Петрунько, вставай, заводи, уже наступление!». Петрунько, нагрел воду, залил в машину, она завелась с пол-оборота. Мы ни с кем не прощаясь, закрыли дверь на ключ, оставили ключ в дверях, сели в машину и быстро поехали по шоссе на фронт. Выехали опять на шоссе Варшава – Берлин. Доехали до города Глогау. В центре - сгоревшие наши танки, проехать нельзя. Потом нам рассказали, что когда наши первый раз его взяли, т. е. передовые части, такие как мы, прошли дальше, а потом шел фронт, отступали немцы. Они прижали наших танкистов в городе, причем немцы вышли из леса и какой то немецкий офицер собрал пацанов, вооружил их фаустпатронами, и они расстреляли наши танки. Мы объехали по окраине, проехали через Мерцвизе. Увидели указатель «Хозяйство Журавлева», по этим указателям догнали своих. Они стояли на большой заводской площадке в боевом положении. Я приехал, спрашиваю: «Стреляли?» Они : «Стреляли!» Вчера была артподготовка. А дальше что? Была артподготовка , а вперед не пошли. Стоим в боевом положении, во дворе огромного завода.
Потом двинули вперед. Заняли город Фрайштадт (или Фрауштат?), остались во втором эшелоне.
Кроме наше полка здесь никого не было, и нам было приказано «зачистить» город. Я помню, взял ребят, - и с Козмерчуком, Бардиным и Насыровым пошли проверить дома около леса, на окраине. Стоит хороший трёхэтажный дом, чувствуется, что в нем кто – то есть. Перемахнули через забор. Увидели, во дворе - курятник, сначала стали осматривать сараи, вытащили нескольких девчонок лет по 20. В доме между первым и вторым этажом сидит, видимо, хозяин, такой дядька пожилой. Мы ему: «Гутен таг!» Он молчит, однако вроде живой. Обошли весь дом, никого нет, а девчонки поставили чай, нас угощают. Мы угостились малость, и девчонки растащили нас по комнатам, объясняют: «Зекс яре криг, кайн манн» (шесть лет войны, нет мужчин). Мы очень коротко повлюблялись, развернулись и ушли, хотя нас оставляли ночевать и предлагали приходить еще. (Это я к тому, что кое - кто теперь говорит, что наши там кого - то насиловали; никакого насилия не надо, сами на нас вешались).
Утром, - подъем, тревога, поехали воевать. Дальше были Нойзальц и Грюнберг. За нами идет пехота на машинах, телегах. Впереди танки, мы за ними. Едем, не стреляем. Прошли городишко Коттбус. Настоящий немецкий город. Чистенький, целенький город. Утром мы въехали в него, солнышко светит, все цветет, уже середина апреля. Трамваи стоят, но народу опять не видно. Наши танки сдвинули трамвай в сторону, чтобы проезд был хороший. Все довольны, что быстро едем, никакого сопротивления. Через лес выехали и вдруг натыкаемся на огромное море воды, только местами вершины деревьев видны. Накануне здесь была наша пешая разведка и авиационная, - никакой воды не было, а теперь – паводок: здесь много притоков реки Одер, и реки Нейсе, Бобер и целый ряд мелких речек. Вот они и разлились. Мы двинули напрямую. Со всех деревушек, которые оказались рядом, ободрали все, что может плавать: заборы, крыши, ворота, двери. Наделали плотов и ночью уже начали ехать на этих плотах. Технику повезли на крупных плотах, а сами – буквально на «подручных средствах», сплошь и рядом ноги в воде. Добрались до дамбы, укрепились на ней, начали немножко копать (не глубже колена, дальше вода). Умудрились поставить минометы и стреляем. И тут едет катер, на котором командующий армией Пухов. Катер - очень хороший: для начальства уже где то захватили. Подъезжают прямо к нам, а мы ведем огонь. Наш командир полка ему докладывает обстановку: зацепились за тот берег, пехота закрепляется, мы ее поддерживаем огнем. Пухов спрашивает: «А кто - ни будь есть из ваших артиллеристов на плацдарме?» Он ему отвечает: « А как же, командир взвода управления полка младший лейтенант Диденко, он туда вместе с пехотой переправился и обеспечивает огонь» (а с этим Диденко уже давно никакой связи нет). Командующий обернулся к адъютанту: «Оформить на Героя - первый артиллерист на плацдарме!».
Все офицеры во все бинокли кинулись наблюдать за тем берегом, «помогать Диденке». Командующий пошел вдоль окопа, наткнулся на завернувшегося в плащ - палатку спящего человека. Кругом все заняты боем, идет форсирование огромной водной преграды, а тут кто–то спит. Командующий поднял его пинком : «Вы кто такой?», тот докладывает: «командир взвода управления полка младший лейтенант Диденко». Командующий обернулся, спрашивает адъютанта: «Тот самый Диденко, который должен быть на том берегу?» А он (Гриша Диденко) высадился там с вечера вместе с пехотой, промок как собака, рация намокла и связи у него никакой, где то под утро вернулся с лодкой, которая шла за боеприпасами. Тут он хватанул спиртягу – тепло, - завернулся в плащ - палатку и спит. А катер с представлением на Героя уже ушел. Потом это представление отозвали, и дали Грише Диденко орден Отечественной войны первой степени.
После войны Григорий Степанович Диденко, первым из молодых офицеров привез жену – Зою. Она играла на гитаре и пела какую – то душещипательную песню про раненого, которого она перевязала и стала теперь его женой. Все собирались, рты разевали и слушали, а кто–то возьми и брякни : «Гриша проспал героя». Зоя, узнавши подробности, сильно переживала., и мы побаивались , как бы она ему глаза не выцарапала: боевая была деваха…
Через всю эту огромную низину, залитую теперь водой, проходил «летний канал», состоящий из двух дамб, между которыми - вода (летом вся эта низина вокруг была сухая). Этот канал соединял две реки и был судоходным. По этому каналу мимо нас идет небольшой кораблик, довольно длинный, и стреляет во все стороны из пулеметов, поверх наших голов, а мы лежим за этой дамбой и спрятаться негде - кругом вода. Проехал раз туда, через полчаса обратно идет. Мы собрались, я говорю: «Может прямо вскочить на него?» Когда он проходил мимо нас, вплотную к нашей дамбе, мы перепрыгнули все сразу на палубу, некоторые провалились в воду, но, в общем, заскочили, бросили гранаты перед собой. Немцы куда то пропали, никого на корабле не осталось, пустой. Из кают - компании этого кораблишки, я прихватил на память плоский графинчик для водки и рюмочки. (И сейчас он у меня). Развернули кораблишко поперек канала, от дамбы к дамбе, и закрепили швартовыми нос и корму к дамбам. По нему дальше стали переправляться как по мосту и даже лодки перетащили. К вечеру мы переправились через это «море» и очень быстро пошли дальше: практически из – за этого моря в этом месте никакой обороны у немцев не было, и получается, что мы прорвали фронт без потерь, только целые сутки мокли. А у меня разболелись зубы – всю левую щеку разнесло, лечился спиртом. Прорыв сделали без танков и артиллерии, с одними минометами…
Выехали на проселочную дорогу, дошли до автобана, - это магистральная дорога Лейпциг – Берлин, нас повернули направо на 90 градусов и мы пошли вдоль этого автобана на Берлин. Очевидно товарищ Сталин, видя, что Первый белорусский фронт Жукова на основном направлении подзастрял, повернул нас на Берлин. Я первый раз видел, такую широченную дорогу, самолеты на нее садятся и взлетают. При нас самолет немецкий сел, летчик оглядывается, его тут же за шкирку взяли. На этом автобане все перепуталось, на него выходили и мы - наступающие и немцы - отходящие: однажды из леса выезжают какие то машины прямо на автобан между нашими колоннами, на одной немецкий генерал - шинель с красными отворотами. Его тоже схватили.
Теперь уже вокруг все сухое, горят леса, дымища. Все перепуталось: едем вперемежку с с танками и пехотой. Появились наши Илы, на бреющем полете бомбят и обстреливают нашу колонну. Мы выскочили из машин - и под танки, вместе со мной капитан Самков. Он говорит : «Выставляй свой красный флаг, чтобы обозначить себя», сам же выставил свою пилотку из-под танка, кверху звездочкой: «Свои мол». Потом навстречу прошла большая группа наших раненых, бинтами белели: пехота, которую здорово штурманули наши Илы.
Мы очень быстро ехали на север, никаких боев. Время от времени из леса на автобан выходят немцы, их хватаем и расстреливаем. Едем прямиком на Берлин. На пересечении с другим автобаном я прочел указатель «Гроссер Берлинер Ринг» (большое берлинское кольцо, т. е. как у нас теперь вокруг Москвы МКАД). Кругом озера, каналы, дачные места, прекрасные виллы. Мы к бою встали, но пока не стреляем. Был конец апреля, тепло. Я не вытерпел, полез по великолепной мраморной лестнице в озеро купаться. И вдруг по воде автоматные очереди, хоть ныряй. Поймали немецкого майора, по нему и стреляли. Капитан Самков стал его допрашивать, переведи: «Советский солдат – хороший солдат! А немецкий солдат плохой!» А немец: «Немецкий солдат – хороший солдат!». Подошел мой комбат: «Уведите его к чертовой матери, пока я его не застрелил!»
Мы дошли до Кенингсвустерхаузена; это уже пригород Берлина, и вдруг нас вернули от Берлина назад, и двинули в юго – восточном направлении. Оказалось, что сзади идет немецкий фронт, который мы прорвали, и мы его должны не пропустить в Берлин. Встали около городка Тойпиц, постреляли, теперь уже в южном направлении, Берлин у нас в тылу, сзади. И тоже дачное место. После войны в этом городе был наш госпиталь, и я был там все лето 1947 года старшим медбратом отделения.
В этом месте мы отбили немецкое наступление на Берлин, немцы ушли куда – то вправо, на восток, а я, пользуясь передышкой, попросился у комбата сходить в город Тойпиц, в нем - внизу были видны какие то автомобили. Я сказал: «Попытаюсь пригнать парочку для своей батареи», взял с собой двух шоферов, и мы спустились вниз в город. Там на улице увидели огромный пожарный «Ханомаг», и вдруг вдоль улицы пулеметная очередь. Мы прижались к стене, пошли дворами. В одном подвале под домом слышим , что кто – то есть, врываюсь кубарем , с гранатой и автоматом , ору «хенде – хох», а когда глаза к темноте привыкли, вижу - что там беженцы: женщины с колясками, дети. А я не знаю как сказать, чтобы опустили руки, ухожу. Потом нашли того пулеметчика, бросили ему в окно гранату. Вернулись к «Ханомагу» - дизельная машина, пожарная, завели, но мои шофера боятся на ней ехать. Появляется немец, объясняет, что шофер. Мы ему: «Садись, поехали». Приехали, машину пригнали. Комбат говорит: «Куда такая огромная машина?». Отдали в наши тылы. Я уже после войны ездил на ней по Венгрии в командировку. А в Тойпице я еще заскочил в магазин, взял большую коробку с помазками для бритья. Их хватило на всю батарею. Еще взял несколько пузырьков одеколона, в красивых упаковках. Вернулись обратно, стоим в походном положении. Я сел в машину, бреюсь. Комбат подходит : «Дай мне одеколон, я тоже побрился». Отдал ему одеколон, он намазался. А тут тревога, и мы поехали. Проехали километра два, остановились на автостраде. На перекрестке - патрули. Наши войска непрерывными колоннами идут на Берлин. Многие солдаты едут на велосипедах, - взяли по дороге, - патрули их ссаживают, а велосипеды сваливают в кучу и уничтожают их, направляя на эту кучу проезжающие танки. Оказывается, был глупейший приказ, в котором упоминалось, что советские солдаты переодеваются для смеха во фраки и цилиндры и разъезжают на велосипедах. Видимо, какому-то ретивому политначальнику встретились такие, он и отдал такой приказ.
Отъехали от перекрестка, комбат выстроил батарею. Боевая задача: встать спиной к Берлину, фронтом на восток: на Берлин движется весь тот немецкий фронт, который мы прорвали через «море», надо его не пропустить, чтобы не усиливать берлинский гарнизон. К Берлину идет автобан, хорошие дороги. При этом комбат призвал к бдительности: показывает на меня: «Вот младший лейтенант привез одеколон , а я намазался после бритья, теперь все горит!» А у него вся щека красная, распухла. Капитан Самков, тут тоже, говорит: «А я собрался им свой геморрой намазать!». Вся батарея хохочет и на меня смотрит: вот младший лейтенант отраву принес. А на этих флаконах - красивые этикетки, и для чего это, не понятно.
26 апреля мы заняли огневую в деревне Лёптен. Хорошее село, и население на месте, готовятся к посевной. Мы встали в большом дворе за хорошей кирпичной стеной. Комбат занял НП в самом конце села. Мы всю зиму почти не копали окопов: стрельнем пару раз и опять едем, и здесь тоже не стали особо окапываться: перед нами большой кирпичный забор, к нему примыкает хороший сарай, в нем огромный погреб, в нем может укрыться вся батарея. На полках - банки с солениями. Переночевали, всё спокойно. Утром рано - солдаты завтракают под навесом. В доме - все хорошо, культурно, чисто. Мы устроились с Андреем Захаровичем завтракать. Пришла хозяйка – немка, ублажает нас, принесла молока в хорошем фарфором сервизе. Мы с удовольствие расселись очень благодушно, болтаем, завтракаем, и вдруг со всех сторон грохот, на нас обрушивается штукатурка с потолка, я поднял глаза – над нами ни потолка ни крыши – небо видно.
Выскочили, - стрельба со всех сторон, и не оттуда, куда направлен фронт нашей батареи, а вовсе с юга, где у нас никакого укрытия нет, со стороны поля. Я кричу: «Надо развернуть фронт туда!». Примчался комбат, весь красный с головы до ног, размахивает пистолетом, оказывается он занял НП на чердаке, а этот чердак разнесло снарядом и его всего обсыпало разбитой черепицей. Анекдот: комбат весь красный, мы оба белые, - в штукатурке, а солдаты скатились в погреб. Комбат командует : «По местам! коммунисты вперед!», на нас разорался. Пока солдаты выскакивали, мы с Андреем Захаровичем поволокли первый миномет за огромную навозную кучу: как никак укрытие. Подбежали солдаты перетаскивают другие минометы, а прямо перед нами мощный разрыв, Андрей Захарович падает на меня (розовая пена изо рта ): «Меня убили!». Оказалась маленькая ранка в груди. Я ему :«Не боись, вытащим тебя!». Перевязали, отправили, он потом долго лечился.
С левой стороны нашего двора – в сторону леса, откуда налетели немцы, тянулась поросшая кустами межевая полоса – между участками поля. Я послал в ее конец – метров 100 в сторону леса – Толю Новикова с немецким пулеметом МГ – 42. Перед тем (зимой), еще на плацдарме, к нам пришли из запасного полка два Толи, - мои ровесники – Новиков и Аввакумов, оба сержанты из запасного полка. Они были самыми молодыми в батарее, их звали только по именам. Толя Новиков очень любил оружие, и я отдал ему добытый где – то трофейный пулемет. Толя быстро освоил его, очень гордился им и заботился , чтобы к нему всегда были патроны; добывал их по всем немецким окопам и таскал не только в лотке в лентах, но и россыпью. И вот теперь я выбросил Новикова вперед, на межу, он занял там удачную позицию и отсекал немцев, проскочивших наш минометный огонь.
В самый разгар всей этой безобразной кутерьмы сзади вдруг на всем ходу появилась наша машина доверху груженная ящиками с минами, еще вечером отправленная за боеприпасами. Она подъехала по улице к нашему двору, стала поворачивать к нам и тут в нее ударила немецкая самоходка, - стреляла вдоль улицы. Ее снаряд попал в наводчика 4 – го миномета Филиппова, сидевшего на самом верху на ящиках с минами, выше бортов нагруженных на машину. Ему оторвало руку выше локтя, только кость торчит. Попали бы немцы чуть ниже – в боеприпасы - вот был бы фейерверк, - от нас бы ничего не осталось! Стреляем, немцев на поле не стало, комбат перенес огонь по опушке леса, замолчали пулеметы, поливавшие нас. Через нас пробежала наша пехота, - с полуроты, - сразу видно – хорошая пехота, во главе с юным лейтенантом; выбежали на поле и мгновенно, четко как на учении развернулись в цепь по обе стороны от лейтенанта, побежали по полю.
Слышу – сзади поднялась трескотня, и изредка бухает пушка, наш танк пятится задом и постреливает из пушки в противоположную сторону, - прямо на мою огневую ползет. Я схватил камень, колочу по броне, - высовывается из люка танкист, я ему: «Куда прешь? – нас передавишь!»
А он: - «А ты куда стреляешь?, немцы то вон где» - и показывает в противоположную сторону.
Оказывается, немцы атакуют нас с обеих сторон: с юга, и со стороны Берлина – с севера.
Танкист обрушил на себя наш сарай, и укрывшись за обломком стены стал постреливать из пулемета в ту сторону.
Где – то к середине дня к нам подошло большое войско. Мы все - таки отбились и от тех и от тех, не пропустили здесь немцев, и они пошли в западном направлении, ища места, где можно прорваться к Берлину. Нас сняли и мы тронулись тоже в западном направлении. С этого дня (26 апреля) и до вечера 1–го мая был непрерывный «марш – бой», днем и ночью, - проедем немного, встанем «к бою», отражаем атаки то с юга, то от Берлина, - с севера. Часто приходилось отбиваться стрелковым оружием, немцы выходили прямо на нас.
А в Лёптене мы потеряли троих тяжело ранеными: третьим был Толя Новиков; когда пришла пехота, кто – то мне сказал: «Толика побило», я побежал вперед проведать его. Толя лежал с перебитыми ногами с пулемётом - до конца стрелял, пока не подошла наша пехота. Мы разрезали и стащили с него полные крови сапоги, я из веток сделал шины, обмотал поверх брюк бинтами. Через два года Толя Новиков приезжал к нам, - мы стояли под Берлином, в Боргсдорфе, - хромал вперевалочку на обе ноги, служил в полевой почте, нашел нас по адресам на конвертах – треугольничках. Не отпустили его из армии – дали «не строевую»; 25 –ый год служил 7 лет; все равно довольны были: живы!
Раненых отправили, сами пошли проселочными дорогами на запад: справа Берлин, слева пробиваются к нему немцы: громадная немецкая группировка, - говорили, что тысяч 200, - целый фронт, - двигалась на запад вдоль южных подступов к Берлину. Не знаю, что мы в это время ели – пили, я заботился о боеприпасах, с ними было на редкость благополучно.
Числа 29 или 30 апреля мы всем полком, - шесть батарей, - встали на большой поляне и стреляли в сторону Берлина; оттуда навстречу «нашей» группировке полдня немцы непрерывно атаковали. Танков у нас было совсем мало, да и нечего им в лесу делать. Пехота была хорошая, отбивалась здорово, но все время требовала «огня и огня». Наши комбаты и сами видели, что немцы тучей атакуют, стреляли так, что краска на стволах облетела; охлаждали стволы, обматывая их мокрыми тряпками. Все стреляют с установкой «на жало» т.е. боек в стволе торчит, опускают мину в ствол, она натыкается на боек и вылетает. В соседней, 5–й, - батарее из–за двойного заряжания (очевидно произошла осечка, одна мина осталась в стволе, а на нее опустили вторую) разорвался крайний ко мне миномет. Мимо нас просвистели осколки размером с ладонь, весь расчет этого миномета погиб, остался один командир, - сержант Гриша Завойкин , он тоже, как все, носил мины и заряжал, - и в момент взрыва нагнулся в ровике за очередной миной. Нас временами сильно поливали пулеметными очередями; 5- й батарее не повезло: кроме разрыва миномета, у них погиб комбат, - старший лейтенант Краснухин, ранены все офицеры. Так что батарею расформировали, остатки ее раздали по другим батареям. Мне досталась автомашина без миномета и без шофера, Гриша Завойкин умел с грехом пополам водить машину и дальше ехал с нами за рулем.
Рано утром 1–го мая остановились смешанной колонной на проселочной дороге в лесу: песок и сосны.
Впереди и сзади – наши и соседские машины, артиллерийские и с пехотой. Ждем старшину с кормежкой, еда закончилась еще вчера утром. Тишина, только со стороны Берлина негромкий гул. Вдруг совершенно неожиданно и непонятно откуда - мощный артиллерийский налет, как будто сразу множество орудий и минометов обстреливают нашу колонну. Всех как сдуло с машин, залегли, ничего не видно, песок и дым столбом поднялся; а когда минут через 10–15 обстрел ослаб, между деревьев прямо на нашу колонну густо побежали немцы: рукава засучены, постреливают на ходу и бегут, не останавливаясь, прямо через нас, через дорогу, в сторону Берлина. Мы в них стреляем из личного оружия, они, не обращая никакого внимания, продолжают бежать, часть из них проскочила. Когда немного утихло, и дым и пыль рассеялись, я бросился проверять своих: смотрю – прислонившись к сосне, сидит Женя Семилетов, - красивый парень, он мне давал рекомендацию в партию. У него оторвана нижняя челюсть, язык болтается как в дыре, я едва понял, что он спрашивает: «Морду сильно изуродовало?» Подбежали еще ребята, не знаем, как такое перевязывать. Толя Аввакумов мне: «Вон там как будто наш сержант вертухается!» Смотрю, - в стороне мой помкомвзвода Миша Бардин пытается встать, повернется, и падает и снова вскакивает. Я подбежал, посадил его у сосны, - у него торчит из колена перебитая кость. Я вынимаю, индпакет, говорю: «Потерпи, Миша, сейчас перевяжу», смотрю, а у него из–под гимнастерки синяя масса ползет, - весь живот разворочен. Еще одному парню ноги перебило, а Павел Сидоренко – наводчик 3–го миномета, наш запевала, - убит.
Раненых перевязали, положили на машину, с которой сгрузили боеприпасы, к моим добавили еще раненых из пехоты, - от них дали сопровождающего, отправили в тыл , «искать красный крест». Ни машина, ни шофер с сопровождающим больше не вернулись. А у нас продолжался этот «марш – бой». К вечеру все затихло, мы остановились, во все стороны ощетинившись. Спереди по колонне передают: «Немцы сдались!» Оказывается вся эта огромная группировка (говорили, что около 200 тыс.!) подошла к городу Луккенвальде, а он был уже дней 10 назад взят окружавшей Берлин с юга 4 – й гвардейской танковой армией. Танкисты оставили здесь гарнизон – танковую роту, - а ее командира назначили комендантом города. При подходе немцев наш комендант вывел им навстречу свою роту – 10 новеньких танков Т – 34 с длинной пушкой, выстроил на большой поляне в линию; и выходившие из леса немцы, наткнувшись на огонь этих танков сдались: выдохлись начисто. На другой день, въезжая в Луккенвальде, мы видели по обеим сторонам дороги кучи немецкого оружия, которое они здесь сложили. А теперь , 1-го мая, поздно вечером мы отодвинулись в лес, освободив дорогу. Немцы шли, заняв по ширине всю дорогу, колонами по 100–150 человек, в обратную сторону; довольно стройными рядами; впереди офицер, а сзади каждой колонны тащили на себе телеги с ранеными. И у нас и у них вся злость прошла, и те и другие были довольны, что кончился этот бесконечный бой – «бессмысленный и беспощадный». Они приостановились, кто – то из нас спрашивает: «Как фриц, швер? (тяжко) отвечает: «Я, швер, цвай вохен унунтерброхен, марш – кампф, марш - кампф» (тяжело, две недели непрерывно: марш – бой, марш – бой). Мы: «А ты как думал, так вам и надо, это вам не в России». И пошел у нас свободный обмен: они: «Махорка, махорка», а мы им: «Ур, ур», – отдали им все курево в обмен за часы. Неделю потом не курили, зато у всех появились ручные часы.
Утром въехали в Луккенвальде; чистый, не тронутый войной город. В центре – ратуша, перед ней два наших танка, - это теперь наша комендатура. Замок, вокруг вал, поросший кустами сирени и ров с водой, в нем спокойно плавают белые и черные лебеди. Солнце светит, сирень буйно цветет, все благоухает. У меня, давно не спавшего и голодного, голова пошла кругом. Собрались всей батареей, чего – то поели, попили; передохнули, - надо хоронить Павла Сидоренко. Комбат выбрал перекресток улицы в центре, я взял в подъезде ближайшего дома велосипед (все подъезды полны велосипедами), поехал искать гроб. Нашел по вывеске гробовщика, зашел - там красивый гроб с серебристыми узорами; по размеру вроде подходит; вышел пожилой немец, я ему жестами показываю на гроб, а он мол, это заказанный для «фрау». Я уехал, вернулся с ребятами на машине, выносим гроб, а немец не дает, крик поднял. Мы быстренько увезли гроб, пока до коменданта не дошло: могут обвинить в грабеже.
Похоронили Павла Сидоренко в гробу; перед строем батареи комбат скомандовал три залпа «Для прощания с товарищем», и быстро уехали из Луккенвальде, - наша колонна уже на север пошла, в Берлин. Я был доволен, что быстро уехали: немец – гробовщик мог сообщить в комендатуру, и тогда нам не сдобровать. Когда мы вошли в Германию, то в дополнение к словам товарища Сталина: «Гитлеры приходят – и уходят, а государство германское, народ германский – остается!», был строжайший приказ (и не один), запрещавший всякое бесчинство, грабежи, насилие и т. п. в Германии. В подтверждение к этим приказам с передовой вызвали в тыл по 2 человека из каждой роты, поприсутствовать при расстреле троих тыловиков, осужденных за какое-то бесчинство у немцев, т. е. строгости пошли на территории Германии непривычные: везде были установлены наши комендатуры, они здорово следили за порядком, и немцы свободно обращались к комендантам за помощью. Это на нашей территории, на Украине, можно было сказать: «На войне и поросенок – Божий дар!».
Утром 3-го мая въехали в Берлин, едем по главной магистрали, - она через весь Берлин проходит с востока на запад через Брандербургские ворота, - часть шоссе Варшава – Париж. В середине – широкая проезжая часть, мощенная брусчаткой, а по сторонам тянется парк через весь город, называется «Тиргантен» (звериный парк) - в нем много памятников, статуй, - все они валяются, одни - целые, другие – битые. Бои в городе кончились, кругом дымятся разбитые дома. Деревья в парках, хоть и местами, но цветут, и зелени полно – весна! Гриша Завойкин ведет машину, переданную из 5-й батареи, подходит на остановке (мы объезжали громадный провал в центре магистрали: от бомбежки провалилось перекрытие метро, - оно у них совсем не глубокое, - прямо под дорогой), и докладывает мне: «У меня в машине ребята побитые из 5-й батареи». А я до этой машины еще и не добрался. Надо хоронить, - решили – в заметном, достойном месте, чтобы потом найти было можно. Встретили единственный целый большой памятник потом оказалось – это Бисмарку; около него откопали могилу, похоронили ребят как положено, с тремя залпами.


2-го мая, Берлин, у памятника Бисмарку с моим помощником Гришей Завойкиным.
Здесь мы похоронили ребят из 5-ой батареи

Вдоль нашей дороги идет пожилой немец с фотоаппаратом: «Камрад, я двадцать лет коммунист, дай один папирос!». Мы сфотографировались около памятника Бисмарку несколько раз; немец ушел, потом вернулся, отдал нам проявленную пленку, спрашивает еще папирос: фотобумаги нет, сгорела вместе с домом. Я уже потом где – то в Чехословакии отпечатал снимки. К вечеру команда – на запад. Выехали из Берлина, переночевали в деревне; отоспались; деревня с людьми, хозяева очень старались перед нами; девчонки принесли молока, всех угощают, а у нас уже были деньги – оккупационные марки; мы расплачивались - они очень удивлялись этому: «Данке шён» и приседают.
Наш 25-ый корпус ввели в состав 4-й гвардейской танковой армии, командующий - Дмитрий Данилович Лелюшенко. В ней было два полнокровных танковых корпуса: 6- й и 10 – й; в нашем же 25 - м танков было теперь совсем мало, но вся артиллерия — в строю, - более 120 стволов.
Обе танковые армии 1- го украинского фронта: 3- я и 4- я гвардейские - приказом Верховного были от Берлина направлены на юг — на Прагу, - это по прямой около 500 километров, через Судетские горы. Война на территории Германии практически закончилась, шла «зачистка», а в Чехословакии было еще много немецких войск.
Наша громадная колонна военных машин подошла к переправе через Эльбу, - на левый, западный берег, - вдоль него шла дорога на юг. При подъезде к понтонному мосту машины вытягивались строго в одну нитку, двигались черепашьим шагом впритык друг к другу. Перед мостом, слева от дороги, стоял в открытом серебристом длинном трофейном « опель — адмирале» командующий армией генерал Лелюшенко, пропускал мимо себя своё войско. Рассказывали, что он до войны был лихим кавалерийским командиром, a ставши танкистом стал еще «лихее». Обходя Берлин c юга, его армия первой вышла в назначенный пункт встречи западнее Берлина c обходившими Берлин c севера танкистами 1- го Белорусского фронта. Прорвав фронт на реке Нейсе, его танки за два дня дошли до южной окраины Берлина. Для танков на марше главное—горючее. Машины - заправщики двигались в боевых колоннах танковых батальонов, они подъезжали к остановившимся танкам, сгружали на броню бочку c соляркой, и танк заправлялся и догонял, так что марш был непрерывный; танки сплошь и рядом появлялись для немцев совершенно неожиданно. Сам Лелюшенко носился на «виллисе» вдоль колонн, и если замечал остановившийся танк, стучал по броне металлическим набалдашником своей толстой трости, из башни поднимался командир танка, прикладывал руку к шлему, пытаясь рапортовать. Лелюшенко лупил его по плечам своей тростью, танкист проваливался в люк, танк фыркал, разбрасывая искры из обеих выхлопных труб и уносился подальше от командующего.
Перед тем, еще осенью 4-я ГТА освободила Освенцим. Здесь в лагере смерти лелюшенкин «цирик» Ваня среди скелетообразных евреев нашел для командира парикмахера: голову брить. Едва подкормившись этот «лучший парикмахер Вильнюса» по фамилии Борухович уже брил командарма, приговаривая: «Пан генейал муcит чай пить, a я его буду бьить». Он совершенно не выговаривал букву «р», но всегда поправлял Ваню: «не паликмахер, a пайикмахей».
Теперь, сбросив фуражку на красную кожу сиденья, Дмитрий Данилович, как школьным глобусом сверкая бритой головой, пропускал мимо себя свою гвардейскую армию, a его гвардейцы подтягивались, показывая друг другу: «Наш Лелюх стоит».
Не знаю, кто из шоферов загляделся на это, но шедшая впереди меня машина плитой миномета, прицепленного к ней, помяла радиатор моей машины, и y нас потекло. Я с машиной выехал из колонны и на ближайшей заправке около деревни мне очень быстро и сноровисто немецкий мастер запаял радиатор, и мы вернулись к колонне. A наш полк уже прошел. Машины в колонне двигались впритык друг к другу, а хвоста колонны не видать. Мою машину вел A. П. Бутлаков; мы тщетно упрашивали впустить нас в колонну, ехали «Катюши» на студебеккерах, - их командиры и шофера только посмеивались. Так мы и двигались c боку колонны, приближаясь к переправе и к командарму, все еще стоявшему в «опель - адмирале», пропуская бесконечную колонну. Регулировщица строго махнула флажком, мой Петрович презрительно отвернулся, надеясь, что я еще упрошу соседей впустить нас в колонну. Регулировщица подбежала к машине командарма, докладывает; он подъехал к нам (какие - то 20 метров), мы оба выскочили из кабины, вытянулись «смирно», я держу руку y виска. Генерал - моему водителю: «Сдай назад, в хвост». Тот: «Никак нет, не могу, товарищ генерал: товарищ Сталин сказал — «Ни шагу назад!». Я, услышав такую дерзость, нырнул под соседний студебеккер, и на четвереньках удрал на другую сторону колонны, издалека поглядывая: - что будет ? Зазвенело разбитое стекло, - это Лелюшенко разбил его своей тростью и отъехал. Я вернулся, соседи — катюшечники сжалились и впустили нас в колонну, и где - то к середине дня мы были на другом, - западном - берегу Эльбы и догнали - таки свой полк. После Алексей Петрович вставил вместо лобового стекла лист фанеры c вырезанными квадратными отверстиями, чтобы смотреть; фанеру покрасил зеленым, -выглядело как бронещит у «Катюш», которыми закрывают стекла кабины во время залпа.
Наша танковая армия растянулась по дороге по левому берегу Эльбы километров на 100, двигаясь на юг, оттеснив войска союзников (американцев), которые перед тем вышли было на Эльбу. Прошли без задержки города Риза, Стрела, Майссен, - к Дрездену. Дрезден — большой город, вдребезги разбомбленный американцами и англичанами еще в конце зимы, был совершенно непроезжим: улицы завалены рухнувшими домами, из - под развалин - ужасный трупный запах. Объехали город окраинами, - на юго - запад. Перед городом Фрейбергом неожиданно наткнулись на оборону вдоль небольшой реки.
Слева, невдалеке от нашего пути, тянулась гряда небольших гор, поросших мелколесьем. Это были уже Рудные горы, за ними — Чехословакия. Мы не зря имели опыт боев в Карпатах: Командир корпуса свернул нас прямо на горы, в обход города. Вперед пустили тяжелые «ИСы» и самоходки 152-мм, за ними 34- четверки и потом мы, колесники. Танки, двигаясь по гребню горной гряды, промяли дорогу через лес, да так, что за ними мы ехали вполне свободно, хотя шофера и чертыхались. Объехав по горам город и свернув направо, мы спустились таким же порядком с гор прямо на его окраину, и прошли без остановки до центра, где вышли на свою дорогу. Для немцев это было так неожиданно, что они на улицах сперва останавливались, разглядывая нас, a потом бросались в разные стороны. Наша, - 6- я батарея, - последняя в полку, и меня c машиной комбат поставил замыкающим — «подбирать хвосты» (т.е. отставших). Я не утерпел и заскочил co своими ребятами в большое здание c фашисткими флагами и охраной на крыльце, которая перед нами прыснула врассыпную. Я взял в этом здании из открытого железного шкафа, сколько смог унести, пистолетов «Вальтер», c патронами - чудесные пистолеты 7,65 мм — калибра. (Наш теперешний «Макаров» - не очень хорошая их копия). Вернулся - комбат около моей машины размахивает палкой, меня ругает на «вы» (предел его возмущения: обычно он мне — «ты», a я его на «вы» и «товарищ лейтенант»). Оказывается полк ушел, a наша батарея отстала из - за меня. Мы быстро догнали колонну, и никто не заметил нашего отставания. Комбат пригрозил мне издалека палкой, но потом был доволен «Вальтером».
Дальше ехали горами на юг, день и ночь непрерывно, не встречая сопротивления; водители засыпали за рулем, и мы c Алексеем Петровичем были даже довольны, что y нас вместо стекла - фанера c квадратными отверстиями: дует, прохладно, не так уж очень засыпаешь.
Это был безостановочный марш — через Рудные горы, затем — уже в Чехословакии — через Cудетские. Непрерывно, днем и ночью, без огней, в полной темноте, сквозь леса по горным дорогам. Водители и командиры таращили глаза, стараясь не оторваться от впереди идущей машины и не налететь на нее, a в кузовах и на броне солдаты вглядывались в леса вокруг. Однако, шли почти без боев. B небольшом населенном пункте, где жили судетские немцы, уже на склоне гор, остановились вечером 8 - гo мая. Зашли в аккуратные домики, - никого нет: немцы опять стали уходить или прятаться. Мы скорее положили спать водителей: буквально засыпали за рулем и рычагами; но отставших практически не было. Удивительно, но техника и люди выдержали такой марш!
B каждом доме — радиоприемник «Телефункен» - я, едва разувшись, настроил на Москву — уже передавали, очевидно, ночные известия: где - то на западе началась капитуляция, наши союзники приняли какой - то документ, и «это не просто бумажка». И вдруг в тихий голос московского диктора, на той же волне ворвался громкий и близкий – по -чешски: «Позор, позор!». Ржека ческословенска радиостанция в Празе. Просим, пожалуйста, Красное Армия помогать!» Диктор кричал в эфир, чуть не плача, говорил, что в Праге восстание, что «нас убивают!» и т. п. Ну совсем как зимой при нашем подходе к Варшаве; эти тоже захотели проявить самостоятельность! Я едва заснул вместе c водителями, не раздеваясь и не снимая снаряжения, как прибежал посыльный, растолкал меня: «Тревога, вытягивай колонну!» Вытянулись, офицерам уточнили маршрут: «Вперед, на Прагу!» Тут из двора, где я останавливался c огневыми взводами, выезжает на легковом «опель - кадете» мой новый помкомвзвод Гриша Завойкин. Я поехал дальше с ним на «кадете» впереди своих 4-х машин с. минометами. На первой же остановке доложил об этом. К утру, проехав уже чешский город Жатец, спустились c гор на равнину y городка Йиркова.
Здесь из гор выходили две дороги: около Йиркова и Хомутова. Я был последним офицером в колонне (батарея то последняя, 6 - я), мне каждый раз поручали «подбирать хвосты». И на этот раз - дали двух человек: «У тебя легковая машина, перекрой обе дороги, выставь «маяков», собери отставшие машины, со всего полка, возглавь их и не позже 10 утра догони полк!» Солнце уже встало, y меня - не более 4- х часов на все про все. Думаю: подежурю здесь пару часов, - и надо ехать. Выставил «маяков» на обеих дорогах, сам на «кадете» езжу между ними. Откуда - то появились девчонки, - сразу видно: наши. Рады, - освободили: оказывается, - из Белоруссии, их в 42 - году немцы угнали — сперва работали на заводе, a теперь - в хозяйствах y судетских немцев. Посадил их на заднее сидение, сколько уселось, рассказывают о житье - бытье. Не сказать, что плохо выглядели, - не измученные, только, понятное дело, домой хотят, нас спрашивают: «Как там, дома?» - А что им сказать? - там, y них, пожалуй, и домов - то нет, в землянках живут. Они дали нам адреса, почти все из одной деревни, я наизусть запомнил: Витебская область, Амбросовский сельсовет, деревня Городна, - «Приезжайте, ребята после войны!» (Вот только название района то ли забыли сказать, то ли я забыл). Между тем мы поймали три машины c людьми из нашего полка, попрощались с девочками, - уж очень хотелось побыть c ними подольше: ведь родные совсем! Ребята c машины, которых я здесь собрал, агитировали меня: «Побудем еще, потом догоним!» - Но я оборвал их (и себя тоже): « У нас — боевой марш, через 4 часа быть в Праге». Выстроили маленькую колонну (всего 4 машины, и людей человек 30, не более), помчались « Вперед, на Прагу!» (Шоссе – асфальт!)
B первом же селе нас встречала праздничная толпа. Здесь уже были чехи, и мы — желанные, свои, мы освободители. На въезде в каждое село уже обязательно пpотянули плакат c приветствием «Русовем вояцам, соудругам» (и когда только успели: здесь еще вчера немцы были!). Около шоссе стоит праздничный столб: высокая прямая ошкуренная сосна c горизонтально повешенным наверху венком из хвойных веток, обвитых цветными лентами; под ней уже играет деревенский оркестрик: скрипка, кларнет, аккордеон, иногда даже бас и барабан c тарелками - бухал и звенел. Мы приостановились, я вышел, всю мою неделю немытую рожу обцеловали; кричат хором: «На здар!», - из корчмы торопится хозяин c кружками пива в обеих руках, - пена шапками: «На здар!». Я взобрался на кузов грузовой машины, чтобы лучше все видеть. На въезде в следующее село на подножку моей машины вскочила пожилая тетка и громко читает лозунг на плакате, протянутом поперек дороги: «Нех жие червона армада, затрацевавшая германского дрякона!»
Часам к 11 - ти я догнал свой полк, он остановился не в деревне, - (там чехи не дадут поговорить). Получили новую боевую задачу: на Прагу не идем, туда идут другие корпуса 4-й ГТА , a нам - новый маршрут- от Раковника свернуть правее, на Добжиш, в 25 километрах к юго - востоку от Праги, - и вообще мы становимся опять отдельным корпусом, выводимся из состава 4- й ГТА (я еще подумал: «Прощай, Дмитрий Данилович, - стекло мне побил!») Я подошел, доложил, что пригнал такие —то отставшие машины c людьми. А командир (майор Журавлев): «А где батарея?» - ( А я уже заметил, что нашей батареи в колонне полка нет) Тут не ко времени подъехал мой «опель кадет»: после того, как я перешел на грузовую машину, в него сели два старших лейтенанта из нашего 2-го дивизиона, Митин и фельдшер Темнышев. В деревнях празднующие чехи, думая, что это начальство, завалили их цветами и пивом. Командир вскочил (сидел на травянистом краю кювета), опираясь на суковатую палку, и мне: «Твоя машина?», брось, чтоб y меня в полку легковых машин не было». Обоих «командиров» вызвал из машины и стал лупить их своей палкой прямо по головам, громко приговаривая своим металлическим голосом: «Каждый Ванька взводный заимел легковушку, - весь полк разъехался по всей Европе, a я вас собирай!» и ко мне: «Где 6-я батарея? — иди-ищи!» - Я ушел с глаз долой, а Гриша Завойкин оставил «кадета» y первого корчмаря в ближайшем селении.
Был ясный теплый весенний день 9- го мая, все ликовали: конец войны; y нас дома был великий праздник; вся 4 - я ГТА была уже в Праге, a мы взяли правее ее, - на Добшиш и все ломали голову: «что случилось с 6- ой батареей?»: 7 машин, четыре миномета, почти 60 человек при двух офицерах. По многим дорогам, особенно проселочным, уходили на запад остатки немецких войск, организованным порядком шли сдаваться американцам. Наша батарея шла последней, могла отстать и попасть в лапы таких уходящих.
Доехали до Добжиша, остановились на ночь передохнуть от марша, привести себя в порядок; отправили разведку назад искать 6- ю батарею вдоль пройденного маршрута. Чехи и здесь приветствовали нас «На здаром», фотографировали, несли пиво, цветы. Пришлось выставить оцепление вокруг занятого нами большого огражденного двора, - (оказалось — бойня, хозяин которой сбежал c немцами).
Утром 10 - го мая наибоевейший приказ: « К американцам уходят власовцы, не дать им уйти, обогнать их проселочными дорогами (они идут по хорошему шоссе), взять в плен, вернуть! Вперед, газ полный, отставших не ждать!» Помчались вперемешку: танки, машины, повозки c мотопехотой, общим направлением на юго - запад, рыская по огромному количеству сельских дорог и дорожек, среди холмистой и лесистой местности, - a иногда и гористой. Наконец начальство впереди решило, что обогнали власовцев, и перерезали шоссе перед большой поляной c двумя озерками. Шоссе здесь круто спускалось к большому селу Гвождяны (или Хвождяны). Шоссе оцепили c обеих сторон несколько танков и много артиллеристов «к бою по - пехотному». Где то во второй половине дня подошла довольно большая, - в основном пешая - колонна; совсем немного танков (наши старые тридцать четверки c короткой пушкой, да десятка три грузовых машин), остановились, подтягиваясь. C нашей стороны кто-то зычно объявил: «Война окончена, во избежание ненужного кровопролития, сдайте оружие; ваш командующий Власов уже сдался; поворачивайте налево, на поляну, там сложить оружие; командирам рот сдать строевые записки». Те постояли минут пять, потом двинулись ротными колоннами, заметно подтянувшись, свернули на огромную поляну; там уже распоряжались выделенные наши офицеры. Сложили оружие , пешая колонна повернула в обратном направлении; технику - оставили, машины с водителями, a танки c экипажами. Все произошло в течение пары часов без выстрела и вообще без шума, в какой - то тишине, даже команды были негромкими; все происходило молча. Колонна ушла, когда уже солнце садилось. Мне приказали с людьми на двух машинах, которых я все еще возглавлял, выехать вперед этой колонны и оседлать ближайший перекресток, чтобы власовцы не свернули c шоссе. Мы проехали вперед, я распределил людей на перекрестке дорог по обе стороны шоссе, и мы в боевой готовности пропустили мимо себя колонну, - прошли в полном молчании, довольно медленно шагая. Их никто не охранял (во всяком случае пока) и думаю, что кто хотел, тот ушел; видимо все-таки хотели вернуться в Россию. Потом, спустя лет 7, - я служил в Дзержинске, y меня было несколько солдат — казахов;- я считал их своими земляками, отношения c ними были доверительные. Двое из них сообщили мне, что y них дома - праздник: вернулись из заключения их родственники, бывшие власовцы, отсидевшие по 5-7 лет. Я тогда посоветовал им особенно об этом не распространяться: всякое упоминание o власoвцах было уже позорно…
Поздно вечером мы вернулись в Гвождяны - a там праздник, подъехали американцы на новеньких «доджах» и «студебеккерах», привезли духовой оркестр, и на площади наяривают фокстроты, идут танцы: чехи сбежались даже из соседних сел, время от времени между перерывами в танцах сам собой возникал мощный салют — стрельба в воздух из всего, что может стрелять. Наши стали выглядеть даже как- то скромновато, зато американцы, - особенно негры, - вели себя весьма свободно, будто это они победители - освободители… У всех праздник, конец войны, танцы - манцы, а мои зубы почувствовали, что можно болеть, всю левую щеку разнесло, голова болит, смотреть не могу. Я зашел куда - то в дом, в тепло, промыкался ночь y чехов. Они сказали, что в их селе есть стоматолог. Я ни свет ни заря отыскал его, поднял с постели, он мгновенно вскочил, накинул халат и выдрал сразу y меня 3 коренных зуба cлева. Еду я от него назад на велосипеде, - рот полный ваты, - поднимаюсь из села по шоссе наверх, a на поляне власовские танкисты отмыли y озера танки, и пишут на них белой краской: «Слава Сталину! За советскую Родину» и т.д - они остались при танках и шофера тоже c машинами: экипажей - то свободных нет. Нашему полку тоже досталось несколько машин c власовскими шоферами, их всех потом, уже летом (мы стояли в Венгрии) забрали особисты.
Кoгдa разоружали власовское войско, все недоумевали где же сам Власов?. И тут мы узнали, что его поймали, и вполне чудесным образом: когда была команда двигаться проселочными дорогами в обгон власовский армии, командир батальона 162 - ой бригады капитан Якушов на своем командирском танке, где то случайно свернул в сторону и выехал из леса на большое ровное поле. Увидел на его краю довольно много машин похоже — штабные, оказывается Власов связывался по радио с американцами, чтобы выслали за ним самолет. Якушов подъехал поближе взять воду (колодец был). K нему подбежал от группы машин власовский офицер (в нашей старой форме без погон c кубиками в петлицах): «У меня здесь в легковой машине Bласов!». Якушов вместе с этим офицером отогнали эту машину от той группы; оказалось, Власов там укрылся под ковром, еще две женщины были, - их выбросили из машины. Оба сели в машину c обеих сторон, скомандовали шоферу ехать, Власов было выскочил, они его поймали, слегка пристукнули, засунули в машину, поехали, танк Якушова за ними. Часть власовских машин поехала было вдогонку, но танк развернул в их сторону пушку, они отстали. Немного поплутав выехали к своим, штаб нашего корпуса был в районе Гвождян, там Власова и сдали.
После этого наш корпус c неделю носился по западной части Чехословакии из конца в конец, - очевидно, чтобы обозначить наше присутствие и повытеснить американцев, которые уж больно активно проникали вглубь Чехословакии. Мы на один день вернулись в Добжиш, куда посланные на поиски разведчики должны были привести пропавшую нашу батарею, она и подъехала в полном составе, целая и невредимая. Из кабины первой машины выскочил мой комбат c пистолетом в руке и накинулся на встречавших командира и штабников дивизиона. Комдив капитан Иммер тоже выхватил пистолет и даже затвор передернул. Поорали друг на друга, потом стали выяснять. Оказывается нашу батарею, которая шла последней на марше, остановил «маяк»; - разведчик из штаба полка, - и передал приказание: «Батарее остановиться в Михелопе и ждать дальнейших распоряжений». Комбат отвел батарею c шоссе на соседнюю улицу и они там двое суток ожидали (очевидно и победу там отпраздновали) пока их не отыскали посланные разведчики.
Мы присоединились к своему полку и вместе co всем корпусом совершали марши по западной части Чехословакии: танковый корпус очень подвижное боевое соединение, способное самостоятельно вести боевые действия. Остатки немецких войск не ввязываясь c нами в бой, уходили лесами и проселками, сдавались американцам. Мы тоже старались c ними не связываться: пусть уходят, черт c ними, пусть американцы возятся c пленными.
Наша батарея - 6-я, последняя в полку, и на марше - замыкает колонну, а я - последний в колонне офицер, подбираю «хвосты» (отставших). Однажды пришлось приводить в порядок чихающую и дымящую машину с молодым шофером - Ванюшкой Пронькиным. Людей с машины пересадили, и я остался на дороге вдвоем с шофером, который видимо в моторе разбирался не больше меня. Кое - как дотянули до деревни, я спросил мастерскую, чехи мне быстро прислали «мастера», вполне солидного пана, - в костюме, с цепочкой через пузо, в шляпе, с тросточкой и с трубкой в зубах: за ним прибыл «подмастерье», - молодой и очень расторопный парень. «Мастер» указывал ему тросточкой и говорил, что делать, а тот - очень быстро сделал нам полное техобслуживание, - машина, стала и заводиться и тянуть. Подошла кучка молодежи, - уже вечер, - приветствует нас, «на здар», зовет праздновать. Мы подъехали к центру деревни, - гам танцы, нас - освободителей - позвали в центр, оркестрик играет, чехи танцуют и поют. Меня стала усилено приглашать очень неплохая дивчина; - стараюсь танцевать, топчусь в такт музыке. Подошел молодой парень. Моя партнерша его мне представила, он меня очень учтиво поприветствовал ихним «на здаром», а потом как влепит этой девахе здоровенную оплеуху, - она упала. Я на него: «ты что, такой сякой?». Девчонки на мне повисли и очень толково объяснили, что это - «нареченные», и она должна была сперва у него спросить разрешения на ганец с другим хлопаком; так что все в порядке. Испортили мне настроение, я пошел к машине. А девчонки мне «да ты, руссовей вояц, не беспокойся, мы тебе сейчас курву приведем»! Совсем отшибли мне всякое желание праздновать тут с ними. Официальной командой вызвал Ванюшку из танцующей толпы, «заводи, поехали». Долго еще плевался и ругался: «вот так освободитель, тебе на радостях курву предлагают»! Через каких - то полчаса нас встретил на шоссе «маяк», мы свернули на проселочную дорогу в лесу; наш полк здесь: командир решил не ночевать в деревне, - опять устроят праздник, а мы уже несколько недель толком не спали: то как пехота разворачиваемся в цепь и прочесываем лес, то празднуем с чехами в деревне. В конце концов вернулись в центр, встали в большом селе Тшеботов, в 14 км от Праги. По пути пару раз видели, как возвращались к себе судетские немцы, - они бежали при нашем подходе в глубь Чехословакии, и теперь тащились обратно, в основном - женщины с детьми, катят ручные тележки с барахлишком.
В чешских деревнях на них нападали, главным образом пожилые чешки, - здоровые, костлявые, лупили пинками немок, опрокидывали тележки, ругались:«затрацена, задржбана»... Мы глядели на это осуждающе: - злые все – таки чехи, чего тут теперь - то беззащитных лупить. Сами когда - то немцев впустили, а теперь, не воевавши, расправляются с ними.
Изъездивши весь запад и север Чехословакии наш 25 - й ТК подтянулся в центр к Праге, занял целый район, - десяток деревень, - к юго - западу от столицы. Наш полк очень хорошо расположился в дачном местечке Тшеботов, - в 14 км от Праги, рядом - река Влтава, на склоне правого - высокого берега - очень аккуратные дачные домики под черепичной крышей, с крохотными дачными участками, а внизу - довольно широкий пляж вдоль воды. Людей – никого, видимо еще не сезон, - был конец мая, вода еще прохладная, но, погода ясная, солнце греет хорошо, и весь склон - в цветущей белой акации, - пчелы гудят, аромат, - голова кругом! Здесь мы, наконец, почувствовали, что война действительно кончилась. Устроили на берегу баню с жарилкой, мощную постирушку, - я даже сапоги отмачивал на реке, от грязи и пота. Два дня всем полком отдыхали на реке ни на кого не оглядываясь, даже охрану не выставляли: часовой стоял только в штабе, у полкового Знамени. В самом селе расположились по домам, у нас уже были чешские (оккупационные) кроны, чехи приносили нам самой разной снеди: молоко, яйца, редиску и другую зелень. Вообще с деньгами за границей у нас было хорошо организовано: в Чехии – кроны, потом в Австрии шиллинги, в Венгрии – «пенгё». Это – чтобы было исключено всякое мародёрство; мы, везде щедро, не торгуясь, расплачивались (все равно этих денег с собой не возьмешь).
Наши снабженцы организовали у чехов выпечку свежего хлеба, и нас стали кормить белейшим хлебом, - мы такого уже лет 5 в глаза не видели (а в Европе вообще не знают, что такое черный хлеб). Офицеры вместо «легкого табака» стали получать чешские сигареты «Власта» и «Зора» - в пачках по 100 штук, с надписью на пачке наискосок по русски: «Нашим освободителям!» И даже покинув Чехословакию, еще целый год, - уже в Венгрии, - мы продолжали получать эти сигареты. Говорят, что благодарные чехи хотели поставлять для наших офицеров совершенно бесплатно вино, но наше начальство отказалось.
Тогда же получили номер газеты «Красная звезда», в нем были опубликованы наградные указы (обычно - таких публикаций не было): «за выполнение специального задания Верховного командования» - (т.е. за поимку предателя Власова и пленение его войска): - Наш командир корпуса генерал–майор Евгений Иванович Фоминых стал Героем Советского Союза, и одновременно был повышен в звании, - стал генерал – лейтенантом; взявший Власова капитан Якушов получил орден Суворова 1–й степени (т.е. полководческий орден, - им награждались генералы от командира дивизии и выше.), - высоко товарищ Сталин оценил поимку Власова и возможность расправиться с предателем, все - таки «кавказский человек» он был.
Совершенно неожиданно тем же указом орденом Отечественной войны II степени награждался власовский капитан Кучинский, выдавший Власова Якушову. Отсюда получалось, что он полностью реабилитирован. Кинулись искать – где же он? Оказалось, что его оставили в штабе 162–ой танковой бригады, в которой был Якушов, и он беспросветно сидит там на гауптвахте: поругался с ППЖ командира бригады из – за места в штабном автобусе, - и комбриг ему очень веско сказал: «Ты сволочь, дважды предатель, но я тебя пристрелить не имею права, так на гауптвахте сгною!» И где бы бригада ни останавливалась, сразу находили подвал и сажали туда Кучинского под охрану… А теперь приходилось его выпускать и награждать…
После ухода из Воли Виснювской, - в январе, - мы все время были либо на марше, либо разбросаны в боевых порядках.
В первый раз за пять месяцев полк собрался в полном составе, - построились буквой «П» на большой, живописно окаймленной лесом поляне, с оружием и при Знамени. Командир обошел все батареи, поздоровался с каждой отдельно, с командиром батареи – за руку. Поздравил всех с окончанием войны, с Великой победой! Погибших товарищей по - фамильно и по - именно помянули, снявши головные уборы, - Вечная память! Командир напомнил, что наш корпус, вместе с другими частями 1-го Украинского фронта первым ворвался в Берлин, и зачитал приказ Верховного Главнокомандующего Сталина с благодарностью за это. Сказал: «Вы все (потом оговорился «мы все») и каждый достойны самых высоких наград; все будут награждены медалями за взятие Берлина и «За Победу над Германией», - эти медали дороже всяких орденов, и вернувшись домой цените их выше всего, завещайте их детям и внукам, чтобы знали, помнили и старались быть достойными отцов и дедов. Посмотрите на наше Знамя, такое же Знамя – теперь Знамя Победы – мы подняли в центре Европы над столицей Германии, победили самую сильную в мире армию. На этом Знамени русскими словами, русскими буквами начертано: «За нашу советскую Родину». Хорошую, проникновенную и торжественную речь произнес, - грамотный был мужик наш командир Журавлев: инженер – экономист до войны.
Все – таки здорово научились воевать в конце войны: от самого Сандомирского плацдарма до Берлина (до 20 апреля) в нашем полку не было ни одной потери; причем форсировали две водных преграды: Одер и паводковое «море». И техника не подвела: от Вислы до Праги – более полутора тысяч километров.






На другой день снова в составе 4 – й Гвардейской танковой армии, наш 25 – й ТК отправился походным порядком на юг, через Австрию, - в Венгрию, чтобы сменить там войска 2-го Украинского фронта: они спешно грузились в эшелоны. Впоследствии мы узнали, что они отправились «воевать Японию», с которой уже три года с переменным успехом воевали наши союзнички американцы, - ну никак им было не обойтись без нас!
А мы вот смогли в одиночку, хоть и с трудом.


…


А у меня, кроме медалей и двух боевых орденов, хранится листовка – выписка из приказа № 340 от 23.04.1945 г. с благодарностью Верховного за Берлин, она именная: «Младшему лейтенанту Гади Францу Францевичу»…








Немногие фото с войны:



С командиром отделения разведки Сашей Ткачевым





С сержантом Галимовым












К 70- летию Великой Победы
Франц Францевич Гади

С интересом, «переживательно» читаю воспоминания о войне.
Авторы – сплошь маршалы, генералы… Озорная мысль: «Рассказать (хотя бы самому себе), что видел и делал я сам 18 -19 - летний, в высоком чине младшего лейтенанта «Ванька – взводный»… Но что это за «русский Франц?» - Поэтому этот рассказ не только о войне, но и о себе, отсюда и название сего опуса:



О Великой Отечественной
и о себе










Дзержинск 2014 г.
Все, что я пишу – сплошная отсебятина, не претендую на полную объективность и уверен, что совершенно объективных людей нет, у каждого своя «точка зрения», и не надо забывать, что во мне течет и венгерская кровь, а всякий венгр немного артист и чуть-чуть цыган, любит покрасоваться и прихвастнуть.
Это – воспоминания; ни к архивам, ни к другим «источникам» я не обращался. Как у всякого среднего человека единственный источник – моя голова, а архив – моя память. franshadi@yandex.ru

Часть 1. Детство.
Родители

Меня зовут Франц Францевич Гади, но это – онемеченное имя, по - настоящему надо: Ференц Ференцевич Хади, причем звук «а» - гортанный, закрытый, что-то среднее между русским «а» и «о». У нас Францы встречаются в Белоруссии: белорусские крестьяне поклоняются своему святому Франциску Асизскому, - проповеднику скромности, бедности и трудолюбия. У нас в полку после войны появился новый командир дивизиона - майор Франц Францевич Анцибор, - белорус. Легендарный герой первых дней войны – Николай Францевич Гастелло – тоже белорус.
Слово Хади в венгерском языке означает «военный», «воинский», а полная фамилия отца - Хади Форраи; дополнение к фамилии – «Форраи» (что означает «кипучий» или «горячий») – моим предкам пожаловал когда-то некий венгерский король вместе с дворянским титулом - за боевые заслуги, - одновременно с земельным наделом на границе тогдашней Венгрии, с обязанностью - при необходимости - выступать на защиту границ «конно, людно и оружно» (совсем как когда-то на Руси). Отец знал как родной немецкий и венгерский, а также английский и итальянский, а в России освоил русский.
Отец в Венгрии имел свой оркестр, руководил им и солировал на трубе и скрипке и с ним много путешествовал. Он рассказывал, например, что в те времена в Англии, если мужчина задевал другого, приглашали полицейского для судейства, который и проводил, как правило, трёхминутный бой на кулаках; по окончании противники пожимали руки друг другу, иногда обменивались даже визитными карточками, что означало установление джентльменских отношений. Это он говорил к тому, что каждый мужчина должен уметь боксировать, и якобы ему однажды пришлось отстаивать мужскую честь в Лондоне. Меня он пытался научить искусству бокса, но мать была против, и я вырос настоящим маменькиным сынком.
Незадолго до своей кончины в конце 1941 г., несмотря на наши неудачи на фронтах Великой Отечественной войны, отец, уверенный в нашей конечной победе, говорил, что если мы когда-нибудь попадем в Венгрию, то чтобы искали там родню с фамилией Хади Форраи. Просто Хади там много, как в России Казаковых, а Хади - Форраи – одни.
У венгров (землевладельцев и крестьян) есть обычай – называть старшего сына по отцу, а старшую дочь – по матери; это чтобы не было сомнений при определении наследства: старший сын наследует земельный участок (либо – старшая дочь – если нет сына), чтобы не делить землю на мелкие куски; остальные дети получают свою долю каким-либо иным образом. Поэтому все мы подряд Францы (или, вернее, Ференцы - и отец, и дед и я, грешный). И в нашей русской семье было соблюдено это правило, в том числе и по женской линии: мою маму звать Вера Ивановна, а мою сестру - Вера Францевна.
Отец родился 21 декабря 1882 года в местечке Панкота – теперь это на юго-западе Румынии, на краю Трансильвании, это видимо очень маленькое местечко, так как в нем не было церкви: и отец, и дед (1846 г.р.) и прадед крещены в церкви некоего Дойч-Санкт-Петербурга. В те времена там жили венгры и трансильванские немцы, а теперь – румыны, поэтому этих названий нынче на карте нет. Все мои предки по мужской линии - музыканты, хотя далеко не все они зарабатывали себе на хлеб музыкой. Отец осиротел в пятилетнем возрасте: его отец умер, а мать-немка, – урожденная Екатерина Зееболт –куда-то исчезла (во всяком случае – для меня); отца воспитывала тетка – венгерка.
С пяти лет отца начали учить игре на скрипке, затем тетка выхлопотала для него возможность учиться в консерватории за казенный счет, для чего объявила его немцем (консерватория то Венская, т.е. австрийская) - и он уже тогда был Францем.

Он с отличием окончил консерваторию по классу дирижерско-композиторскому, а также трубы и скрипки, затем еще учился в Триесте (Италия) в школе трубачей-виртуозов. По выходу из консерватории он получил наградную именную «серебряную» трубу. Всего учился музыке шесть лет, где-то в то же время отслужил в австрийской армии и получил офицерский чин, отучился на германских курсах снайперов,- и даже у нас в России во времена НЭПа выступал в цирке – отстреливал зажатые в зубах папиросы у добровольцев-зрителей.
В 1906 году дедушка женил отца на немке в городке Гура-Гуморе (теперь –Гурагуморулуй)- Клаудии Ломмер – старшей из восьми дочерей тамошнего богатого землевладельца, за ней дали приличный надел земли и парикмахерскую. У моих предков по отцу никакого состояния к тому времени уже не было: то, что когда-то было пожаловано королем, давно прогулено, как это и полагалось венгерскому кавалеру (отец уже потом, в России, шутил, что у него «титель оне миттель» т.е., по-немецки – титул без денег). Отец не стал хозяйничать на этой земле, он собрал из однокашников оркестр, с которым и стал гастролировать, летом нанимаясь играть на пароходы, ходившие по Дунаю и даже на морские суда (побывал с оркестром даже на Яве и на Суматре), ездил по курортным городам. На зиму возвращались домой - в Гура-Гумору, где отцовский оркестр официально числился городской пожарной командой при мэрии, и в нем было два начальника: брандмейстер (по пожарной части) и капельмейстер - по музыкальной (мой отец). Пожары случались не часто, но ежедневно с утра проводились занятия по пожарной части, а после обеда – музыкальные репетиции, которые заканчивались шествием оркестра по улицам города. Люди выходили на улицу, смотрели, слушали, наблюдали этот концерт-шествие. Одним из первых маршей, который сочинил отец, был марш из детских песен. В тех местах говорили тогда по-немецки: это была австрийская провинция - Черновицкое герцогство с центром в городе Черновиц - теперешние украинские Черновцы. Этот марш так и назывался по-немецки «Kinderliedermarsch». Весёлые, с детства известные мелодии, люди на улице подхватывали и напевали. По воскресеньям, а особенно по праздникам,- такие выступления оркестра - сразу после церковной службы,- превращались в многолюдное праздничное шествие, начинавшееся и оканчивавшееся на центральной площади города, на которой с одной стороны была церковь, а с другой - мэрия. Праздники превращались во всеобщие танцы под оркестр. Отец по-венгерски только считал такты, а писал ноты и разговаривал в основном по-немецки.
В сентябре 2000 г. мы со старшей дочкой Наташей побывали в этих живописных местах - на южных склонах Карпатских гор – теперь это север Румынии - искали отцовские (да и свои) корни. В Форуме местных немцев (Forum der ortlichen Deutschen) нам сказали, что была такая Хади Ломмер-портниха, дочь немцев. Одна ее дочь играла на органе в церкви, другая – учительница музыки и играла на рояле. Обе были талантливыми музыкантшами. Вся семья Ломмеров: 8 девчонок и два парня пропали во время войны. Я оказался единственным наследником двух семей, хотя никакого наследства не оказалось. Все данные об отце я узнал не столько от отца, сколько из расспросов в поездке вместе с Наташей на родине отца. Мы нашли дальнюю родственницу отца - Марию Липан, жившую в Сучаве (Румыния), я предъявил ей фотографию дочерей отца с письмом его первой жены на обороте:
Надпись на обороте:

Перевод надписи: «…в память о 25 – ом дне рождении Валерии и нашей серебряной свадьбы. Посылаю тебе это фото, чтобы ты из – за своих младших не забывал старших детей. Наш Зиги тоже – здесь, известно, что собаки более верные, чем некоторые мужчины. Эльфрида – штатная органистка в нашей церкви уже 4 года, Валерия – учительница музыки. У обоих большой музыкальный талант. «Прости нам долги наши, как мы прощаем должников наших». Молимся мы каждый день. Я часто и много молюсь, чтобы Бог дал тебе милость раскаяться в твой последний час, что ты бросил свою семью, это твой самый большой грех. До свиданья на том свете».




- У ней оказалась такая же фотография от 1931 г. Она мне дала прочесть родословную обеих моих «полусестер», из чего я почерпнул сведения о 4-5 поколениях моих предков со стороны отца. Все предки отца были Ференцами, одна из прабабушек была венгерка Агнешка, другие прабабушки были трансильванскими немками…
После этого у отца всегда был оркестр, которым он руководил, солировал в нем на трубе и на скрипке, даже в плену собрал оркестр, а потом был капельмейстером в Красной Армии, а когда не хватало музыкантов, - обучал их - в основном мальчишек - игре на всех инструментах оркестра «от нуля».
Первая мировая война застала отца с оркестром в Болгарии, их интернировали, но они сумели выбраться домой,- в Австро-Венгрию. Отец приехал домой в Гура-Гумору (он, видимо, бывал там наездами, причем у него родились две дочки – в 1906 и в 1908 годах), и, как ура-патриот, явился в мобилизационный пункт, заявив, что он вовсе не музыкант, а боевой офицер, и был отправлен на фронт. Младший брат отца, - Якоб, в начале войны уехал в Америку, и о нём нет более никаких известий. У нас была фотография отца в венгерской офицерской форме хонведа (хонвед – венгерская национальная армия, - «защита короны») с тремя звёздочками в петлицах. Отец оказался в Перемышле – тогда это был город - крепость в Галиции (сейчас этот город называется Пшемысль и относится к Польше). Его крепостные достоинства, высоко оцениваемые по тем временам, довольно подробно описаны в Большой Советской Энциклопедии, - это описание полностью,- слово в слово,- приведено в мемуарах героя Великой Отечественной войны маршала Якубовского, в звании генерал-лейтенанта командовавшего 4-м Гвардейским танковым корпусом, который взял этот город после окружения Львова в начале лета 1944 г. Литературный помощник Якубовского (т.н. «негр») не стал утруждать себя описанием современного состояния этой крепости (в 1944 г., в отличие от 1915 г., это были жалкие развалины когда-то грозных укреплений) и по мемуарам маршала получается, что во время той – Первой - войны громадное русское войско взяло Перемышль после четырехмесячной осады, а корпус Якубовского - захватил его за три дня. 4-й танковый корпус и его командир, совершенно справедливо носящие высокое гвардейское звание, не очень выиграли от такого «решения» незадачливого литератора. Кстати сказать, танковый корпус Якубовского во время войны формировался в г. Дзержинске, где я сейчас проживаю.
После длительной осады Перемышль был русскими взят, и отец, тяжело раненый в бедро, попал со всем госпиталем в плен. Взятие Перемышля было большой победой русских, и его посетил царь Николай со свитой, причем, отдал должное стойкости защитников крепости, поставив их в пример русским войскам.
Госпиталь, где лежал отец, посетил большой русский, видимо, придворный чин и, разговаривая по-немецки, спросил о претензиях «доблестных защитников». Отец заявил о пропаже его ранца, в котором была именная серебряная труба. Ранец был тут же найден, и высокий начальник потребовал, чтобы отец сыграл в доказательство того, что это его труба. Отец, лежа в гипсе, сыграл известную в то время элегию «Раненый орел». Большой начальник сказал, что, мол, ты действительно раненый орел, и распорядился обслуживать отца так же, как русских раненых офицеров. Отцу вернули его денщика и отправили в глубокий тыл, в Ташкент, где вылечили так хорошо, что он даже не хромал, хотя у него было раздроблено бедро. Его товарищи, видевшие его раненым, сообщили потом его первой жене, что ему отняли ногу. Она сохранила парикмахерскую для одноногого и держала ее до 1931г., когда до неё дошла весть о другой - русской - семье отца и о других его детях. Еще до этого ранения австрийцев, среди которых был и мой отец, слегка «прихватило» газами, их пустили на соседнем участке фронта немцы (сами - то они были в противогазах, о которых австрийцы понятия не имели), и с тех пор у отца всю жизнь были слабые легкие (это у трубача, духовика!)
Где-то в конце 1915 года отца (еще на костылях) отправили в новый лагерь военнопленных в г. Пишпек (потом Фрунзе, теперь - Бишкек). Здесь военнопленные среди города построили для себя казармы из самана (сырой кирпич из глины с соломой) и обнесли их глинобитным забором. Во время нашей (Отечественной) войны там находилось Фрунзенское пехотное училище, которое я окончил весной 1944 года. И мы, курсанты – жили в этих самых бывших казармах военнопленных. Военнопленные жили довольно свободно: кто подрабатывал у местных жителей, а кто просто побирался. Отец организовал из военнопленных духовой оркестр, который и стал играть на танцевальных вечерах в местном дворянском собрании. Бессменным организатором и руководителем танцевальных вечеров был известный в Туркестане адвокат Иван Флегонтович Светоносов. Он вел дела русских купцов, торговавших с Китаем. У него было шестеро детей: четыре дочери и два сына (Иван, Вера, Мария, Александра – от первой жены, Дмитрий и Наталья – от второй). Старшая дочь – Вера - стала моей матерью, а Иван Флегонтович – стало быть – моим дедом, которого я, к сожалению, не знаю. В Пишпеке не было гимназии, моя будущая мать училась в Алма-Ате (тогда – город Верный), для чего Иван Флегонтович купил в Алма-Ате дом. Семья была довольно богатая: были лошади: экипаж и верховые. Вера приехала на каникулы, плясала на танцах, гарцевала на лошади, однажды лошадь ее понесла, и тут, - как в оперетте, - оказался мой отец, он (гусар же!) осадил лошадь, привел все в порядок, и так был введён в дом в качестве спасителя. Очень скоро и дед и его жена в одночасье умерли от холеры (там, в Туркестане, где пили воду из арыков, случались эпидемии то чумы, то холеры, то оспы). В этот день они ели купленные на базаре огурцы и дыни, и насколько я знаю, моя мама была неверующей, однако – суеверной, и у нас, пока я не стал взрослым, никогда не было в доме огурцов и дынь.
После смерти деда матери ни учиться, ни жить стало не на что, а тут подоспела революция, пленные освободились и все поголовно стали революционерами, и моя мать с отцом стали жить вместе.
К осени 1917 года возвратившиеся с фронта казаки (места около Алма-Аты и Пишпека назывались Семиречьем, и были «Областью войска Семиреченского» во главе с Семиреченским атаманом) стали формировать отряды: один из них собрал фронтовик Я.Н. Логвиненко. Этот отряд, в который вошли все военнопленные, стал «Первым Пишпекским полком Красной гвардии», и впоследствии все красногвардейцы стали коммунистами. Затем Красная Гвардия превратилась в Красную Армию. Отцовский оркестр стал военным оркестром. К началу 1918 года Первый красногвардейский полк Логвиненко (в городе Фрунзе одна из улиц названа его именем, а его могила - в Дубовом парке в центре города) стал полком Красной Армии и влился в воинские части, которые были тогда в Алма-Ате. Там была крепость еще от царских времен, и в ней находился гарнизон Красной Армии, который отбивался то от белоказаков, то от басмачей. Отцовский оркестр – из бывших военнопленных - оказался там же, отец пополнял его местными способными парнями, которых обучал «от нуля», и некоторые быстро становились местными музыкантами. (См. Дмитрий Снегин «В городе Верном», книга третья, изд. «Жадеши», Алма-Ата, 1970 г., стр. 131-133 и 301-303, - Автор этой трилогии был одним из таких ребят). Я разыскал этого писателя, наткнувшись на книгу с ярким описанием знакомства этого мальчишки с моим отцом; у нас возникла небольшая переписка, но он очень скоро умер и я не успел с ним встретиться; я послал ему большое настенное «хохломское» блюдо с надписью «Дмитрию Снегину - летописцу революционного Семиречья». Настоящая его фамилия – Виноградов и жил он в Алма-Ате на ул. Виноградова, названной так в честь его отца-местного большевика, героя Гражданской войны.
В 1919 г. полк, в котором служил отец, ушел на «басмаческий фронт» освобождать Туркестан от эмира бухарского, разных белоказаческих и басмаческих банд. У многих красноармейцев были семьи, их некуда было девать, да и опасно оставлять: бандиты разных мастей после ухода частей Красной Армии нередко врывались в освобожденные города и села, уничтожали всех и всё, связанное с Советской властью: басмачи вырезали и сжигали целые селения, в которых побывали (хотя бы переночевали) красноармейцы. Поэтому каждый полк тащил за собой обоз со своими тыловыми службами и семьями красноармейцев. В 1919 году родилась моя сестра Вера, а в 1925 г. - я. В долинах Таджикистана и Узбекистана были громадные сады с персиками, миндалем, мушмуллой, виноградом, рощи грецких орехов. Всё это время полк (это был 11-й кавполк) вместе с семьями в обозе мотался по всей Средней Азии, и хотя к 1921 г. Гражданская война окончилась, война с басмачами не прекращалась: крупные банды, вооруженные тем же бежавшим в Афганистан эмиром бухарским, приходили из Афганистана, громили отдельные селения, угоняли людей для продажи в рабство. Все музыканты были одновременно бойцами, а отец-командиром разведки полка.
В сентябре 1925 г. освободили большой аул Душанбе, в переводе Пятница (теперь столица Таджикистана). Не было воды: басмачи завалили колодцы трупами лошадей и людей, жара стояла азиатская. Я - трёхнедельное дитя, - в обозе, реву на руках у матери, и тут появляется отец на коне с винтовкой за плечами и громадными кистями замечательного винограда. Там, в предгорьях Душанбе - вообще благодатный край с полутропической природой. Отец прямо с коня, надкусив виноградину «Дамские пальчики», сунул мне в орущий рот, я зачмокал, а остальное семейство: мать, её сестра и младшая моя тётя Наташа,- дружно насыщались виноградом вместо воды.
Полк от Душанбе, преследуя басмачей, вышел в горы на южной границе. Отец в молодости много путешествовал в австрийских Альпах, любил лазить по горам. Дорога, по которой шел полк, втягивалась в ущелье. Отец предложил командиру направить разведчиков по верху с обеих сторон ущелья, и сам стал во главе группы с одной стороны. Там оказались засады басмачей с приготовленными для завала ущелья кучами камней и хвороста, который зажигали и сбрасывали вместе с камнями вниз, чтобы пугать лошадей. Разведчики, сбивая засады, прошли за несколько дней весь хребет поверху, пока весь полк не вышел к границе с Афганистаном. Вообще борьба с басмачами продолжалась чуть ли не до 1930-31гг. Их разбитые банды уходили в Афганистан, там отдыхали, довооружались и опять начинали захваты и угоны людей, особенно девочек - на продажу в рабство.
В 1926-29 годах мы жили в Ташкенте, тогда он делился на старый город – узбекский - с узкими улицами, домами без окон на улицу, и новый - европейский - с оперным театром, университетом и Объединенной Среднеазиатской Военной Школой (ОСАВШ) им. В.И.Ленина,- впоследствии она стала Высшим Военным училищем им. В.И.Ленина.
Однажды в Ташкент, через старый город, ворвалась крупная банда басмачей, они захватили в школе всех девочек, но поднятый по тревоге красноармейский гарнизон отрезал все пути отхода,- басмачи рыскали по домам старого города, с девочками спрятались в мечеть, куда нашим было строго-настрого запрещено входить (из уважения к мусульманам), и мулла сказал, что молятся мусульманки. И только когда красноармейцы, прочесывая старый город, поймали многих басмачей, в том числе и главу банды – курбаши - они согласились выдать девочек, за что и были отпущены. Среди этих девочек была и моя сестра Вера, ей было тогда 9 лет. А тот курбаши через год привел и сдал свою банду, его встречали с оркестром моего отца. О тех годах у нас не любили вспоминать, говорили только, что, кроме походов, стояли гарнизонами в городах и крупных аулах по нескольку месяцев, что там свирепствовали болезни: мою маму затрепала малярия, на сестру напала пендинская язва (пендинка), у неё остался на лбу шрам от болезни, - не говоря об оспе и др. хворях. По ночам слышался похожий на детский плач лай шакалов; - они разрывали мусульманские кладбища. Вообще о Гражданской войне я слышал лишь несколько раз уже впоследствии, когда кто-либо из друзей отца приезжал к нам. Во Фрунзе мы жили в одной комнате, и когда кто-либо разговаривал всю ночь за чаем (отец был непьющим, но злостным курильщиком), я тут же на кровати притворялся спящим и всё слушал. Это был кто-нибудь из бывших музыкантов, или артист из театра при политотделе армии (артисты были профессиональными, ставили Шиллера и Шекспира, а в походе были красноармейцами, ходили в сабельные атаки). Из их разговоров я понял, что Гражданская война была жестокой и беспощадной (пленных с обеих сторон девать было некуда, их просто убивали, разница лишь в том, что красные - расстреливали, а белые - вешали). А бывало, что «бравые вояки - кавалеристы» пускали пленных бежать по полю и рубали их шашками, догоняя верхом. После разгрома Врангеля в Крыму Гражданская война считалась оконченной, командовавший там М.В.Фрунзе был родом из Пишпека, его отец был здесь фельдшером и аптекарем, наверное, поэтому его направили в Туркестан - укреплять Советскую власть - столицей Туркестана был Ташкент.
Одно время мой отец был назначен инспектором всех военных оркестров Туркестана (по теперешнему- генеральская должность), у него была даже своя ложа в оперном театре. Труппа и оркестр были в Ташкенте тогда очень приличными: в России были голод и разруха, а в Туркестане голода не было. (Вспомните: «Ташкент-город хлебный» А.С.Неверова). Однажды отцу пришлось выручать певца-тенора, который после спектакля, видимо в подпитии, запел перед зданием ЧК из «Фауста»: «Привет тебе, приют невинный…»,- хорошо, что в ЧК были венгры…
Венгров задействовали в Гражданской войне, их было в России более 200 тысяч. Я думаю, у каждой нации есть свои характерные черты: в Первую мировую войну в России было несколько крупных лагерей военнопленных, а это сотни тысяч людей: немцев, чехов, словаков, австрийцев, венгров. Все они по-разному относились к нашей революции и войне: немцы и австрийцы старались просто выжить и вернуться на родину и ни в какой политике не участвовали: Россия для них была чужая; чехи взялись за оружие, организовали корпус, захватили транссибирскую железнодорожную магистраль и вернулись домой в полном составе, не ожидая конца войны; венгры участвовали в революции и Гражданской войне на стороне красных, во многих частях Красной Армии были интернациональные подразделения, большинство в которых-венгры. Они участвовали в восстании против Колчака в Иркутске (там есть улица Красных мадьяр), в расстреле русского царя участвовали трое венгров (правда, они отказались стрелять в детей царя), двое венгров пытались спасти Чапаева и похоронили его, переплыв реку Урал. В самой Венгрии в 1919 году произошла пролетарская революция, там Советская власть продержалась три месяца. Это была конечно непростительная авантюра: коммунисты во главе с Белой Куном подняли восстание, когда большинство их сторонников воевали за «Мировую Революцию» в России и не могли поддержать свою в Венгрии. Оставшиеся в Венгрии крестьяне их не поддержали, т.к. им революция, т.е. венгерские коммунисты, не дали землю (она осталась во владении помещиков). В их революции участвовало совсем недостаточное количество рабочих Будапешта и нескольких других городов. Кончилось все это кровавой расправой над тамошними красноармейцами и захватом Румынией и Чехословакией около трети территории Венгрии (см. Бела Иллеш «Тиса горит» и его же «Карпатская рапсодия»). А ведь в лагерях военнопленных большевики одинаково агитировали за «Мировую Революцию»: и немцев, и чехов, и венгров с югославами.
В 1921 г. после окончания войны, когда стали возвращаться военнопленные на родину, оказалось, что их там, на границе, встречают как «красных», несущих домой угрозу, подвергали в специальных лагерях жандармской проверке и активных участников Гражданской войны в России расстреливали (см. рассказ Мате Залка «На родину»). Очень многим пришлось остаться, участвовать в российской жизни, строительстве социализма. У нас выпускался венгерский журнал «Уй ханг» (Новый голос), Мате Залка стал известным писателем, Анатоль Гидаш (по - венгерски Антал Хидаш) – советским поэтом (мы все пели гимн на его слова «Гремит, ломая скалы, ударный труд, прорвался лентой алой ударный труд»), все они стали гражданами Советской России. Внук Белы Куна стал писателем-публицистом Миклошем Куном (см. его книгу «Бухарин: его друзья и враги», а сам Бела Кун уничтожен в 1939 г. Сталиным,- так, на всякий случай, ибо он сиживал на конгрессах Коминтерна в президиуме рядом с В.И. Лениным (есть такое фото президиума заседания коминтерна).
Отец получил гражданство СССР в 1923 г., тогда же оформил брак с моей матерью. Перед тем был сделан официальный запрос на его родину в Гура-Гумору - об оставшихся родственниках. Но Австро-Венгрия развалилась, всю северную и восточную Венгрию вместе с родными для отца районами в результате разгрома венгерской революции в 1919 г. захватила Румыния. Венгров да и немцев стали там притеснять, и ответ тамошних властей на запрос был в смысле «Таковых не значится». В Советской России оставшихся интернационалистов предполагали использовать в будущей «Всемирной революции». В военных школах - в Ташкенте, Баку и др. были организованы подразделения для обучения интернационалистов, чтобы они стали военными командирами-специалистами. Отца направили в Объединенную Среднеазиатскую Военную Школу (ОСАВШ) им. В.И.Ленина. Перед тем отец перестал ходить на партийные собрания, т.к. секций интернационалистов в полках не стало, а выступления русских товарищей он не очень понимал. В одной парторганизации, когда он попросил помедленнее растолковывать, о чем речь, постановили давать ему прочитывать протоколы собраний после их окончаний, однако отец вовсе не мог ничего разобрать в этих не очень грамотных каракулях. И при переходе из полка в ОСАВШ просто «потерял» партбилет, перестал платить членские взносы и, согласно уставу партии «механически выбыл» из неё, оставаясь, как он говорил, «беспартийным большевиком» (более позднее выражение И.В.Сталина).
В ОСАВШ отец не только прошел полный курс обучения и был аттестован «средним командиром», но и организовал большой хороший духовой оркестр, стал его «капельмейстером - командиром музвзвода». Школа была по большей части кавалерийская; оркестр с его трубами в конном строю выступал впереди на всех построениях, начиная с утреннего развода на занятия, развода караулов и конной прогулки с музыкой и песнями после вечерней поверки. Отец был настоящим кавалеристом, любил лошадей и конное дело, и хотя музвзвод был освобожден от конно-строевой подготовки, отец сделал музыкантов настоящими кавалеристами. Были изготовлены «маршевики» - нотные тетради для чтения нот при игре на конях на марше, - в синей (цвет кавалерии) обложке, в них была музыка всех кавалерийских аллюров: марш (шаг), рысь, галоп, сокольская гимнастика, под которую выполняли конные перестроения с упражнениями с шашкой и т.д. Добрая половина всех этих музыкальных вещей была сочинена отцом или аранжирована для его оркестра, либо переделана из тогдашних песен. Отцовский оркестр был во всех отношениях образцовым, и к 10-летию Красной Армии отец был награжден именными часами швейцарской фирмы «Мозер»: с надписью «тов. Ф.Ф. Гади от ОСАВШ им. В.И. Ленина 19 23/11 28 г.» Хорошие были часы. Мать их продала на базаре в начале войны, еще при жизни отца. Ещё раньше, очевидно до меня, она продала «серебряную» именную трубу, которой отец был награжден по окончании консерватории (на ней был отцовский дворянский герб). Году в 1936 мать уничтожила и фото отца в офицерской венгерской форме. Большой портрет в рамке висел у нас в комнате и все приходящие пялились: «А это кто?». (Дело было на Каче в Крыму, в школе летчиков-истребителей, где отец с 1932 по 1936 гг. был капельмейстером).
Отец рассказывал, что в бытность Троцкого нарком-военмором (году в 1924-1925) он приезжал в Ташкент, его встречал почетный караул, а на вокзальной площади войска в конном строю (и отцовский оркестр). Троцкий прибыл с целым отрядом «краснопузых»- одетых с ног до головы в красную форму личной охраны, которая выстроилась тут же в две шеренги перед конным строем. Троцкий, приняв рапорт, объявил боевую тревогу; отец, выхватив у трубача его трубу, поднял коня на дыбы и заиграл сигнал тревоги; конь пошел плясать и боком-боком смял строй «краснопузых», а весь конный строй (и оркестр) умчался занимать свои позиции, запланированные по тревоге. Впрочем, когда отец рассказывал такие случаи, мать всегда снисходительно отмахивалась: отец всё-таки был настоящим мадьяром и любил приукрасить.
В конце 1928 года отец демобилизовался, и мы уехали жить в Пишпек, который был переименован в г. Фрунзе, а Киргизия стала Автономной Социалистической Республикой (КирАССР). Отец считал его второй родиной: здесь тоже были горы, похожие на родные Карпаты и Трансильванские Альпы, только в Средней Азии горы повыше и «посерьезнее». Местность в районе Фрунзе и Алма-Аты (между ними по шоссе всего 150 км) - благодатнейшая и красивая, Это Семиречье (Джеты-Су - «семь рек»), где семь рек стекают с ледников Тянь-Шаня с юга на север в озеро Балхаш; кроме них- ещё огромное количество речек, которые пересыхают зимой и полноводны летом из-за таяния ледников. При таком климате и ирригационном орошении здесь растет всё (Алма-Ата означает «отец яблок»), что ни посадишь. Русские переселенцы (из Воронежской губернии, с Кубани и др.) в 1860-80 гг. построили города (укрепленные поселки, с крепостями для защиты от возможных врагов), и было организовано семиреченское казачье войско с центром в г. Верном: губернатор был одновременно его атаманом. Города построены кварталами в виде сетки 100х100 метров, между которыми проходят улицы, одни в направлении с севера на юг, вдоль течения рек, другие - перпендикулярно им. По обеим сторонам улиц текут арыки, обсаженные пирамидальными тополями, так что вдоль каждой улицы шли четыре ряда стен из тополей. Во Фрунзе в центре города - дубовый сад, а при въезде в город - карагачевая роща. Я где-то прочел: «Славные люди строили эти города!».

В 1928-29 гг. во Фрунзе стали создавать филармонию, и отец решил основать оркестр домристов из киргизов (оказалось, что они вполне обучаемы, хотя некоторые скептики ему говорили: «Решили обучать музыке обезьян?»). Летом 1929 г. отец вместе с тогдашним наркомом просвещения республики киргизом Тыныстановым предпринял конное путешествие по горным районам для сбора киргизского фольклора. Отец записывал мелодии, а Тыныстанов – тексты киргизских сказаний, они первыми записали несколько вариантов сказаний «Манас» и «Семетей», однако с музыкальной точки зрения они не были для отца интересны: речитатив с подвыванием в конце каждой фразы под равномерное треньканье комуза (киргизский трехструнный инструмент). Зато в богатых русских деревнях,- казачьих станицах,- отец записал множество мелодий, но текстов песен из-за недостаточного знания русского языка не записывал. Эти мелодии потом легли в основу многих его небольших произведений для его оркестра, в основном - маршей («Уж вечер наступает» - на мотив «Ноченьки», «Стенька Разин»), вальсов («Воспоминание о Пржевальске», «Сердце», «Фортуна») и множества других. Вообще, оказавшись в России, отец был совершенно очарован новыми для него мелодиями русских песен, романсов, русской музыкой. Он находил, что русские народные мелодии: протяжные песни и плясовые, - близки по характеру к венгерским.
В конце 1929 г. отца пригласили в созданную переселившимися из бывшей Австро-Венгрии уцелевшими после войны революционерами- артель «Интергельпо» (аббревиатура из эсперанто). Артель была богатая, земли давали «сколько угодно». Это были в основном чехи и небольшое число венгров и немцев. Они привезли с собой оборудование, за два года создали промышленное производство: металлообрабатывающий и литейный цех с вагранкой, мебельную, кожевенную и суконную фабрики; (это было вообще первое промышленное производство в Киргии), а также сельскохозяйственное: громадные сады яблонь «алма - атинский аппорт» в предгорьях, и полевое хозяйство «в низах», где они построили целую ирригационную систему прудов и каналов (мы потом ходили купаться на «Чеховский» пруд). Построили хороший клуб с библиотекой, театральным залом (с оркестровой ямой) и спортзалом. Отец стал завклубом, но занялся, в основном, созданием оркестра. Через год здесь был лучший в республике духовой оркестр, а отца опять призвали в армию и он стал капельмейстером в Кронштадте в 41-м зенитном полку береговой обороны Балтийского моря. Мы жили в Кронштадте у Северных казарм и Северных ворот. Из Фрунзе до Москвы ехали на поезде целую неделю. В Москве при переходе площади с Казанского вокзала на Ленинградский я, увидев шпиль на Казанском вокзале, закричал: «Кремль!». Еще во Фрунзе я видел изображения кремлевских башен в универсальном школьном учебнике «Авангард», по которому в нескольких классах начальной школы училась моя сестра; в учебнике были разделы по всем предметам, изучавшимся тогда в школе: обществоведение – с портретами вождей (в том числе Ленина и Троцкого, которого потом перечеркнули крест-накрест), естествознание- с описанием происхождения каменного угля и нефти и картой с расположением полезных ископаемых, география- с наименованием всех континентов и т.д. Моя сестра была на 6 лет старше меня; она была большая зубрилка и учила уроки, читая и повторяя вслух,- а я устраивался рядом, слушал и отвлекал ее вопросами. Тогда она выучила меня читать: в 4 года я уже читал все подряд, очень многое запоминая наизусть: стихи, вроде «Что такое комбайн», «Работа самолета»… На улице, взгромоздясь на какое-нибудь возвышение в центре города,– я громко на всю улицу декламировал стихи из газет и журналов, так что соседи меня прозвали «Советский стихоплет».



Кронштадт

В Кронштадт приехали в начале зимы,- мы впервые оказались так далеко на севере; когда солнце, едва поднявшись, стало опускаться, а в магазине по карточкам дали глиноподобный черный кислый хлеб (в Средней Азии знали только белый хлеб), мать, сидя у окна, заплакала, подвывая и говоря отцу: «Куда ты нас привёз?». Однако всё было правильно: в стране стало плохо с продовольствием, в городах ввели жесткие нормы на хлеб и другие продукты питания, а деревня должна была кормить себя сама, там шла коллективизация, в газетах писали о классовой борьбе, кое-где (в т.ч. и в Киргизии) был настоящий голод; военнослужащим и их семьям давали пайки, причем, отцу - очень приличный морской паёк,- так что мы, благодаря отцовской военной службе, неплохо пережили очень трудные годы (1930-32 гг.) Эти тяжелые для народа и страны годы теперь, по прошествии многих лет,- стали (во всяком случае, для меня) довольно понятными: происходило одновременно два важнейших процесса: индустриализация страны и коллективизация сельского хозяйства. Без того и другого обойтись было невозможно: уж очень отсталой была страна, и не осуществи мы этого-превратились бы в колониальный придаток других, более развитых стран. И задумано было неплохо: в ходе индустриализации создать техническую базу (сельхозмашиностроение, минеральные удобрения и пр.) для создания крупных сельскохозяйственных предприятий - колхозов и совхозов. Но руководители наши стали торопиться (возможно, что международная обстановка торопила), а в США разразился невероятный экономический кризис, возникла возможность купить у них по совершенно низкой цене самое современное, передовое оборудование,- целые заводы в полной комплектации, по цене вдвое и даже втрое ниже их действительной стоимости. За несколько лет купили у американцев два автозавода, три тракторных и один комбайновый, комплект оборудования для нескольких гидроэлектростанций (в т.ч. крупнейшей в Европе ДнепроГЭС), крупнейшие домны для уральской металлургии, машиностроительные заводы. Много было куплено и у Германии, где тоже был тяжёлый кризис, и не было сбыта для их продукции. И всё это огромное число предприятий построили и пустили в невиданно короткие сроки,- под техническим руководством американских и немецких инженеров, очень заинтересованных в этой работе: у них то дома была безработица. Причем они не только помогали строить, но и обучали наших людей. За всё это надо было платить. На какую-либо растяжку оплаты, рассрочку, - они не соглашались, сидели в глубокой кризисной яме (так называемая «депрессия» в США). Пришлось платить золотом и хлебом. Часть золота собрали у населения через Торгсин,- все «заначки» собрали; а хлеб пришлось вытрясти до предела; если бы в это время не происходила коллективизация, то всё обошлось бы менее болезненно. Но из-за реорганизации сельскохозяйственного производства были сильнейшие сбои в его работе, а во многих случаях - и просто саботаж. Лозунг «Уничтожить кулачество как класс» выполнялся на местах весьма по- разному, а кое-где буквально: уничтожить, и всё. Государственные запасы продовольствия были отданы городам (трудящимся) по очень скромной норме, причем считалось, что деревня должна сама себя кормить, а крестьяне из-за коллективизации забросили работу и хозяйство. Вот и случился тяжелейший голод; и совершенно нужные исторически важные для страны индустриализация и коллективизация были осуществлены невероятно тяжёлой ценой. Теперь многие говорят, что в лице кулака была уничтожена самая работящая часть крестьянства.
У нас в Кронштадте была хорошая комната на третьем этаже в городской квартире на три семьи; она отапливалась большой круглой печкой «контрамаркой»,- и мы все, непривычные к морозам, приходя с улицы, обнимали её.
В Кронштадте почти все мужчины ходили в морской черной форме, это тоже было непривычно. Город-крепость еще с Петровских времен был окружён кирпичной стеной, внутри которой был проход вроде коридора с бойницами наружу, а снаружи этой стены - еще и валом, а дальше берег моря, т.е. Финского залива. Мимо нашего дома проходила хорошо накатанная лыжня, по которой краснофлотцы на лыжах выходили на покрытый снегом лёд Финского залива, а по ночам иногда были тревоги - нарушение границы,- тогда за ворота выходил специальный лыжный отряд моряков-пограничников. Зенитчики нашего полка, где служил отец, занимали боевые посты, расчехляли пушки, а по льду шарили лучами зенитные прожектора, они включались и выключались по команде «луч» и «рубильник». Отец и его оркестр по тревоге тоже занимали боевые посты. Отец часто в свободное время брал меня в казарму, к пушкарям во время чистки орудий и к прожектористам. Они с удовольствием разговаривали со мной, малолетним, всё показывали и объясняли, а мне очень понравился порядок во флотской казарме. В отличие от казармы сухопутного войска, здесь была не просто чистота и порядок, а особенный шик, а сами краснофлотцы очень аккуратно и с шиком одеты, в отглаженных брюках (клешах). На крышах казарм были, как на кораблях мачты, на которые поднимали сигнальные флаги, на башнях дежурили сигнальщики, которые время от времени «семафором» (специальная флажковая азбука) передавали сообщения. Отец должен был овладеть этими флажными видами связи, он принёс очень красочный учебник «Сигнальное дело», я его просмотрел и немного выучил флажной код и «семафор», так что к весне мог при краснофлотцах прочесть сигнал, поднятый на мачте, или семафор, передаваемый сигнальщиками. Оказывается, система морских сигналов основана на старой русской (славянской) азбуке: аз, буки, веди, глаголь, добро…и т.д. и многие буквы имеют словесный смысл. Буква «д» (добро) означала согласие, разрешение, помните?: – «Я получил от адмирала «добро» и поднял якорь»; а «рцы»- означает исполнение службы: повязку на рукаве «рцы» (сине-зеленый флаг) носили дежурные, дневальные, патрули на улицах, а флаг «рцы», поднятый на корабле, означал: «несу службу, не могу отвлекаться». До сих пор помню матросскую шутку: чем отличается моряк (их тогда называли «военмор», а чаще «краснофлотец») от сухопутного вояки:

Все говорят - «лысина», он говорит - «плешь», Все говорят - «отверстие», он говорит - «брешь», Все говорят - «брюки», он говорит - «клёш», Все говорят - «неправда», он говорит - «врёшь».

Наступила весна, очень скоро стало тепло и солнечно, я к тому времени ходил в детский сад, где довольно хорошо кормили, бывало и молоко, что тогда было немаловажно. В один из выходных солнечных дней мы с мальчишками вышли из города (буквально вышли, ибо надо было пройти крепостные ворота, которые на ночь закрывались) и ходили по длинной песчаной косе, где были гражданские рыбаки (большинство населения Кронштадта-военные моряки и их семьи), мы впервые разделись до трусов, и я, прежде не боявшийся никакого южного солнца, сильно обгорел, так что несколько дней болел, не ходил в детский сад и облез с ног до головы,- вот тебе и север!
Как то летом с отцом пошли по пляжу; не заметив ничего, вышли к границе. Из «секрета» нам кричат, требуя подойти. Потом было долгое объяснение отца по этому поводу.
Раз в шестидневку в Армии и на Флоте были командирские занятия, начинавшиеся в 6 утра с физзарядки и продолжавшиеся целый день.
Они включали в себя в первую очередь всё, что должен знать и уметь любой рядовой солдат или матрос. Во время второй нашей кронштадской зимы отец во время таких командирских занятий по бегу упал с потерей сознания (ему всё - таки было почти 50 лет), - его тут же отправили в госпиталь на обследование, после которого медкомиссия забраковала его для морской службы и постановила, что ему нужно служить в более теплых местах. Его направили в сухопутные войска в Крым, на Качу, капельмейстером в Первую Российскую школу летчиков-истребителей им. Мясникова.

Кача

«На Каче – все иначе»: это Черное море, степной Крым в 25 км к северу от Севастополя. Приехали поздней осенью 1932 года, нас встречал старшина музвзвода. Здоровье отца сразу улучшилось, и он с большим энтузиазмом взялся за своё дело. Школа летчиков – истребителей была основана в 1913 г. перед Первой мировой войной, место – идеальное для самолетов: бескрайняя ровная степь, в школе – три аэродрома, над которыми с рассвета до темноты кружатся «в коробочке» учебные самолеты. Центр школы – соединенное здание: три двухэтажных здания, оставшихся от дореволюционной школы, в которых прежде располагались штаб, учебный корпус и офицерское собрание,- теперь объединили в одно, где вместо офицерского собрания стала громадная столовая - длинный зал во все здание, с четырьмя рядами столиков. Напротив двух – надпись «Пайковый»- для летно-подъемного состава, и «Беспайковый» - для остальных. Время было тяжелое,- по всему югу страны был голод, и командиры и их семьи кормились в этой столовой (кормили одной перловкой), и еще во весь зал был лозунг: «Резать хлеб по-ворошиловски!» (т.е. тонкими ломтиками).
Нас для начала поселили «на хуторе» т.е. не на территории школы, а в прилегающей деревне, в избе с земляным полом в два окошка, с черепичной крышей и сараем. Там осенью дуют зверские норд-осты, и со степи несутся совершенно круглые кусты сухой травы «перекати-поле» (местные – татары называли его «курай»). Его запасали как топливо на зиму: натягивали на колья поперек направления ветра колючую проволоку, курай накапливался, его утаптывали и складывали в сарай. Мы тоже в первые же дни, пока дул норд-ост, заготовили на всю зиму, и не зря: в степном Крыму бывают морозы градусов до 10.
Отец занялся оркестром, у которого уже давно не было капельмейстера. Отцу дали летную форму и четыре «кубика» в петлицы, что означало «командир взвода на правах командира роты». Он развил кипучую деятельность: индивидуальные занятия по специальностям, репетиции и сыгровки всего оркестра, строевые занятия с оружием и с музыкальными инструментами, которые он проводил лично сам, образцово показывая все приемы с винтовкой и шашкой. Здесь на юге он чувствовал себя хорошо. Через некоторое время он съездил в Севастополь, набрал там в детдоме сильно изголодавшихся пацанов лет по 12, выхлопотал для них по половине красноармейского пайка и стал учить музыке. Через год они все уже играли в оркестре и все стали потом профессиональными музыкантами. Помню трубача Бордашова, который поступил потом по конкурсу в оркестр ленинградской Мариинки. Не обошлось и без сочинительства, но, поскольку у летчиков уже был свой «гимн» - «Марш летчиков» Ю.Хайта («Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»), то отец сделал между вступлением и первым куплетом здоровенную фанфарную вставку. В торжественных случаях в первый ряд он ставил пять трубачей с фанфарами, украшенными флагами, вся школа после встречного марша (выход начальника школы) стояла «смирно», пока оркестр играл марш летчиков с его длиннющей фанфарной вставкой. Отец на Каче был на очень хорошем счету. Он был не просто капельмейстером, но и отличным строевым командиром. На строевых занятиях его оркестр не играл стоя на месте, а маршировал вместе со всеми, делал перестроения, играя на ходу. Когда на очередном строевом смотру подразделения должны были проходить с песней, оркестр (он назывался музвзвод),- отложив инструменты, шагал с винтовками «на плечо» и пел строевую песню на 2-3 голоса, а отец вышагивал впереди с шашкой «на плечо» своим неповторимым строевым шагом. На командирских занятиях отец лучше всех стрелял из всех видов оружия, и ему даже предлагали стать начальником по боевой (и строевой) наземной подготовке будущих летчиков, обещая хорошую карьеру.

Капельмейстер и оркестр 1- ой русской Школы летчиков – истребителей. им. Мясникова

Мне было лет семь, и меня устроили в детский сад, который был при Школе. Школа отделялась от хутора полосой колючей проволоки метров по сто в обе стороны от проходного поста, который был на входе на территорию Школы и через него проходило шоссе на Севастополь. На посту под «грибком» стоял красноармеец с заряженной винтовкой, а на территорию Школы можно было запросто попасть, обойдя нехитрое проволочное заграждение, т.е. люди – и гражданские, и военные - ходили в обе стороны, говоря при этом: «иду на школу» или: «иду на хутор».
Детский сад был тем хорош, что здесь кормили вполне хорошо, и даже бывало молоко. Днем мы спали на складных кроватках, на которых был натянут самолетный холст: самолеты обтягивались холстом, покрытым толстым и гладким слоем «перкали» - специальной нитрокраски, с которого мы довольно легко обдирали детскими ногтями перкаль, - при этом оставался хороший прочный холст, из него и делались наши складные кроватки. Воспитательниц звали «тётями». Заведующей была тетя Паня. В детском саду я стал чтецом: я хорошо и бегло читал вслух, воспитательницы это сразу стали использовать, чтобы занимать детвору, а я делал это с большим удовольствием. Детские книжки привозили отцы,- они часто летали в Москву, пригоняли новые самолеты. Однажды отец привез одной красивой девочке - ее звали Нэля – трехколесный велосипед, и вся группа по очереди прокатилась на нем, но когда очередь дошла до меня, Нэля не позволила мне сесть на него: «Ты слишком большой и толстый – сломаешь». Обида была страшная. Был ли я действительно большой и толстый? Всех ребятишек звали уменьшительно: «Адик, Машенька» и т.д., а на моем шкафчике было написано «Франц», хотя дома отец звал меня Фэри, а мать – на русский манер – Ферик. Школа имела в Ялте свой дом отдыха, и наш детсад собирались летом туда вывезти. Я на книжке, которую читал для всех и которую принесла та же Нэля, написал печатными буквами стишок, в котором, между прочим, было: «Мы поедем в Ялту, будем там купаться и штаны снимать». Был здоровенный скандал, вызвали мать, но пришел отец. У него был чрезвычайно строгий взгляд - от природы, что ли - пацаны его страшно боялись, хотя он никогда никого не ругал, а только глянет – и все сжимаются (я тоже). Когда заведующая и воспитательница стали ему что-то говорить про меня, он просто внимательно посмотрел на них, они смешались, и дело кончилось, а отец дома пытался выяснить все у меня,- я тоже ничего объяснить не мог. После, уже в Ленинграде, мой друг Вовка Крутошинский изображал отца с таким же неподвижным узким зрачком. Я думаю, что у отца был талант гипнотизера.
Летом перед поступлением в школу (первый класс) я перестал ходить в детсад (с едой стало лучше). Стали ходить на море, сначала вместе с отцом. К морю был высокий обрыв, поэтому спуск к морю был по оврагам, там они назывались балки. В одном из них была большая красивая лестница, оставшаяся от царских времен, для спуска к пляжу. А в другом – спуск к пристани для катеров и лодок. Отец очень быстро научил меня плавать «по-матросски» (брассом), хотя все пацаны плавали по – черноморски, «по-сажёнкам» (вразмашку). Моя мать и сестра панически боялись моря, и глубже чем по колено даже в самый штиль не заходили. За четыре года они так плавать не научились. Мать пугала нас с отцом чудовищными обрывами, водоворотами и осьминогами в «этом море». И еще отец приучил нас собирать шиповник и заваривать как чай - «для почек». Он рос по краям обрывов. Отец не знал русского названия и называл это растение по-венгерски «хечи-печи». Мы пацаны находили в степи норки тарантулов, ловили их. Тарантулы живут в строго вертикальной норе, обвитой паутиной. Брали нитку с воском на конце, опускали ее в нору и подергивали, пока паук не вцеплялся. Выдергивали паука, сводили вместе двух пауков и наблюдали их схватку, знали, что укус тарантула смертелен. А азиатский тарантул называется каракурт - «черная смерть».
В школе я учился хорошо, был всегда отличником, с детства был начитан. С самого начала писал без ошибок. Домашних заданий не делал, достаточно было лишь объяснений учителя на уроках. Из-за этого у меня был плохой почерк, грязные, неряшливые тетради и полное отсутствие усидчивости, что осталось на всю жизнь. Наша первая учительница Анна Васильевна Репкина долго со мной возилась. Она была добрая и старательная, мы её очень любили. Школы, как таковой в первый год не было, классы ютились в разных местах, мы приходили к запертой двери, приходила учительница и открывала нам дверь. Только со второго класса на хуторе была построена новая двухэтажная школа-семилетка. Занятия уже в этой школе начинались тогда с построения «на линейку» в широком коридоре. Директриса делала объявления, и потом во главе с учителями классы расходились строем на занятия. Со второго класса учили татарский язык. Крым тогда был татарской автономией. Учебник татарского языка назывался «Татар тили дершли». У нас учились ребята из деревни Мамашай, это 8 км в сторону Севастополя. Мы хорошо с ними дружили. В сентябре ходили к ним в деревню, они нас угощали чудесными грушами «дюшес». Весь Мамашай утопал в садах. Русские и татары относились друг к другу хорошо. Это был уже 1934 год. Тогда строили много: на Школе построили Дом Красной Армии (ДКА) с хорошим театральным залом. К нам приезжали театры из Москвы и Ленинграда: Ленинградский театр миниатюр с Райкиным, пел Лемешев в «Травиате», «Евгении Онегине» и др. Построили несколько учебных корпусов и казарм для курсантов, а для командиров - несколько жилых домов из ракушечника. И нам дали жилье, - после зимы на хуторе, - «на Школе» в новом двухэтажном доме, в нем был длинный коридор с общей кухней в конце и двухкомнатные квартиры по бокам. «Удобства» были на дворе (тепло - ведь, Крым). В доме жили примерно равные по званию, семейные командиры с тремя или четырьмя кубиками; все они были летчиками, но делились, как говорили на кухне, на собственно лётчиков, «которые летают» и на технарей, которые «хвосты поднимают», (при рулежке самолета по земле, чтобы «костыль» не тормозил, хвост приподнимает техник). Благодаря общей кухне, все служебные дела в т.ч. и секретные, были известны всем жильцам. О том, например, что Школа расширяется не по дням, а по часам, что пригоняют новые самолеты (наши жильцы убывали в командировку и прилетали на новых самолетах). Все знали летную структуру: звено-три самолёта, командир звена-два кубика в петлицах; эскадрилья-три звена, командир эскадрильи (комэск)- три или четыре кубика; три эскадрильи-полк. Мы, пацаны, знали все самолеты по виду и даже по звуку. Тогда их не называли по имени конструкторов, это был большой секрет, а по назначению: И-истребитель, Р- разведчик, У-учебный, ТБ- тяжелый бомбардировщик. Вначале был учебный самолёт Р-1. На нем стоял французский мотор «Авро», за что самолёт звали «аврушкой». Те самолеты были латаны-перелатаны. Отец моего сверстника Вовки Смирнова, – летчик-инструктор, погиб в первый год нашего пребывания на Каче: из его «аврушки» вывалился мотор. На второй год (это был 1932 год) пригнали новые, уже полностью советские самолеты- разведчик Р-5, и в «Марше летчиков» появилась строка: «Все выше, выше и выше Красавец Эр-пятый летит», он развивал невероятную скорость- 220 км/ час, затем появился И-4 –очень похожий на кузнечика, это уже был настоящий истребитель, а в 1934 году стали пригонять большими партиями И-5, у них цилиндры располагались звездочкой впереди, на нем уже на большой скорости курсанты осваивали технику «высшего пилотажа», вели учебные бои и т.д. Появился, наконец, настоящий учебный самолёт У-2. Лётчики, особенно инструкторы, были в восторге: это был биплан, он был настолько прост, надёжен и легко управляем, что вместо 20-22–х обязательных первых вылетов курсанта с инструктором,- уже через пять дней на У-2 их выпускали в самостоятельный полет: «взлёт-коробочка-посадка на три точки». Если истребитель при отказе мотора редко удавалось благополучно посадить (тяжёлая машина, плохо маневрировала), а посадка на большой скорости требовала хорошей посадочной поверхности, то У-2 мог свободно лететь с выключенным мотором, свободно садился на любой огород, и как шутили лётчики, на нём можно без мотора не только сесть, но и взлететь.
С приходом У-2 подготовка парашютистов и летчиков расширилась. Лётчики не любили раньше прыгать; а У-2 мог очень медленно лететь, прыжки делались с высоты примерно 3000 метров. На очень малой скорости парашютист спокойно вылезал из второй кабины на плоскость и по команде пилота прыгал. При обычном прыжке он считал: «Раз - машина, два- машина, три- машина» (так отсчитывали секунды)» и выдергивал кольцо. Этому учили на тренажерах. Тренажер имел вид колодезного журавля. Подвешенный наверху кричал громко «Раз - машина, два - машина, три- машина», выдергивал кольцо и после этого его довольно быстро опускали на землю (шмякали). Для тренировки вестибулярного аппарата использовался тренажер-качели в виде горизонтальной платформы и колесо, которое каталось по земле с человеком в нем.
Недаром самолёт У-2 стал во время войны ночным бомбардировщиком и был на вооружении женских полков: девчата-добровольцы, от которых отбоя не было в военкоматах, обучались на нём летать за 2-3 месяца, а потом ночью, бесшумно и невидимо планируя, бомбили и расстреливали из пулемёта на малой высоте немецкие окопы; это и был ставший знаменитым «кукурузник» ПО-2.
Уже в 1935-36 годы появились самые поздние довоенные истребители И-15 «Чайка» и И-16 «Ишак». Все, кроме последнего, были бипланами, и только И-16 – очень маневренный и скоростной - моноплан. Все новые самолеты осваивали сначала опытные летчики, мы – пацаны - знали их всех по фамилии и узнавали по «почерку»: когда со звериным ревом И-16-й делал каскад из тройной бочки, иммельмана, нескольких петель и уходил вверх колесами на малом газу, то мы знали, что это Горбатко, а Сергеев и вверх колесами гнал с большим ревом, а потом пикировал чуть ли не до земли и делал с не меньшим ревом свечу. Говорили, что И-16 дает при снижении до 600 км в час. Помню прилет больших бомбардировщиков ТБ - 3 из Липецка. Машины огромные, приземлившись и выстроившись рядами, заняли все летное поле.
Далеко не все курсанты осваивали потом высший пилотаж, на кухне бывали разговоры о том, что кое – кого даже совсем отчисляли из Школы: «не будет из него истребителя», а кого-то отчислили из-за суеверия, при этом стали вообще бороться с религиозностью и суевериями: для летчика это было совершенно недопустимо. (Кое-кто из старых лётчиков брал с собой в полёт кошку). Такие вещи, как 13-е число, черная кошка и всякая чертовщина высмеивались, а потом стали официально запрещаться; - всеми средствами утверждалось, что любой полет зависит от состояния трех вещей: самолета, самого летчика и от погоды.
В 1934 году была гибель «Челюскина», к нам в Школу приезжали несколько первых Героев Советского Союза, вывозивших челюскинцев, и они пытались утверждать, что и погода хорошему летчику нипочем, однако, начальство Школы такие разговоры пресекало. Вообще с появлением скоростных и маневренных истребителей появились «артисты», увлекающиеся высшим пилотажем, и в Школе, да и по всей авиации пошли жесткие приказы об усилении дисциплины, недопустимости «воздушного хулиганства» и т.п. Понемногу разговоры о дисциплине и о суевериях перешли к разговорам о бдительности. При перегоне самолетов с заводских аэродромов к нам в Школу однажды разбилось несколько самолетов, а несколько аварийно сели. Причем аварии прошли примерно в одном и том же месте. Комиссия от Школы разбиралась на месте аварий. После этого в Школе сперва было общее построение - траурный митинг (хоронили погибших летчиков), потом траурное собрание командиров с семьями в ДКА. Сыграли «Интернационал», потом слушали траурную речь, оркестр играл «Вы жертвою пали», при этом весь зал стоял и пел. Отец импровизировал на трубе и по его лицу текли слезы. Дальше были похороны. Сразу после аварий пошли разговоры о вредительстве, «внутренних врагах», «тонких расчетах врагов» и т.п. Все стали прислушиваться к разговорам друг друга, моя мать уничтожила хороший портрет отца, где он был снят в венгерской полевой офицерской форме с тремя звездочками в петлицах (очевидно, увеличено с его документа): кто к нам ни придет, сразу спрашивает: «А это кто, и что это за звездочки в петлицах?». А был изображен молодой красавец - брюнет с чёрными усиками, которому, как я теперь представляю, звезды Голливуда и в подметки не годились бы.
Сняли командующего ВВС Я.Алксниса - везде убрали его портреты. О разбившихся самолетах (это были И-5) говорили, что дефект у них в моторах, и что целая партия была потом забракована, и что это сделали вредители.
Начальником Школы был комбриг (носил два ромба, по-теперешнему – генерал-лейтенант) Василий Иванович Иванов - большой и тучный человек, никакой не летчик, бывший артист - оперный певец. Его заместители носили по одному ромбу (генерал-майор). Отец называл их «ромбачами». Заместителем по летной части был летчик, герой Гражданской войны, с двумя орденами Красного Знамени по фамилии Лейцингер, а заместителем по политчасти – Романов. С сыном первого – Андреем - и с дочкой второго –Владиленой - я учился с первого по третий класс, с Владиленой сидел на одной парте и, когда мы уезжали с Качи в 1936 году, она пришла меня (издалека) проводить.
В первое лето (нам было по 8-9 лет) сама собой сложилась компания пацанов во главе с сыном начальника Школы Игорем. Он был старше нас на пару лет и его все звали Гарик. Мы вместе ходили на море, делали рогатки, добывали в море мидий, жарили их и собирались воевать с хуторскими ребятами. Как обычно в этой команде, стали выяснять, кто сильнее; я должен был драться с Андреем. (Это называлось стыкаться). Компания разделилась на две группы, каждая готовила своего «стыкуна». Надо было драться «до первой кровянки», все встали в круг, и мы стали драться. И тут оказалось, что я вовсе не способен ударить противника по морде. Все мне казалось, что своего по-серьезному нельзя ударить, и я просто отмахивался. Он мне расквасил нос, я разревелся и убежал и больше не вернулся в эту компанию. И было два чувства: досада на себя и обида на него. Он меня бить может, а я его не могу. И что у меня не бойцовский характер. Это потом сказалось во всем: в футбол меня брали только в бэки (защитники), и частенько выгоняли, потому что я не умею отбирать мяч, то же было и в баскетболе, т.е. я был не игровик, в серьезных спорах я уступал горлохватам, и позже в армии был неважным командиром. Сколь себя помню, никогда никого не ударил. Я стал дружить с Федькой Павлюком с хутора и Юркой Сальцевым. Отец Юрки был начальником гаража, его все шофёры знали. Каждый день в Севастополь ходили цистерны-пятитонки за бензином для самолетов. Мы стали часто ездить в Севастополь на этих машинах. Там через бухту ходили катера, перевозившие пассажиров от Графской пристани на Северную сторону, а мы плавали вокруг на стоянке, выпрашивая: «Дяденька, брось копейку». Честно ждали, когда она опустится на дно, ныряли, демонстрировали монету и складывали за щеку (мороженое стоило пятак). Мы умели далеко и глубоко проплывать под водой. А севастопольские пацаны хвастались перед нами, переныривая под проходящими баржами. Мы так привыкли к морю, что не боялись и даже во время шторма соревновались, кто пройдет через полосу прибоя взад –вперед, да еще по нескольку раз. Я на всю жизнь полюбил Черное море и теперь езжу туда каждый год, хотя бы на месяц. Это единственное в мире самоочищающееся море благодаря слою сероводорода внизу (начиная с 200 метров глубины), а на поверхности моря соленость воды соответствует солености крови (0,9%). Жаль только, что на берегах сплошная антисанитария, (чисто русское явление), - на пляжах никаких туалетов. Позже в армии был неплохим пловцом, занимался в спортсекции ЦДКА в Москве и был чемпионом ВС СССР (брасс 200 м, Одесса, 1950 г.)
18 августа был День авиации, к нему каждый год готовились заранее. Самолеты взлетали строем, выписывали в небе слова: «СССР», «Сталин», «Слава». У-2 взлетали, соединённые шнуром с флажками. Они изображали фигуры типа звезды. Так же и садились. Были групповые прыжки с парашютом. Показывали и «затяжные прыжки». Для публики в этот день открывали свободный доступ на первый аэродром. Прибывали местные жители, матросы из Севастополя. Трюки начинались с простых и кончались сложными: пикирование почти до земли и скольжение на крыло, и все фигуры высшего пилотажа. Были показательные бои, когда самолеты шли на встречных курсах и расходились, чуть ли не касаясь друг друга («пожимали друг другу лапы»).
Под новый год 1933-34 было дано указание сверху праздновать для детей ёлку. Срочно привезли из Крымских гор громадную ёлку и установили ее в Доме Красной Армии. Мы всей школой входили попарно, на входе играл отцовский оркестр «Песню о встречном» Шостаковича, а рядом на большом стенде с надписью «Участники гражданской войны» я впервые увидел отцовскую фотографию. Все пацаны сразу меня зауважали, ведь все участники Гражданской войны считались героями. Этих участников оказалось неожиданно мало. Ёлка удалась на славу. Украшений ёлочных не существовало, поэтому ее украсили цветными лампами.
21 января всегда были торжественно-траурные собрания в день смерти В.И.Ленина. Начиналось все с «Интернационала», далее шла траурная речь, потом играли любимую песню Ильича «Замучен тяжёлой неволей».
Качинская школа была первой русской школой летчиков – истребителей, основана в 1913 г. кем - то из великих князей. В то время – перед Первой мировой войной – немецкая авиация была довольно сильной, и России требовалось что-то ей противопоставить в будущей войне. В конце 30–х годов школа стала настоящей кузницей классных летчиков – истребителей. Со всей страны приезжали летчики проходить в этой школе курс высшего пилотажа, тактику воздушного боя. Одним из инструкторов здесь был будущий трижды Герой Александр Покрышкин. В ней перед войной учились сыновья руководителей страны: Василий Сталин, сыновья Хрущева и Микояна… Почти все герои летчики – истребители нашей страны прошли эту школу. Раньше она была засекречена, как вообще многое у нас, во время войны эвакуирована за Волгу в район Сталинграда, а во время «перестройки» влито в Армавирское летное училище. Так что и названия не осталось, очевидно, чтобы забыли мы о еще одной славной странице нашей истории.
Отец был радиолюбитель: выписывал журнал «Радиофронт» (помню на обложке одного такого журнала был изображен тогдашний танк с антенной на двух мачтах и подписью «Радиотанк»), сам делал радиоприемники (так называемая «трехламповая схема»), натягивал на деревьях антенну, по ночам слушал радио (он знал немецкий, венгерский, итальянский, английский и русский языки), записывал на слух современные мелодии и делал из них вещи для своего оркестра. Подружился с композитором В.Я.Кручининым, который привозил ему свои вещи для оркестровки, например в его «Красноармейскую сюиту» отец сделал большую фанфарную вставку, убедив автора, что так веселее и боевитее. Отец дома работал по ночам, никакого пианино не было, была только скрипка, на которой он, тренькая пальцами, подбирал аккорды, при этом несусветно курил в той же комнате, где мы все спали, время от времени открывал окно, мать вскакивала и закрывала: «Холодно». Отец, увлекшись, снова курил и утром большая суповая тарелка была полна окурков. Вот так и жили (а когда жили еще раньше в Средней Азии, то все комнаты были с земляным полом, смазываемым временами коровьим навозом, - я и теперь люблю такой запах). Командирской зарплаты едва хватало до получки, и бывало, мать давала мне записку к матери Юрки Сальцева с просьбой дать взаймы. Меня музыке не учили, учили сестру на рояле, водили в ДК или клуб, где был инструмент. Учила мать, у неё было гимназическое образование. У нас на стене висела бумажная рояльная клавиатура с обозначениями, по ней мы учили нотную грамоту. Общеобразовательная школа, в которой мы с сестрой учились, была семилетка, и когда сестра окончила 7 класс, все выпускники поехали в Севастополь и жили там в интернате, учились дальше. Сестра (а она была отчаянная зубрилка) приехав на выходной, отказалась снова ехать в интернат, т.к. «там ребята не дают заниматься», и пошла на второй год в 7-й класс.

Ленинград
Мать стала нажимать на отца: переводись в город, и не меньше, не больше, как в Ленинград (там жила ее младшая сестра, моя тетя Наташа). При этом мать видимо забыла, что четыре года тому назад отца из этих мест, - из Кронштадта, - отправила врачебная комиссия на юг.
Отец съездил на прием к Наркому обороны К.Е.Ворошилову, тот принял его как участника Гражданской войны весьма любезно, а узнав, что отец воевал с басмачами в 11–м Кавполку, который раньше входил в 1-ю Конную армию, - а ей тогда командовали Ворошилов и Буденный (да и Сталин там бывал!) – да они почти однополчане! – тут же перевел отца в Ленинградскую авиатехническую школу (ул. Красного курсанта, 28) капельмейстером. При этом Нарком и говорит: «Вы хорошо говорите по-русски, а главное очень культурно» (у отца прорывались иногда элементы «светскости»), предложил отцу сменить национальность в документах на русского и отдал об этом приказ по кадрам: «С такого- то числа считать среднего командира Гади Ф.Ф русским». (Так что я совершенно «русский Франц!»). Из захолустной Качи – прямо в Ленинград, - чудо!
Это был 1936 год, приехали в Ленинград в конце ноября, - холод собачий, едем от тети Наташи с Лесного на 18-м трамвае через площадь Льва Толстого, над крышами – громадный лозунг со словами Сталина «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее», т.е. кончился голод, прошла коллективизация, собрали хороший урожай, прошёл первый съезд колхозников-ударников, отменили «заборные книжки» (продовольственные карточки).
Хотя я был в школе отличником, меня в обычную ленинградскую школу не приняли: «из деревенской школы», и пришлось идти в «Школу для дефективных детей», там кроме учителей были и педологи, которые занимались «воспитанием». Учителя были своеобразные, меня, поскольку новенький, пацаны выбрали старостой, я должен был учителю подавать классный журнал. Учитель по окончании урока записывал туда оценку поведения класса, отмечал нарушителей и т.д. Записи были анекдотичные: «Слышно счелкание из потолка» или «Исчо не все ходят с чистыми ушами». Учительница пения называлась «печилкой», - она была с хорошим музыкальным образованием, хорошо играла на пианино, а пацаны в это время мяукали и пищали,- она вскакивала, колотила по крышке рояля: «Песня о народном герое Чапаеве, а вы…» и задыхалась. Однажды вдруг заиграла и запела «Сурка» Бетховена, пацаны совершенно неожиданно тихо и дружно спели, после этого, чтобы утихомирить ребят, она давала нам петь такие же песни.
В середине учебного года вдруг в газетах появились статьи о педологии как о «Разоблаченной лженауке». «Школу для дефективных детей» упразднили, ребятишек распределили по обычным школам, и я окончил учебный год в нормальной школе, в новом здании.
В Ленинграде для отца обстановка оказалась совсем другой, чем на Каче. Отец взялся с энтузиазмом за свой оркестр, однако здесь был Ленинград, а не захолустье, где он был в своем деле царь и бог. Большинство музыкантов были семейные, профессионалы (они не любили отцовских репетиций и вообще учебы), им надо было зарабатывать, т.е. халтурить: летом играли в саду Госнардома (у входа в Зоопарк), обслуживали подшефную киностудию «Ленфильм» - во время съемок кинофильмов «Вратарь», трилогии «Выборгская сторона» - на островах Крестовском, Елагине. Кинофильм «Возвращение Максима» открывается кадрами, на которых по набережной Невы (возле завода «Арсенал») марширует полк солдат с винтовками «на плечо» (это были курсанты школы),- с оркестром впереди, перед которым вышагивает с саблей на плечо мой отец, слегка приподнимая саблю, - такт держать.
Во время съемки кинофильма «Вратарь» на Елагином острове отцовский оркестр играл сочиненный отцом марш на тему песни Дунаевского к этому фильму «Эй, вратарь, готовься к бою», в нем был мощный «общий унисон», переходящий в басовое соло (в оркестре было четыре баса – геликона), перекликающийся с трубными сигналами. Подошел Дунаевский: «Это что за отсебятина, у меня такого нет!». Отец: «Это марш, а у вас песня, а мне что-то играть надо». Дунаевский махнул рукой и ушел, а отец, пожав плечами, сказал музыкантам: «Молодой человек, не понимает, что оркестру надо что-то играть»… И. О. Дунаевский – был уже популярнейшим композитором – песенником. Уже создал несколько оперетт: «Соломенная шляпка», «Золотая долина». Когда появилось звуковое кино («Тон – фильм»), то Дунаевский стал композитором этих тон – фильмов, так что это были по настоящему музыкальные фильмы. А такие знаменитые фильмы как «Веселые ребята» и «Цирк» можно с полным правом назвать экранизированными опереттами Дунаевского.
Для отца авторитетом были, пожалуй, только Моцарт, Бетховен, да Чайковский. Еще он очень уважал Вагнера, его оркестр всегда играл отрывки из «Тангейзера», «Лоэнгрина» и др. при чем отец очень сокрушался, что не может «по – настоящему» играть Вагнера: для этого в оркестре нужны тромбоны, - не менее четырех тромбонов, - а где взять тромбонистов? Тромбониста за год не обучишь, - выучить тромбониста, пожалуй, все равно, что скрипача, - надо несколько лет тщательного обучения.
Я, конечно, все лето был там же, купался в Неве и в озерах, причем лето выдалось прекрасное, отец принёс план С-Петербурга (дореволюционный), я по нему исходил весь Ленинград и окрестности: Озерки, Парголово, чуть ли не до финской границы.
В Ленинграде отец водил меня в Мариинку, в боковую ложу и объяснял, что нужно смотреть не только на сцену, но и на дирижера, «тогда будешь понимать оперу». Сам он все оперы помнил и однажды очень удивился, когда из оркестровой ямы во время действия вышли два валторниста (их партия кончилась до антракта). Он подошел к дирижёру в своей командирской летной форме с тремя кубиками и объяснял ему, что нельзя покидать музыкантам рабочее место до окончания акта и что-то говорил об исполнении. Дирижёр, а это был кто – то знаменитый, - перед незнакомым, да ещё знающим музыку, летным командиром был видимо удивлен.
Я стал смотреть на дирижера, быстро понял: всё, вся опера, все нюансы идут от него, зависят от его темперамента, его вкуса и понимания смысла действия и музыки. Раньше на опере я просто скучал: чего – то там на сцене жеманятся, поют – не поймешь ни слова – о чем. Теперь же меня захватывало не столько действие, а то как это все делается и изображается и как поют и играют на сцене и в оркестре.
Когда много лет спустя уже после войны в Москве в Большом театре шел «Евгений Онегин», я не пропускал ни одного представления, правдами и неправдами пробираясь в театр, смотрел и слушал сцену, оркестр и Сергея Яковлевича Лемешева, с его совершенно неповторимым тембром, то все забывал на свете… И когда Ленского на сцене убивали мчался на Киевский вокзал ехать в Наро-Фоминск, а утром стоял в строю на разводе, предъявляя «план – конспект» для занятий, поглядывая на всех со смешанным чувством своего какого-то превосходства и жалости к ним.
Время от времени в городе проводились занятия по подготовке населения к войне, сейчас бы это назвали учения ГО: начинали с сигнала по радио и сирен: «Налет условного противника». На улицах в подворотнях и на крышах домов появлялись дежурные с повязками, санитары носили «условно раненых». Выезжали пожарные машины и тушили условные пожары.
Люди в целом в Ленинграде были вежливы, предупредительны. Мать говорила: «Это настоящие петербуржцы…»,- поправляя себя: «Ленинградцы». Моя мать была очень грамотна и начитана, ее язык был безукоризненным и культурным. В нашей семье, особенно пока мы были маленькие, сохранялись некие остатки дворянских порядков (помните, в песне «Не сынки у маменек в помещичьем дому»)- своего дома никакого не было, но отца и мать мы звали «папенька» и «маменька», сестру звали Вавочка, а меня-Ферик (отец всегда поправлял: «Фери»). Мать изо всех сил отстаивала перед отцом: «У детей должно быть детство»,- они должны быть очень вольными, за что отец ругался с ней, - он был сторонником строгой дисциплины, но уступал. У нас, например, слово «врёшь» было нецензурным, мать объясняла соседкам на кухне (еще на Каче): ребенок не может врать: он «сочиняет» или, в крайнем случае, «говорит неправду»; ребенок должен играть в шумные игры, быть резвым и веселым». Благодаря этому у нас дома никаких обязанностей, кроме учебы, не существовало, я до самой армейской службы не чистил обуви (на юге полгода ходили босиком, даже в школу), не умел пришить пуговицу и не ел борщ, потому что не любил вареную капусту. В Ленинграде меня отдали через тётю Наташу учиться игре на скрипке, на курсы им. Римского-Корсакова со сдачей какого-то вступительного экзамена - это было учебное заведение по подготовке к музыкальному техникуму. Серьезное было - преподаватели ленинградские, с высокой профессиональной культурой; в программе кроме специальности было сольфеджио, музыкальный диктант, со второго курса – фортепиано. Классы назывались по фамилиям преподавателей, я был сначала в классе Фриделя, а потом почему-то меня перевели в класс Лендлома. Курсы располагались в бывших пакгаузах «Русской Голландии», построенных еще при Петре 1, далеко было добираться. Я проучился 1,5 года, играл в конце первого года на зачете концерт Ридинга, а на втором курсе начал понемногу готовить концерт Николаи (или Акколаи, не помню точно, но напеть могу), но тут мы уехали из Ленинграда, и моя учеба кончилась. Я потом часто жалел: мне эта учеба нравилась, преподаватели были очень сильные, хотя в теории музыки (диктант, сольфеджио) я выше «тройки» не имел, правда тётя Наташа (у неё был абсолютный слух, она окончила эти же курсы и училась в консерватории) говорила, что это пройдет и что всё разовьется,- нужна школа. Учился я на отцовской скрипке: я был в 11-12 лет длинным вообще и длинноруким - в особенности, так что детской скрипки приобретать не пришлось. Я не стал музыкантом, но понял на всю жизнь: музыка - это совершенно особенный мир, и музыканты - особые люди, как говорят, они «отмечены богом» (не люблю этого выражения, ибо я неверующий).
Ленинградские музыканты не любили строевую службу, им потворствовал в этом замполит школы, который скоро возненавидел отца. Отцовский оркестр, кроме официальной службы, неплохо подрабатывал, но вдруг его непосредственный начальник – замполит школы – начал обращать усиленное внимание, стал требовать от отца на согласование и утверждение «План и программу музыкальной, а также боевой и политической подготовки». Отец, который отродясь работал по собственному наитию, никак не мог понять, что это такое. Вместе с матерью они сочиняли эти планы и программы (мать писала), а замполиту все не нравилось. Вряд ли он понимал, что такое «атакирование звука», прямой и фальшивый удар языком, отработка амбажура (причем это слово пишется «амбушюр»). Тогда музыканты втихаря объяснили отцу, что с замполитом надо делиться заработком с «халтуры». Отец, когда понял, в конце концов, чего от него хотят, заявил во всеуслышание: «Мы не для того революцию делали, чтобы взяточников разводить». После этого все музыканты стали против него, на официальных мероприятиях играли плохо - «верзали».
Это был 1938 год, отец официально уже был не военнообязанный – ему исполнилось 55 лет, это по закону возраст полного снятия с военного учета, и он, чтобы уйти от преследований замполита, да и чтобы вернуться на свою «вторую родину», уволился из армии. При демобилизации прошел медкомиссию. Она констатировала кучу болезней, в том числе профессиональную эмфизему легких, склероз аорты и др. Отцу дали вторую группу инвалидности и посоветовали жить на юге. Ему была назначена довольно большая по тем временам пенсия в 367 рублей (360 –сама пенсия и 7 - «хлебных»). В то время четвертинка водки стоила 3,15 руб. Тогда в Ленинграде слово «водка» употреблять стеснялись, и в магазине говорили «И добавьте три пятнадцать», на что продавец подавал четвертинку. Отца очень быстро демобилизовали, и нам, вместо комнаты в военном доме, дали комнату в обычном старинном петербургском семиэтажном доме с двором-колодцем в квартире с четырьмя семьями на Геслеровском проспекте, около речки Карповки. Комната была опечатана после ареста прежних жильцов, ее для нас «распечатал» управдом. От прежних жильцов (это были, очевидно, репрессированные старые большевики) остался на кухне громадный ящик, полный книг - старинные издания приключенческой литературы: произведения Понсон дю Террайля («Похождения Рокамболя» и др.), капитана Мариэтта и куча книг совершенно теперь неизвестных авторов.
Не имея никакого документа о гражданском образовании (официально по образованию он был «средним командиром» Красной Армии), отец сдал какие-то экзамены при Доме народного творчества и получил документ работника искусств, одновременно вступив в РАБИС (профсоюз работников искусств), от которого получил направление в Дом культуры завода «Судомех». На заводе он набрал молодых парней, за зиму научил их играть, и на первомайской демонстрации завод вышел с собственным духовым оркестром.
В те времена духовые оркестры были весьма в моде. У каждого завода при каждом Доме культуры, даже в крупных школах были оркестры. На праздники, демонстрации, похороны, митинги коллективы шли со своим оркестром. Отец с его умением обучать игре на любом инструменте был в Ленинграде нарасхват. Ему в Доме народного творчества дали десяток адресов, и он стал работать одновременно в нескольких местах: в одном его оформили лаборантом, в другом - уборщицей, и даже вторым шофером директора завода. Всю жизнь ходил в военной форме, а здесь приобрел хороший костюм, и люди на него поглядывали, говоря: «Иностранец», моряки на набережной заговаривали с ним на английском. Сестренку мою Веру (дома ее с младенчества звали Вавочкой, а я - Вавкой), а она стала весьма красивой девушкой (была похожа на отца, не то что я),- тоже приодели, и это всё за одно лето. Отец всегда был против того, чтобы мать работала: «Я что, недостаточно зарабатываю?», но она окончила в Ленинграде хорошие курсы секретарей-машинисток и стала работать в редакции заводской газеты завода «Судомех». Завод был богатый, к праздникам выдавали премии, на Новый год - детские подарки, по выходным устраивали экскурсии по окрестностям Ленинграда. Вообще предвоенная жизнь в Ленинграде была очень хорошая, люди стали хорошо зарабатывать, в магазинах появилось много продуктов и товаров, особенно бросалась в глаза вежливость и обходительность продавцов в промтоварных магазинах, они сплошь и рядом подходили и спрашивали: «Что вам угодно?» и т.п. Еще год отец работал в Ленинграде на «гражданке». Но тут приехали из Фрунзе на совещание по промкооперации два представителя из «Интергельпо» (помните, мы жили там целый год перед Кронштадтом?). Они предложили отцу самые хорошие условия, если он приедет во Фрунзе к ним и вновь создаст оркестр при клубе, в котором 10- 11 лет назад отец работал и заведующим и руководил оркестром.
Отец уехал, а мы остались продать квартиру, а я все лето после окочания 4-го класса просидел дома, читая эти оставшиеся от прежних жильцов сумасшедшие книги, даже не загорел нисколько, читал и днем и ночами при дрянном кухонном освещении, так что, видимо, тогда испортил зрение: при поступлении в новую школу был осмотр, – и у меня оказалось зрение 0,5 и 0,6, мне прописали очки, я их, конечно, не носил – это было тогда совершенно не принято (в кармане носил) и очень удивился, когда надев их впервые, увидел,- как все вокруг красиво и четко.

Фрунзе, Киргизия

Осенью 1938 года, когда начались в школе занятия, отец вызвал нас к себе во Фрунзе, там дали временное жилье, при этом выслал нам телеграфом деньги 200 рублей, но по телеграфу пришло 20 рублей, мать перепугалась, решила, что с отцом что-то случилось, раз так мало выслал, продала первому попавшемуся комнату (лишь бы на билеты хватило) и мы уехали во Фрунзе. Не предупредив отца, явились прямо в клуб, который стоял там же, что и 10 лет назад, прямо в его музыкалку, где его новый оркестр уже гремел на всю округу. Жили сперва в бараке, но скоро нам дали, как постоянным членам Интергельпо, четверть дома (три комнаты с верандой) посреди садового участка 100х100 метров, т.е. нам принадлежал сад в четверть гектара (вместе с двором и сараем). В таких прекрасных условиях мы никогда не жили. Рядом через дорогу была школа, а напротив нее – через небольшой пустырь–клуб с большой театральной сценой и оркестровой ямой (в то время во Фрунзе, да и во всей Киргизской ССР такой зал бы только в оперном театре). Школа была 7-летка, называлась неполная средняя школа №19, она была построена интергельповцами в 1927 году, при ней был большой сад тутовника для кормления листьями шелковичных червей; т.е. у интергельповцев было организовано все очень хозяйственно и рационально, школьники разводили шелковичных червей, сдавали на шелкомотальную фабрику. И это наряду с целым рядом интергельповских предприятий – и промышленных и сельскохозяйственных – давало хорошую прибыль. У чехов - интергельповцев всё было рационально устроено. В столовой кормили дешево, по графику, в котором было время и для школы. Там было самообслуживание с комплексным обедом. Тот, кто не был занят производственным трудом, считался у чехов бездельником. Все музыканты были рабочие, играли они только по вечерам, а также в выходные и по праздникам, при этом зарабатывали на танцах и похоронах. Танцы были по вечерам в среду, субботу и в воскресенье. Тогда была еще шестидневка. 50% сбора шло оркестру, 30- государству и 20 –Интергельпо. Хорошим заработком было «жмурять», т.е. играть на похоронах. В те времена все похороны были с оркестром; без оркестра хоронили только мусульман.
В нашей школе учились дети интергельповцев и из ближнего пригородного села Челоказак (раньше это была казачья станица), мы ходили туда играть в альчики - по пятаку за штуку – азартная игра, вся Средняя Азия играет.
Интергельпо, благодаря хорошо поставленному хозяйству, практически безболезненно пережило голодные 1931-32 годы, ребята нам рассказывали, что тогда с гор хлынули киргизы, они умирали на улицах города, по утрам ездили телеги, собирали трупы, посыпали известью и увозили.
Солнечную Киргизию недаром еще называют «тюльпановой». Каждый год перед 1 мая в выходной день мы всей школой во главе с учителями отравлялись в поход за тюльпанами. В восьми километрах к югу от Фрунзе тянутся невысокие, поросшие травой, Первые горы,- за ними – подальше-более высокие – Вторые, а уже километров за 20-30 от города – настоящие Третьи горы - хребет Кунгей Алатау и Терскей Алатау, возвышающийся чуть ли не в полнеба со сверкающими ледниками и вечным снегом, откуда текут многочисленные речки. При подходе к Первым горам-на северном склоне растут желтые тюльпаны, а перевалив довольно высокие Первые горы,- по южному склону, мы собирали красные тюльпаны - дикорастущие громадные цветы на высокой ножке, какие никакая Голландия не выращивает. Возвращались обратно уже в послеобеденное время смертельно усталые и голодные, хотя еду брали с собой,- и несли в ведрах с водой огромное количество красных тюльпанов. Вся школа шла на первомайскую демонстрацию в центр города. Перед Интергельповским клубом выстраивались впереди отцовский оркестр, за ним-мы, школьники в белых майках и темных трусах, босиком с огромными букетами красных тюльпанов в руках,- а за нами - «трудящиеся»- взрослые интергельповцы с лозунгами и транспарантами, многие с теми же тюльпанами, оставляя после прохождения площади в центре города широкую красную полосу цветов. На первомайскую демонстрацию я ходил со школой в 1939 - 40 годах, а в 1941-уже с оркестром, играл на кларнете. Мы всю дорогу играли марши; на остановках - танцы: народ веселился, плясал и пел - было очень здорово. Праздник продолжался три дня: все три дня по вечерам – танцы в парке под оркестр.
Летом ходили купаться на пруд - большой был пруд для орошения полей: горную речушку перегородили плотиной, с боков-дамбы, глубина- до 4-5 метров. Например, игра была в воде вдвоем: схватим друг друга руками и ногами и тонем, пока не сядем на дно и не отпускаем - кто кого пересидит. Пару раз едва выскочили, чуть не захлебнулись. В конце лета после 6-го класса при киргизской жаре (градусов 40!) я умудрился схватить сильнейшее воспаление лёгких (передержался в воде!). Врач сразу решила, что «тифок»,- и от него долго лечили; наконец, свозили в город к старому земскому врачу Горшкову, тот поставил правильный диагноз (крупозное воспаление лёгких), но я ещё более месяца болел, а потом появились признаки туберкулёза; хотели отправить на лечение в детский спецсанаторий, но на нашу школу было выделено всего две путевки. Решили послать заболевших ребятишек из более бедных семей. А про меня сказали: нужно хорошее питание, парное молоко. (В санатории лечили ослиным молоком.) Я стал ежедневно ходить за молоком к чехам Ковачикам: как и всё у чехов, у них была прекрасная корова, которая давала 30 литров очень жирного молока в день. Я брал три литра сразу после дойки, тут же выпивал довольно много и, видимо, благодаря молоку (да и климату киргизскому) к весне выздоровел полностью. Рентген и теперь показывает следы туберкулёза (каверны) в лёгких.
В нашей школе учились ребята, которые в войну пошли в чехословацкую армию (мы осенью 1944 года проводили Чехословацкий корпус в Карпатах в Чехословакию - там было словацкое восстание против фашистов), потом некоторые бывшие ученики нашей школы стали там большими людьми: из нашей школы вышел будущий президент и секретарь их компартии Александр Дубчек, который в 1968 г. устроил там «бархатную революцию»; одним классом ниже меня учился Рудольф Палух (по – нашему Рудка), он стал министром внутренних дел в послевоеной Чехословакии. Я пришел в 5-й класс, стал сразу отличником. Классным руководителем был учитель ботаники Яков Львович – замечательный еврей - он прививал нам терпимость друг к другу, умел нас уговорить при всякой ссоре, например –жалуется девчонка на соседку по парте «от нее луком воняет», Яков Львович объясняет: «А если у человека больше нечего есть – только лук и хлеб, - что тогда?»
После первой четверти наш класс завоевал переходящее Красное знамя школы. Мы – отличники – Феликс Миних и я – получили знамя от 7-го класса и несли его через всю школу в свой класс, который встретил нас стоя с пением «Интернационала». В школе со второго класса учили киргизский язык (как в Крыму татарский), учителем киргизского был киргиз Баишев Адай Баишевич, его ребятишки – в общем очень дисциплинированные - ставили ни во что, обращались к нему на «ты», например: «Адай, кель мындай» («иди сюда») – и он бегом подбегал к ученику. Я полностью игнорировал киргизский, а учитель мне, как отличнику, ставил хорошие оценки. В конце второй четверти к нам пришел новый учитель киргизского – Николай Федорович Яценко,- я его крепко запомнил (и не зря), он поставил киргизский язык как нормальный предмет, и сразу воткнул мне две двойки по чтению и по грамматике. Это была катастрофа: конец четверти и моему отличничеству. С чтением было еще ничего, что-то помнилось из татарского, а склонение я за два дня выучил на всю жизнь и теперь помню все окончания падежей. На первом же уроке я поднял руку и вызвался рассказать все склонения, получил «отлично» и Николай Федорович меня тоже крепко запомнил (я с ним еще встречусь после войны).
Тогда мальчишки друг перед другом хвастались силой и уменьем; на каждой перемене мерялись силой: около школы был турник и брусья, на турнике некоторые герои подтягивались по 10 – 12 раз, а я – не более двух, и вообще был большой «кишка» - результат книгочейства. Рядом в клубе, кроме отцовской музыкалки, был хороший спортзал. В нем – секция гимнастики, ей руководил гимнаст - перворазрядник Гена,- я попросился туда (в секции было человек 20 пацанов) – Гена обозвав меня кишкой, однако ободрил, показал первые упражнения для развития силы, которые можно делать и дома, и я между чтением каждые полчаса подтягивался на дереве или отжимался от земли. Через несколько месяцев я был уже полноправным в секции, и мы сперва учили упражнения из ГТО второй ступени, а потом стали готовиться на 3-й разряд. Занятия в секции были по вечерам, но я, чувствуя свою слабину, приходил и днем, особенно в день занятий, и заметил, что после дневной такой разминки вечером мне, особенно силовые упражнения, даются значительно легче, чем обычно. Всего в секции гимнастики я занимался около двух лет – по два-три раза в неделю; сдал, как и все на третий разряд и готовился ко второму (тогда юношеских разрядов не было), и эта закалка мне много дала: это и сила, и ловкость и характер, который у меня был далеко не бойцовский. Здесь же рядом был интергельповский сад с танцплощадкой и сценой с «раковиной» для оркестра и кегельбаном, в который чехи большие охотники играть. Отцовский оркестр играл на танцах летом – в парке, а зимой – в клубе, в довольно большом фойе, - это для музыкантов (которые называли себя лабухами – т.е. самодеятельными музыкантами) был неплохой подспорный заработок – и для отца тоже. Приехав осенью 1938 года, отец с большим рвением, как всегда на новом месте, взялся создавать оркестр (там еще с прошлых лет было несколько музыкантов). В «музыкалке» на стенах висели упражнения для каждого инструмента (учебников никаких не было), все они были написаны отцом собственноручно по памяти и подписаны: «Дирижер-педагог Гади». Когда мне было 14 лет, мы с Володькой Глозликом, с которым сидели на одной парте, пришли к отцу учиться в оркестр (в нем уже играли два старших брата Володьки). Отец решил учить меня на кларнете, а пока посадил на барабан (большой «турецкий»), а Володьку – в «секунду» - на альтушку. В полгода, пока учился на кларнете, я стучал на барабане при самой низкой плате – в одну «марку», но зато «на походе» - на похоронах или на демонстрации - мне платили за тяжесть и «барабанный позор» целых три марки, как взрослому альтушечнику или тенористу. Моя первая полученная зарплата была 141 рубль. Я на них купил себе настоящие брюки и несколько раз сходил в город, где только что около кинотеатра «Ала-Тоо» открылось кафе-мороженое. Ала-Тоо – по- киргизски «пёстрые горы», вспомним, что по- татарски Тау-гора:
Ала – Тоо – седая гора,
Ала Тоо мы песню поем,
Много в этой горе серебра,
Много золота чистого в нем

(Киргизский поэт Куманычбек Маликов в переводе с киргизского.)
Летом 1939 года в Москве была декада Киргизской ССР (каждый год проводились такие декады для разных республик). Киргизский оперный театр поставил там национальные оперы «Ай Чурек» и «Алтын Кыз»; на Красной площади парадом с гимнастическими упражнениями шагали колонны киргизских спортсменов в солнечного цвета шелковых костюмах, а отдельная колонна киргизов- с голым торсом,- загорелые дочерна (готовились к параду на берегу Иссык-Куля-на горном солнце)- республика везде называлась «солнечная Киргизия». Все эти мероприятия были с музыкой; отцу поручили оркестровку киргизских маршей для большого духового оркестра (московские композиторы отказались от оркестровки, не чувствуя никакой мелодии в киргизской музыке) танцевальной и др. музыки для сопровождения выступлений на Красной площади. За это он получил гонорар 6000 рублей (мать чуть с ума не сошла-не знала, что с ними делать, а через полгода деньги разлетелись). Летом отец получил отпуск за 1,5 года – полтора месяца, его пригласили поработать с оркестром Республиканской филармонии - он репетировал и дирижировал оркестром при игре в центре города в Дубовом саду по вечерам. Когда отец вернулся после отпуска обратно в свой клуб получить отпускные (перед отпуском - не успел), то оказалось, что ему задним числом уменьшили вдвое зарплату. Директор клуба некто Кукс (их было два брата, оба называли себя культработниками, а отец называл их то Коксами, то Каксами) убедил руководство артели «Интергельпо», что у отца никакой нагрузки нет, учеба музыкантов кончилась, капельмейстер только машет палочкой. В это время руководство «Интергельпо» сменилось; стали эту огромную артель разукрупнять. Старые руководители (чешские коммунисты) – уехали в Чехословакию (возможно, что вынуждены были сделать это), а новые руководители согласились с директором клуба, тем более, что отец не утерпел и похвастался, что заработал огромные деньжищи. Все интергельповцы жгуче завидовали (а чехи от природы чрезвычайно скупы,- еще более, чем немцы, говорили на собрании про отца: «Триста падесят рубли мае,- ниц ничего не дилае»).
Отец не стал ничего выяснять, а «хлопнул дверью», бросил работу, прекрасное жилье с садом, купил «свой дом» - полуземлянку с земляным полом на городке-самострое «Париж», и больше не мог найти работу, т.к., видимо, обстановка изменилась и он никому не стал нужен. В конце концов устроился в школу в большом пригородном селе Лебединовке создавать оркестр и хор из школьников.
В 7 классе нам объявили о стрельбе из малокалиберки на 50 метров. Отец теоретически научил меня и сестру стрелять. Он рассказал, что такое линия прицеливания (глаз - прорезь целика-мушка - мишень), и как надо, удерживая эту линию- тянуть и держать курок, так тянуть, чтобы выстрел был неожиданным. Я и сестра отстрелялись хорошо. Это отцовское объяснение я запомнил на всю жизнь и из всякого стрелкового оружия стрелял хорошо. В эту же весну 1939 года моя сестра окончила 10-летку и все (мать особенно) постановили, что она должна учиться в хорошем институте, а не здесь, на периферии и решили отправить её в Ленинград, где родная душа-тётя Наташа. Имея хорошие деньги, сестру одели очень богато: нашили платьев и костюм, демисезонное и зимнее пальто. Лето прошло не в подготовке к вступительным экзаменам, а в тряпках. В результате сестрёнка, хоть и была отличницей в школе (просто зубрилкой), с треском провалилась, мечась из одного института в другой и вернулась поздней осенью на последние деньги домой уже в Лебединовку; затем поступила в местный пединститут на исторический факультет. У неё сразу же появился «провожатый»- Колька.
В сентябре того года (1939) наша страна по договору с Германией разделила Польшу. В газетах была опубликована карта с демаркационной линией, показывающая, докуда должны дойти наши и немецкие войска. Наши шли освобождать братскую Западную Украину и Белоруссию, а немцы-не знаю, какой имели к тому предлог. Газета «Правда» 20 или 21 сентября вышла с лозунгом поверх всей первой страницы: «Крепить фронт и тыл советского государства!», а сверху донизу этой страницы тянулся столбец довольно бестолкового стиха:

Запомнится осени вид:
Хорошая осень была, Хорошая осень стоит,
Хорошие наши дела…

А заканчивалось стихотворение строками:

Уверенно наши полки
Идут по соседней земле.
Подумалось тогда:- Неужели уже большая война? (Не то, что финская,- а и она вон какой тяжёлой оказалась.) Однако, слава Богу-покуда обошлось.
В Лебединовской школе отец создал хор, который должен был выучить к 7 ноября песни из нового тогда кинофильма «Волга-Волга», но накануне праздника кто- то «авторитетный» сказал, что этот фильм запрещен (слишком критичен) и отцу не с чем стало выступать.
В это время мать поступила работать секретарем-машинисткой в республиканскую объединенную редакцию радио и газеты «Советская Киргизия», ей дали комнату в городе (ул. Пушкина , 149), раньше эта сторона называлась Дунгановкой, при доме был участок с садом. А напротив строилась новая школа № 9, где я потом учился в 9-м классе. Мы стали жить там. После всех неудач отец стал крепко прибаливать и практически всю зиму 1939-40 гг. не работал, отлёживался. Зимой была финская война. Сразу стали перебои с хлебом, мы-школьники, вставали в очередь за хлебом с 6 утра, брали с собой учебники, учили уроки там же, хлеб привозили часов в 8, а в 10 он кончался, задние в очереди оставались без хлеба. К весне война окончилась нашей победой, но победа нам досталась дорогой ценой: от маленькой Финляндии с населением меньше Ленинграда мы потеряли 68 тыс. убитых и умерших от ран (это данные тогдашних газет) и в несколько раз больше раненых и обмороженных. Однажды около магазина знакомый парень лет на 7-8 старше меня обернулся, попросил помочь подержать его авоську, пока он будет складывать свою покупку, я взял одной рукой, рядом молодая женщина меня оттолкнула, взяла двумя руками,- подержала, помогая парню. И тут я увидел, что у него нет одной кисти. Дома отец долго кряхтел на мой рассказ (он того парня тоже знал), говоря: «Вот это и есть «Если завтра война!» Тогда шли патриотические фильмы «Ударом на удар», «Трактористы», «Аэроград», где был показан массовый парашютный десант.

В одном из фильмов пелось:

Если завтра война, Если завтра в поход, Если грозная сила нагрянет Как один человек весь советский народ За великую Родину встанет…

С переездом опять в город я вернулся в свою 19 школу и окончил ее (7 класс) весной 1940 года. Был выпускной вечер, под патефон танцевали и гуляли вокруг школы. Опять сказался мой небойцовский характер: девчонок, с которыми я хотел танцевать, мои друзья уводили от меня из-под носа. Играли Дунаевского из кинофильма «Искатели счастья», фокстрот «На рыбалке, у реки тянут сети рыбаки». Мой друг Володька Глозл дальше учиться не стал, пошел в ученики в металлоцех. Я на лето пошел тоже туда: мастером у нас был Юрий Глозл, средний брат Володьки (он играл в оркестре на баритоне), а начальником цеха - Богуслав Францевич Гуня (когда-то он был трубачём в отцовском оркестре). Я занимался дома на кларнете, играл первые партии из оперетт и др. по дирекционам, которые когда-то написал отец, очевидно, еще в Ташкенте, где он дирижировал в театре. Отец со мной немного позанимался, особенно обращая внимание на звук: «Техника придет, главное - выработать звук, чтобы рот и гортань стали резонатором».
В «Интергельпо» были пертурбации: его разокрупнили, сделали отдельные предприятия. Металлоцех стал мотороремонтным заводом и выполнял, в основном, заказы для армии. Отделившиеся кожзавод и суконная фабрика стали тоже работать на армию. Чувствовалась во всём подготовка к войне. Вместо шестидневки стала семидневная рабочая неделя. Вышел Указ: за опоздание на работу суд присуждал принудительные работы на несколько месяцев на том же рабочем месте с вычетом части зарплаты; за хищение соцсобственности (вынос с завода мелочи) стали давать 6 лет. По этому указу суд рассматривал дела за 10 минут. Любое такое дело называлось «указное дело».
В Интергельповском клубе сменилось руководство и отец летом снова возглавил оркестр. В оркестр пришли несколько новых мальчишек по 14-15 лет. Теперь мы с отцом вместе ходили играть на танцах три раза в неделю, у отца теперь была сильная одышка и мы два километра до дома одолевали с остановками за час. Между территорией «Интергельпо» и собственно городом на большом пустыре разбили парк им. Юлиуса Фучика (более 20 гектаров). Вавкин «провожатый» Николай Федорович Шипулин стал у нас постоянным гостем, его у нас, как студента, подкармливали, потом к нам стала похаживать его сестра Мария, тоже студентка пединститута. Летом Николай подарил Вавке гитару. Отец её посмотрел, повертел, что-то подстроил, да как заиграет! Как будто всю жизнь был гитаристом - так здорово он мог разбираться в музыкальных инструментах. Ещё раньше в оркестре, пока я стучал на барабане (был «шкуристом», как говорили лабухи), отец дал мне урок: «Что ты бухаешь? Что это тебе, сундук? Это музыкальный инструмент». И подробно объяснил, что большой (т.н. «турецкий» барабан)– это резонатор, объединяющий весь оркестр в одно целое, что он настраивается на определенный тон и должен звучать равномерно на одной высоте по всей площади своей шкуры и с обеих сторон. Взяв камертон, он тут же вместе со мной настроил барабан, подтягивая винты и постукивая обратной стороной колотушки, и заставил меня уважать сей инструмент.
Самодеятельные музыканты называли себя «лабухами» от слова «лабать», т.е. играть; кларнет назывался «сучок», играть на нём или на флейте - «сурлять», сыграть плохо - «верзать» (верза - означало задница); погулять с барышней- «набить амбажур» (правильнее амбушюр –французский термин); играть на похоронах –«лабать жмурика» или «жмурять»; играть сольную партию- «петь» (например, «я пел баритона»). Всякая выпивка в оркестре полностью исключалась, и сами лабухи не терпели малейшего запаха спиртного в оркестре. Играли на праздниках, соблазн всегда был; и бывал, например, такой разговор в оркестре:
- Ты что, выпил?
- Ну и что? Я за свою партию отвечаю!
-Ну, и отвечай в другом месте, а нам здесь играть надо, а ты не воняй , мы духачи!- и прогоняли, иногда насовсем.
Мы слышали о каких-то тайных притонах-опиекурильнях, где не только курят опий, но и заваривают «терьяк», как чай. Около входа в центральный Дубовый сад сидел узбек в халате, подпоясанный цветным платком и курил кальян. К нему подходил человек, давал деньги, узбек доставал из платка зернышко опия, раскуривал кальян, давал человеку из своих рук несколько раз курнуть и тут же отбирал, не позволяя тому совсем обалдеть. Вообще проблемы наркотиков не было, хотя в Иссык-Кульской области были богатые колхозы, специализировавшиеся на лекарственном маке с головками величиной с кулак, а конопли кругом - заросли: даже в городе из-под каждого забора выбивалась именно азиатская конопля (теперешняя марихуана).
В ту зиму у нас танцев не было, я переиграл дома на кларнете все первые партии из дирекционов отца из оперетт и опер, которые когда-то отцовский оркестр играл в Ташкенте.
В летнем саду «Звездочка» гастролировал Ивановский театр музкомедии с известными опереттами Кальмана, Легара, Стрельникова. А я все первые партии знал почти наизусть. Пришел к ним утром на репетицию с кларнетом, попробовал тональность,- та же, что и в отцовских дирекционах. Подошел на перекуре к дирижеру,- он от меня отвернулся; тогда я в стороне стал громко играть то, что они репетировали. Он взял меня вторым кларнетом (он только назывался вторым: оба играли в унисон). Я до конца лета играл у них, даже получил какие-то деньги. Первый кларнетист звал меня в Иваново, он там преподавал в музыкальном училище: «Считай, что ты принят». Отец сначала очень возгордился мной, но ехать запретил: « Окончишь 10 классов - иди, куда хочешь! И всё, железно!»
Зиму 1940-41 г. мы почти всем классом учились в средней школе №8 , в третью смену с 5 вечера до 10-11 часов. В середине учебного года закончилось строительство и открылась школа №9 напротив нашего дома и весь наш класс перевели туда, где мы стали учиться с утра. Здание школы было построено с учетом военного времени (тогда всё было подчинено подготовке к войне, ее приближение и неотвратимость чувствовались во всем – это сейчас говорят, что мы не готовились к войне, - еще как готовились!). В четырёхэтажном здании были широкие коридоры во всю длину этажа, вдоль коридора - классные комнаты. В коридоре мог выстроиться в 2-3 шеренги чуть ли не батальон с оружием, а в классной комнате мог поместиться стрелковый взвод (30 - 40 человек), даже ниша в стене была для размещения ружейной пирамиды. Это была настоящая и очень удобная казарма для стрелкового полка. Перед школой была большая площадка – настоящий учебный плац, огражденный деревьями, с гимнастическим городком в углу. С началом войны осенью 1941 года нас опять перевели в школу №8, а здесь стал формироваться «с нуля» полк будущей 8-й гвардейской Панфиловской дивизии. Другие полки этой дивизии формировались в Казахстане. Командиром дивизии стал бывший военком Киргизской ССР генерал-майор Василий Иванович Панфилов.
Весной 1941 года возобновились танцы у нас в парке. Первого мая была, как всегда, демонстрация, наша колонна с оркестром во главе (отец уже ходить быстро не мог, руководил первый трубач Карл Глозл, старший брат Володьки). После оркестра шла, как раньше, бывшая наша школа №19 с букетами тюльпанов и в белых майках. Вечером мы отыграли танцы, народу была полная танцплощадка, весь парк был полон народу, доносилась музыка и от соседей - из сада мясокомбината. Первое мая обычно праздновали три дня, это был самый хороший праздник, все три дня бывали танцы и гулянье в парках. Мы пришли вечером второго мая в музыкалку при клубе - оказалось, что играть некому. Всех (кроме 5 - 6 пацанов, как я) вызвали повестками на призыв в армию. Накануне, кроме районных военкоматов, подготовили дополнительные призывные пункты, в том числе и в нашей школе №9, и с утра второго мая в них работали уже медкомиссии, и стояла толпа уже отслуживших ранее парней лет по 25-30. Вечером второго мая парки были пустые. Так, без особого шума началась мобилизация и стало ясно, что скоро будет война. Перед тем пару лет было много публикаций в газетах, а еще больше слухов. Пели песни и мы в том числе в школьном хоре:

Нас не трогай и мы не тронем, А затронешь-спуску на дадим. И в воде мы не утонем, И в огне мы не сгорим.

В другой песне повторяли почти буквально слова Сталина:

Чужой земли мы не хотим ни пяди, Но и своей вершка не отдадим.

Все считали нашу Красную Армию сильной и непобедимой. Что мы войны не хотим, но всегда готовы на удар врага ответить тройным ударом. За 2-3 года образовалась, как тогда говорили, фашистская ось «Берлин-Рим-Токио». Стали говорить: «Пусть только попробуют, если вечером нападут, мы будем завтракать в Берлине, обедать в Риме, а ужинать в Токио».
Это после кинофильма «Ударом на удар», где через пять дней наши брали некую столицу (подразумевался Берлин). Буквально это же написал домой с фронта в 1943 году мой будущий тесть, а через пару месяцев погиб в Белоруссии, он был командиром стрелкового взвода. Сообщили, что пропал без вести. Я с женой много лет спустя после войны, разыскивали его могилу в Белоруссии, - безуспешно. В 2010 году я поставил ему памятник в Дзержинске рядом с его вдовой, с пятиконечной звездочкой и православным крестом над портретом по темному мрамору, и надписью «Иосиф Адамович Лантс. Пал смертью храбрых с немецко - фашитскими захватчиками в Белоруссии, 31.10.1943».
Правда, перед войной вдруг замирились с этими странами: с Германией стала дружба и договор, из Японии приезжал какой-то дружественный Ясуке Мацуока (потом его имя подправили до Иосуке), а пацаны друг другу произносили: «Ах, ты, сики-суки, сукин сын». После финской войны такие шапкозакидательские разговоры немного приутихли, даже такая маленькая война оказалась тяжелой не только для армии, но и для всей страны. Мы знали только то, что писали в газетах и говорили по радио, но очереди за хлебом, нехватка продуктов (и это в самых хлебных местах!) говорили сами за себя. Семья директора нашей школы №19 в 1940 году уехала на свою родину в КомиАССР, сын директора, наш одноклассник Вовка Ситко, прислал нам в письме: «Мы не живём, а жалко существуем!»
Пару раз во время купаний на пруду, под руководством старших пацанов курили коноплю, её называли анаша или план. Этой азиатской конопли около прудов были огромные заросли. Мы собирали жирные верхушки, садились на берегу пруда в кружок, растирали коноплю между ладонями, давали десяток минут подсохнуть на ладонях выжатому соку, потом опять терли ладонями. Из получившихся катышков и сухих листьев сворачивали здоровенную «козью ногу». Курили по кругу. Становилось приятно и весело, всё казалось огромным: тополя - до неба, арык - как река, глянешь на соседа - сперва он нормальный, и вдруг на глазах его лицо увеличивается, всё заслоняя. При этом движения наши были нормальными, но потом появлялся зверский голод: домой пришёл, съел всё, что было, в т.ч. какую-то крупу в сыром виде и выпил с полведра воды.
В конце мая мы окончили 8 классов школы №9, и школу отдали военкомату: на первом этаже ещё во время нашей учебы был призывной пункт. Весной 1941 года отец выхлопотал участок для строительства собственного дома за линией железной дороги, за станцией Пишпек, в Рабочем городке. Рабочий городок был застроен частными домами с садовыми участкомами по 10-15 соток и вначале имел вид концентрических кругов с небольшой площадью и магазином в центре. Нам достался участок в очень удобном месте, на ближнем к городу краю, возле речки - каменистой, чистой, широкой и мелкой, по щиколотку.
В это лето я не поступил на старую работу, а взялся строить дом: сперва «времянку» из самана; а потом, когда вселимся, строить уже настоящий дом из кирпича. Денег у нас на это не было, но так строили другие, не более богатые, чем мы. При этом как-то не учитывали, что вот-вот будет война и что всё полетит в тартарары и будем ли мы сами -то живы. Наняли в помощь такого же пацана, как я (лет 15), наделали самана (сырой кирпич из глины в смеси с навозом и соломой) здесь же, около участка, недалеко от речки: была хорошая глина, вода-рядом, солнце всё мгновенно сушит, не хватало только навоза и соломы, чтобы замешивать в саманную глину. Я набирал навоз и солому на рассвете по утрам на дороге на базар. На берегу речки, где хорошая глина, кетменём и лопатой выкопали котлован глубиной ниже уровня воды, на накопанную таким образом глину отводили воду из реки, оставляли залитую водой измельчённую сухую, твердую как кость глину на ночь. Утром её перемешивали с соломой и навозом, орудуя кетменём и ногами. После обеда делали саман. Работенка тяжёлая, да ещё жара азиатская. Спасала речка, воды в ней было по щиколотку, но мы из камней сделали запруду, чтобы поднять воду до уровня котлована с глиной - и стала глубина по колено. И ещё сказалось, что я несколько лет постоянно занимался гимнастикой в спортзале, дошёл до второго разряда,- это дало мне, маменькину сынку, и силу и какую-то сноровку, да и уверенность в себе. Делали замес глины, потом набивали ей форму на 3-4 саманных кирпича и растаскивали набитую форму на ровное место для сушки, через пару дней складывали в пирамиды для досушки. В конце лета начали класть стены. В воскресенье 22 июня сделали себе выходной, и я с утра ушел купаться на пруд куриного совхоза - хотелось поплавать –километрах в трёх от города в «низах», т.е. в стороне, противоположной горам. Обратно шёл один, в трусах по жаре, задами пришел домой, дома сказали, что по радио выступал Молотов, - началась война.
(Вот написал! «Началась война!» Что за чушь? Начинается сам по себе дождь или гроза, а войну начали немцы, немецкие фашисты во главе с Гитлером. Когда где-нибудь говорят «началась война» - мне всегда хочется об этом напомнить, и надо помнить, хоть и прошло уже много лет, и я награждён немцами в ГДР золотым орденом германо-советской дружбы, а всё-таки, всё-таки… Надо помнить. К обычной русской поговорке «Кто старое помянет, тому глаз вон», И. В. Сталин добавлял: «А кто совсем забудет, - тому оба долой!» Давно и всем было известно, что Гитлер еще в 1923 году, создавая свою нацистскую партию, записал в ее программе, что надо захватить запад России, где на богатейших землях сидят ленивые «недочеловеки русские»)

Часть 2. Война

Неожиданна жданность,
И ясность совсем не ясна…
Игорь Северянин
Войну ждали, готовились к ней, понимали, что она неизбежна. Хотя и был у нас договор с Германией и врагом нашим были объявлены «англо-французские империалисты», а все понимали, даже мы, пацаны, что воевать будем с фашистами, слишком долго нам о них рассказывали и в газетах, и в кино, и в книгах. При взятии немцами Чехословакии в газетах был снимок вступления немецких войск в Прагу с подписью «Женщина плюёт им вслед». Потом присоединение Эльзаса с Лотарингией и Австрии к Германии (аншлюс), молниеносный разгром Франции. В кинохронике показывали брошенную англичанами военную технику на берегу Ла -Манша, когда немцы вдребезги разбили англичан под Дюнкерком. Просочилось несколько кратких сообщений о полетах немецких самолетов над нашей приграничной территорией. Все помнили, что у Гитлера в его «Майн Кампф» была программа - идти на Восток, где на богатых и необозримых землях живут ленивые славяне, а у трудолюбивых немцев не хватает жизненного пространства.
Перед войной был введён Всевобуч - всеобщее воинское обучение в школах и др. учебных заведениях. В начале лета 1941 года отца пригласили сделать духовой оркестр в Киргоспединституте, оформив лаборантом. Институт был почти полностью русским, в нём был только один киргизский факультет киргизского языка, в нём учились в основном русские - будущие учителя киргизского языка для русских школ. По окончании учебного года весь мужской состав института ушёл в военизированный лагерь. Было около 500 студентов во главе с начальником военной кафедры института. Из них сформировали батальон, одели в красноармейское обмундирование (правда б/у), в ботинки с обмотками и - в лагерь. Лагерь располагался в живописнейшем месте, между Первыми и Вторыми горами, километрах в 20 от Фрунзе. С первого же дня в нём наладили настоящий армейский порядок: подъём в 5.00, физзарядка, завтрак и боевая учеба целый день с перерывом на обед и дневной отдых,- из-за жары,- на три часа. Отец взял меня с собой под видом музыканта (я ему помогал обучать новеньких) в основном, чтобы подкормить: дома мы уже плохо питались.
Отцу пришлось самому на торжественной вечерней поверке играть за сигналиста. В конце поверки по команде: «Горнист, играй «Зарю», отец, стоя на правом фланге рядом со знаменем, худой и очень стройный в солдатском обмундировании, поднял трубу ввысь и на все горы длинным, на всё дыхание, серебристым крещендо/диминуэндо начал солировать. Это была «Заря», - международное произведение для трубы, состоящее из сигналов, исполняемое во всех европейских армиях, кроме немецкой и английской. Я больше нигде и никогда не слышал такого исполнения, а батальон студентов слушал его стоя «смирно» и мне кажется, тоже восхищался игрой и всем этим неповторимым вечером в горах.
В лагере студенты прошли полный курс молодого бойца, с боевой стрельбой тремя патронами и караульной службой. А тут началась война, и весь студенческий батальон после небольших каникул, пополнившись командирами, ушёл на фронт. В школе тоже ввели Всевобуч: до обычных школьных занятий часа за два, а в выходные дни - часа по четыре допризывники должны были являться и под командой вернувшегося с фронта по ранению лейтенанта Сиделева занимались строевой и тактической подготовкой. Строились в колонну и в шеренги, шагали с песней и без неё. Было штук 10 учебных винтовок (с просверленной дырой в ствольной коробке) и мы по очереди шагали с ними «на ремень» и «на плечо». Хуже всего было на тактике: перебегать и ползать было жалко в единственных штанах! Мы старались как-то приподниматься, а Сиделев орал: «Не хочете полозть! А я на фронте два километра полоз! Раненый полоз!». Потом мы прошли курс учебы в мотоклубе. Нам очень прилично преподали устройство мотоцикла, а потом учили водить его. Каждый прокатился раз 10, по 10-15 минут. По окончании выдали Карточку допризывника с записью «Прошёл Всевобуч по специальности «стрелок-мотоциклист». Это было в 9 классе, нам было по 16 лет.
Дней за 10 до войны было Сообщение ТАСС, где разъяснялось, что слухи о сосредоточении немецких войск в Польше неверны, что немцы отвели войска на отдых после войны во Франции, т.е. туда, где им будет спокойнее, и что наш договор с Германией неукоснительно выполняется. В кинохронике показали, как через пограничную станцию Негорелое идут эшелоны в Германию с хлебом (у себя уже давно хлеба не хватало). И ждали и не хотели, а война нагрянула и совершенно неожиданно.
Неожиданным было наше грандиозное отступление, всеобщий драп по всем фронтам, неожиданной была всеобщая растерянность: «Как же так? А уверения товарища Сталина?» Неожиданным было мгновенное исчезновение продуктов (их и так уже давно не хватало) - даже на знаменитых азиатских базарах - ничего, кроме зелени, не стало, особенно муки и крупы. Сначала говорили (и мой отец - особенно): «Вот завтра как ударят наши, да как дадут!» На третий-четвёртый день отец ходил куда-то (видимо, пенсию получать) - вернулся: «Сказали верные люди, что наши уже ударили, и уже чуть ли не в Германии, но это пока военная тайна». У нас был приемник, отец по ночам сидел в наушниках и громко ругался по-венгерски и по-немецки. Однажды мы с отцом откуда–то шли, он каждые 100-200 м останавливался отдышаться, подпирал себя своей толстой бамбуковой палкой с перекладиной сверху вроде посоха патриарха, и продолжая свои мысли, громко на всю улицу (был уже глуховат) произносил: «Генералы! Драпают! А мы без сапог и без генералов со всем миром воевали, без штанов воевали». Люди от него шарахались. Наконец, 3 июля по радио выступил Сталин (газеты, конечно напечатали). Он нас всех назвал братьями и сёстрами и друзьями - и это тоже было большой неожиданностью. Он никогда не снисходил до такого обращения: у него всегда было «товарищи» и себя он называл в речах в третьем лице «товарищ Сталин». Я наизусть запомнил на всю жизнь: «-Товарищи, граждане! Братья и сёстры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!»- Стало понятно, что дело дрянь. Постепенно, однако, люди стали привыкать, озираться вокруг, что-то делать. И начали, как говорят у русских, медленно запрягать. На работу стали принимать мальчишек лет с 14, очень многие неработающие женщины пошли работать. Мужчин брали в армию во время войны до 45 лет . - У меня во взводе во время войны в 1944 г. был шахтер Стукаленко- ему было 48 лет, а взяли его в армию 45-летним .
Мы, оставшиеся лабухи, собирались из разных оркестров, пытались сыграться, кое- что получалось, танцев не было, и мы играли в центре города на бульваре Дзержинского около кинотеатра «Ала-Тоо» марши и песни: «Если завтра война» и др. Появился отслуживший в армии капельмейстер чех, - Вячеслав Осипович Доршнер. Он собрал всех нас и мы стали репетировать у него во дворе. В оркестре было два кларнетиста,-мой одноклассник по 9-й школе Сашка Пачес и я. Готовили джазовую программу, она открывалась маршем из кинофильма «Шуми городок». Играли и на похоронах («жмуряли»). Причем жмуряли, кто в лес, кто по дрова, капельмейстер Доршнер шел сбоку и громко ругал нас мерзавцами, а басистов-пердунами, так что приходилось его одёргивать: «Похороны же!» Думали, будем играть зиму где-нибудь в центре, но тут пошла волна эвакуированных.
К осени немцы захватили всю Белоруссию и половину Украины. К нам приехал в полном составе знаменитый «джаз Эдди Рознер с оркестром» из Львова, программа которого начиналась песней со словами:

Для вас специально сады расцветут, -Ждем вас во Львове, Полки соловьёв вам кантаты споют, - Просим во Львов!
Приветственный хор включится тотчас,
Мы рады играть вам с эстрады!
Всё, чем наш Львов красив и богат,
Он вам предоставим вам, как брат!

Вот и допросились, что немцы пришли. Мы как-то разговорились с ними, и разговор окончился тем, что кто-то постарше сказал: « Вы, здоровые лбы за 5 тысяч километров драпанули, а у нас свои ребята все на фронте, с винтовками, а не с дудками». На этом общение с ними закончилось. Эдди Рознер играл в центральном кинотеатре «Ала-Тоо». Приезжие были нам конкурентами, и у нас с нашей игрой ничего не получилось.
Отец стал крепко прибаливать, к зиме практически всё время лежал-отлёживался. Я работал на мотороремонтном заводе строгальщиком по металлу, причём работал во вторую и третью смены, т.к. с утра ходил в школу, в 9-й класс. По утрам в 7 часов к нам приходил политработник из формирующегося в школе №9 полка Панфиловской дивизии, - а мы жили прямо напротив школы, - он слушал по радио и записывал сводку информбюро о положении на фронте. Он возвращался от нас, когда полк стоял на плацу в форме буквы «П» и зачитывал сообщение Совинформбюро. Всем было предложено с начала войны сдать радиоприемники, а нам - оставили по ходатайству этого формирующегося полка. Однажды ночью я подслушал, как отец, кряхтя, разговаривал с матерью: - очевидно, наслушавшись ночами иностранного радио (возможно и немецкого) ; - «наши целыми полками сдаются в плен, бросают оружие, технику. – Не ужели правда?» Рассказывал, что в «прошлую войну» в их армии чехи стали пачками сдаваться в плен к русским. Тогда чехов стали отдавать венграм «на воспитание»: одного чеха – двум венграм: «в наступлении гоните их в атаку впереди себя, и при всяком сомнении пристреливайте!» И ещё: «венгерские офицеры в плен тогда не сдавались, - последний патрон – для себя!» - Сам он угодил в плен тяжело раненым.
На наших глазах происходило быстрое превращение обычных колхозников в умелых бойцов. Мы, уже подросшие пацаны, часто смотрели, как они маршируют, переползают и перебегают, за городом роют окопы. Казахов и киргиз среди них были единицы, в основном это были потомки семиреченских казаков- русские немолодые мужики: молодёжь мобилизовали еще в начале мая. Они обучались месяца два, и однажды утром в конце октября 1941 г. полк ротными колоннами в полном боевом снаряжении с винтовками, скатками, лопатками, противогазами и вещмешками пошёл на погрузку по улице Пушкина, далее по Заводской на станцию Пишпек грузиться в эшелон.
Оркестра у них не было, но впереди каждой роты после командира и политрука шел баянист (а то и два), он играл, а рота дружно, весело с присвистом подхватывала за запевалой. Пели старые казачьи песни «Взвейтесь, соколы, орлами, нам не время горевать…». Перед тем разнеслась весть о ранней зиме в России. Кликнули клич по деревням, и оттуда на бричках приехали родные с добротными белыми бараньими дублёными полушубками. У каждого в строю на левой руке был перекинут полушубок. Мы с отцом стояли на углу полураздетые (было ещё очень тепло), отец каждой роте что-то кричал и слёзы текли ему на тощую грудь. Потом оказалось, что они шли защищать Москву, и стали 8-й гвардейской дивизией имени своего погибшего командира Панфилова. Это они остановили немцев на Волоколамском шоссе, это из них были 28 героев, подбивших гранатами и бутылками с горючкой 54 немецких танка в одном бою. Через три года по той же улице на ту же станцию шагали мы, 18-летние младшие лейтенанты после Фрунзенского пехотного училища. И они и мы не знали, куда попадем на фронте: и тем и другим достался достойный жребий войны: панфиловцы шли защищать, - и защитили, - Москву, мы шли брать, - и взяли, - Берлин.
Перед погрузкой в товарняк роты распустили, здесь на большом поле понаехали ещё с вечера на телегах родные из деревень (они и полушубки привезли). Совершенно стихийно происходили небольшие митинги, где старики, а кое-где и бабы произносили незамысловатые речи, вроде: «Бейте их, ребята, а мы здесь сдюжим!». Война была уже несколько месяцев, все знали, что немец уже под Смоленском, но не было бабьего рёва и криков, не было пьяных, были суровые, крепкие, серьезные лица. Заиграла труба, сигнал- команда «По вагонам», очень быстро погрузились по взводу на вагон, паровоз загудел, буфера лязгнули. Эшелон тронулся, провожатые стояли на телегах, махали, кто рукой, а кто шапкой.
После, уже в начале 1942 года, когда вернулись первые раненые, рассказывали о боях под Москвой, о «Панфиловских петлях»: «Немцы наступают по Волоколамскому шоссе, их встречает наша оборона, они за день боя прорывают нашу оборону (при этом с обеих сторон, конечно, потери). К вечеру немцы располагаются в деревнях около шоссе ночевать, выставляют посты с осветительными ракетами, ужинают и спят. Наши за ночь обходят их лесом (делают петлю), снова выходят на шоссе и к утру опять отрыта новая оборона. Немцы утром, выпив свой кофе, выстраиваются на машинах в колонны, чтобы ехать уже прямо на Москву по шоссе и снова натыкаются на нашу новую оборону. И так не один раз. И когда наши герои спали и что ели? - Не до того было!
Если учесть, что наступающий несёт потери втрое больше, чем обороняющийся, то после взятия Волоколамска у немцев уже не было никакого превосходства. Выдохлись. Нашим же отступать некуда: позади Москва.
В Алма-Ате есть памятник панфиловцам: здоровенный и широкоплечий казах, раскорячившись, как хоккейный вратарь перед пенальти, стоит перед силуэтом Кремля, заслоняет. А какой процент казахов и киргизов был в Панфиловской дивизии? Наверное, небольшой. Потери, конечно, были громадные. Вспомнил о них, побывавши в Париже:

В Париже, на площади Бельфор,
На огромном сером камне
Горделиво и торжественно
Бронзовый лев возлежит
И надпись на камне гласит:
«ОНИ ЗАЩИЩАЛИ ПАРИЖ!»
Они защищали, и хоть и не защитили,
Но лев возлежит и надпись гласит:
«Они защищали Париж!»

Нам – не такого льва,
Нам бы – холм, - гору костей,
От небес до самой земли,
И было б ужасно,
И без надписи ясно:
Это – кости защитников,
По которым немецкие танки
В Москву не прошли!

В первых числах нового 1942 года в здание школы №9 на место полка панфиловцев пришла военно-инженерная академия им. Ворошилова. Сначала мы думали, что это госпиталь, так много было среди них раненых с повязками, на костылях, с палочками… Оказалось, что академия была в полном составе брошена в бой под Москвой и после разгрома немцев отозвана с фронта. Академисты (все офицеры) повоевали как рядовые с винтовками в руках. Потом они года два оставались у нас, у них шла учеба, и фрунзенские девчонки усиленно «вешались» на них (отсюда название к легкомысленным особам «вешалки»). Понаехали разные эвакуированные институты. Местные: киргизские мед – и пед. – институты уехали в Пржевальск для освобождения места.
В город нахлынули люди из занятых немцами городов, появились слова «эвакуация» и «оккупация». Из переполненных поездов вываливались толпы перепуганных людей. По дороге были организованы эвакопункты, где кормили, делали санобработку (массовые бани с дезинфекцией) и приводили беженцев в порядок. У нас на станции Пишпек и у вокзала Фрунзе развернулись эвакопункты, в них людей принимали, обрабатывали и отправляли на расселение в города и по деревням. Приехавшие, - особенно евреи с Украины, - готовы были ехать до бесконечности. Конечным железнодорожным пунктом после нашего города через 20 км был новый город Кант (Кант по- киргизски - сахар или Кент по-узбекски. Ташкент значит «каменный сахар», т.е. леденец, который в Средней Азии продавался глыбами). Ходил анекдот: высаживаются евреи и спрашивают: «Это конец дороги?» Им отвечают: «Нет, еще есть город Кант, в 20 км ». Еврей: «А здесь не бомбят? А то поедем в Кант».
Отец был, видимо с детства,- убеждённый антисемит. Отношение отца к евреям можно оценить в его диалоге с моей сестрой. Как то сестра, вернувшись из школы, спрашивает отца: «Как ты думаешь, Шпильберг - еврей?» Отец: «Если говорит, что он русский, значит еврей; если ничего не говорит - значит - немец, т.е. с немецкими корнями». Сестра: «Значит он еврей - он мне тройку по физике поставил». Сестра была зубрилка, её одним вопросом можно было сбить. Антисемитизм отца определялся его происхождением, - ещё бы: в «Лоскутной монархии» (по определению В.И.Ленина) – Австро-Венгрии, - где главной нацией были немцы, второй - венгры, а остальные - славяне, т.е. «недочеловеки», и уж последними - евреи и цыгане.
Эвакуацию такого громадного количества людей провели в нашей стране идеально (на такое большое расстояние, 5-6 тысяч километров). Ведь не было никаких болезней, эпидемий при таком количестве обезумевших и спасающихся из-под бомбёжек людей. И всех худо - бедно разместили и прокормили по всей Средней Азии, в самом теплом и хлебном краю нашей тогдашней страны. Большинство евреев, бежавших от немцев из Польши, Украины, Белоруссии были спасены именно в Средней Азии, - я еще нигде не видел статистики об этом, еще ни один еврей не сказал спасибо русским, узбекам, казахам и другим азиатам, приютившим их тогда. Мне пришлось, и воевать и потом хорошо работать и дружить со многими евреями; все они – нормальные, честные, хорошие люди. Но вот есть Холокост, - некий реквием по погибшим в фашистских лагерях то ли двум, то ли шести миллионам евреев. В Париже на вокзале Норд – мраморные доски: Отсюда немецкие фашисты вывезли в лагеря смерти столько то тысяч французских евреев. И никто не скажет, а сколь же их было спасено во время войны и ни слова – об их спасителях.
Евреи! – напрягите память, - помяните добрым словом своих спасителей!
Во Фрунзе был эвакуирован из Ворошиловграда (Луганска) патронный завод № 60. Завод прибыл эшелонами с рабочими, их семьями и оборудованием. Выгружали станки вдоль железной дороги и сразу начинали устанавливать для работы. Одновременно строили крыши – навесы на столбах над станками и машинами. Затем между столбами строили стены из кирпича и самана: осень была сухой и теплой, ходили без пальто чуть ли не до Нового года. На заводах стали работать по 12 часов: людей - то нет! А в воскресенье вместо выходного - пересменка т.е. 18 часов работы. Когда у нас на мотороремонтном заводе ввели 12-часовую смену, то я в пересмену домой не уходил (да и не только я), а спал до своей следующей смены 6 часов в ящике с паклей и обтирочными концами.
Осенью мы достроили времянку в Рабочем городке, покрыли крышу камышом, сверху залили глиной, сделали окна-двери, пол-земляной, во дворе- печка для приготовления пищи с дырявым ведром-трубой. Все как у людей в Средней Азии: так строились переселенцы из России с самого начала. В школе я учился с пятого на десятое (в 9 классе): то меня отпускали с работы в школу, а то неделями надо было работать-военный заказ - и в школу было идти некогда.
Пришла зима, отец всё говорил, что весной как можно раньше надо переезжать в свой дом- тогда быстрей достроим: начнём строить настоящий дом. А сам всю зиму лежал. В конце 1941 года пришли вести о разгроме немцев под Москвой, стало известно о подвиге нашей Панфиловской дивизии. Вышла большая кинохроника - целое кино «Разгром немцев под Москвой». В нём было показано такое количество брошенной немецкой техники, что люди сначала не верили, говорили, что её специально стащили в одно место. В кино была новая песня:
«В атаку стальными рядами
Мы поступью твёрдой идём,
Родная столица за нами,
Рубеж нам назначен вождём…».
Мы несколько раз смотрели эту картину, один раз с отцом. Отец до этого слушал радио (особенно немецкое), а теперь убедился, что это правда, и очень воспрянул духом. Видимо, он думал, что наши придут в Европу, и однажды, продолжая свои мысли, вдруг заявил: «Если будете в Венгрии, ищите там Хади, но таких фамилий там много, как в России Казаковых. Так у нас двойная фамилия: Хади - Форраи (вроде горячий-кипучий)- это какой то король наградил нашего предка за отличие в войне с турками».
В начале февраля он поднялся и пошел получать пенсию, простудился и получил воспаление лёгких. Жили мы впроголодь, практически, кроме 400 граммов хлеба на душу, ничего не имели, на отцовскую пенсию и зарплату матери можно было очень мало купить продуктов. С наплывом эвакуированных все подорожало в десятки раз; на отцовскую месячную пенсию можно было купить одну буханку хлеба. Опустели знаменитые азиатские базары! Все мы были худющие, отец – особенно; лекарств - никаких (требовался сульфидин) и отец, простонав непрерывно несколько дней и ночей, умер 17 февраля 1942 года. К тому времени появился муж тётки Марии (материной сестры), которая работала машинисткой в республиканском управлении НКВД, - Василий Алексеевич Никифоров. Освободился из заключения, куда он попал в 1938 году, будучи комендантом аэродрома в Свердловске. С ним вместе мы везли на санках через весь город гроб для отца. Получили пособие на похороны: несколько метров красной материи и марли. Оббили крышку гроба красным, отца - покрыли марлей, костюма уже давно не было, - всё продали на толкучке. К самому выносу прибежали музыканты-остатки оркестров со всего города: из «Интергельпо», с мясокомбината, с пединститута. Венгр из «Интергельпо» - старый каменщик Мадяри, с огромным красным знаменем возглавил процессию. При выносе из дома мать по-русски повалилась на пол, била поклоны, а оркестр снаружи играл «Вы жертвою пали…». Был морозец, небольшой снежок, всю дорогу - километра три - гроб несли на плечах. Народу собралось довольно много, на кладбище без всяких речей очень быстро опустили, сделали холмик, сыграли «Интернационал» и разошлись: всем надо было вернуться на работу. Мать написала письмо в Ленинград тёте Наташе: «Отец умер, приезжай, родная душа». Письмо вернулось обратно. Никифорова В.А. на другой день взяли в армию в пехоту, и через пару месяцев пришла на него «похоронка».
Уже в конце марта (весна, тепло) мы, как и хотел отец, перебрались в наш новый дом (времянку), - осваивать и строить дальше. Я оттуда (далеко) однажды опоздал на работу - хотели судить за «более 20 минут», но обошлось: я ещё числился учеником, мне было 16 лет. За опоздание судили, но не сажали (а кто работать будет?), а давали «принудительные работы» на том же рабочем месте с вычетом 25 % зарплаты, - на 3 или 6 месяцев. Работал я на двух разных строгальных станках - продольном «Ворошиловец» (по названию завода) и поперечном «Шепинг» (из Чехословакии) - совершенно самостоятельно. Иногда одновременно на обоих: один наладишь, установишь обрабатываемые детали и включишь самоход, а тем временем налаживаешь и пускаешь второй. В школу ходил между сменами на работе. В мае мне дали отпуск недели на две для сдачи экзаменов в школе за 9-й класс. Мать откуда-то узнала, что в учительский институт принимают после 9 классов и начала меня агитировать пойти туда. Видимо надеялась, что в этом случае не возьмут в армию. Педагогический институт переехал из Фрунзе в Пржевальск (теперь Каракол). Приехала из Ленинграда тётя Наташа, изголодавшаяся, опухшая и прозрачная. Мы впервые услышали о блокаде - вот почему письма оттуда возвращались! Наташу вывезли по льду Ладожского озера. Она рассказывала ужасные вещи - как люди, которые вроде бы готовились к войне, были захвачены врасплох. Рассказывала о немецких листовках, где немцы предупреждали, где и что будут бомбить и «всё выполняли». Она устроилась работать на железнодорожную станцию Пишпек, её там прикрепили к столовой и иногда я там обедал на её талоны. Лето она жила с нами в нашем доме-времянке.

Пржевальск
Помню городок провинциальный,
Тихий, захолустный и печальный:
Церковь и базар, городской бульвар…

В августе открыли свободный въезд в приграничную Иссык-Кульскую область, чтобы и там расселять эвакуированных. Там был центр области город Пржевальск с педагогическим институтом и сельхозтехникумом, много больших русских и киргизских сёл и деревень - бывших казачьих станиц.
В 1929 году, - отец собирал киргизский фольклор и побывал в Пржевальске. Этот русский городок на краю света, - за громадным горным озером Иссык – Куль, - поразил отца: сразу за городом чуть ли не до неба возвышается один из Тянь-Шаньских хребтов, с него текут многочисленные ручьи и речки, а сам городишко лежит на высоте почти 2 км над уровнем моря. Отец тут же сочинил вальс « Воспоминание о Пржевальске», - на две темы: русского романса «Ямщик, не гони лошадей» и венгерской народной песни «Журавли». Действительно, этот город стоял в таком месте, что «Некуда больше спешить». В те времена популярным был этот вальс. Все духовые оркестры играли в начале 30- х годов…
Мать тут же ухватилась за это: «Ферик, ты езжай в учительский институт, а мы продадим домишко - времянку и тоже приедем туда». После смерти отца мы бы, конечно, не смогли дальше строить свой дом. Меня быстро собрали, дали денег на первое время и я поехал поездом до Канта, далее была хорошо организована переброска людей на грузовых автомашинах по Боомскому ущелью вдоль реки Чу до пос. Рыбачьего на берегу Иссык-Куля, откуда через Иссык - Куль до Пржевальска ходил пароход. Здесь оказалось, как это у нас часто бывает, что железная дорога получила разрешение на свободный проезд в сторону границы, а пароходство – нет. Пришёл пароход, а билетов без разрешения от республиканского НКВД не дают. Одни кинулись возвращаться за разрешением назад во Фрунзе, а небольшая компания,- и я тоже,- решила идти пешком вдоль южного берега озера,- по хорошему тракту, надеясь на попутный транспорт. Пока ждали сутки пароход, я познакомился с двумя москвичами моего возраста - Игорем и Ароном. У них было разрешение от НКВД, они взяли билеты, я отдал Игорю свой чемодан, они поехали пароходом, а я налегке - пешком. Мы только один раз подъехали примерно 30 километров на машине. Больше на дороге за трое суток марша не было ни машин, ни телег: всё мобилизовано на фронт. От Рыбачьего прошли более 40 километров без единой деревни до Чолпан – Ата – киргизского аула из глинобитных домишек. Воды здесь не было, нас угостили джармой – кислым молоком с разваренным пшеном. Потом пошли русские сёла- богатые бывшие казачьи станицы, с прудом в центре, обсаженным тополями, стаями гусей и стадами скота. Мы ночевали в домах - нам нигде не отказывали в ночлеге и нехитром ужине с молоком и хлебом. Народ гостеприимный и отнёсся к нам с пониманием: война, надо помогать друг другу. Пришли в Пржевальск прямо на базар, сразу узнали, где пединститут и где сельхозтехникум. В институте меня сразу без экзаменов приняли, наверное, был недобор, приписали к военкомату, выдали приписное свидетельство. Мне дали место в общежитии, прописку для получения хлебной карточки, и талоны в столовую. В столовой встретил Игоря: он уже добыл талоны в две столовые: институтскую и техникумовскую.
Игорь Николаевич Симон – москвич, мой ровесник, сын профессионального художника. Мы с Игорем далее общались несколько лет, и после войны тоже. Это был здоровый парень, ибо занимался штангой, ростом с меня, но значительно шире и крепче, с орлиным профилем. Его мать потом говорила: «В нём много породы». Он в свои 17 лет окончил 6 классов, был довольно малограмотен, мог сказать по слогам «пи-до-го-ги-ческий». В записанной им песенке было: «Я хожу, как Тонкий Ход» (это про дон Кихота). Несмотря на это был по - уличному развит, скор на язык, умел держать себя на людях. Мне очень помогла дружба с ним, ибо с ним нигде не пропадёшь. Когда надо было идти к какой-нибудь администрации, например в военкомат, он шёл и добивался прямо к самому главному, не теряя времени на нижние инстанции. Был пронырлив, мог себя снабдить: где подработать, а где стащить.
При своей неначитанности он был носителем настоящего московского фольклора, вроде частушек: Кузнецком на мосту
Це
В первые же дни мы поняли, что в Пржевальске будет не до учебы, а как бы вообще прожить и прокормиться. Получили повестки из военкомата, прошли медкомиссию и стали ждать призыва в армию. Я перешёл жить и учиться в сельхозтехникум, сразу на третий курс зоотехнического факультета. При техникуме было хорошее учебно-производственное хозяйство, поэтому кормёжка в его столовой была значительно лучше, чем в пединституте. В этом хозяйстве мы частенько подрабатывали, а я стал санитаром на ветеринарном пункте, обслужившим местное население. После занятий шёл туда помогать ветеринару - китайцу лечить лошадей и коров. Бывало, держал за петлю переднюю ногу коня и закрутку на губах, когда ветеринар резал и промывал рану марганцовкой, а конь плакал женским голосом.
В середине сентября всех студентов отправили в колхозы на уборку. Мы с Игорем попали в Теплоключенку - километров в 10 от Пржевальска по тракту, который идёт на перевал Сан -Таш и дальше в Китай. Здесь жила моя «родня» - родители сестриного «мужа». Я знал адрес, моя сестрёнка списалась с ними (ей отвечала младшая их дочь-Нюська). Мать с сестрой собирались приехать сюда и где-то устроиться. Мы зашли и познакомились с хозяйкой - Василисой Григорьевной, отца не позвали: «Он болеет, валяется на печке». Накормили нас, дали с собой по десятку варёных картофелин.
Колхоз нас направил в бригаду Щербины на ток вилами подавать на «полати» молотилки высотой метра в три, снопы пшеницы. На полатях бабы принимают от нас снопы и направляют их в приемник молотилки. Молотилка работает от трактора, поднятого на колодки. Управляет всем механик, Лёша-бригадир,- с искалеченной на фронте рукой, в остатках синих галифе. Хоть бригадиром был пожилой мужик Щербина, но Лёшу тоже звали бригадиром. Он на молотилке вёл учет, записывал трудодни. Девчонки в обед, когда он спал в тени пьяный, вытащили у него блокнот, а там напротив их фамилий только точки. Вечером, уезжая с тока домой, они пели частушку: «У нас Лёша бригадир - Синие порточки, Он не ставит трудодни, Ставит только точки».
Мы ночевали на току, а бабы приезжали утром на телегах из села и сперва рассаживались завтракать тем, что привозили с собой. При этом обязательно угощали нас. Жили мы на току неплохо, парней, и вообще мужиков кроме нас, не было. Обед нам привозили. Но работа была очень тяжёлая: при жаре трудно поднимать снопы высоко и тяжело, да ещё с них в лицо сыплется полова. Вечером не могли дойти до речушки отмыться, падали отдохнуть, мгновенно засыпали и просыпались под утро от холода: дул ледяной ветер с гор. Мы смолотили огромную скирду хлеба, и бригадир Щербина позвал нас поработать у него в хозяйстве дома. Сказал: «Здесь вы ничего не заработаете, а у меня возьмёте еды в запас. А числиться будете в бригаде». У него два сына были на фронте, дома одни женщины, а общая усадьба - на три семьи, около гектара. Мы отлично зажили, работая у Щербины. Копали картошку, свёклу, убирали овощи, стаскивали их в погреб. В этих высокогорных местах (около 2 км над уровнем моря) баснословные урожаи: картофелины и свеклины по килограмму весом каждая, морковь размером с руку до локтя. Хозяйка нас отлично кормила. Я никогда не ел такой вкусной пшенной каши с тыквой на сливочном масле, которая томилась всю ночь в русской печи. А «взвар» из урюка, чернослива и яблок мы поглощали литрами. Хозяйка вставала с рассветом, но нас поднимала только к завтраку. Мы тоже просыпались рано (спали на полу, на сенниках), и я вслух читал книгу «Пётр I» А. Толстого. Игорь читал не очень бегло, поэтому толстых книг не осиливал, а слушал с большим интересом.
Когда кончилась работа и студентов отозвали, мы тащили от Щербины огромные заплечные мешки провизии - и хорошо отъелись и окрепли.
В Пржевальске появился эвакуированный из Ленинграда кораблестроительный институт. Многие его студенты побывали на фронте и поголодали в блокаде. Ходили длинные, измождённые, некоторые с повязками от ран. Тащили и поедали всё, что только можно. Тётки кричали в окно: «Марья, загони телка, а то студенты угонят!!!»
В кинотеатре перед сеансами выступал отличный профессиональный ансамбль из Ленинграда (джаз Якова Скоморовского) с конферансье и хорошей певицей. При ансамбле работал автор-песенник и они пели собственные песни. Ещё до Сталинграда наши первый раз отбили Ростов, и мы здесь впервые услышали: «Давай закурим»:

Дует тёплый ветер-развезло дороги, И на южном фронте оттепель опять,
Тает снег в Ростове, тает в Таганроге…

Рядом в Алма-Ате эвакуированные киностудии снимали «Боевые киносборники», они отличались номерами. Это были краткие военные эпизоды (выдуманные, конечно, а не кинохроника). Мы участвовали в массовке в кинохронике, снимавшейся на озере, какие-то деньги платили нам за то, что мы выскакивали в касках, похожих на немецкие, черт знает, из чего сделанные, будто немцы перебегают дорогу, а партизаны по ним из пулемета стреляют. Нам кричали: «Ещё раз назад, падай!»
Вышел киносборник, кажется №8, о югославских партизанах, в котором Татьяна Окуневская спела «Ночь над Белградом»:

Ночь над Белградом тихая Встала на смену дня… Вспомни, как жарко вспыхивал Яростный сноп огня. Вспомни годину ужаса, Чёрных машин полёт, Сердце сожми, прислушайся, Ненависть в бой зовёт:

-Пламя гнева, гори в груди, Пламя гнева, на бой нас веди. Смерть за смерть, кровь за кровь Час расплаты готовь, В бой, славяне, заря впереди!

С тех пор наши солдаты звали друг друга славянами (особенно при встрече незнакомых): «Здорово, славяне!» или «Ну, как тут у вас, славяне?» и т.д. В Алма-Ате работал всю войну всемирно-знаменитый своим «Броненосцем Потёмкиным» режиссёр Сергей Эйзенштейн. Неизвестно, о чём он думал, оставаясь один, но почти каждый день из-под его пера или карандаша выходил эротический рисунок. Это были и «акты вдвоём», но чаще он рисовал мужские гениталии,- иногда одним росчерком пера, не отрывая его от бумаги, каждый раз на отдельном листе. Листы помечал значком из двух букв АА, соединенных посередине общей линией и ставил дату. Буквы означали Алма-Ата.
Спустя полвека целая папка из 500 листов с этими «шедеврами» попала за границу. В 2004 году она была выставлена в Париже на аукцион. Один из моих знакомых, как частное лицо, по заданию нашего министерства культуры и на его деньги выкупил их и передал представителю директора Эрмитажа г-на Пиотровского, который для этого специально приезжал в Париж. Перед аукционом я, как и другие посетители аукционной выставки, имел возможность посмотреть эти рисунки, удивился чудачеству гения- то ли он таким образом вызывал творческое вдохновение, или это было в часы «бесплодия», или его посещало простое мальчишество…
Между тем, мы с Игорем в Пржевальске прошли ещё одну медкомиссию, надоедали в военкомате, всё ждали мобилизации: надоело прозябать в неизвестности, перебиваясь то кой-каким заработком, то воровством. К городу прилегал «Сад-совхоз»- в его садах были хранилища собранных осенью отменных яблок знаменитого алма-атинского аппорта. Мы таскали оттуда яблоки мешками и продавали на базаре, пока не заметили слежку. Тогда мы ушли на несколько дней в Теплоключинку к Щербине и больше в «Сад-совхозе»- не появлялись.
Мои родные, - мать и сестра с двухлетней Татьянкой приехали в Пржевальск, наведались к «родне» в Теплоключинку, приняты были весьма холодно, точнее никак не приняты:«А кто вы, собственно, такие? Чем докажете, что это моя внучка?» Моя сестра Вавка ткнулась в районо (она уже целый год отработала учительницей истории), ей дали место учительницы русского языка в киргизской школе в киргизском ауле Кереге - Таш. Это по тому же Китайскому тракту, дальше Теплоключинки, километрах в 15 от Пржевальска. Оттуда был виден пик Хан-Тенгри и огромный ледник Федченко, как большая река, сверкающая на солнце. Мы с Игорем навестили их там, принесли картошки, которую набрали, раскопав по дороге колхозный кагат. Их поселили в новенькой землянке, рядом с трактом. В землянке было два окошка на уровне земли, дверь, обитая кошмой и печурка с плитой на одну конфорку. Дров не было.
Мы нарубили целый воз арчи (горный колючий кустарник), свалили около землянки - хватит дней на 10. Через неделю мы снова пришли,- они ожидали заказанную им подводу для поездки на пристань Пржевальск. Вавка очень бодро (так же бодро, как перед отъездом из Фрунзе) заявила: «Мы уезжаем, здесь делать нечего, будем жить во Фрунзе у тети Марии». Конечно, зимовать здесь двум женщинам с ребёнком было невозможно-по ночам дули с ледников страшенные ветры.

Наше семейное фото в мой первый приезд после войны, - сентябрь 1946 г., Фрунзе (Мать, сестра и племянница Татьянка)

Так промотались две взрослые, весьма грамотные дамы («с образованием и начитанностью») : сначала они бросили городскую квартиру, затем собственную построенную времянку (которая была значительно лучше землянки в Кереге -Таше) с участком земли, бросили хорошую работу, какой при наплыве беженцев уже не найти, промотали все деньги, какие выручили за избушку и участок, выяснили отношения с «роднёй»- и возвратились на пустое место в положении, хуже чем у беженцев. Ибо беженцы, имея на руках официальный документ об эвакуации, подлежали какому-то распределению, размещению и устройству. У наших двух дам не было и этого, даже постели не было, в какое-то тряпьё кутали Татьянку. О деньгах, которые мне обещали после продажи избушки, я даже не заикнулся: и так ясно, что всё промотали. Я не смог их проводить, ибо когда мы вернулись в Пржевальск, нас ждала повестка из военкомата «явиться с запасом сухого пайка на 12 суток». Мы отправились за «сухим пайком» в Теплоключинку. Зашли к «родне» - Шипулиным, закинули насчёт сухарей. Василиса Григорьевна очень возмутилась: «Каких - таких сухарей?» Тогда мы пошли к Щербине - хозяйка была дома (каюсь, - не помню ее имени: мы её звали хозяюшкой). Узнав о повестке, всплакнула (своих двое на фронте)- был вечер, накормила, положила спать на полу. Сама всю ночь готовила нам «боурсаки»- киргизская дорожная еда: клёцки, варёные в кипящем бараньем сале. Они могут сохраняться годами, не портясь. Имеют вид и крепость небольшого ореха. Если их бросить в котелок, или кружку с кипятком, то получится и суп и хлеб: жирный бульон с ароматными клёцками. Мы едва тащили на себе полные мешки «сухого пайка». Спасибо доброй хозяйке Щербине!
Утром отправились прямо на пристань, около 5 месяцев прожив в Пржевальске без чьей-либо помощи. На пристани Пржевальска, недалеко от знаменитого памятника, построили всех, стали перекликать и вдруг меня и еще нескольких парней вывели из строя и оставили «до распоряжения». Мы с Игорем просили, говорили, что мы двоюродные братья, хотим вместе воевать и т.п.
Пришлось мне одному возвращаться: дорогой я сел, здорово проревелся, ибо один остался в чужом городе. Вернулся в техникум, наша комната стала на одного. Было холодно, а дров нет. Раньше мы топили скамейками из городского парка. Это были полубрёвна, распиленные на двух столбах, врытых в землю. Мы выдергивали их вместе со столбами (Игорь был очень сильный, занимался штангой!)- и топили такой скамейкой целую неделю. А теперь ни Игоря, ни дров. Я сделал мощную физкультурную разминку с отжиманием в стойке на кистях у стены, с фляками вперед и назад и т.д.- разогрелся и лёг. С тех пор каждый вечер делал разминку для улучшения настроения. Через неделю вызвали меня, опять с «сухим пайком». Я сохранил мешок боурсаков- килограмм 15-16.
Пришёл со своим мешком на пристань Пржевальска к полудню. Было начало января 1943 г. Там была уже огромная толпа мужиков, все намного старше меня, с такими же «сидорами» за плечами. Оказалось, люди с тюремным опытом, бритву, сделанную из жестянки, называют мойкой, а если ее нет, то бороду «окуривают» во время прогулки. Были раскулаченные, а также евреи и немцы. Пыхтел пароход, у сходен стоял стол, и работник военкомата громко выкрикивал фамилии. Вызванный подходил, произносил своё имя и отчество и поднимался по сходням на пароход. При входе на борт его фамилию спрашивал другой военный и кричал вниз первому, типа: «Иванов прошёл!». Пока один поднимался, следующих не вызывали. Эдак процедура продлилась до темна,- я поднялся на пароход в самом конце при свете прожектора с парохода и спустился в совершенно переполненный трюм: сидели чуть ли не друг на друге. Я прижался к железной стенке, за которой билась лёгкая волна. По всей обстановке я понял, что везут не в армию. Тогда поговаривали о какой-то трудармии. Народ был весь пожилой, лет по 40-50, сама обстановка странноватая: проверка прямо из толпы, а не из строя - и строгий контроль. Вспомнилась горькая шутка: «Туда – ворота широкие, оттуда-узкие, могут и захлопнуть». Мужики между собой обменивались «тюремным» опытом: где как кормят, как бриться и за что наказывают. Я оказался в этой толпе самым младшим, мужики отнеслись ко мне хорошо, даже по-отечески, объясняли, как с начальством себя вести, да как еду растянуть на подольше, похвалили за большой мешок: «Ничего, что он тяжёлый: не ты его носишь, а он тебя». Ночью я встал «до ветру» - не могу пройти: все лежат плотно друг к другу. Сосед тоже встал и показал, как надо: «Разуйся и беги прямо по головам, не останавливаясь. Когда кто-нибудь встанет, тебя уже нет!» Утром выгрузились в Рыбачьем, сложили свои «сидора» на телеги и пошли налегке пешком вниз, вдоль гремящей и клубящейся паром реки Чу, по Боомскому ущелью до железнодорожной станции Быстровка. Бежать с этого маршрута некуда, поэтому нас пустили свободно группами добираться, «кто как может». Была суровая горная зима, в ущелье дул с ледников свирепый ветер, - подгонял нас в спину. Кроме того, мы шли на спуск, перепад высот от Рыбачьего до равнины-около километра. Попробовали однажды отдохнуть у пограничного поста (для борьбы с контрабандой опия) с четырьмя избами за «Красным мостом»- через 10 минут холод погнал нас дальше. Перед концом нашей жизни в Пржевальске мы с Игорем распродали всю приличную свою одежду и щеголяли в задрипаннейших ватных телогрейках и латаных-перелатаных штанах. Так что крепко продуваемый, я шёл всю дорогу полубегом с первой группой. Утром мы пришли в Быстровку,- это была уже равнина, здесь было почти тепло. Нас проверили по спискам и мы завалились спать на куче брёвен на станции, отмахав за ночь около 100 километров (официально от Рыбачьего до Быстровки -104 км).
В тот же день нас попутным товарняком довезли до Фрунзе и расположили в овечьей кошаре на пустыре за железной дорогой прямо сзади вокзала. В этой кошаре обычно ожидали своей участи стада баранов, пригоняемых на мясокомбинат на убой. Это была огромная площадка с навесом. На земле - толстый слой сухого навоза,- поэтому спать было тепло. Стали ждать эшелона, поставили дежурных на входе, кое-какую охрану. Я понял, что меня берут в трудовую армию. Дом, где в подвале теперь жила моя мать и сестра с племянницей (я получил от них письмо), был в километре отсюда. Я отпросился сходить домой, отсыпав начальству часть махорки из полученной ранее в колхозе, меня отпустили с сопровождающим. Пришли - подвал под хорошим домом, в комнате нет никакой мебели: какое-то тряпьё в углу, где копошится двухлетняя Татьянка. Вавка работает в какой-то мастерской на штамповке корпусов для гранат. Мать не работает: народу кругом полно, работать можно только на заводе. Я объяснил матери, что попал «не туда». Она было предположила: «Так не на фронт?» А я сказал, что мне такого не надо, что я попал в эту «команду», потому что я Франц, и они думают, что я какой-то немецкий отпрыск. Мать тут вспомнила, что хотела назвать меня Павлом, а отец зарегистрировал по-своему, а ей сказал, что забыл это русское имя.
Я очень серьезно сказал матери, что нас всех везут в тюрьму, как неблагонадежных (что было близко к истине) и что ей надо пойти в республиканский военкомат, объяснить, кто мой отец (его фотография была в местном музее революции) и вызволить меня из этой команды. Вернулся с провожатым назад, эшелон для нас пока не подавали. Через день пришёл человек с предписанием отправить меня в распоряжение местного военкомата. В военкомате я получил новое приписное свидетельство и в тот же день был «дома». Пошёл искать работу. Мать меня пугала военным заводом. На него мобилизовывали людей и даже делали облавы на базарах и вокзалах и отправляли на завод силой. Мать предупреждала, как бы и меня не прихватили. Я пошёл прямо на этот завод, думая, что хуже не будет, а меня возьмут сразу, не спрашивая, кто я: лишь бы с военкоматом было всё в порядке. Военный патронный завод № 60 уже отстроился. За линией железной дороги были низкие корпуса и высокий забор. В «кадрах» меня оформили мгновенно, проверив только приписное свидетельство военкомата и паспорт. Я сказал, что работал строгальщиком по металлу. Пришёл мастер ремонтно-механического цеха, спросил, на каких станках я работал, подвёл к одному: «Как его включить?». Я показал: «Эту рукоятку кверху». Он: «Включай». Я включил, дал подачу, затем самоход. Сказал, какие резцы бывают и для чего. Мастер был очень доволен. Я тут же получил робу, талоны в столовую и справку на получение хлебной карточки первой категории (800 граммов). Завод был действительно военный: всё строго по звонку, смена 12 часов с двумя перерывами по полчаса на обед и полдник в 12 и 16 часов. Кормили смесью первого и второго – довольно густой лапшой или перловым супом. В конце недели - пересменка, т.е. работать 18 часов. Работа у меня была несложная, строгал какие-то балки, но всё время хотелось спать. Домой приходил-валился, тем более, что дома ужина не было. Проработал так недели две и тут пришла повестка из военкомата «с вещами». Меня мгновенно рассчитали, дали небольшое выходное пособие и хлеба на три дня вперед (целое богатство). Прошёл новую медкомиссию и опять был оставлен «до распоряжения».
Вернулся домой и пошёл искать работу уже на мясокомбинат, - ближе к кормёжке. Здесь в отделе кадров я заявил себя слесарем (строгальщики были не нужны). Тут же мастер разговаривал с кузнецом - принимал его на работу: маленький, невзрачный, хромой мужичишко, - он оказался потом отменным кузнецом. Ему нужен был молотобоец. Он пощупал плечи у нескольких парней, выбрал меня (недаром я занимался гимнастикой) и на другой день мы уже с ним работали - он делал для себя инструмент: всевозможные зубила, молоточки, фигурные изделия. Я должен был смотреть за горном и колотить кувалдой весом 8 кг. Надо было бить «вкруговую», чтобы успеть в один нагрев отрубить от вала толщиной 60 - 80 мм нужную заготовку. Я «вкруговую» бить не умел, да и боялся: «А вдруг мимо?» и тюкал вверх-вниз. Кузнец меня подбадривал (хороший был человек): «Ничего, Федя, дело будет» (я по войне назвался Федей). Однако, к полудню у меня на ладонях кожа полопалась, и я не смог спрятать это: на черенке видна была кровь. Мастер, проходя, глянул на готовые изделия, спросил довольный: «Как дела?» Кузнец: «Дела идут, да вот Федя у нас завтра по больничному пойдёт». Мастер посмотрел, как я «тюкаю», сказал: «Он завтра за ворота пойдёт». Я возразил: «Так я же слесарем нанимался». Мастер: «Да вижу, что вы и слесарь такой!» Пошли обедать в столовую, там дали наваристый суп с требухой,- слой жиру на палец - и выдали талоны на «сбой»- кости, с которых срезано мясо. Мать дома сварила из них такой наваристый бульон, что в нём можно было опилки съесть. Я решил, что здесь на мясокомбинате надо удержаться. Жиром этого бульона я смазал вечером ладони, где-то нашлись старые детские пуховые белые перчатки. Я срезал с них пальцы и утром пришёл в белых перчатках работать кувалдой. Весь цех- старики, пацаны, да и девчонки –смеялись надо мной, а некоторые парни подходили и показывали, как надо лупить «вкруговую». Через несколько дней я начал осторожненько бить вкруговую. (Перед тем, пока кузнец перекуривал, - тренировался на пустой наковальне). А потом дело пошло. На мясокомбинате работали в три смены, по 8 часов без выходных - только иногда, если было много работы, то оставляли на две смены подряд, ни о какой оплате сверхурочных не было и речи; говорили: «После войны отгуляем». Уже был 1943 год, прошёл Сталинград; у всех было : «330 тысяч пленных взяли!» О своих потерях не говорили; было только: «Всё для фронта! Всё для победы!» Как бы трудно ни было, никто не роптал, знали, что на фронте в тысячу раз труднее. В тылу жизнь в общем- то наладилась. Транспорт в городе ходил, рабочие хлеб и обед получали на заводе, не надо было стоять в очередях, сводки Информбюро были обнадёживающие: наши войска наступали по всему югу, люди по утрам толпой стояли у репродукторов. А время обеда специально сделали во время дневной передачи фронтовых известий. Подхожу к очереди: «Кто последний?». Пожилой дядька отвечает: «Последний Гитлер, а крайний -я!»
Как- то парни подбили меня стащить в ночную смену консервы из штабеля, подготовленного к отправке. У них была договорённость с охранником, а за ворота они собирались спустить банки с консервами по арыку с водой, проходившему по территории мясокомбината. Им не хватало «человека». Накануне «операции» меня вдруг перевели в другую смену, и мне не пришлось участвовать, а их - поймали. В тот же день в обед был суд. Пришла женщина-судья, привели воришек под охраной. Из рабочих назначили (кто хочет?) секретаря и двух заседателей. Зачитали протокол заседания, спросили обвиняемых: «Так было?» Они согласились. Судья зачитала стандартный приговор: «По указу №….. от 07.08.1941г. за хищение социалистической собственности – 6 лет заключения». Судья ушла, осуждённых увели, а парторг сказал: «Кто согласен с приговором, поднимите руки». Согласны были все. Весь суд длился не более четверти часа и снова – за работу. Сейчас вспоминается фраза из фильма: «Указ 7-8 шьёшь, начальник?» …
Между тем наступила восхитительнейшая азиатская весна. Я как-то после ночной смены решил пройтись по парку мясокомбината, где мы перед самой войной некоторое время играли на танцах. В парке – пусто, а деревья и кусты - цветут, как никогда! Около летней сцены группа пацанов, вроде меня, заспорили друг с другом, собираясь драться. Один - из нашего цеха – говорит, на меня показывая: «Вон Федя-молотобоец идёт, мы его сейчас позовём!». Те и отошли. А действительно, стуча молотом полтора месяца, я втянулся, откормился,- да и домой регулярно носил кости. Совсем хорошо! Живи да живи!





Часть 3. Армия
И тут пришла уже окончательная повестка. Меня прямо с работы вызвали на призывной пункт, очень быстро пропустили через медкомиссию, у меня в кармане были очки (для кино), но я сказал, что на зрение не жалуюсь, и мне даже не предложили смотреть таблицу остроты зрения. Мать после получила за меня расчет и даже какое- то выходное пособие. Я, по военному времени, был годен по всем статьям. Домой уже не отпустили, ночью нас всех, человек 200, пропустили через баню с санобработкой и стрижкой. Я сбросил с себя совершенно негодную одежонку и вышел в солдатском обмундировании. Особенно всем были непривычны ботинки с обмотками. Я был длинный и дохлый (71 кг при 182 см роста!), ноги в ботинках 46 размера и тонкие длинные икры в синих обмотках. Карикатура! Обмотки с непривычки на ходу часто разматывались и тащились за солдатом. Если это было на улице, кто-нибудь кричал: «Эй, служивый, баллон спустил!» Если шли строем, то приходилось выбегать из строя и мотать обмотки. Нашу команду - парней с образованием не ниже 7 классов взяли во Фрунзенское пехотное училище (ФПУ). Была такая установка: всех годных к службе с образованием более 7 классов направлять в военные училища и из них готовить лейтенантов. Младших офицеров на фронте катастрофически не хватало - потери были огромные. В училищах готовили лейтенантов за 6 месяцев.
Меня взяли в армию - 12 мая 1943 года мне было 17 лет и полных 9 классов средней школы. Сформировали роты, взводы; я попал за свой высокий рост в первый взвод, - был третьим или четвертым с правого фланга. В первые же дни нас проверили на пригодность к обучению стрельбе из винтовки. Спросили, кто уже стрелял (многие в школе стреляли из малокалиберки на 50 метров!), пытались ли сдавать на значок «Ворошиловский стрелок». Я однажды в школе в 7 классе стрелял таким образом, причем перед тем мне отец подробнейшим образом объяснил процесс выстрела и показал на пальцах как ровно удерживать мушку, затаивать дыхание и другое. И после его объяснения я выстрелил хорошо, но никакого значка не получил. А теперь в училище каждый ложился и целился из винтовки, на которой был укреплён хитрый прибор с несколькими зеркалами и призмами. Инструктор ложился рядом и видел, глядя сбоку, через этот прибор одновременно и мишень, и мушку, и прорезь прицела, и глаз стрелка. И объяснял нам (на украиньской мове): «Ось я бачу: чи вы хлыбаете хлазом, чи ни. Як що вы хлыбаете хлазом, то стрелить не будэтэ и уходыть от мэнэ!» Я не «хлыбал». Нам дали выстрелить три раза. У меня была небольшая близорукость (0,5 и 0,6) и очки были в кармане,- тогда их было стыдно носить, и я их не показал, но отстрелялся хорошо: мишень большая и всего 100 метров. Из нашего взвода отобрали для начала человек 12 и через пару дней тренировок с учебными патронами и этим прибором (винтовки мы имели с третьего дня службы: учились разбирать, чистить и т.д.) нам дали стрельнуть тремя патронами по мишени «лёжа с упора на 100 метров». Я чётко видел одним глазом прорезь прицела, похуже - мушку, и довольно расплывчато - мишень. Внимательно рассмотрел двумя глазами сначала мишень, хорошенько запомнил её середину, и затем уже прицеливался одним глазом. Выстрелил хорошо, очень кучно, но не точно в середину. Инструктор приложил проволочное кольцо (габарит) к моей мишени,- все пробоины уложились в габарит. Меня одного из взвода оставили на снайперских курсах. Ежедневно с утра мы выбегали к мишеням на стрелковый тренаж: заряжание учебным патроном, прицеливание и спуск курка. Это было перед физзарядкой. Потом ещё тренировка «всухомятку» и через день стрельба. Патроны были на строгом учёте, каждую стреляную гильзу надо было сдавать. Инструктор водил нас на заводское стрельбище патронного завода №60, где со станка отстреливают патроны из каждой новой партии. Там он добывал для нас «левые» патроны и мы их отстреливали. Наша группа довольно быстро уменьшилась наполовину: после каждой стрельбы кого-нибудь отсеивали. За какие – то 2-3 недели мы отстреляли 11 упражнений, в том числе - по снижающемуся самолёту и по парашютисту с упреждением, выносом точки прицеливания и т.д. Эти мишени ползли по наклонной проволоке, а мы стреляли. Не знаю, кто был этот инструктор, мы его так и звали «товарищ инструктор», чувствуется, что это был не очень военный человек. Он не придирался к нам, если мы плохо шагали в строю, только торопил, когда мы шли полубегом на заводское стрельбище, он был не очень грамотный, но своё дело знал и объяснять умел весьма толково, хоть и по-украински. Еще он стал приучать нас к «тэрпэливосты»: притащил старый разбитый чайник и бутылку. Бутылку ставили на землю, а чайник каждый «стрелкач» в руке поднимал выше головы и должен был налить бутылку, не разлив ни капли. Нашу команду называли «стрелкачи» и мне в Красноармейскую книжку записали «Отличный стрелок». В армии в пехоте в каждом взводе полагается такой «стрелкач» при командире взвода. Обычно это был ефрейтор. Я вначале каждый раз, но всё с большим трудом выполнял норматив, особенно, когда стали стрелять с ограничением времени: я должен был предварительно рассмотреть мишень обоими глазами.
Но когда нам дали настоящие снайперские винтовки с оптическим прицелом- с шестикратным увеличением и диоптрийной подгонкой по глазам, я воспрянул, всё стал чётко видеть и очень прилично стрелять.
Снайперская винтовка отличалась только изогнутой рукояткой затвора (из-за оптического прицела), поэтому она заряжалась не обоймой из пяти патронов, а по одному патрону. И уж конечно, у неё был отменный ствол, эти винтовки на заводе – изготовителе отбирали одну из многих при отстреле со станка. Моя винтовка №МН-1520 была очень хорошей, давала большую кучность и маленькую отдачу, хотя наружная обработка была очень грубой, как у всего оружия военного времени.
5 июня мы приняли Присягу, продолжая жить в своих взводах и ротах и только на стрелковые занятия уходили в тир или на стрельбище. На зачете мы стреляли по спускающемуся парашютисту на проволоке, по самолету Фокке-Вульф - с упреждением на 1,5 корпуса, Мессершмиту- на корпус, Юнкерсу –на половину корпуса с учетом расстояния. Нужно попасть с 3-4 патронов по любой цели. Так же стреляли и по двигающейся наземной цели.

Снайпером я не стал
Снайпер – сверхметкий стрелок

Однажды в начале июня нас вдруг собрали вместе в отдельную комнату в другой казарме, выдали сухой паёк и под командой какого-то старшины отвели на станцию Пишпек, где уже грузилась какая-то воинская часть- маршевый батальон, прошедший обучение в запасном полку. Нас раздали по ротам (в каждую по 3-4 человека) и примерно через час эшелон отправился. Меня уже на ходу, в товарных теплушках познакомили с командиром отделения и взвода, а командир роты на остановке сам пришёл к нам в вагон: «Кто тут у меня снайпер?» Я так и ехал со своей №МН-1520, она была без штыка, с прицелом в чехле, я поставил её крайней в пирамиду в вагоне и привязал шпагатиком, чтобы не упала. (Очень берёг: она была записана в моей красноармейской книжке и мне было сказано: «Головой отвечаешь»). Ехали очень быстро около недели в теплушках, почти без остановок, все понимали, что на фронт. В дверях была перекладина и дневальный, можно сидеть ногами наружу. В кино я видел, что по крышам бегают на ходу. Вверху были узкие окна, достаточные для пролезания. Как спортсмен-физкультурник я свободно вылез на крышу. Было лето, солнечно и тепло. Попробовал ходить, оказалось - нормально, пробежался по составу, за мной появились до десятка смельчаков. А ночью наблюдали небо с пролетающими самолетами, лучами прожекторов, цветные трассы огня с земли. Кормили за всю дорогу по настоящему раза три, не более, в остальном дневальные и выделенные по вагону приносили кипяток и мы ели сухари из сухого пайка. На остановках – от вагона никуда, «до ветру» где-нибудь тут-же, рядом. Ехали по югу России, степь уже выгорела. Вдруг среди дня, при ярком и жарком солнце паровоз стал давать частые короткие гудки, - сигнал «воздух». Эшелон резко затормозил, все попадали друг на друга. Перед нами оказался полустанок с несколькими санитарными эшелонами на разных путях. Мы чуть на них не налетели. По команде «Тревога! Воздух!» все похватали свои мешки и винтовки и побежали в степь подальше от вагонов. Немецкие самолёты (штук 7-8) уже шли на малой высоте вдоль эшелонов, бросали бомбы, сериями, сразу по несколько штук, потом стали стрелять из пулемётов. Я попал в такое первый раз,- только в кино видел. А тут –ровная сухая степь, я, насколько мог, прижался к земле носом в сухую траву,- страх невероятный, ужасно, каждый взрыв, как по тебе. Лежишь, землю грызешь, когда же это кончится? (А было-то, может быть, несколько минут). Когда у них кончились бомбы, они спустились пониже и шли над эшелоном, стреляя из пулемётов. Так хотелось встать и бежать! Я лежал довольно далеко от дороги, немного осмелел и перевернулся вверх лицом. Впереди на полустанке дымились разбитые санитарные вагоны. Я поднял винтовку и через оптический прицел посмотрел вверх на самолёты. Было хорошо видно лётчика в шлеме и очках, когда он, накренив самолёт на плавном вираже, смотрел через борт кабины вниз (мне казалось, что именно меня видит!). Я повёл прицелом за ним, и даже упреждение вынес,- но патроны в эшелоне были только у караула. (А то бы, побей меня Бог! Я бы в него попал!) Наш пулемет дал только одну очередь и замолчал. Караул с патронами ни разу не выстрелил. Ужасно было под бомбёжкой, но, когда самолёты улетели, нас направили разбирать разбитые санитарные эшелоны. И тут прилетели наши самолеты. Полетали и улетели. После наших опять прилетели немцы. Такая ситуация повторялась потом многократно и на фронте. Немецкие летчики уклонялись от встречи с нашими, просто своевременно удирали. Вообще для немцев понятие «героизм и самопожертвование» не существовали, их принципами на войне были: рациональность, трезвый расчет, минимум риска…
На полустанке было несколько путей, на них стояли санитарные поезда с огромными красными крестами по белому фону и на крышах и по бокам вагонов. Ожидали, что немцы опять прилетят, и мы стали оттаскивать живых раненых подальше от путей и укладывать в степи, подальше друг от друга. Сёстры в белых халатах, раненые в белье, их при нас стали вытаскивать, - представляю, как хорошо было лётчикам прицеливаться по белым фигурам! Вагоны были разворочены, страшный вид у убитых и их ужасно много. Кого-то из наших, прибежавших помогать, мучительно рвало. Кто-то ахал и всхлипывал, но командиры торопили: «Собирайте живых, отводите и относите подальше от дороги». К вечеру подошёл какой-то товарняк, мы собрали по степи и грузили на него оставшихся раненых. Потом пришёл ремонтный поезд. Разбитые вагоны растащили, дорога заработала, наш эшелон пострадал не очень, разбили всего несколько вагонов. Мы ещё целый день хоронили здесь погибших, целое кладбище построили. Врачей и сестёр (кто в халатах) хоронили отдельно, остальных складывали в братские могилы по 12 человек. С трехкратным залпом хоронили. Местная администрация привезла несколько десятков кустов, посадили на входе и рядком. Все очень торопились. На могилах забили затесанные брёвнышки, вроде кольев (степь же кругом), написали количество (12) и дату. Здесь кипятка не было, была водокачка и мы пили просто воду. Нас построили у эшелона и вдруг стали выкрикивать фамилии с командой «Выйти из строя». Выкликнули меня и ещё человек 50, т. е. всех у кого было образование выше 7 класса. Остальные уехали эшелоном дальше, а нас втиснули в товарняк, который шёл назад, в тыл. Через несколько дней пересадили на станции Луговая, привезли обратно во Фрунзе и вернули в своё училище. Так я съездил первый раз на фронт, перестал быть снайпером, а стал курсантом второй миномётной роты, т. е. будущим офицером-миномётчиком. Проездил туда-сюда дней 10 и вернулся.
Моё первое и главное армейское ощущение - обеспеченность едой. Начиная с 1939 года еда стала главной проблемой. Практически вся страна жила впроголодь. Сравните довоенную киносьёмку, например ансамбля Александрова с теперешней: там - худощавые стройные парни, теперь – грузные мордастые, -точнее толстомордые- мужчины, на которых трудно натянуть армейскую форму. С началом войны главной заботой стало питание. В институте и техникуме нас кормили раз в день, на заводе-тоже, остальное-промышляй сам, как удастся. В армии же (в училище) –все три раза, да ещё обед из трёх блюд. Несмотря на любое питание, постоянное чувство голода сопровождало меня ещё лет 10 после окончания войны: у меня всё это время была зверская прожорливость. Воинские отношения, жёсткий распорядок дня, 12 часов занятий по расписанию без выходных, дисциплина военного времени (а это совсем не то, что армейская дисциплина мирного времени!), - всё это окупалось обеспеченностью питанием. Что бы солдат ни делал: нёс службу, был в отпуске, или отбывал наказание,- он всегда должен быть накормлен по соответствующей норме, причем (по уставу) с перерывом между дневными приёмами пищи не более 6 часов.
В ФПУ было 5 батальонов по 3-4 роты, 3 батальона - стрелковые, один -пулемётный (4 роты) и один-миномётный, - тоже 4 роты по 120-130 человек каждая. Два стрелковых батальона располагались в школах, а три (в том числе пулемётный и миномётный, штаб и др. службы)- на основной территории, вдоль улицы Логвиненко. Когда моя мать пришла ко мне первый раз (тогда меня вызвали на проходную), то показала на казармы из самана: «В них жил твой отец, это был лагерь военнопленных, они сами построили эти казармы». Теперь в одной из них располагался наш батальон. Нам в первый день выдали тюфяки, которые мы сами набили сеном на конюшне, разбили по росту на взводы,- я, как самый длинный попал в первый взвод,- и разместили на двухъярусных железных койках. На второй день выдали винтовки, противогазы, лопатки, шинели и стали учить «тому, что надо на войне» (курс молодого бойца). Через месяц занятий приняли письменно присягу (ранее принимали устно), с оружием и боевыми патронами.
Для меня особенно тяжёл был распорядок дня: я везде опаздывал, особенно на построения. Ходить разрешалось только строем, «одиночный рядовой военнослужащий передвигается бегом или строевым шагом!». Каждый, кто последним становился в строй после команды «Становись», подлежал наказанию. Я по своему росту стоял на правом фланге, и моё опоздание всегда замечали. Получал наряд вне очереди, типа уборки территории перед казармой, мытья полов, - и всё это во время дневного или ночного отдыха. Поэтому я всегда хотел спать, где сяду, там и сплю. Туалет мы не убирали, для этого были наёмные рабочие-ассенизаторы. В запасных полках солдаты в то время тоже не убирали туалеты. Подъём утром был в 5 часов, физзарядка и 2 часа занятий, завтрак в 8 часов, ещё 5 часов занятий, обед в 2 часа и дневной сон 1,5 часа, ещё 2-3 часа занятий, ужин в 8 часов вечера, чистка оружия, при свободном вечере - самоподготовка (изучение Боевого Устава Пехоты - БУП-42), вечерняя поверка и отбой в 23 часа. Занятия шли 12 часов в день. И все это – в средней Азии, при азиатской жаре. Вечерняя поверка длилась 30 минут, это была перекличка, которую проводил старшина, объявления с поощрениями и наказаниями, наряды на завтра и т.д. Затем старшина командовал: «Рота, смирно» и «Гимн», прикладывал руку к головному убору, поворачивался «кругом» и мы все пели «Интернационал», после чего 10-15 минут прогулка строем с песней. Такой порядок был во всей армии и на флоте. Везде, где стояла воинская часть, вечером раздавалось стройное и громкое пение. В каждой роте были запевалы, они ценились и их отличали. Иногда в роту приходил баянист разучивать песни - об этом заботился замполит. В нашей роте запевалой был Яшка Симин, иногда запевал и мой командир отделения Витька Россов. Посреди территории училища был громадный плац. Он был между нашими казармами с одной стороны и столовой с туалетом- с другой. Ужасно было бежать ночью в туалет: чтобы пристроиться где-нибудь, - не могло быть и мысли, за этим строго следил наряд из дневального и дежурных. Пойманный «по этому делу» тут же выставлялся на плацу в квадрате метр на метр и должен был поймать себе «смену»-другого такого же нарушителя, иначе его через час отпускали с нарядом вне очереди. Обедали мы в столовой за столом отделением по 12 человек. Раза два стащили по бачку с кашей и борщом. Однажды стащили только бачок чаю без сахара и распили его всем отделением. После этого чаю «от пуза» в своих огромных ботинках на босу ногу в трусах и майке я бежал лунной ночью через плац в туалет, а это 200 м. От нетерпения стал на ходу разбрызгивать «с рассеиванием по фронту». Меня догнал дежурный по роте старший сержант Кравченко (он был после ранения), заглянул в лицо, крикнул: «Гади!» Мне пришлось начертить квадрат метр на метр и стоять в нём в ожидании «смены». Очень скоро я поймал Вовку Колесникова из нашего-же отделения. Утром каждый доложил дежурному, кого сменил. Получилось 12 человек, причем все -из нашего отделения вместе с командиром В. Россовым. Это уже было «ЧП», и дежурный при приходе командира роты рапортовал ему о происшествии. Командир роты, старший лейтенант Мартынюк, приказал старшине: «Построить всех». Построили роту в две шеренги, перед ней –нас 12 человек. Старшина скомандовал: «Смирно» и доложил: «Товарищ старший лейтенант, ссыкуны построены». Командир роты, - он всегда говорил очень чётко, на хорошем русском языке, - перешёл на украинский и дал каждому лестную характеристику: «Белокобыленко, так вин и тэпэрь не можэ прямо стояты, хылытся» и т.д. Я стоял с другого края, у него не осталось для меня ничего и он произнес: «Ну, а Гади-просто гадкий чоловик!»- и ушёл, не дав команды «Вольно». Мы стояли смирно, пока он не скрылся за санчастью.
Курс учёбы в училище (наверное – и в большинстве пехотных училищ) состоял из этапов: курс рядового бойца, командира отделения, командира взвода и очень коротко - командира роты. Продолжительность зависела от длительности программы. Вся программа была до нас, т.е. до 1943-44 гг. рассчитана на 6 месяцев. Выпускали командиров взводов в звании лейтенанта. Нас же учили дольше и выпустили в звании младших лейтенантов. Рядовой должен был, кроме шагистики и тактики, отстреляться хотя бы один раз тремя патронами на 100 метров и уметь составить «боевую документацию» - стрелковую карточку, где отмечена собственная точка, 2-3 ориентира перед собой и расстояние до них (сам измерил на глаз). В конце этапа командира отделения курсант должен был уметь подавать команды отделению, показать на местности передний край противника, и составить схемку с обозначением окопа своего отделения с привязкой к какому-нибудь местному предмету (дерево, высотка, овраг, ручей и т.п.), переднего края противника. Отдельно – схему ориентиров с расстояниями до них и сигналами вызова огня. У командира взвода - уже были обязанности посложнее: он должен был уметь отдать «боевой приказ» (пункты его заучивались наизусть), показать командирам отделений на местности и на схеме расположение противника, указать возможные цели, танкоопасные направления и т.д. Особенно много занимались тактикой и физической подготовкой. На тактике учили перебежкам и переползанию, атаковать (взводом или ротой), отходить по отделениям. При плохом выполнении команды, например, «перебежка», командир возвращал нас: «Плохо, назад, ещё раз», -да по нескольку раз. Особенно трудно было с переползанием и перебежками по пашне. Иногда недовольный командир командовал: «Газы» и дальше всё занятие проходило в противогазах. Домой на обед возвращались обязательно с песней, и если командиру не нравилось, как мы усталые и голодные шагаем: «Так чёрт с неволи шёл!», или пели недружно или невесело, то он становился вперед: «За мной, бегом, марш». А помкомвзвода подгонял сзади и засекал отстающих. Командовал нашим взводом лейтенант Косицын, помкомвзвода был старший сержант Хоменко. А когда совсем не пели, подавалась команда «На месте» и мы топтались, глотая голодные слюни и говорили друг другу: «Ну, давай, ребята, запевай». Долго топтаться было нельзя: опоздать на обед - значит нарушить распорядок дня, поэтому подавалась команда «Газы» и домой возвращались без песни, зато в противогазах. После, уже на фронте, я задним числом проникся уважением к тем командирам, спасибо им: они натренировали нас в первую очередь беречь себя и своих будущих солдат, быть терпеливыми в трудностях, уметь маскироваться и укрываться на открытой местности, ползать и не стесняться падать при обстреле и бомбежке. Народ у нас был с образованием, некоторые были непрочь порассуждать насчет порядков и беспорядков. Командир роты старший лейтенант Мартынюк и взвода лейтенант Косицын не раз говорили перед строем: «Сильно умные, я вас сначала дураками сделаю, а потом солдатами!» Делали, и получалось. Физическая подготовка, кроме утренней зарядки, на которой надо было кроме «руки вверх-вниз» пробежать вокруг плаца несколько раз (около километра), включала гимнастику (через день): турник, брусья прыжки через коня в длину. А ещё был штыковой бой и штурмгородок. Здесь командовал физрук в чине старшего лейтенанта, это был настоящий спортсмен. Нас он именовал не иначе как доходягами и покрикивал: «Ну, ты, жопа с кисточкой, ты можешь шевелиться?», или: «Что ты ползёшь, как клоп беременный!». Штурмовой городок состоял из целого ряда препятствий: переползание под колючей проволокой на высоте 0,5 метра на расстояние 25-30 метров, забор высотой 2 метра, горка с прыжком с высоты 2 метра, бег по кочкам,- между ними вода, бег по траншее и через окопы и в конце - ряд чучел, которые надо поразить штыком и прикладом, и наконец, принять положение «к бою» т.е. прицелиться и вести огонь лёжа (отдыхиваться). Вся дистанция штурмгородка была 400 метров- он был расположен на пустыре вдоль железной дороги. Были и классные занятия: топография, частично-химическая служба, уставы, политзанятия и др. Некоторые классные занятия проводились на улице, где-нибудь на лужайке. Все занятия, где не надо было записывать, для меня были сплошным сном. Я мог спать стоя, вообще спать и есть я хотел всегда (да и не только я). Когда командир командовал мне: «Гади! Повторите, что я сказал»- я вскакивал и всегда чётко повторял и получал: «То-то. Садитесь и не спите» или: «Постойте, а то вы всё спите». Недаром у нас все мысли вертелись вокруг сна и еды:

Взошла луна - она бледна, Замолкли звуки долгожданного отбоя. Дневальный спит, чуть-чуть храпит, Ему мерещится капуста на второе.

Это сочинил Вовочка Гутерман- здоровенный еврей из Киева
Утром по команде «подъём» надо было встать в строй за 3 минуты. Мы надевали брюки и ботинки, обмотки в руки, и мотали обмотки уже в строю. После трёх минут старшина командовал: «Дневальный, закрыть дверь» и кто не выскочил - будет ночью мыть полы или подметать возле казармы. После команды «Подъём, тревога!» надо было «в полном боевом» (винтовка, каска, лопатка, противогаз, котелок, фляжка, скатка) и полностью одетым стоять в строю через 5 минут. Однажды по тревоге ночью у нас был марш-бросок до стрельбища, где на рассвете надо было стрелять. Подбегая к стрельбищу (это под горами) я заметил, что мне по низу что-то холодит, глянул: я в гимнастерке и кальсоны без штанов подпоясаны. Всё по форме и обмотки поверх кальсон (была поздняя осень: летом - были трусы и майки). Я на ходу раскатал скатку, надел шинель в рукава. Помкомвзвода: «Кто разрешил?» Только тут весь взвод увидел, что я в кальсонах. Вот было смеху!
В городе часто патрулировали вместе с милицией, окружали развалины и проверяли все закоулки, устраивали облавы на рынке, все искали дезертиров: стояли в охранениях на пожарах. Ночами разгружали американский порох на патронном заводе.
При хозвзводе был эскадрон лошадей, минометчикам полагалось уметь работать на конной тяге (запрягать и управлять). Мне нравилось дежурить на конюшне, можно было поесть овса. Только к лошади нельзя подходить сзади. Если лошадь начинает косить глазом и прижимать к стенке, нужно успеть поднырнуть под неё, на другую сторону, иначе раздавит. По сигналу тревоги (трубой) лошадь выскакивала из стойла сама, ломая калитку и становилась в строй без упряжи, если коновод опаздывал вывести ее. Чистка лошадей – каждое утро: на одну руку надеваешь на ремне скребницу, на другую – щетку и охаживаешь коня по всей поверхности, попеременно обеими руками: скребница – щетка, и т.д. Командовал этой процедурой пожилой кавалерист (ходил в шинели до земли и тренькал шпорами); перед концом командовал: «заканчивай чистку, замыть копыта, протереть восьмерки!» («восьмерка» - это все, что под хвостом у лошади, - для этого чистая сухая тряпка)
Если о занятиях «с выходом», т.е. на сутки, было известно заранее, то увеличивалось число записавшихся больных. Вечером дневальный отводил всех с «Книгой больных» на прием в санчасть. Здесь, на подходе к санчасти, обычно сидел на белой табуретке наш комроты, совал каждому в нос ватку с нашатырным спиртом: «Ну, как, уже не болит голова? Дневальный, вычеркните его из «Книги больных!» Занятия «с выходом» или «отрядные учения» проводились для «полевой выучки». Полагалось не менее 30% всех полевых занятий проводить в ночное время. Иногда на марше делали среди ночи привал, тогда подъезжала кухня, каждый в котелок получал смесь первого и второго, а чай -во флягу. При этом требовалась полнейшая маскировка - никакого огня и шума. Мне во всей этой учебе сильно помогли занятия гимнастикой в школьные годы, а ещё ходьба по жаре на пруды купаться, всё- таки я был довольно крепкий, хоть и худой и длинный. Третий взвод нашей роты, из самых низкорослых, прозвали «пеккеля». В нём было два брата-еврейчика по фамилии Пеккель (ребята из Киева). Они ухитрились на отрядных учениях при температуре +4 градуса обморозить ноги (по-настоящему обморозили!).
На первом этапе, мы-миномётчики, занимались в основном стрелковой, огневой и тактической подготовкой, а на втором и третьем - миномётным делом (изучали миномёты: ротный калибром 50 мм и основной для пехоты – батальонный, калибром 82 мм). Изучали и пулемёты: ручной РПД (Дегтярёва) и станковый «Максим». Позже уже на фронте я имел возможность сравнить наши пулеметы с немецкими: те были намного лучше: РПД требовал постоянного ухода и смазки (каждые сутки с проверкой стрельбой), его диск с 51 патронами от малейшего перекоса переставал подавать патроны. Станковый «Максим», с водяным охлаждением, требовал помощника, который следил за подачей патронов из брезентовой ленты. Удобен был точной и длительной стрельбой без отдачи. Заклинивание у него происходило чаще всего из-за износа ленты. Тяжелый был: один только станок весил 32 кг, он вместе с рамой надевался на плечи, и чтобы он не очень давил, подкладывали шинельную скатку. В строю всех, кто нес на себе тяжелое оружие: пулеметы, минометы и т.д., - ставили в голову колонны, и на ходу менялись, совершенно не останавливаясь, в том числе и на бегу.
В конце июля 1943 года совершенно для нас неожиданно училище в какие-то два дня сократили вдвое. Половину училища отправили на фронт; из 5 батальонов по 400-500 человек осталось 3 батальона по 3-4 роты. Три стрелковых батальона отправили в полном составе, даже часть офицеров (постоянный состав училища). За один день обмундировали во всё новое, кроме шинелей, выдали сухой паёк, на другой день построили на плацу. Заиграл оркестр и «Шагом марш!» Наш миномётный батальон сократили выборочно: первую роту, где был Игорь, отправили полностью (они были близки к выпуску), а в нашей - отсеяли примерно треть - тех, кто был на не очень хорошем счету. Я не был на хорошем счету и тоже подлежал отправке по всем статьям, но буквально за несколько дней до того я натёр ногу (левую, средний палец) своими огромными хлюпающими при ходьбе ботинками. Ботинки мы в обязательном порядке смазывали «рыбьим жиром», точнее отходами от его производства - жутко воняющей ворванью. Иначе кожа ботинок деревенела и их было не надеть. Рыбий жир стоял в жестянке из - под патронов у каждого входа в казарму. Грязь из пропитанных ворванью ботинок попала мне в рану и за одну ночь произошло заражение. Возникла здоровенная опухоль, я стал во сне метаться, не в силах проснуться. На утреннее построение не явился, несколько раз меня проверили, наконец, дежурный меня поднял, а ступня уже больше ботинка! В санчасть вели двое под мышки. Я пробыл там неделю, причем сначала врач сильно обеспокоился, но потом обошлось. Беспокоился только особист. Он самолично заявился в санчасть, всё расспрашивал - отчего, да почему: в это время была отправка на фронт, так не членовредительство ли? Но отправка готовилась в полной тайне, а может быть и не готовилась специально: каждая воинская часть в тылу к тому времени (а это 1943 год) была в любое время готова выйти на фронт. Я, стоя у проходной на костылях в нижнем белье, проводил все три батальона, проходивших ротными колоннами мимо меня. Из строя одной роты ко мне выскочил худощавый, востроносый солдатик: «Гади!» Я едва узнал в нём в скатке и с вещмешком своего одноклассника Вовку Ситко, сына директора нашей школы. Это он написал нам в 1939 году в письме из КомиАССР: «Мы не живём, а жалко существуем!» Оказывается, они вернулись во Фрунзе, и теперь он шёл рядовым только что сформированной курсантской бригады. Мы едва успели обняться (один на костылях в нижнем белье, другой в полном походном снаряжении, с шестью подсумками на поясе - 120 патронов), как его окликнули, и он побежал догонять роту. Оказалось, что многие пехотные училища были одновременно сокращены, и сформированные при этом курсантские бригады - все ребята 1925 года рождения-ушли на Курскую Дугу. На само знаменитое Курское сражение они не успели, но участвовали в «развитии успеха»,- наступали, пока не уткнулись в подготовленную немецкую оборону - в начале Белоруссии. Ни о ком из них никаких вестей больше не было.
Когда я вернулся из санчасти в роту, то казарма преобразилась. Стало свободно и светло, теперь одноэтажные койки не заслоняли окна (до того были двухэтажные койки). Рядом с ружейной пирамидой появился невиданный 120 - мм полковой миномёт,- он казался огромным после 82 мм батальонных миномётов, которые мы начали изучать и запросто таскали на плечах. Нашего старшину (он был староват для нас!) тоже отправили, и теперь вместо него стал молодой, после ранения «курсант-старшина» Александров. Появилось и весьма радикальное изменение: вместо 6-месячной программы нас перевели на 10- месячную, добавив много часов на теоретические занятия: по топографии, инженерному делу, химической службе, гимнастике на снарядах и особенно - по артиллерии. До того пехотные миномётчики практически не умели стрелять с закрытых огневых позиций, командиры часто ничего не смыслили в «угломерах-прицелах». Недаром миномётчиков называли «самоварниками» и дразнили: «Прицел пять, по своим опять!» Тогда как миномёт - уникальнейшее оружие: в первые годы войны наша пехота в обороне наибольшие потери несла именно от огня немецких миномётов. Мина падает отвесно, в окоп или лощину, через гору или в овраг. Она не углубляется в землю, а разрывается на поверхности, т.к. у неё очень чуткий взрыватель, а её осколки буквально «бреют землю» и от них не скроешься. Миномёт сам по себе по сравнению с артиллерийским орудием во много раз легче. 120 мм миномёт весит 450 кг и его тянет небольшой грузовик на 1,5 тн, а равноценная по калибру 122 мм гаубица -3,5 тонны.
Мы всё-таки были пехотинцами и изучали и практически тренировались на 82 мм батальонных миномётах, которые носят в разобранном виде на руках. 120 мм полковой миномёт стоял у нас в казарме, для него даже не было «колёсного хода» и его не вывозили из казармы. Однако лично я получил некоторые познания по его устройству, т.к. за многие мои провинности этот миномёт был закреплен за мной для чистки и ухода, я поинтересовался устройством его прицела, разбирал и собирал стреляющий механизм и это помогло мне решиться пойти на фронте в артиллерийский миномётный полк, хотя большинство наших выпускников пошли в «батальонники».
Парадокс с переходом на 10-месячную программу был в том, что окончившие ранее училище по 6- месячной программе выпускались лейтенантами, а мы, окончившие по 10-месячной - младшими лейтенантами.
В училище мы были до конца марта 1944 г., затем нас направили на месяц на стажировку под Алма-Ату, в запасной полк, помощниками командиров взводов. Командиром взвода, где я был помкомвзводом, был лейтенант Кузнецов. На подготовку здесь маршевых рот и батальонов уходило 2-3 месяца в 1944 г., а в начале войны - 2-3 недели и на фронт. Тогда говорили: «Самое главное, чтобы командиры отделений запомнили солдат в лицо». В запасном полку мы поняли, что училище по сравнению с запасным полком было раем земным. Здесь кормили по третьей (тыловой) норме. Занятия были больше 12 часов в сутки. При возвращении вечером с учебного поля солдаты на ходу падали и некоторых приходилось вести под руки. Но перед входом на территорию полка мы останавливали взвод, приводили в порядок и с песней вступали на территорию полка, иначе дежурный по полку перед входом в столовую командовал: «Это что за бардак? Так черт с неволи шёл, ну-ка, три круга по плацу!». Только после этого разрешал заходить в столовую. Нас, курсантов-командиров кормили в той же столовой за отдельным столом. К 1 мая мы прочесывали Алма-Ату раза два в поисках дезертиров. На 2-3 мая давались увольнения в город. Я сходил на концерт Утесова. Утесов начинал концерт, поминая всех ушедших на фронт музыкантов: «А где Ваня?». Ему весь оркестр хором отвечал: «Бьет фашистов». Далее шли песни: «Бей фашистов прямою наводкой…», «С одесского кичмана бежали два уркана…», «Сидели мы на крыше, а может быть и выше…» и др. Выходит старый еврей и поет о том, как он сшил Гитлеру саван. «Покрой хорош и сшито ловко. Все впору, все пришлось как раз. Лежи, лежи фашист в моей обновке. И вспоминай о нас». Во втором отделении Утесов выходит на сцену с бубликами на шее, колбасой в авоське и молчит. Из публики: «Давай, звук». Утесов: «А вы что молчите? Я молчу потому, что у меня все есть». После этого выступления его где-то прихватили.
В баню мы ходили ночью в город. Когда не хватало воды, то брали ее в арыках. Жили солдаты в больших ротных землянках. Вся рота (120-140 человек) спала по бокам прохода на еловом лапнике, покрытом довольно изношенными байковыми одеялами. Укрывались солдаты шинелью. В обоих концах землянки находились печки из железных бочек. Топил и следил за ними дневальный. В Алма - Ате в марте – апреле бывают морозы ночью до 10 градусов. Мы, курсанты-стажеры, жили в этих же землянках вместе со старшиной роты у входа. Постоянные офицеры жили и кормились отдельно. При нас в соседней роте ночью произошел пожар (видимо дневальный заснул). Мы утром помогали выносить обгорелые трупы из землянки.
Мне для стажировки достался взвод 82 мм минометов. Большинство солдат оказалось с Кубани 1925-26 гг. рождения. Это были весёлые, очень расторопные, среднего роста, круглоголовые и довольно крепкие по сравнению с нами - «фитилями» ребята. Они пели кубанские казачьи песни, под которые я не представлял, как можно шагать в строю. Например:
«Ой, да, вспомним братцы, мы кубанцы Двадцать перво сентября Как дрались с фашистом. - Командир наш парень бравый Был всё время впереди Получил большую рану от фашистов От фашистов на груди…

Мои солдаты с удовольствием занимались с миномётами огневой службой; с марша сбрасывали с себя части миномета и собирали его за полминуты. Батальонный миномет состоит из трёх частей весом по 20-22 кг (ствол, двунога - лафет и плита). При смене огневой позиции по команде «Отбой, вперед, марш» разбирали миномет, взваливали на себя, подносчики хватали лотки с минами (по 4 мины в лотке, каждая по 3 кг) и расчет мчался вперед на другую позицию метров за 500-600 м до команды «Стой, к бою» и через минуту был готов открыть огонь. На зачетных занятиях перед отправкой на фронт ребята –минометчики при смене позиции бежали по пашне и замедлили ход. Командующий зачетом сказал: «Плохо, назад, ещё раз». Он подозвал меня к себе, а я заметил ему, что люди измучены, сил нет, жратва дрянная, а он выдал: «Вот как вы учите солдат, демократ несчастный!». Я на всю жизнь запомнил этих прекрасных расторопных парней, очень хотел вместе с ними идти на фронт, но их отправили с другими офицерами, а нас в начале мая вернули в училище, где нам дали звание «младший лейтенант», полностью сменили обмундирование (офицерская серо-голубая шинель и кирзовые сапоги) и в конце мая отправили на фронт.


Первое офицерское фото
Первый взвод 2-ой минометной роты Фрунзенского
пехотного училища, перед отправкой на фронт
(конец мая 1944г.)


Мы погрузились в товарняк и отбыли на фронт, при этом я как сейчас помню раннее азиатское весеннее утро. Мы идем на станцию Пишпек ротными колоннами. По бокам улицы рядами стоят знаменитые азиатские пирамидальные тополя, а под ними сплошной шпалерой провожающие нас люди из города и деревень, это было в 5 часов утра. Был большой выпуск (3 батальона- это 12-15 рот, примерно 1500 человек). Далеко впереди оркестр играл известный немецкий марш «Alte Kameraden» («Старые друзья») Курта Тайке. Капельмейстер училища в чине майора был дундуковатый мужик. Познакомившись с его оркестром, я решил близко не подходить к нему. А ведь мог войти в состав оркестра и не быть отправлен на фронт. Однажды на торжественной вечерней поверке оркестр совсем развалился и зам. Начальника училища по строевой части подполковник Лаский громко заорал «Товарищ майор Капельдудка, если вы будете так жалко играть, то распрощаетесь с танго и фокстротами в городском саду».
А теперь, невзирая на оркестр, мы пели на другой, размеренный пехотный мотив (не по Блантеру, известному ныне):

До свиданья, города и хаты Нас дорога дальняя зовет Молодые смелые ребята На заре уходим мы в поход.

На заре, девчата, выходите, Комсомольский провожать отряд. Вы по нас, девчата, не грустите. Мы придем с победою назад.

Наш запевала-тенор Яша Симин выставив огромный еврейский нос и кадык, запевал, а мы дружно подхватывали. Он вместо «придем» пел «вернём», мы ему указывали, он соглашался, а когда запевал,- а пел он самозабвенно, - все забывал и опять пел по-своему, неправильно. Мы шли той же дорогой, что три года назад панфиловцы. Ни мы, ни они не знали, куда попадём. Панфиловцы отстояли Москву, а мы потом брали Берлин. Я потом уже на фронте встретился однажды с запевалой Яковом Симиным после Львова около Стрыя (речка и городок около Карпат). Мы на машинах с минометами на прицепе ехали по шоссе, а по целине за кюветом нас обгоняла колонна танков. Обе колонны приостановились. На броне танка сидел танковый десант и меня оттуда окликнули. Спрыгнул и подбежал Яша Симин, вскочил на борт моей машины. Шинель у него была обрезана выше колен: легче бегать и не биться на танке. Он с некоторой мальчишеской завистью: «Так ты в артиллерии?» Но тут же справился с собой: «А я- в танковом десанте». И закончил с гордостью: «Где танки, там и победа!». Спрыгнул с моей машины и легко взбежал на танк, танк фыркнул и помчался по целине. Это было утром. Через несколько часов эти танкисты наткнулись на немецкую оборону. Танки, разворачиваясь в боевой порядок, выскочили на взлобок и попали прямо под обстрел. Оранжевые струи крупнокалиберных пулеметов скрестились на башнях и вмиг смели весь десант. Погиб и наш запевала Яша Симин.
По пути на фронт мы научились бегать по крышам вагонов, вылезая через окно. Вид сверху был необыкновенный. На Украине ночью было видно, как красиво обстреливали самолет. Мы даже устраивали соревнования с бегом из конца в конец по крышам. В этот раз поезд шёл быстрее. В дороге я сблизился с более старшими товарищами. Среди нас было несколько переростков - Виктор Андреевич Батынский - главный бухгалтер орехового лесхоза в Киргизии, бывший следователь Швец и спортсмен - гимнаст Загоскин. Им было лет по 30-35, а нам по 18.
В Жмеринке, освобожденной две недели назад, эшелон остановился, и мы побежали на богатейший по тем временам базар с самой разной украинской жратвой. Деньги здесь ничего не стоили и мы меняли нашу военную одежду на еду. Проходивший мужик предложил мне поменять мою красивую офицерскую шинель на его большую солдатскую. Получив впридачу какие-то «хожалые» здесь деньги, мы с В.А. Батынским купили на них у тёток головки мака, хлеба и кислого молока. В вагоне семена мака отделили от коробочек. С паровоза нацедили кипятку и заварили в нем маковые коробочки.
Наелись хлеба со сладким маковым чаем, уснули и проспали под нарами до самой разгрузки – около станции Подволочиск. А после мака так есть хочется! Там стоял 30 -й ОПРОС (Отдельный полк резерва офицерского состава) 1-го Украинского фронта. В нём ждали своего часа «старики» - офицеры из госпиталей после ранения, и мы-юнцы. С этим резервным полком тут же переехали в бывший немецкий военный городок, около Дэмбицы,- в этом городке (точнее – лагере) формировалась в 1941 г. 6-я армия Паулюса, дошедшая затем до Волги и разгромленная под Сталинградом. Здесь были сборные щитовые дома-бараки по одному на роту солдат с двухэтажными нарами, заваленные кучами соломы, вытряхнутой из матрацев (сами матрасы немецкие солдаты взяли с собой), аккуратными уборными на два «очка», «Nur fur Offz.» (только для офицеров) и солдатскими сортирами-носилками,- совсем как они описаны у Э.-М.Ремарка. Ряд объектов в этом лагере охранялся, в том числе «домик Паулюса»,- и я успел побывать здесь в наряде - начальником караула - с совершенно незнакомыми мне пехотными солдатами. Через пару дней за нами приехали с фронта «покупатели»,- нас, фрунзенцев- человек 20, - повезли на «Студебеккере» в 25 –й танковый корпус прорыва. Таких танковых корпусов к 1944 году в Красной Армии было 31, причем с 1 по 12 –гвардейские. В каждом корпусе около 5 тыс. человек и большое количество техники.
Было лето, среди великолепной прикарпатской природы, на опушке леса, в котором там и сям скрывались танки и автомашины, из штабной палатки вышел майор, вынес и поставил на цветущей и благоухающей поляне небольшой столик, и мы автоматически построились в две шеренги, а он быстренько распределил нас: большинство миномётчиков пошло в 20-ю мотострелковую бригаду командирами взводов 82-мм миномётов. Майор тут же обратился ко всем: нужны три командира взвоза в полк 120 - мм миномётов. Кто пойдёт? Все замялись: мы изучали только 82-х мм батальонный миномёт - пехотный, а 120 мм- это уже артиллерия. Только я,- поскольку единственный в училище 120 мм миномёт был (в наказание) закреплён для чистки и ухода за мной,- немного изучил его матчасть, но как его разбирают-собирают и тем более перевозят и даже стреляют,- понятия не имел. Всё же я набрался смелости и сделал два шага вперед, а затем стал агитировать других ребят - идти в артиллеристы. Вызвались Гриша Игнатенко и Федя Богданов (оба из третьего взвода нашей миномётной роты) - оба парня из бывших казачьих станиц около Фрунзе. Так мы - трое выпускников Фрунзенского пехотного училища – стали в одночасье артиллеристами.
Дали провожатого, и мы пошли в свой полк в сторону видневшихся невдалеке невысоких (по сравнению с нашими Тянь-Шанскими) Карпатских гор. А вокруг всё благоухало и буйно цвело, сплошь и рядом журчали ручьи и речушки, пели птицы, солнце сияло, и никакой войны,- благодать да и только!
Я попал в 6-ю батарею 459 миномётного Новоград-Волынского ордена Красной Звезды полка. В полку 6 батарей и взвод управления (взвод полка). В каждой батарее - взвод управления (отделение разведки, связи и радио) и два огневых взвода (сначала по три орудия, потом сократили до двух). Меня провели в блиндаж штаба 2-го дивизиона к заместителю командира дивизиона капитану Челебаеву. Мне был устроен приличный экзамен на знание артиллерийского дела. Естественно, что как на экзамене я то, что знал - точно отвечал, а уж чего не знал (чисто артиллерийское),- того не знал. За мною пришел с батареи солдатик маленького роста, шофёр Сарманов. Его звали все «Сарманчик», и он сразу спросил, глядя на меня снизу вверх, «а какого вы года?». И очень обрадовался: «О, теперь нас в батарее будет двое 25-го года». Мы пошли беглым шагом в сторону гор, все время лощинами, а поверху,- перебегая от кустов к кустам. Пришли на огневую: в широком овраге на расстоянии метров 30 друг от друга стояли 4 миномета. Сзади них были построенные на скорую руку «блиндажи» - широкие щели глубиной метра полтора, накрытые ветками и дерном. Ходили там все в полный рост, время от времени проносились поверх оврага снаряды и свистели пули.
Офицеров в нашей батарее в это время остался один комбат –лейтенант Георгий Иванович Родин. Три дня назад был убит «старший на батарее» командир огневого взвода лейтенант Брындин и ранен командир взвода управления лейтенант Федя Варламов. Теперь я стал вторым офицером на батарее. Под моим началом были Михаил Бардин- гвардии сержант помкомвзвода 1 и помкомвзвода 2 старшина Казмерчук. Все 4 тяжелых миномета стояли в боевом положении в окопах. Сзади в укрытии располагалось отделение тяги (шесть машин ГАЗ-АА). Весь народ старше меня, все воевали, многие после ранения.
На фронте первым делом послал матери денежный аттестат, по нему она стала получать мою зарплату и была прикреплена к столовой. Я стал получать и отправлять письма (п.п. 44207Б). Почта работала отменно, быстрее, чем сейчас, даже с Ленинградом была связь. Письмо приходило через две недели.

Карпаты
Когда я прибыл на огневую позицию, то несмотря на незнание матчасти
120 - мм полкового миномёта, довольно быстро освоился,- в значительной степени благодаря сержантам-командирам расчётов: все они, да и все солдаты-огневики были опытными и уже повоевавшими, а некоторые были в армии ещё до войны и хлебнули отступления и всего, что было в первый период. Все сержанты (командиры минометов) были хозяйственными мужиками, у каждого был не только боевой расчёт (5-6 солдат), но и шофер автомобиля (1,5 тонный «колхозный» ГАЗ-АА), своя кухня в виде двух вёдер и сундука для провианта; кто-нибудь из старших солдат был за повара и завхоза,- отвечал за провиант, который получал раз в 5-7 дней на расчет по количеству людей. Я, как едок, числился в первом расчёте и питался вместе со всеми,- в общем, еды хватало: фронтовая норма №1 была не в пример лучше тыловой армейской №3,-по настоящему голодной. Я с благодарностью вспоминаю тех сержантов; они, видя мою молодость, прямо сказать, по-отечески относились ко мне; и мне, например, пришлось их убеждать, чтобы я кормился вместе с расчетом, а не отдельно.
Командирами были (в порядке расположения на ОП-справа-налево: первого орудия –гвардии сержант Михаил Бардин,- мордвин из кадровых, довоенных красноармейцев-пехотинцев, отступавший в 1941 г. из-под Слуцка в Западной Белоруссии,- большой бабник, увлекательно рассказывавший свои «похождения», а выпивши, пел матерные частушки, так, что вся батарея хохотала. Он прибыл в миномётчики после ранения из гвардейской части, ему оставили гвардейское звание и двойной оклад (наша часть не была гвардейской). Утром 1 мая 1945 г. под Берлином я отправил его с развороченным животом вместе другими ранеными в тыл… А наводчиком у него был огромный и чёрный дагестанец- Рамазан Насиров («Станция Огни Закаспийской жел. дор.»- такой адрес надписывал я ему на его письма домой) с виду страшный, невероятно добродушный и хлебосольный кавказец: если он где-то что-то доставал съестное, - то всегда искал, с кем поделиться.
Командиром второго – был Андрей Бочарников,- очень способный и рассудительный человек, довольно молодой-лет 25. Сразу после войны демобилизовали «стариков», и он стал старшиной нашей батареи. Командиром третьего миномёта и помкомзвода 2 был старшина Казмерчук (он замещал меня на ОП,- если мне приходилось отлучаться)- высокий, крепкий и очень службистый, - как все украинцы. Говорил грамотно и хорошо по-русски, но когда хотел себя похвалить, то переходил на «украиньску мову»: «Я не хрен собачий, а настоящий хохол». Наводчиком у него был тоже из кадровых, довоенных красноармейцев-пехотинцев, отступавших в 1941 г. где-то из Западной Украины,- мл. сержант Павел Сидоренко- наш батарейный запевала. Он погиб ранним утром 1 мая 1945 г. под Берлином, мы похоронили его в Луккенвальде. Вторым номером (заряжающим) у него был его большой друг- рядовой Михайлов. В ходе войны они где-то оба раздобыли самые новые тогда автоматы Симонова (ППС) и очень этим гордились… Четвёртым расчётом командовал старший сержант Вяткин,- по нашим тогдашним понятиям старик-стариком. После войны он остался на сверхсрочной и стал заведовать солдатской столовой. Наводчиком у него был Филиппов- ему 27 апреля под Лёптеном, к юго-востоку от Берлина, немецкой болванкой оторвало руку выше локтя.
В батарее было 6 автомобилей: 4 как тягачи для миномётов (ГАЗ-АА или «Газики» их все называли «ГАЗ - два раз»), один для взвода управления (трофейный грузовик «Опель-блиц»), и один для подвоза боеприпасов (трофейный грузовик «Форд»), таким образом в отделении тяги было 6 шоферов во главе с командиром отделения по фамилии Мелько,- это был весьма квалифицированный механик (до войны работал механиком в МТС), благодаря ему все ремонтные работы выполнялись на месте своими силами, мы никогда не отдавали машины в ремонтную мастерскую (была такая в тылах полка). Я не знаю, какое звание имел Мелько, видел его всегда в комбинезоне, однако он был у нас в батарее парторгом, имел ещё довоенный партстаж. Командиром дивизиона (4, 5 и 6-я батарии, т.е. 12 стволов) был капитан Иммер, до войны - ученый - агроном, потомок немецких колонистов на Украине.
В первый же день на огневую позицию ко мне пришёл замполит дивизиона капитан Самков (бывший учитель истории) знакомиться со мною и учить меня окопной жизни: «С солдатом разговаривать уважительно. Не ругаться матом (Боже упаси!). По стойке «Смирно» не ставить!». К вечеру командир четвёртого миномета Вяткин показал мне мою щель, перекрытую ветками, застеленную лапником и плащ-палаткой. Принесли котелок с картошкой, американской тушёнкой и хлеб. Второй котелок - с чаем. Мне очень понравились такие «бытовые условия», подумалось: «Так воевать можно».
Запевала Павел Сидоренко очень любил запевать (гордился этим), искал новые песни, записывал текст и запоминал мотив. Из одной пехотной части, оказавшейся по соседству во втором эшелоне, сформированной в 1941 г. из московского ополчения и ставшей гвардейской, он принёс их песню:

Далеки от нас огни кремлевские, А впереди бескрайние смоленские леса -В бой идут полки могучие, гвардейские Идут под Красным знаменем громить врага



Припев:

С нашим знаменем, с нашим Сталиным До конца мы врага разобьем За родимые края, края советские Мы в поход, друзья –товарищи, идем.

Пишут мне: Родные ждем с победою, А девицы- красавицы зовут в родимый дом. Только жаль, что нету времени беседовать, Когда добьем захватчиков, тогда зайдем.
…

Когда мы выходили на отдых-во второй эшелон, то пели эту песню в строю как свою.
К тому времени в стране было налажено производство вооружения, в том числе и танков, и в Красной Армии были не танковые дивизии, а корпуса, - по организации сильно похожие на немецкие: три танковых бригады, четыре артполка (в том числе и наш – миномётный), мотострелковая бригада (до трёх тысяч человек с легким вооружением: минометы 82-х мм, пулеметы и т.д.), разведбат (мотоциклетный), саперный батальон, медсанбат. Наши танковые бригады имели номера 111-я, 162-я, и 175-я, из них две были бригады - средних танков -34-ки, и одна – тяжелая танково – самоходная бригада, она была вооружена танками ИС и 152-мм самоходками (САУ). Мощное соединение! Артполки были: ЗАП (зенитный артполк), ГАП (гаубичный артполк), ИПТАП (истребительный противотанковый полк), МП (минометный полк) (наш) и дивизион РС («катюш»). Каждый корпус имел (по штату) около 180 танков и около 100 орудий в артполках. Кроме корпусов, в армии в 1944 г. было 5 танковых армий примерно по 500 танков в каждой. Это я к тому, что к 1944 году у нас было громадное преимущество над немцами в технике (да и в людях тоже), да и воевать к тому времени уже научились (на весьма горьком опыте), так что мое участие в войне было не таким уж героическим, и все-таки это было трудно, иногда страшно и даже вовсе невыносимо. Кроме того, нас в пехотном училище хорошо учили «тому, что необходимо на войне» и, например, ползать на пузе (пехоту не зря называли пузолазами), укрываться, маскироваться и пр.,т.е. то, что относится к самоспасению, мы умели делать хорошо. Я прибыл на батарею где-то в конце июня – начале июля, шло наступление, мы обходили с юга Львов и двигались на юго-запад в направлении Перемышля и дальше к Карпатам. Под угрозой окружения немцы бросили Львов, много их выходило из лесов и буквально искали, кому сдаваться: выходят на дорогу с белым флагом, руки вверх и «Гитлер капут». Однажды они вышли толпой на дорогу, а мы были на марше взводом (отстали от колонны). Я скомандовал «В ружьё», нас же голыми руками подушат! Подходит с белой тряпкой на палке солдат: «Гитлер капут», спрашивает жестами, куда идти в плен, просит «Папир». Я на бланке из полевой книжки написал: «Пленные фрицы- 70 штук взяты хозяйством Журавлева» и подписал, с датой. Тут же появился офицер, солдаты построились и пошагали в плен весело, только что песни не пели, - в направлении, куда я махнул рукой. Впереди шагал офицер с моей бумагой и солдат с белым флагом.
Однако отступающие сильно сопротивлялись, отходя от рубежа к рубежу, используя очень богатую для обороны местность: реки и речушки, овраги, сильно всхолмленную местность и чудесную растительность.
Так что наше наступление постепенно замедлялось, тылы и снабжение отставали, были потери и в людях и в технике.
Огневики – солдаты и особенно сержанты - были умелые и опытные артиллеристы, многие после ранения попали в минометчики, так что я, имевший о 120-мм минометах самое поверхностное представление, на ходу учился у них. Главное, что так называемую «огневую службу» (придание основного направления по буссоли, построение параллельного веера, подготовка боеприпасов, собственно ведение огня батареей) я знал хорошо, и на огневой позиции командовал во время ведения огня уверенно. По команде «К бою» мы мгновенно занимали огневую позицию (ОП) и через 2-3 минуты расчеты были готовы к ведению огня, затем очень быстро и умело окапывались и маскировались, причем никого не надо было подгонять, - приступали к еде лишь после того, как окопались и замаскировали огневую, выставили охрану с ручными пулеметами и противотанковыми ружьями (ПТР), и каждый командир расчета доложил мне о готовности. Т.е. я прибыл в хорошо обученное и отлаженное боевое подразделение. Спасибо моему предшественнику - лейтенанту Брындину, - вечная ему слава и память.
Мы, миномётчики поддерживали танковые бригады, которые, едва сшибив немцев с одного рубежа обороны, сворачивались в колонны и двигались вперед, как снова разворачивались перед новым рубежом обороны и мы становились «К бою», стреляли и снова сворачивались и догоняли танки – и никаких остановок, любая задержка – это возможность для противника закрепиться. Все выбивались из сил, но настроение было хорошее: наступаем! Особенно было трудно с подвозом боеприпасов и горючего (с питанием как то терпели) и все это на фоне роскошной природы и яркого украинского лета. Все цветет и благоухает – какая тут к черту война! Прошли польскую границу, города Жешув, Соколув, Дембица, Ярослав, свернули строго на юг к Кросно, к Карпатам.
В конце июля меня направили из Карпат на машине с водителем в командировку в только что освобожденный Львов, для сопровождения машины. Без офицера машина конфисковывалась дорожно-комендантской службой. Груз вез старшина, лет 40, деловой, неразговорчивый и хозяйственный. Возможно, груз был для большого начальства, какое – то трофейное барахло, топливо-уголь и пр. Для выезда из фронтовой полосы дали пропуск и командировочные. Во Львове провели ночь, отметился у коменданта, Львов был почти целый, с оставшимися от Австро-Венгрии прекрасным оперным театром, помпезным вокзалом, несколькими кафедральными соборами, везде - буйная растительность. На верху горы «Высокий Замок» стоял одноименный ресторан, существовавший до немцев, при них, а теперь - для советских офицеров. Ресторан был в здании, но места были и на воздухе. Обслуживали официанты-поляки. Главным официантом был бывший хозяин ресторана. Рядом на смотровой площадке в телескоп можно было обозревать окрестности города. (В 80-х годах я вновь посетил эти места, гора была, а от ресторана остались одни развалины). Я предъявил продовольственный аттестат, списали суточный паек, это давало право на обед, я уселся за столиком под открытым небом. Подали великолепный борщ с салом, второе, компот. Поражало вежливо-подобстрастное обхождение, вроде: «Проше ласкового пана-официра». Выпил водки. Как будто никакой войны. Почувствовал себя барином-господином. Вдруг завыли сирены, воздушная тревога, налет. Подбегает сержант: «Прошу в убежище». Я его послал подальше: « Город большой, на все здания бомб не хватит». Я продолжаю обед, налет меня не волнует. После водки и вкусной еды я полностью распатронился; «Я окопный офицер!» Зенитки стреляют. Осколки от их снарядов свистят по деревьям. Сперва налетели немцы, потом наши. Впервые увидел многоэтажный воздушный бой. Бежит, пригибаясь, капитан, требует пройти в убежище. Отвечаю, что я окопный лейтенант, а вы такие-сякие, тыловики, отмахиваюсь: «Вот доем, тогда спущусь». Так и не ушел. Самолеты улетели. Капитан прочел мои документы. «Завтра вам на фронт, а то бы я вас посадил». На обороте написал с печатью «Трое суток ареста». Капитан ушел. Я продолжаю сидеть и разговорился с поляком-хозяином, : «Самая серьезная власть-немецкая - сказал поляк, - он был здесь при австрийцах, русских, немцах, и снова при русских. Немецкие офицеры (серьезные люди!) после обеда в его ресторане отправлялись в бордель, укомплектованный украинскими девчонками. Их,- самых красивых,- сгоняли из соседних деревень и время от времени меняли, причем прежних уничтожали», - такая у них была ротация.
Обратно мы ехали с пустой машиной. По прибытию в полк о моем поведении было уже известно начальству и я был вынужден объясняться, особо не боясь: «Дальше фронта не загонят, меньше взвода не дадут».
Наш корпус ввели в состав 38-й армии генерала К.С. Москаленко, которая получила особую задачу: в Чехословакии словацкое восстание, надо помогать братьям-славянам, мы должны провести через Карпаты Чехословацкий корпус (им еще командовал не Людвиг Свобода, а генерал-лейтенант Я.Кратохвил, оставшийся от буржуазной Чехословакии). Этот корпус был все время где-то возле нас. Когда меня по прибытии на фронт вел на батарею рядовой Сарманов, мы наткнулись на трех убитых, одетых в великолепную форму защитного цвета, в желтых ремнях и ботинках с высокой шнуровкой. «Чехи» - сказал Сарманов, и мы оба с сожалением оглянулись на них: такие шмотки пропадают! Убитые лежали на возвышенности и далеко в стороне от нас. У нас не было времени подойти к ним, да и безопасность не позволяла. А так приличная одежда с убитых снималась: любая тряпка на вес золота, - и это вовсе не считалось мародерством, немецкие шинели шли на портянки, а их сапоги - на пропой полякам.
После успешного взятия Львова и Перемышля у нашего начальства появилось, видимо, «головокружение от успехов», да и сверху подгоняли, и мы без особенной подготовки вслед за танками влетели по хорошей дороге в Карпаты. Начальство планировало пройти горы за 5-7 дней, но мы застряли в них на три месяца. Дорога шла вдоль речки сперва по широкой долине, затем она сузилась до ущелья, горы сдвинулись и стали выше и круче, а когда осталась узкая дорога вдоль речушки, по нашей колонне с разных сторон ударили пушки. Впереди нас шли танки с пехотой на броне, а вплотную за ними, чтобы не отстать (боже, упаси!) – мы, в готовности развернуться к бою, а куда разворачиваться? - и цели не видны и развернуться негде- ущелье. С обеих сторон горы, покрытые невысокими сосенками (местные называют их «смеречками»). Немецкие пушки безнаказанно расстреляли с гор сначала задние танки, потом передние, а у танковых пушек не хватало угла возвышения для ответа. Загорелись передние и задние танки, остальные, разворачиваясь, полезли друг на друга. Пехота спешилась и хватанула мимо нас назад, подгоняемая пулеметами сверху. Мы отцепили минометы, кое-как на руках развернулись назад и двинули по принципу «спасайся, как можешь», наткнулись на следующую колонну танков, которая шла за нами и должна была «развивать успех», те тоже стали разворачиваться и полезли друг на друга. Я где-то потерял комбата: то ли он проскочил по обочине, то ли остался сзади. Мы увидели в стороне расщелину и на ней тропу: можно проехать нашим «Газикам». Я свернул туда, за мной вся батарея. Проехали с полкилометра, дальше тупик и назад уже не развернуться, да и куда? Там уже и другие танки горят! Я скомандовал: «Давайте замаскируем». Сержанты были не против, быстро нарубили сосенок, укрыли машины и минометы, не расцепляя их. И саму тропу завалили сосенками, похватали личное оружие, и кто что мог (наводчики – прицелы), рванули обратно на шоссе. А там уже немцы объезжают горящие наши танки и едут во встречном направлении на танках и колесно-гусеничных вездеходах. Мы побежали вдоль шоссе по склону гор, прячась в соснячке, продираясь через лес, благо он был редкий. Оказалось - довольно далеко. Тащились изо всех сил несколько часов. Временами спускались к дороге - как там? Увидев, что шоссе пустое, хотели сойти на него, а тут снова немецкие желтые танки – они прибыли из Африки от «лиса пустыни» Роммеля. Мы поднялись обратно, и тут к нам пристроились чужие пехотинцы. Меж собой говорят по –украински и предлагают нам сдаться. Я говорю: «Надо пристрелить их»,- а сержанты: «Грех». Эти пехотинцы - человек 5-6 – сошли на дорогу, бросили оружие и подняли руки. Передний танк притормозил, немец высунулся из люка, срезал их из автомата и проехал по ним дальше, а мы с новой силой задали драпака. Потом горы кончились, мы вышли на равнину, немцев не видно, у них, видимо, сил для наступления не было, они остались в горах. Мы двинули теперь по дороге в сторону реки Сан (или её притока Санок?). Дорогой шли ещё группы «драпаков», потом мы встретили нашего комбата со взводом управления. Пошли общей колонной. Впереди у моста через Сан скапливались «драпаки». Комбат и сержанты- опытный народ- договорились: скажем, что нашу технику мы ещё раньше отправили назад, а сами отходили, прикрывая её отход. При этом комбат проверил, чтобы у всех было личное оружие (известно, что безоружных драпаков расстреливают). Здесь, у моста я впервые увидел заградотряд: подразделение войск НКВД- их отличало более приличное обмундирование; офицеры –в фуражках с синим околышем (сам я заимел фуражку только после войны, -был в пилотке). Заградотряды находились вовсе не за спиной у нас в тылу, а на выходе из прифронтовой полосы километрах в 10-20 от передовой (если фронт не двигался), на перекрестках дорог, переправах через реки и т.п. Комбат подошёл к офицеру, доложил, тот махнул в сторону вдоль речки, мол, располагайтесь.
Мы напились, закурили, а еды никакой. Постепенно вдоль реки скопилось довольно большое войско: были и танкисты в шлемах, даже небольшая команда чехов. Приехал на «Виллисе» командующий 38-й армией, в которую входил наш корпус - генерал-полковник Москаленко. Небольшой, чернявый, не очень видный, он вызвал к себе старших «этого сброда драпаков» и ругался и орал (правда, без матюков)-так, как я ещё не слышал. Я думал, что его от психа удар хватит. С ним был броневик с автоматчиками; офицеры стояли перед ним в две шеренги. Слушали, как он орал: «Трусы, предатели» и т.п. Никто рта не раскрывал и голову не поднимал. Знали: под горячую руку не то, что за слово, за взгляд могут шлёпнуть. Он немного приостыл и сказал очень напористо вдохновляющие слова с приказом: «Завтра к обеду восстановить положение». Его офицеры стали уточнять наличие наших сил, разбивать на команды, ставить задачи, как и где завтра наступать.
Под вечер подъехали какие-то тылы, остановились за речкой, мы притащили оттуда мешками сухари и боеприпасы: патроны и гранаты -как для пехоты. Всем досталось по 3-4 громадных, величиной с лапоть- ржаных сухаря, размоченные в речке, они были вкусные до невозможности. Никакие немцы за нами не гнались, авиация их не летала, погода была жаркая- мы отошли подальше от моста с энкаведешниками и искупались, причем предупредили друг друга: купаться около берега, на тот берег не переплывать- они могут подумать, что драпаем и будут стрелять. Переночевали на берегу, утром пришли какие-то танки, батарея или две противотанковых пушчонок; нам дали ещё по паре сухарей, и мы пошли в пехотном строю «восстанавливать положение». Из нас сделали штурмовые группы. Пошли теперь по верху, по горам с обеих сторон дороги с речушкой и ущелья, по которому она идёт, довольно легко сбили немецких пушкарей, подобравшись к ним по сосняку и забросав их гранатами, а наши танки двигались по дороге по мере нашего продвижения поверху; они растащили сгоревшие танки, прошли ещё вперед и мы все уперлись в приготовленную за это время немецкую оборону вдоль большой гряды высот, которая шла поперек дороги. Эта гряда или хребет шла с запада на восток, а нам надо было пробиваться с севера на юг, в Чехословакию. Это я потом определился по карте, а теперь с нами произошло чудо чудесное, когда мы вышли на ту расщелину, где я оставил батарею в полном составе: пять «Газиков» и четыре миномёта,- оказалось, что всё на месте, вся наша маскировка и завал тропы сработали, а вернее, - немцы прошли дорогой, не отклоняясь в стороны, видимо, у них и сил - то не было для этого: отбили нас, выиграли время, чтобы подтянуть силы и откопать оборону.
Мы воспрянули духом и телом, быстро добрались до запасов еды. Хорошенько поели всухомятку, потом задом-задом, где на руках, где своим ходом выбрались из расщелины на дорогу и снова из пехотинцев стали миномётчиками. Так захлебнулся наш прорыв через Карпаты в Чехословакию. Начались затяжные бои, которые тянулись всю осень до середины ноября, полегло много народу, а чешский корпус если и прошёл в Чехословакию, то к тому времени словацкое восстание немцы подавили, и весь смысл нашего прорыва пропал.
Это дело имело, видимо, большое значение, ибо было произведено расследование и выяснилось, что командир нашего корпуса генерал Аникушкин был во время ввода корпуса в Карпаты где-то сильно сзади и практически ничем не руководил; шедший за нами чешский корпус,- хоть и не должен был пока участвовать в прорыве (он должен был целёхоньким и без потерь прийти на помощь восставшим словакам),- был тоже практически без руководства, ибо его командир (генерал ещё довоенной буржуазной чехословацкой армии) где-то далеко в тылу принимал иностранных представителей (англичан или ещё кого-то). Сталин мгновенно воспользовался этим, сменив этого генерала на «своего человека»- полковника Людвига Свободу, которого тут же сделали генералом (а потом он стал президентом Чехословакии). Командиром нашего 25 танкового корпуса вместо снятого Аникушкина (он был в 50 км сзади) стал генерал-майор Фоминых; командира нашего 459 минометного полка Бекетова, который тоже где-то «организовывал» свой КП в глубоком тылу в 12 км сзади, заменили на майора Журавлёва, которого перевели из истребительного противотанкового артполка (ИПТАП). Смена командиров была произведена сразу же после этого драпа, числа 10-11 сентября 1944 г. Куда девали этих снятых командиров,- мы не знаем; обо всём был разгромный приказ, с которым нас, младших офицеров, ознакомили только «в части, их касающейся» (все приказы были, конечно, секретные). Командира ИПТАП (бросил часть орудий и драпанул) отправили в штрафники. Был уже 1944 год, к этому времени тов. Сталин сильно «подобрел»: за такой провал в 1941 г. и даже в 1942 г. все эти командиры были бы расстреляны. Всю операцию проводила 38 армия под командованием Москаленко и, по-хорошему, - с него надо было бы спросить. Но тут он сам давал всем разгон, все были виноваты, кроме него. Теперь, много лет спустя, на этом примере из 1944 г. я начинаю понимать, что же было в 1941 г., когда немцы, имея хороший боевой опыт и будучи в 10 раз сильнее, чем в 1944 г. громили наших, как хотели, а наши руководители- командиры и начальники только рты разевали: «А как это?», «А что это?», «Да неужели?»- и была невероятная и всеобщая паника… А надо было просто четко и во-время выполнять свои обязанности, следовать требованиям и указаниям боевых уставов, где всё расписано и предусмотрено для боя и жизни. Эта эпопея описана у маршала И.С. Конева в его воспоминаниях в главе «Карпатско-Дуклинская операция». Он не обошёлся без некоторого приукрашивания: мы не отступили, а неожиданно встретили слишком большие силы немцев в Карпатах, а снятого за наш драп командира корпуса Аникушкина, который в этой операции вовсе не участвовал, а был снят вместе с другими командирами, маршал Конев перечисляет среди других командиров, отличившихся в Карпатской операции. Он не говорит, что боевая операция с целью помощи словацкому восстанию была практически провалена; и вместо 5-7 дней (согласно его же приказу) мы проходили Карпаты более трех месяцев. (И.С. Конев «Записки командующего фронтом», М., «Военное издательство», 1991 г., стр. 308.) Угробили много людей и техники, хотя и немцев побили тоже прилично. В истории Великой Отечественной войны это потом было названо « 6 –ым Сталинским ударом» (глава «10 сталинских ударов 1944г.) Там конечно, о драпе и провале помощи словацкому восстанию ничего не сказано.
После такого неудачного ввода нашего корпуса в Карпаты начальство, видимо, одумалось и стало на ходу перестраиваться для ведения боев в горах: для борьбы с опорными пунтами, в которые немцы превратили большинство высот, создали штурмовые группы: один или два танка, легкая пушка (обычно - сорокопятка) и один -два взвода стрелков. Эти «штурмовики» быстренько освободили все высотки, и фронт стал иметь какое-то более или менее линейное очертание. Перед нами теперь был уже какой-то определенный передний край (вначале по нам стреляли со всех сторон), и мы где-то километрах в 20 в глубине Карпат остановились, заняв широкий фронт на линии польских деревень Поляны, Гута Полянска, Цеханя: против нас была теперь уже хорошо подготовленная оборона немцев. О применении танков в развернутом строю,- как на равнине,- не могло быть и речи: нет для них места для маневра. Артиллерия тоже оказалась сильно ограниченной в действиях: она в большинстве случаев работала только на прямой наводке. Основной огневой силой стали в горах наши минометы: сами располагаясь в лощинах или за горой, неуязвимо для противника, мы стреляли через горы, доставая немцев и за горкой, и в лощинах и в оврагах. Сразу же после стабилизации фронта мы стали помогать своей пехоте, все время перемещаясь вдоль фронта то влево, то вправо. Первую огневую в Карпатах я занял прямо из колонны: комбат вел батарею, и на ходу получил по рации приказ на развертывание. Мы сделали поворот направо «все вдруг», съехали с дороги прямо под гору, комбат со взводом управления соскочили на ходу и двинули прямо на гору перед нами, мне комбат махнул «становись здесь». Здесь перед горой оказалась прекрасная узкая полянка, с двумя роскошными огромными дикими грушами, золотистыми от покрывавших их плодов. Между этими грушами я и разбил фронт батареи, скомандовал «к бою», расчеты мгновенно расцепили минометы, машины ушли куда-то назад искать укрытие, а мы, едва успев выложить боеприпасы, уже получали по телефону команду от комбата на огонь: направление, заряд, прицел: немец, оказывается, пошел в контратаку, с его стороны за нашей горой была широкая долина, и он ввел танки.
Мы очень во время дали залп и затем «четыре беглый». Наш комбат был хорошим артиллеристом: быстро сориентировался по карте, подготовил данные и открыл весьма эффективный огонь, причем мы еще даже никак не закрепились: никаких окопов ни на огневой, ни на НП еще не отрывали. Пехота отбилась, а противотанкисты на прямой наводке отбили танки. Мы откопали окопы впереди уже стоявших в боевом положении минометов, передвинувшись вперед, под самую гору, вплотную к ней, так что наши мины на малых углах возвышения едва не касались поверхности горы, зато укрыта огневая была отменно: к нам не попадал ни один снаряд, все перелетали и рвались где-то сзади, за дорогой и речушкой вдоль нее. Пока расчеты окапывались, я определился по карте, - стотысячная карта, - на ней даже обе эти груши были обозначены как отдельно стоящие деревья,- кстати, они после первого нашего залпа из золотистых стали почти черными: все плоды облетели, и мы все время, пока стояли здесь, ели эти мелкие, сладкие груши, ведрами варили компот из них, без сахара, но довольно сладкий. На другой день к утру у нас были уже хорошо откопанные и замаскированные окопы полного профиля, а стрелять пришлось не так уж много,- после неудавшейся контратаки немцы приутихли. Расчеты были хорошо обучены, да и опыт сказывался: мне совсем не требовалось подгонять или заставлять копать окопы и укрытия, все делалось как бы само собой, под командой сержантов. Я давал только общие указания – где что располагать. Ночью, конечно, никто не спал. Среди дня я слегка прикорнул в своей щели (хорошо выстланной лапником, покрытым плащпалаткой), как часовой правого фланга вдруг вызвал меня громким возгласом «старший на батарее, на выход!» (как будто мы были в казарме), кто-то из сержантов мне подсказал: «генерал Ментюков». Я, одернув гимнастерку, подошел строевым, - не хуже, чем в училище, - и доложил: «товарищ генерал, огневая позиция Энской батареи». Он: «да знаю я вас» и сразу спросил: «а как ты определил наименьший прицел?, огневая у тебя уж очень близко к горе». Я стоя смирно, стал объяснять, что нужно 45 градусов, а для этого удаление огневой от горы должно быть равно высоте горы и т.д., генерал: «Эх, молодо-зелено, смотри». Снял фуражку, встал спиной в направлении противника, расставил ноги пошире, сильно нагнулся вперед, так что голова была на уровне колен и мне: « Вот теперь смотри: Если видишь в таком положении гору, то надо отступить от нее дальше, чтобы было видно над ней небо, это и есть нужное удаление от горы». Я повторил всю его манипуляцию, и генерал уехал. Сержанты мне объяснили, что это был командующий артиллерии армии, а мне пришлось им объяснить, что это мы с ним тут изображали, и через десять минут все расчеты уже стояли «раком», определяя допустимое расстояние до горы (от своих орудий, однако, не отходили).
Через несколько дней нам дали еще одного офицера-огневика: после ранения пришел лейтенант Андрей Захарович Корепанов – удмурт, по тем меркам – весьма пожилой,- ему было тридцать лет,- а меня комбат взял к себе на НП: «будешь командиром взвода управления: разведка и связь». Я возразил, что в артразведке ничего не понимаю, на что был резонный ответ: «а там нечего понимать: карту знаешь, смотри в бинокль, а ноги у тебя длинные!» Я теперь на НП подумал, - вот теперь сам увижу немца, а то стреляю неизвестно куда. Не тут - то было: никого и ничего не видно ни у немца, ни у нас, все сидит в замаскированных окопах, и мне понадобилось довольно много смотреть в бинокль и в стереотрубу, пока я мало-мальски научился различать свои и немецкие окопы и отыскивать цели.
Во второй половине сентября,- еще не начались нудные карпатские дожди,-мы встали прямо над дрянной деревушкой Цеханя; с нашей стороны была высота 713, а напротив - с немецкой – высота 723, между ними – широкая долина, по ней течет речушка прямо через Цеханю, солдаты назвали это «Долиной смерти»: немцы наступают, доходят до речки, начинают подниматься на нашу высоту, - их сверху вниз встречают наши пулеметы и минометы, а когда они начинают отход, то натыкаются на наш минометный отсечный огонь. То же происходило и при нашем наступлении. Вдоль этой речки слоями лежали трупы тех и других. Даже маршал И.С.Конев в своих мемуарах поминает эту Цехань, хотя это никакой не город, а маленькая деревушка.
Мы с комбатом выбрали хороший НП, чуть ниже гребня на склоне, обращенном к противнику, на краю небольшого леса, но не совсем на опушке, а несколько в глубине, так что у нас был отличный обзор: мы видели всю немецкую сторону от самой Цехани внизу до самой вершины высоты 723, сами оставаясь укрытыми лесом. Впереди, не очень далеко от нас, окопалась наша пехота. Днем мы почти ничего не наблюдали, а ночью смотрели во все глаза: в бинокли и в стереотрубу, и не только мы с комбатом, но и все разведчики. Увидев мало-мальскую вспышку, засекали ее, выставляя маленькие вешки в створе с ней, чтобы днем внимательно выследить, что там такое. Откуда-то от немцев вели огонь несколько тяжелых пушек, наверное – 105 - или 155 - миллиметровые. Их снаряды перелетали через нас и рвались где-то внизу сзади на дорогах, сильно беспокоя наши тылы и штабы, а мы никак не могли их найти, и когда мимо нас пошла из прибывшего резерва наша пехота, эти пушки здорово потрепали ее. А мы все-таки не обнаружили их. Стало ясно, что немцы стреляют с закрытой позиции, а наблюдатели их где-то прямо напротив нас, все видят, и бьют очень точно. Мы огнем своей батареи разбили несколько обнаруженных нами окопов на противоположном склоне, но из-за небольшой дальности стрельбы наших минометов (5700м) не могли стрелять глубже в тыл к немцам. Ночью к нам сюда на высоту притащили пушку на прямую наводку. Мы сильно забеспокоились: она своим огнем демаскирует нас, немцы станут стрелять по ней и нас прихватят. Попросили пушкарей отодвинуться подальше. За ночь эти пушкари под командой лейтенанта даже не успели окопаться и, едва разошелся туман, стали стрелять. У немцев все было пристреляно, вторым или третьим выстрелом они попали тяжелым прямо под основание пушки, почти весь расчет вместе с лейтенантом был побит, примчались санитары, по ним немцы тоже стрельнули, они кинулись в наш хорошо откопанный НП, комбат погнал их пистолетом: «идите оказывать помощь». Ночью остатки пушки уволокли, утром еще в тумане я сходил на это место, среди обломков и большой лужи крови нашел пилотку с хорошей большой эмалированной звездочкой – довоенной- нацепил ее на свою пилотку, вместо своей, вырезанной из жестянки. После комбат на примере этих пушкарей преподал мне урок: они должны были, прежде чем выезжать на открытую позицию, ночью откопать окоп для орудия и укрытие для людей, а они выехали дурью на ровную площадку, - и задачу не выполнили и людей погробили.
Мы передвинулись на другой участок,- чуть в стороне. И комбат выбросил меня на ПНП – передовой наблюдательный пункт, совсем близко к пехоте, так что можно было голосом держать связь с командиром роты, со мной - один разведчик Воробьев, он же и за телефониста. Здесь на склоне чуть выше пехоты стоял, накренившись, наш подбитый тяжелый танк ИС, мы откопали под ним щель, наладили связь с комбатом, и я не утерпел – залез в танк, а оттуда уже вылезть не могу: немцы засекли и сразу шарахнули из крупнокалиберного пулемета,- сказалась близость: с полкилометра до их передка. Пехотинцы после, ночью,- я спустился к ним «пообщаться»,- рассказали, что этот танк подбили немецкие «фаустники», просочившиеся ночью и видимо сориентировавшиеся по звуку подходившего единственного здесь тяжелого танка; их, правда, тут же уничтожили, но и они сумели сделать свое дело. Из танка через смотровые щели с выгоревшими призмами был отличный обзор,- я сразу обнаружил несколько важных целей, передал комбату через Воробьева, получившего позывной «Воробей», целеуказание, спросил у него даже разрешения самому пострелять, т.е. управлять огнем хотя бы одного взвода, но комбат не дал, да и после не давал мне самому стрелять,- не доверял мне, пехотному минометчику. По моему целеуказанию наша батарея хорошо подавила несколько пулеметов и скрытых пушек прямой наводки, и немцы, видимо, поняли, откуда идет наблюдение. Стали время от времени густо обстреливать мой НП в танке, стрельнули несколько раз из миномета. Ни меня, ни Воробьева им было не достать, но мелкие свинцовые брызги от пуль попадали сквозь открытую смотровую щель, у меня вся левая щека была в крови, немного попало в левую десну,- после, конечно, все быстро зажило, и я сначала забыл, но пару месяцев спустя.- уже зимой, - у меня стали жутко болеть зубы с левой стороны. В конце войны,- все уже праздновали победу,- у меня разнесло всю щеку, и в Гвождянах, где мы разоружали власовцев, мне чешский зубник выдернул сразу три коренных зуба …
Впереди нашей пехоты, на нейтралке, были большие огороды, брошенные хозяевами по случаю боев, я вместе с пехотинцами (комбату, конечно, не сказал), ночью слазал на эти огороды за картошкой и капустой. Была с обеих сторон полная тишина, с немецкой стороны время от времени взлетали осветительные ракеты, и пока такой «фонарь» горел, надо было полностью замереть. Один раз немцы всполошлись и подняли стрельбу, но не по нашей группе, а где-то рядом. Мы благополучно приволокли по целому мешку картошки, при приближении к своим на оклик «Стой, пропуск!» старший ответил: «Свои, картошка» - это был лучший и универсальный пропуск.
Через пару дней нас передвинули левее Цехани, подогнали из резерва свежую пехоту: снова «решительное наступление», т.е. небольшая артподготовка минут на 30 и штурм с целью перейти гряду высот и долину за ней (это километров 5-7) , после чего «развивать успех» - наступать вдоль дороги. Вообще-то дорога на юг здесь через Карпаты была одна, и весь фронт наступления был весьма неширок,- километров по 10 с обеих сторон дороги. На этот раз меня отправили в ПНП прямо в пехоту, непосредственно к командиру роты, ему придавалась наша батарея, и мы должны были обеспечивать огнем наступление роты; другие батареи нашего полка были также распределены по стрелковым ротам, там тоже были от этих рот ПНП-шники. В соседней стрелковой роте в таком же ПНП был мой коллега-лейтенант Ваганов. После короткого и сильного артналёта, поднимаясь по склону снизу вверх, мы атаковали немецкие позиции и захватили первую траншею. Немец сразу открыл сильный огонь из орудий, расположенных где-то выше нас, а потом пошёл в контратаку. Наша пехота требовала огня, но батарея, израсходовав боезапас на артналёт, отвечала в четверть силы. Стало ясно, что нам не удержаться, и было приказано отойти на исходные позиции на противоположном склоне, который теперь уже немцам придется атаковать снизу вверх. Последовал быстрый и короткий отход, по- солдатски «маленький драп», и все, довольные, что всё обошлось практически без потерь, стали закрепляться на старой, очень выгодной для обороны позиции, понимая, что вот поднакопим боеприпасов и при хорошей огневой поддержке возьмём –таки перевал. И тут по траншее пробрался ко мне пехотинец из соседней роты, сказал, что при драпе «побило артиллеристов»- сперва лейтенанта, а потом ранило и разведчика, который его тащил. Раненого вытащили, а лейтенант остался. Я успел расспросить раненого, пока его не отправили в тыл, - где он оставил лейтенанта. Был ясный день, до вечера ещё было далеко. Ночью разведчики- свои или чужие –обязательно распотрошат убитого, а на нём, кроме документов в карманах-награды, и среди них- орден Отечественной войны, который в таких случаях отсылали семье погибшего. Существовало неписаное правило: ближайший из друзей-однополчан обязан позаботиться о возвращении ордена, - это был долг живых перед погибшим. Надеяться на помощь пехотинцев, которых мы плохо поддержали своим «обедненным» огнём, не приходилось, а возвращаться из пехоты в свой полк, не найдя Ваганова, было нельзя. Со мной был мой разведчик - Гриша Громовой, но он был вдвое старше меня и хоть и умел отлично обнаруживать цели, но когда приходилось бегать и ползать, быстро уставал, у него появлялась «колючка в боку» и он ворчал, поминая мои длинные ноги и говоря, что немец никуда не денется, сам найдётся, надо только хорошо наблюдать. Выходило, что ползти на «ничейную» надо было мне. Договорившись с командиром стрелковой роты о прикрытии и получив от него инструкцию с уточнением переднего края противника, и как и куда надо «полозть», а главное обратно «приполозть», надев его каску и проверив автомат, я двинулся ползком по намеченному заранее - от укрытия к укрытию - пути. Каску пришлось бросить на первом же открытом участке: она не давала прижаться щекой к земле. Открытые места обходил, не теряя общего направления. Сделал пару передышек, скрываясь за телами убитых, вплотную прижимаясь к ним… Ваганова нашёл неожиданно быстро, он лежал в небольшой лощине у куста, куда его дотащил уже сам раненый разведчик, который здесь, видимо, сделал себе перевязку (валялась оболочка от индпакетов), и потерял силы. Лёжа я снял с Ваганова и надел на себя его полевую сумку, переложил в неё содержимое нагрудных карманов его гимнастёрки и отвинтил ордена. Своих наград у меня тогда не было, и лёжа рядом с убитым, где-то посередине между своими и чужими траншеями, и вообще чувствуя себя между небом и землёй, я с невольным благоговением взвесил в руке тяжёлую звезду с белыми лучами. Подтянув убитого ближе к кустику, в тень (не сегодня-завтра будем здесь, похороним, как положено!), я осторожно понаблюдал, отдыхая и выбирая обратный путь. Немного подождал, пока солнце не спустится совсем низко : когда от малейшей неровности по земле тянутся длинные тени, она становится вся полосатой и пятнистой и, - разведчики это хорошо знают,- на ней трудно обнаружить ползущего человека, сам же-всё видишь и не заблудишься, как это было бы в темноте. Всё время было тихо: обе стороны закрепились на своей позиции, и только совсем уже близко к своим я попал под сильный обстрел, хоть и стреляли совсем не в меня. Сразу припомнилось, что главное-«обратно приполозть», и ещё представилось, как командир полка «разносит» наших командиров батарей: «Убили одного, так и другой туда же полез, кончайте с этим детским садом!» Распластавшись в блин и укрыв голову за автоматом от близких минометных разрывов, долго лежал и стал мёрзнуть от ветра, который подул к вечеру с карпатских вершин, и уже совсем в сумерках добрался до своих. Гриша Громовой мигом передёрнул меня через бруствер в окоп и сунул флягу с несколькими глотками специально раздобытого за это время отвратительно пахнущего обжигающего пойла…
…Вместе с похоронкой замполит отправил матери Ваганова звезду с серебристыми лучами…
Вечером к нам на ПНП прибегает с кормёжкой несколько человек. –А почему не один, -спрашиваю.
– Пойдем на ничейную сторону вниз, наберем ботинок.

Прошел слух, что нас отводят на отдых, надо что-то иметь на пропой. Вечером договорились с пехотой и поползли на четвереньках вниз снимать с немецких трупов добротные ботинки для поляков.
Мы в первый раз вышли на отдых в Карпатах в наши полковые тылы в деревне Зрецин. Это была уже равнина, километров в 10 – 15 от Карпатских гор. Собственно отдых был вынужденным: у нас кончились боеприпасы, а подвоз где то опоздал, и до подвоза (по железной дороге) нас вывели на пару дней в тыл, чтобы потом сразу полностью загрузиться и выехать на передок с несколькими БК (боекомплект: норма боеприпасов на каждый ствол: для 120-мм минометов – 24 мины). В первый же день устроили нечто вроде строевого смотра: успели отвыкнуть от строя. Командир батареи лейтенант Родин поздоровался с батареей, ведь первый раз за несколько недель увидел всех: он постоянно сидит на НП и никого, кроме телефониста и разведчиков не видит. Повернули, шагом марш и песню на мотив «Эх, по дорожке, эх, по Казанке»:

Эх, по дорожке, эх, по дорожке По дорожке войско красное идет, Командир наш Родин в бой Нас поведет…

Тем временем начальство стало искать другое место для прорыва фронта, а у меня во взводе произошло ЧП, даже два за одни сутки. Вечером устроили дружеский ужин с поляком-хозяином хаты, в которой располагались мои два огневых взвода. Всем заправляли мои сержанты,- я на них полностью полагался: я воевал 2-3 месяца, мне едва было 19 лет. На привезенные нами немецкие сапоги и прочие «трофеи наших войск» добыли у поляков убийственной свекольной «вудки» и очень хорошего «салона» (солёного свиного сала), устроили пир горой. Пан-хозяин в обнимку с моим помкомвзвода М. Бардиным спели «Эще Польска не сгинела» и другие песни. Мы присоединялись к ним. Потом пан говорит: «Шержант, шержант, дай едну кульку стшельнуть, я в русском царском войске четыре року жолнежем служил». Схватили карабин, неизвестно какие-патроны из вещмешка (мы подбирали любые патроны на фронте) и давай палить во дворе в ночное небо; только вернулись - влетел наш часовой: «Тревога, пожар, крыша горит!». Мы - «В ружье!», похватали оружие и прочее, вылетели, а там вся крыша соломенная полыхает, а пан бегает и кричит: «Моя мешканя горит!» Наверно, когда палили в небо, попали зажигательными пулями в крышу, вот она и загорелась. Ребята быстро и дружно раскидали крышу, оставив стены. М. Бардин сказал пану: «Завтра всё восстановим, «не боись». И мы подались в другую хату, подальше от этой.
Утром, как положено при выходе из окопов, стали приводить всё в порядок, чистить оружие. Все сидели в одной большой комнате, зашёл комбат, я скомандовал, доложил, он поздоровался: «Здравствуйте, огневики»; достал свой трофейный пистолет «Парабеллум»- тоже почистить. Пришедший с ним сержант В. Спивак говорит:«Товарищ комбат, дайте я почищу». Получив пистолет, польщённый доверием, с большим знанием стал вертеть и разбирать незнакомое оружие. Произошёл выстрел - пуля попала сидевшему напротив радисту в плечо. Я повёз раненого радиста в госпиталь, с большим трудом и обещанием привезти справку от ПСП (передового санитарного пункта) о ранении устроил и оставил раненого. Проездил целый день, упрашивая медиков. Вернувшись, попал в руки майора с узкими погонами (прокурор из штаба корпуса). Все обстоятельства уже были выяснены, очевидцы опрошены, протокол составлен и поскольку за сутки в моем взводе у меня на глазах произошло два ЧП, то отвечать за них только мне. Утром я под конвоем отправился в штрафбат кровью «искупать вину».
Штрафбат состоял из офицеров, а для рядовых и сержантов были штрафные роты (приказ № 00227 от 27 июля 1942г.) К утру меня под конвоем привезли из Зрецина опять на фронт, около деревни Поляны. Приблизительно туда же, где наш полк занимал позиции, в нескольких километрах в стороне от нашего полка штрафбат готовился к разведке боем (искали место для прорыва фронта). Среди разношёрстного состава я оказался единственным артиллерийским командиром и должен был держать связь с обеспечивающей нас артиллерией. Для связи мне дали радиста с рацией «А-7-А». Перед тем моего комбата спросили, могу ли я управлять огнем, он заверил, что да, хотя сам ни разу не дал мне самому пострелять. Он прислал мне карту и прибор для подготовки исходных данных (целлулоидный круг и треугольник). Радист не был штрафником, он вызвался добровольцем участвовать в разведке боем и сказал, что от нас не отстанет, лишь бы рация не подвела. Это было где-то в районе той же самой окаянной Цехани, где мы уже топтались давно, и где сама долина с Цеханью прослыла «долиной смерти». Начальство штрафбата располагалось в хате деревушки Поляны или Гуты Полянской- эти деревни были рядом вдоль дороги-от прямого огня со стороны немцев их скрывала гряда пологих гор.
Было начало осени, уже сутки шёл непрерывный карпатский дождь; штрафники сидели в окопах под плащ-палатками, мокли нещадно, и я попросился из-за радиста в хату: он же не штрафник, чего ради ему мокнуть, да и питание рации намокнет, известное дело- «ящик»- работать не будет. Устроился с радистом в углу хаты, а в другом углу- за столом с бумагами - лейтенант из начальства штрафбата, т.е. из постоянного состава, не штрафник (штрафники - это переменный состав батальона). Я положил радиста спать, была ночь, сам дежурю, жду время выхода на связь для её проверки, по привычке насвистываю танго, фокстроты, т. е. то, что мы играли перед войной на танцульках в оркестре.. Ещё пацаном я у «Тома Сойера» (помните?) научился соловьиным трелям и свистел в любой обстановке - надо или не надо, отец ещё говорил тогда: «Выбрось свою свистульку!». А теперь лейтенант из своего угла подошёл ко мне:
-Ты в оркестре не играл?
-Играл.
-Так ты лабух?
- Лабух, да ещё какой, с седьмого класса, до самой армии лабал.
- А на чём лабал?
- На сучке сурлял» (т.е. на кларнете).
-А я первого тенора пел! Поговорили, он вернулся к своим бумагам:
- А кто ты по фамилии?
-У меня - всё необычное: Гади, да еще и Франц.
- У меня тоже необычное: меня звать Юрий Либединский, помнишь, есть писатель, часто в «Огоньке» пишет,- Юрий Лебединский, только он Лебединский, а я- Либединский. Поговорили, на том закончили, но он, видимо, нашёл меня в своих бумагах.
Вечером в ротах довели задачу: мы должны были, во время короткого артналёта по немецкому переднему краю подойти поближе, с переносом артогня захватить первые траншеи, удерживать их часа два, чтобы немцы обнаружили свою систему обороны, и по сигналу зеленых ракет, под прикрытием артиллерии отойти. Специальная группа захвата должна была взять «языков». Договорились между собой действовать дружно, раненых при отходе не бросать, пленных не брать. С командира взяли слово, что всем погибшим придут домой «правильные бумаги» (это для всех было главное, - о том, чтобы уцелеть, не очень задумывались). Все получили автоматы ППШ, горячую смесь обеда и ужина, а уж совсем ночью, перед самым выходом - патроны, гранаты, и «наркомовский паёк» во фляги на два дня.
Дождь перестал. Снарядили диски, и пошли взводными группами, ориентируясь в темноте на командиров. Прошли через нашу пехоту, которая занимала оборону на пологом склоне, обращённом к немцам, я в последний раз встретился с артиллерийским командиром, который будет обеспечивать нас огнем, сам оставаясь с пехотой. Напомнили друг другу сигналы. Охранявший нас заградотряд занял боевую позицию сзади. Развернулись в плотную цепь- рукой достать соседа- пошли по пологой равнине вниз, всё больше нагибаясь и наконец, поползли на получетвереньках, замирая при каждом взлёте осветительных ракет. Немцы обнаружили нас, когда мы были уже совсем перед ними, поднялась стрельба, но тут же заиграли «катюши»- это был сигнал для всей артиллерии - и всё впереди встало дыбом, причём так близко, что того и гляди и нас прихватит. Потом на минуту орудия враз стихли- артиллеристы меняли прицел- и вновь загрохотали разрывы, но уже подальше. Мы дружно вскочили, добежали до немецких траншей и спрыгнули в них, ведя огонь «от пуза». Я наткнулся на блиндаж, в нём был немецкий порядок: ярко горел карбидный фонарь, висела горячая жестяная печка, рядом- бумажные мешки с бездымным древесным углём, на стене- поверх нескольких офицерских шинелей - поясные ремни с пистолетами в чёрных кобурах. Я схватил один ремень, надел на него второй пистолет, сунул радисту попавший под руку офицерский ранец, и мы выскочили занимать оборону. Мы почти не имели потерь и успели хорошо укрепиться, прежде чем немцы на рассвете атаковали нас и были отбиты. После этого они сделали сильный артналёт, причём стреляла артиллерия из глубины и даже с других участков, и мы поняли, что наша главная задача – вскрыть систему огня противника - выполнена, но немцы густо пошли в контратаку и ликовать было некогда.
На бруствере в нашу сторону стоял немецкий пулемет - наверное - МГ-42, - я перекинул его в сторону немцев. Будучи артиллеристом, я впервые в жизни вот так, в стрелковой цепи, стрелял по живой цели из отличного пулемета. На фоне светлого неба набегавшие фигуры были чётко видны. Перед фронтом я окончил снайперские курсы и пехотное училище, в артиллерию попал случайно, и сейчас, видя, что у меня получается, сказал себе, что если жив буду – уйду в пехоту. Увлёкшись, выпустил две ленты почти без перерыва, - перегрел ствол, хотел его как-то сменить. Когда-то в училище мы немного изучали трофейное оружие, я схватил ствол голой рукой, забыв про специальную рукавицу и сильно обжёгся, в этот момент взвились две зелёные ракеты: сигнал нашего отхода. Мы стали отходить сначала организованно, перебегая группами и отстреливаясь, артиллерия прикрывала нас, но немцы вдруг появились не сзади, а где то справа и спереди, я попробовал дать по радио новое целеуказание, но рация по принципу «Я тебя вижу, но не слышу» не сработала. Наш правый фланг стал свертываться справа-налево перед всей цепью… Самое страшное-повернуться к противнику спиной! Каждый думает, что он самый задний, и голова сама собой втягивается уже не в плечи, а совсем в утробу, и спиной ждёшь удара… Вся цепь смялась и побежала не назад, а влево толпой, вдруг под ногами раздались взрывы: минное поле. Я заорал: «Под ноги!»- мины были хорошо различимы по жёлтой траве над ними, и мы побежали прыжками, выбирая дорогу, но мой радист-вовсе не штрафник-всё-таки угодил. Я перетянул ему щиколотку над оторванной ступнёй брючным ремнём, взвалил его на плечо, чёрного от взрыва- не поймёшь, жив ли, и побежал дальше, не оглядываясь. Нас накрыли артиллерия и миномёты. На разные голоса слышалось слово «Товарищ»: «Товарищ, помоги!», «Товарищ, не бросай!» Кто-то несколько раз приподнялся, протягивая ко мне руки: «Товарищ, не бросай, товарищ, добей». Я подал ему отброшенный взрывом ППШ. Где-то на бегу я положил своего раненого радиста в лощинку, а сам прибавил ходу,спасая свою шкуру; страх, ужас, будьто сейчас в спину ударят. Уже не сгибаясь и не ложась, лишь бы унести ноги. Ударила наша артиллерия- сразу стало легче. По всему полю отходили наши, неся на себе раненых. Группы раненых, помогая друг другу, передвигались от воронки к воронке.
Впереди нашей пехоты, в лощине развернулся ППС, - передовой санитарный пост, - две сестры перевязывали, легкораненые поили возвращающихся из фляг. Встречал нас всех командир вместе с лейтенантом Либединским. Невредимых одиночек возвращал: «Приведи раненого!». Нас, сдавших своих раненых сестрам, он собрал и сказал: «Сходите, ещё раз, притащите, кто жив». А сестра добавила: «Да не ищите по взлобкам: там все добиты, смотрите в ложбинах». Мы перебежками под огнём добрались до минного поля и каждый притащил раненого… Своего радиста я не нашел и фамилию его не помню. Дождя уже не было, нас осталось уже не так уж много. Мы поели «от пуза», допили из фляг, что у кого было, дождь перестал, мы сушимся: лежим, задравши ноги, высунувши их из окопа, сзади нашей пехоты (нормальной, не штрафников), кто в окопе, кто просто в лощине, немец грохотал, грохотал и притих.
Тут бежит между нами посыльный, ищет: «Где тут Годин Франк?» Я не сразу понял, что это меня, пошёл за ним. Тот лейтенант Юра Либединский говорит: «А я знал, что ты целым придешь». На столе у него лежали стопками заготовленные похоронки, прижатые магазином от автомата. Он выудил бумагу на бланке и отдал ее мне: «Иди быстренько в свой полк». Это было заранее заготовленное и подписанное командиром освобождение меня от штрафбата. Совсем не знаю на сколько штафбата меня приговорили: то ли на месяц, то ли на три. Я читать не стал, отдал один парабеллум лейтенанту и быстро пошёл – полк стоял слева в двух километрах. Меня задержал патруль из комендантского взвода (я был без погон, с немецким чёрным блестящим ремнём) и отвел в штаб полка. Командир полка майор Журавлев сначала забеспокоился: решил, что я сбежал из ШБ, куда-то несколько раз звонил. Потом поздравил меня с возвращением. Я сгоряча заявил, что теперь пойду в пехоту,- пусть отправляет: «Хватит мне через горку стрелять». Командир: «Принимай взвод разведки вместо раненого Митина». Так я из огневика стал командиром взвода управления (разведка и связь). Но комбат выпросил меня обратно в батарею. 27 годовщину Октября я встречал уже на собственном НП, который я выбрал сам, на новом направлении, где мы прорвали-таки фронт и ввели в Чехословакию корпус Л. Свободы (вскоре он стал генералом, в новом правительстве министром национальной обороны, а в 1968 г.- президентом Чехословакии).
Спустя полгода, 23 февраля 1945 года после начатого 12 января рейда нашего корпуса по тылам от Вислы до Одера, с захватом мостов и плацдармов за Одером, когда мы дождались подхода наших главных сил, меня как отличившегося в боях, вместе с представлением к награде принимали в партию. На делегатском собрании (было по два коммуниста от подразделения) я сказал, что побывал в штрафниках. Замполит, капитан Самков ( это он и надумал мне, 19-летнему прием в партию) вынул из папки и зачитал документ: «…полностью искупил свою вину», и затем сказал: «Так что забудь!» - Вот я и забыл.
Уже в мирное время искал через газеты Юру Либединского, и всё без ответа. Нашёл книгу некой Либединской – о прототипах Л.Толстого,- пытался найти автора,- тоже безрезультатно.
После штрафного я был командиром взвода управления, сидел на НП, вместо раненого Федьки Варламова. Наша задача - провести чехословаков через Дуклю - город, речку, перевал. Дукля для них стала, как у нас Сталинград. На перевал Дукля мы поднимались не по главной дороге,- она была сильно укреплена немцами,- а в обход, по какому-то проселку среди леса, круто поднимавшемуся вверх. Каждую машину всей батареей тащили на себе, а когда, выбившись из сил останавливались, подкладывали под колеса каски, чтобы машина не скатывалась назад: в темноте камня для этой цели не найти.
В середине октября – уже по вершинам лежал снег, а в долинах стояла вода, мы перешли на зимнюю форму одежды и зимнюю норму питания. Старшина выдал всем теплое белье, теплые портянки, ватные штаны и телогрейки, у меня была огромная шинель (6 – й рост), и я с удовольствием все напялил на себя. Не знаю, как это было в русских морозах, а здесь такая одежда позволяла спать в любом месте, без всякой подстилки или укрытия лишь бы сухо. Прибавили хлеба на 200 грамм в день, а главное - стали давать водку: 100 грамм водки или 42 грамма спирта каждый вечер. Мне так понравилась водка, что я подкатился к старшине (а он был пожилой и весьма хозяйственный мужик: шиш у него что – нибудь выпросишь: в батарее он признавал только комбата, мы – взводные, были ему нипочем). Но я предложил ему свой табачный паек (офицеры получали «легкий табак» - большую пачку на неделю), и я каждый вечер имел теперь двойную водку. Я и до того почти не курил, а с тех пор перестал вовсе: сшибать у солдат махру не хотел. Офицеры получали также «доппаек»: сколько – то сала (кусок грамм 300 на неделю и пачку галет). Я не раз предлагал отдавать свой доппаек в расчет, где кормился вместе с солдатами, но мне решительно отказывали все, начиная с командира первого расчета: что кому положено, - отдай, и никому больше!
Перевал Дукля в Карпатах считается местом вступления чехословаков на родную землю. Нам даже обещали награду за Дуклю от чехословаков; начальство получило какие - то кресты, но наградить рядовых исполнителей не получилось.
Мы наступали в южном направлении, вдоль единственной здесь дороги; - и получился коридор, - пару десятков километров шириной. Все силы у нас впереди, а по бокам этого коридора - только прикрытие. Немцы, очевидно, решили закрыть нам этот коридор, перерезать дорогу и окружить нашу главную группировку. Но это был уже не 41- й год, когда они устраивали «котлы» и «мешки». Нас с юга быстро оттянули назад, поставили фронтом в западном направлении. Мы едва встали, «к бою», как пехота потребовала огня. Сутки здорово, много стреляли, почти не окопавшись…
Но местность была для нас выгодная: мы стояли в долине, вдоль каменистой горной речушки, прикрытые грядой довольно высоких гор. Был конец октября, дожди кончились, стало проглядывать солнце и подмораживать. Немец атаковать перестал, мы хорошо окопались, и старшина решил использовать условия : затишье, речка, хорошая погода, - устроить баню, - с прожаркой. Прямо на речке, поверх воды настелили стволов сосен, веток, а сверху – плащ палаток, ими же оградили от ветра. В бочках на костре – горячая вода, а холодная, - уже начало подмерзать, - прямо из подпола «бани». С вечера помылись все огневики; передали комбату на НП, - что можно им приходить. На рассвете комбат с разведчиками спустились к нам. Старшина достойно все приготовил: комбат на огневой - праздник для батареи. Управленцы с комбатом пошли мыться, отдавши всю одежду на прожарку, и тут со всех сторон: «Воздух, в укрытие!» Перед тем были дожди, мы забыли про авиацию, а тут – по погоде – летят штук 5 «Мессеров», вдоль нашей долины, сперва бросили бомбы, потом развернулись обратно и поливают из пулеметов, а здесь вдоль долины вся артиллерия: минометы и гаубицы, - наши и чешские. Около каждой батареи – костер, (а у нас вообще баня), дымки повсюду: прекрасные ориентиры для самолетов. Наш комбат с разведчиками вылетели из бани и помчались голяка по каменистой речке, с высоким подниманием колен, оскользаясь на камнях «сверкая на весь свет ягодицами». Из своего блиндажа выскочил старшина с большой солдатской шинелью, хлюпая сапожищами по воде догнал комбата, завернул в шинель , поднял на руки как ребенка и бегом отнес в блиндаж , где уже был подготовлено все, что положено на ОП для приема комбата. Старшина был здоровый, очень хозяйственный мужик; с нашим комбатом он был вместе от самого Сталинграда. Нас, остальных офицеров, - не признавал: «сопляки», - а подчинялся только комбату. После этой бани у огневиков появилась частушка: «Комбат с разведкой голяка задавали драпака!»
Появились наши ястребки, немецкие исчезли; наши слетали туда и обратно, улетели; - опять прилетели немцы, но уже на большой высоте: спохватились наши зенитчики, стали поливать их из счетверенных пулеметов. Потом появились наши, - немецкие улетели. Так и не встретились. Солдаты, острили: в небе полный порядок, - то наши, то ваши.
Все костры погасили: полная маскировка; люди все – в окопах; солнце подошло к зениту, небо голубое, наступила тишина полная. Никакой войны! Из–за гряды гор появились журавли. Сперва один клин, затем другой, потом сразу несколько; они шли волнами, по нескольку клиньев разом, касаясь друг друга краями.
Я никогда ни до, ни после не видел такого массового полета журавлей. Люди из всех окопов поднялись и стояли, задравши головы, наш самый пожилой солдат Стукаленко, - огромный костлявый шахтер из Донбасса, - вылез совсем из окопа, и глядя в небо, медленно и широко крестился. У нас тогда верующих людей не очень жаловали, - в бане, увидев на груди у кого – ни будь крест, солдаты отпускали шуточки и называли таких «крестоносцами». Но теперь все поглядывали на Стукаленко серьезно и с каким то благоговением. Ладони у него были размером с лопату.
Мы отбили немецкую попытку сделать нам «мешок», и нас вернули на главное направление, уже в Словакию.
В очередной раз, после небольшой артподготовки я пошёл с наступающей пехотой в ПНП с радистом и разведчиком Гришей Громовым. Он был из заключенных. Начальника у него расстреляли в 1939 , а его посадили. Ярый трофейщик. Здоровый, довольно тяжелый мужик под 30 лет. Я бегу, а Гриша плачется:
-Ой, не могу. Товарищ лейтенант, колючка в боку, давай отдохнем!
-Гриша, в следующий раз хрен пойдёшь со мной. –Нет, я пойду, пойду.
Я прыгаю в немецкую траншею и устанавливаю связь, а Гриша шарит, что поесть и прихватить по карманам убитых и в нишах, где немцы хранили пластмассовые коробки для повидла, сливочного масла, шоколада. Пехота с криком «Ура!» добежала до первой траншеи, а там никого нет. Добежали до следующей линии (300-400 м) и там никого нет. А уже дальше, наверху нас встретили плотным огнём и пехота побежала назад. Контратаку немцев мы остановили залпами НЗО. Боеприпасы расстреляли, и снова надо готовить наступление. А это – несколько дней работы, и половина пути переноса боеприпасов – на себе. Автомобиль доезжает до речки, а далее - 2 км боеприпасы тащим на руках вверх. С великим трудом прогрызались через Карпаты. Все плановые сроки наступления срывались. На последнюю артподготовку, - уже в начале ноября, - наш полк « не успел». У всех были боеприпасы, а нам не довезли до полного боекомплекта. Начальство, однако, доложило,что мы готовы. Составлены таблицы, записаны огни по ПЗО, НЗО. Всё пристреляно.
Играют артподготовку, а мы имитируем (вместо сотен выпустили по 20 мин на орудие).
Когда пошла пехота, мины достали, я пошел с пехотой снова в ПНП, обеспечить огнем непосредственно свою роту, которую мы поддерживали.
Чем дальше Карпаты, тем труднее становилось с подвозом боеприпасов, да и вообще со всяким снаряжением: дорога - то одна единственная, пересекает горы с севера на юг. А тут пошли дожди непрерывные, да еще со снегом: вверху снег, а внизу - вода, долины между гор превратились в болота, в окопах вода, и копать глубоко нельзя из - за этого. Взвод боепитания нашего полка оборудовал у самого въезда в Карпаты склад боеприпасов и возил туда наши мины с ж/д станции, а уже в самих горах, по единственной дороге мы, - батарейцы, - подвозили боеприпасы своими силами, и хоть я был в это время (вторая половина октября) не огневиком, а управленцем на НП, но пришлось ехать за боеприпасами, - по очереди, - мне с четырьмя «Газиками». Приехал туда еще ничего, за одну ночь: ехать то не более 50-60 километров. К тому времени мы уже прошли Цеханю и Дуклю, уже были на территории Чехословакии. Быстренько погрузились, - командир взвода боепитания ст. лейтенант Овсяников дал еше своих людей на подмогу; но ехали обычно днем. Погода плохая, облачность, дождь моросит, авиации никакой, и дорога давно уже не обстреливается никем: идем все время низинами и ущельями, и все забиго машинами, телегами, пехота по обочине тянется гуськом, - все в плащ — палатках месят грязищу карпатскую, машины то и дело буксуют: люди сбегаются все к одной, а у меня, - кроме шоферов, по одному человеку на машине, - выталкиваем враскачку. Добрались до широкой долины между двух хребтов, дорога её пересекает. Долина - сплошное озеро - болото, по ней проложена лежневка - т. е. вся дорога выстлана поперечными бревнами.
Через нее регулировщики пропускают два танка вне очереди. Я оставил машину в стороне, сам пошел уговаривать пропустить меня с боеприпасами, а тапки прошли по лежневке, ломая бревна и вообще громя дорогу вдребезги; я стоял на краю, на концах бревен, - танк прошел, - бревна подо мной перекрутились, я полетел в холодную зеленую жижу. Вернулся к машинам, шофера обтирали меня пучками жухлой травы, у меня зуб на зуб не попадает, а они обтирают, мол , грязи натащишь в кабину. После прохода танков нас всех мобилизовали таскать бревна на восстановление лежневки. Я добрался до своих поздно вечером, разгружали прямо па огневой: боеприпасы были на полном исходе.
Немец сильно контратаковал, и мы за пару дней расстреляли все, что я привез; но при этом фронт немного продвинулся и впереди оставалась, очевидно, последняя гряда высот, - и выход на равнину. Подошло много пехоты, видимо, - с формирования в новом обмундировании, выглядят бодро, весело. Я опять с Гришей Громовым - в ПHП, в пехоте при командире батальона, его радист и меня обслуживает, позывные у него смешные: «Халат, Халат, я - Уголок», - но связь работает. Подготовили огни, утром артподготовка и наступление; приказ: прорвать фронт и выйти на равнину. Наши со всего полка уехали накануне большой колонной за боеприпасами и к началу артподготовки не вернулись, хотя сообщили, что выехали давно. Начальник штаба сам выходил на дорогу, приказал от всех батарей послать людей навстречу, толкать машины, если застрянут. Утром - начало артподготовки, а у нас на огневой ни боеприпасов, ни людей. Пересчитали, распределили поровну: получилось меньше, чем по 20 выстрелов на ствол, а запланировано по 120.
Началась артподготовка: артиллерии, - особенно минометов, - кроме нас было много, рядом с нами - чешские минометчики; много гаубичников, - так что грохот был порядочный; пехота сидела в мокрых окопах, прижавшись, и после переноса огня очень хорошо пошла. Наш полк доложил, что ведет огонь, - а стреляли наши огневики «один к десяти». Мы с Гришей тоже пошли с нехотой, - немец никак не огрызался, мы очень быстро добежали до его траншей, пехота крикнула «Ура» и побежала дальше. Мой Гриша спрыгнул в траншею, - (несчастный трофейщик), пробежался туда - сюда и догнав меня, говорит: «Там пусто и убитых нет, - как бы нам драпать не пришлось». И как в воду глядел: пехота перевалила одну горку и когда стала подниматься на следующую (это километров 4-5 прошли все - гаки), то нас встретил плотный пулеметный, ружейный и артиллерийский огонь. Причем немцы, видимо, еще до нашей артподготовки (учуяли, стервецы, да и разведка работает: подход нашей свежей пехоты не очень то скроешь!) отошли на подготовленный рубеж (значит, наша артподготовка была по пустым окопам). После короткого и сильного артналета с одновременной пулеметной стрельбой, причем они подпустили нас довольно близко, - а наша пехота шла бодро, не останавливаясь и не ложась, - немцы выскочили из окопов и очень дружно, большой массой, стреляя на ходу как на хороших учениях, побежали нам навстречу сверху вниз. Я был с командиром батальона шагов за 50 -60 сзади пехотной цепи, и впервые видел немецкую контратаку. Мы оказались в очень невыгодном положении: немцы бегут сверху вниз, наша пехота залегла, командиры бегают вдоль цепи: «Встать, вперед!». Я по рации передаю, где находимся, пытаюсь вызвать огонь, а пехота уже сыплется мимо нас вниз, обратно и командиры остались сзади нее. Радист на ходу опять талдычит свое: «Халат, Халат, - я Уголок», - связи практически нет, и мы вместе с радистом рванули - давай бог ноги - вниз. Наши минометы открыли огонь, однако немцы уже проскочили этот рубеж, я вижу: разрывы сзади них, а связи, чтобы скорректировать нет, и я хорошо знаю, что это место с наших HП не видно, и ничего сделать не могу. А немцы, наоборот, хорошо помогают своей пехоте артиллерией: им сверху все видно. К середине дня (день был без дождя, но пасмурный, никакой авиации с обеих сторон) мы прошли обратно через первые немецкие окопы, огни по которым были хорошо подготовлены и проверены стрельбой еще утром, т. е. мы вернулись туда, откуда начали. Но теперь уже все это поле было хорошо видно с наших батарейных НП. К этому времени у нас на всех огневых уже были боеприпасы, которые опоздали к артподготовке, их разгрузили прямо на огневых. И теперь командиры батарей уже нисколько не экономя боеприпасы, открыли «яростный огонь», хорошо подготовленный и проверенный. Наши пехотные командиры привели свое войско в порядок, и мы по второму разу в один день пошли вперед «выполнять боевую задачу». Теперь уже в немецких окопах было полно битых фрицев, мы до вечера довольно быстро шли вперед, дошли до немецких артиллерийских позиций, их артиллеристы бросились перед нашим носом цеплять орудия к своим вездеходам. Причем наши миномётчики, да наверное и вся артиллерия, - сменили огневые, подтянулись и как положено сопровождали пехоту «огнем и колесами». Пехота в темноте остановилась и стала окапываться, а мы с Гришей только к утру едва разыскали своих.

Последний карпатский НП

А на НП примчалась крошка – Мэри,
Она сидит за стереотрубой,
А Ванька – взводный верит и не верит
И машет ей оструганной вехой
(песенка 1-го ЛАУ)
Через один - два дня (было уже начало ноября) мы с комбатом заняли НП на высоте 568: сперва выбрали по карте и поднялись туда ночью - снег выше колен, - а утром оказалось, что впереди нас гор уже никаких нет, постепенно понижающаяся равнина, вся в лесу, а по ней строго на юг идет хорошая дорога на Вышни - Свидник и Комарник (их было видно вдали), и дальше, в Словакию. Эта высота была господствующей, и сюда собрались КП и НП всех, кто здесь наступал: мы - артиллеристы и пехотные командиры, в том числе и командир чешского корпуса - генерал Л. Свобода, они пока шли за нами и бросать их в бой смысла не было.
Встречаюсь с пехотным капитаном: будем его поддерживать, утряхиваем с ним взаимодействие. Он в новой шинели с нашивками ранений и яловых сапогах:
- Слушай, младшой, давай махнемся сапогами: мне - в наступление, ранят в ногу, - пожалеют резать новые сапоги, будут стаскивать силой.
Мне его сапоги не полезли, даже на босу ногу.
Подходит сержант, докладывает капитану: такие - то не берут оружие, - (пополнение из западников, верующих баптистов или черт из разберет с их здешней верой), - одним словом крестоносцы.
Капитан : - Крестоносцы - еще ничего, свои люди, наши, а эти - святобожники. Солдаты таких презирали. Надо воевать, а он сидит и «Господи, помилуй», «Не убий, а немец тоже человек».
Капитан: - Как пойдем в наступление, расстреляю перед строем, а пока в тылу пусть служат, да чехи тут, - неудобно перед ними.
Привели троих здоровенных хохлов, вешают им автоматы на шею, а они не берут: «Як щё вы можете, а я нэ можу».
Подошла сестра, капитану:
- Отдай их мне.
Потом пехотинцы рассказывали, что эти «святобожники» совершенно бесстрашно вытаскивали раненых из - под самого носа немцев, а вот оружия так и не брали в руки: смертный грех.
Здесь мы сыграли последнюю артподготовку (минут на 40) , оборону немцев прорвали, войска пошли вперед вдоль шоссе, а нас (весь 25-й ТК) сняли с фронта, и мы поехали обратно через весь карпатский хребет по разбитой дороге, поглядывая по сторонам и вспоминая, где что, как было.
Через пару лет после войны, я хотел уйти из армии, мне отвечали: как тебе не стыдно, у тебя в офицерском деле в справке о боевом опыте сказано: « имеет опыт командования артиллерийским подразделением в условиях горно – лесистой местности»,- ты молодой офицер, передавай опыт молодым.
Проезжали мимо битой техники, кое – где, подальше от дороги, - виднелись неубранные трупы, не разобрать издали, - чьи, а мы в батарее не потеряли ни одного человека. Погиб мой ровесник шофер Сарманчик (Сарманов) и то далеко в тылу на узкой дороге: вылез из – под машины (что – то ремонтировал там) и проносившийся мимо «Студебеккер» задавил его. А во всем нашем полку погиб один лейтенант Ваганов, был ранен ст. лейтенант Митин (из–за него одно время я командовал взводом управления полка) и еще было два офицера, вернувшиеся ранеными из штрафбата. Мы больше месяца не устраивали бани, - никакой возможности не было: обовшивили страшно, но нам и дня не дали для отдыха, а по секрету объявили о переброске нас на Сандомирский плацдарм.
- Прощайте, Карпатские горы (песню б про вас сочинить!) Доехали до какой – то ж/д станции, - там уже стоял товарняк – платформы с паровозом, - срочно погрузили всю технику на платформы и в вагоны с польской «курицей» (гербом), а сами отправились пешим порядком налегке, только с личным оружием на Сандомирский плацдарм: с самого левого фланга 1 – го Украинского фронта на самый правый, - в среднем течении «Вислы сонной».
В первый день – утром – проходили городок Дембица. Было воскресение, слева от нашего шоссе - базарная площадь. Наша колонна остановилась, разрешили сходить на базар на 10 минут. Деньги у нас были: на территории Польши нам давали злотые, потом уже в Германии – марки, в Чехословакии – кроны, в Австрии – шиллинги. Все это были какие – то специальные деньги с надписью: «Alliierte Militarbehorde» (Союзные военные власти). Мы быстренько набрали горячей картошки у польских теток; кое – кто прихватил и бутылочку «монопулки», и когда мы снова, построившись батарейными колоннами (человек по 60), пошагали дальше, то уже были оживленные «разговоры в строю», а в моей колонне 6 – й батареи мой помкомвзвода Миша Бардин рванул родные частушки из мордовской деревни: «А как наша улица на весь свет красуется» и т.д., так, что от головны колонны прибежал связной с приказанием: «Прекратить в строю бардак». Днем сделали большой привал, пообедали с походной кухни, полежали на обочине часа 2 до темноты и далее шагали только ночами; днем отдыхали в польских деревнях: офицеры - в избах, солдаты – по сараям на сеновалах: было тепло и сухо всю дорогу. Ритм марша соблюдали строго: 50 минут марш, 10 минут отдых. В середине первой ночи сделали большой привал на полчаса, но потом отказались: после такого привала было невозможно добудиться, все войско спало, и разбуженные снова засыпали, не дойдя до места построения.
Первую половину ночи колонну возглавлял, - шагая впереди, - начальник штаба полка капитан Семенов, - на эту должность он попал, ибо здесь требуется грамотный, образованный человек, а у него было высшее образование: консерватория, он был на «гражданке» тенором, оперным певцом, и после кратковременных военных курсов стал начальником штаба артиллерийского полка. Справлялся.
Вторую половину ночи колонну возглавлял сам командир полка – майор Журавлев : он возвращался на штабном автобусе из той деревни, до которой мы должны были в эту ночь дойти, оставив там квартирьерский разъезд. Этот разъезд встречал нас перед рассветом и разводил «по квартирам». Очевидно, такими ночными маршами обеспечивалась секретность сосредоточения сил на Сандомирском плацдарме перед решающим наступлением. На большой карте было видно, что в будущем наступлении можем и Берлин прихватить. Теперь уже никто не сомневался что наступать будем по настоящему.








Воля Виснювска

Эще Польска нэ сгинэла
Поке мы жиемо
(польский гимн)

Мы пришли в Волю Виснювску-, это уже подход к Сандомирскому плацдарму, в середине декабря 1944 года. Штаб полка разместился в деревне, а мы – т.е. боевые подразделения – в лесу неподалеку. Очень быстро – за один или два дня – построили лагерь: взводные землянки, кухню и баню. Причем баню поручили строить (руководить) старшему офицеру нашей батареи Андрею Захарычу Корепанову, считалось, что он самый хозяйственный мужик (удмурт). Еще бы: ему 34 года, а любой из командиров взводов - не более 25. Прямо поверх воды на краю озерка положили настил из кругляка - стволов сосенок. А на воде был уже ледок. Баню сделали из такого же кругляка, обтянули все это плащ-палатками, а рядом расположили бочки из – под бензина - для горячей воды и для прожарки обмундирования (от вшей). Целый день была баня для личного состава, потом – для штабников. Мы же – строевые офицеры – мылись со своими подразделениями, и жили тоже вместе с солдатами в землянках. По утрам получалось довольно смешно: я выходил умываться из землянки и при возвращении меня встречал с рапортом помкомвзвода М.Бардин: гремела команда «Взвод, смирно» и доклад, что «за время вашего отсутствия во взводе происшествий не было, во взводе 21 человек, взвод занимается подготовкой к приему пищи»,- а я стою перед ним полуголый с полотенцем в руках и здороваюсь: «Здравствуйте, товарищи». Все хором кричали: «Здравия желаем, товарищ лейтенант!» Сержанты считали, что без этого ритуала невозможно начинать день, ибо командир должен поздороваться с личным составом. Потом подавалась команда «Вольно» и все продолжали, кто во что горазд, но разговаривали уже вполголоса, ибо «командир взвода – во взводе» - это о дисциплине на фронте…
Пригнали и разгрузили наше вооружение и технику, начали занятия по расписанию – вначале - вполсилы (все-таки отдохнуть надо!). Однако рабочий день начинался с общего развода, на котором командир полка произносил что-нибудь вдохновляющее, например: «Вот добьем фашистского зверя в его берлоге, то я устрою вам баню на целую неделю. Чтобы домой явились чистенькими к своим, которые нас ждут».
Устроили большие учения с обкаткой танками,- откопали на большом поле окопы полного профиля и вместе с другими войсками нашего корпуса, с пехотой, сидели в окопах, через которые на полном газу проносились танки, а мы должны были бросить в них по две гранаты (деревяшки), одну когда танк подходит, затем присесть, и когда он уже прошел, снова бросить гранату ему вслед. Сперва было неважно, многие, – особенно новобранцы из пополнения просто отлеживались на дне окопа, а некоторые выскакивали (особенно западники) и мчались перед танками, как зайцы. В этой обкатке участвовали все, и офицеры тоже, и командир полка вместе со штабом, и на другой день на разводе он поднял на смех «писарчуков» (отлеживались на дне окопа): «Это вам не карандаш и резинка, это танк и граната». Учение с обкаткой продолжалось целый день: сделают перерыв, подчистят окопы и снова, пока все подразделение не бросит дружно обе гранаты. Говорили, что кое-кого подзасыпало в окопе, однако дело было, конечно, важное: борьба с танкобоязнью. Кроме того, тогда появилось тактическое положение: пехота должна пропускать через себя танки, поражая их гранатами или горючкой, а затем – отсекать от них атакующую пехоту противника. А прорвавшиеся танки в нашей глубине должна добивать артиллерия. Говорят, что так где-то оборонялись, я, правда, в такой обороне не поучаствовал.
В Воле Виснювской мы весьма торжественно отпраздновали Новый- явно победный- год. Всем выдали тройную порцию водки, сделали хороший обед, офицеры обедали вместе с солдатами, командир произнес тост «За год победы», не обошлось, конечно, и «За товарища Сталина», а вечером был офицерский ужин, накрытый в деревенской большой избе, где я впервые видел на столе жареного поросенка. Мы с Андреем Захарычем с этого ужина пришли, взявшись за руки, в свои землянки, солдаты с пониманием отнеслись к нам, и уложили спать с большой заботой; собственно, встречали Новый год два раза: сперва по московскому времени в 10 часов, слушали по рации поздравление Сталина, потом - по местному времени, причем все выскочили наружу, - был легкий морозец, шел слабый снежок,- и открыли стрельбу из личного оружия. Стрельба была сумасшедшая: куда ни глянь – трассирующие очереди, кто во что горазд, пока в магазинах или лентах не кончились патроны, но в стороне фронта была тишина. Утром после завтрака построили батарею, сначала комбат поздравил всех, потом офицеры (а мы теперь были в полном составе – все четверо) пошли по рядам, поздравляя лично каждого за руку, с годом победы, каждому было что сказать, когда я сказал Рамазану Насирову «Желаю тебе победителем вернуться в этом году на станцию Огни Закаспийской железной дороги» он – огромный дагестанец - облапил меня, как медведь и прослезился.
В танковом корпусе четыре артполка: ГАП (гаубичный артполк), ИПТАП (истребительный противотанковый артполк), ЗАП (зенитный артполк), МинП (минометный полк) и дивизион РС (реактивных снарядов) «катюш». Каждый полк шести батарейного состава по 4 орудия в каждой батарее, итого 96 стволов от 76 мм и выше, плюс 12 «катюш». Большая артиллерия, есть чем руководить и планировать, например, артнаступление. Для этого есть штаб артиллерии корпуса и командующий артиллерией. У нас это был полковник Орехов. До Воли Виснювской я его в глаза не видел, но от многих офицеров слышал о его крутом нраве: «Не попадайся на глаза: в любом случае виноват будешь». После обкатки танками он устроил каждому артполку строевой смотр. Командир полка майор Журавлев, которого офицеры звали запросто «Товарищ маршал» сильно волновался и нас всячески предупреждал.
Командующий артиллерии оказался здоровенным дядькой, живот начинался у него сразу от подбородка, а оканчивался где-то возле колен. Голос у него был совершенно бабий, визгливый, однако это его нисколько не смущало. Приняв рапорт командира полка, он поздоровался с нами, сильно повторяя интонацию торговок на Одесском привозе «Бычки, бычки!»: «Здравствуйте, минометчикиии» - с длинным «иии» и с повышением в конце. Сам смотр полка прошел неплохо, солдаты побатарейно прошагали сначала строевым шагом, а затем - с песней. Их отпустили, а офицеров построили отдельно в две шеренги и полковник стал по одному вызывать из строя (с воспитательной целью): - Лейтенант Варламов, ко мне!
- Товарищ полковник, лейтенант Варламов по вашему приказанию прибыл!
Он: «Прибывают поезда по расписанию, и то опаздывают! Плохо! Идите!»
- Капитан Орлов, ко мне!
- Товарищ полковник, капитан Орлов явился.
Он: «Являются черти с того света и то из глубокого похмелья, идите!»
На левом фланге стояла женщина-лейтенант. Полковник, справившись у командира полка о ней, вызвал: - Лейтенант Никитина, ко мне! Она чисто по-женски прочимчиковала вдоль всего строя до середины, подошла на два шага и доложила: «Военфельдшер Никитина пришла» - полковник с минуту смотрел, затем сказал: «Идите». Она: «Военфельдшер Никитина ушла» и прочимчиковала на место. Полковник обернулся к командиру и, тряся в нашу сторону пальцем, произнес визгливо, с подвыванием: «Вот ваши офицеры!», и уехал на «виллисе», а мы продолжали стоять «Смирно», пока командир без единого слова не скомандовал: «Разойдись».
Позже от адъютанта полковника Орехова мы узнали, что он нас требовалось. На вызов полковника: «Такой-то, ко мне!», надо было ответить с места: «Есть к вам», и только потом шагать к нему.
Больше я полковника Орехова не видел. После войны он разбился на трофейной машине. Кстати потом многие офицеры заимели собственный транспорт – весьма скоростной по тем временам, и носились, понятия не имея о правилах движения или об элементарных правилах безопасности. В нашем полку разбился еще до окончания войны «особист» (начальник ОКРСМЕРШ), и мы долго жили «без призора»; я, грешный, заимел после войны отличный «Цюндап» (военный мотоцикл, с карданом вместо цепи), купил его за несколько пачек сигарет, и памятуя, что еще в школе в системе всевобуча приобрел военную специальность «стрелок-мотоциклист», рассекал с бешеной скоростью ночами окрестности Берлина, пока не гробанулся, чиркнув бровку автобана летом 1947 года, в районе того самого Тойпица, откуда я в апреле 1945 г. пригнал пожарный «Ханомаг». Тогда меня немцы привезли на детской коляске в наш госпиталь в Тойпице, и я четыре месяца провалялся с тяжелейшим гепатитом (печенку отбил). Да что там я? – первый комендант Берлина, командующий 5-й ударной армией генерал-полковник Берзарин Н.Э. убился на мотоцикле, «Инспектируя посты»,- как написано на мемориальной доске на стене здания в Берлине, около станции метро «Самаритенштрассе», об которую он вдребезги разбился.


Сандомирский плацдарм

Я на плацдармах кровь мешками проливал,
На пулеметы голым задом я кидался,
Своею грудью амбразуры закрывал,
И все ж,- тьфу, тьфу - живой остался!
(Орденопросец)

Плацдарм - это тяжелейшие бои, но к нашему приходу туда они давно закончились, положение было стабильным, немцы перешли к крепкой обороне, а мы стали готовиться к наступлению, которое оказалось тем, что называется генеральным. По всему было видно, что настоящие бои прошли здесь давно, везде наведен порядок, на дороге указатели: «Убежище», перед мостом через «Вислу сонную» надпись: «Пехота по мосту бегом, машины - дистанция 50 метров, танки - по одному». Мост охраняют хорошо окопанные зенитки, а зенитчицы – в ладных подогнанных шинелях и в хороших кожаных сапожках,- сразу видно: научились воевать! Перед мостом – регулировщица с повязкой и с флажками, лихо козыряет проезжающим машинам, а с машин ей: «Привет, землячка, ты не сумская, а не тульская?»
Говорят, что к войне привыкают. Даже после небольшого перерыва, когда нас отводили в тыл на неделю или во второй эшелон, при возвращении снова на фронт я всегда с очень неприятным чувством слышал недалёкие разрывы: «Снова туда, где море огней!» А теперь мы больше месяца не слышали стрельбы.
Комбат со штабом еще раньше выезжал на рекогносцировку, так что боевой порядок был определен, НП и огневая уже выбраны, мы к вечеру (маскировка!) выехали на огневую, и за ночь окопались и замаскировались, впереди нас был чахлый лесок, а позади – целый большой массив леса. Комбат на НП устроился во в дребезги разбитом городке Ракув, - от городишка остались кучи кирпича и щебня. По этому можно было судить, какие бои шли за этот плацдарм осенью. «Передок» был в полукилометре впереди, вся местность - ровная; с непривычки после Карпат все казалось уж слишком плоским: «далеко кругом видать», так что открыто, не походишь. Сюда нагнали войска видимо-невидимо: в течение двух-трех дней весь лес сзади нас наполнился техникой, каждую ночь подходили новые колонны людей и машин, они до утра рассовывались, закапывались, маскировались.
Когда нам дали пару машин для боеприпасов, то я с трудом нашел для них место в лесу позади нас: все было занято. Хорошо, что все время была низкая облачность, - никакой авиации, и на «передке» относительная тишина. Ночами я стал ездить за боеприпасами. Очевидно, чтобы беречь горючее, нам дали целый лошадиный обоз – подвод 20 – с сильно пожилыми мужиками-возницами, - все из глубины России. Боеприпасов надо было много: готовилась мощная артподготовка, часа на два с половиной. Одну ночь я ехал с обозом туда – на станцию разгрузки, там мы грузились, а следующую ночь ехали обратно на плацдарм, Приостановились в какой-то деревне лошадей напоить – ко мне пришла целая делегация поляков во главе с солтусом (старостой): «Жолнежи вшистку слому с мешканей забрани»,- действительно, все крыши были ободраны, не поймешь кем. Только что прошла большая колонна штрафников под конвоем, мои обозники тут же нашлись:
«Это штрафники». Поляки: «Холера ясная – штрафники», и мы поехали дальше.
Дня за три – четыре до артподготовки, вечером было очень тихо, у немцев вдруг заработал громкоговоритель: сыграли « На сопках Манчжурии», а потом – целое обращение к штрафникам (видимо, знали, что пришли штрафники): о том, что вас, мол, советское командование гонит на верную смерть, так переходите к нам, здесь у нас вас ждет Русская Освободительная Армия (РОА), вы вернетесь домой в освобожденную от большевиков Россию победителями «При вашей атаке поднятие одной левой руки будет знаком вашего перехода. В правой руке оружие оставьте», - вот так они агитировали за власовскую армию.
Андрея Захарыча у нас опять забрали в другую батарею, и я остался один на огневой. Пристреляли несколько огней, а потом пошло планирование артподготовки – всего набралось 9 плановых огней, с большим количеством выстрелов по каждому, каждый следующий огонь – с увеличением дальности до предельной. Около каждого миномета целый склад боеприпасов. То же самое происходило и вокруг: кругом были огневые позиции, сзади нас встали какие-то пушкари, они срезали перед собой весь лес наполовину высоты деревьев. Какая уж тут маскировка! И все-таки всякое движение происходило ночью. Рядом с моей огневой подготовили огневую катюшечники и соорудили мощный склад своих ракет. Немцы время от времени сильно постреливали, и однажды попали в этот склад. Он загорелся, катюшечные ракеты поползли как змеи по сторонам, некоторые стали разлетаться в разные стороны, с шипением и с огненными хвостами. Паника поднялась страшная: пехота впереди бросила окопы, некоторые пехотинцы драпанули в сторону противника, немцы открыли огонь. Мы тоже залезли по блиндажам, как при налете авиации.
Все плановые огни мы написали на щитках, поставленных на брустверах. Чтобы как-то управлять во время артподготовки, т.е. подавать команду на переход от одного огня к другому, мы поставили 9 палок разной высоты: пока огонь по первому огню – ставим на первую палку картуз из под зарядов, переходим ко второму огню – на вторую и т.д. - ведь при такой артподготовке никаких команд не услышишь. Было заранее условлено, что артподготовка начнется без специальной команды, - а по сигналу – залпу «катюш», хотя время «Ч» будет объявлено заранее.
Самое интересное, что за все время подготовки мы почти не видели самолетов - ни своих, ни немецких, погода была пасмурная, без дождей, с легким морозцем, временами - слабый снежок только улучшал маскировку. Войска пришло много, а числа с 6 – 7-го января войска уже пошли безо всякой маскировки: не так, как мы тогда – по ночам. Через Вислу навели еще один мост, колонны проходили через него почти непрерывно (я это видел, ездивши в тыл за боеприпасами с обозом «хвостобеккеров») и сразу за Вислой расползались веером в разные стороны. Нагнали столько войск и техники, что в лесу сзади нас не было места «до ветру» сбегать. Впереди нашей огневой был лесок шириной метров 50, а дальше – равнина, наш передок, а метрах в 700 – немецкий (это было ясно из дальности первого планового огня: он был записан с дальностью 700 м, а последний – 9-й - на предельной дальности - почти 6 км). Вообще местность была совершенно плоская.
Вислу недаром называют «сонной», она ползет в низких плоских берегах почти без всякого течения, берега часто заболочены. Мы, да и не только мы, а как потом узнали – и весь фронт довольно спокойно подготовился к наступлению,- никто не ожидал, что немцы нам дадут такую возможность. Ведь после наступления 1944 года («10 Сталинских ударов») все тылы отстали на сотни километров, да еще железная дорога за границей узкая, пришлось перешивать на нашу колею. Месяца три фронт стоял и подтягивал тылы, потом мы поняли, что к чему: оказалось, что немцы организовали мощное контрнаступление на западе, во Франции, в Арденнах. Они в пух и прах разгромили целый фронт американцев с англичанами, так что те закатили драпака на сотню километров. Но при этом немцам пришлось снять войска с нашего фронта,- вот почему у нас было спокойно. Так что спасибо союзничкам, что хоть и с опозданием на обещанный 1942 год, а все-таки открыли второй фронт. Немцы тоже сообразили, что очень в нашу пользу это наступление во Франции. Я, конечно, вовсе никакой не стратег, но думаю, что иначе нам бы не пришлось в таком спокойствии подготовить такое генеральное наступление. А с другой стороны,- если бы немцы не отбросили союзничков на запад, а нам пришлось бы затянуть подготовку и само наступление, то как знать – может быть, союзники оказались бы в Берлине раньше нас? А у нас заторопились: мы потом уже узнали, что Черчилль попросил Сталина ускорить наше наступление, чтобы спасти союзников от окончательного разгрома. Сталин заторопил командующих фронтами: «Когда можете начать?»
Наступление началось недели на две раньше, чем планировалось. Была низкая облачность, авиации почти никакой, все обеспечение наступления - артиллерия, и это было действительно артиллерийское наступление. Накануне сообщили ориентировочное время «Ч», а утром 12 января 1945 года рядом с нашей огневой вдруг выехали «катюши» и загремели на весь свет как сотня паровозов, стравливающих перегретый пар. Уже начало светать, я едва скомандовал «Первый залп», как кругом загрохотало, земля закачалась, через нас полетели тучи снарядов, - того и гляди, что нас зацепит. Огневики сбросили шинели, шофера тоже заранее пришли на огневую подносить мины: каждый огонь должен был быть по 15 – 20 выстрелов на ствол. Первый огонь мы отстреляли почти полностью, как телефонист высунулся из ровика, показывая два пальца т. е. «Второй огонь». Ни о каких командах голосом не было и речи – я поставил «картуз» (упаковку от зарядов) на вторую сигнальную веху, потом пришлось пробежать по всем орудиям,- дошла ли команда до командиров. Мы начали выполнять второй огонь,- на полкилометра дальше. Радист подозвал меня к рации (по телефону запрещались разговоры - только команды): комбат мне: «Пехота пошла», потом радист стал передавать то, что радист на НП стал передавать, что видел сам: «Пехота хорошо пошла», потом: «Танки пошли», - это были танки не нашего корпуса – а танки ПП (поддержки пехоты). Наши же танки должны были входить потом в прорыв, когда он появится. Дальше дело пошло быстрее: мы почти ни одного огня не выполнили полностью, -каждый раз переходили к следующему раньше времени. Наконец стрельнули на полную дальность и остановились, подготовились стрелять по НЗО (неподвижный заградительный огонь) на случай контратаки. Артиллеристы-ствольники продолжали стрелять, у них дальность побольше, а мы наладились обедать. Перед тем нам выдали продуктов на неделю, и еще сухой паек – на три дня, старшина его не выдал в расчеты: «Сожрете раньше времени». Дело было к полудню, было ясно, что наступление «пошло». И вдруг откуда-то прилетел единственный снаряд прямо на середину нашей огневой, - все сидели по местам у своих окопов, а Петренко, неся котелки с обедом на свой расчет от кухни, был убит. Он был громадного роста, очень работящий и услужливый украинец. Когда я бывал в ПНП (еще в Карпатах), именно его посылали приносить мне кормежку в пехоту, на передок. Он был красноармейцем ещё до войны и в первые дни войны попал в плен. Пробыл у немцев на работах около двух лет и был освобождён при наступлении. Он рассказывал, как ездил по Германии с «папиром» по делам немцев.
Нам уже передали «Отбой», мы стояли в готовности к движению, и я предложил похоронить Петренко в окопе, не копая специально могилы, чтоб побыстрей,- на меня глянули, как на идиота, а его командир расчета – Андрей Бочарников – покачал только головой: «Эх, товарищ младший лейтенант!». Быстро откопали впереди огневой, на перекрестке дорог могилку, прибежал с огневой другой батареи Андрей Захарович, скомандовал: «Для прощания с товарищем!» - три залпа из личного оружия, - сделали большой холм из дерна, воткнули в него доску с выжженной звездой и фамилией. Это была единственная потеря в нашей батарее за все время, как я до тех пор воевал, и для меня большой урок (это относительно могилы).
Под вечер двинули вперед. Комбат со взводом управления - где-то впереди, связь – по радио, очень неуверенная. Всю ночь ехали то шагом, то побыстрее, в полной темноте. Я из кабины вылез в кузов, чтобы лучше видеть и, конечно ничего не видел: едем вплотную за впереди идущими машинами, через нас время от времени стреляют с обеих сторон: проносятся струи трассирующих пуль, иногда – снаряды совсем низко над головами. Мы во время артподготовки не расстреляли всех боеприпасов, которые были завезены на огневую, мне было жалко их оставлять: понадобятся, поэтому нагрузили все машины выше бортов, оставив в середине узкий проход вдоль кузова, куда свешивали ноги, сидя на ящиках с минами. В этом проходе оказались в связках каски обоих огневых взводов (проволокой связаны), они мешали: и так ноги девать некуда. Мы ни разу каски не надевали. Я разозлился и собственноручно выбросил их из машины (приказать не мог: это же боевое имущество, почти оружие), объявив: «Что мы, пехота, что ли?» После войны с меня долго высчитывали за эти каски (31 штука) в 12,5-кратном размере (я не догадался их вовремя списать).
Ехали всю ночь, наблюдая в обе стороны в темноту, в готовности отражать в случае нападения. На рассвете вся огромная армада артиллерии, скучившись, оказалась возле деревушки, расположенной в большой низине. Полевая дорога вела дальше на подъем из лощины, из-за этого подъёма ничего впереди не было видно. Из единственного колодца с журавлем водители сразу же вычерпали всю воду, доливать в радиаторы, так что для питья не осталось. Пока ехали ночью, ничего не видя, двигались как будто бесстрашно: считалось, что передние едут за танками, которые вошли в прорыв. А теперь, когда рассветало, вдруг оказалось, что перед нами никого нет. Те артиллеристы, что ехали впереди, видимо где-то отстали от танков, и теперь в низине вдоль дороги столпилось несколько сотен разного рода машин с артиллерией на прицепе. Вдруг наверху, на краю возвышения, куда вела наша дорога, появился «Тигр». С ходу вылетев на край низины, он резко затормозил и закачался на торсионах, при этом его пушка с дульным тормозом, сильно похожим на ушную раковину, ходила вверх-вниз и казалась (во всяком случае мне) огромной как телеграфный столб. Мы все сидели наверху, в кузове на ящиках с боеприпасами и Иван Иваныч Чуян (ответственный за еду в первом расчете) раздавал здоровенные ломти хлеба, намазывая их салом из банки с американской тушенкой. Всех как ветром сдуло, - и не только у нас. Я спрыгнул сверху, отбив ноги о мерзлую землю, оглянулся вокруг - паника поднялась неимоверная. Все решили, что за этим «Тигром» выйдут еще немецкие танки и будут расстреливать наше скопление. Командиры повыскакивали из машин и стали пытаться что-то командовать, куда-то разворачиваться, а кругом теснота, хоть друг на друга лезь. Да еще «Тигр» наверху повел своей страшной пушкой вправо-влево. Впереди «катюши» на новеньких «Студебеккерах» стали разворачиваться чтобы ехать назад, съехали с дороги, под ними загремели взрывы – все оказалось заминированным - высоко вверх взлетели оторванные колеса «Студебеккеров». А рядом со мной ИПТАПовцы мгновенно отцепили пушку, прямо между машин поставили «К бою», слышна была команда: «По танку бронебойным»! Номера еще раздвигали станины, наводчик еще не вставил панораму в гнездо, а заряжающий уже со звоном вогнал снаряд. Выстрелили. Снаряд – очевидно, болванка - отрекошетировал от брони «Тигра» и с противным воем ушел в небеса, а пушка, не закрепленная сошниками, откатилась и опрокинулась, задрав ствол. Тигр вдруг дернулся назад и скрылся за краем низины.
Через некоторое время из всей нашей артиллерийской армады выделилось несколько «виллисов» с начальством (командиры полков) и с большой опаской поднялись на гребень, из-за которого нам ничего не было видно. Передние машины подтянулись к ним и постепенно все наше безобразное скопление артиллерии вытянулось в колонну. Я не утерпел и побежал по дороге наверх, за мной - еще несколько младших офицеров из нашего полка. Наверху перед нами открылась плоская равнина без единого ориентира и без единой души. Никаких признаков наших танков и вообще передовых частей. Грунтовая совсем не наезженная дорога, по которой мы приехали сюда, здесь наверху раздваивалась. И надо всем этим – низко нависшее пасмурное небо. «Виллисы» с нашим начальством съехались вплотную друг к другу, наши командиры стояли в них, ворочая карты так и этак, решали – по какой же дороге двигаться дальше.
Мимо нашей колонны, обгоняя её, подъехал еще один «Виллис» в сопровождении бронетранспортера. В «Виллисе» стоя ехал плотный командир средних лет, в надвинутой на глаза фуражке, и в камуфляжном комбинензоне, в какие только что одели всех больших начальников. Кто-то из наших командиров, - очевидно, старший по званию,- шагнул к нему навстречу и доложил, обратившись: «Товарищ маршал Советского Союза!». Мы навострили уши, придвинувшись ближе, насколько позволяла субординация, и услышали обрывки, как он говорил, стоя в своем «Виллисе», довольно высоким голосом: - « вышли на оперативный простор… - войска, танки- впереди, … - вы отстали …догоняйте!» И добавил, отъезжая: «Офицеры, пальцепупы!» и уехал вперед по одной из дорог. Рядом со мной начальник разведки нашего второго дивизиона, старший лейтенант Митин переспросил меня: «Он нас как-то по-немецки обозвал?» - Я ему повторил членораздельно: «Пальцепупы». С тех пор в нашем полку всех тугодумов называли «пальцепупами», а командир полка закрывал офицерские совещания словами: «Ну, хватит пальцепуптствовать, я решил:...». Начальство стало разъезжаться по своим частям, а к нам подошел наш командир полка майор Журавлев и, стараясь быть будничным: «Вот, товарищи, это был маршал Жуков». Потом мы поняли: наш корпус был на самом правом фланге 1-го Украинского фронта, т.е. на стыке с 1-м Белорусским (им командовал Жуков), который начал наступление на два дня позже нас; Жуков использовал наш прорыв и, не ожидая начала наступления своего фронта, бросил сюда свои ближайшие войска, и сам выехал на рекогносцировку- он всегда старался по – суворовски упреждать события.
К обеду мы догнали ушедшие вперед танки и пехоту, вышли на хорошее шоссе в сторону воеводского города Кельце и двигались походно-боевым порядком вперемешку с войсками 1-го Белорусского, разглядывая незнакомые эмблемы на танках, которые вовсю стали нас обгонять. В тот же день старшего лейтенанта Митина легко ранило (уже второй раз при мне, и где его угораздило?: и боев то никаких не было) - начальство вспомнило, что я одно время в Карпатах был командиром взвода управления и скомандовало идти мне вместо него в ПНП (то ли передовой, то ли передвижной наблюдательный пункт), т.е. в головной дозор в 162-ю танковую бригаду, которую поддерживал наш полк. На мои возражения, что я ничего не понимаю в разведке такого масштаба, ответили: «А там и понимать нечего: смотри и сообщай, где находится наш передок, чтобы мы не отставали и в случае огня по своим не стрельнули», и я отправился в ПНП, к танкистам, явился к ним вечером.
Впереди был город Кельце, его немцы обороняли, бригада собралась к утру атаковать. Штаб был в польской избе, с трех сторон к стенам придвинуты танки – не прострелить. К командиру меня не пустили, да я и не хотел к нему соваться: подполковник на фронте царь и бог, а я - младший лейтенант. Кто-то из штабных офицеров распорядился: посадить артиллериста на танк, где хорошая рация, чтоб держал связь со своими. Потом я узнал: у комбрига накануне погиб сын, молодой лейтенант. Командир не взял его в свою бригаду, парень воевал в соседней, его танк напоролся на засаду отступающих немцев.
Можно было обойти город Кельце, но комбриг, узнав, что его обороняют, решил атаковать, и приказал ввести в бой все, что можно, включая эвакуационные танки и разведывательные бронюшки (всего 111 бронеединиц). Под утро я впервые полез в танк. Перед тем старшина нашёл мне армейский большой бушлат, сказав, что в шинели на танк лезть незачем. Мне было немного стыдно, что вот воюю уже полгода в танковом корпусе, а около живого танка близко ни разу не был. Поэтому я на глазах танкистов попытался влезть как можно более быстро и лихо. Залез, крепко отбив коленки: там, оказывается, все железное. А командир танка сел на башне, свесив ноги в люк и скомандовал водителю, танк резко дернул, а я- впервые в танке- начал колотиться обо все, что только меня окружало в этом совершенно замкнутом пространстве, в теснотище. От моего первого боя в танке у меня осталось впечатление, будто никакого боя и не было, а была невероятная тряска, страшенная вонь от солярки, а когда вдруг с короткой остановки командир стрелял, то из казенника вываливалась горячая дымящая гильза, - глаза ело этим дымом, заряжающий откидывал ее куда-то ногами и заряжал пушку снова. Рацию со шлемофоном я пока не освоил, а из полка уже запрашивают: «Где находитесь?» Я глянул в перископ-прицел, а там земля-небо, земля-небо - и ничего не понять. Я не разведал ни одной цели, только мог сказать, где танки и на каком расстоянии немецкие окопы. Наконец худо-бедно домчались до немецкой обороны, пехота еще раньше спрыгнула с танков, танки немного поутюжили окопы, зигзагом пройдя вдоль обороны немцев. Приостановились, я вылез из танка, спрыгнул на землю, смотрю – немецкий офицер поднялся из окопа, снимает киноаппаратом (я, правда, не особенно сразу понял, что это у него в руках), наш автоматчик направляет на него ствол, а он и его тоже снимает. Кто-то догадался сохранить камеру, и потом, - уже после войны, - я видел в клубе бригады снимок: «Атака 162-й на Кельце». Перед тем выпал небольшой снежок, и на том фото танки красиво шли в снежной пыли. Много немцев выскочило из окопов и побежали в сторону города, никто не стал их преследовать: пленных девать некуда, фронт отстал от нас километров на 50. Комбриг не стал рисковать, и мы не заходили в город Кельце, а обошли его к северу, через железнодорожную станцию Загнаньске. Танки раздавили здесь какие-то груженые эшелоны, немцы разбегались в панике, наша пехота (танковый десант) то спрыгивала, то снова забиралась на танки, для этого танки специально останавливались, чтобы забрать десант. Один танк встал в голову эшелона на рельсы и стал стрелять вдоль вагонов. Снаряды разрывались в вагонах, они разлетались в разные стороны, что было очень красиво, - настоящий фейерверк. Поскольку не было активной обороны, все танки были с открытыми люками, и я тоже вылез. А десантники на ходу тоже вели огонь во все стороны, усиливая панику. На броне танков, по ее бокам и сзади пехотинцы укрепили проволокой бревна, в которые упирались ногами, так что сзади можно было свободно лежать на теплой решетке воздухозабора, иногда даже ухитрялись спать на ходу.
Впоследствии это наше зимнее наступление назвали Висло-Одерской операцией. Наш 25-й танковый корпус назвали корпусом прорыва. Несколько таких корпусов, и танковые армии, действуя совершенно самостоятельно, устремились в прорывы через всю Западную Польшу – это километров 500 – 600 - к границе Германии, с целью захватить плацдармы за Одером, откуда потом наступать на Берлин. Замысел был грандиозным, и хотя подготовку к исполнению этой операции скомкали, поторопились, выручая союзников, но к тому времени народ в армии уже бывалый, в войсках царил невероятный подъем. Все были уверены, что это наш победный марш. Прежде люди не раз шли в наступление при слабой артиллерийской поддержке. Танков было мало, авиация появлялась в небе реже немецкой. Теперь же нас хорошо пополнили: только в нашем корпусе было не меньше 180 танков: три бригады по два танковых и одному мотострелковому батальону в каждой, пять артполков полного состава, мотострелковая бригада - полторы тысячи автоматчиков в трех батальонах, и в каждом – пулеметная и минометная роты.
Наступление пошло по всему фронту: наш 1-й Украинский и 1-й и 2-й Белорусские двинулись вперед, а мы – танковые корпуса прорыва понеслись, обогнав остальные войска иногда на 100 – 200 километров, в полном отрыве от них. Фронт отстал километров на 100, мы как в окружении, - всё перепутано.
Через пару дней меня направили уже в 111 тяжелую танково – самоходную бригаду. Шлем не дали, шлемофона тоже нет. Залез в самоходку и сразу пошли в танковую атаку, здесь более просторно, чем в танке. Воняет, приостановились, выстрел, - орудие откатывается, чуть не придавив меня огромным казенником, затвор открывается, гильза вываливается с дымом, заряжающий в рукавицах выкидывает ее через голову и заряжает снова. Самоходка с грохотом останавливается, кажется, в нее попал снаряд, но ничего не повредил, снова дергаемся вперед. Я пытаюсь высунуться, чтобы оглядеться, где мы. Командир меня одернул «не высовывайся дурень, по нам все стреляют все кто может»
Когда я сидел в танке, то слушал переговоры с моим начальством. Спрашивали обо мне, в порядке ли артиллерист. Тогда я просил сообщить, где мы находимся, ибо я сам ничего не видел, а моя задача - сообщать местоположение.
Дней десять так ездил, раза три был в танковой атаке. Танкисты ночью вовсе не отдыхают, если не останавливаются к вечеру: все чумазые, работы полно: заправка ГСМ, загрузка боекомплекта; подтягивают ослабевшие гусеницы – кувалдой выбивают пальцы, выбрасывают траки и снова забивают пальцы – страшная работа и никакого отдыха. Возвращаясь к своим на огневую – чувствовал себя как дома: тишина, в окопах, от противника далеко. А в танке того и гляди, подобьют: во время атаки все и всё бьют по танку.
Проскакиваем плотный огонь, тут же командир спрашивает, все ли целы. Нас 8-10 танков. «Двоих нет». «А что с ними?». «Не знаю». Мы уже проскочили убойное место. Те два танка может, сгорели, а может их подбили.
…Через пару лет после войны, в Кантемировской дивизии, командир танкового батальона в газете читает указ: «Награждение Орденом Ленина передовых доярок за тридцатилетний труд». Говорит: «Правильно, нужно награждать, трудно тридцать лет изо дня в день коров за титьки дергать, а ты один раз в атаку сходи, танковую» - сам он шесть раз в танке горел…
Когда дошли до поймы Одера и остановились, - фронт догнал нас через 8 – 10 дней. Шли, почти не встречая сопротивления, а встретив серьёзную оборону – около городов или по рекам, просто обходили их, оставляя добивать войскам фронта. Стычки были, когда немцы пытались перерезать нам дорогу или на подходе к крупному населенному пункту. Тогда танки разворачивались из колонны в боевой порядок, мы – стараясь быть поближе к ним, становились «К бою», делали несколько залпов и уже надо было сниматься и догонять танки, - а они уже подобрали свою пехоту и сворачивались в колонну и выходили на дорогу. Шли вдоль основной дороги через города: Кельце, Здуньска Воля, Калиш. На дорогах же была неразбериха, часто колонны разных частей перепутывались: кто-то отстал и потом догонял, ретивые тыловики (особенно подвозившие боеприпасы и горючее) вклинивались в боевые колонны. Их можно понять: им дан маршрут далеко вперед, где заранее указаны пункты, куда они должны доставить грузы для заправки машин и пополнения снарядами, а в этих пунктах еще немцы.
На третий день марша после нашего прорыва я с огневиками отстал от комбата: у второй машины полетел «промвал» - (был у ГАЗ-АА такой промежуточный вал между карданом и коробкой передач). Пока часа два шофера ремонтировали, меня уже обогнали сотни других машин. Только починили, проехали городишко Жарнув, все встали. Я проехал обочиной насколько можно вперед, затем взял карабин и пошел выяснять пешком. Оказалось, что справа крупная немецкая часть пытается выйти на наше шоссе, по нему стреляли немецкие пушчонки небольшого калибра, снаряды звонко разрывались на шоссе. Наши машины расползлись кто куда, многие развернулись в сторону Жарнува, под защиту стен. Несколько груженых машин стояли на шоссе брошенные, другие застряли в кювете при развороте, а в правом кювете – со стороны противника - лежала густо - один к одному - пехота, видимо, подошла, чтобы отражать немцев. По новым шинелям и вещмешкам видно было, что это вновь сформированное подразделение. И сразу понятно стало, что это дрянная пехота: солдаты жались поглубже в кювет, вовсе не наблюдая за противником. И даже не высовывали из кювета винтовки, не говоря уж о стрельбе. Видимо, вновь мобилизованные из освобожденных областей Украины. Из них много было таких, кто в 1941 году не выходил из окружения, а расползлись по хатам, скрываясь и от своих и от чужих (о них говорили: «воевали под бабами»), да ещё из тех, кого присоединили в конце 1939 года, и до которых советская власть толком не дошла.
Немцы подошли довольно близко к шоссе, обстреливали его уже из стрелкового оружия, вот-вот захватят дорогу. Я шел по левому кювету, пригибаясь: снаряды рвутся, пули свистят над головой. Подъехало несколько грузовиков. С них спрыгнуло 2 – 3 взвода солдат, за ними подъехал «виллис» с бронетранспортером, остановился прямо на обстреливаемом шоссе. Бронетранспортер прикрыл его справа. В «виллисе», держась за скобу, стоял Жуков (теперь я его уже сразу узнал) в том же пятнистом комбинезоне и глубоко надвинутой фуражке, стоял, совершенно не сгибаясь, как будто никакого обстрела, и громко: «Командира батальона ко мне!» Подбежал, сильно сгибаясь на раскоряченных ногах пехотный капитан, приложил руку: «Начальник штаба батальона». Жуков, стоя в машине во весь рост: «Вы что, триппером больны, что ноги не сходятся?». Тот выпрямился, ноги сдвинул, слегка все-таки нагибаясь. Жуков: «Поднять батальон», тот: «Здесь всего одна рота». Жуков: «Всех, кто здесь, - под ваше командование (показал на подъехавших пехотинцев) – отбросить немцев, освободить дорогу!» Капитан стал поднимать роту: «Восьмая, встать, вперед!». Забегали вдоль кювета сержанты – офицеров не видно. Пехота – дрянная, встает плохо: это не те, которым не надо командовать «Встать», а по уставу: «В атаку, вперёд, ура!» - и все как один. В конце концов пошли, озираясь и приседая, отпячивая зад а то и прилегая.
Подъехала батарея легких пушек 57- мм ЗИС-2– противотанкисты на новеньких вездеходах – американских «Доджах». (Додж- ¾ тонны). Очень четко, как на учениях, они сделали на шоссе поворот «направо все вдруг», перевалили через кювет, выехали на поле справа от шоссе, снова одновременно развернулись налево на 180 градусов, расцепили пушки. «Доджики» укатили через шоссе. Пушки низко над землей хищно вытянули длинные тонкие стволы, сзади них вдоль фронта батареи быстро и очень расторопно шагал затянутый ремнями в короткую шинель младший лейтенант с девичьим румянцем во всю щеку – мой ровесник,- командуя на ходу: «Осколочным!» Наводчики еще крутили обе рукоятки механизмов, а заряжающие уже со звоном дослали снаряд и громко доложили: «Есть снаряд!» Батарея резко тявкнула дружным залпом, а я жгуче позавидовал тому младшему лейтенанту – какие же у него натренированные огневики и почему я не пушкарь! Оглянулся – Жукова нет, куда уехал – вперед или назад? И я опять восхитился: что маршал, что младший лейтенант-пушкарь,- как будто не было для них ни обстрела, ни разрывов снарядов,- толково и спокойно распоряжались, делая свое дело.
Мои огневики вернулись в город Жарнув под защиту стен, а я с карабином в руках пошел вслед за пехотой «в наступление», подгоняя тех, которые пытались залечь слишком надолго. Огонь усилился, пришлось и мне залечь на некотором расстоянии за убитым немцем,- он оказался моим коллегой – рядом валялся ствол 81-мм миномета.
Вдруг немец зашевелился и тогда я его, от греха подальше, стрельнул. Подполз и быстро его «обшмонал», взял его солдатскую книжку и неожиданно обнаружил у него на брючном ремне маленький дамский пистолет «Маузер» в изящной замшевой кобуре. Потом разглядел: 6,35-мм, с двумя магазинами, - 19 сине-красных лакированных патронов с блестящими пульками. С этого пистолетика началось потом мое коллекционирование: до 11 пистолетов разных систем доходило! Но это было потом, а теперь пришлось и самому пострелять из карабина прицельно и помогать пехотным командирам останавливать нашу понемногу отходившую пехоту. После со стороны шоссе подошла еще подмога, организовалась настоящая атака, вместе с ней я добежал до немецкой батареи из четырех 75 мм пушек, она оказалась на конной тяге: лошади и передки укрыты во дворе большого крестьянского дома. Немцы подняли руки, - и на выход. Откуда-то появился начальник боепитания нашего полка старший лейтенант Овсянников, служивший ещё до войны, он по шоссе двигался сзади меня с несколькими машинами ЗИС-5, доверху нагруженными минами. На нём были довоенные ремень со шлевками и сумка, лет ему было 30—35. Он еще до войны был кавалеристом, и теперь, увидев лошадей, загорелся и ко мне: «Давай возьмем коней». Там, кроме тягловых, были верховые под седлом. Он выводит и седлает мне и себе. Он сел и поехал, а я взгромоздился кое- как (никогда на коне не ездил), погоняю и так и эдак, а он, стерва, не идет. Слез с него, пошел посмотреть батарейное хозяйство и сломить ветку, - коня погонять. В одном орудийном передке вместо снарядов нашёл великолепный белый бараний полушубок, мех на нем выделан, как мутон, с роскошным отложным воротником и деревянными застежками. Такой же полушубок я предложил Овсянникову. Сбросил свою задрипанную завшивевшую шинель, полушубок был раза в полтора шире меня, подпоясался потуже, залез опять на коня и, погоняя его веткой с дерева, поехал к шоссе, временами командуя коню по-немецки: «Форвертс». А около шоссе конь вдруг стал и не идет. Встречный солдат мне: «Да конь то ранен». Оказалось, на левой лопатке у коня большая рана, кровь течет по всей ноге: подо мной, пока я тащился на нем, его и ранило. А выстрелы везде. Я слез и бегу к минометчикам, у забора привязал коня. Командую: «Отбой, назад в город». Город набит нашими войсками, встали и ждут, когда освободят шоссе от немцев. Некому скомандовать, никто не берет на себя ответственность. Своих оставил за каменной оградой, а сам пошел выяснять обстановку. Появилась новая пехота, даванули на немцев, шоссе освободили. Заминка была на полдня. Я вернулся к своим и даю команду: «Заводи, поехали догонять своих». Движение по шоссе возобновилось, снабженцы пока из осторожности не выезжали, шли только боевые машины. Я через пару часов догнал свою батарею. Впереди взорванный мост, его вроде подремонтировали немного бревнами, но ехать страшно. Идущая впереди машина свалилась. Л.Бутлаков (мой шофер) вроде забуксовал перед мостом. Догоняет пехота, а я не вылезаю. Пехотный капитан глянул на мою шубу и командует: «Взяли машину, раз-два, двинули». Куча солдат облепила машину и буквально перенесла. Л.Бутлаков мне: «Ну, молодец, лейтенант, хорошо сыграл». На остановке проходившие мимо незнакомые офицеры, увидев меня в кабине в моем полушубке, козыряли мне, принимая за большое начальство, тем более что я дня три не умывался. А шубу я довез до Берлина, она завшивела, да и тепло настало, и бросил я ее в костер.
Кельце был воеводский город и первый оборонительный рубеж, где нам пришлось разворачиваться в боевые порядки; но не было задачи специально брать город. Надо было дойти до Одера, не растратив силы. Да и города эти были уже не наши, - что их освобождать?, - поэтому их просто обходили, и в бой вступали только там, где нам преграждали путь, - и только, чтобы выйти на дорогу и опять: «Вперед, на Запад!» Поэтому к Кельце подошли, переднюю немецкую траншею взяли, а в город не пошли, свернулись в колонну, ушли вправо, разгромили станцию Загнаньске и пошли на северо-запад в направлении Петрокова (Пиотркув) (теперь он официально называется Пиотруков Трибунальский, а на наших-то прежних картах Петроков). Временами ехали хорошо - выходили на магистральное шоссе, но чаще ехали просёлочными дорогами, через мелкие населённые пункты. Здесь почти не встречали сопротивления. Иногда останавливались, заходили в избы. Поляки нас встречали хорошо, называли освободителями: если мы спрашивали какую-нибудь еду- то сразу говорили: «Нима ниц, вшистко герман забрал», а за деньги сразу всё находилось, особенно сало, картошка и молоко. Правда, к нашим «оккупационным «злотым» сначала относились с недоверием, - но потом всё налаживалось. Деревни были переполнены варшавянами: в основном женщинами, детьми и стариками, выгнанными немцами при подавлении Варшавского восстания. Тогда поляки, не желая, чтобы их освободила Красная Армия, решили восстать, причем из Англии самолетами должна была прибыть армия Сандерса, которая будучи сформирована у нас в Узбекистане, ушла через Иран, чтобы не воевать на нашем фронте. Они воевали в Северной Африке с Роммелем, а потом добрались до Британии. А теперь они были готовы лететь из Англии в Варшаву. Сидели на аэродромах в ожидании, когда Варшава без них побьет немцев, а они прилетят пожинать плоды победы. Дождались, что немцы подавили восстание, причем к мирному населению отнеслись неожиданно мягко: просто всех не повстанцев выгнали из города по объявленным коридорам, а оставшихся потом выжигали из домов огнеметами. Это всё мы узнали по рассказам тех варшавян, которыми были полны все деревенские дома, а иногда и сараи (стодоли). На нашей территории немцы в таких случаях никого не выпускали, всех убивали, сжигали целыми деревнями. Впрочем, мы в деревнях надолго не останавливались, только чтобы заправить машины, пополнить боеприпасы, поесть горячего (если удастся) и дальше. Перед Петроковом мы прорвали еще один рубеж, но в Петроков не пошли, а объехали его к северу, по дороге на Лодзь, не доезжая Лодзи,- свернули на запад, через Пабянице.
Пабянице - большая железнодорожная станция: стоит поезд с красивыми голубыми вагонами с решетками на окнах. Оказывается это банковский поезд, вывозит «Краковские» злотые. Мы бросили на каждую свою машину несколько запечатанных пачек, перевязанных крепким шпагатом с сургучём (килограммов по 3-5 каждая) большие 5-сотовые купюры с видом Краковского замка, очень красивые деньги, а сам поезд сожгли. Потом эти деньги очень нам пригодились, и то, что они не девальвировали и впоследствии обменивались на обычные «Варшавские» злотые как 1:1- то это благодаря тому, что мы сожгли весь банк и этих «Краковских» злотых осталось в хождении мало. Во время оккупации Польши немцы образовали Краковский протекторат на юге, разделив таким образом Польшу. Этот протекторат имел свои деньги. Когда я потом поехал в командировку из-под Берлина в Варшаву, то Л.Бутлаков дал мне пачку этих денег. Я поменял их, так что можно было всю Варшаву купить. В одни руки давали 500 злотых. В той варшавской командировке мой шофер Петрунько на входе в банк давал полякам по две 500 сотки, а при выходе получал с них 500 новых злотых. А нам на фронте их было все равно девать некуда. Кроме «Краковских» злотых на станции Пабянице солдаты где-то надыбали много бутылок «Вудки-монопулки». Мы их по честному потом разделили, раздав в каждый расчет под ответственность повара, отвечающего за всю провизию и расходовали строго под контролем командиров расчетов. Так что всем было в меру и продовольствия и выпивки, и «ни в одном глазу!»
Потом я опять был у танкистов. Вся моя работа заключалась в сообщениях,- где находимся, - благо на входе в населённые пункты вдоль дороги были указатели с наименованиями (не то, что у нас). Иногда останавливались, спрашивали у поляков, есть ли германы, и что за деревня. Поляки с удовольствием отвечали, кланяясь и благодаря «панов-освободителей». В каком – то месте,- я уже ехал с передовым отрядом (5-6 танков с десантом на броне во главе с капитаном)- ехали довольно спокойно, не спеша, я выбрался на броню вместе с десантниками, ехал, опершись ногами в бревно ( по всему периметру по краям корпуса танка проволокой привязаны бревна, - чтобы десанту не свалиться); одеты мы были тепло: ватные штаны, телогрейки под шинелями, тёплые портянки и белье, зима в Польше тёплая. При въезде в городишко (дома были близко к дороге) командир спешил десант, чтобы прощупать - нет ли засады в домах. Вообще танкам без пехоты в населённый пункт входить нельзя: могут запросто забросать гранатами, а ещё проще-расстрелять из фаустпатронов. Пехотинцы побежали по краям дороги вдоль домов, прижимаясь к стенам, проверяя дома, а танки медленно двигались,- так и шли, прикрывая друг друга. В одном месте поднялась стрельба с обеих сторон дороги. Возможно, была засада в домах. Часть пехотинцев обошла один дом с тыла, ребята ворвались в дом. В доме грохнули гранаты, парни вылетели вместе с выбитыми рамами окон на улицу, вскочили, но не побежали от дома, а притаились, прижавшись к стене. Из выбитых окон высунулись немцы с автоматами, а наши ребята их срезали короткими очередями. Немцы повисли в окнах, а десантники побежали дальше. Я поднял упавший у немцев автомат,- потом, когда в его магазине кончились патроны, отдал его кому-то. Впоследствии, вспоминая, как действовали эти десантники, я после войны, командуя учебным взводом, на этом примере учил своих разведчиков как уходить от преследования.
Так же умело действовали танки и САУ при взламывании немецкой обороны. В совместной атаке танки на полном газу устремляются вперед на позиции противника, САУ с места ведут прицельный огонь по обнаруженным целям, прикрывая. После прохода танками обстреливаемого участка, САУ догоняют их и вместе с танками утюжат окопы и траншеи. Далее идет захват следующей линии обороны таким же образом. Умелые у нас были солдаты последнего года войны!
Я вернулся из ПНП к себе в батарею, ехал опять со своим огневым взводом. Опять всё шоссе было забито сплошной колонной артиллерии вперемешку с тыловиками (везли в основном боеприпасы и горючее). Танки где-то впереди, выстрелов не слышно; утром на рассвете, только что прошли город Ласк,- был лёгкий туман, шёл небольшой снежок, вдруг справа из тумана появилась большая пешая колонна, впереди открытая легковая амфибия, со знаменем в чехле, - идут строем по направлению к нашему шоссе. Сразу было не разглядеть,- кто такие, может свои. Они, видимо тоже приняли нас за своих. Наша густая колонна машин приостановилась,- неизвестно, почему. Вдруг сразу послышалось несколько голосов: «Братцы, немцы! В ружье!» все, кто был на машинах,- и шофера и снабженцы, схватились за оружие и с мощным «Ура»,- совершенно стихийно (никто не командовал) кинулись на эту немецкую колонну. Нас была целая армада, каких-то десять шагов не хватило, чтобы захватить штабную машину со знаменем: она, переваливаясь по замерзшей пахоте, развернулась и укатила у нас из-под носа. А немецкие солдаты, как были в строю, словно по команде бросились на колени, подняв руки и побросав оружие. Мы бежали между ними,- кто во что горазд, я подхватил у одного винтовку «Маузер», дёрнул его за пояс (патроны в подсумках),- он отцепил пояс одной рукой, другую продолжал держать вверху. Не было ни одного выстрела. Через каких то 10-15 минут (а может быть и больше, но мне показалось, что очень быстро) мы стали возвращаться к машинам и скоро вся нескончаемая колонна двинулась дальше. Мой шофер А.П.Бутлаков бегал в эту «атаку» без оружия: его карабин где-то застрял за нашими сиденьями и выдёргивать было некогда. Зато он с гордостью показал мне «Парабеллум»:- ошмонал офицера, а потом стал с сожалением говорить: «Вот некому было скомандовать: отпустили целый полк немцев,- ведь соберутся и опять пойдут против нас; и как это они сообразили - все подняли руки и на колени,- ну как будешь их стрелять? Всё-таки добрый мы народ - русские. Они бы нас так не отпустили». Мы ещё не раз качали головами, вспоминая: ну и вояки мы - разогнали немцев и поехали дальше. А куда их девать? У нас тылов нет: мы в глухом прорыве, фронт отстал от нас километров на 100. Вот и отпустили целый полк: разогнали, а они вернутся, да и винтовки свои подберут.

Здуньска Воля

Без боя вечером заняли городок Здуньска Воля. Танкисты остановились на выходе из города, а я вечером пришел к своим, которые стояли около немецких складов. Впереди был Серадз - решали атаковать его или обойти: перед ним была немецкая оборона; заправляли машины, дозаправляли танки, особенно - пополняли боеприпасы. В Здуньской Воле оказались огромные немецкие склады с военным имуществом, продуктами питания и т.п. Было много новенькой обуви. Все обулись в немецкие офицерские сапоги. Вся наша батарея искала для меня 46 размер и не нашли, один я остался в своих разбитых «керзачах». А ещё были громадные пачки фашистких флагов из хорошего материала-красные флаги размером, наверное, 2Х1 метр, с нашитым белым кругом с черной свастикой. (Я никогда не думал, что у фашистов-красные флаги). Особенно нас поразили запасы свежего хлеба-он сохранялся в целлофановой упаковке, совершенно не портясь и не высыхая, - он был, правда, довольно безвкусным и без запаха. Под такой пищевой пленкой ничего не гниет. Потом я понял, что эта пленка из сополимера винилхлорида с винилденхлоридом, который немцы делали с 1936 г. На нашем дзержинском «Капролактаме» построили после войны такое производство (и производство капролактама) на оборудовании из Германии в счет репараций и пустить не могли, пока не привезли немецких специалистов.
Со складов мы набрали хлеба, консервов, повидла в картонных упаковках, сколько можно было погрузить, даже шоферам под сиденье и в ящики с боеприпасами напихали консервных банок между минами. Появилось разрешение отправлять домой в Россию посылки, - одновременно с приказами, напоминавшими о запрещении брать что-либо у гражданского населения,- и о драконовских мерах против мародёрства: можно брать только трофеи, т.е. военное имущество и в полностью покинутых немецких домах; были определены какие-то нормы посылок по количеству и по срокам (примерно посылка по 4 килограмма 1 раз в месяц). Здесь из Здуньской Воли возвращались в тыл автомашины, высвободившиеся от боеприпасов и горючего, и надо было к утру сдать посылки, чтобы эти машины не шли назад порожняком. Это было очень важное, нужное и справедливое решение: у нас дома народ за войну так обнищал,- лоскутка не найдешь. Мы всю ночь собирали и упаковывали посылки - кто во что горазд- но главным образом-немецкие солдатские ботинки и немецкие флаги: было огромное количество красных флагов. Мы с них всю ночь спарывали нашитые белые круги со свастикой, никто не говорил, что надо спарывать, но как то все сами поняли, что свастику домой посылать нельзя. Я собрал посылку, набив ее флагами, и когда приехал осенью 1946 года в первый раз домой в отпуск, - в доме всё было красное: и простыни, и одеяла и племянница, - 6-летняя Татьянка бегала в красных платьицах, - и бельё на матери и сестре - все красное. Здорово обносились за войну! После, уже в Германии - приезжаем в деревню, а там никого нет, всё барахло можно брать. А там такое барахло, какого у нас и до войны не бывало. Всего до конца войны мне удалось отправить домой две посылки…
Утром сделали «отбой» -двинулись дальше, ушли с главной дороги на север, не стали брать город Серадз, чтобы не тратить на него силы, обошли его вправо от главного направления,- на город Варту, он стоит на реке Варте, вдоль которой перед Серадзом немцы устроили оборону. Город небольшой, промышленный,- в нем электроламповый завод. Наша танковая бригада взяла город обходом с двух сторон в клещи, немцы, если и были, то бежали оттуда, и мы ночью прошли через город без выстрела и встали «К бою» на западной окраине, фронтом на северо-запад. Утром мой шофер А.П.Бутлаков попросился «пошарить» в городе,- поискать что-нибудь для автомашины - запчастей, инструмента и т.д. Алексей Петрович Бутлаков – доброволец из заключенных, сталинградец. До войны возил на легковой машине большого начальника какой - то стройки. В 1938 г. начальника посадили, а Бутлакова - в свидетели. Начальника расстреляли, а свидетеля отпускать уже нельзя - дали ему 10 лет , а потом еще добавили. Он был замечательный шофер и работящий человек, но все таки и настоящий уголовник, за бутылку водки - все отдаст. Я и отказать ему не хотел и отпускать одного опасался: уголовник ведь, влипнет в какую-нибудь историю. Отпросился у комбата сам, пошли вместе; на огневой – остался Андрей Захарыч, так что можно сходить. Идём вдвоем по тропке по свежему снежку, навстречу пожилой поляк.
Сошёл с тропки, снял шапку, стал «во фрунт»: «Добрового ранкове, панове, бардзо дзенькуе наших освободителей».
Я ответил: «Доброво ранкове, пан!»
Вдруг Бутлаков:
«Пан, а пан, где тут у вас бардаки?»
Пан: «Цо то е,- бардаки?»
―Ну, вот где панинки за пенёнзы!
(и показал на руках)
―А, борделю,-ту нима борделю, ту мале място.
―А где есть бордели? ―В вельком мясте,-в Кельце!
― А Бутлаков мне :
―Надо Кельце брать! ―Так Кельце уже позади, мы его обошли!
―Ну и зря, надо было в Кельце остаться, там бардаки!
Пан на меня усиленно глядел, думая наверное: «Вот, мол, солдат для молодого офицера бордель ищет». А я – краснел и готов был провалиться сквозь землю.
Побежали дальше, на другой окраине - большой стадион: футбольное поле, вокруг ряд скамеек вместо трибун. На нём поляки строят из бревен П-образную конструкцию. Они с нами очень почтительно поздоровались и объяснили, что строят виселицу для своих предателей, которые здесь помогали «германам». Днем здесь устроили митинг,- трибуну сложили из ящиков и накрыли брезентом. Народу - полный стадион, - и когда только успели всё так быстро организовать? Ещё вчера здесь были немцы, мы вошли ночью… Мы издалека смотрели: огневая стоит в боевом положении, далеко от неё не убежишь,- вдруг вызовут огонь! Там на «трибуне» кроме поляков было 2 или 3 наших офицера, что-то произносили, потом весь митинг спел несколько раз «Сто лят» -червоному русскому войску, польский гимн «Эщё Польска не згинела». Играл небольшой духовой оркестр (оказалось-пожарная команда: у них пожарные в своей форме и касках, они же и музыканты). Под дробь барабана привели «предателей» (человек 5- 6), повесили их одного за другим и снова всей огромной толпой спели свой гимн.
Навстречу бежит наш солдат со стопкой конических упаковок, глянули- клубника, малина (повидло). «Мы: что, где?». Бежим с Лешей в указанный подвал. Леша сразу стал набирать и мне говорит, чтобы брал быстрей. Около 50 солдат шарят в подвале. Вдруг на входе - патрули, стреляют в потолок. Мы спрятались и в неразберихе удрали. Мы конечно опоздали вернуться на батарею, но комбат нас не ругал: уж очень вкусные «трофеишки» мы принесли, вся батарея дня три ела сладкое.
Вдруг скомандовали срочный «отбой». Мы мгновенно свернулись в колонну и поехали сломя голову в юго-западном направлении по совершенно дрянной, давно не езженой дороге, и только к утру выбрались на шоссе, ведущее в Калиш. У Петрокова развернулись к бою, атаковали, а там никого нет. Только у речки стрельнули раз 10.
Калиш

Немецкая оборона осталась у Серадза, а мы спокойненько проехали совершенно целый город Калиш и встали к бою на западной окраине при выходе шоссе из города. Заняли огневую возле большого жилого кирпичного П-образного дома: он нас охватывал с трёх сторон с тыла и боков, а впереди - пустырь и шоссе, наши танки на нём приостановились. Стрелять нам не пришлось, хотя готовность была полная и страх, что немцы могут войти в город со стороны и напасть на нас с тыла. Мы выставили назад и в стороны пулемёты, дежурили всю ночь (по одному ручному пулемёту было в каждом расчете для самообороны). К вечеру поляки пригласили нас «пшеноцэвать в мешкане»,- они освободили для нас весь нижний этаж, натащили в комнаты матрацев для солдат, а для офицеров – предоставили квартиру (несколько комнат с кухней, ванной и туалетом) со всей мебелью и обстановкой (мы в таких квартирах отродясь не бывали). Хозяева, пожилые пан с женой, - показали, как пользоваться кухней, ванной и люстрой: всё обогревалось газом, и очень красивая люстра из стеклянных разноцветных трубок, работала тоже на «светильном газе». Мы тогда о газе никакого понятия не имели и без хозяев сами ничего не зажигали. А люстра, которую можно было опускать и поднимать (опускали для зажигания),- была для нас чудесным произведением искусства. Улицы тоже освещались газом, зажигали-гасили фонарщики с легкой лестницей. А мы уже недели три по-настоящему не ночевали. На другой день мы тронулись дальше, поляки нас весьма душевно проводили, некоторым пожилым солдатам дали открытки,- вроде икон, с изображением святых, а я запомнил название улицы на доме «Утца Мазурска». Мы, конечно, не особенно воспользовались удобствами городской квартиры (всё- таки на огневой в боевом положении стоим); я, например, позволил себе умыться по пояс и часа два спал, снявши сапоги, но в обмундировании и не снимая с себя ремня, поверх покрывала,-не раскрывая постели. Поляки-хозяева дали нам даже пижамы (мы поспорили друг с другом-для чего они?). Вообще поляки к нам хорошо относились. Вначале в Польше мы были желанными освободителями.

Германия р. Одер

Впереди р. Одра (Одер), там теперь граница Германии. Ночью на марше, на лесной проселочной дороге вызывает командир дивизиона офицеров в голову колонны, ставит боевую задачу: «Захватить переправу у Шлихтингсхайна и Глогау (Глогов), занять оборону на том берегу и ждать свои войска». Перед Одером прошли два первых немецких села - Зайтш и Крашен. В Зайтше комбат мне говорит: - «Проверь дом, наверное ночевать будем». Дом четырехэтажный, работает электричество, тепло, я взял карабин с примкнутым штыком, со мной еще трое. Входим в дом, на лестнице лежит убитый солдат не нашей части, еще теплый. Оказалось, что здесь какая то крупная немецкая часть, двигаясь к фронту и считая, что фронт еще далеко, ночевала совершенно по – тыловому: раздетыми и без оружия. Мы поднялись до чердака, никого не встретили. Здесь дверь держат с той стороны. С нами – огромный Рамазан Насыров.
Я ему :
–Рамазан, открой, - он вышиб дверь. Врываемся. Немецкие солдаты присели под упавшей дверью, один с винтовкой.
Мы им:
– Хенде хох!
- Один из немцев показывает на себя: «Коммунист»; разувается, достает из сапога что – то вроде билета КПГ. – А медали у тебя за что?- М. Бардин схватил его за грудь, и Насырову: «Расстреляй и его, Рамазан»
Вывели, стали расстреливать, у Рамазана заел автомат, «коммунист» в одном сапоге, как рванет по полю, по нему все стреляют, кричат «Коммунист убежал», никто не попал, при лунном свете., - так и убежал в лес, который был вдали. Замполит Самков ходит между нами , вслух размышляет: «Нехорошо стрелять пленных, а что делать? У нас тыла нет. Девать их некуда. Приходится».
А охрана немцев прозевала или сбежала. Эти городки были в глубоком тылу, и мы захватили их внезапно.
Поймали власовца в солдатской форме, его вел наш конвоир мимо нашей колонны, кто – то спросил «Кого ведешь?, а ответил пленный: «Братцы, да я смоленский». Солдаты из колонны бросились на него толпой, конвоира – по шее, а власовца растерзали без выстрела.
Гражданского населения нигде не было, немцы - эвакуировали.
Это был Зайтш, а в следующем - Крашене – в 1,5 километрах дальше, к Одеру , - тоже не было гражданского населения, а были немецкие вояки, безмятежно спавшие, считая, что фронт еще далеко… Так что нам так и не пришлось отдохнуть в тепле. В конце, - при выходе нашем из Крашена я заскочил в хороший крестьянский дом со двором, в котором – хлев, скотина, - все брошено. В доме – в шкафах нашел великолепное, с вышивкой, нательное белье, - я такого, отродясь не видел, - моего размера; сбросил с себя (месяц не переодевался и не мылся!) свое, снял – очень приятно почувствовал свежесть, хоть и немытый; здесь же мы набрали белого тряпья для зимней маскировки, двинули дальше. Вышли к Одеру, довольно солидная река, - по узкой проселочной дороге на очень несолидный деревянный мост, лед на реке никудышный - наши колесные машины переехали по мосту со страхом на другой берег, - танки не пошли, да их теперь оказалось совсем уж мало в бригадах. Растеряли танки, пока двигались от Вислы до Одера; это вовсе были не боевые потери, а чисто технические: шутка ли - только по прямой это было около 500 километров, а сколько обходов и маневрирований! Без настоящего техобслуживания; а у танка – ограниченный моторесурс, - какое – то определенное число моточасов. В общем, наши танки остались на этом берегу, и носились вдоль берега, по очень неплохой рокадной дороге слева направо и обратно, постреливая куда – то вдаль через Одер и через наши головы, изображая, что их (танков) – большое количество.
Мы же, отошли от Одера не более километра к западу, и остановились, стали закрепляться.
Дальше на левом берегу была низкая, временами болотистая местность; мы выкопали окопы по колено, а дальше – вода. Встали «к бою», замаскировались прихваченными в Зайтше простынями, а ночью вдруг пошел дождь, и смыл весь снег (было начало февраля), пришлось маскироваться ветками. Впереди никакого противника не наблюдалось , рядом с нами на поляне встали два студебеккера со счетверенными американскими пулеметами, - из нашего зенитного полка. Они могли стрелять не только по самолетам, но главное - по наземным целям, и мы очень на них надеялись , - на случай нападения на нас.
Тылы наши где – то отстали или потеряли нас, и через пару дней у нас кончились продукты. Прилетел какой – то здоровенный немецкий самолет, притащил огромную крылатую торпеду, или бомбу, - низко пролетел над соснами, наши зенитчики его прозевали, а он сбросил эту свою крылатую бомбу на мост, - не попал, упала рядом, мост накренился, и нам не стало ходу в тыл.
Невдалеке, слева от нас обнаружили небольшой заводик, - всего один кирпичный корпус с трубой, огражденный стеной. На чердаке нашли в мешках сахарный песок, целый склад, а внизу – в каких - то открытых бочках – спирт, - желтоватого цвета, с ужасным запахом. Проверили – горит; попробовали, - больше одного глотка не проглотишь, - такая дрянь. Этот спирт сразу окрестили «карбовкой». А вокруг никаких огородов или домов: мокрый лес. С неделю стояли в полной тишине; питались густым сахарным сиропом, время от времени подчевались «карбовкой», причем пьяных не было, - этой дряни много не выпьешь. (Очевидно, это был завод по переработке сахарной свеклы. – из нее делали сахар, а из отходов гнали спирт).
Потом подошел фронт: - отставали от нас на сотню километров. Сперва появилась немецкая пехота на лошадях и пешком, и - на мост; попытались перейти пешком, ушли обратно искать переправу. Километрах в 20 правее, - это уже в полосе 1 – го Белорусского фронта, - был хороший мост на шоссе, - туда отступающие немцы пошли колоннами, а мы развернулись к бою в обратном направлении, но никто на нас не нападал. Я было предложил комбату стрельнуть из минометов на той стороне Одера, по немецким колоннам, но он: «Мы боевую задачу выполнили, надо теперь батарею сохранить, и не рыпаться; сиди и молчи». Стал подходить и наш фронт, вслед за отходящими немцами. Сперва прилетели два Ила – штурманули мост: обстреляли ЭРЭС – ами, развернулись – прошли над нами, слегка обстреляли затем, вдруг вылетели низко из – за леса прямо на нас, но теперь наши зенитчики их не прозевали, а встретили своими счетверенными пулеметами в упор, те взмыли свечой и больше не появлялись. И тут подошла наша пехота, орут нам от моста:
– Эй, славяне, вы чьи?
- Свои, а вы чьи?
- А что, не видать? – Наши.
Подошли; оказывается подошла третья гвардейская армия, которую потом, мы и поддерживали. Они сменили нас. Подъехавшие на больших машинах саперы за полдня отремонтировали наш мост, по нему пошла пехота на запад, углубляясь в мокрую низину. Здесь в пойме Одера полно речушек, озерков и заболоченной местности, поэтому и противника почти никакого, а в 20 километрах к северу - большая дорога, хороший мост – там немец крепко оборонялся. Нас сменили на этом плацдарме; на отремонтированном мосту появился комендант переправы, и нас весьма торжественно проводили в тыл: для нашего прохода освободили мост, и дорогу за ним. Весь наш «прорывной» корпус отвели назад в Польшу; наш полк – в село Павловице. Ехали назад той же проселочной дорогой, что и наступали; через те же Зайтш и Крашен, населения – никакого, наших тоже нет : все войска идут по главным дорогам; а здесь – в селах открыли хлева и свинарники, выпустили скотину на свободу. Коровы недоенные бродят, мычат душераздрирающе. В Крашене свиньи пожирают убитых немецких солдат. У нас поломалась машина 4 – го расчета, еще одна машина из управления дивизиона где – то отстала. Мне приказали собрать их вместе, организовать ремонт и добраться до Павловице. У нашей машины «полетел» промвал, - где его найдешь в безлюдном селе? Поймали двух быков, запрягли в машину. Командир расчета Вяткин, - пожилой мужик, - сидит на крыше кабины, ногами на капоте, длинной палкой погоняет быков – «цобе – цоб», я с шофером – в кабине , солдаты – в кузове на ящиках с боеприпасами (расстрелять не успели), а на прицепе на миномете – лежит громадная хорошо откормленная свинья, - ее застрелили , взяли с собой : «Хороший приварок будет!»; - махновцы да и только! Хорошо, что дорогой никто не встретился. В стороне увидели вдали какое – то большое хозяйство: длинные низкие здания и люди при них. Свернули, подъехали: навстречу высыпала куча молодых полячек: - работают в немецком хозяйстве: их немцы принудительно мобилизовали сюда ( как наших с Украины и Белоруссии). Меня величают «пан командант», - я им объявил освобождение, и мы спросили какую нибудь мастерскую. Появились несколько мужиков – поляков, качали головами – что «потшебно», а что «не потшебно». Там было несколько тракторов и других машин, мои шофера стали искать возможность отремонтировать (вторая машина нас догнала), а мы все пошли пить чай к паненкам: у нас был сахар (мешками), а у них – картошка; хлеба не было ни у кого. Когда умывались у колодца, раздевшись по пояс, обступившие нас девчонки громко восхищались нашей «белизной» (бельем) – (мы же все переоделись в новое немецкое белье). Все перезнакомились, я объявил что они могут всё тутошнее имущество, - скотину, лошадей и т. п. поделить между собой и отправляться домой. Они наделали что-то вроде справок об освобождении, устроили в одном из бараков, где они жили, канцелярию и дали мне на подпись целую кучу таких «документов» - об освобождении, а также на имущество, которое они с собой прихватят. Я подписал целую кучу бумаг, совершенно не понимая их содержания, только свой «титул» уразумел: «Пан командант русского войска», с удовольствием поставил везде неразборчивый крючок. За ночь наши шофера и их трактористы нашли нужную запчасть, что – то подпилили, подогнали, - можно ехать. Спать же мне почти не пришлось: комендантские обязанности замучили.
Все всё расспрашивали, не верили, что можно брать всё, что хочешь: распоряжались здесь до нас немцы, а у них – крошки не утаишь. Утром мы стали уезжать, девчонки надавали нам своих адресов: «По войне приезжайте к нам.». Добрались до Павловице – большое село километров 40 от Одера, жители на месте – поляки, живут неплохо, молока и картошки хватает, - мы расплачивались «краковскими злотыми». Стояли там не меньше недели, отдохнули, почти каждый день устраивали баню. Хозяйки домов, где мы были
«на постое», охотно взялись утюжить наше белье и обмундирование, - полностью уничтожили «партизан» (т. е. вшей). Вообще, когда поляки поняли, что мы ничего даром не берем, и за все платим хорошо, стали очень хорошо относиться, - из других сел приходили, чтобы что – нибудь продать, так что это пришлось взять на контроль , чтобы водку не приносили; служба у нас была налажена хорошо: дежурный по гарнизону , патрули и т. д. Панинки с удовольствием гуляли с нашими солдатами (как, очевидно, прежде – с немецкими), так что появились трехязычные интернациональные песенки и стишки вроде:

Ком, панинка, шлафен,
- Морген дам часы.
- Вшистко едно война:
- Скидавай трусы

Или (она говорит):

Я на тебя чекала,
- Варум ты не пришел?
Я чекать зустала:
З неба вассер шел

Политработники развили бурную деятельность: беседы, комсомольские и партийные собрания.
Наш замполит Самков вызвал меня: «Тебя представили к высокой правительственной награде; подавай заявление в партию». А мне 19 лет, я не помню, был ли я в комсомоле, отказываюсь. Он - никаких: «Я как замполит, - имею два голоса, парторг тоже будет за». Под его диктовку написал заявление, и 23 февраля, накануне нашего выезда опять на фронт, меня на полковом собрании приняли в партию. Я в своем выступлении что – то мямлил, и упомянул, что осенью был в штрафниках. Самков вынул бумагу, зачитал: «Полностью искупил, судимость снята». Он изо всех сил расхваливал меня: что я во всем нашем прорыве был впереди, был «глазами и ушами» всего полка, связывал полк с танкистами и вообще «такой - сякой, нам не все равно, кто поведет наших солдат в последний бой» и т. п. В силу чрезвычайных обстоятельств мне выдали не кандидатскую карточку, - как положено по уставу партии, а сразу членский билет, - я стал членом партии без всякого кандидатского стажа (видимо было к тому указание сверху), - правда, после войны мне все - таки заменили членский билет; на кандидатскую карточку (я и не возражал), так что все в конце концов вернулось на круги своя.
Проехали мы всю Польшу, дальше – Германия. Всего я пробыл в Польше с июля 44 – го до конца февраля 45 – го года – более полугода, довольно часто общаясь с поляками. Сам простой народ – поляки – вполне хорошие люди, к нам относились хорошо. Это потом, когда уже в конце войны из Англии, вернулась их армия Андерса и правительство, бежавшее еще в 1939 году, - то они стали усиленно настраивать людей против нас, появились банды, нападавшие на зазевавшихся тыловиков. Всякое их начальство стало чваниться, проявлять «польский гонор». Уже после войны им по предложению Сталина союзники отдали большой кусок Германии, - весь Силезкий бассейн: границу с Германией перенесли к западу, - по рекам Одер и Нейсе; мы (СССР) отдали им со своей стороны белорусские и украинские районы вместе с городами Белосток и Перемышль (которые к нам отошли осенью 39 года), - им все мало. В школах учат своеобразную историю, и любой их пацан убежден, что Польше «исторически» должна принадлежать вся территория до Днепра, включая Смоленск и Киев, а также - и вся Литва; а с севера на юг Польша должна быть «от можа» до «можа», - от Балтийского моря до Черного.
Вообще поляки и особенно в деревнях, узнав, что русские добрые и щедрые, общались с нами охотно, их девчонки (панинки) сплошь и рядом вешались нашим ребятам на шею, особенно если пообещать ей «подарунок», или соответственно деньги – злотые. Народ у них – певучий и танцующий, в каждой деревне устраивали праздники (просто по выходным) с песнями и плясками; недаром всем известны польские «полонез» - торжественный польский марш: «краковяк» - краковский танец: «мазурка» - танец из северной области мазурских озер и т.п. И, однако, все не польское презирают: «это – германске», а это – «российске». На реке Нейсе ( по – польски – Ниса) – город: с польской стороны – Губин, с немецкой – Губен, соединяет обе стороны «мост дружбы», - поляки работают на немецком комбинате искусственного волокна, считают себя обиженными, хотя все условия, как для немцев так и поляков одинаковы. Губен – единственный немецкий город, где не оставляют велосипеды на улице: поляки сразу утащат, сохнущее на веревках белье тоже запросто могут прихватить; – у немцев такого быть не может. Одним словом – «пся крев».

Мерцвизе
(т. е. по русски «Мартовский луг»)

В начале марта встали в районе сосредоточения - в Мерцвизе. Это уже в Германии за Одером, хорошее, большое село, населения нет: немцы всех угнали. Нас – артиллеристов отправили за речку, а танкисты остановились в центре. Здесь была большущая ферма, мы жили в большом каменном сарае с сеном. Нашли там много хорошего густого красного вина: очень вкусное , но голова от него на другой день трещит. Я даже выпустил там стенгазету. Здесь стали говорить о том, что мы пойдем на встречу с американцами. Мы решили, что нам дадут обмундирование, новое, хорошее. Но обмундирования не дали, а раздали по батареям большие, цветные плакаты, на которых было показано, как выглядят американские и английские солдаты, военная техника, флаги. Помню, был показан танк «Шерман» - узкий, высокий: «Да его расстрелять запросто!». На каждой нашей машине было приказано иметь красный флаг, т.е. чтобы мы с союзниками не перестреляли друг друга.
Приехала фронтовая бригада артистов, во главе с знаменитым конферансье Михаилом Гаркави. С огромным животом; я – худой и вечно голодный – не доумевал: как он мог во время войны иметь такое пузо. На концерте, - он проходил в превращенной в клуб церкви, - я впервые услышал песню «Ночь коротка» :

Ночь коротка, спят облака
И лежит у меня на погоне
Незнакомая ваша рука…

Мне она очень понравилась, в то время ее называли «Офицерский вальс», день и ночь напевал.
Времени зря не теряли: политработники – проводили собрания, беседы и т. д., суды - судили. Вдруг зовут всех офицеров на товарищеский суд в той же церкви: капитан, командир батальона, отдал под суд девчонку - связистку из его батальона. (Офицеров не хватало, поэтому ее назначили начальником связи.) Она была добровольцем. Командир батальона стал под нее подбиваться, а она среди солдат встретила земляка и стала встречаться с ним. Назначила на промежуточный пункт связи в окопе, куда добраться можно только ночью. Средь бела дня командир батальона самолично дополз туда и застал их вдвоем. Парня суд оправдал, ибо «оный совокуплялся, но трубку от уха не бросал», а ее - засудил. Во время перерыва все вышли покурить. Капитан, достает папиросу, стучит ею о портсигар, довольный: «вот мол я доказал». Все от него – подальше. Один из офицеров говорит: «Девчонку – добровольца и засудили! С ума сойти!». А он стоит довольный, закуривает и вдруг падает навзничь, из раны в голове кровь хлещет. После этого обыскали все дома и особенно чердаки вокруг, обнюхали стволы всех винтовок, никого не нашли.
Через два года мы уезжали по замене из Германии. Я встретился в поезде со знакомым лейтенантом. Он тоже окончил снайперские курсы, мы встречались с ним на соревнованиях по стрельбе из пистолета после войны. Запомнил его слова: «Я из винтовки стреляю лучше, чем из пистолета. А помнишь в Мерцвизе капитана? Издалека стрелять надо!». Тогда все обшарили в радиусе 100-200 м, а стрелял с крыши с расстояния в 400 м, дождавшись появления одинокого капитана. Он не признался, что это он стрелял, а сказал что – то относительно справедливости.
В конце марта выехали из Мерцвизе на фронт. И тут меня направили в командировку в Варшаву на нашей машине «Газике», отвести из штаба корпуса майора с каким то грузом. Он должен был ехать в Москву, а широкая колея была только до Варшавы, точнее от ее пригорода Праги, на правом берегу Вислы. Я захватил большую связку «краковских злотых»; поехали с шофером Петрунько, с бочкой горючего в кузове и с майором в кабине. Быстренько доехали по прекрасному шоссе Варшава – Берлин. Дорога хорошо охранялась, чувствовалась рука Жукова (это было основное направление наступления его фронта), везде указатели (где переночевать, где укрытие от бомбежек) на каждом перекресте патрули. Только по главной улице Варшавы - Маршалковской было не проехать – завалена обломками домов. На обратном пути в Калише явился к нашему коменданту. Он отметил командировку и разрешил быть три дня, выдал направление в гостиницу, при польском монастыре. Мы туда приехали, поставили машину во дворе, нам дали хороший большой номер. Я обратился к монашке :« Пани!», а она : «Я нет пани, я щёстра». На входе были кнопки, мы нажали на все сразу прибежали еще трое человек, но мы объяснили, что пока ничего не надо.
Свое оружие убрали под матрас. Я говорю Петрунько: «Оставайся здесь, охраняй наше оружие и машину!». А сам отправился по одному из адресов, которые нам дали полячки еще на Одере: улица Мазурска дом 5 «мешканя» 2. Познакомился с папой - мамой. Я взял с собой огромную пачку краковских злотых пятисоток, показал им ее, они пощупали, и вынимают газету, где написано, что краковские злотые меняются на теперешние, один к одному.
К вечеру к нам пришли паны, уже человек пять, я им отдал целую пачку денег. Они мне говорят: «Зачем вам в таком месте жить? Мы для вас другое место подыскали.» Мы приехали к отдельно стоящему двухэтажному домику, он был полностью оборудован, со спальней, ванной и мебелью Мне больше всего понравился большой радиоприемник «телефункен». Осмотрели весь дом, вдруг заминирован. Пока они ходили, я включил приемник, настроил на Москву. Москва передает последние известия. Паны предложили обеспечивать едой, но у нас все было и мы отказались.
Это было 15 апреля, воскресенье, у них была Пасха. На другой день просыпаемся ни свет ни заря. Я включаю приемник, там последние известия: «Началось наступление!». Я кричу: «Петрунько, вставай, заводи, уже наступление!». Петрунько, нагрел воду, залил в машину, она завелась с пол-оборота. Мы ни с кем не прощаясь, закрыли дверь на ключ, оставили ключ в дверях, сели в машину и быстро поехали по шоссе на фронт. Выехали опять на шоссе Варшава – Берлин. Доехали до города Глогау. В центре - сгоревшие наши танки, проехать нельзя. Потом нам рассказали, что когда наши первый раз его взяли, т. е. передовые части, такие как мы, прошли дальше, а потом шел фронт, отступали немцы. Они прижали наших танкистов в городе, причем немцы вышли из леса и какой то немецкий офицер собрал пацанов, вооружил их фаустпатронами, и они расстреляли наши танки. Мы объехали по окраине, проехали через Мерцвизе. Увидели указатель «Хозяйство Журавлева», по этим указателям догнали своих. Они стояли на большой заводской площадке в боевом положении. Я приехал, спрашиваю: «Стреляли?» Они : «Стреляли!» Вчера была артподготовка. А дальше что? Была артподготовка , а вперед не пошли. Стоим в боевом положении, во дворе огромного завода.
Потом двинули вперед. Заняли город Фрайштадт (или Фрауштат?), остались во втором эшелоне.
Кроме наше полка здесь никого не было, и нам было приказано «зачистить» город. Я помню, взял ребят, - и с Козмерчуком, Бардиным и Насыровым пошли проверить дома около леса, на окраине. Стоит хороший трёхэтажный дом, чувствуется, что в нем кто – то есть. Перемахнули через забор. Увидели, во дворе - курятник, сначала стали осматривать сараи, вытащили нескольких девчонок лет по 20. В доме между первым и вторым этажом сидит, видимо, хозяин, такой дядька пожилой. Мы ему: «Гутен таг!» Он молчит, однако вроде живой. Обошли весь дом, никого нет, а девчонки поставили чай, нас угощают. Мы угостились малость, и девчонки растащили нас по комнатам, объясняют: «Зекс яре криг, кайн манн» (шесть лет войны, нет мужчин). Мы очень коротко повлюблялись, развернулись и ушли, хотя нас оставляли ночевать и предлагали приходить еще. (Это я к тому, что кое - кто теперь говорит, что наши там кого - то насиловали; никакого насилия не надо, сами на нас вешались).
Утром, - подъем, тревога, поехали воевать. Дальше были Нойзальц и Грюнберг. За нами идет пехота на машинах, телегах. Впереди танки, мы за ними. Едем, не стреляем. Прошли городишко Коттбус. Настоящий немецкий город. Чистенький, целенький город. Утром мы въехали в него, солнышко светит, все цветет, уже середина апреля. Трамваи стоят, но народу опять не видно. Наши танки сдвинули трамвай в сторону, чтобы проезд был хороший. Все довольны, что быстро едем, никакого сопротивления. Через лес выехали и вдруг натыкаемся на огромное море воды, только местами вершины деревьев видны. Накануне здесь была наша пешая разведка и авиационная, - никакой воды не было, а теперь – паводок: здесь много притоков реки Одер, и реки Нейсе, Бобер и целый ряд мелких речек. Вот они и разлились. Мы двинули напрямую. Со всех деревушек, которые оказались рядом, ободрали все, что может плавать: заборы, крыши, ворота, двери. Наделали плотов и ночью уже начали ехать на этих плотах. Технику повезли на крупных плотах, а сами – буквально на «подручных средствах», сплошь и рядом ноги в воде. Добрались до дамбы, укрепились на ней, начали немножко копать (не глубже колена, дальше вода). Умудрились поставить минометы и стреляем. И тут едет катер, на котором командующий армией Пухов. Катер - очень хороший: для начальства уже где то захватили. Подъезжают прямо к нам, а мы ведем огонь. Наш командир полка ему докладывает обстановку: зацепились за тот берег, пехота закрепляется, мы ее поддерживаем огнем. Пухов спрашивает: «А кто - ни будь есть из ваших артиллеристов на плацдарме?» Он ему отвечает: « А как же, командир взвода управления полка младший лейтенант Диденко, он туда вместе с пехотой переправился и обеспечивает огонь» (а с этим Диденко уже давно никакой связи нет). Командующий обернулся к адъютанту: «Оформить на Героя - первый артиллерист на плацдарме!».
Все офицеры во все бинокли кинулись наблюдать за тем берегом, «помогать Диденке». Командующий пошел вдоль окопа, наткнулся на завернувшегося в плащ - палатку спящего человека. Кругом все заняты боем, идет форсирование огромной водной преграды, а тут кто–то спит. Командующий поднял его пинком : «Вы кто такой?», тот докладывает: «командир взвода управления полка младший лейтенант Диденко». Командующий обернулся, спрашивает адъютанта: «Тот самый Диденко, который должен быть на том берегу?» А он (Гриша Диденко) высадился там с вечера вместе с пехотой, промок как собака, рация намокла и связи у него никакой, где то под утро вернулся с лодкой, которая шла за боеприпасами. Тут он хватанул спиртягу – тепло, - завернулся в плащ - палатку и спит. А катер с представлением на Героя уже ушел. Потом это представление отозвали, и дали Грише Диденко орден Отечественной войны первой степени.
После войны Григорий Степанович Диденко, первым из молодых офицеров привез жену – Зою. Она играла на гитаре и пела какую – то душещипательную песню про раненого, которого она перевязала и стала теперь его женой. Все собирались, рты разевали и слушали, а кто–то возьми и брякни : «Гриша проспал героя». Зоя, узнавши подробности, сильно переживала., и мы побаивались , как бы она ему глаза не выцарапала: боевая была деваха…
Через всю эту огромную низину, залитую теперь водой, проходил «летний канал», состоящий из двух дамб, между которыми - вода (летом вся эта низина вокруг была сухая). Этот канал соединял две реки и был судоходным. По этому каналу мимо нас идет небольшой кораблик, довольно длинный, и стреляет во все стороны из пулеметов, поверх наших голов, а мы лежим за этой дамбой и спрятаться негде - кругом вода. Проехал раз туда, через полчаса обратно идет. Мы собрались, я говорю: «Может прямо вскочить на него?» Когда он проходил мимо нас, вплотную к нашей дамбе, мы перепрыгнули все сразу на палубу, некоторые провалились в воду, но, в общем, заскочили, бросили гранаты перед собой. Немцы куда то пропали, никого на корабле не осталось, пустой. Из кают - компании этого кораблишки, я прихватил на память плоский графинчик для водки и рюмочки. (И сейчас он у меня). Развернули кораблишко поперек канала, от дамбы к дамбе, и закрепили швартовыми нос и корму к дамбам. По нему дальше стали переправляться как по мосту и даже лодки перетащили. К вечеру мы переправились через это «море» и очень быстро пошли дальше: практически из – за этого моря в этом месте никакой обороны у немцев не было, и получается, что мы прорвали фронт без потерь, только целые сутки мокли. А у меня разболелись зубы – всю левую щеку разнесло, лечился спиртом. Прорыв сделали без танков и артиллерии, с одними минометами…
Выехали на проселочную дорогу, дошли до автобана, - это магистральная дорога Лейпциг – Берлин, нас повернули направо на 90 градусов и мы пошли вдоль этого автобана на Берлин. Очевидно товарищ Сталин, видя, что Первый белорусский фронт Жукова на основном направлении подзастрял, повернул нас на Берлин. Я первый раз видел, такую широченную дорогу, самолеты на нее садятся и взлетают. При нас самолет немецкий сел, летчик оглядывается, его тут же за шкирку взяли. На этом автобане все перепуталось, на него выходили и мы - наступающие и немцы - отходящие: однажды из леса выезжают какие то машины прямо на автобан между нашими колоннами, на одной немецкий генерал - шинель с красными отворотами. Его тоже схватили.
Теперь уже вокруг все сухое, горят леса, дымища. Все перепуталось: едем вперемежку с с танками и пехотой. Появились наши Илы, на бреющем полете бомбят и обстреливают нашу колонну. Мы выскочили из машин - и под танки, вместе со мной капитан Самков. Он говорит : «Выставляй свой красный флаг, чтобы обозначить себя», сам же выставил свою пилотку из-под танка, кверху звездочкой: «Свои мол». Потом навстречу прошла большая группа наших раненых, бинтами белели: пехота, которую здорово штурманули наши Илы.
Мы очень быстро ехали на север, никаких боев. Время от времени из леса на автобан выходят немцы, их хватаем и расстреливаем. Едем прямиком на Берлин. На пересечении с другим автобаном я прочел указатель «Гроссер Берлинер Ринг» (большое берлинское кольцо, т. е. как у нас теперь вокруг Москвы МКАД). Кругом озера, каналы, дачные места, прекрасные виллы. Мы к бою встали, но пока не стреляем. Был конец апреля, тепло. Я не вытерпел, полез по великолепной мраморной лестнице в озеро купаться. И вдруг по воде автоматные очереди, хоть ныряй. Поймали немецкого майора, по нему и стреляли. Капитан Самков стал его допрашивать, переведи: «Советский солдат – хороший солдат! А немецкий солдат плохой!» А немец: «Немецкий солдат – хороший солдат!». Подошел мой комбат: «Уведите его к чертовой матери, пока я его не застрелил!»
Мы дошли до Кенингсвустерхаузена; это уже пригород Берлина, и вдруг нас вернули от Берлина назад, и двинули в юго – восточном направлении. Оказалось, что сзади идет немецкий фронт, который мы прорвали, и мы его должны не пропустить в Берлин. Встали около городка Тойпиц, постреляли, теперь уже в южном направлении, Берлин у нас в тылу, сзади. И тоже дачное место. После войны в этом городе был наш госпиталь, и я был там все лето 1947 года старшим медбратом отделения.
В этом месте мы отбили немецкое наступление на Берлин, немцы ушли куда – то вправо, на восток, а я, пользуясь передышкой, попросился у комбата сходить в город Тойпиц, в нем - внизу были видны какие то автомобили. Я сказал: «Попытаюсь пригнать парочку для своей батареи», взял с собой двух шоферов, и мы спустились вниз в город. Там на улице увидели огромный пожарный «Ханомаг», и вдруг вдоль улицы пулеметная очередь. Мы прижались к стене, пошли дворами. В одном подвале под домом слышим , что кто – то есть, врываюсь кубарем , с гранатой и автоматом , ору «хенде – хох», а когда глаза к темноте привыкли, вижу - что там беженцы: женщины с колясками, дети. А я не знаю как сказать, чтобы опустили руки, ухожу. Потом нашли того пулеметчика, бросили ему в окно гранату. Вернулись к «Ханомагу» - дизельная машина, пожарная, завели, но мои шофера боятся на ней ехать. Появляется немец, объясняет, что шофер. Мы ему: «Садись, поехали». Приехали, машину пригнали. Комбат говорит: «Куда такая огромная машина?». Отдали в наши тылы. Я уже после войны ездил на ней по Венгрии в командировку. А в Тойпице я еще заскочил в магазин, взял большую коробку с помазками для бритья. Их хватило на всю батарею. Еще взял несколько пузырьков одеколона, в красивых упаковках. Вернулись обратно, стоим в походном положении. Я сел в машину, бреюсь. Комбат подходит : «Дай мне одеколон, я тоже побрился». Отдал ему одеколон, он намазался. А тут тревога, и мы поехали. Проехали километра два, остановились на автостраде. На перекрестке - патрули. Наши войска непрерывными колоннами идут на Берлин. Многие солдаты едут на велосипедах, - взяли по дороге, - патрули их ссаживают, а велосипеды сваливают в кучу и уничтожают их, направляя на эту кучу проезжающие танки. Оказывается, был глупейший приказ, в котором упоминалось, что советские солдаты переодеваются для смеха во фраки и цилиндры и разъезжают на велосипедах. Видимо, какому-то ретивому политначальнику встретились такие, он и отдал такой приказ.
Отъехали от перекрестка, комбат выстроил батарею. Боевая задача: встать спиной к Берлину, фронтом на восток: на Берлин движется весь тот немецкий фронт, который мы прорвали через «море», надо его не пропустить, чтобы не усиливать берлинский гарнизон. К Берлину идет автобан, хорошие дороги. При этом комбат призвал к бдительности: показывает на меня: «Вот младший лейтенант привез одеколон , а я намазался после бритья, теперь все горит!» А у него вся щека красная, распухла. Капитан Самков, тут тоже, говорит: «А я собрался им свой геморрой намазать!». Вся батарея хохочет и на меня смотрит: вот младший лейтенант отраву принес. А на этих флаконах - красивые этикетки, и для чего это, не понятно.
26 апреля мы заняли огневую в деревне Лёптен. Хорошее село, и население на месте, готовятся к посевной. Мы встали в большом дворе за хорошей кирпичной стеной. Комбат занял НП в самом конце села. Мы всю зиму почти не копали окопов: стрельнем пару раз и опять едем, и здесь тоже не стали особо окапываться: перед нами большой кирпичный забор, к нему примыкает хороший сарай, в нем огромный погреб, в нем может укрыться вся батарея. На полках - банки с солениями. Переночевали, всё спокойно. Утром рано - солдаты завтракают под навесом. В доме - все хорошо, культурно, чисто. Мы устроились с Андреем Захаровичем завтракать. Пришла хозяйка – немка, ублажает нас, принесла молока в хорошем фарфором сервизе. Мы с удовольствие расселись очень благодушно, болтаем, завтракаем, и вдруг со всех сторон грохот, на нас обрушивается штукатурка с потолка, я поднял глаза – над нами ни потолка ни крыши – небо видно.
Выскочили, - стрельба со всех сторон, и не оттуда, куда направлен фронт нашей батареи, а вовсе с юга, где у нас никакого укрытия нет, со стороны поля. Я кричу: «Надо развернуть фронт туда!». Примчался комбат, весь красный с головы до ног, размахивает пистолетом, оказывается он занял НП на чердаке, а этот чердак разнесло снарядом и его всего обсыпало разбитой черепицей. Анекдот: комбат весь красный, мы оба белые, - в штукатурке, а солдаты скатились в погреб. Комбат командует : «По местам! коммунисты вперед!», на нас разорался. Пока солдаты выскакивали, мы с Андреем Захаровичем поволокли первый миномет за огромную навозную кучу: как никак укрытие. Подбежали солдаты перетаскивают другие минометы, а прямо перед нами мощный разрыв, Андрей Захарович падает на меня (розовая пена изо рта ): «Меня убили!». Оказалась маленькая ранка в груди. Я ему :«Не боись, вытащим тебя!». Перевязали, отправили, он потом долго лечился.
С левой стороны нашего двора – в сторону леса, откуда налетели немцы, тянулась поросшая кустами межевая полоса – между участками поля. Я послал в ее конец – метров 100 в сторону леса – Толю Новикова с немецким пулеметом МГ – 42. Перед тем (зимой), еще на плацдарме, к нам пришли из запасного полка два Толи, - мои ровесники – Новиков и Аввакумов, оба сержанты из запасного полка. Они были самыми молодыми в батарее, их звали только по именам. Толя Новиков очень любил оружие, и я отдал ему добытый где – то трофейный пулемет. Толя быстро освоил его, очень гордился им и заботился , чтобы к нему всегда были патроны; добывал их по всем немецким окопам и таскал не только в лотке в лентах, но и россыпью. И вот теперь я выбросил Новикова вперед, на межу, он занял там удачную позицию и отсекал немцев, проскочивших наш минометный огонь.
В самый разгар всей этой безобразной кутерьмы сзади вдруг на всем ходу появилась наша машина доверху груженная ящиками с минами, еще вечером отправленная за боеприпасами. Она подъехала по улице к нашему двору, стала поворачивать к нам и тут в нее ударила немецкая самоходка, - стреляла вдоль улицы. Ее снаряд попал в наводчика 4 – го миномета Филиппова, сидевшего на самом верху на ящиках с минами, выше бортов нагруженных на машину. Ему оторвало руку выше локтя, только кость торчит. Попали бы немцы чуть ниже – в боеприпасы - вот был бы фейерверк, - от нас бы ничего не осталось! Стреляем, немцев на поле не стало, комбат перенес огонь по опушке леса, замолчали пулеметы, поливавшие нас. Через нас пробежала наша пехота, - с полуроты, - сразу видно – хорошая пехота, во главе с юным лейтенантом; выбежали на поле и мгновенно, четко как на учении развернулись в цепь по обе стороны от лейтенанта, побежали по полю.
Слышу – сзади поднялась трескотня, и изредка бухает пушка, наш танк пятится задом и постреливает из пушки в противоположную сторону, - прямо на мою огневую ползет. Я схватил камень, колочу по броне, - высовывается из люка танкист, я ему: «Куда прешь? – нас передавишь!»
А он: - «А ты куда стреляешь?, немцы то вон где» - и показывает в противоположную сторону.
Оказывается, немцы атакуют нас с обеих сторон: с юга, и со стороны Берлина – с севера.
Танкист обрушил на себя наш сарай, и укрывшись за обломком стены стал постреливать из пулемета в ту сторону.
Где – то к середине дня к нам подошло большое войско. Мы все - таки отбились и от тех и от тех, не пропустили здесь немцев, и они пошли в западном направлении, ища места, где можно прорваться к Берлину. Нас сняли и мы тронулись тоже в западном направлении. С этого дня (26 апреля) и до вечера 1–го мая был непрерывный «марш – бой», днем и ночью, - проедем немного, встанем «к бою», отражаем атаки то с юга, то от Берлина, - с севера. Часто приходилось отбиваться стрелковым оружием, немцы выходили прямо на нас.
А в Лёптене мы потеряли троих тяжело ранеными: третьим был Толя Новиков; когда пришла пехота, кто – то мне сказал: «Толика побило», я побежал вперед проведать его. Толя лежал с перебитыми ногами с пулемётом - до конца стрелял, пока не подошла наша пехота. Мы разрезали и стащили с него полные крови сапоги, я из веток сделал шины, обмотал поверх брюк бинтами. Через два года Толя Новиков приезжал к нам, - мы стояли под Берлином, в Боргсдорфе, - хромал вперевалочку на обе ноги, служил в полевой почте, нашел нас по адресам на конвертах – треугольничках. Не отпустили его из армии – дали «не строевую»; 25 –ый год служил 7 лет; все равно довольны были: живы!
Раненых отправили, сами пошли проселочными дорогами на запад: справа Берлин, слева пробиваются к нему немцы: громадная немецкая группировка, - говорили, что тысяч 200, - целый фронт, - двигалась на запад вдоль южных подступов к Берлину. Не знаю, что мы в это время ели – пили, я заботился о боеприпасах, с ними было на редкость благополучно.
Числа 29 или 30 апреля мы всем полком, - шесть батарей, - встали на большой поляне и стреляли в сторону Берлина; оттуда навстречу «нашей» группировке полдня немцы непрерывно атаковали. Танков у нас было совсем мало, да и нечего им в лесу делать. Пехота была хорошая, отбивалась здорово, но все время требовала «огня и огня». Наши комбаты и сами видели, что немцы тучей атакуют, стреляли так, что краска на стволах облетела; охлаждали стволы, обматывая их мокрыми тряпками. Все стреляют с установкой «на жало» т.е. боек в стволе торчит, опускают мину в ствол, она натыкается на боек и вылетает. В соседней, 5–й, - батарее из–за двойного заряжания (очевидно произошла осечка, одна мина осталась в стволе, а на нее опустили вторую) разорвался крайний ко мне миномет. Мимо нас просвистели осколки размером с ладонь, весь расчет этого миномета погиб, остался один командир, - сержант Гриша Завойкин , он тоже, как все, носил мины и заряжал, - и в момент взрыва нагнулся в ровике за очередной миной. Нас временами сильно поливали пулеметными очередями; 5- й батарее не повезло: кроме разрыва миномета, у них погиб комбат, - старший лейтенант Краснухин, ранены все офицеры. Так что батарею расформировали, остатки ее раздали по другим батареям. Мне досталась автомашина без миномета и без шофера, Гриша Завойкин умел с грехом пополам водить машину и дальше ехал с нами за рулем.
Рано утром 1–го мая остановились смешанной колонной на проселочной дороге в лесу: песок и сосны.
Впереди и сзади – наши и соседские машины, артиллерийские и с пехотой. Ждем старшину с кормежкой, еда закончилась еще вчера утром. Тишина, только со стороны Берлина негромкий гул. Вдруг совершенно неожиданно и непонятно откуда - мощный артиллерийский налет, как будто сразу множество орудий и минометов обстреливают нашу колонну. Всех как сдуло с машин, залегли, ничего не видно, песок и дым столбом поднялся; а когда минут через 10–15 обстрел ослаб, между деревьев прямо на нашу колонну густо побежали немцы: рукава засучены, постреливают на ходу и бегут, не останавливаясь, прямо через нас, через дорогу, в сторону Берлина. Мы в них стреляем из личного оружия, они, не обращая никакого внимания, продолжают бежать, часть из них проскочила. Когда немного утихло, и дым и пыль рассеялись, я бросился проверять своих: смотрю – прислонившись к сосне, сидит Женя Семилетов, - красивый парень, он мне давал рекомендацию в партию. У него оторвана нижняя челюсть, язык болтается как в дыре, я едва понял, что он спрашивает: «Морду сильно изуродовало?» Подбежали еще ребята, не знаем, как такое перевязывать. Толя Аввакумов мне: «Вон там как будто наш сержант вертухается!» Смотрю, - в стороне мой помкомвзвода Миша Бардин пытается встать, повернется, и падает и снова вскакивает. Я подбежал, посадил его у сосны, - у него торчит из колена перебитая кость. Я вынимаю, индпакет, говорю: «Потерпи, Миша, сейчас перевяжу», смотрю, а у него из–под гимнастерки синяя масса ползет, - весь живот разворочен. Еще одному парню ноги перебило, а Павел Сидоренко – наводчик 3–го миномета, наш запевала, - убит.
Раненых перевязали, положили на машину, с которой сгрузили боеприпасы, к моим добавили еще раненых из пехоты, - от них дали сопровождающего, отправили в тыл , «искать красный крест». Ни машина, ни шофер с сопровождающим больше не вернулись. А у нас продолжался этот «марш – бой». К вечеру все затихло, мы остановились, во все стороны ощетинившись. Спереди по колонне передают: «Немцы сдались!» Оказывается вся эта огромная группировка (говорили, что около 200 тыс.!) подошла к городу Луккенвальде, а он был уже дней 10 назад взят окружавшей Берлин с юга 4 – й гвардейской танковой армией. Танкисты оставили здесь гарнизон – танковую роту, - а ее командира назначили комендантом города. При подходе немцев наш комендант вывел им навстречу свою роту – 10 новеньких танков Т – 34 с длинной пушкой, выстроил на большой поляне в линию; и выходившие из леса немцы, наткнувшись на огонь этих танков сдались: выдохлись начисто. На другой день, въезжая в Луккенвальде, мы видели по обеим сторонам дороги кучи немецкого оружия, которое они здесь сложили. А теперь , 1-го мая, поздно вечером мы отодвинулись в лес, освободив дорогу. Немцы шли, заняв по ширине всю дорогу, колонами по 100–150 человек, в обратную сторону; довольно стройными рядами; впереди офицер, а сзади каждой колонны тащили на себе телеги с ранеными. И у нас и у них вся злость прошла, и те и другие были довольны, что кончился этот бесконечный бой – «бессмысленный и беспощадный». Они приостановились, кто – то из нас спрашивает: «Как фриц, швер? (тяжко) отвечает: «Я, швер, цвай вохен унунтерброхен, марш – кампф, марш - кампф» (тяжело, две недели непрерывно: марш – бой, марш – бой). Мы: «А ты как думал, так вам и надо, это вам не в России». И пошел у нас свободный обмен: они: «Махорка, махорка», а мы им: «Ур, ур», – отдали им все курево в обмен за часы. Неделю потом не курили, зато у всех появились ручные часы.
Утром въехали в Луккенвальде; чистый, не тронутый войной город. В центре – ратуша, перед ней два наших танка, - это теперь наша комендатура. Замок, вокруг вал, поросший кустами сирени и ров с водой, в нем спокойно плавают белые и черные лебеди. Солнце светит, сирень буйно цветет, все благоухает. У меня, давно не спавшего и голодного, голова пошла кругом. Собрались всей батареей, чего – то поели, попили; передохнули, - надо хоронить Павла Сидоренко. Комбат выбрал перекресток улицы в центре, я взял в подъезде ближайшего дома велосипед (все подъезды полны велосипедами), поехал искать гроб. Нашел по вывеске гробовщика, зашел - там красивый гроб с серебристыми узорами; по размеру вроде подходит; вышел пожилой немец, я ему жестами показываю на гроб, а он мол, это заказанный для «фрау». Я уехал, вернулся с ребятами на машине, выносим гроб, а немец не дает, крик поднял. Мы быстренько увезли гроб, пока до коменданта не дошло: могут обвинить в грабеже.
Похоронили Павла Сидоренко в гробу; перед строем батареи комбат скомандовал три залпа «Для прощания с товарищем», и быстро уехали из Луккенвальде, - наша колонна уже на север пошла, в Берлин. Я был доволен, что быстро уехали: немец – гробовщик мог сообщить в комендатуру, и тогда нам не сдобровать. Когда мы вошли в Германию, то в дополнение к словам товарища Сталина: «Гитлеры приходят – и уходят, а государство германское, народ германский – остается!», был строжайший приказ (и не один), запрещавший всякое бесчинство, грабежи, насилие и т. п. в Германии. В подтверждение к этим приказам с передовой вызвали в тыл по 2 человека из каждой роты, поприсутствовать при расстреле троих тыловиков, осужденных за какое-то бесчинство у немцев, т. е. строгости пошли на территории Германии непривычные: везде были установлены наши комендатуры, они здорово следили за порядком, и немцы свободно обращались к комендантам за помощью. Это на нашей территории, на Украине, можно было сказать: «На войне и поросенок – Божий дар!».
Утром 3-го мая въехали в Берлин, едем по главной магистрали, - она через весь Берлин проходит с востока на запад через Брандербургские ворота, - часть шоссе Варшава – Париж. В середине – широкая проезжая часть, мощенная брусчаткой, а по сторонам тянется парк через весь город, называется «Тиргантен» (звериный парк) - в нем много памятников, статуй, - все они валяются, одни - целые, другие – битые. Бои в городе кончились, кругом дымятся разбитые дома. Деревья в парках, хоть и местами, но цветут, и зелени полно – весна! Гриша Завойкин ведет машину, переданную из 5-й батареи, подходит на остановке (мы объезжали громадный провал в центре магистрали: от бомбежки провалилось перекрытие метро, - оно у них совсем не глубокое, - прямо под дорогой), и докладывает мне: «У меня в машине ребята побитые из 5-й батареи». А я до этой машины еще и не добрался. Надо хоронить, - решили – в заметном, достойном месте, чтобы потом найти было можно. Встретили единственный целый большой памятник потом оказалось – это Бисмарку; около него откопали могилу, похоронили ребят как положено, с тремя залпами.


2-го мая, Берлин, у памятника Бисмарку с моим помощником Гришей Завойкиным.
Здесь мы похоронили ребят из 5-ой батареи

Вдоль нашей дороги идет пожилой немец с фотоаппаратом: «Камрад, я двадцать лет коммунист, дай один папирос!». Мы сфотографировались около памятника Бисмарку несколько раз; немец ушел, потом вернулся, отдал нам проявленную пленку, спрашивает еще папирос: фотобумаги нет, сгорела вместе с домом. Я уже потом где – то в Чехословакии отпечатал снимки. К вечеру команда – на запад. Выехали из Берлина, переночевали в деревне; отоспались; деревня с людьми, хозяева очень старались перед нами; девчонки принесли молока, всех угощают, а у нас уже были деньги – оккупационные марки; мы расплачивались - они очень удивлялись этому: «Данке шён» и приседают.
Наш 25-ый корпус ввели в состав 4-й гвардейской танковой армии, командующий - Дмитрий Данилович Лелюшенко. В ней было два полнокровных танковых корпуса: 6- й и 10 – й; в нашем же 25 - м танков было теперь совсем мало, но вся артиллерия — в строю, - более 120 стволов.
Обе танковые армии 1- го украинского фронта: 3- я и 4- я гвардейские - приказом Верховного были от Берлина направлены на юг — на Прагу, - это по прямой около 500 километров, через Судетские горы. Война на территории Германии практически закончилась, шла «зачистка», а в Чехословакии было еще много немецких войск.
Наша громадная колонна военных машин подошла к переправе через Эльбу, - на левый, западный берег, - вдоль него шла дорога на юг. При подъезде к понтонному мосту машины вытягивались строго в одну нитку, двигались черепашьим шагом впритык друг к другу. Перед мостом, слева от дороги, стоял в открытом серебристом длинном трофейном « опель — адмирале» командующий армией генерал Лелюшенко, пропускал мимо себя своё войско. Рассказывали, что он до войны был лихим кавалерийским командиром, a ставши танкистом стал еще «лихее». Обходя Берлин c юга, его армия первой вышла в назначенный пункт встречи западнее Берлина c обходившими Берлин c севера танкистами 1- го Белорусского фронта. Прорвав фронт на реке Нейсе, его танки за два дня дошли до южной окраины Берлина. Для танков на марше главное—горючее. Машины - заправщики двигались в боевых колоннах танковых батальонов, они подъезжали к остановившимся танкам, сгружали на броню бочку c соляркой, и танк заправлялся и догонял, так что марш был непрерывный; танки сплошь и рядом появлялись для немцев совершенно неожиданно. Сам Лелюшенко носился на «виллисе» вдоль колонн, и если замечал остановившийся танк, стучал по броне металлическим набалдашником своей толстой трости, из башни поднимался командир танка, прикладывал руку к шлему, пытаясь рапортовать. Лелюшенко лупил его по плечам своей тростью, танкист проваливался в люк, танк фыркал, разбрасывая искры из обеих выхлопных труб и уносился подальше от командующего.
Перед тем, еще осенью 4-я ГТА освободила Освенцим. Здесь в лагере смерти лелюшенкин «цирик» Ваня среди скелетообразных евреев нашел для командира парикмахера: голову брить. Едва подкормившись этот «лучший парикмахер Вильнюса» по фамилии Борухович уже брил командарма, приговаривая: «Пан генейал муcит чай пить, a я его буду бьить». Он совершенно не выговаривал букву «р», но всегда поправлял Ваню: «не паликмахер, a пайикмахей».
Теперь, сбросив фуражку на красную кожу сиденья, Дмитрий Данилович, как школьным глобусом сверкая бритой головой, пропускал мимо себя свою гвардейскую армию, a его гвардейцы подтягивались, показывая друг другу: «Наш Лелюх стоит».
Не знаю, кто из шоферов загляделся на это, но шедшая впереди меня машина плитой миномета, прицепленного к ней, помяла радиатор моей машины, и y нас потекло. Я с машиной выехал из колонны и на ближайшей заправке около деревни мне очень быстро и сноровисто немецкий мастер запаял радиатор, и мы вернулись к колонне. A наш полк уже прошел. Машины в колонне двигались впритык друг к другу, а хвоста колонны не видать. Мою машину вел A. П. Бутлаков; мы тщетно упрашивали впустить нас в колонну, ехали «Катюши» на студебеккерах, - их командиры и шофера только посмеивались. Так мы и двигались c боку колонны, приближаясь к переправе и к командарму, все еще стоявшему в «опель - адмирале», пропуская бесконечную колонну. Регулировщица строго махнула флажком, мой Петрович презрительно отвернулся, надеясь, что я еще упрошу соседей впустить нас в колонну. Регулировщица подбежала к машине командарма, докладывает; он подъехал к нам (какие - то 20 метров), мы оба выскочили из кабины, вытянулись «смирно», я держу руку y виска. Генерал - моему водителю: «Сдай назад, в хвост». Тот: «Никак нет, не могу, товарищ генерал: товарищ Сталин сказал — «Ни шагу назад!». Я, услышав такую дерзость, нырнул под соседний студебеккер, и на четвереньках удрал на другую сторону колонны, издалека поглядывая: - что будет ? Зазвенело разбитое стекло, - это Лелюшенко разбил его своей тростью и отъехал. Я вернулся, соседи — катюшечники сжалились и впустили нас в колонну, и где - то к середине дня мы были на другом, - западном - берегу Эльбы и догнали - таки свой полк. После Алексей Петрович вставил вместо лобового стекла лист фанеры c вырезанными квадратными отверстиями, чтобы смотреть; фанеру покрасил зеленым, -выглядело как бронещит у «Катюш», которыми закрывают стекла кабины во время залпа.
Наша танковая армия растянулась по дороге по левому берегу Эльбы километров на 100, двигаясь на юг, оттеснив войска союзников (американцев), которые перед тем вышли было на Эльбу. Прошли без задержки города Риза, Стрела, Майссен, - к Дрездену. Дрезден — большой город, вдребезги разбомбленный американцами и англичанами еще в конце зимы, был совершенно непроезжим: улицы завалены рухнувшими домами, из - под развалин - ужасный трупный запах. Объехали город окраинами, - на юго - запад. Перед городом Фрейбергом неожиданно наткнулись на оборону вдоль небольшой реки.
Слева, невдалеке от нашего пути, тянулась гряда небольших гор, поросших мелколесьем. Это были уже Рудные горы, за ними — Чехословакия. Мы не зря имели опыт боев в Карпатах: Командир корпуса свернул нас прямо на горы, в обход города. Вперед пустили тяжелые «ИСы» и самоходки 152-мм, за ними 34- четверки и потом мы, колесники. Танки, двигаясь по гребню горной гряды, промяли дорогу через лес, да так, что за ними мы ехали вполне свободно, хотя шофера и чертыхались. Объехав по горам город и свернув направо, мы спустились таким же порядком с гор прямо на его окраину, и прошли без остановки до центра, где вышли на свою дорогу. Для немцев это было так неожиданно, что они на улицах сперва останавливались, разглядывая нас, a потом бросались в разные стороны. Наша, - 6- я батарея, - последняя в полку, и меня c машиной комбат поставил замыкающим — «подбирать хвосты» (т.е. отставших). Я не утерпел и заскочил co своими ребятами в большое здание c фашисткими флагами и охраной на крыльце, которая перед нами прыснула врассыпную. Я взял в этом здании из открытого железного шкафа, сколько смог унести, пистолетов «Вальтер», c патронами - чудесные пистолеты 7,65 мм — калибра. (Наш теперешний «Макаров» - не очень хорошая их копия). Вернулся - комбат около моей машины размахивает палкой, меня ругает на «вы» (предел его возмущения: обычно он мне — «ты», a я его на «вы» и «товарищ лейтенант»). Оказывается полк ушел, a наша батарея отстала из - за меня. Мы быстро догнали колонну, и никто не заметил нашего отставания. Комбат пригрозил мне издалека палкой, но потом был доволен «Вальтером».
Дальше ехали горами на юг, день и ночь непрерывно, не встречая сопротивления; водители засыпали за рулем, и мы c Алексеем Петровичем были даже довольны, что y нас вместо стекла - фанера c квадратными отверстиями: дует, прохладно, не так уж очень засыпаешь.
Это был безостановочный марш — через Рудные горы, затем — уже в Чехословакии — через Cудетские. Непрерывно, днем и ночью, без огней, в полной темноте, сквозь леса по горным дорогам. Водители и командиры таращили глаза, стараясь не оторваться от впереди идущей машины и не налететь на нее, a в кузовах и на броне солдаты вглядывались в леса вокруг. Однако, шли почти без боев. B небольшом населенном пункте, где жили судетские немцы, уже на склоне гор, остановились вечером 8 - гo мая. Зашли в аккуратные домики, - никого нет: немцы опять стали уходить или прятаться. Мы скорее положили спать водителей: буквально засыпали за рулем и рычагами; но отставших практически не было. Удивительно, но техника и люди выдержали такой марш!
B каждом доме — радиоприемник «Телефункен» - я, едва разувшись, настроил на Москву — уже передавали, очевидно, ночные известия: где - то на западе началась капитуляция, наши союзники приняли какой - то документ, и «это не просто бумажка». И вдруг в тихий голос московского диктора, на той же волне ворвался громкий и близкий – по -чешски: «Позор, позор!». Ржека ческословенска радиостанция в Празе. Просим, пожалуйста, Красное Армия помогать!» Диктор кричал в эфир, чуть не плача, говорил, что в Праге восстание, что «нас убивают!» и т. п. Ну совсем как зимой при нашем подходе к Варшаве; эти тоже захотели проявить самостоятельность! Я едва заснул вместе c водителями, не раздеваясь и не снимая снаряжения, как прибежал посыльный, растолкал меня: «Тревога, вытягивай колонну!» Вытянулись, офицерам уточнили маршрут: «Вперед, на Прагу!» Тут из двора, где я останавливался c огневыми взводами, выезжает на легковом «опель - кадете» мой новый помкомвзвод Гриша Завойкин. Я поехал дальше с ним на «кадете» впереди своих 4-х машин с. минометами. На первой же остановке доложил об этом. К утру, проехав уже чешский город Жатец, спустились c гор на равнину y городка Йиркова.
Здесь из гор выходили две дороги: около Йиркова и Хомутова. Я был последним офицером в колонне (батарея то последняя, 6 - я), мне каждый раз поручали «подбирать хвосты». И на этот раз - дали двух человек: «У тебя легковая машина, перекрой обе дороги, выставь «маяков», собери отставшие машины, со всего полка, возглавь их и не позже 10 утра догони полк!» Солнце уже встало, y меня - не более 4- х часов на все про все. Думаю: подежурю здесь пару часов, - и надо ехать. Выставил «маяков» на обеих дорогах, сам на «кадете» езжу между ними. Откуда - то появились девчонки, - сразу видно: наши. Рады, - освободили: оказывается, - из Белоруссии, их в 42 - году немцы угнали — сперва работали на заводе, a теперь - в хозяйствах y судетских немцев. Посадил их на заднее сидение, сколько уселось, рассказывают о житье - бытье. Не сказать, что плохо выглядели, - не измученные, только, понятное дело, домой хотят, нас спрашивают: «Как там, дома?» - А что им сказать? - там, y них, пожалуй, и домов - то нет, в землянках живут. Они дали нам адреса, почти все из одной деревни, я наизусть запомнил: Витебская область, Амбросовский сельсовет, деревня Городна, - «Приезжайте, ребята после войны!» (Вот только название района то ли забыли сказать, то ли я забыл). Между тем мы поймали три машины c людьми из нашего полка, попрощались с девочками, - уж очень хотелось побыть c ними подольше: ведь родные совсем! Ребята c машины, которых я здесь собрал, агитировали меня: «Побудем еще, потом догоним!» - Но я оборвал их (и себя тоже): « У нас — боевой марш, через 4 часа быть в Праге». Выстроили маленькую колонну (всего 4 машины, и людей человек 30, не более), помчались « Вперед, на Прагу!» (Шоссе – асфальт!)
B первом же селе нас встречала праздничная толпа. Здесь уже были чехи, и мы — желанные, свои, мы освободители. На въезде в каждое село уже обязательно пpотянули плакат c приветствием «Русовем вояцам, соудругам» (и когда только успели: здесь еще вчера немцы были!). Около шоссе стоит праздничный столб: высокая прямая ошкуренная сосна c горизонтально повешенным наверху венком из хвойных веток, обвитых цветными лентами; под ней уже играет деревенский оркестрик: скрипка, кларнет, аккордеон, иногда даже бас и барабан c тарелками - бухал и звенел. Мы приостановились, я вышел, всю мою неделю немытую рожу обцеловали; кричат хором: «На здар!», - из корчмы торопится хозяин c кружками пива в обеих руках, - пена шапками: «На здар!». Я взобрался на кузов грузовой машины, чтобы лучше все видеть. На въезде в следующее село на подножку моей машины вскочила пожилая тетка и громко читает лозунг на плакате, протянутом поперек дороги: «Нех жие червона армада, затрацевавшая германского дрякона!»
Часам к 11 - ти я догнал свой полк, он остановился не в деревне, - (там чехи не дадут поговорить). Получили новую боевую задачу: на Прагу не идем, туда идут другие корпуса 4-й ГТА , a нам - новый маршрут- от Раковника свернуть правее, на Добжиш, в 25 километрах к юго - востоку от Праги, - и вообще мы становимся опять отдельным корпусом, выводимся из состава 4- й ГТА (я еще подумал: «Прощай, Дмитрий Данилович, - стекло мне побил!») Я подошел, доложил, что пригнал такие —то отставшие машины c людьми. А командир (майор Журавлев): «А где батарея?» - ( А я уже заметил, что нашей батареи в колонне полка нет) Тут не ко времени подъехал мой «опель кадет»: после того, как я перешел на грузовую машину, в него сели два старших лейтенанта из нашего 2-го дивизиона, Митин и фельдшер Темнышев. В деревнях празднующие чехи, думая, что это начальство, завалили их цветами и пивом. Командир вскочил (сидел на травянистом краю кювета), опираясь на суковатую палку, и мне: «Твоя машина?», брось, чтоб y меня в полку легковых машин не было». Обоих «командиров» вызвал из машины и стал лупить их своей палкой прямо по головам, громко приговаривая своим металлическим голосом: «Каждый Ванька взводный заимел легковушку, - весь полк разъехался по всей Европе, a я вас собирай!» и ко мне: «Где 6-я батарея? — иди-ищи!» - Я ушел с глаз долой, а Гриша Завойкин оставил «кадета» y первого корчмаря в ближайшем селении.
Был ясный теплый весенний день 9- го мая, все ликовали: конец войны; y нас дома был великий праздник; вся 4 - я ГТА была уже в Праге, a мы взяли правее ее, - на Добшиш и все ломали голову: «что случилось с 6- ой батареей?»: 7 машин, четыре миномета, почти 60 человек при двух офицерах. По многим дорогам, особенно проселочным, уходили на запад остатки немецких войск, организованным порядком шли сдаваться американцам. Наша батарея шла последней, могла отстать и попасть в лапы таких уходящих.
Доехали до Добжиша, остановились на ночь передохнуть от марша, привести себя в порядок; отправили разведку назад искать 6- ю батарею вдоль пройденного маршрута. Чехи и здесь приветствовали нас «На здаром», фотографировали, несли пиво, цветы. Пришлось выставить оцепление вокруг занятого нами большого огражденного двора, - (оказалось — бойня, хозяин которой сбежал c немцами).
Утром 10 - го мая наибоевейший приказ: « К американцам уходят власовцы, не дать им уйти, обогнать их проселочными дорогами (они идут по хорошему шоссе), взять в плен, вернуть! Вперед, газ полный, отставших не ждать!» Помчались вперемешку: танки, машины, повозки c мотопехотой, общим направлением на юго - запад, рыская по огромному количеству сельских дорог и дорожек, среди холмистой и лесистой местности, - a иногда и гористой. Наконец начальство впереди решило, что обогнали власовцев, и перерезали шоссе перед большой поляной c двумя озерками. Шоссе здесь круто спускалось к большому селу Гвождяны (или Хвождяны). Шоссе оцепили c обеих сторон несколько танков и много артиллеристов «к бою по - пехотному». Где то во второй половине дня подошла довольно большая, - в основном пешая - колонна; совсем немного танков (наши старые тридцать четверки c короткой пушкой, да десятка три грузовых машин), остановились, подтягиваясь. C нашей стороны кто-то зычно объявил: «Война окончена, во избежание ненужного кровопролития, сдайте оружие; ваш командующий Власов уже сдался; поворачивайте налево, на поляну, там сложить оружие; командирам рот сдать строевые записки». Те постояли минут пять, потом двинулись ротными колоннами, заметно подтянувшись, свернули на огромную поляну; там уже распоряжались выделенные наши офицеры. Сложили оружие , пешая колонна повернула в обратном направлении; технику - оставили, машины с водителями, a танки c экипажами. Все произошло в течение пары часов без выстрела и вообще без шума, в какой - то тишине, даже команды были негромкими; все происходило молча. Колонна ушла, когда уже солнце садилось. Мне приказали с людьми на двух машинах, которых я все еще возглавлял, выехать вперед этой колонны и оседлать ближайший перекресток, чтобы власовцы не свернули c шоссе. Мы проехали вперед, я распределил людей на перекрестке дорог по обе стороны шоссе, и мы в боевой готовности пропустили мимо себя колонну, - прошли в полном молчании, довольно медленно шагая. Их никто не охранял (во всяком случае пока) и думаю, что кто хотел, тот ушел; видимо все-таки хотели вернуться в Россию. Потом, спустя лет 7, - я служил в Дзержинске, y меня было несколько солдат — казахов;- я считал их своими земляками, отношения c ними были доверительные. Двое из них сообщили мне, что y них дома - праздник: вернулись из заключения их родственники, бывшие власовцы, отсидевшие по 5-7 лет. Я тогда посоветовал им особенно об этом не распространяться: всякое упоминание o власoвцах было уже позорно…
Поздно вечером мы вернулись в Гвождяны - a там праздник, подъехали американцы на новеньких «доджах» и «студебеккерах», привезли духовой оркестр, и на площади наяривают фокстроты, идут танцы: чехи сбежались даже из соседних сел, время от времени между перерывами в танцах сам собой возникал мощный салют — стрельба в воздух из всего, что может стрелять. Наши стали выглядеть даже как- то скромновато, зато американцы, - особенно негры, - вели себя весьма свободно, будто это они победители - освободители… У всех праздник, конец войны, танцы - манцы, а мои зубы почувствовали, что можно болеть, всю левую щеку разнесло, голова болит, смотреть не могу. Я зашел куда - то в дом, в тепло, промыкался ночь y чехов. Они сказали, что в их селе есть стоматолог. Я ни свет ни заря отыскал его, поднял с постели, он мгновенно вскочил, накинул халат и выдрал сразу y меня 3 коренных зуба cлева. Еду я от него назад на велосипеде, - рот полный ваты, - поднимаюсь из села по шоссе наверх, a на поляне власовские танкисты отмыли y озера танки, и пишут на них белой краской: «Слава Сталину! За советскую Родину» и т.д - они остались при танках и шофера тоже c машинами: экипажей - то свободных нет. Нашему полку тоже досталось несколько машин c власовскими шоферами, их всех потом, уже летом (мы стояли в Венгрии) забрали особисты.
Кoгдa разоружали власовское войско, все недоумевали где же сам Власов?. И тут мы узнали, что его поймали, и вполне чудесным образом: когда была команда двигаться проселочными дорогами в обгон власовский армии, командир батальона 162 - ой бригады капитан Якушов на своем командирском танке, где то случайно свернул в сторону и выехал из леса на большое ровное поле. Увидел на его краю довольно много машин похоже — штабные, оказывается Власов связывался по радио с американцами, чтобы выслали за ним самолет. Якушов подъехал поближе взять воду (колодец был). K нему подбежал от группы машин власовский офицер (в нашей старой форме без погон c кубиками в петлицах): «У меня здесь в легковой машине Bласов!». Якушов вместе с этим офицером отогнали эту машину от той группы; оказалось, Власов там укрылся под ковром, еще две женщины были, - их выбросили из машины. Оба сели в машину c обеих сторон, скомандовали шоферу ехать, Власов было выскочил, они его поймали, слегка пристукнули, засунули в машину, поехали, танк Якушова за ними. Часть власовских машин поехала было вдогонку, но танк развернул в их сторону пушку, они отстали. Немного поплутав выехали к своим, штаб нашего корпуса был в районе Гвождян, там Власова и сдали.
После этого наш корпус c неделю носился по западной части Чехословакии из конца в конец, - очевидно, чтобы обозначить наше присутствие и повытеснить американцев, которые уж больно активно проникали вглубь Чехословакии. Мы на один день вернулись в Добжиш, куда посланные на поиски разведчики должны были привести пропавшую нашу батарею, она и подъехала в полном составе, целая и невредимая. Из кабины первой машины выскочил мой комбат c пистолетом в руке и накинулся на встречавших командира и штабников дивизиона. Комдив капитан Иммер тоже выхватил пистолет и даже затвор передернул. Поорали друг на друга, потом стали выяснять. Оказывается нашу батарею, которая шла последней на марше, остановил «маяк»; - разведчик из штаба полка, - и передал приказание: «Батарее остановиться в Михелопе и ждать дальнейших распоряжений». Комбат отвел батарею c шоссе на соседнюю улицу и они там двое суток ожидали (очевидно и победу там отпраздновали) пока их не отыскали посланные разведчики.
Мы присоединились к своему полку и вместе co всем корпусом совершали марши по западной части Чехословакии: танковый корпус очень подвижное боевое соединение, способное самостоятельно вести боевые действия. Остатки немецких войск не ввязываясь c нами в бой, уходили лесами и проселками, сдавались американцам. Мы тоже старались c ними не связываться: пусть уходят, черт c ними, пусть американцы возятся c пленными.
Наша батарея - 6-я, последняя в полку, и на марше - замыкает колонну, а я - последний в колонне офицер, подбираю «хвосты» (отставших). Однажды пришлось приводить в порядок чихающую и дымящую машину с молодым шофером - Ванюшкой Пронькиным. Людей с машины пересадили, и я остался на дороге вдвоем с шофером, который видимо в моторе разбирался не больше меня. Кое - как дотянули до деревни, я спросил мастерскую, чехи мне быстро прислали «мастера», вполне солидного пана, - в костюме, с цепочкой через пузо, в шляпе, с тросточкой и с трубкой в зубах: за ним прибыл «подмастерье», - молодой и очень расторопный парень. «Мастер» указывал ему тросточкой и говорил, что делать, а тот - очень быстро сделал нам полное техобслуживание, - машина, стала и заводиться и тянуть. Подошла кучка молодежи, - уже вечер, - приветствует нас, «на здар», зовет праздновать. Мы подъехали к центру деревни, - гам танцы, нас - освободителей - позвали в центр, оркестрик играет, чехи танцуют и поют. Меня стала усилено приглашать очень неплохая дивчина; - стараюсь танцевать, топчусь в такт музыке. Подошел молодой парень. Моя партнерша его мне представила, он меня очень учтиво поприветствовал ихним «на здаром», а потом как влепит этой девахе здоровенную оплеуху, - она упала. Я на него: «ты что, такой сякой?». Девчонки на мне повисли и очень толково объяснили, что это - «нареченные», и она должна была сперва у него спросить разрешения на ганец с другим хлопаком; так что все в порядке. Испортили мне настроение, я пошел к машине. А девчонки мне «да ты, руссовей вояц, не беспокойся, мы тебе сейчас курву приведем»! Совсем отшибли мне всякое желание праздновать тут с ними. Официальной командой вызвал Ванюшку из танцующей толпы, «заводи, поехали». Долго еще плевался и ругался: «вот так освободитель, тебе на радостях курву предлагают»! Через каких - то полчаса нас встретил на шоссе «маяк», мы свернули на проселочную дорогу в лесу; наш полк здесь: командир решил не ночевать в деревне, - опять устроят праздник, а мы уже несколько недель толком не спали: то как пехота разворачиваемся в цепь и прочесываем лес, то празднуем с чехами в деревне. В конце концов вернулись в центр, встали в большом селе Тшеботов, в 14 км от Праги. По пути пару раз видели, как возвращались к себе судетские немцы, - они бежали при нашем подходе в глубь Чехословакии, и теперь тащились обратно, в основном - женщины с детьми, катят ручные тележки с барахлишком.
В чешских деревнях на них нападали, главным образом пожилые чешки, - здоровые, костлявые, лупили пинками немок, опрокидывали тележки, ругались:«затрацена, задржбана»... Мы глядели на это осуждающе: - злые все – таки чехи, чего тут теперь - то беззащитных лупить. Сами когда - то немцев впустили, а теперь, не воевавши, расправляются с ними.
Изъездивши весь запад и север Чехословакии наш 25 - й ТК подтянулся в центр к Праге, занял целый район, - десяток деревень, - к юго - западу от столицы. Наш полк очень хорошо расположился в дачном местечке Тшеботов, - в 14 км от Праги, рядом - река Влтава, на склоне правого - высокого берега - очень аккуратные дачные домики под черепичной крышей, с крохотными дачными участками, а внизу - довольно широкий пляж вдоль воды. Людей – никого, видимо еще не сезон, - был конец мая, вода еще прохладная, но, погода ясная, солнце греет хорошо, и весь склон - в цветущей белой акации, - пчелы гудят, аромат, - голова кругом! Здесь мы, наконец, почувствовали, что война действительно кончилась. Устроили на берегу баню с жарилкой, мощную постирушку, - я даже сапоги отмачивал на реке, от грязи и пота. Два дня всем полком отдыхали на реке ни на кого не оглядываясь, даже охрану не выставляли: часовой стоял только в штабе, у полкового Знамени. В самом селе расположились по домам, у нас уже были чешские (оккупационные) кроны, чехи приносили нам самой разной снеди: молоко, яйца, редиску и другую зелень. Вообще с деньгами за границей у нас было хорошо организовано: в Чехии – кроны, потом в Австрии шиллинги, в Венгрии – «пенгё». Это – чтобы было исключено всякое мародёрство; мы, везде щедро, не торгуясь, расплачивались (все равно этих денег с собой не возьмешь).
Наши снабженцы организовали у чехов выпечку свежего хлеба, и нас стали кормить белейшим хлебом, - мы такого уже лет 5 в глаза не видели (а в Европе вообще не знают, что такое черный хлеб). Офицеры вместо «легкого табака» стали получать чешские сигареты «Власта» и «Зора» - в пачках по 100 штук, с надписью на пачке наискосок по русски: «Нашим освободителям!» И даже покинув Чехословакию, еще целый год, - уже в Венгрии, - мы продолжали получать эти сигареты. Говорят, что благодарные чехи хотели поставлять для наших офицеров совершенно бесплатно вино, но наше начальство отказалось.
Тогда же получили номер газеты «Красная звезда», в нем были опубликованы наградные указы (обычно - таких публикаций не было): «за выполнение специального задания Верховного командования» - (т.е. за поимку предателя Власова и пленение его войска): - Наш командир корпуса генерал–майор Евгений Иванович Фоминых стал Героем Советского Союза, и одновременно был повышен в звании, - стал генерал – лейтенантом; взявший Власова капитан Якушов получил орден Суворова 1–й степени (т.е. полководческий орден, - им награждались генералы от командира дивизии и выше.), - высоко товарищ Сталин оценил поимку Власова и возможность расправиться с предателем, все - таки «кавказский человек» он был.
Совершенно неожиданно тем же указом орденом Отечественной войны II степени награждался власовский капитан Кучинский, выдавший Власова Якушову. Отсюда получалось, что он полностью реабилитирован. Кинулись искать – где же он? Оказалось, что его оставили в штабе 162–ой танковой бригады, в которой был Якушов, и он беспросветно сидит там на гауптвахте: поругался с ППЖ командира бригады из – за места в штабном автобусе, - и комбриг ему очень веско сказал: «Ты сволочь, дважды предатель, но я тебя пристрелить не имею права, так на гауптвахте сгною!» И где бы бригада ни останавливалась, сразу находили подвал и сажали туда Кучинского под охрану… А теперь приходилось его выпускать и награждать…
После ухода из Воли Виснювской, - в январе, - мы все время были либо на марше, либо разбросаны в боевых порядках.
В первый раз за пять месяцев полк собрался в полном составе, - построились буквой «П» на большой, живописно окаймленной лесом поляне, с оружием и при Знамени. Командир обошел все батареи, поздоровался с каждой отдельно, с командиром батареи – за руку. Поздравил всех с окончанием войны, с Великой победой! Погибших товарищей по - фамильно и по - именно помянули, снявши головные уборы, - Вечная память! Командир напомнил, что наш корпус, вместе с другими частями 1-го Украинского фронта первым ворвался в Берлин, и зачитал приказ Верховного Главнокомандующего Сталина с благодарностью за это. Сказал: «Вы все (потом оговорился «мы все») и каждый достойны самых высоких наград; все будут награждены медалями за взятие Берлина и «За Победу над Германией», - эти медали дороже всяких орденов, и вернувшись домой цените их выше всего, завещайте их детям и внукам, чтобы знали, помнили и старались быть достойными отцов и дедов. Посмотрите на наше Знамя, такое же Знамя – теперь Знамя Победы – мы подняли в центре Европы над столицей Германии, победили самую сильную в мире армию. На этом Знамени русскими словами, русскими буквами начертано: «За нашу советскую Родину». Хорошую, проникновенную и торжественную речь произнес, - грамотный был мужик наш командир Журавлев: инженер – экономист до войны.
Все – таки здорово научились воевать в конце войны: от самого Сандомирского плацдарма до Берлина (до 20 апреля) в нашем полку не было ни одной потери; причем форсировали две водных преграды: Одер и паводковое «море». И техника не подвела: от Вислы до Праги – более полутора тысяч километров.






На другой день снова в составе 4 – й Гвардейской танковой армии, наш 25 – й ТК отправился походным порядком на юг, через Австрию, - в Венгрию, чтобы сменить там войска 2-го Украинского фронта: они спешно грузились в эшелоны. Впоследствии мы узнали, что они отправились «воевать Японию», с которой уже три года с переменным успехом воевали наши союзнички американцы, - ну никак им было не обойтись без нас!
А мы вот смогли в одиночку, хоть и с трудом.


…


А у меня, кроме медалей и двух боевых орденов, хранится листовка – выписка из приказа № 340 от 23.04.1945 г. с благодарностью Верховного за Берлин, она именная: «Младшему лейтенанту Гади Францу Францевичу»…








Немногие фото с войны:



С командиром отделения разведки Сашей Ткачевым





С сержантом Галимовым