Глава 5. По дороге в Сибирь

Перед вами, уважаемый читатель, отрывок из моей книги "Сквозь три строя", изд. Э.РА, Москва. Эта книга, по замыслу – биография эпохи, почти целого века. Моя жизнь служит лишь фоном для лучшего понимания событий того бурного времени. Как писал Маяковский: "Я Вам расскажу о времени и о себе".
Ривка Рабинович. «Сквозь три строя». Гл. 5.
Глава 5. По дороге в Сибирь
Весна 1941 года. Мы уже успели как-то приспособиться к новому образу жизни, к тесноте, к отсутствию многих привычных вещей. Я хорошо владела русским языком и была известна как прилежная ученица. Казалось, что жизнь постепенно налаживается.
И вот однажды в три часа ночи раздался звонок у двери. На пороге стояли трое мужчин и с ними одна перепуганная женщина, соседка. Они подняли ее с постели, чтобы служила свидетельницей. Что она должна была засвидетельствовать? Что семью буржуев выгнали из дома "гуманным образом", без применения насилия?
Мужчины велели всем нам одеться и собраться в единственной оставшейся комнате. Один из них достал из портфеля какой-то документ и сказал:
- Советская власть решила выслать вас. В руках у меня указ, подписанный "тройкой". Если хотите, я зачитаю вам его целиком.
Родители не хотели. Что от этого изменится? Ведь это указ, а не совещание.
- Куда? В какое место? – спросил папа.
- Мы не можем сказать вам в точности, куда. Могу лишь сказать, что это будет на территории СССР. Поторопитесь запаковать вещи, у нас мало времени. Не берите больше того, что вы способны нести.
Последние слова были лживыми: ни разу на всем пути в ссылку нам не приходилось нести багаж на себе. Им явно хотелось, чтобы в квартире осталось как можно больше вещей.
Мои родители были настолько потрясены, что почти не способны были что-либо делать. Что взять? В квартире вещей почти не осталось, так как часть была продана и часть конфискована налоговыми властями. Конфискованные вещи еще находились в квартире, налоговые агенты не нашли времени увезти их. Но моим родителям и в голову не приходило взять что-нибудь из них, ведь они были объявлены "собственностью трудящихся". Кое-какие ценные вещи были переданы на временное хранение родственникам и знакомым, которые не были буржуями и не подвергались репрессиям. В доме оставались только наша одежда, в основном ношеная, постельное белье, простая посуда и кухонная утварь.
- Во что паковать? У нас нет даже чемоданов! – сказала мама, вся в слезах.
- Возьмите одеяла или простыни, расстелите на полу, складывайте на них вещи и потом свяжите их узлами, - сказал один из мужчин.
Этот совет оказался полезным: действительно, не было никакой другой возможности запаковать вещи. Все мы принялись за дело. Мама не переставала плакать:
- Совершенно нечего взять. Дом пуст…
- Берите эти вещи, - сказал один из пришедших, который был, по-видимому, добрее остальных. Он показал на угол, где лежало конфискованное имущество.
- Что вы, как можно? Это описанные вещи, они уже не наши!
- Не имеет значения! Вы думаете, что во всей суматохе с высылкой кто-нибудь заметит это?
И все же мама не осмелилась прикоснуться к описанным вещам. Не только из-за страха – из-за порядочности, привитой ей воспитанием.
Мужчины расхаживали по квартире, смотрели, что в ней остается. Когда находили что-то такое, что им нравилось, они говорили: "Это нельзя брать!" Было ясно, что они намерены вернуться в квартиру для "окончательной очистки" после того, как увезут нас.
Я была спокойнее всех. Как ни странно, меня даже охватило радостное возбуждение. Мы едем в Советский Союз, страну свободы и братства народов! Хотя Латвия тоже была частью Советского Союза, все же она была другой, не совсем советской, в ней оставалось что-то западное (такой она оставалась до конца советской оккупации). А мы теперь будем жить в "настоящем" Советском Союзе! Не может быть, чтобы нас ожидало что-то плохое, ведь там все счастливы! Все это походило на интересное приключение.
У меня оказалось больше всего вещей, так как детские вещи не были проданы или конфискованы. Я тщательно упаковала всю мою одежду и обувь, а из книг взяла только мой любимый "Антирелигиозный учебник".
Внизу, у парадной двери, нас ожидал грузовик. Мужчины, выселявшие нас, помогли нам забросить в кузов узлы с вещами и самим взобраться туда. Прощай, дом моего детства! Едва ли я увижу тебя вновь…
Светало, но улицы были почти пусты. Редкие прохожие как-то странно смотрели на нас. Когда мы расселись на своих узлах, мама произнесла слова, потрясшие меня:
- Хорошо, что мой отец умер.
- Мама, - закричала я, - как ты можешь говорить такое?!
Мама не смутилась. В ее голосе не было никакого выражения, когда она ответила:
- Он удостоился спокойной смерти в своей постели, без того, чтобы видеть, как нас выгоняют из дома, и страдать от тягот в пути.
Мы ехали по улицам просыпающегося города. Мне стало грустно от мрачных слов мамы, но я думала, что она преувеличивает. Когда мы подъехали к станции "Рига-товарная", вместо привычного пассажирского вокзала, с которого мы ездили в Юрмалу, я начала понимать, что она имела в виду.
Папа не произнес ни слова за всю дорогу до станции. Он изменился до неузнаваемости с того дня, когда комиссар приказал ему подписать "по доброй воле" документ о передаче всей собственности семьи "в руки трудящихся". Торговый дом, созданный благодаря его инициативе и энергии, был делом его жизни. Энергичный, жизнерадостный человек, который всегда был приветлив и перебрасывался шутками с продавщицами, в тот день как будто угас. Стал молчаливым, делал механически то, что нужно было делать. Иногда перешептывался с мамой, а с нами, детьми, почти не разговаривал.
Я часто думала: неужели это папа, шутник, весельчак, которого все любили? Мама всегда была серьезной, сдержанной и озабоченной, тогда как папа излучал искры юмора и смеха. Его нельзя было назвать красавцем, он был невысокого роста и рано облысел, но было в нем особое обаяние. Глаза у него были чистой голубизны; я не видела такого цвета глаз ни у кого другого.
С тех пор, как мне исполнилось пять лет, в семье у нас установился обычай: раз в неделю папа брал меня с собой в кафе, где мы лакомились пирожными. Он пил чай, я – какао. На улице многие здоровались с ним, а он отвечал на приветствия поднятием шляпы. Иногда останавливался и вел со знакомыми короткие беседы. Мне это очень нравилось. У нас было мало возможностей проводить время с вечно занятыми родителями, и я очень дорожила этими прогулками с папой.
И вот теперь он сидит в кузове грузовика, равнодушный, всем своим видом как бы говоря: "Самое худшее уже произошло. Терять больше нечего!" Впоследствии выяснилось, что это мнение было слишком оптимистичным. Пока человек жив, у него всегда есть что терять.
Вернемся, однако, к товарной станции железной дороги. Перед нами стоял длинный грузовой состав. Наши конвоиры поговорили с железнодорожниками, и те показали, который из вагонов "наш". Папа поднялся первым, и мы подали ему наши узлы с вещами.
Это был вагон для перевозки скота, сделанный из необтесанных досок. На одной из стен было намалевано белой краской: "Восемь лошадей или двенадцать коров". Внутри вагон был переоборудован: вдоль всех стен устроены двухэтажные нары из таких же грубых досок, глубиной в рост человека. На этих нарах мы должны были находиться, вместе с вещами, днем и ночью. Каждая семья на своем месте, одна возле другой, без промежутков.
В вагоне уже были люди, нижние нары были заняты, и мы расположились на верхних. Грузовики с людьми продолжали прибывать, вагон постепенно заполнялся. Когда железнодорожники увидели, что мест больше нет, они заперли дверь снаружи.
Говоря об "обстановке" вагона, нельзя не коснуться одной важной "архитектурной детали". К стене, расположенной напротив входной двери, был пристроен своеобразный "шкафчик" из досок, высотой приблизительно в полметра. В верхней стенке его было сделано круглое отверстие. Легко догадаться, для чего предназначалась эта "жемчужина архитектуры": это была "уборная". Не было ни стенки, ни перегородки, которая отделяла бы эту дыру от остального пространства вагона. Над самой дырой нар не было, но они начинались рядом, буквально вплотную.
Когда обитатели вагона преодолели первый шок и более или менее разместились на нарах, было устроено короткое совещание. Кто-то пожертвовал "ради общего блага" большое покрывало. Двое мужчин подвесили его к потолку над "уборной" таким образом, чтобы оно заслоняло от взглядов сидевшего в ней – кроме ног, потому что покрывало не доходило до пола.
Часы проходили за часами, а состав не двигался с места. Лишь немногие из "обитателей" вагона взяли с собой продукты; воды же не было ни у кого. Голодные и жаждущие, люди начали колотить в дверь. Через некоторое время дверь приоткрылась. Вошел человек, назвавшийся ответственным за наш вагон, и на ломаном русском языке спросил, в чем дело. "Вода! Еда!" – кричали со всех нар. Он обещал принести и то, и другое, но предупредил, что за питание нам придется платить. Вскоре он принес ведро воды и ведро каши.
Этот парень служил нам "официантом" на протяжении всего пути. После раздачи пищи обитателям "своих" вагонов он проходил вдоль ряда этих вагонов и стучал в двери – готовьте деньги за еду.
Наш эшелон простоял на станции "Рига-товарная" трое суток – либо потому, что продолжалось заполнение вагонов, либо потому, что линии были заняты перевозкой более важных грузов, чем высылаемые буржуи. Все это время мы были заперты в вагоне. Трудно было дышать, два маленьких окошечка пропускали мало воздуха. Но хуже всего было страшное зловоние, исходившее из нашей "уборной": поскольку поезд стоял на месте, под этой дырой скопилась куча испражнений. Когда поезд двигался, было чуть-чуть легче; но во всех больших городах по дороге эшелон стоял несколько дней, и зловоние в вагоне становилось невыносимым.
Много подробностей пути стерлись из моей памяти. Не знаю в точности, сколько дней мы провели в вагоне, но в одном я уверена: наше "путешествие" продолжалось не менее трех недель. Не помню, как проходили дни, лежали ли мы все время на жестких нарах – ведь никто не захватил с собой матрацы, в лучшем случае подстилали одеяла. Возможно, была подстилка из соломы. Пищу мы получали отвратительную: хлеб, суп, похожий на мутную воду, и каши из разных круп.
Самое ужасное, что врезалось в мою память на всю жизнь – это были муки с отправлением естественных нужд.
Это не слишком эстетичная тема, о ней не принято говорить, но в условиях вагона она превратилась в вопрос жизни. Не знаю, как другие – я же не в состоянии была облегчиться, когда рядом люди – тут же за тонким покрывалом, на расстоянии протянутой руки. Я ждала до двух часов ночи – времени, когда люди погружались в беспокойный сон, и лишь в редких случаях мне удавалось немного облегчиться. Меня все время распирало, живот болел. Полагаю, что и другие страдали. Ведь рижане всегда отличались хорошими манерами – но когда пятьдесят человек заперты в вагоне, лишенном всяких санитарных удобств, люди вынуждены приспосабливаться к варварским условиям.
. Вновь и вновь вспоминались мне слова мамы: хорошо, что дедушка умер раньше. Два месяца отделяли его смерть от начала нашего путешествия. Он, без сомнения, не выдержал бы в этих условиях и умер бы в муках в этом вонючем вагоне. Кто и где похоронил бы его? Ведь нас не освободили бы ради его похорон. Проводники поезда просто выбросили бы его тело из вагона.
На десятый день с начала нашего "путешествия" эшелон стоял на товарной станции города Кирова. Киров был одним из выдающихся деятелей компартии послереволюционного периода. Сталин видел в нем опасного соперника, более популярного, чем он сам (Кирова называли "любимцем партии"), и организовал покушение на него. Официальная версия гласила, что Кирова убили "враги народа". Ему устроили пышные похороны с участием Сталина, и город Вятка был назван его именем.
В третью ночь стоянки на станции города Кирова в вагон вошли трое мужчин; один из них держал в руках официальный документ. Обитатели вагона сели на своих нарах и с тревогой смотрели на них. Человек с документом начал читать список имен и фамилий и приказал всем тем, кого он назвал, сойти с нар. Названы были имена мужчин, глав семей, и папы в том числе.
Поднялось волнение, женщины кричали, и только мужчины, столпившиеся на маленькой площадке возле двери, стояли молча, словно смирились со своей судьбой. Все думали, что их собираются казнить.
Человек со списком поднял руку и потребовал, чтобы все замолчали. Установилась напряженная тишина.
- Не впадайте в панику, - сказал представитель власти. – С вашими мужьями ничего плохого не случится.
- Куда вы уводите их? Зачем? – кричали женщины.
- Условия в вашем вагоне тяжелые, в него вселили слишком много людей. Мы хотим облегчить ваше положение и переводим мужчин в другой вагон. Когда поездка кончится, вы воссоединитесь.
Сопровождавшие его мужчины открыли настежь двери вагона и приказали толпившимся внизу ссыльным выйти. Они исчезли в ночной темноте, без возможности проститься с женами и детьми.
После их ухода в вагоне разгорелись споры. Несколько женщин поверили объяснениям "начальника", но большинство не поверило, в том числе и моя мама.
- Вдруг они начали заботиться о наших удобствах? Глупости! – сказала она.
- С другой стороны, если они намерены их убить, то зачем им понадобилось везти их до Кирова? – возражали другие. – Они могли сделать это даже в Риге!
- В Кировской области находится большой лагерный комплекс, носящий название "Вятлаг", - сказала одна из женщин, более осведомленная, чем другие. – Вероятнее всего, их разместят в лагерях и будут использовать как рабочую силу.
Большинство согласилось с ее мнением, но многие все же надеялись, что по окончании пути мужья присоединятся к ним.
Не помню, плакала ли мама. Последующие дни слились в моем сознании в густой туман, в котором невозможно выделить какие-либо детали.
Эшелон продолжал свое движение на восток. Через несколько дней он пересек Уральские горы. Мы находились в азиатской части СССР, в Сибири.
Много сказаний посвящено этому огромному краю, который всегда был местом ссылки противников власти – прежде царской, а затем и советской. Само слово "Сибирь" наводит на мысли о суровом климате, о страшных зимних морозах. В школе нам рассказывали, что и Сталин отбывал там ссылку. Но мы не знали, что сами будем жить в поселке, удаленном на сорок километров от села Нарым, где жил ссыльный Сталин, в то время молодой революционер. После революции и смерти Ленина, когда Сталин стал единоличным "вождем", избу, где он жил, превратили в музей, призванный увековечить его пребывание там и заодно показать "жестокость царского режима".
Забегая вперед, скажу, что мне довелось побывать в этом музее, я приезжала в Нарым, где временно работал мой муж. Изба, в которой жил ссыльный Сталин, была покрыта стеклянным куполом, чтобы сохранилась в веках и не развалилась. Внутри, если верить словам женщины-гида, все сохранено в том виде, в каком было при Сталине. Обстановка, надо сказать, была вполне приличной. В ответ на вопрос посетителя, как Сталин зарабатывал себе на жизнь, женщина-гид сказала, что ссыльных революционеров власти обеспечивали всем необходимым. Нам бы такую жестокость – невольно подумала я тогда.
По территории Сибири эшелон продвигался быстрее, потому что на пути было мало больших городов. Проводники стали обращаться с нами человечнее и даже разрешали выходить из вагонов на небольших станциях – видимо, не опасались, что кто-нибудь сбежит. Местные жители подходили к поезду и пытались продать обитателям вагонов молоко, яйца, овощи. Мы могли покупать только продукты, не требующие варки – ведь варить было негде.
Сибирские жители носили рваную и залатанную одежду, многие были босыми. Деревни и поселки, мимо которых мы проезжали, тоже имели запущенный вид. Все, что мы видели, в корне отличалось от того, что мы слышали о счастливой жизни в СССР…
Концом пути оказался Новосибирск – большой город с впечатляющим вокзалом. Всем нам было приказано выйти из вагонов. Мужчин, которых забрали в Кирове, в толпе выходивших из вагонов не оказалось. Женщины набросились на конвоиров с вопросами: "Где наши мужья? Нам было обещано …" Конвоиры даже не пытались придумывать отговорки. Их ответом было мрачное молчание.
Было ясно: женщины и дети отправляются в ссылку одни, не зная ничего о судьбе своих мужей.