Не искусство

Н Е И С К У С С Т В О





Side A
1. Третья неделя одиссеи
2. Явление
3. Мнение
4. Речь по случаю открытия

Side B
5. Критика
6. Разговор на виниле
7. Завтрак
8. Non Finito





По старому кривому зеркалу, прорезая сверкающую гладь, расползается тонкая глубокая трещина – всё дальше и дальше. Скоро стекло в раме съедет немного ниже, а затем и вовсе осыплется на пол множеством неправильных острых осколков. Отражения смешаются, потеряются. И пусть. Может быть, тогда взгляд наконец перестанет сталкиваться с препятствиями, и перо прекратит врать бумаге, искажая истинные чувства и воспоминания.





I

Третья неделя одиссеи


He might be goin’ fast
But is he goin’ anywhere?

Деревня Р. Генератор лени вращается. Запасы вина иссякли. Все вещества переработаны. Плавно распускаясь, отражаются в глазах яркие цветы в густых сочно-зелёных острых листьях; стопы мнут прохладную пушистую траву, сплетённую в волнующийся под ними ковёр. На пальцах, на самых подушечках, – теплые деревянные стены со щекотными порами.
Капли... снова... – откуда? Высокое прозрачное небо, дождь – не дождь; играет, шутит. Немало времени прошло с минуты последнего отлива у мыса Монаха. Волны, разбиваясь о скалистый берег, швыряют из стороны в сторону безжизненную лодку. Вдалеке – залпы орудий. Сливаясь с сандалиями, ноги вцепляются в полотно дорог. Камни, столбы; паломничество.
На рассвете осознаёшь: «Птицы всё-таки были настоящими». С воздушной лёгкостью влажная ветреная прохлада, извиваясь, касается шеи, медленно дышит в неё, целует ключицы.
– Падение нравов?
– Нет, полное устранение нравов!
«Оплакивание»... живые, падающие складки холодной мраморной ткани, юная дева и бездыханное тело.

Люди, у которых нет истории? «Кислотный» дождь.

– Эти зеркальные капли – их, наверно, миллионы.
– Да не было их!
Тёплый закат переливается своими тонами в бокале певучего душистого хереса. Испанские мотивы, шаг сквозь мерцающую тонкую раму; мир, отражённый наизнанку, – безвозвратно, навсегда. Ветер в груди; обескровленное сердце, чаша бессмертия в гниющем теле; стакан – наполовину мангуст.
Ложь? Правда?
Тёмная комната, прозрачный голос в телефонной трубке. Из тёплой мягкой постели? С пустынного ночного вокзала? Лёгкий прозрачный голос. Растворяясь в шуме отбывающего поезда, в последний раз:
– Прощай... прощай!




II

Явление


– ...Видел?
– Ну да, и что дальше?
– Вот, опять, смотри-смотри!
Все эти оживлённые разговоры, тыканье пальцами в отдельные части пространства, беготня,– как дети.

Являлся он часто. Его видели, с ним беседовали, спорили, но не понимали, кто же он такой. И вот, однажды он явился снова. Тогда слова сложились в строки, и зажурчал ручей поэзии, и разлилась река воображения. Может быть, этот человек крестил в тех водах? – Тайный дерзкий план, in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.
– ...Отца, и сына, и святого духа.
– Так, ну отец и сын – понятно; но кто такой этот святой дух?
– Святой дух – это bro!
– Ага, а вместе все они – power trio?
Прохладный вечерний воздух осторожно волновал слабую прозрачную гладь, и она, не сопротивляясь, отвечала размытыми отражениями.
– Сможем ли мы войти в эту реку ещё когда-нибудь, немного позже?
– А разве мы выходили? Да и можно ли вообще отсюда выйти...
Отражения тонули, затем всплывали, и снова тонули.
– Наверно, получилось всё наоборот. Это не мы вошли в неё, а она вошла в нас, влилась внутрь, смешалась с нашёй кровью. Она – вирус преображения, и мы теперь его переносчики... Ваши личности просачиваются в мою...

Тот, кого раньше совсем не знали, явился и принёс несколько отравленных капель этой реки, выпавших горьковатым дождём на четыре пёстрых бумажки с известным портретом.
– ...Оглянись назад и посмотри!
– Ну, и что?
– Вот это и есть твоё искусство!
– Это не искусство; это крышка, яйцо и вилка!
– Нет, просто ты – это рамка, и я опять тебя поимел!
– Ха-ха, а искусство – это глюк, в отличие от...
Everybody’s talkin’
About my LSD




III

Мнение


Под звёздами во тьме, когда смолкли сумасшедшие детские голоса, похожие на крик адских птиц, и когда у Конвейера уже закрывались глаза, пришли двое. Они его побеспокоили, не дали уснуть. Он узнал их, это были двое из дома напротив. Количеству Конвейер удивлялся редко, но их ресурсы по переработке веществ явно были на исходе...

Случается, родится вдруг мнение; и думаешь: «Хорошо, что оно появилось», – ведь не все же, наверное, могут составить мнение сами. Ходишь по улицам, выводишь из мнения теорию, вынашиваешь её, развиваешь; наслаждаешься сиянием своей личности. Это придаёт силы, шаг становится легче, глаза смотрят не в тротуар, а в чистое небо.
Порой сталкиваешься с мнением, что человек обязательно должен мыслить, и – каково же это, когда никаких мыслей у него нет. Как всё-таки приятно говорить с теми, кто умеет делать выводы, пусть часто ошибочные; желание искать – вот что ценно. И, кажется, невозможно утверждать обратного. Но иногда слышишь суждения и выводы до того уродливые и омерзительные, что невольно ловишь себя на мысли: «Лучше бы он вообще не думал». Потому что все эти суждения и выводы оказываются, к разочарованию, не плодами собственных умственных усилий, а лишь деформированным салатом из множества фраз, передающихся воздушно-капельным на мозги путём, или, в лучшем случае, заимствованных, выдернутых без должного осмысления из книг.
Книги... Многим, как заметил мой друг Д., они не помогают, – несмотря на неуёмное впихивание в себя бесконечного количества древесной каши со свинцовой приправой. Вечный, галантный литературный минет. И вместо мозга – влагалище девки-астенички, которой непременно нужно, чтобы рядом был какой-нибудь член; тогда она чувствует себя не пустой... а наполненной – обилием ярких членов! – наспех собранных в заросшем, не прополотом саду страниц. И майонезом, который эта девка экзистенциально высасывает по очереди из разных членов, она пытается склеить ингредиенты деформированного салата в фундамент своей непоколебимой жизненной позиции и широкого кругозора своей разносторонне развитой личности. Зыбкий фундамент, – на майонезе из членов!
Будьте интеллигентны; читайте книги.

Те двое вошли: один – крупный и простой, другой – хитрый, шустрый, и всё время прищуривал правый глаз; Конвейер их впустил... и пожалел об этом. Они шумели, требовали; хотели, чтобы Конвейер для них рубил! А ведь он отдыхал – ещё пару минут назад. Наконец, они предложили пойти вместе набить кому-нибудь морду.
– Нет, ребята, – отказывался Конвейер, – у меня другие увлечения.
– Не русский, что ли? – неожиданно возмутился крупный.
– А разве дело русских состоит обязательно в мордобое?..
– Знаешь что, – заявил крупный, – ты – паразит!
– Это почему же?
– А что ты делаешь для России? Какая у тебя специальность? – Работаешь кем?
– Ну, английский преподаю.
– И где же ты его преподаёшь?
– Частные уроки, – сухо ответил Конвейер.
– Частные уро-о-ки... – уныло процедил крупный, одновременно с неприязнью, упрёком и неодобрением. – Вот я, – тут он вдруг воспрянул духом, – я инженер-механик! я – действительно приношу пользу России! а ты... – махнул он рукой, – хоть я тебя почти не знаю, но гон-дон ты.
Какое атакующее быдланство.
– Да! я гондон! – гордо кинул Конвейер.
И они пошли прочь.
Сверху, из темноты начинал капать холодный редкий дождь.
«Что же это... – рассуждал Конвейер, – выходит, Россия – этакая бездонная бочка. Кто-то постоянно считает, что делает что-то на благо родине... вот только, где результат? Неужели вся польза от этих действий сразу же исчезает бесследно?»
Дождь шёл из ниоткуда и смывал тех двоих вместе с их мнением всё дальше и дальше во тьму.




IV

Речь по случаю открытия


«...Позволяют нам литература, живопись, музыка, театр, кино.
Всякий раз, когда мы встречаем человека с достойными увлечениями, то испытываем к нему некоторое уважение; и если мы сами проявляем к чему-либо неподдельный интерес, то чувствуем гордость за свои увлечения. Кажется, не без основания противопоставляем мы себя тем, у кого, по нашему мнению, интересов нет. Общением с такими людьми мы порой пренебрегаем и, что греха таить, часто находим они – просто-напросто быдло (!). Но как же ещё можно отзываться об индивидууме, которого жизнь сводится лишь к разделению на ненавистную работу и безыдейное пьянство. В этом аспекте сравнения мы мним себя... людьми другого сорта, – интересными. Возможно, так и есть. (Кстати, оправдано ли разделение жизни на работу и досуг?)
Из своего круга общения мы планомерно исключаем безыдейных и неинтересных. Но почему увлечение, допустим, каким-либо видом искусства – лучше, чем пьянство? Ведь и в пьянстве можно достичь определённых успехов и даже высот: например, стать самой стильной пьянью района. Это слава! (Хотя в таком случае пьянство перестаёт быть безыдейным, – в отличие от походов в театр или на выставку с целью изобразить из себя культурного представителя общества). О славе мечтают многие. Или, по крайней мере, считают, что она не помешала бы в жизни. Но одни отсматривают фильмы или читают книги, – не выходя из дома; другие же, наоборот, шаг за шагом идут к славе, – и пусть к славе пьяни, но зато пьяни идейной!
Значит, чтобы прославиться, нужна идейная наполненность самого занятия (?); или хотя бы личное сумасбродство, – если туго с идейностью. Но какой смысл в идейности? Может быть, это всего-навсего необоснованный повод потешить собственное «Эго» (?). Получается своего рода самолюбование – в зеркале «идейности».
Чего стоят занятия, которые кажутся нам интересами, если в них не прослеживается идейного содержания. Выходит, без идеи нет интереса; остаётся лишь пустое «занятие».
Итак, безыдейные занятия противопоставлены истинным интересам. Появляется различие между организацией досуга и интересами. Однако, неужели всё дело только в идейном содержании занятия и личной славе? Что происходит, когда мы рассматриваем скульптуры или слушаем музыку? – Потребление. Впитывая в себя информацию, потребляя её, мы обогащаемся. Что происходит, когда мы едим? – тоже потребление, обогащение энергией. Для чего нужна эта энергия? – чтобы превращать её в работу (органов). Почему бы тогда не произвести некоторую работу после потребления плодов искусства? Или не в коня корм? Лишь – пожирать произведения и опорожняться словами «великолепно», «это шедевр»...
Напрашивается вывод, что настоящие интересы предполагают не только потребление, но и производство, отличаясь от просто досужих занятий созидательностью, творческим подходом. Вы вращаете механизм, который задействует ваше окружение; запускаете машину по превращению “похуя” в “непохуй”(!)»

Реплика из зала:
– Но ведь, есть же люди, несклонные к творчеству!
Оратор:
– Только не от рождения! Влечение к творчеству убивает среда, в которой человек растёт; общество, которое его окружает. Разве вам не доводилось сталкиваться с фразами «не нужно тебе это», «нет у тебя таланта»? Наконец, человеку просто запрещают, не понимая, что он видит для себя действительно ценным. Таким образом, он с детства лишён выбора, и виноватыми в этом оказываются зачастую самые близкие ему люди. Конечно, некоторых спасает природная стойкость, и они идут по намеченному пути не благодаря кому-либо, а вопреки. Однако это тема для отдельной дискуссии. Здесь позвольте мне завершить своё обращение. Мероприятие объявляю открытым!




Антракт


– К чёрту все эти разговоры о божественном! К чёрты этих доморощенных богословов! с их ископаемой любовью к воображаемому всевышнему. Живая, организованная материя – вот что достойно восхищения! Живая материя – синтез и обмен кислот – с высокоразвитыми чувствами, способностью полно отображать окружающую действительность, чутко реагировать, – вот моя любовь!
– Гляди, какое серое небо, всё гуще и темнее; оно опускается прямо на нас!
Надвигается шторм. Мы на корабле в кают-компании; снасти поскрипывают. Или на капитанском мостике в подводной лодке; там, внизу дверь закрыли?
– Задраить люки! начинаем погружение. – Холодная солёная вода брызжет в стекло (перископа). – Крен: пять градусов! – ( Есть, крен пять градусов).
– Знаешь, я не писатель... «Ни дня без строчки» – это девиз для идиотов, для роботов с печатной машинкой вместо нервной системы. Они больны, больны недержанием! Нет, уж лучше творческое озарение, счастливый миг, – как у Миллера... Туалетная бумага кончилась, подтираюсь своими рукописями.
– Ха-ха, более чем символично!

Холодает с каждым днём. Готовить приходится там же, где спать, – в надежде отыграть у непогоды хотя бы немного тепла. Впрочем, это даже приятно: постоянно запах вкусной еды. Больше пара! От него пейзаж в окнах становится матовым, постепенно исчезая в тусклом свете уходящего дня. Скоро прощаться. Оставлять этот адский рай... Кажется, так и унесу в памяти – на холодном стекле кусочек соседского дома с красной крышей и полупрозрачное деревце с редкой листвой и округлой верхушкой. Вот уже стемнело. На стёклах остались от пейзажа теперь только тёмно-синие силуэты, пролитые из чернильницы под восходящим зеркальным камнем.
These eyes
Cry every night for you,
These arms
Long to hold you –
again!




V

Критика


Должно быть, критика и в правду гнусна, – если добросовестный критик во время своего благодетельного, на первый взгляд, порыва или спустя некоторое время чувствует неоднозначного содержания осадок; как будто критиковал он не окружающих, а самого себя. Впрочем, здесь есть доля правды, – если допустить, что наше окружение отчасти походит на зеркало, хотя бы кривое. Кривое – потому, что состоит из множества сознаний. Ну а в том, что сознание человека есть ничто иное, как кривое зеркало, сомневаться вряд ли возможно. Выходит, общество, – просьба, воздержаться от сарказма в ключе LSD, – итак, общество – это собрание кривых зеркал. И потому критиковать с надлежащим цинизмом бывает сложно. Появляется отвращение к самому этому действию, (когда оно, начинаясь внутри, исходит наружу), хотя и кажется, что нельзя не любить поливать грязью тех, кто этого заслуживает.
Иногда чувство несогласия всё же берёт верх над отвращением к критике. К примеру, когда случается наблюдать героически суетящихся идиотов, которым зачем-то нужно постоянно куда-то отходить по каким-то выдуманным делам, не имеющим в действительности никакого значения. Они выходят из дома помногу раз в день, хотя можно выйти один раз и вернуться тоже один раз – после выполнения поставленных задач, половину из которых, правда, вообще можно проигнорировать. Но они всё равно ходят туда – обратно как челнок. Наверное, потому, что тратят свою до восхищения никчёмную жизнь на эти перебежки специально, чтобы лишить себя удовольствия созерцать её восхитительную никчёмность. В голове у них такая геометрически правильная пустота, что было бы необоснованным нарушением её совершенства заполнять эти просторы изобретением более полезных занятий, чем поэтичные прогулки по несуществующим делам или – с той же целью (вернее, без всякой действительной цели) – воодушевляющая езда на автомобиле, которая требует, кстати, ощутимых затрат на бензин. Но деньги тратить больше не на что, поскольку и интересов никаких нет.
Когда доводится выпивать, – всегда щедро наливая любого напитка до краёв, произносят до анекдотичности дурные тосты, как будто не имеют права опрокинуть рюмки-другой, не выдавив из себя этого доброкачественного гноя, который мешает кристально чистой водке с легкостью проскользнуть вниз по горлу. Однако водка всё равно застревает, ведь на следующий день они с улыбкой на лице сказывают былины, о том, как же она надоела, или – ещё лучше – выступают с научным докладом о вреде чрезмерного её употребления, но, к сожалению, позже забывают свои ценные теоретические обобщения и снова пьют горькую, потому что другой вкус понимать сложно, а главное – не нужно (в целях экономии). И если нет той бодрящей приятной горчинки, то появляется диссонанс. Компромисс может составить исключительно дешёвое помойное пиво с его неизменно изысканным ароматом, цветом и вкусом. Что же касается до еды, поглощают её не для того, что голодны, а для того, чтобы компенсировать свои расходы на угощение выпивкой, хотя и тратят деньги только на неё и, как сказано выше, на бензин, иначе как же добраться до места назначения...
Надо полагать, теперь вся гнусность критики достаточно ощутима, чтобы прерваться немедля. Ещё пару минут назад по стеклу ползало две мухи, сейчас их уже с десяток – вот это действительно достойно критического обозревания, и, что ещё важнее, требует скорейшей редакции, корректуры и печати: мухобойкой!




VI

Разговор на виниле


– ...А нигилисты?
– Ну, нигилисты – отрицают.
– Что отрицают?
– Например, могут отрицать, что любовь существует.
– А она существует?
– Объективно – нет.
– Тогда – как она существует?
– Во-первых, никто, по-моему, так и не понял, что это такое. Каждый подразумевает под этим словом, что ему вздумается, исходя из собственных психических отклонений... Да и вообще, все эти разговоры о любви или, ещё лучше, об энергии как о чём-то, существующем самостоятельно, попахивают дохленьким идеализмом.
– В чём же тогда смысл жизни?
– Смысл – это глюк; в отличие от LSD. Хе-хе.
– Хм.
– Вот я, скажем, отрицаю существование души. Но это не потому, что я нигилист.
– То есть души, по-твоему, нет?
– По-моему – нет. Все эти, знаешь, люди широкой души... приходишь к ним в гости – кормят, улыбаются (демонстрация не мелочности), а потом напряжённо оценивают взглядом, сколько еды осталось в холодильнике.
– Ха-ха. Ну а если серьёзно, ведь слово-то такое есть – душа. Откуда же оно взялось?
– Мало ли, каких только слов нет... Тихо! Что это за треск?
– А, это помехи из радиоприёмника. Поздно уже. Эфир закончился, только помехи остались.
– Ха! Как будто на виниле разговариваем.
– Так что там о душе?
– Что? – Да это просто литературный образ такой. Ну, чтобы можно было красиво, художественно описать взаимодействие нервной системы человека с его окружением. О! можно даже определение составить: душа – это литературный образ для художественного описания взаимодействия нервной системы человека... с объективной реальностью!
– А как же эти несколько грамм, которые вылетают из тела после смерти?
– Сказать честно? – по-моему, всё это враньё! ну или фосфор там выходит.
– Ты так говоришь, потому что этого не видно.
– Чего не видно? как фосфор выходит – видно: покойники в темноте светятся.
– Да я про душу. Её не видно. Как и радиоволн, к примеру.
– А их тоже нет.
– Это как-так?
– А вот как: есть изображение зависимости на графике; оно походит на упругую волну, то есть, например, акустическую, звуковую – когда в пространстве колеблется вещество – допустим, воздух. Только в случае с радиоволнами, то есть электромагнитными, ничего в пространстве не колеблется, ведь они распространяются даже в вакууме, а там колебаться нечему; поэтому они – воображаемые, как и душа.
– Хм, интересная мысль.
– На деле существуют электрические колебания внутри проводника – тут сомневаться не приходится, ведь это движение электронов от одного полюса к другому. Полюса постоянно меняются местами. И эти колебания вызывают своим влиянием такие же колебания в других проводниках на расстоянии.
– Но свет – тоже электромагнитная волна.
– Ну да, и что?
– Его же видно! Или ты хочешь сказать, что света нет?! Может быть, тогда фотон – воображаемая частица?!
– Ха-ха, ну раз она безмассовая, то – вполне возможно. Ведь если нет массы, то и предмета нет. Вот у электрона масса есть. Значит, он не воображаемый, а самый что ни на есть настоящий.
– Так безмассовые частицы и энергия – нематериальные составляющие нашего мира.
– И, значит, воображаемые. Ты что же, считаешь, что в объективной реальности нематериальное может существовать отдельно от материального? – Форма отдельно от содержания? Форма без содержания и содержание без формы, отлично! Ну конечно нет! Они существуют одновременно, и – неотделимы друг от друга.
– По-моему, ты делишь всё на чёрное и белое, но в жизни гораздо больше цветов и оттенков!
– Это только на словах их больше. А на практике – если надо сделать выбор, то выбор, в конечном счете, будет между чёрным и белым. Ну, или между красным и белым. Иначе придётся отстраняться и вообще не делать никакого выбора. Правда, тогда его сделают за тебя. И даже если ты отказываешься от выбора, то это всё равно выбор: отказаться или не отказаться – опять чёрное или белое.
– Стоп! Как всё это соотносится с волнами?
– Понимаешь, разные органы и ткани реагируют на электромагнитные волны разной длины, то есть электрические колебания разной частоты. Кожа – на тепловые волны, инфракрасные; глаз – на световые: от красного до фиолетового. Далее – ультрафиолетовые, которые разрушают сетчатку глаза; затем – рентгеновские; ну и, наконец, гамма-излучение, которое разрушает ядра атомов.
– Но если все эти волны – воображаемые...
– В отличие от электрических колебаний в проводниках!
– ...Хорошо. Если эти волны воображаемые, то как тогда влияние от электрических колебаний проходит через пространство и воздействует на другие проводники?
– А вот это то, что нам ещё предстоит изучить. Но что же здесь удивительного. Ведь и энергия, о которой так любят говорить и приписывают ей всякие мистические свойства, – это не более чем определённое число, которое не меняется при переходе вещества из одного состояния в другое: из твёрдого в жидкое, из жидкого в пар.
–Да... что-то уж больно смелые у тебя рассуждения. Можно подумать, ты великий учёный, чтобы такое высказывать.
– А разве учёные, те настоящие учёные, никогда не ошибались? Может быть, они в какой-то момент побоялись кое-что себе представить? Или даже, скорее всего, представили – не стоит их недооценивать – но не смогли поверить в такие вот представления. Нужны же ведь доказательства. Хотя есть теории, которые ещё никто не подтвердил на практике.
– Ты попробуй эту свою теорию-гипотезу ещё кому-нибудь изложить. Скажут тебе, что это у тебя юношеский максимализм, да и только.
– Юношеский, значит, максимализм... Ну и что! – А сами-то они кто – те, кто так говорит? – Ходячие трупы. Что они делают? – Ничего! – Только оскорбляют молодость, разлагаясь заживо. Да они уже мертвы, просто ещё не знают об этом. Им – конец, а молодость – наоборот, начало. Вечная молодость – вечное начало, вернее, бесконечное множество начал. И оскорбляющему молодость не познать дыхания жизни; его удел – лишь есть, самовоспроизводиться,
(как человек-функция),
ходить от дома до работы и обратно, создавая видимость серьёзности, и, так ничего и не поняв за всю свою жизнь, – умереть, исчезнуть, как обычное никто! Да, пусть лучше юношеский максимализм, чем старческий маразм, к тому же ещё и преждевременный зачастую. Да здравствует максимализм! – аналитический максимализм.
– Т-ха-ха, ну ты прямо целый Стоунхендж высрал!




VII

Завтрак


«Не прикасайтесь к нему! Его кровь – яд. Вернее, яд у него вместо крови. Яд – в его жилах, в его сердце, его газах и его извилинах. Только представьте, Вы на него нападаете, хотите вкусить его плоти, рвёте клыками сырое мясо и, до отвала наевшись, мгновенно умираете, даже не успевая понять, что с Вами происходит. Потому что Ваша кровь превращается в стекло, трескается, крошится.
И вот, вы оба лежите на земле: один – остекленевший изнутри, и другой – полумёртвый, истекающий кровью, вернее, ядом: он мог бы накормить ещё и стаю падальщиков, которые ни о чём не догадываясь, кружат над ним высоко в небе. Впрочем, у падальщиков есть шанс выжить. Выживут те, кто станет клевать стекло; остальные – сами остекленеют. Первые, наклевавшись стекла, возможно, что-то поймут».

Отмирающее лето из последних сил пыталось удавить всё живое в петле небывалой духоты.

– А теперь посмотрите: земля на горизонте дымится; солнце уже высоко. Нужно поторапливаться, не то оно нас просто поджарит и оставит на съедение этим тварям.




VIII

Non Finito


Я говорит: «Напишу-ка, пожалуй, ещё пару строк». Берёт перо, чистый лист; пишет и думает: «А не марает ли Я попусту бумагу?» – Сомневается, но не может отказать себе в удовольствии ставить яркие бесформенные кляксы на белом полотне, которое плавно вибрирует под мелкой рябью прозрачного потока сознания, постепенно погружаясь в тёмно-синюю бездну. Немного воображения, и... Я – художник с пёстрой палитрой. Я чувствует, как этими разноцветными кляксами заплывают глаза. Неплохо бы, наверное, пойти протереть их, но как-то совсем не хочется. Да и зачем? Так – как будто и мир красивее.
В жаркий день скользит по воздуху в гостиной лёгкая музыка. Струнные наплывами, аккуратно приподнимают на гребни своих волн искорки клавишных легато. Медлительный летний ветер, наконец, принимая приглашение, оживляет полупрозрачные занавески. Всё это так...
Удобно устроившись в креслах, Я беседует с Чехов в pince-nez. И вот, в голове, всё отчётливее, мысль доктора Старцева: «Бездарен не тот... бездарен не тот, кто не умеет писать повестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого». Чехов сидит напротив и по-доброму улыбается, так что морщинки расходятся к вискам от краёв его глаз. Бездарен не тот...


Денис С. Давыдов