Мир детства глазами Тэффи

Тэффи… Странное, загадочное имя, словно бабочка пролетела… Что таит оно? Кто скрывается за ним? Увы, но сейчас мало кто знает, кто такая эта самая Тэффи.
И невероятно печально становится при мысли о том, что писатель с некогда огромной славой, чья популярность затмевала другие имена, кем «восхищались буквально все, начиная от почтово-телеграфных чиновников и аптекарских учеников – как известно самой низшей ступени читателей тех лет – до…императора Николая II» пребывает сегодня в незаслуженном забвении. Вполне вероятно, что даже эрудированные читатели забудут упомянуть Тэффи в десятке первых пришедших на ум литературных знаменитостей того времени. А тогда – в начале двадцатого века - Георгий Иванов предрекал, что это «неповторимое явление русской литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться». И вот – сто лет минули, но имя этого писателя практически никому не известно. Это, мне кажется, несправедливо. Пора вернуть его родной литературе.
Вернее – её. Потому что писатель – женщина.
И здесь будут кстати слова её ироничного современника Саши Чёрного: «прежние писательницы приучили нас ухмыляться при виде женщины, берущейся за перо. Но Аполлон сжалился и послал нам в награду Тэффи. Не «женщину – писательницу», а писателя большого, глубокого и своеобразного».
«Лучшей, изящнейшей юмористкой нашей современности» называл Тэффи А. Амфитеатров. «Она единственная, оригинальная, чудесная Тэффи!- восклицал Куприн.- Любят её дети, подростки, пылкая молодёжь и зрелые люди труда, и посыпанные сединою отцы».
И. А. Бунин, не расточительный на похвалы, писал ей, уговаривая поберечь своё здоровье: «Помните, как дороги вы не одним нам, а великому множеству людей, вы, совершенно необыкновенная!» И ещё: «Всегда, всегда дивился вам, никогда за всю жизнь не встречал подобной вам! И какое это истинное счастье, что Бог дал мне знать вас!»
Наконец, слова Марка Алданова послужат своеобразным итогом сказанного: «На восхищении талантом Тэффи сходятся люди самых разных политических взглядов и литературных вкусов, и я не могу припомнить другого писателя, который вызывал бы такое единодушие у критиков и публики».
Саша Чёрный, Куприн, Бунин…Имеем ли мы право не прислушаться к мнению этих людей, чей безупречный вкус не вызывает сомнений? Не думаю. А значит, о Тэффи – так незаслуженно преданной забвенью - нужно говорить во весь голос.

«Мой возраст – тринадцать».

Надежда Александровна Лохвицкая – таково истинное имя Тэффи – родилась в апреле 1872 года в Петербурге. Семья профессора криминалистики А. В. Лохвицкого, известного своим ораторским искусством и остроумием, была большой и обеспеченной. «Наследственность своего писательского дара я могу считать атавистической»,- сообщает Тэффи в своей автобиографии. Здесь же мы узнаём о её прадеде Кондратии Лохвицком, писавшем мистические стихотворения. Прадед – поэт, мать, любящая поэзию и прекрасно знающая европейскую литературу, отец – блестящий оратор и остроумец. В этой семье невозможно было не писать.
Дети писали стихи. «Занятие это считалось у нас почему-то очень постыдным, и чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом – немедленно начинает кричать:
- Пишет! Пишет!
Пойманный оправдывается, а уличители издеваются над ним и скачут вокруг него на одной ножке».
Писала стихи и Надя Лохвицкая, очевидно, не без влияния поэтической славы старшей сестры – Марии, известной под псевдонимом Мирра Лохвицкая. Первое опубликованное стихотворение будущей Тэффи появилось в августовском номере журнала «Север» за 1901год. Вот её реакция на эту публикацию: «Когда я увидела своё первое произведение напечатанным, мне стало очень стыдно и неприятно. Всё надеялась, что никто не прочтёт».
И всё же – очевидно, в надежде либо притерпеться к «авторскому стыду», либо испытать наконец чувство удовлетворения – «Н. Лохвицкая» упрямо публикует ещё несколько стихотворений, пока в русской литературе не появляется новый автор и иноземным именем Тэффи. А произошло это после того, как была написана одноактная пьеса…
«Как надо поступить, что бы эта пьеска попала на сцену, я совершенно не знала. Ну кому из директоров театра охота читать всякую дребедень, когда уже написаны «Гамлет» и «Ревизор»? А тем более - дамскую стряпню! Вот тут я и призадумалась.
Прятаться за мужской псевдоним не хотелось. Малодушно и трусливо. Лучше выбрать что-нибудь непонятное, ни то ни сё.
Но что?
Нужно такое имя, которое принесло бы счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака – дураки всегда счастливы. И тут вспомнился мне один. Звали его Степан, а домашние называли его Стэффи. Отбросив из деликатности первую буквы (чтобы дурак не зазнался), я решила подписать свою пьеску «Тэффи» и, будь что будет, послала её прямо в дирекцию Суворинского театра».
Пьеса (она называлась «Женский вопрос»), была принята к постановке и имела большой успех. А вскоре в газетах появился портрет новоявленного драматурга с подписью под ним «Taffy». Английская транскрипция объяснялась тем, что автор рецензии ближе знал маленькую героиню сказки Киплинга «Как было написано первое письмо», чем Степана – Стэффи.
Тэффи почти не оставила свидетельств о своей личной жизни. Известно только, что она довольно рано вышла замуж за поляка Владислава Бучинского, который служил судьёй в Тихвине. После рождения первого ребёнка он оставил службу и перебрался с семьёй в своё имение под Могилёвом.
Наступает 1905год. Имя Н. Лохвицкой, автора нескольких лирических стихотворений, постепенно забывается. Зато нарастает читательский интерес к восходящей звезде русской сатиры Тэффи. Появляются короткие юмористические рассказы, фельетоны, с успехом идут одноактные пьесы, и подпись Тэффи под ними неизменная гарантия успеха. Она печатается в «Биржевых ведомостях». Тогда-то её имя становиться известным Николаю II
В 1908 году в Петербурге начинает выходить еженедельный сатирический журнал «Сатирикон». Тэффи входит в состав его сотрудников. Из периодических изданий, в которых она регулярно была представлена, следует назвать и популярную московскую газету «Русское слово», которую издавал Сытин. В газете царил блистательный фельетонист Влас Дорошевич. Слава Тэффи сравнялась с его, а вскоре могла и поспорить с нею. Юмористические рассказы преобладают в её творчестве этого периода.
Тэффи была уже достаточно хорошо известна читателю по газетным и журнальным публикациям, когда в 1910 году вышла её первая книга. Это был сборник стихотворений «Семь огней». Она писала стихи на протяжении всей жизни и очень серьёзно и ревниво к ним относилась. Но по большей части они не имели той славы, что её проза.
Вскоре за новой книгой последовали два сборника юмористических рассказов. Всего же за годы, предшествующие эмиграции, с 1911 по 1918, вышло шесть крупных сборников юмористической прозы Тэффи. Кроме того, значительное количество рассказов было опубликовано в маленьких дешёвых изданиях.
Книга 1916 года «Неживой зверь» даёт новый образ многоликой, удивительной Тэффи. Это первый сборник её серьёзной прозы, где особое место занимают пронзительные, необычно точные психологически рассказы о детях.
Наверное, ей легко было писать о них. Почему? Это станет ясно из пересказанного ею разговора с Федором Сологубом. Сологуб с Тэффи взялись однажды устанавливать метафизический возраст общих знакомых – тот, который определяет существо личности и который порой немного расходится с возрастом реальным. Когда же добрались до самих себя, «шестисотлетний» Сологуб определил Тэффи как тринадцатилетнюю.
«Я подумала. Вспомнила, как жила прошлым летом у друзей в имении. Вспомнила, как кучер принёс с болота какой-то страшно длинный рогатый тростник и велел непременно показать его мне. Вспомнила, как двенадцатилетний мальчишка требовал, чтобы я пошла с ним за три версты смотреть на какой-то древесный нарост, под которым, видно, живёт какой-то зверь, потому что даже шевелится. Ия, конечно, пошла и, конечно, ни нароста, ни зверя мы не нашли. Потом пастух принёс с поля осиный мёд и опять решил, что именно мне это будет интересно. Показал на грязной ладони какую-то бурую слякоть. И каждый раз в таких случаях вся прислуга выбегала посмотреть, как я буду ахать и удивляться. И мне действительно всё это было интересно.
Да, мой метафизический возраст был тринадцать лет».
«Тринадцать лет – возраст радости и муки, возраст ещё и уже, грань, балансируя на которой, можно заглянуть назад, в детство, и вперёд, в этот вожделенный мир, где живут «большие» - магическое и таинственное слово, мука и зависть «маленьких».
1917 год. Как и большинство либерально настроенной интеллигенции, Тэффи с энтузиазмом приветствует февральскую революцию. Отголоски этих настроений слышны в стихах и скетчах, публикуемых ею в «Новом Сатириконе». Но октябрьскую революцию Тэффи не сумела понять и принять. Она уезжает. Москва – Киев – Одесса – Севастополь – Новороссийск - Стамбул…всё дальше, дальше…
«Сейчас вернуться в Петербург трудно, поезжайте пока за границу,- посоветовали мне.- К весне вернётесь на родину.
Чудесное слово – весна. Чудесное слово – родина… Весна – воскресение жизни. Весной вернусь».
Никогда. Никогда уже она не вернётся в Россию.
С 1920 по 1940 год никакой другой писатель, наверное, не имел такой популярности в эмигрантской среде, как Тэффи. Издательства, газеты, журналы во всех зарубежных колониях издавали её произведения. Она была любимицей в Париже, Берлине, Шанхае, Харбине. В течение двух десятилетий едва ли какая-либо неделя проходила без публикации её рассказов и фельетонов – в газетах («Последние новости», «Общее дело», «Возрождение» - Париж; «Руль» - Берлин; «Сегодня» - Рига) или в журналах («Грядущая Россия», «Звено», «Русский инвалид», «Иллюстрированная Россия», «Русские записки», «Современные записки» - Париж; «Театр и жизнь» - Берлин; «Жар – птица», «Перезвоны» - Рига). Всего за рубежом она выпустила более тридцати книг: «Чёрный ирис», 1921; «Так и жили», 1922; «Вечерний день», 1924; «Городок», 1927; «Ведьма», 1936; «О нежности», 1938; «Зигзаг», 1939; «Всё о любви», 1941; «Земная радуга», 1952, и другие.
Несмотря на еженедельные публикации, постоянные просьбы о сотрудничестве новых журналов, таких, как «Огоньки для детей», несмотря на то, что в период с 1920 по 1940 год ею были составлены и изданы девятнадцать сборников рассказов, Тэффи принимала активное участие в решении самых разных проблем в жизни эмигрантов. Как и И.Бунин, А.Ремизов, Б. Зайцев – писатели так называемого старшего поколения, - Тэффи стала одним из лидеров эмигрантской колонии в Париже. Они составляли прошения, принимали участие в «Днях русской культуры». К Тэффи потоком шли просьбы. Она помогала всем. Ею был организован сбор средств в фонд памяти Ф. Шаляпина, на создание Библиотеки А. И. Герцена в Ницце. Тэффи писала специальные произведения для вечеров памяти своих бывших коллег – Ф. Сологуба, Саши Чёрного.
Она до предела была занята общественной работой – различные клубы и общества выбирали её то членом, то председателем. Организованный в 1926 году «Настоящий Русский Клуб» выбрал трёх своих членов – Тэффи, А. Куприна и А. Давыдова – для участия в литературно – художественных вечерах. Вместе с М. Алдановым, Габриэлем Марселем, Жаком Маритеном, М. Слонимом, Б. Зайцевым и другими писателями Тэффи участвовала в так называемых франко – русских беседах. На первом собрании Союза русских театральных деятелей и киноработников Мережковский был избран президентом, Тэффи – его заместителем.
В откровенных разговорах с близкими друзьями Тэффи признавалась, что для неё выступления перед многочисленной аудиторией мучительны. Но несмотря на это, а так же на неважное здоровье и жёсткие сроки еженедельных публикаций, писательница организовала множество «вечеров помощи», на которых она читала свои произведения. И не только в Париже, но и в других городах Франции, а так же в Лондоне, Брюсселе и Варшаве. Вместе с А. Ремизовым Тэффи выступила в Брюсселе на концерте «из двух вечеров».
В годы первой мировой войны писательница жила во Франции. Трудности военных лет, лишения, которые ей пришлось вынести в оккупированном Париже, подорвали её здоровье. В. Васютинская вспоминала, что однажды, после выступления на сцене по настоятельной просьбе публики, Тэффи пришлось два месяца лежать в постели. Но, несмотря на это, писательница редко отказывала в просьбах о помощи. Её щедрость всегда удивляла. Даже в последние годы жизни, испытывая материальные трудности, вызванные тем, что она уже не могла работать так продуктивно, как раньше, из-за постоянных болей, не отпускавших её, Тэффи старалась помочь хоть чем-нибудь окружающим её людям. И так в течение долгих 32 лет эмиграции.
К концу сентября 1952 года Тэффи, как бы чувствуя приближение смерти, начала прощаться с друзьями.
Она умерла 6 октября 1952 года в Париже. Через два дня в Александро – Невском соборе её отпевали, а потом похоронили на русском кладбище Сен – Женевьев де Буа.

В поисках страны «Нигде».

Писатели, склонные к постижению сокровенного бытия, чутко улавливали, что русский человек в глубине души всегда остаётся ребёнком, простодушно и безоглядно любящим, безрассудно грешащим и искренне раскаивающимся. И потому детские воспоминания, казалось бы, совершенно сгладившиеся, затерявшиеся где-то в потёмках памяти, в какое-то мгновенье способны перевернуть и его душу, и его жизнь.
Безгрешная детская душа вся как бы растворена в огромном мире и верует она легко и радостно, не смущаемая никакими потаёнными помыслами и сомнениями. Она доверчива и открыта всему: и Богу, и миру, и природе.
Для него ещё нет сегодня, завтра, сейчас, а есть лишь ощущение мгновений, мимолётных и одновременно вечных.
Ребёнок, по духовной природе своей, ищет гармонии и согласия, ему претят ненависть и ожесточение, он весь открыт для любви. И как важно, чтоб из детства ребёнок вступал в юность с чистой и ясной душой, верующей и любящей, и чтобы память сердца не омрачалась тягостными воспоминаниями и хранила те, которые благодатно отразятся на всей его последующей судьбе.
Вечно тринадцатилетняя Тэффи, конечно, знала всё это. Именно с этого метафизического рубежа видела она своих героев – смешных, неловких, потрёпанных жизнью и «маленьких», сколько бы лет им не было. Потому что «когда маленькие подрастают, они оглядываются с удивлением: «Где эти «большие», эти могущественные и мудрые, знающие и охраняющие какую-то великую тайну?.. И где их тайна в этой простой, обычной и ясной жизни?»
Оттого-то герои Тэффи счастливы лишь воспоминаниями: о детстве, в котором унылая конка с тощей клячей воспринималась дивным невозможным чудом («Счастливая»), или об ананасовом мороженом, что подавали однажды за обедом в доме богатых родственников («Приготовишка»), о докторе Верёвкине, чей благосклонный взгляд спустя десятилетия делят две старушки («Старухи»), или о белой ночи в России и «и дикой, бестолковой, счастливой песне» («Воля»).
Обладая микроскопическим зрением, Тэффи умела разглядеть в обыденном невероятное, в любом незначащем по виду явлении, предмете что-то яркое, в каждом человеке найти какую-то скрытую нежность. Это свойство детской, языческой ещё, души – признавать родным, своим, близким то, что чуждо и нелюбопытно «большим».
Детство против мира взрослых; прошлое - против дня сегодняшнего. А внутри «сегодня», в рассказах Тэффи скрыта ещё одна антитеза: жизнь – игра. Жизнь, где всё ненастоящее, - и игра, которой (и в которой) живёт ребёнок.
Ненастоящее – это игрушечный баран «с длинной кроткой мордой и человеческими глазами» («Неживой зверь»), это «драгоценная штучка» - курок от старого пистолета, который, если не положить его на ночь под подушку, «мучится один», а на утро становится «меньше и тоньше, чем всегда» («Троицын день»).
Баран и курок – это подлинное, всамделишное, от которого на душе тепло и спокойно. А вот жизнь… «Жизнь пошла какая-то ненастоящая». В ней шуршали «бабы с лисьими мордами», «огневица – Печкина дочка, щёлкала заслонкой, скалила красные зубы и жрала дрова В жизни всё было неспокойное» («Неживой зверь»). В жизни – «всё было – не то что страшное, а не такое, как нужно. Белый столб, что на средней клумбе…подошёл совсем близко к дому и чуть-чуть колыхался. Поперёк дороги прыгал на лапках маленький камушек…» («Троицын день»).
В этом ненастоящем мире живут персонажи Тэффи, разновозрастные дети. Им тягостно и страшновато в нём. Здесь даже старый дом «дрожит за своё существование», а о людях говорится чаще всего так: «она вся съёжилась», «тревожно затосковала», «тихо захныкала», «сладко мучилась и тосковала душа», «Катя молчала и жалко улыбалась, чтобы не заплакать», «затихла вся, сжалась в комочек».
Тэффи любит своих героев и жалеет их. «Надо мною посмеиваются,- писала она,- что я в каждом человеке непременно должна найти какую-то скрытую нежность… Но тем не менее в каждой душе, даже самой озлобленной и тёмной, где-то глубоко на самом дне чувствуется мне притушенная, пригашенная искорка. И хочется подышать на неё, раздуть в уголёк и показать людям – не всё здесь тлен и пепел».
Так посреди суетной и пошловатой бездумности, скучных и обязательных обрядов, серой обыденности, над которой смеётся и грустит Тэффи, она всегда находит особую, только её, тему, где с ней вообще никто соперничать не может. И имя этой теме – наивные, не желающие взрослеть, люди. Главным образом, женщины и дети. Если речь идёт о женщинах, то все «они принадлежат к одному и тому же типу,- замечал критик П. Пильский.- Ни у одной из них нет ни глубоких страстей, ни серьёзных потрясений. Их основной признак – жизненная рассеянность. Они легкомысленны, но не преступны, забавны, но не предрассудительны, их легкомыслие производит впечатление шалости, а их измены, падения, ошибки окрашены подкупающей наивностью, поэтому никогда не вызывают осуждения, их невольно прощаешь. А чтобы простить, надо только улыбнуться. Героини Тэффи – безгрешные грешницы, и искупающей и примиряющей чертой здесь является их прелестная бездумность, милая чепуха их дел, незамысловатость морали, детская простота их логики».
Критик, как мы видим, просто рассказывает о женщинах – персонажах Тэффи. Он замечает, что они легкомысленны и нелогичны, но не задумывается о причинах «прелестной бездумности». А причина, на мой взгляд, единственная – все эти дачницы, патронессы, обманутые жёны, рассеянные подруги, выдумщицы, вроде Валентины Петровны («Яркая жизнь») - не более чем так и не повзрослевшие люди. И пусть выглядят они, как «большие», но в душе им вечно будет тринадцать, как и самой Тэффи.
Читая сборники «Книга июнь» (1931), «О нежности» (1938), «Земная радуга» (1952), где напечатаны рассказы о детях, мы входим в мир их воображения, полный теплоты и свежих впечатлений. Взрослые в этих рассказах любуются детьми и их фантазией, чаще же просто не понимают детей. В рассказе «Гурон» мы встречаем мальчика, невинную жертву непонимания взрослых. Одиннадцатилетний Серго живёт в Париже с тётей Линет и страдает от упрёков её и старого дяди, от столкновения двух культур. Линет недовольна тем, что племянник всё время мечтает о гуронах; дядя недоволен тем, что мальчик забывает русский язык. «Всё на свете вообще так сложно. В школе одно, дома другое. В школе – лучшая в мире страна Франция. Дома – надо любить Россию, из которой убежали».
Очень часто в её рассказах продолжается традиционная для русской литературы тема «маленького человека». Вот, например, гимназист Коля Факелов из рассказа «Репетитор», открывающего сборник 1912 года «И стало так…». Сцены того, как репетиторствует Факелов в семье, где все «занимаются гусями», невозможно читать без смеха. Но через два месяца работы «репетитору» не только не заплатили денег, но и самым оскорбительным образом выгнали из дома. Вспомнив о своём человеческом достоинстве, Коля бросает «в лицо» хозяину гордые слова: «Вы – невежа, вот вы кто! Прямо вам в глаза говорю, что вы невежа! Да-с!- Он прищурил глаз, выпятил грудь, подбоченился и зашагал с достоинством вперёд.- Да-с! Я с вами посчитаюсь!» Заканчивается рассказ глубоко трагической нотой боли за попранное достоинство «маленького человека». «Но душа его не могла подбочениться. Она тихо и горько плакала и понимала, что считаться ни с кем не придётся, что его обидели и выгнали и что ушёл он окончательно, совсем ушёл».
Почти всегда в «детских рассказах» мир ребёнка противопоставляется у Тэффи миру взрослых. Это словно два несовместимых, параллельных мира, которые пересеклись лишь случайно, вопреки всему. Их обитатели по- разному чувствуют, по-разному мыслят, подчиняются разным законам. И от того не могут они – взрослые и дети – понять друг друга.
Но волею обстоятельств сложилось так, что эти столь несхожие между собой миры объединились и потому обязаны сосуществовать. И на стыке их взаимодействия возникает конфликт.
Детям очень сложно понять: от чего миром взрослых руководит на удивление бессмысленный и жестокий жизненный механизм? От чего нет у «больших» жалости? Вот маленькие – они обо всём печалятся. Например: жалко князя Андрея («Мой первый Толстой»). Ну зачем его убили? Разве это справедливо? «Нет, конечно!»- восклицает ранимая детская душа. Это никак справедливо быть не может! Ведь это так ужасно!
Жалко картонного слоника, которого пеленают и укладывают на подушки, угощают сухарём и пряником; жалко подсвечник («О нежности»); жалко сломанный курок («Троицын день»); жалко даже страшного глазастого и «пузатого» чёртика («Чёртик в баночке»). И этот список можно продолжить. Здесь же и «неживой зверь» - баран, и дедушка – «приживальщик» из рассказа «Дедушка Леонтий», и нищий («Троицын день»), которому Гриша с трепетом и счастьем в сердце отдаёт самое драгоценное, что у него есть – сломанный курок.
А взрослые… Мало того, что они ничего не понимают, и нет в них сочувствия, так они ещё и посмеяться могут. И ещё больше обидеть. Так, остерегается Катя «лисьих баб», которые «ощерятся по-кошачьи» и начнут издеваться «над шерстяной смертью неживого зверя».
Нет, взрослые совсем другие. Их заботят какие-то «большие», сложные вещи. Они постоянно думают «о людской злобе, об обидах, о нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую оскорбили мы сами, и о счастье, которого нет».
А «маленьким» нужно немногое – чтоб было радостно. И хватит для этого всего – ничего: «Я видела конку!»
Но всё же мир взрослых манит. Там бушуют роковые страсти, там происходит что-то «настоящее». И дети (все – прирождённые актёры) начинают примеривать на себя одежды «большого» мира.
Главное, что есть у взрослых – это любовь. Значит, нужно её попробовать. Посмотреть: что это такое? И Катя из рассказа «Весна» пробует. Она сообщает всем, что у неё «роман с кадетом Весёлкиным, а Лиза (там же) воображает, будто «безумно» влюблена в «студента Егорова». Володя Базырев становится «донжуаном», разбивающим без счёта женские сердца - одним из тех, кто не ужинает, потому что некогда - он «по ночам губит женщин». А Катенька из одноимённого рассказа пишет письмо подруге о красавце – графе Михаиле и об их страстной любви: «Достаточно мне выйти в сад, чтобы услышать за спиной его страстный шёпот».
Но, отпив чуть из чаши, наполненной чувствами взрослых, дети с недоумением пытаются понять: а что ж тут хорошего, прекрасного или, наоборот, ужасного, грешного, рокового? Вот и Володя разочарован (хотя и не хочет себе в этом признаться), оказывается, в «донжуанстве» приятного мало - ни на каток не сходить, ни бутербродов с ветчиной поесть! А нужно только терпеть, пренебрегать соблазнами, и вид принимать безразличный и загадочный. В рассказе же «Любовь и весна» и вовсе получается так, что любовь, оказывается, не грешна (как подспудно хотелось), а проста до смешного. И объект «страсти роковой» - «больной сатана» - на самом деле только мальчик, который «боится тёмной комнаты», «съедает по три тарелки макарон со сметаной» и ревёт у дантиста. Да и Катенька, сочиняющая послание о «предводителе разбойников», конечно, прекрасно понимает, что всё это не более, чем игра. Но как же хочется скорее стать взрослой и всё попробовать!
И любовь, вернее, пока предчувствие любви, конечно, приходит. Катя («Книга июнь») (уж не та ли, чуть повзрослевшая) вдруг ощущает нечто – странное, непонятное, щемящее. Что делать? Как это понять? И никто не поможет, не подскажет, не посоветует. Разве, что… «Господи, Имя Твоё да святится…»
Всё знают взрослые: где добро, где зло; что хорошо, что нет. Они, вообще, всё знают. А дети, что ж, чем они хуже?
А что не знаем – то дофантазируем. Как сказала Тэффи: «Дан человеку дар фантазии. Фантазия творит на свой лад».
И первая выдумщица – Лиза, дочка священника. Она разбирается во всём. И нет для неё неразрешимых загадок. Её известны все тайны. Например, она знает, что «садовника Трифона жена родила двух щенят, а всем сказала, что ребят, а как стали люди дознаваться, она щенят зажарила и велела Трифону съесть», что, что у «няни в перине, вместо пуху, три миллиона золотыми деньгами натыкано». И, вообще, у неё «есть дома четыре золотых рояля» и «четырнадцать бархатных платьев» и говорит она, кроме того, по-французски. Правда, не на том, на котором девочки – хозяйки говорят с гувернанткой, а на своём, на особенном.
Ещё один фантазёр – Петя («Брат Сулла»). Шура в его интерпретации не «щупленький маленький мальчик в матросской курточке и коротких штанишках», похожий на «воробыша» с веснушчатым носиком и хохолком на голове (как оказалось на самом деле - к неподдельному ужасу девочек), а могучий герой. Он очень высок, он силён, он плавает лучше всех на свете, он «скорее всякой змеи». Обман раскрылся (да маленький герой рассказа, скорее всего, и сам понимал, что рано или поздно всё откроется), но разве это главное? Это и не страшно даже (ну, если чуть-чуть) по сравнению с тем торжеством, которое испытал Петя, видя восхищение своих слушательниц.
Так что, выходит, приоритеты у детей другие, нежели у взрослых.
Выдумывает много и «Катя – вратя» из «Нигде». То у неё «жемчужные лебеди», то «хрустальные корабли», то «всё сделано из музыки». И опять таки, ведомо ей, что видят окружающие: это неправда. Но всё – пустяки! Пусть знают, пусть понимают. Как хотят! А только, страна Нигде существует! И есть там чёрное солнце, от которого ночь и «хорошенький лебедь» с бриллиантами «на ножках», и всё остальное. А раз она это знает, то есть это и на самом деле. Назло всему.
«Я знала эту девочку,- пишет автор в конце новеллы.- Она потом всю жизнь искала страну хрустальных кораблей и каждого шута горохового принимала за жемчужного лебедя».
Хорошо это или плохо: то, что дети, вырастая, не всякий раз превращаются в «больших»? Сложный вопрос. Однозначно на него не ответить.
Ясно другое – все мы родом из детства. Там наши истоки, там наше начало: всё хорошее и всё дурное. Вот и в рассказе «Подземные корни» (название говорит само за себя), мы видим, как детская обида, полученная в окружении «героев» (пусть даже игрушек – оловянных солдатиков) откликнулась потом, через много лет. «Нет, я никогда не полюблю вас. Вы – герой. Само слово «герой» вызывает во мне, я не знаю почему, такую тоску, такое отчаяние. Мне близки тихие – тихие люди».
Свой взгляд на воспитание детей Тэффи излагает, как принято говорить в геометрии, «методом от противного». То есть, показывая тот вариант, который, с её точки зрения, не имеет права на существование. Бесконечные упрёки в свой адрес по поводу их «плохого поведения» постоянно слышат маленькие героини рассказов «Катенька» и «Подземные корни», а неплохой, в общем-то, человек - Станя («Фея Карабос») просто пугает автора (и свою жену Ильку) теориями «воспитания детей в страдании». По его мнению, хорошо бы, если няня с ребёнком вместе будут «страдать от уколов и насмешек пошлой толпы». И замечательно (лучше и не придумаешь), что «она [будущая няня] уже приобрела на кладбище место для своей могилы и будет каждый день возить туда колясочку с ребёнком».
Читаешь и думаешь: грустно как! Дети не понимают взрослых, взрослые – детей. И всех жалко! Но «маленькие» хотя бы стараются, стремятся что-то понять, разобраться, а «большие» нет. Они только «воспитывают» - то не так, это не так, «то зачем растрёпанная, то зачем локти на столе, то грязные ногти, то носом дёргаешь, то горбатишься, то не так вилку, то чавкаешь». А ещё: взять бы «хворостину хорошую, да как ни на есть…» («Катенька»). И за это всё, говорят, «надо любить». Опять любить! Прямо заколдованный круг какой-то! Но «как любить?»- вопрошает Катенька. «Что значит любить?» Ничего не понятно!..
Может, что бы научиться любить, следует стать святым? Они весь мир любят. И им, в ответ, тоже любовь и почитание. А, кроме того, люди, которые вокруг святого, глядят на него и удивляются: «у него нимб, смотрите!» И завидуют ему. А как же иначе: он же святой!
Следовательно, чтоб всё понять и чтоб все любили, необходимо превратиться в святого. Причём, как можно быстрее. Вот и Кишмиш – маленькая девочка, прозванная так из-за мелкого роста – стремится к святости. «Быть святой – это так красиво, так нежно. И это – выше всего и выше всех. Это – важнее всех учительниц и начальниц и всех губернаторов». И Гуля Бучинская («Любовь и весна») ей вторит: «Самое лучшее уйти в монастырь и сделаться святой».
Трагически одиноки маленькие герои Тэффи: Катя из рассказа «Неживой зверь», Лелька, заболевший «сладкой тоской» («Олень»). Кате так не хватает душевного тепла, что ее единственным другом становится «неживой зверь» — шерстяной игрушечный баран. Ласковый зверь противопоставлен противным «лисьим бабам», шушукающимся по углам о семейном разладе в доме, матери «с птичьим личиком», которой все было некогда ответить на Катины вопросы, учительнице, похожей на старого цепного пса: «Даже около глаз были у нее какие-то желтые подпалины, а голову она поворачивала быстро и прищелкивала при этом зубами, словно муху ловила» . С помощью «говорящей» детали Тэффи передает душевную драму девочки, не понимающей, что происходит во взрослом мире, где ссорятся мама и папа. Оживление предметного мира и омертвение, либо озверение человеческого является одним из наиболее характерных приемов комического в творчестве Тэффи.
Сборник рассказов «О нежности» (Париж, 1938) посвящен детям и животным. Детская тема имела для Тэффи особое значение, ибо находила непосредственный отклик в ее собственной душе, душе девочки-подростка. Удивительная молодость души, которую не сломили жизненные испытания, позволяла Тэффи говорить на языке ребенка, верить в те же чудеса, что и он, мечтать о волшебной стране «Нигде». В ее рассказах о детях нет обличительного пафоса, присущего Аверченко («Трава, примятая сапогом»). Реалистические образы маленьких героев сами по себе являются свидетельством трагедии, разыгравшейся на их родине. Лишенные детства, рано повзрослевшие, они четко знают границы мира: «Улица по ту сторону Сены — для нас, по сию сторону — для них» Одиннадцатилетняя девочка из рассказа «Цветик белый», которая учит взрослых, как жить, маленькая Ханум, герои рассказов «Дети», «Сказка» воспитываются ле-рюссами — странными и добрыми существами, «которые пели, когда у них не было денег, угощали, когда нечего было есть, и завели клетку для канарейки, которой не было».
С тем же добрым юмором Тэффи изображает природу и животных. Она ощущает единство всего живого на земле, чувствуя себя частицей целого. Пантеизм Тэффи, идущий от древних славянских мифов и христианских поверий, основан на убеждении, что Земля и все живое — это единый организм. Ее пейзаж не столько реалистичен, сколько символичен, ибо связан, как правило, с настроением и мыслями героев. Шершавые теплые ветки деревьев напоминают лохматые звериные лапы, ягодка-земляничка предстает крестьянской девочкой, которая говорит тихим голоском: «Больно много вы ерохтитесь. Все-то целый день ерохтитесь! А я всю жизнь на одном месте стою, корешком вглубь иду, землю постигаю...». В зависимости от психологического состояния героев небо то светится мутным матовым стеклом, то зажигается радужными красками заката. В рассказе «Дар весны» душевное состояние Лизы гармонирует с картинами весенней природы: розовеющими тонкими прутиками деревьев, наливающихся соком, или с сухой щетинкой прошлогодней травы, запорошившей ядовито-зеленый газон. Природа ликует или грустит в унисон с настроением человека.
Дети и звери ближе всего к земле, они еще не успели оторваться от нее, не «ерохтятся», как большие. Поэтому в произведениях Тэффи они противопоставлены жестокому и страшному миру взрослых. Звери зачастую выступают в человеческом облике, а люди — в зверином (болонка гранд-кокет Арвидовой в рассказе «Пар», лев и львица в рассказе «Старик и старуха» и др.). Внешность льва напоминает лицо старого бюрократа 1850-х гг.: «Две длинные морщины вдоль носа под глазами глубоки и влажны, точно он много плакал и слез не вытер». Иными красками рисуются люди: дрессировщик с жирными ляжками, толстой шеей и масляными щеками, «ожирело-желтая» певица, богатая дама с фальшивыми зубами. Сравнение не в пользу людей. Все поведение дрессировщика изобличает в нем зверя, хищника: «зверь ткнул вилами», «зверь поднял вилы и, хищно вздрагивая жирными ногами, подошел к старику». В рассказе «О вечной любви» противопоставлены расчетливые показные чувства завсегдатаев салонов трогательной вечной любви голубя и голубки. Тэффи постоянно сравнивает человека, оказавшегося «низшим животным» со зверями и птицами, способными на самоотречение.
Непонимание мира взрослых порождает смешные, нелепые, на взгляд «больших» вопросы. «А где сейчас Иисус Христос?»- вопрошает Валя из одноимённого рассказа, нужно ли «разбойнику молиться?»- задаётся вопросом Кишмиш и девочки в «Лизе». А то ведь всякое дело с молитвы начинать надо, значит и разбойнику перед тем, как грабить идти…
Вопросы и вопросы. А ответов на них никто не даёт. Ни взрослые персонажи, ни автор. Так что придётся разбираться самим: и с бесконечной «любовью» и с «разбойниками». А значит, делать нечего, нужно взрослеть. И ответы тогда придут сами собой. Только вот, понравятся ли эти ответы?..
О, «где она, та маленькая девочка в большом тёмном зале? Если бы я могла найти её и рассказать ей…» («Счастливая»).
Многие рассказы Тэффи (и «Счастливая» в том числе) – частички её биографии. Она сама признавалась в этом Ирине Одоевцевой. «Ведь я чаще всего с самой себя списываю, себя описываю. «Познай самого себя», как говорили древние - если хочешь по-настоящему растрогать или рассмешить читателя». И она вглядывалась в себя – тринадцатилетнюю. И видела там свет и печаль, слёзы и радость.
В душе она всегда оставалась ребёнком. От того и легко ей было описывать мир «маленьких», ведь она видела его изнутри. И погружаясь туда, где «раскрасневшееся солнце лениво – медленно опускается в тёплую, солёную, притихшую воду», Тэффи вглядывалась в него широко открытыми любопытными глазами. И записывала. И передавала нам. А теперь, благодаря этому, мы тоже можем заглянуть туда и всё рассмотреть. И увидеть эти радостные миры глазами всегда юной Тэффи.

*
Георгий Иванов предрекал Тэффи посмертную славу и через сто лет; её соотечественники на оставленной родине видели в ней писательницу злободневной темы. А она просто писала. О добре и зле, любви и нежности, тоске и жалости. И поисками какой-либо идейности себя не утруждала. И искала вечно сказочную страну «Нигде», в которой летят по лазурному небу жемчужные лебеди, а в бухте (не сонной, как у Блока, а весёлой), стоят на рейде хрустальные корабли с серебряными парусами.
В этой волшебной земле днём и ночью беззаботно играют дети. Там не ведают они страха и обид, не сталкиваются с непониманием взрослых, которые не задумываются о том, насколько хрупка и ранима маленькая душа. Там не возбраняется прихвастнуть – рассказать о коварстве разбойников и бескорыстии святых и героев. Там можно фантазировать и никто не прервёт, не скажет раздражительно: «Это неправда!» Там запросто можно придумать себе роковую любовь до гроба, поиграть в «донжуана» и долго – долго (ну, может, дня два) ходить с бледным лицом и даже отказываться при этом от бутербродов с ветчиной.
Таков мир детства глазами Тэффи – простой и добрый. И она, видя его таким, предостерегала взрослых: будьте осторожны, будьте внимательны. Не навредите. Ведь черты будущего характера, основы человеческой личности закладываются в детстве. Так сделайте же всё, чтобы жизнь «маленьких» как можно реже омрачалась столкновением с жестоким миром «больших».
И тогда будут светиться радостью лица людей, а на сердце у них будет тепло и спокойно.
Я закрываю книгу, провожу рукой по тиснёному переплёту. И думаю: «Как же прав был Куприн. Она, правда, самая лучшая, самая чудесная, замечательная Тэффи!» И вслушиваюсь в лёгкое имя. Тэффи…
Словно бабочка… Словно камыш…