100 оттенков красного Часть 1

Предлагаю Вашему вниманию выступление Быкова Д.Л. на форуме "100 оттенков красного"
в С-Петербурге 5 ноября 2017 года.

Стенограмму составила Татьяна Красных

Перейдем ко второму изданию поэмы, где Блок дал наверное, самую исчерпывающую, самую точную и самую честную, как всегда у него, картину русской революции. Он сказал там знаменитые слова.. Там Блок пишет совершенно недвусмысленную и очень важную вещь: «В семнадцатом году буря объяла все сферы жизни. В океане всемирной жизни есть маленькая гниловатая заводь, вроде маркизовой лужи, которая называется политикой. И поскольку в ней тоже пошли какие-то волны, наверное «12» можно считать политическим произведением. Но когда я писал «12», я смотрел на радугу, на те брызги, которые поднялись в мировом океане Духа, и поэма эта, - писал он, - наверное будет когда-то ценна как свидетельство об этой всеобщей буре. А может быть и не будет...» - добавлял он, с присущей ему тихой и немного безумной самоиронией.
Вообще все наше сегодняшнее мероприятие, оно тоже имеет отношение не только к русской революции, и не только к ее юбилею, не только к жизни нынешнего Петербурга, Оно ставит удивительно точный диагноз положению мирового Духа. Когда я шел сейчас по этому знаменитому и бесконечному коридору, под памятниками Ломоносову, Чернышевскому, Менделееву, выстроившимся так странно, в такую странную парадигму, и шел на мероприятие, которое называется "50 оттенков красного", т. е. подает привет садомазохистскому фанфику, я лишний раз подумал, что сегодня в океане мирового Духа царит какая-то всеобщая плесень, которая всех уравняла. Все превратила в одну одинаково клейкую субстанцию. И вот среди всего этого говорить о Блоке с одной стороны смешно, с другой — бессмысленно, с третьей — стыдно. Но с четвертой — спасительно, потому что в Блоке есть то безусловное величие, та абсолютная честность, то высокое поэтическое значение, которого мы почти никогда в мире не видим. Во всяком случае в мире сегодняшнем, где царят 50 оттенков серо-буро-малинового. И вот мне лишний раз вспоминается замечательная дефиниция, которую Блоку дал Горький, человек замечательного пластического дара. На вопрос «А какой был Блок?» он, показав на стоявшие рядом напольные часы, ответил: Он был вот такой.
И действительно, стройный, узкий, и абсолютно точно показывающий время. Это, пожалуй, идеальная характеристика.
Так вот, говоря о русской революции, мы должны несколько, ну что ли, переконцептуализировать, пересмотреть это явление. Нужно понимать, что захват власти небольшой, хотя в общем и хорошо организованной, и вполне себе интеллектуальной партии Ленина не имеет никакого отношения к тому великому событию, о котором мы говорим. Или вернее, оно соотносится с реальностью, с реальным потрясением мирового океана, соотносится примерно так, как кепка с Лениным. Вот это что-то сидящее на нем сверху и очень незначительное. Вот русская революция — это такая кепка на вожде. Между тем это событие, которое имело как минимум три великих аспекта. И вот эти аспекты зафиксированы у Блока.
Первый аспект — это безусловно великая революция Духа, культурная, которая привела к появлению русского модерна. Мы знаем, что модерн обычно бывает особенно радикален и особенно трагическим в консервативных обществах. И поэтому самый сильный, самый радикальный , самый плодотворный модерн мы наблюдаем в Скандинавии, в Австро-Венгрии, наблюдаем, как ни странно, в Японии, где очень сильна консервативная традиция. Вот два главных модерниста — Акутагава и Кафка. Два человека,проживших по 40 лет, и одержимых духом вины. И Блок — фигура в общем сходного типа, сходного плана, проживший свои 40 лет, всю жизнь одержим виной перед родом, потому что он последний представитель этого рода. И он же — возмездие для него.
Вот эта тема исторического возмездия, - это главная тема модернизма. Потому что модерн пришел как моральный судья. Весь фрейдовский психоанализ стоит на идее морального суда, когда импульсы подсознательного дотягиваются до светлого поля рассудка. Вот это — величайшая революция Духа, подготовленная Ницше, в огромной степени французскими прОклятыми поэтами, скандинавскими символистами, и в первую очередь любимцами Блока Ибсеном и Стриндбергом. Все это привело к 1917 году. А вовсе не то, что какие-то верхи чего-то не могли, а какие-то низы по обычаю очень вяло не хотели. На самом деле все произошло потому, что долго копившийся взрыв привел к всемирной очистительной катастрофе.
Второй аспект, я думаю, не менее важный, аспект русской революции, это, конечно,ее аспект социальный, потому что русский народ очень долгое время воздерживающийся по разным причинам от решения своей судьбы, впервые почувствовал азарт, желание взять свою судьбу в свои руки. И вот этот невероятный порыв народного творчества , народного становления затронул в той или иной степени всех. И вся русская литература этого времени, - это отражение заработавшей вертикальной мобильности, появившихся новых, феноменально одаренных людей.
Не будем скрывать, что этот процесс пошел задолго. Началось все с литераторов из низов, которые до этого в русскую литературу, по преимуществу аристократическую, принесли свои разночинные понятия. И во многом, как писал правильно Мережковский, это было, конечно, предательством аристократических идеалов Пушкина. Но по настоящему народное творчество рванулось в две сферы: в социальное строительство и в церковь, именно во время серебряного века. Не будем скрывать, что революцией был русский серебряный век. А то, что произошло 25 октября 1917 года при всех прелестных последствиях этого события, это было все-таки седьмой водой на киселе по отношению к той революции духа и социума, которую Россия переживала эдак примерно с 1905 года по 1917 год. Невзирая на долгие реакционные вся эта революция продолжалась.
И третий аспект, который мне представляется не менее важным. Это была революция религиозная. Поскольку, во всяком случае у Блока это очень прослеживается, вся русская литература, рискну сказать, что и европейская, но применительно к русской это особенно верно, живет в ожидании третьего Завета. Этот третий Завет должен был прийти со стороны культуры, как полагал Мережковский. А может быть — вот в романе Горького «Мать» - содержится весьма неортодоксальная и дельная мысль о том, что мы находимся в преддверии явления нового женского божества. Мужское божество, оно как-то не справилось с миром. Должна прийти Мать, которая вместо Бога-Отца прольет на мир волны своей любви и своего страдания. Обратите внимание, что эта прекрасная мысль не только русскую культуру вдохновляла, она продолжает вдохновлять и вполне себе европейских кинематографистов. Достаточно вспомнить совсем недавний «Новейший Завет»
В общем, литература ждет в это время нового завета Бога с человеком. Она ждет еще одного пришествия Христа. И нужно сказать сразу, что поэма Блока «12», это поэма о том, как Христос явился, и как в результате этого пришествия апостолы убили Магдалину. Вот, собственно, сюжет этой поэмы. Почему так произошло? И какой новый завет имеется в виду?
Я вообще говоря, склоняюсь к мысли, что второе пришествие действительно уже было. Потому что после русской революции, после 1917 года мы все живем в пост апокалиптическом мире. Это касается и России в огромной степени, и всего человечества. Он уже здесь был, и проект уже закончен. Вот это ощущение законченного проекта, в котором мы живем до известной степени, простите за сравнение, как черви в трупе, это ощущение посещает меня очень часто. Особенно когда я вижу полное забвение элементарных вещей. Полное моральное падение, полное отсутствие духовного усилия. У меня возникает чувство, что Россия выполнила свою историческую миссию и она стала посадочной площадкой для Нового Завета, для второго пришествия Христа. И очень может быть, что Блок — единственный, кто его разглядел в этих темных тоннелях петроградских улиц 1917 года. А после этого, после того, как он пришел сюда, здесь уже начинается все, что будет после второго пришествия — медленное, постепенное истребление оставшихся. Когда Господь посещает страну, он менее всего заботится о комфорте принимающей стороны. И надо сказать, что выражение «Бог посетил», в России имеет совершенно конкретный смысл: пожар случился. Или катастрофа. Посещение Бога — это явление катастрофического порядка, явление, прекращающее течение истории. И вот именно это случилось в России в 1917 году. То, что потом в результате на этом месте пустом начало строиться, имеет уже весьма касательное отношение и к замыслу революции, и к ее ходу. Это уже последствия. Нужно сказать… Вот это — очень важная тема, такой несколько шаг в сторону, - что у Блока и Ленина было парадоксальным образом очень много общего. И при том, что эти двое друг о друге думали очень мало. В дневниках Блока есть две записи 1918 года «Ленин ранен» и «Ленину лучше». Это все. А вот Блок, я думаю, Ленину был неинтересен совершенно. Ленин был при абсолютном модернизме своей политической, рискну сказать — своей частной жизни, он был абсолютным анти модернистом в литературе, и Кларе Цеткин честно говорил: Я чувствую себя в эстетике вашим ровесником, мы — старики. Мне новое искусство непонятно.
И это действительно так. Ленин при виде нового искусства испытывал раздражение. Немногие знают, что даже пьеса «На дне» вызвала у него тоже раздражение. «Ночлежки они настоящей не видали» - сказал он, уходя после первого акта. И это действительно так. Я с ужасом могу себе представить, что сказал бы Ленин, прочитав «12». Если прочитав «150 млн», ответ Маяковского на «12», такую битву числительных, как правильно сказал Луначарский, - Ваша поэма — это крик «У меня больше!» - прочитав эту поэму, Ленин писал»Луначарского сечь за футуризм.»
И это печатается тиражом в 5 тыс. Можно себе представить, что бы он сказал после «12“, не поняв там решительно ничего. Но при своем эстетическом консерватизме он наверное единственный из всех большевистских вождей все-таки обладал иррациональным чувством революции. Вот эту духовную природу русской революции он понимал. Троцкий, например, не понимал ее совершенно, потому что для Троцкого, человека… ну, хорошего организатора, он всегда говорил: Моя главная черта — прилежание, со школьных лет, - для Троцкого революционная буря — это не более чем ветер, красиво развевающий его действительно выдающуюся шевелюру. Для него это — очередной предлог для самолюбования. Для Луначарского и для Ленина, может быть двух всего людей в партии, революция все-таки была эстетическим событием. Надо сказать, что Ленину, из всех иррациональных чувств, был наиболее присущ азарт. И когда до этой драчки дошло дело, он действительно радовался. Вот есть несколько мемуаров о том, что Ленина видели счастливым. Его видели счастливым во время стачки, в Казанском университете, когда он, рыжий, красный, потный, бежал по коридору, размахивал руками бессмысленно. После удачных террактов эсеровских он всегда потирал руки и говорил: Драчка, драчка...-
Правда, при свидетелях не забывал добавить:
Мы, конечно, пойдем другим путем, это не наш метод. -
Но всегда удачному терракту он очень радовался.
И вот такой же радостью и таким же восторгом дышит все, что Ленин пишет в 1917-18 годах. Замечательная по откровенности фраза из романа-воспитания «Государство и революция» … Вы знаете, что все большие русские романы строятся с помощью в названии союза «И»:
«Война и мир», «Отцы и дети», «Государство и революция», «Преступление и наказание», «Чук и Гек», и т. д.
И вот «Государство и революция» венчается великой фразой: Надо о многом еще рассказать, но гораздо интереснее делать революцию, чем описывать ее.
Этот восторг делания революционного - чувствуется в книге. И Ленин в 1917 году восхищенно чувствовал взбалмученность мирового моря.
И это его с Блоком роднит. Роднит его еще, конечно, с Блоком, роднят две вещи: ненависть к старому миру. Понятно, что в этом старом мире у него брата отняли, причем садическим абсолютно образом и без всякой вины. В сущности, вся семья их была раздавлена этим миром. И он ненавидел это. Главный русский семейный роман — это, конечно, «Семья Уляновых», страшная история семейного упадка. «Будденброки» здесь можно сказать бледнеют на фоне этой семейной трагедии. Страшный мир, который отнял у него все,родину в том числе. Мир, который он ненавидел люто. И эта ненависть к страшному миру и с Блоком в огромной степени роднит. Радикальность отмены. Страстное желание провести такую операцию… Помните, Пастернак писал: Какая великолепная хирургия! - целиком вырезать этот чудовищный гнойный абсцесс, называемый государством.
И вторая вещь, которая тоже их роднит, - это ненависть к быту. Ленин в быту был абсолютно беспомощен. Он ненавидел его, не понимал его, не знал, как заплатить врачу, как сходить в магазин, ему это все было чуждо. Если бы ему сегодняшнюю жизнь России, где 90% связано с бытом, показали,он бы назвал это скорее медленным гниением, медленной смертью. Для него жизнь имеет тот смысл, который он сам в него вкладывает: полемика, революционное созидание, попытки найти какие-то новые формы народной самоорганизации. Что хотите,но не это жалкое ковыряние в продуктах и деньгах, не эта бытовая рутина, засасывающая всех. И вот он бы подписался, конечно, под великими словами Блока о буржуа, который живет у него за стенкой, и слова из дневников: Гнусно мне, рвотно мне , отойди от меня, сатана!
Вот «Отойди от меня, сатана-жизнь», потому что это — не жизнь. Это — рутина. Все, что связано с бытом, браком, физиологией, все это смерть. И эта ненависть к физиологии в том числе…..
(Пропуск)
Конечно, ваш великий.... Не люблю слово «земляк», потому что в нем есть что-то от земляного червяка, ваш великий современник и уроженец Петербурга Александр Эткинд, племянник Эткинда-переводчика, написал блистательную книгу «Хлыст», и в ней, по-моему, точнее всех проанализировал отношение Блока к физиологии. Поэтика тела. Вот для Блока, как ни странно, секс - это такой же первородный грех. Потому что секс — это еще одно напоминание о смерти. Я бы сказал, что это — еще один знак, черная метка смерти. Такие 50 оттенков черного. Потому что только освободившись от проклятия пола, от гнета самой идеи семьи, человек может прикоснуться к бессмертию. Поэтому в своей статье КатИлина, или, как укоренилось в русской традиции, КатилИна, Блок цитирует ни к селу ни к городу, стихотворение Катулла, самое странное стихотворение Катулла «Аттис»:

По морям промчался Аттис {**} на летучем, легком челне,
Оскопил он острым камнем молодое тело свое.

Вот это желание сбросить груз пола для того, чтобы стать всечеловеком, это тоже, кстати говоря, одно из существенных составляющих русской революции. Потому что русский модернизм очень хорошо понимал: пока не будет уничтожена патриархальная, патерналистская, традиционалистская русская семья, ни о какой социальной свободе говорить не приходится. Отсюда постоянный русский треугольник: Шелгунов-Шелгунова и Михайлов, Панаев, Панаева и Некрасов, Чернышевский, Добролюбов и Ольга Сократовна. Владимир Ильич, Надежда Константиновна и Инесса. Лиля, Ося и Володя. Все эти треугольники, вся эта попытка сбросить традиционное отношение к сексу, эта попытка тоже вполне революционна. Не будем вспоминать странную семью Блока, Белого и Любови Дмитриевны. Потому что здесь треугольника как раз не получилось. Потому что Блок при первой возможности устранялся от участия в сексуальном союзе. Для него секс долгое время был проклятием. Любовь Дмитриевна вспоминает о том, как она была страшно разочарована его нежеланием после брака создавать какие-то физиологические связи с Прекрасной Дамой. Она его уговаривала с весны до самой осени. Когда наконец к обоюдному разочарованию уговорила. И в результате ребенок Блока, проживший 11 дней, Митя, родился от совершенно другого человека. Того самого человека, который играет Буденного в фильме «Красные дьяволята». Видите, в русской революции все довольно тесно переплетено.

Так вот, говоря об освобождении от проклятия пола, Блок, как ни странно, приходит в этой поэме к мысли о том, что главная ее героиня, Катька, это и есть напоминание о старом мире, и ее надо уничтожить. Хотя только ради нее этот мир и стоило терпеть. Вечная Женственность гибнет в этой поэме. А Катька и есть носитель Вечной Женственности. Это, кстати, одна из существенных тем русской литературы, то, что для нее проститутка — это преступница в высшем смысле, она преступила не через закон, а через себя. И вот… Сонечка Мармеладова, или героиня андреевской «Бездны», или многие-многие еще персонажи, - все эти святые блудницы (так называлась незаконченная последняя пьеса Уайльда, еще одна икона русского модернизма) , - все эти святые блудницы, они олицетворяют собой вечную женственность.

Надо сказать, что в русской литературе это довольно опасный, я бы даже сказал — гибельный исход. Потому что из проститутки (ну как в купринской «Яме» ) они созидают святую без достаточных на то оснований. К сожалению, русские писатели идеализируя блудницу, забывают о том, что многие блудницы получают удовольствие от своего ремесла. Это же касается и многих русских писателей, которые, предаваясь то одному, то другому режиму, тоже не могут скрыть наслаждение. Вот это обожествление проституции привело в русской литературе к такой своеобразной апостасийности — к приятию любой власти и уверению, что с ней надо сотрудничать. Это — отрицательный извод, ничего не поделаешь. Как говорил Андрей Синявский, у всякого предмета есть своя тень. Пошлость — это тень предмета. И эта пошлость отбрасывается как тень, ничего не поделаешь.

Но важно здесь другое. Важно то, что Катька — это и есть для Блока олицетворение вечной жертвенности и вечной женственности. Катька — это продолжение линии Незнакомки, которая в общем-то занимается тем же самым ремеслом. С чего бы это ей еще каждый вечер в час назначенный появляться в дурновкусном наряде, в шляпе с траурными перьями, и т.о. привлекать посетителей ресторана в Дачных Озерках. Разумеется, и каждый вечер друг единственный, отраженный в стакане, идеализирует Незнакомку. Разумеется, он видит в ней некое вечно-женственное явление абсолютной красоты, и совершенно не хочет видеть в ней банальную приблудную проститутку.

Но в том-то и заключается чудо поэмы «12», что Катька в ней олицетворяет единственную русскую идентичность, олицетворяет русскую душу, которую надо убить, для того, чтобы свершилась революция.

И она свершается. И Блок еще в 1917 году (примерно сентябрем датируются эти наброски) начинает писать поэму «Русский бред», которую по разным причинам не закончил. Но поэма на самом деле гениальная. Остались от нее 20 строк, очень точно характеризуют ситуацию.

Есть одно, что в ней скончалось
Безвозвратно.
Но нельзя его оплакать
И нельзя его почтить,
Потому что там и туг
В кучу сбившиеся тупо
Толстопузые мещане
Злобно чтут
Дорогую память трупа --
Там и тут,
Там и тут...
Так звени стрелой в тумане
Гневный стих и гневный вздох...

Толстопузые мещане чтут прежнюю Россию. Кондовую, (нрзб), толстозадую. И чтобы не присоединяться к ним, нельзя оплакать, нельзя почтить то единственное, что в ней было- ее вечно женственную душу. И для того, чтобы мировой пожар разгорелся, эта вечно женственная свеча эта вечно женственная душа должна себя обжечь и уничтожить.

Кстати, эта мысль появляется у Блока впервые очень задолго до революции. Гибель этой вечно-женственной души в том же размере, в каком написана Незнакомка, (семантический ореол метра для Блока очень значим), - появляется стихотворение «На железной дороге“, там, где гибнет главная героиня.

Любовью,грязью и колесами
Она раздавлена — все больно.


Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.

В общем, если уж быть совсем честным, то это тоже реминисценция, картина, которая отсылает нас к известному толстовскому роману. Помните, когда героиня бежит по платформе, с криком «Уехала!», а мимо нее проходят как раз эти желтые и синие. Это «Воскресение», роман, в котором намечен мета-сюжет русской революции, но это огромная, и действительно пространная тема, чтобы ее здесь касаться.

Но уже в стихотворении «На железной дороге» ясно, что гибелью России начинается гибель старого мира в целом. Россия — первая свеча, от которой жахнет этот пороховой погреб. И поэтому Катька должна умереть. Потому что любовь — это то, что ссорит апостолов Новой Веры, Андрюху и Петруху. Любовь — это то, что отвлекает от революции. Это то, что грозит бытом. Это то, что могло бы остановить их, идущим за Христом.

— Что, Петруха, нос повесил,
Или Катьку пожалел?
— Ох, товарищи, родные,
Эту девку я любил...
Ночки черные, хмельные
С этой девкой проводил...
— Из-за удали бедовой
В огневых ее очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча... ах!

На что 12 отвечают ему

— Поддержи свою осанку!
— Над собой держи контроль!
— Не такое нынче время,
Чтобы няньчиться с тобой!
Потяжеле будет бремя
Нам, товарищ дорогой!

- словами убийственно пошлыми и плоскими… Но это слова, в которых есть поступь новой эпохи, ледяного Нового Мира. И в общем это правильно. Потому что в очередной раз затормозить, пожалеть, отделаться полумерами здесь не получится. Здесь надо убить все то, ради чего стоило жить. И тогда может быть, как пишет Блок в не отправленном письме к Маяковскому, начнется что-то новое, равно непохожее на строительство и разрушение.

Но к великому сожалению, «12» не единственное, что Блок написал о русской революции. Здесь у нас тоже есть три источника:
Это блоковские письма и дневники, полные сначала упоения, а потом нарастающего разочарования, особенно когда в качестве секретаря комиссии, разбирающей последние дни (~инкратовской?) власти, он все чаще видит слезы у арестованных чиновников, жалеет их. Это его поэма «12», и это его стихотворение «Скифы».

Любя Блока и относясь к нему вполне сакрально, считая его может быть святым, как считала его святым и безусловно неоспоримо первым вся русская поэзия, мы имеем моральное право, право любви, сказать, что «Скифы» - это чудовищный мировоззренческий и эстетический провал. Провал, который имел для России во многих отношениях более катастрофические последствия, чем русская революция.
Революцию пережить можно. Разруху пережить можно. Нельзя пережить то, что Блок в последние годы называл «марксистской вонью». Как он говорил Юлию Анненкову, вот когда началась марксистская вонь, тут все и кончилось. Пока идет стихия, сметающая старый мир, все можно терпеть. Но когда на руинах этого старого мира воздвигается прежняя империя, только труба пониже и дым пожиже, вот здесь уже наступает настоящее отчаяние. Начинаешь думать, что выхода из замкнутого круга нет.
Между тем «Скифы» - стихотворение не такое простое, как кажется. Эпиграф
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно.
Владимир Соловьев
взят из Владимира Сергеевича Соловьева (надо уже в наше время уточнять), который в замечательном пророческом стихотворении описал торжество варваров над третьим Римом, над Россией. Тогда Византия, которая сейчас людям вроде Тихона Шевкунова представляется идеалом государственного устройства, Византия представлялась Соловьеву и его единомышленникам тем самым вторым Римом, который предал память Христа, предал веру. И Мережковский так думал, называя государственную церковь анти христовой церковью, анти христовой религией. И вот за то, что белое государство предало Христа, желтым детям на игрушки даны клочки твоих знамен.
О Русь! забудь былую славу:
Орел двухглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.
Идет восстание Востока. Оно идет из Китая, из Японии. Это стихи 1894 года. И 10 лет спустя они парадоксально сбылись. Но просто пророчество надо, наверное, отнести еще на сто лет вперед. Потому что XX век все-таки оказался веком европейского самоуничтожения. А веком азиатского триумфа, веком расплаты за предательство своей Identity наверное станет наш, XXI век.
Катастрофическое разрушение Европы заслужено тем, что она не поняла религию Христа, использовала ее для угнетения. В трилогии Мережковского «Христос и Антихрист» как раз и показано, как христианство, придя как бунт, переживает эпоху расцвета в эпоху Возрождения и просвещения отчасти, и потом при Петре в России становится постепенно религией угнетения. И остается только в народной вере. Потому что только в раскольниках виделось Мережковскому подлинное христианство, оставшееся в России.
Так вот для Блока скифы — это возмездие Евразии, которое заслужил старый мир. А старый мир, кстати, был так назван еще у Лермонтова в стихотворении «умирающий гладиатор». Вот этот-то старый мир, эта-то дряхлая Европа — это и есть объект возмездия и его причина.
Приходят могучие орды
И здесь надо сказать, что Блок вслед за Владимиром Соловьевым поддался ( он не первый и не последний, кто это сделал), поддался самому страшному и самому неотразимому соблазну. Он увидел в новом варварстве какую-то новую истину. Хотя варварство абсолютно дряхлое, абсолютно мертво. В дикости, или как это называл младший Гумилев, пассионарности, никакой новой правды нет. Это просто хамство. Но тем не менее для человека европейской культуры, который пресытился всем старым, который устал от дряхлой полит корректности, лицемерия, от папства, как Достоевский, в частности, для них на Востоке брезжит какая-то заря, какой-то люкс ориенталис Ex oriente lux.
Хотя какой там lux, собственно? Какой там свет с Востока, когда речь идет о грубой, наглой, абсолютно духовно мертвой орде? Вот это желание в примитивнейших людях увидеть завет новой культуры — это общая трагедия русского Серебряного века. Это есть еще у старшего Гумилева в стихотворении «Варвары»
Давно я ждала вас, могучие, грубые люди,
Мечтала, любуясь на зарево ваших становищ.
Идите ж, терзайте для муки расцветшие груди,
Герольд протрубит — не щадите заветных сокровищ.
Где царица, звеня запястьями, поджидает варваров.
Царица была — как пантера суровых безлюдий,
С глазами — провалами темного, дикого счастья.
Под сеткой жемчужной вздымались дрожащие груди,
На смуглых руках и ногах трепетали запястья.
А варвары не пошли к ней, варвары на север повернули.
Кипела, сверкала народом широкая площадь,
И южное небо раскрыло свой огненный веер,
Но хмурый начальник сдержал опененную лошадь,
С надменной усмешкой войска повернул он на север.
Потом из этого Кавафис сделал замечательное стихотворение, хрестоматийно известное «В ожидании варваров» Вот мы ожидаем варваров, и горе нам, если они не придут.
Уже стемнело – а не видно варваров.
Зато пришли с границы донесения,
что более не существует варваров.
И как теперь нам дальше жить без варваров?
Ведь варвары каким-то были выходом.
Успокойтесь — они придут. Но ничего хорошего они не принесут. Вот это блоковская, абсолютно наивная, мазохистская, в каком-то смысле самоубийственная вера, что придут варвары и принесут свежесть, правду, чистоту, - все это, к сожалению, ничем хорошим не кончилось. Скифство, евразийство, сменовеховство - это едва ли не самая брутальная, и к сожалению, не самая наивная вера в истории русской интеллигенции. Вот эта вера, что евразийство, монгольство поможет России возродиться, - это же полное отречение от себя. Понимаете, вот Блок 1908 года, ровно за 10 лет до «Скифов», написал «На поле Куликовом», где описано метафорически то самое противостояние России кондовой (нрзб) толстозадой, и России орды косоглазой, желтой, монгольской России, описано его противостояние России белой, христианской…
В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою,-
Разве знала Ты?
Но Блок тогда, особенно в 4-ом стихотворении цикла, самом страшном в этой сюите, наверное, самом пророческом, он предвидит последнюю бурю.
Вот это
Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали...
Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.
И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!
Вот это ощущение, когда непонятно что делать, потому что орда кругом, и никакая победа над ней невозможна. Потому что это победа над собой, в конечном итоге. Это разрешается только в 5-м стихотворении, в финальном, написанном уже зимой, тогда как основной цикл — в августе. Там есть, конечно, какие-то попытки увидеть в конечном итоге торжество этого белого света.

Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!
Ну вот она домолилась. Вот пришли эти скифы в результате. Которые и есть эта самая орда. Но теперь Блок видит в ней надежду.
Надо сразу сказать, что «Скифы», как большинство риторических произведений Блока, как те же, например, «Ямбы», или «Вольные мысли» - это стихотворение неудачное. Стихотворение, в котором очень много звонкого и абсолютно пустого говорения, и больше всего оно похоже, если уж на то пошло, не на прОклятых поэтов, а на Барбье, на «Собачий пир». И надо сказать, что по тону своему это стихотворение, в котором сегодняшнее евразийство, новое, оно очень угадано. Это такой тон странного лицемерия. «Мы вас очень любим, и именно поэтому мы вас сейчас убьем»
Вот Кундера вспоминает, что когда он ехал через Чехословакию 1968 года на своей машине, надеясь выбраться в Германию, его все время останавливали советские солдаты. И говорили «Ну куда вы едете? Мы вас так любим». Вот это «Мы вас так любим, поэтому мы сейчас сделаем так, как должно быть при нас, и задушим вас в наших теплых объятьях» - это прямое продолжение Блока.
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
В тяжелых, нежных наших лапах?
Помилуйте, кто вас звал с вашими тяжелыми нежными объятьями? В которых вы пытаетесь задушить весь окружающий мир. Ну как же! Мы же
Держали щит меж двух враждебных рас
Монголов и Европы!
Вы нам всем обязаны. Мы самые лучшие, именно поэтому нам хуже всех.
Вот этот постоянный тон фальшивой любви и такой грозной сентиментальности, сказал бы я, довольно обычной в блатных романсах, он конечно у Блока выдержан безупречно. Блок же сам ничего не придумывал, он воспроизводит тот звук, который слышит.
А если нет - нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века вас будет проклинать
Больное позднее потомство!
Это такой призыв к любви. Принуждение к миру. Тот же Андрей Синявский, на мой взгляд, очень точно реконструировал исходный смысл блоковской посылки.
Мы широко по дебрям и лесам Перед Европою пригожей Расступимся! Мы обернемся к вам Своею азиатской рожей!
Но следует читать, конечно
Мы широко по дебрям и лесам Перед Европою пригожей Расступимся! Мы обернемся к вам…
И далее по тексту. Т.е. это абсолютно понятный посыл бесконечного презрения и при этом — фальшивой любви. Мы так вас любим, что сейчас убьем. И это особенно наглядно, конечно, в главных навыках скифов.
Ломать коням тяжелые крестцы,
И усмирять рабынь строптивых...
Чего усмирять рабынь? Рабыня уже рабыня. А уж конь со сломанным хребтом, со сломанным крестцом тем более далеко не ускачет. Но вот они — скифы, так выражается их нежность. При этом они все время повторяют, что только они и есть настоящие знатоки, настоящие пониматели Европы. Как все время повторяет это Достоевский в «Дневнике писателя». «Да мы так вас любим. Но вас настоящих, а не то, чем вы стали». Ну вероятно вас времен крестовых походов. Когда вам тоже нравилось убивать.
Вот очень мне нравится эта идея, что
Мы любим все - и жар холодных числ, И дар божественных видений, Нам внятно всё - и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений...
Но внятно как потребителям. А сами мы несем исключительно вот это сентиментальное зверство. В котором вас сейчас и утопим. Эта вера в то, что разрушение культуры может принести какую-то новую жизнь, она оказалась невероятно живучей. И движение евразийцев, когда оно зародилось в русской эмиграции, стало оправдывать возвращенчество, ведь Сталин — красный царь, ведь он возродил империю, это движение называлось скифством. И к сожалению, на Блоке лежит гораздо больший тяжкий грех, чем благословение русской революции. То, что он благословил русскую революцию, было естественным ходом вещей. Последний представитель рода, а Ленин, кстати, об этом писал, последний представитель рода всегда наделен катастрофическим сознанием. Когда что-нибудь гибнет, ему это всегда нравится. Потому что гибель — его постоянное занятие. Когда гибнет «Титаник», он пишет радостно: Есть еще океан.
Но тем не менее, вот это не грех. Это естественное желание человека, который постоянно гибнет, чтобы все резонировало, чтобы все гибло вместе с ним.
Гораздо более тяжкий грех Блока - это благословение скифства. Но следует признать, что вот от этого он успел отречься. «12» оставалось для него одним из главных произведений. «Скифов» он никогда не читал, не перепечатывал, не любил, и когда при нем упоминали, морщился.
Особенно важно, что Святополк Мирский, один из евразийцев, лучший, наверное, критик русской эмиграции, сказал когда-то пугающие слова «Если бы передо мной был выбор, уничтожить ли всю русскую литературу, и оставить только «12», или уничтожить «12», и оставить все остальное, я бы по крайней мере глубоко задумался.
И вот когда я перечитываю «12», этот главный итог русской литературы и русского христианства, пожив довольно долго в страшном предреволюционном мире, который так точно воспроизвелся, я иногда думаю, словами Волошина: «Ты прав, что так судил»
«12» навсегда останется для нас освободительным и свежим веянием катастрофы. Бывает такая катастрофа, которая лучше, чем жизнь. И за то, что Блок нам об этом напоминает, не грех поблагодарить его тень в том месте как раз, в тех университетских казармах, в которых он когда-то родился. Если у вас есть вопросы, я на них с удовольствием отвечу.
(аплодисменты)