Почему обречен "Град обреченный" часть 1

Предлагаю вашему вниманию лекцию Дмитрия Быкова о романе Стругацких «Град обреченный»
Часть 1

Перевела звуковую речь в написанный текст Красных Татьяна

Здравствуйте, дорогие друзья, я счастлив вас видеть.
Как сказал Мандельштам, у разночинца биографии нет, есть список прочитанных книг

Что касается сегодняшнего нашего разговора. Мы собрались в день 80-летия Б.Н. Стругацкого, что уже накладывает огромный отпечаток серьезности и ответственности на все это. Но боюсь, что большинство будет все-таки разочаровано. Я стараюсь выбирать как правило те темы для лекций, которые не до конца ясны для меня самого. Есть такое понятие, как артикуляционное мышление. Когда в процессе говорения приходят какие-то идеи, и поневоле начинаешь сам себе что-то прояснять.
Проблема заключается в том, что пожалуй «Град обреченный» ( на таком именно названии настаивали Стругацкие) — самая для меня загадочная их вещь, самая мне непонятная, и я испытываю, с одной стороны, постоянную потребность как-то себе его разъяснить, проговорить, с другой стороны, испытываю огромное отталкивание от нее, потому что вероятно это единственная вещь Стругацких, которая до такой степени зашифрована, до такой степени не пускает в себя.
Причины этой эзотеричности сам Борис Натанович разъяснил в «Комментариях к пройденному», говоря, что этой вещи в свое время, в 1972 году, когда она начата, и в 1975 году, когда она закончена, особенно, было уже достаточно не просто лишения права публиковаться, но и для лишения свободы. Стругацкие не выпускали рукопись из дома, она существовала сначала в одном, потом в трех экземплярах, ее избегали показывать в издательство. Первый ее вариант 1972 года, черновик, был зачитан шести друзьям, собравшимся на квартире, в несколько вечеров, после чего о нем даже не упоминалось.
Значит, как фанат Стругацких с того самого 1975 года, когда я прочел «Попытку к бегству» в 8-летнем возрасте, не в силах от нее оторваться всю ночь, я, естественно, собирал все слухи, о них ходящие. Слухи о том, что Стругацкие пишут роман, написали роман, вот-вот покажут роман, по вечному своему раздолбайству никак не могут закончить роман — ходил и такой слух.
Все эти слухи были мне хорошо известны. Они ходили у нас в школе. Слухи о том, что большой роман будет вот-вот издан за рубежом, ходили с 1982 года, что он вот-вот будет напечатан в России — с 1985 года. И когда он наконец был напечатан, общий вздох разочарования невозможно было скрыть.
Наверное, это книга, которой больше всего не повезло. Может, больше еще не повезло «Отягощенным злом», которые появились чуть позже в «Юности» и вызвали разговоры о полном падении дара. И только сейчас, когда на наших глазах расцветает флора и ловят фловеров, мы понимаем, как Стругацкие были правы. В конце концов, как любил повторять все тот же Борис Натанович, незримо с нами сегодня присутствующий, я думаю, там же не сказано, какой партии райком сидит в Ташлине, да? Там действительно это позволяет видеть поразительную актуальность этой вещи, и ее достаточно печальное провидчество.
Что касается «Града», это книга, которую Стругацкие неизменно называли в числе лучших, наряду с «Улиткой», книга, которую они сами любили больше всего и больше всего ненавидели, потому что она отчасти разочаровала читателя, того верного читателя Стругацких, который каждое их слово ловил с восторгом. И в этом смысле, в силу эзотеричности, закрытости, непонятости, непрочитанности, она до сих пор чернеет как такое пятно на их в общем радужной творческой биографии.
Что происходит с художником в зрелости? Все мы это знаем хорошо, либо по собственному печальному опыту, либо по пушкинскому, либо по еще чьему-то. Как правило, художник расходится со своей аудиторией после 40-50 лет. Кому повезет дожить. Кому не повезет, тот, как Пушкин, после 30-ти.
Художник начинает ставить себе новые вопросы. Он работает в новой усложненной манере. Иногда это бывает хорошо, иногда дурно.
Как правило, должны уж мы признать честно, зрелое творчество художника в этом смысле очень сильно проигрывает раннему. Оно сложнее. Меньше волнуют художника какие-то вопросы внешней завлекательности. Наверное когда-нибудь, с горечью я думаю об этом, придется нам признать, что и поздний Пелевин был интереснее раннего, хотя сейчас в это поверить совершенно невозможно.
Наверное, художник поздних своих лет меньше думает о своей аудитории и меньше хочет ей понравиться. Это происходит неизбежно. Иногда это — творческий кризис, а иногда — новая какая-то удивительная волна.
У меня до сих пор нет ответа на вопрос, что такое «Град обреченный»? Творческий ли это кризис, ошибочное ли это, больное ли это произведение, или это удивительный новый шаг туда, куда мы еще не заглядывали. Мне представляется, что на наших глазах сбылся «Жук в муравейнике» 1979 года, книга, которая была встречена единодушным восторгом. На наших глазах сбывается теория люденов из «Волны гасят ветер», книги, которую встретили очень настороженно. Но потом вчитались и поняли. Думаю, что «ОЗ» мы сейчас в состоянии понять. Но мы до сих пор еще не вступили в состояние «Града». Потому что в сущности»Град обреченный» описывает приключения, мучительные поиски, сложные состояния того сознания, которое выпало из всех парадигм. Человека, который остался наедине с проклятыми вопросами. Нам еще до этого состояния, как вы понимаете, жить и жить. Трагедии этого состояния непонятны. Может, в том и заключается наша главная сегодняшняя беда, что мы никак из прежних установок не выпадем. Для нас существует по прежнему совершенно ложные дихотомии: восточного и западного, славянофильского (т. е. патриотического) и прогрессистского. Тогда как «Град обреченный» весь построен на двух дихотомиях гораздо более серьезных. Он вообще памятник 70-м годам. 70-е годы.. Наша задача — конечно вписать эту книгу в тогдашний контекст. 70- е годы — это то время, когда проигрывались все будущие шахматные партии на огромной мировой шахматной доске. Проигрывались Трифоновым — по-своему, Аксеновым — по-своему, по-своему и Стругацкими. Но никто не предполагал, что в 1985-1990-х годах все фигуры будут просто сметены с доски, и все эти прекрасные интересные варианты останутся не проигранными. И сейчас нам приходится с огромным трудом восстанавливать смысл тогдашних текстов.
Я должен с тоской признаться, что самые сложные произведения Аксенова тех пр мн еи до сих пор непонятны. Я очень люблю «Стальную птицу», считаю ее может быть лучшей повестью Аксенова, но сказать, что я ее понимаю, не могу. Или, вернее, та моя трактовка, которая у меня есть, представляется мне совершенно безумной.
Точно так же должен я сказать, что не понимаю финал «Ожега», и Аксенов не объяснил, что там идет речь о втором пришествии Христа. Такая безумная мысль никогда не могла бы прийти мне в голову. Тем более что никакого второго пришествия там в общем и не написано.
Думаю, что до сих пор мы не до конца поняли «Пикник на обочине», с его очень странным портретом Советской власти. Да, мы - дыра, да, мы — зона, но в эту зону сквозит будущее. Думаю, что сами Стругацкие не отдавали себе отчета, в таком сложном, и при том очевидном толковании.
Но рискну сказать, что Стругацкие 70-х годов — это так или иначе, при всей усложненности и невероятно изобразительном, изобретательном сюжетном богатстве, которое там есть, Стругацкие 70-х годов — это рефлексия двух чрезвычайно умных людей, может быть самых умных в своей эпохе, над советской историей и над советским опытом. Попытка этот советский опыт метафорически описать и показать, куда он выводит.
70-е годы открыли нам две вот эти самые важные, о которых идет там речь, две дихотомии, две точки выбора. Андрей Воронин, главный герой «Града», свято убежден, что «Град обреченный» - это борьба хаоса с организацией, энтропией с человеческой волей. Он, в отличие от своего собеседника во второй части романа, где он работает следователем, вот от этого странного старика, которого он встретил во второй части, он убежден, что это — не ад. Что это — не посмертное бытие. Что это — не то пространство, где царствует зло. Нет, это то пространство, где царствует энтропия. Задача человека — эту энтропию организовать.
Как совершенно справедливо заметил Марк Амусин, один из самых проницательных читателей Стругацких, все попытки как-нибудь со организовать ее заканчиваются крахом. Следователь ничего не может расследовать, мусорщик не может даже убрать мусора, а помощник господина советника приводит точно к такой же диктатуре, от которой он всегда пытался уйти.
Есть и вторая, не менее важная дихотомия в романе, которая, собственно говоря, связана с именем Изи Кацмана. В одном интервью со Стругацким я как-то самонадеянно предположил, что на самом деле Кацман — главный и любимый герой романа. Я был очень удивлен, когда Борис Натанович признался, что Кацмана они всегда недолюбливали, более того, любимый-то герой — это человек действия, Андрей Воронин. А Кацман — человек рефлексии, и эта кацмановская рефлексия раздражает не только Андрея, она раздражает всех . Но если вдуматься, то именно с именем Кацмана связана главная, вторая проблема романа. Это уже проблема вечного противостояния между массой и личностью, между элитой и большинством.
Андрей Воронин, советский звездный астроном, забранный ТУДА ( об этом мы отдельно будем говорить), забранный в эксперимент, в абсолютно еще щеняческом состоянии, свято убежден, что элитарность — омерзительна, что нет ничего омерзительнее элиты. Все мы, наверное, хорошо помним те времена, когда в молодости мы ненавидели самовлюбленных снобов, уверенных, что они знают больше и лучше. Но именно Кацман, и именно в самом финале романа, когда мы хотим, наконец, узнать ну хоть одну разгадку, ну пусть нам хоть что-нибудь определенное скажут. Пусть мы будем разочарованы определенностью, но невозможно жить в пространстве вечно завязанных узлов. Хочется уже какой-то прямоты. И Кацман нам в финале говорит, возражая Андрею: да, наверное, элита — это отвратительно. Когда элите вручены права. Когда элита должна решать судьбы. Когда элита полагает себя вправе распоряжаться чужой биографией.
Но если эта элита сама для себя, как он это называет, элита, которая только творит и думает, мы ничего не можем с этим сделать, пусть она будет, потому что она выполняет главную задачу — она строит храм, и в этот храм надо вложиться хотя бы крупинкой. А все, что плещется вокруг храма, это всего лишь дерьмо, - просто говорит Изя Кацман. Это дерьмо наших повседневных желаний, повседневных намерений. Намерений, как правило, чуть повыситься в карьерном росте, сожрать то, что еще не было сожрано, принципиально новое что-то сожрать. Или отвалять в кустах очередную мымру. Вот это — задача большинства. А задача прекрасного меньшинства - это сложить храм. И мы никуда не уйдем от этой задачи. И от этого разделения мы никуда не уйдем.
Соответственно из этих двух дихотомий, из этих двух проблем «Града обреченного» протягиваются линии в прошлое и будущее творчества Стругацких.
Поговорим сначала про элиту, поскольку эта тема проще и интересней.
Она протягивается непосредственно к линии, конечно, «волн». Потому что «Волны...» довели до конца, домыслили то, что в «Граде» было еще пока намечено исключительно как сюжетная возможность. Тут вообще надо сказать два слова, отступая как бы в сторону, вот от чего. Стругацкие действительно писатели необычные. Они все время настаивали на том, что братья Стругацкие — это один писатель. Это не два человека, как Ильф и Петров. Причем мы всегда четко понимаем, где Ильф, а где — Петров. При всем их единстве мы знаем, что самые соленые и скептические шуточки - это Ильф, а добрые и светлые надежды, как например, страстное намерение женить Остапа - это все-таки Петров. Мы примерно понимаем, какая половина авторов — постарше, какая — помладше, какая - еще чмокала губами в 1900 году, а какая — бегала ломать сирень на еврейское кладбище, как писали они в автобиографии.
В смысле Стругацких, разорвать этого единого автора нельзя. Когда Аркадий Натаныч и Борис Натаныч встречались, с годами все короче и все драматичнее, появлялся третий человек, сверх-человек, абсолютный, два огромных мозга образовывали третий, вообще не представимый по человеческим меркам, и этот мозг видел дальше, чем они по отдельности, понимал больше, и каждый из них в своей бренной человеческой природе не всегда понимал по отдельности то, что они могли насочинять и придумать вдвоем. Я думаю, не было такой точки интеллектуального совершенства, интеллектуального напряжения, во все 70-е годы, как, допустим, в Комарове или в Москве в квартире Аркадия Натановича, на Юго-Западе, когда они все-таки сходились вместе и умудрялись вести главные свои занятия. Главное занятие ведь было — не писать. Главное занятие было — ходить и разговаривать. И вот из этих разговоров.. идут они, допустим, и видят несколько пластмассовых тарелок и остатки туристического костра. А вот как это выглядит с точки зрения муравья? - говорит Аркадий Натанович. И получается «Пикник на обочине».
Точно так же из долгих совместных разговоров появился замысел автобиографического романа «Мой брат и я», который впоследствии превратился в «Град обреченный». Я думаю, что исключительная сложность вот этого мега-мозга, который сочинял книгу, привела к тому, что автопортрет там поделен на три ипостаси. Там есть Андрей Воронин, звездный астроном, имеющий очень многие черты и Аркадия Натановича, и Бориса, конечно. Преимущественно Бориса с его пафосом активного действия. Там есть, конечно, Изя Кацман как еще один автопортрет, вечное еврейское сомнение. Фриц Гейгер — это человек действия, который бездействие считает позорным. Человек железной воли. А без железной воли 30 главных текстов Стругацких не могли бы быть написаны. Это человек невероятной отваги в экстремальных ситуациях. И мы знаем, что такие черты у них обоих были.
Фриц Гейгер — не просто фашист. Это фашист побежденный. Фашист перестраивающийся. Учащийся отвечать достойно. И вот здесь, пожалуй, некоторая автопортретность этого образа, хотим мы того или нет, она вполне очевидна.
Так вот, это действительно гигантский мегамозг, который создавал эту книгу, в 1972 году, когда она была начата, додумался до очень страшной вещи. Он додумался до того, что дальнейшая история человечества пойдет не по одной ветке, а по двум. И по всей вероятности, кроить одну историю для двух типов людей стало больше невозможно. Их взаимные столкновения будут бесконечны.
Но раньше, вот что интересно, эта вторая элитарная ветвь человечества, всегда воспринималась Стругацкими как внешняя сила. Об этом, кстати, многие писали после выхода романа. К сожалению, идея внешней силы, которая будет воспитывать человечество, году в 1972 стала Стругацким, скажем так, смешна. Они разочаровались в этой идее. Никто не спасет, никто не поможет. А произойдет гораздо более страшно. Произойдет то, о чем предупреждал в начале, если вы помните, в меморандуме Бромберга, в прологе «Волн...» старый мудрый Айзек Бромберг. Такой своего рода Изя Кацман Полдня. Произойдет разделение человечества на две ветки по непонятному нам критерию.
Об этом критерии действительно можно много говорить, но здесь, я думаю, сами Стругацкие сказали бы, что дело темное. Потому что что такое зубец Т в ментаграмме, а это только первый уровень,там есть есть еще другие непонятные зубцы, - этого никто не скажет. Изя Кацман убежден, что это — творческая способность. Это — довольно распространенное убеждение, особенно в интеллектуальной среде. Мы все хотим думать, что мы — творцы, и потому мы — лучше. Но….
Кацман исходит из очень простого постулата. Он говорит: Только творческая способность позволяет нам ввести критерий качества. Все остальное — не вводит. Но творец творит то, что качественно. Вот Афродита — это качество. Значит — это другое.
Но мы прекрасно знаем, что и творцы не решают эту ситуацию. И более того, есть творцы, о чем нам подробно рассказывает «Хромая судьба», с которыми за один стол сесть тошно. Значит, это не творчество и не интеллект. Может быть это — загадочная способность устраивать нуль-транспортировку одним движением пальца. На это у нас есть намек, помните? - в одной из лакун, когда Горбовский расспрашивает директора института чудаков, но тоже в общем непонятный. До сих пор у нас критерия нет. Нам только ясно, что а) нам этот критерий не дан, б) он тем не менее существует объективно. Потому что на две эти ветки человечество будет разделено. А вот дальше давайте смотреть, что нам с этим делать. Как нам с этим быть. Потому что это, собственно говоря, и есть главная проблема «Града обреченного», которая потом аукается в следующих книгах, в основном, конечно, и прежде всего, в «Жуке.. » и в «Волнах...».
Мы понимаем прекрасно, что все попытки как-то устроить жизнь внутри эксперимента будут неизбежно разбиваться об это разделение. Мы все равно будем понимать, что идея порядка, владеющая умом человека масс, и идея качества, владеющая умом элиты, абсолютно несовместимы. Идея порядка исключает какую бы то ни было идею качества. И почему нам сегодня особенно важно читать и перечитывать эту книгу, потому что.. ну в общем, в душе мы все понимаем, что никакого общего выхода для России сегодня не существует, как не существует никакой единой России, простите за невольный каламбур. Этой единой России нет. Есть две России, которые по неизвестному нам критерию поделены. Для примитивных людей это -деление на русских и жидов. Разумеется, это не так. Поскольку тогда в жиды приходится записать большинство сообразительных русских. И не факт, что они согласятся. И не факт также, что согласятся евреи. Тут еще примитивнее попытка разделить их по имущественному критерию. Или, что еще глупее, по критерию образовательному. Там некоторые попытки предпринимает на эту тему самый, конечно, симпатичный персонаж в первой части, это фермер. Дядя Юра. И вот этот фермер говорит очень просто: кто сам по себе человек, кто своими руками что-то умеет делать, тот и есть элита. А которого приходится кормить, кто — социальный паразит, тот не элита никогда. Но если нам придется принять этот критерий, следует признать, что 9/10 населения страны, а может даже и мира, прокормить себя своими руками не способны. И это не повод записывать их всех в быдло.
Следовательно, пока приходится признать только одно, что общего сценария выхода для всех нет. И вот это самое страшное, к чему приходят герои «Града обреченного». Ведь собственно тема лекции «Почему обречен град обреченный», она в этом-то и состоит. Этот роман, который Михаил Успенский назвал самым безысходным произведением русской литературы, назвал, я думаю, очень точно, этот роман показывает, что пока не произойдет разделение, не будет выхода. Любые попытки сосуществовать кончаются кровью. Любые попытки навязать общие правила кончаются ею же. Есть попытка уйти на север, а есть попытка фермеров жить отдельно в своих болотах. Но, как мы знаем, прочитавши роман, ведь и фермеры люто напиваются и дерутся, все споря о единственном: есть смысл в эксперименте или нет смысла в эксперименте.
Вот эта мысль, пожалуй, наиболее принципиальна как один из самых поверхностных, но все-таки важных слоев романа. Нет общего правила. Человечество эволюционирует в двух разных направлениях.
Как мы можем судить по «Волнам...», и в каком-то смысле, пожалуй, по «Отягощенным...», становится ясно, что эволюция этой второй, меньшей, части, будет, во-первых, быстрее, значительно, а большинство будет шевелиться медленнее, и может вовсе застынет.. Ведь самое интересное понимаете в чем? Догадка об этом была еще в одной книге, которая Стругацких сформировала, которая на них огромным образом повлияла. Которая нас всех формировала. Ну кто из нас зарубежной фантастики не читал? Вы мне эту книгу, конечно, легко назовете. (Просто я люблю, чтобы зал не заснул, иногда спросить)
- «Трудно быть Богом».
- «Трудно быть Богом» это они сами написали. А книга, которая их сформировала, была за сто лет до того. Ну там за 80.
- «Война миров»
- Ну конечно. Но только не «Война миров», а «Машина времени». Совершенно справедливо. Да, вот это кто-то сзади шепнул. «Машина времени», конечно. Элои и морлоки. Вот эта самая идея. Ну у Уэллса-то, понятно, почему это развитие пошло по двум разным, расходящимся под прямым углом эволюционным веткам. Там одни — бездельники, а вторые — труженики. Даже может быть кто-нибудь вспомнит фильм Фрица Ланга, где эта идея была буквализована. «Метрополис», конечно. Да, одни над землей, а другие — под землей. Так вот, собственно, эта история у Стругацких значительно углублена и доведена до самого больного, до самого обостренного. Ясно, что вот те вторые, - это не праздные, во-первых, не самые умные, во-вторых, а это те, кого Борис Натанович пытался назвать человек воспитанный. Единственно, что непонятно, поскольку теория воспитания не обнародована, мы не знаем, а как воспитать человека воспитанного. Что с ним надо сделать для того, чтобы он воспитался?
Многие из критиков как раз и писали, что «Град обреченный» - это попытка выстроить теорию воспитания на материале эксперимента, на его пространстве. Попытаться какими-то факторами этого человека воспитанного сформировать. Беда в том, что когда он воспитан, его развитие непредсказуемо ускоряется, и он перестает быть виден остальным. Он уходит, как уходит Тойво Глумов. Мы же не знаем, где Тойво. Помните, Майя Тойвовна пишет в конце: Где он сейчас, в каких мирах? Этого мы не знаем. Мы помним только, что в конце своего последнего обращения он сидел в ярко освещенной комнате. Это очень важно. Но где находилась эта ярко освещенная комната мы не понимаем. Это очень страшно.
Люден исчезает из поля зрения человека. Отдельная ветвь эволюции уходит куда-то бесконечно далеко и перестает влиять. Она перестает воспитывать вот эту нижнюю свою ипостась. Своих нижних братьев. Исчезает чувство родства. И это, наверное, самое страшное. Собственно говоря, ну а что может быть у Изи Кацмана общего с Гейгером, ну кроме, конечно, эксперимента?
Вторая вещь, которая мне представляется здесь очень принципиальной, это один из аспектов теории воспитания, которого нельзя не коснуться, и здесь тоже, к сожалению, линия не самая очевидная, трудная линия, - протягивается к «Волнам...». Это, конечно, история с павианами. Если мы вспомним происшествие в Малой Пеше, один из тех загадочных случаев, на основании которых Камерер, старик, впервые увидел отбор, отбор люденов от людей, то мы вспомним, что там происходило. Там страшные существа полезли на людей. Причем с точки зрения люденов, или гипотетических люденов, эти существа были очень милыми. Они были пушистыми, плюшевыми, и их хотелось чесать. С точки зрения большинства это было что-то не человечески жуткое, и я должен вам сказать, что когда я, сбегая с лекции в читалку журфака, туда приходил журнал «Знание-сила», вот так стремительно, а за мной стояла очередь из 30 человек, стремительно пролистывал это, я до сих пор помню то ощущение лютого ужаса, с которым я читал эту главу. Крнечно, уж если братья хотели напугать, они делали это так, что Стивен Кинг просто курит в углу. Вспомните, что даже от рисунка, который сделал один из художников, случайно видевших это, исходило ощущение нечеловеческого ужаса и беспокойства, когда какие-то слизистые кули начинают переваливаться через ограду вот этого жалкого поселка научного. И конечно, сопоставить это как-то с ощущениями других, которые хотели их, коричневых и пушистых, чесать, совершенно невозможно. Больше того, некоторые, самые умные из обычных, они тоже очень умные, они говорят, что эти существа были по-своему прекрасны. Как может быть прекрасен тарантул, абсолютное, доведенное до совершенства безобразие. Ничего омерзительней представить себе было нельзя.
И вот, наверное, один из критериев, один из очень важных шагов в теории воспитания, это павианы. Хорошо это или плохо, но, к сожалению, эксперимент воспитывает людей и вот так. Но там, вот что самое-то страшное, никто не воспринимает павианов как плюшевых. Никто не радуется павианам. Есть только те, кто готов их немедленно расстрелять из пулемета, и те, кто от этого воздерживается по обще интеллигентским соображениям. Вот вторжение чужого как важнейший фактор воспитания - это и есть, наверное, первый критерий, первый способ воспитывать. Когда-то Стругацкий говоря об «Отягощенных злом», сказал  : Человек проверяется на терпимость не к прекрасному, а к отвратительному. Это совершенно точно. Когда в наш мир вторгается чужое, есть две реакции. Одна — попытаться понять, вторая — уничтожить. Уничтожают — люди. Пытаются понять, или по крайней мере вытерпеть и осмыслить — людены. Но нашествие павианов, оно выступает первой пробой, первой проверкой.
Кстати говоря, в этой сцене, в этой первой части из «Града...» есть нитка, которая протягивается наверное к самому популярному раннему произведению Стругацких, к той самой «Попытке к бегству». Ведь там, помните? - есть Дональд, в «Граде...», который единственный из всех выменяв пистолет на часы с репетиром, выхватывает этот пистолет и начинает стрелять. Конечно эта сцена нам всем, читавшим попытку, кое-что напоминает. И мы даже помним, кого она нам напоминает. И вы мне даже сейчас с места крикните, кого она нам напоминает.
- Саула
- Да, разумеется. Саул Репнин, который расстреливает машины. И вот здесь возникает самая страшная вещь. А что, если павианы — это не уроды? Что если они и есть тот самый ход истории, который вдруг прорвался на поверхность. И Дональд почему кончает с собой? Потому что нельзя расстрелять павианов. Их очень много. Ничего с этим сделать невозможно.
Но он, правда, признается и в самом начале, что эксперимент прокатывается по его костям. Он говорит: Андрей, Вам-то здесь хорошо, а по моим костям это прокатывается.
И здесь нельзя не задать главного вопроса: А по чьим, по каким, собственно, костям, почему это так прокатывается по Дональду, почему Дональд (он в общем просто Саул}, стреляется, почему он гибнет? Почему Саул в таком отчаянии говорит в финале: ничего не выйдет, мальчики.
Вот здесь самая важная, на мой взгляд, мысль Стругацких, которая пока нами не додумана или не прочитана. К сожалению, навык индивидуального сопротивления махине не работает. Ничего не поделаешь. И давайте вспомним, кто такой Дональд. Дональд — это человек, который без пистолета себя не мыслит. Он взят из Штатов, причем из Штатов 50-х годов. Более того, он вообще интеллектуал, социолог. Это Андрей ему говорит: Да ну, ваша вся социология, это лженаука. И это, конечно, понятно для мальчика 1947 года. Но он-то действительно социолог, причем американец, причем индивидуалист. Человек, который полагает, что если у вас есть пистолет и твердая нравственная ориентация, вы можете решить все проблемы. Может, именно поэтому американские школьники и начинают расстреливать всех своих друзей после того как им отказала возлюбленная. Ну как — пистолет есть, нравственный императив есть, давайте что-то делать. Вот это простейшее объяснение, что путь лежит в индивидуальном сопротивлении, оно не работает в эксперименте. И то, что Стругацкие об этом догадались, это, конечно, гениально. Ясно, что Саул не остановит машины. И ясно, что Дональд не остановит павианов. Индивидуальное сопротивление массовому террору — безнадежная утопия. А мы все говорим: ну ничего, ничего, вот на нас накатывает массовый террор, зато я буду порядочным человеком, буду читать «Новую газету», иногда выходить на площадь и внушать сыну правильные понятия. Ну такой человек, если он умен, он обязательно кончит как Дональд, хотя бы ментально. А если он дурак, он просто не поймет, как жалко все это выглядит. Но догадка, содержащаяся уже в первой части, заключается в том, что ход истории из бластера не расстреливается. И павианы из пистолета не расстреливаются. Тут нужно что-то другое, может быть в своем роде гораздо более страшное.
И вот здесь мы поворачиваем ко второй дихотомии, которая преследует Андрея Воронина и все время мечется в его сознании. Прежде чем мы к этому перейдем, нам надо понять одну очень важную вещь. Мы понимаем, что эксперимент существует как минимум сто лет, про которые знает Кацман, побывав в архивах северного города, но может быть на самом деле он продолжается гораздо дольше. Просто мы, уж так получилось, наблюдаем в эксперименте за людьми, которых объединяет только одна важная особенность. И вы легко назовете мне эту особенность, я думаю. Во всяком случае, если вы такие же фаны как я и так же, в общем, раз 10 это читали, ломали над этим голову в ужасе,вам бросается в глаза одно: все эти люди взяты
- (нрзб)
- Чего-чего?
- После 1945 года
- После 1945 года. Вот это самое интересное. Понимаете, там же собственно, есть монолог дяди Юры, очень такой забавный. Когда, помните, он говорит: ну я после войны вернулся в 1945 году, ну, думаю, сейчас все будет хорошо, выбрали меня председателем. Вижу: все плохо. А я тогда подумал: пора уже как-то, знаешь, самому по себе.
И вот эта мысль, она объединяет там всех. Сюда попали только люди, которые разочаровались в большой истории. Которые после 1945 года потеряли почву под ногами. Вероятно, и раньше в эксперимент попадали только такие люди — люди после величайших исторических катастроф. Когда вдруг оказывалось, что очередной путь спасения ни к чему не привел. И не случайно там Изя в городе обнаруживает следы людей, попавших туда непосредственно после эпохи святой инквизиции, когда очередной образ спасения ничего не дал. И в общем, мы можем, наверное, думать о том….Прости меня Господи, что христианская утопия ничего не дала, во всяком случае в тот момент. Во всяком случае, христианству предстояло еще пережить очень многое. Но люди разочарованные в нем, люди, которые почувствовали, что эта догма не спасает, наверное, таких были толпы, и наверное, они составляли предыдущее население эксперимента. В этом-то весь и ужас, что в эксперимент попадают люди, которые отчаялись спастись, стоя на почве какой-то идеи. Люди, которые пережили тяжелейший духовный кризис и застыли вне идеологии. Вот что может спасти вне идеологии, над этим, собственно и бьется Андрей Воронин.
Андрей Воронин прекрасно понимает, что никакой идеи, за которую он мог бы зацепиться: комсомольской идеи, партийной идеи, - в общем нет.
Поначалу, когда он — мусорщик, он может питает некоторые иллюзии. Но потом — может под действием Сельмы, может под действием Изи, а чаще всего, я думаю, что под действием красного здания, он понимает, что в эту игру он играть не может. Собственно говоря, красное здание, оно раскусывает главную особенность советского коммунизма, и главную особенность тоталитаризма любого. Там помните замечательную фразу, которую Воронин формулирует для себя: «Хорошо играет не тот, кто играет по правилам. Хорошо играет тот, кто знает, в какой момент можно отбросить все эти правила, и навязать свои, а потом отказаться и от них. Хорошо играет тот, кто играет без правил.»
Вот эту подлость он принять не может. Помните, после этого он бросает игру и выходит из красного здания. Вот здесь-то, собственно говоря, и намечается самое главное. Когда Воронин понимает, что никакой идеологии нет и никаких правил нет, он пытается сформулировать новые противостояния, новые бинарности, назовем это так, на которых этот мир мог бы быть построен. Астроном, технарь, чувствует гармонию мира… И приходит ему в голову только одна бинарность: упорядоченность и хаос. Либо есть порядок, при котором люди стараются жить друг для друга, либо есть хаос, при котором каждый старается урвать себе как можно больше. И как раз в Пантеоне его речь - это речь против хаоса. Как это ни странно, при всей ее пере усложненности , такой некоторой пьяноватости, и при всем бреде, который он несет, (а там очень много многословного бреда) все упирается только в одно: цель — гармонизация, цель — упорядоченность, вот если эта упорядоченность будет каким-то образом достигнута…. Ну грубо говоря, все эти люди попали в большой эксперимент, потому что выпали из множества других великих экспериментов. Этот эксперимент поставлен для тех, кого уже не устраивают прежние условия игры. И вот та мысль, та главная, заветная мысль, за которую цепляется Андрей, это мысль о порядке. Которая и есть, наверное, единственный оплот всякого думающего человека. Созидать, творить, навязывать хаосу законы, пытаться эти законы вычленить в природе, пытаться им следовать — вот эта идея, которая может ее спасти. Но мы чем дальше тем больше понимаем, что и эта идея не спасает никаким образом. Почему? А там есть три такие опорные точки романа, которые для нас принципиально важны. Три таких топоса, в которых формулируются все главные мысли и происходят главные споры.
Опять-таки это написано так темно, и многие догадки автора в общем до того им чужды, до того им непонятны, что они сами себе их не до конца проговаривают. Известно, что Борис Натанович отличался от брата только одной замечательной способностью — когда они начинали громоздить вовсе уж невероятные конструкции, он говорил: Все, здесь мы останавливаемся и пишем.
Вот здесь примерно то же самое. Вот в этих трех точках происходит очень много непонятных нам вещей. Первая, понятная более-менее — это красное здание. Вторая — это хрустальный дворец. Такой образ рая, который они вспоминают флешбэками с Изей. И помнят только, что там были мулатки и много холодной воды.
А третья тема — это пантеон. И вот что такое пантеон, честно говоря, понять трудней всего. Пока не догадываешься о главном: что пантеон — это и есть идея порядка, доведенная до абсурда. Там же Андрей Воронин произносит страшную вещь. Он говорит: Мы все взрываем статуи. А ведь статуи — это те же люди. Взорвать статую — это все равно что взорвать, упразднить человека. Человеку присуще стремление к статуе, он жаждет статуи, и он не может не узнать в статуях собравшихся его слушать предельное выражение своей идеи порядка. Вот это та самая идея, которая в пределе приводит к городу шагающих статуй. Городу, где нет ничего, кроме иерархии. И эта иерархия, к сожалению, обречена. Потому что это неизбежно будет подавление, это неизбежно пустые, слепые глаза этих статуй. Кстати, обратите внимание, что там замечательная есть сцена на самом деле, когда Андрей этим статуям излагает свою идею, говорит речи, где мои тезисы, я расскажу без тезисов, захлебывается, у него замечательно все получается, а потом он видит, что они на него все не смотрят. Они смотрят на другой конец стола. А там сидит кто-то, он сначала думает, что это — Кацман, сидит кто-то и говорит: Вы лучшие, Вы — величайшие. Вы — святейшие. Несет просто какую-то безумную тупую лесть. И постепенно все статуи поворачиваются к нему затылком. А лицом к тому, кто там разглагольствует. И он видит, что им совершенно не нужны все его откровения. Им нужен только восторг. Вот этот чужой восторг. И идея иерархии, тем самым, приводит все к тому же рабству. Идея величия. Там же собственно Андрей все время им рассказывает: Нет ничего выше идеи величия, если бы не было идеи величия у человека, он бы никуда не прорвался. Вот только величие, само цельное, огромное…
И гениально здесь предсказано Стругацкими то, что мы наблюдаем сегодня сплошь и рядом. Да, наша история очень кровавая, но какая же это великая история! Уж если истреблять, то 60 млн.
И тут мы понимаем, что эта идея величия в пределе своем, идея масштаба, которая важнее, чем вектор, ведет все в тот же город шагающих статуй. Где любое злодейство оправдывается на основании его масштаба. Порядок, иерархия способны оправдать все, но именно это и приводит к гекатомбе. И когда герои Стругацких оказываются наедине вот с этой истиной, вот тут потрясенный, сбитый совершенно с толку читатель пытается понять: ребята, а что же все-таки остается? Смотрите: сбежать из этого мира нельзя, он устроен как бутылка клейна, падающие звезды срываются вниз, и падают туда же. Об этом мы догадались еще раньше. Значит, идея порядка ведет к убийству. Идея храма и элиты ведет только к тому, что элита выпадает из социума и оказывается либо истреблена, либо вообще вне поля зрения массы. А масса продолжает себе заниматься своим. Идея индивидуального бунта приводит к самоубийству (нрзб) ~ Дональда?
Ну у нас еще есть, правда, Ван, некоторые говорят: ну вот будущее за Китаем. Ну мы примерно видим, какое будущее нам предлагает Ван. Маленький Ван, который кладет себе самый маленький кусок, пьет из над колотого бокала. Это такая идея рабства во имя величия участи. Но это тоже, как мы понимаем, Ван будет вечным мусорщиком. Очень эффективным, прекрасным, талантливым мусорщиком, может, лучшим мусорщиком планеты. Но мусорщиком. Ничего более.
И вот когда мы перебрали все эти варианты, хотелось бы понять с чем мы остаемся. Должен вас разочаровать, это неясно мне самому. Ясно мне только одно… Да, можно, конечно, написать «Град обреченный» и считать, что тем ты выполнил свое земное предназначение. Хотя сами Стругацкие так не считали. Ведь, собственно, и идея романа родилась из картины Рериха, в которой никакого выхода, никакого вывода не предложено. Огромный красный змей опоясывает черный дождливый обреченный город, и мы не можем сказать, что из этого города кто-нибудь выйдет живым. Жить внутри змея тоже, знаете, не пряник.
Но есть один интересный ход, один, точнее, интересный выход, на который Стругацкие как бы указывают, но указывают на него уж очень осторожно.
Как мы помним, первый круг пройден Ворониным после того, как он выстрелил в себя. Ну, они дошли до Анти-города, до условной нулевой точки, что такое нулевая точка, кипят до сих пор безумные дискуссии на всех сайтах. Борис Натанович никогда не мог ответить на этот вопрос, думаю, он просто этого не знал. И никто не знал.
Но тем не менее, когда Андрей и Изя видят своих двойников, они в них стреляют, происходит возвращение из мира эксперимента и начинается новый его круг. Таким образом, получается, что единственная победа над собой — это полное самоуничтожение. Это — замкнуть круг и разорвать непрерывность. Это вовсе, конечно, не призыв к самоубийству. Нет. Это отрицание всего, что было. Это — попытка начать снова, с абсолютно чистого листа. Но опять-таки, сам этот выход достаточно иллюзорен. Потому что внизу между поленицами дров бегает маленький Изька Кацман. Жизнь его пойдет не очень радостно, как мы понимаем. Да и вообще все будет не очень радостно. Фермер дядя Юра по-прежнему страдает в своей деревне, по-прежнему страшен мир, в который вернулся Андрей Воронин. И что-то нет у меня ощущения, что пройдя первый круг, он будет лучше. Будет иным.
Нет такого ощущения, потому что ведь и мир, откуда они сбежали, это тоже мир эксперимента. Просто этот эксперимент облажался. Град, к сожалению, обречен. И единственное, что остается, это собирать экспедиции и уходить в разные его стороны. Вот кажется с этим страшным выводом Стругацкие и оставляют читателя.
Но ведь строго говоря, они оставили его с этим выводом уже после «Пикника...», когда попытка Рэдрика Шухарта принести счастье для всех даром приводит только к тому, что Артура выкручивают в мясорубке. А больше не происходит ничего. Иначе читатель романа жил бы в другом мире.
Все мы понимаем, что Зона — это великая обманка. Она умеет только обманывать, и ничего больше. Это — огромная комариная плешь. И Золотой Шар никому не принесет счастье. Потому что никогда не надо верить в Зону. В этом, может, и заключен главный пафос «Пикника на обочине».
«Град обреченный» - это первый роман Стругацких, в котором нет оптимистического вывода о человеческой природе. В котором нет понимания того, как ее преобразовать. Но есть твердое понимание того, что нас ожидает серьезная историческая развилка,и мы по крайней мере вправе выбирать, быть ли нам людьми и продолжать вечную участь протоплазмы, которая хочет размножиться, или становиться люденами, Где нас ждет что-то еще никогда небывалое, тоже довольно трагическое. Поневоле, как это подумаешь и прочитаешь, задумаешься о величии человеческой участи, потому что такая безвыходность сама по себе уже наводит на мысли о чем-то прекрасном.
Что бы мне хотелось сказать в заключение этих достаточно беглых соображений. Стругацкие очень точно предсказали почти все. Они предсказали апологию Красного здания, в котором мы будем жить сейчас, игры без правил, в которой тоже есть величие. Предсказали идею пантеона, предсказали гедонистическую, потребительскую идею хрустального дворца. Но предсказали они то еще удивительное, что на самом деле есть Наставник. Недремлющая совесть. Которая иногда одобряет все действия Андрея, а иногда подсказывает все-таки верные ходы. Из всех советов, которые дает Наставник, есть только один универсальный во всех ситуациях. Он призывает его быть спокойнее во всех ситуациях. Призывает его не бояться и не отчаиваться. Я думаю, что это не так мало. Сознавать величие, и при том не отчаиваться, сознавать обреченность, и при этом не сдаваться - наверное, в этом есть какой-то смысл. Согласитесь, не сдаваться ради победы — это пошло. А вот не сдаваться ради поражения — это величественно, И может, это то единственное, что нам остается.

(Аплодисменты)
А через год я этот роман опять перечитаю, и мне будет все совсем иначе казаться.