Вакцина против несамостоятельности

Хохлов Сергей Олегович: другие произведения.
Вакцина против несамостоятельности

Размещен: 14/08/2013, изменен: 14/08/2013. 298k.

Аннотация:
Разрозненные статьи собраны в формат книги.

--------------------------------------------------------------------------------

Вакцина против несамостоятельности

Хохлов Сергей Олегович


Содержание:

Круг 1. Маски

1. Проблематизация источника разумности. Введение понятия маска
2. Счастье и путь к нему. Пояснение к параграфу 1
3. Тканевый характер человека и реальное идеальное
4. Ошибка психиатрии
5. О жизни после смерти
6. Маскировка субъекта


Круг 2. Язык

1. Схема языка
2. Расширения
3. Порог непонимания
4. В доме Бытия весело
5.Алкоголь и субъектность
6.Насекомость и алкоголь


Круг 3. История и культура

1. Роль личности в истории, великой и малой
2. Пояснения к параграфу 1
3. Процессуальность культуры
4. Пояснение к параграфу 3
5. Культура как режим жертвы
6. Повороты


Круг 4. Философские модели человека

1. Нация, язык, культура
2. Сильные и слабые языки
3. Космическое молчание
4. Философские модели человека
5. Национальные модели философии
6. Провинциальничанье


Круг 5. Мутация интеллектуалов

1. Основание фигуры интеллектуала
2. Мутация интеллектуалов
3. Средний класс как социальный холодильник
4. Паразитарная остановка
5. Интеллектуал как культурный деятель
6. Догматизм интеллектуалов


Круг 6. Наука и философия

1. Воздействие философии
2. Наука и философия
3. Третья философия?
4. Назад к Лосеву!
5. Взаимоотношения науки и философии
6. Angst


Круг 7. Вопрос истины

1. Технологии. Принцип ресурсного замещения
2. Наука
3. Пояснение к параграфу 2
4. Истина где-то рядом
5. Что же такое истина?


Круг 8. Критика чистого Хабермаса

1. Проблематизация
2. Несамостоятельные философствующие существа
3. Перевод
4. Религия и философия
5. Победа софистики
6. Внутренние варвары


Круг 9. Случайная и истинная субъектности

1. Угасание человечности
2. Пластичность человека
3. Зачем человек?
4. Сон разума
5. Случайная и истинная субъектности


Круг 10. Что делать?

1. Взрослость общества
2. Дар
3.Общество старших
4. Необходимость морального образования


Круг 11. Великое выздоровление - взаимоотношения философа и общества

1. Ловушка
2. О ловушке ренессансности
3. Великое выздоровление
4. Нечто большее, чем благожелательность



Круг 1. Маски

1. Проблематизация источника разумности. Введение понятия маска

Обычно полагают, что человеку достаточно иметь "мозг", или, в лучшем случае, "сознание", чтобы он оказался вписан в социальную среду и ей бы соответствовал. Предполагается, что "мозг" и "сознание" сами собой, как бы автоматически приводят человека в баланс с социумом и природой. Но, как известно, в голове у человека находится лишь вещество, не дающее из своего внешнего вида никаких намеков ни на социальность человека, ни на его "человечность". Человечность оказывается находящейся не в веществе, а в иных областях. Где же?
В наше время всеобщей компьютеризации проблему можно пояснить аналогией из области компьютерного мира, - компьютер может быть сколь угодно сложен и мощен, но сам по себе он лишь провода и микросхемы, - чтобы компьютер смог функционировать, ему необходимо программное обеспечение.
Как никакой компьютер не способен работать без программного обеспечения, точно так же и человек неспособен воспринимать реальность напрямую. Для этой цели существуют определенные матрицы восприятия. Откуда они берутся?
Прочитав "Вильнюсские лекции..." Мамардашвили, я наткнулся там на пассаж о Фурье, полагавшем, что человеческая душа имеет составной характер и что для появления одной души требуется 1420 человек. Мамардашвили снисходительно называет Фурье "самоучкой", хотя и признает эту его мысль о составном характере человека в общем верной. Соглашусь в этом, но отмечу, что узнал об идеях Фурье, когда концепция масок уже сложилась (в той или ной мере сходные мысли имеются у Сорокина, который формулирует рост человечности, как рост устойчивости обществ).
Понятно, что над "манией, какая бывает у многих самоучек, - мания чисел: он любил считать", обыденное мышление лишь посмеется, но философское видение обязано уловить главное, а именно то, что неважно, сколько человек конкретно составляет душу, неважно конкретное число, а важно то, что "душа" оказывается, - вопреки общепринятому пониманию, - не определима неким конкретным телом.
В соответствии с теорией масок, души живут через человеческие тела, но приходят они в них извне, имея общественный характер. Человек не изготавливает сам свои матрицы восприятия, процесс этот нечеловекоразмерен (термин Петрова), он получает их в готовом виде от сообществ, в которые входит, и, соответственно, сдает их, когда выходит (или пользуется "пиратски" на свой страх и риск, - возможен и такой вариант). Далее для обозначения матриц восприятия я ввожу термин "маска".
Человек оказывается обязан маскам возможностью восприятия реальности и работы с нею, но одновременно он попадает и в зависимость от них. Маски достаточно жестко контролируют человека, его восприятие и поведение.
Однако же при всем при том у человека потенциально имеется возможность некоего зазора в этой внешней обусловленности, связанная с тем, что масок у него обычно не одна. Будь у человека лишь одна маска, он превратился бы в нечто вроде насекомого. Но масок всегда несколько - человек вынужден существовать одновременно в нескольких сообществах, которые обычно ничем между собой не связаны, набор которых не задан, случаен.
Человек оказывается обладателем набора масок, каждая из которых оснащает его своими мировосприятием, моделями поведения, историей, речевыми жанрами (по Бахтину), жизненными стратегиями и так далее. Часто маски конфликтуют между собой, и человек испытывает внутренний разрыв, раздвоенность, иногда маски тихо соседствуют, но в любом варианте они делают человека сложным.
Человек сложен, в отличие от животных, которые контактируют с миром напрямую - без масок. Животные живут в мире в состоянии Открытости, "имеют глаза, но не видят, имеют уши, но не слышат". Т.е. они и видят, конечно, и слышат, но мир проходит сквозь них, как бы не задерживаясь, по принципу "в одно ухо влетело, в другое вылетело". Состояние, в котором существует животное, испытывал каждый из людей, - в силу ли усталости, в силу ли опьянения, - когда внимание оказывается рассеянно. Ему говорят, а он не воспринимает, а потом включается в ситуацию и переспрашивает. А животное не включается, органически не способно включиться и включаться, так и живет всегда в такой вот Открытости, взаимодействуя с миром напрямую, без посредничества "операциональных систем" восприятия, предоставляемых человеку сообществами.
Сложность, наличие у человека нескольких масок, потенциально дает ему возможность скомбинировать даваемые масками картины мира в некий общий объем. Происходит обычно это не полностью, но важно то, что эта потенциальная возможность дает выход из обусловленности масками.
Восприятие можно делать объемным, используя разные маски, совмещая их углы зрения, но можно пойти дальше и увеличить его мощность за счет чужих масок. Этим занимается философия, которая дает доступ ко всем имеющимся и возможным маскам и за счет этого достигает максимально возможной сложности.
Матрица восприятия, маска, как было уже сказано выше, является общей для определенного множества людей и все это множество, одинаково воспринимающее мир, все, носящие одну маску, в определенном смысле, - единая личность. Получая взгляд на мир, человек подключается к источнику этого взгляда, - это эгрегор* или, иначе, - институциональная личность.
Маска это инструмент работы с миром, это то, без чего человек будет бездумным телом, каковы безумцы, но, давая, маска забирает, и здесь вопрос в балансе, который каждый человек поддерживает в меру своих способностей. Большинство оказывается в подчинении у масок, существуют в качестве частей тел институциональных личностей, скатываются в своеобразную насекомость, становясь, - неосознанно для себя, - подобными муравьям и пчелам.
Маски - представляют собой, получаемые человеком от сообществ, в которые он входит, системности восприятия, позволяющие человеку определенным образом структурировать свои восприятия и взаимодействовать с миром. Принимая маску, человек способен работать с миром, но другой, - негативной, - стороной этого приобретения является то, что (определение, как известно, является негацией, и определение мира также негация), принимая маску, человек определяет мир упорядоченно, т.е. теряет способность определять его как-то еще и работать с ним как-то еще. Фокусируя внимание на каких-то областях мира, маска "отключает" другие области мира, выводя их из "освещенного пространства".
Принять маску можно лишь отказавшись от самостоятельности мышления. Приняв маску, человек подключает себя к "внешнему управлению". Само по себе это неплохо - любой, сколь угодно опытный капитан передает на время свое судно лоцману, а пилот - автопилоту. Другой вопрос, что большинство людей полностью переходят на внешнее управление, отказываясь от самостоятельности.
Лекарство от такой зависимости - философия, которая представляет собой путь в самостоятельность, самостоятельность человека в отношении мира. Философия являет собой выход из насекомости, подчинение масок человеку, придание им служебных ролей, достижение человеком самостоятельности.

* Эгрегор - термин, использовавшийся русским мистицизмом начала века, институциональная личность - его современный западный двойник. Эгрегор представляет собой своеобразный квазиразумный дух определенного коллектива. Эгрегор имеет свои цели, свой жизненный цикл, свой язык и свои органы - людей и группы людей. В эгрегоре существует иерархия, в соответствии с которой имеется определенный разброс в даваемых им людям масках.

2. Счастье и путь к нему. Пояснение к параграфу 1

Открытость - взаимодействие с миром напрямую, без посредничества "операциональных систем" восприятия, предоставляемых человеку сообществами. Это примерно то состояние, о котором Лосев говорил, что хаос неструктурированных впечатлений - есть ад.
Экзистенциализм поставил ряд вопросов, но ответить на них не смог. Один из этих вопросов - проблема "заброшенности человека". На определенной стадии человек вдруг обнаруживает, что он утратил смысл существования, утерял нравственные ориентиры, что мир враждебен, и прочее тому подобное. Что он должен сделать?
Заброшенность - результат неправильного соотнесения, неверной самоидентификации. Нахождение вне эгрегориальной матрицы восприятия - всегда "ад". Оно переживается как катастрофа, как "покинутость", как "заброшенность".
Человек должен, - вполне в согласии с расхожим выражением, - "принять себя", что означает - осознать к какому сообществу он действительно принадлежит, отказавшись от тех, к которым оказался случайно причислен.
Нахождение же в матрице, соответственно, переживается как счастье. Своим трудом человек продвигается во все более внутренние области эгрегора, побуждаемый стремлением к счастью и бегством от грозящего разрушением ада неструктурированности и, давая ему смысл жизни, удаляя хаос осмысленностью (зачастую достаточно незатейливой), эгрегор дает счастье.
Добрые советы в духе "хочешь быть счастлив, будь им", - бессмысленны. Такие движения человека напрямую к счастью - сродни попыткам вытащить себя из болота за волосы. Человек неспособен сам осчастливить себя, счастье он может получить лишь в качестве награды от сообщества. Хочешь быть счастлив - войди в эгрегор, прими его маску, продвигайся в его иерархии, делай его дело - и вот оно счастье. (Это в общих чертах, поскольку в реальности все немного сложнее, люди входят в сообщества случайным образом и часто вынуждены пребывать в несоответствующих им эгрегорах (каждый из которых, тем не менее, способен сделать их счастливыми)). Человек симбиотичен и только в симбиозе получает полноту существования.
Одна из излюбленных тем мистиков всех времен и народов - сказания о предыдущих рождениях и жизнях. Понятно, что с современной научной точки зрения никаких иных жизней, кроме одной единственной, которую мы сейчас живем, - нет. Другой вопрос, что с философской точки зрения сомнительна, собственно, и теперешняя жизнь, - в смысле сомнительности индивидуальности, поскольку человек получает доступ к картинам мира лишь будучи приобщен (при-общен) к определенным сообществам через маску, обуславливающую общность восприятия и трансляции.
И здесь мы можем получить интересный выход к теме "прошлых жизней". Если человек - переплетение пучков своеобразных личностных заготовок - масок, то эти пучки, помимо и сверх людей, их носителей, имеют свои дружбы и вражды, свои симпатии и антипатии. Маски имеют и свои судьбы, помимо людей.
Отсюда и "прошлые жизни". Человек смутно чувствует присутствие в своей жизни еще чего-то, какой-то смутной составляющей, помимо своей. И это идет, - он чувствует, - не извне, а изнутри, из самой его личности. И тогда человек приписывает этот непонятный ему внутренний, и как он чувствует, - имманентный его личности опыт, - "карме" "прежних жизней". И, в общем-то, он прав в определенной степени. Это действительно опыт "прежних жизней", просто жизней не своих, а опыт жизней внеличностных матриц восприятия - масок.
Человек - это работа внимания. Чем больше человека, тем больше этой работы и наоборот, чем интенсивнее работа внимания, тем больше человека. Животное в своей открытости близко к нулю такой работы.
Продвигаясь в иерархии, человек повышает свои способности к вниманию, но часто это повышение внимательности обнуляется принимаемыми им все большими ограничениями взгляда. В результате внимание заостряется так сильно, что эта острота стремится к нулю видения. Такой способ существования ближе к насекомости.
Но человек - "существо политическое", согласно формулировке Аристотеля. Он должен маневрировать между несколькими сообществами, это маневрирование дает опыт переключения между разными системами восприятия мира и работы с ним. Совсем противоречивые эгрегоры способны разрушить человека, но более-менее смежные позволяют ему расширить свое пространство понимания и внимания.


3. Тканевый характер человека и реальное идеальное

Современный человек состоит из многочисленных сплетений с другими людьми, с обществами, он имеет "тканевый" характер.
Соловьев формулирует:
"самообман, в силу которого единичный человек считает себя действительным в своей отдельности ото всего и такую свою мнимую обособленность предполагает как настоящую основу и даже единственно возможную исходную точку для всех отношений, - этот самообман отвлеченного субъективизма".
Определяя личность, мы сталкиваемся с размытостью ее границ - непонятно, где заканчивается человек и начинается общество, и наоборот. Соловьев отрицает человека и отрицает общество, оба эти явления существуют только совместно, только во взаимодействии и динамике, определяя друг друга, но не подавляя друг друга, в том смысле, что ни одно из них не является ведущим. Между личностью и обществом нет оппозиции - это ОДНО, "нераздельное и неслиянное" ЕДИНОЕ:
"нельзя по существу противупоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование единичной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих отношений - значит отнимать у него всякое действительное содержание жизни, превращать личность в пустую возможность существования. Представлять личное средоточие своего бытия как действительно отделенное от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центрами, есть не более как болезненная иллюзия самосознания"
Таким образом, человек, согласно Соловьеву, представляется "средоточием бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими". Человек определен обществом, связан с ним переплетением множества связей-нитей, образующих паутину - ткань. Тканевость - таким образом - связность человека, его сложность. Ведь в зависимости от количества и качества связей-нитей определяется и качество всей человеческой ткани. Связи могут иметь разную ценность и разную интенсивность, их количество и качество может сильно различаться.
Более того, несколько отвлекаясь от картины человека как ткани, замечу, что объединение с другими людьми, само по себе (вне (или, скорее, поверх) факта обмена информацией) способно, - через создание общей точки зрения, - менять восприятие человеком мира, и, соответственно, - косвенно, - и сам мир. Животное неспособно на подобную мировоззренческую акробатику и всю жизнь живет в своей Открытости с одним и тем же мировосприятием. Человек способен к плавающему восприятию и в силу этого видит мир не плоско, а в своеобразной объемности.
Соловьев накрепко связывает общество и человека:
"Последовательно утверждать свою отдельность или обособленность было бы для лица даже физическою невозможностью. Все, что есть в жизни общей, непременно так или иначе воздействует на единичных лиц, усвояется ими и только в них и чрез них доходит до своей окончательной действительности, или завершения; а если смотреть на то же самое дело с другой стороны - в жизни личной все действительное ее содержание получается чрез общественную среду и так или иначе обусловлено ее данным состоянием. В этом смысле можно сказать, что общество есть дополненная или расширенная личность, а личность - сжатое, или сосредоточенное общество"
Итак, суть человека не в способности к вхождению в коллективы и к объединению с другими людьми, - на объединение способны и звери. Человек отличается от них качественно, суть человека в том, он составлен из объединений, сплетен из многочисленных нитей, соединяющих его с другими. И отсюда из этой его связности с другими людьми парадоксальным образом проистекает одиночество.
Одиночество - это не просто быть одному, такое одиночество - это одиночество зверя, от которого тот не страдает, человеческое одиночество в том, чтобы быть с кем-то, кого нет, и, соответственно, не быть с теми, кто есть. Входить в объединения и сохранять им верность, несмотря на удаление от них, пространственное и временное, - вот причина одиночества.
И в этом смысле одиночество не бывает нейтральным, это не некий социальный аутизм, оно всегда против существующего, поскольку более идеально, чем реально. Одиночество противопоставляет реальным персонажам идеальных людей. Идеальных - даже если в основе этих идеальных образов реальные люди.
Одиноких потому и травят, что чувствуют за ними угрозу оценки. Любое сообщество создается не столько "за", сколько "против", и за молчанием одинокого человека стоит его несогласие, демарш против окружения.
Отсюда с очевидностью следует способность человека к обитанию в идеальном.
Чем более человек собственно человек, тем больше он существует в идеальном, тем более реальным становится для него идеальное, замещая и оттесняя собой окружающее реальное. Связность такого человека уже не просто горизонтальная связность с другими людьми, это связность становится объемной, она уходит во временное и во вневременное, - в истинное реальное, которое при всей своей идеальности реально в гораздо большей степени, нежели "реальная" реальность.
Вот, к примеру, совесть - такая связь с идеальным. Точнее, с реальным идеальным, поскольку в нашем перевернутом мире то, что понимается под реальным, реально лишь в силу своей осуществленности, которая сама по себе стоит немногого, поскольку не избавляет существующее от недоделанности. Когда начинается распад, человек, прежде всего теряет эту связь с реальным - идеальным и поглощается осуществленным - недоделанным, становится его частью и проводником недоделанности в жизнь, ее усилителем. Пытаясь воплотить идеальное, человек получает его в искаженном и ослабленном виде, но когда он не пытается воплощать идеальное и, отрекшись от вертикали "невозможного", отдается движению в плоскости "реальности", он получает все те же искажения, но уже не идеального, а того, что есть. Т.е. пытаясь двигаться вверх, человечество как-то худо - бедно "держится на плаву", но отказавшись от этих барахтаний, идет ко дну.
Совесть объединяет человека с неким идеальным сообществом, частью которого, пусть слабой и удаленной от центра, он себя ощущает. Совесть соединяет человека с неким идеальным проектом, частью которого, пусть почти незначимой, он себя ощущает. Совесть придает вертикальное измерение бытию.
Но совесть тяжелая ноша, она требует отказаться от многих реальных благ, не давая взамен ничего реального. Идеальные сообщества делают человека слишком критичным по отношению к сообществам реальным, люди идеальной реальности имеют привычку вмешиваться во взаимоотношения реальных людей, обрекая человека на одиночество.
Идеальные проекты делают человека маргинальным.
Бессовестность дает человеку больше - она придает его бытию простоту, устраняет одиночество, делает человека имманентым миру. Мимоходом убивая человечность.
Ценность религий как раз и заключается в предоставлении человеку идеальных сообществ, составленных из культурных героев. В этом смысле религия, подобно философии, служит отрезвляющей пилюлей, которая заставляет критически относиться к современности. Впрочем, по сравнению с философией, это лекарство гораздо менее действенно и религиозные сообщества более терпимы к "реализму" с его современными глупостями, нежели сообщества философские.
Честь - вариант совести в героической ее направленности. Когда говорят о том, что у какого-то человека есть честь или нет ее, говорят о его связанности/несвязанности с каким-то героическим сообществом. Человек без чести имеет преимущества, подобные тем, что имеет человек бессовестный, но в трудное время его не поддержат герои древности, они не научат его, не встанут вместе с ним, не направят его руку для точного удара, на плахе и в сражении такой человек будет один.
Впрочем, все это отвлечения, главный же вывод, который должен последовать из этого параграфа таков: граница между субъектом и объектом оказывается подвижной и зависит от внутренних настроек "субъекта", который может включать свои связи "в себя", а может исключать значительную часть их, проводя границы между собой и обществом произвольным, а зачастую и весьма причудливым, образом.


4. Ошибка психиатрии

Итак, человек оказывается сплетен в виде некоей тканевости из взаимодействий с другими людьми и с сообществами.
Психическая болезнь - это не обычная болезнь, что не понимается, и ее пытаются лечить как обычные болезни - пилюлями и компрессами, а это неправильно. Все проистекает из непонимания природы человеческого, а она состоит из связности, - человек это его связность с другими людьми, с обществами.
Ошибка психиатрии - в попытках восстановить человека в его якобы нормальном состоянии, между тем как это невозможно, во-первых, потому, что у человека нет нормального состояния, а во-вторых, нет смысла лечить собственно человека, - беда не в человеке, - порвались связи с обществом, беда в этом обрыве, в сбросе их личностью, в результате которого сбросилась, стерлась и утратилась сама личность. Восстанавливать эту утраченную личность, - это как пытаться подбрасывать канатоходца на ту высоту, на которой он раньше висел, до того, как у него оборвался канат. Человек состоял из своих связностей, но они стерлись - и нет смысла лечить человека, восстанавливая его старую личность, надо записывать на этот стершийся носитель новые связности, создавать нового человека на месте старого (что, кстати, часто стихийно и происходит, но без учета того, что новая личность оказывается стихийно формируемой в среде окружающих его больных людей).
Интересно также, на мой взгляд, то, что в тканевости равную роль играют связи с отдельными людьми и связи с обществами. Это еще одно отличие человека от насекомого, который тотально определяется своей маской, - человек не только имеет несколько масок, но и обладает способностью устанавливать взаимопонимание с другими людьми, минуя масковые каналы, преодолевая масковые ограничения.
При этом только отношения один на один - действительно человеческие отношения, третий всегда лишний, - там где третий, - там всегда игры социума. Такие межчеловеческие отношения способны усложнять человека, частично нейтрализуя господство масок.


5. О жизни после смерти

Когда человек умирает, остается ли от него что-то? И если остается, то где и как? Есть ли душа и если есть, то как именно она ЕСТЬ? Как существует, на что способна? Люди хотят жить вечно, но мало задумываются о том, в каком виде эта жизнь будет ими обретена. Достойно ли наше временное, обремененное ошибками, существование бесконечного продолжения? Не будет ли такое продолжение скорее адом, чем наградой? Не стоит ли скорее уж желать избавиться от себя, как о том писал Шпет?
Полагаю, что "жизнь вечная" есть, но есть не так, как ее представляют, не как линия все того же привычного существования, продленная в бесконечность. На мой взгляд, - как было сказано выше, - тело индивидуально, душа же коллективна. Будучи коллективной, душа внетелесна и внетелесна она не так, как это понимается обычно - что она де представляет собой нечто трансцендентное, мистическое и потустороннее, - она внетелесна буквально. Все, что делает человека человеком - находится вне его тела, не связано с его телесностью. Человеческое наведено извне - это тексты, это слова, это жизненные примеры, ну и, конечно, маски. Все это сплетено в клубок и клубок этот центрирован и привязан к некоему телу (временно, потому что по-настоящему он привязан к сообществам).
Душа - обычно понимается как нечто мистическое, между тем как нет ничего более реального. Душа имеет коллективный, наведенный характер. Ильенков формулирует так:
"Тайна человеческой личности потому-то веками и оставалась для научного мышления тайной, что ее разгадку искали совсем не там, где эта личность существует реально. Совсем не в том пространстве: то в пространстве сердца, то в пространстве "шишковидной железы", то вообще вне пространства, то в особом "трансцендентальном" пространстве, в особом бестелесном эфире "духа".
А она существовала и существует в пространстве вполне реальном - в том самом пространстве, где размещаются горы и реки, каменные топоры и синхрофазотроны, хижины и небоскребы, железные дороги и телефонные линии связи, где распространяются электромагнитные и акустические волны. Одним словом, имеется в виду пространство, где находятся все те вещи, по поводу которых и через которые тело человека связано с телом другого человека "как бы в одно тело", как сказал в свое время Б. Спиноза, в один "ансамбль", как предпочитал говорить К. Маркс, в одно культурно-историческое образование, как скажем мы сегодня, - в "тело", созданное не природой, а трудом людей, преобразующих эту природу в свое собственное "неорганическое тело".
Таким образом, "тело" человека, выступающего как личность, - это его органическое тело вместе с теми искусственными органами, которые он создает из вещества внешней природы, "удлиняя" и многократно усиливая естественные органы своего тела и тем самым усложняя и многообразя свои взаимные отношения с другими индивидами, свою "сущность".
Личность не только существует, но и впервые рождается именно как "узелок", завязывающийся в сети взаимных отношений, которые возникают между индивидами в процессе коллективной деятельности (труда) по поводу вещей, созданных и создаваемых трудом"
Душу можно представить как определенный набор текстов, переплетенных, проникающих друг в друга. Человек подобен книге - в ней сплетены слова, аллюзии, цитаты, контексты, то есть она выходит за рамки собственно текста. И, подобно человеку, книга может быть не просто механическим набором букв, но иметь смысл, выводящий далеко за этот набор (то, что она может его потенциально иметь, конечно, не означает, что она его всегда имеет актуально).
Говорят - душа бессмертна. Но смерть и душа просто лежат в разных плоскостях, - как может умереть книга? Даже если ее сожгли или текст утерялся, она останется в общем культурном контексте, хотя бы и в виде лишь внушенных ею мыслей и влияний. Погиб определенный набор слов, но остались слова как таковые (и их контекстные значения, смыслы) и из них сложатся иные книги.
Поэтому, когда говорят, что душа бессмертна, это не значит, что сохранится отпечаток конкретного человека, и оный будет обретаться в вечности, сходя иногда с небес в земную реальность в качестве призрака. Нет, - скорее, что умерший вошел в некую общую сумму всего сказанного, откуда в общем-то и явился, более того, - где всю жизнь обретался, - внося в эту сумму свою малую лепту опыта.
Люди могут существовать после смерти как бойцы идеальных команд**. В зависимости от того, сколько человек производит значимого, дольше и значительнее его существование в этих идеальных отрядах, тем длительнее он сопутствует живым людям после смерти.
В этом варианте "жизни вечной" в нее, в эту жизнь после жизни, переходит не весь человек в его "черновом" виде, а эйдетический двойник, суммирующий лучшее из его достижений.
В конечном итоге и этот двойник сливается с общей суммой накопленного народом блага, и на благе этом, как на почве произрастает народ в настоящем времени, чтобы в свое время также перейти в почву, на которой будет жить будущий народ.
И здесь интересно то, как народ временный, со-временный взаимодействует с народом вневременным, - эйдетическим, идеальным реальным.
Философии известно, что времени самого по себе не существует, что оно является лишь гипостазированной категорией восприятия, впрочем, понятно это лишь философии, то есть, собственно, никому, поскольку философия занятие единиц, - и когда американские ученые, с лицами искаженными избытком ай-кью, всерьез рассуждают перед объективом о "кротовых норах" через которые они попадут в прошлое, убьют Гитлера и предотвратят Холокост, - то бог с ними и с их невежеством.
Со-временный народ способен пользоваться накопленным идеальным реальным благом по-разному, он может умножать его (и преумножать), а способен умалять и уничтожать.
Из этого с очевидностью проистекает вполне парадоксальный вывод о том, что из современности можно менять прошлое (безо всяких там "кротовых нор"). В результате сама "реальность" оказывается недостаточно реальной, отчего и остается ее лишь заключить в кавычки.
Менять прошлое можно как в худшую сторону, так и в лучшую. В основном все, конечно, стараются побольше испортить. Но иногда в прошлое идет положительное действие из настоящего.
Живя как подобает, мы высветляем тени предков, а живя как попало, мы черним их и отбрасываем во тьму небытия.

** Идеальные команды, - термин из Петрова, из его описания возникновения научного ссылочного аппарата из охотничьих танцев древнего человека, но повернутый от научности к человечности вообще. У каждого человека существует свой идеальный отряд, часто весьма экзотичный. Но как бы он ни был экзотичен, он представляет собой основу человека, вроде подводной части айсберга.

6. Маскировка субъекта

Прорезь маски пропускает лишь определенные символы. В обе стороны.
Маска определяет историю. В обе стороны.
Маска определяет действие. Опять же - в обе стороны.
Можно вспомнить в пример анекдоты, основанные на ролевых несоответствиях - "блондинка", рассуждающая о вопросах науки, к примеру, выглядит неестественно - ее маска не даст ей возможность ни воспринять соответствующую символику, ни воспроизвести ее. (Заодно помянем Фрейда с его комичной попыткой понять комичное).
Кстати, о Фрейде - бессознательное, "открытое" Фрейдом обусловлено всего лишь конфликтом смены масок.
Индеец, конечно, всю жизнь имеет одно выражение лица, но это не значит, что это его выражение представляет собой что-то более естественное, чем все та же маска. Единственное отличие от "безумного белого", что индеец маску свою не меняет и потому она прирастает. Поэтому кожа под маской у него не чешется и конфликты бессознательного ему неведомы.
Субъект формируется извне - в виде маски. Изначально субъекта нет. Мало иметь глаза, чтобы видеть, и рот, чтобы издавать звуки. Животное не субъектно, оно - сложная машина.
Маска структурирует восприятие и снабжает набором реакций. Но реакции, - то, на что обычно обращают внимание - это вторично, первичны даваемые масками матрицы восприятия мира. Без маски человек невозможен. Человек без маски становится животным. Лишение маски - безумие. Безумие - невозможность структурировать впечатления. Мир расползается.
Маски социальны. В обе стороны.
Маска всегда дается извне. Детские изначальные пучки впечатлений представляют собой нечто вроде делезовского "тела без органов", на ребенка накладывается маска, иначе он так и останется Колобком. То, что представляет человек сам по себе - это тот период, о котором он НЕ ПОМНИТ. Потому что помнить - это тоже умение, которому приходится учиться - нет координат мировосприятия, которые давались бы готовыми, за то, что человек родился человеком. Человеком не рождаются.
Маска дает способность к действию, но плата за это - негибкость. Действие, которое обеспечивает маска, это то, что обусловлено ею. Маска - это свобода действовать несвободно.
Общество не очень церемонится, сооружая субъекта. Изначально субъект пассивен и почти неспособен к сопротивлению. Но именно сопротивление способно сделать из него нечто большее, чем просто маскированный субъект. Впрочем, это если оно, сопротивление, не сделает из него меньшее, чем просто маскированный субъект, - что более вероятно.
Личность, которая способна к осознанию себя как мыслящей, ловится на крючок внешнего сходства. Если я вижу, то видит и другой, имеющий такие же глаза, как у меня, если я слышу, то слышит и другой, имеющий такие же уши, как у меня, если я "мыслю, следовательно существую", то и другой также мыслит и также существует - ведь он такой же... но - видят не глазами, как и действуют не руками. Одни лишь руки ничего не значат, если в сознании нет соответствующих умений. Чтобы видеть, тоже нужны умения. Разные умения видеть и разные умения действовать - это маски.
Маска задает возможность для существования. Но - лишь в определенных границах.
Маска выстраивает историю. И только через маску человек получает время.
Компьютер без программ - железо. Человек - без масок не способен ни к восприятию, ни к действию. Пустой экран. Невидящие глаза, неслышащие уши, сознание вне времени, вне пространства, не имеющее скреп с реальностью.
Условия нашего современного существования столь сложны, что заставляют иметь набор масок. В этом трагедия современного человека, источник конфликтов его "бессознательного", его раздробленность, но в этом и возможность использования этих конфликтов для подчинения своих масок.
Кто - видящий в нас? Что видит в нас, что чувствует и что действует? Декарт ответил на этот вопрос своим cogito. Однако мы не можем признать всех людей равными в своих возможностях восприятия, не можем априорно предполагать их равенство в плане наличия программ восприятия и мышления. Собака видит то же, что и хозяин, но у нее другие программы мышления и восприятия, она и видит и мыслит, но ее Я не только нечеловечно, но ее Я - бледное подобие человеческого Я.
Маски дают нам эти программы мышления-видения, матрицы мировосприятия. Но маски в общем-то случайны. И выходит, что воспринимающее начало в человеке тоже случайно. Можно представить в параллель человеку пример ямки, куда закатываются цветные шарики. Некоторые остаются в этой ямке, некоторые отскакивают от других и катятся дальше. Эти шарики - маски. То, что мыслит в человеке, - не простой набор и не простое следствие набора масок, а продукт их достаточно сложного взаимоотношения между собой. Маски "борются" за человека, вступают в "союзы" между собой и взаимодействуют друг с другом - из этого рождаются конфликты "бессознательного", пугающие и непонятные самому человеку внутренние душевные движения.
Маски могут дать человеку глубину. А могут не дать ее, их сочетание может оказаться "вырожденным". И тогда способности к восприятию будут как у собаки или кошки.
Смерть человека подобна выключению компьютера. Закрываются "окна", отключается интерфейс - "выключаются" маски. И оказывается, что кроме масок, кроме этих интерфейсов, с помощью которых он взаимодействует с миром (и отнюдь не только с внешним, кстати) - у человека ничего больше нет. Человек - лишь набор масок.
Ну, в общем-то, не всякий человек лишь набор. В некоторых людях есть и что-то помимо масок, но и это "помимо" связано с масками, отталкивается от них, и без них невозможно. И когда уходят маски, уходит и "остаток".
Маски связаны с языками. Маски связаны с метанаррациями. Метанаррации связаны с языками. Такой треугольник.
Каждый язык - тайна. Каждый язык - экзамен, порог, переступить который дано лишь избранным. Каждый язык имеет свой набор повествований. В том числе и больших. Нельзя овладеть языком, не приобщившись к его тайне, не разгадав его загадку, не освоив его повествовательного минимума.
Язык определяет маску, маска определяет восприятие мира.
В каждой маске, если рассматривать ее как программу, есть баги, есть незащищенные места, есть заранее заложенные программы симпатий и антипатий. Большая часть межчеловеческих взаимодействий обусловлена надличностно - устройством масок.
Когда происходит смерть - выключаются программы мировосприятия и человек остается ни с чем. Поскольку без этих программ человека просто нет. Нечему отправляться на "тот свет", человеческий опыт - он тоже определяется масками-программами, человеческая сущность производится в борьбе с диктатом масок.
Человек - не тело, но человек и не душа, поскольку и душа - лишь набор масок.
Человек имеет, благодаря маскам, мнимые прежние жизни, мнимую будущую жизнь (мнимое бессмертие), ну и, достаточно проблематичное, существование.
Бессмертие может быть вполне реальным, как и прежние жизни, но реальность эта - продукт работы восприятия, осуществляемой масками. Пока маски работают, есть будущая жизнь, как есть "прошлые жизни" но когда маски отключаются, остается лишь кусок протоплазмы, "чистый лист", обесточенный компьютер.
То же и с жизнью. Она реальна, лишь пока работают маски. Стоит им "сломаться", стоит сбиться их работе - и перед нами безумец, реальность которого простроена без взаимодействия с другими, чей язык замкнут на себя.


Круг 2. Язык

1. Схема языка

Язык считается чисто человеческим атрибутом, но философский взгляд показывает неправильность подобного представления. Гуси гогочут, собаки лают, курицы квохчут, причем, в отличие от человека их этому не обучают, человек же учится языку, причем долго и упорно, и, если обучения не будет, то и говорить он не сможет, - дети, выращенные волками, воют, - но воют лишь потому, что их научили этому волки.
Очень многие животные имеют свой язык, способны говорить, но, как отмечает Бибихин, неспособны молчать. Т.е. они конечно тоже способны не произносить звуков, но у них есть как бы два режима - говорение и не-говорение, - "вкл. - выкл.", животные не способны делать паузы в своем говорении, неспособны молчать. Это как если бы некто писал ручкой, но от бумаги ее не отрывал, - получалась бы линия без разрывов (или, скажем, еще более соответствующее сравнение, - вообще закрашивание бумаги), - нечто подобное выходит и с языком животных, он отрицает сам себя не в силу отсутствия слова, а в силу его избыточности. Между тем, чтобы проявился смысл, требуются ограничения, - черные знаки нуждаются в белизне бумаги, а белые знаки - в черноте. Чтобы говорить, нужно уметь молчать (вовремя, - т.е. для языка требуется уметь воспринимать время и работать с ним). Чтобы закодировать значение, надо иметь в коде 1 и 0, у животных же имеется лишь режим единицы в виде постоянного болботания, либо отключение говорения, - либо 1, либо 0, но не их сочетание, как у человека.
Надо сказать, что у человека также присутствует постоянный риск свалиться в бессмысленное болботание, но связано это не с языком, а с тем, кто им пользуется, с его положением в иерархии сообщества (однако об этом в другом параграфе).
Болботание - вырожденная, бессмысленная языковая активность, но бессмысленна она лишь с нашей привычной человеческой точки зрения. Те звуки, которыми заполняют окрестности животные - это болботание, но на этом зверском примере видно, какова может быть его нагрузка. "Речь" животных находится между двумя полюсами - рыка агрессии и писка повиновения, отсюда видно, что она несет нагрузку маркера иерархичности, подавления и подчинения.
Именно в этой изначальной безъязыкости человека кроются корни его пластичности, возможности научения совершенно разным языкам и, - отсюда проистекают возможности приятия им различных масок.
Язык оказывается тесно связан с масками. Отличительный признак сообщества - языковые особенности в общении входящих в него. Т.е. лишь если есть отдельный язык, точнее, - отдельность в языке, представляющая собой определенный "порог непонимания", от-деленность языка в виде диалекта, сленга, профессионального жаргона и т.п., то можно говорить об отдельных сообществе, эгрегоре и наборе масок.
Используя этот принцип рассмотрения (с точки зрения теории масок), язык можно схематично представить в виде большой объемной фигуры, внутри которой находится множество гораздо меньших областей - это хайдеггеровские "круги непотаенного" (в нашем случае, скорее "шары" или иные объемные фигуры), определяемые горизонтами понимания и, соответственно, порогами непонимания доступными для представителей отдельных сообществ.
Эти области пересекаются между собой и там, где они совмещены, протекают витгенштейновские "языковые игры", происходят обмен смыслами, их перемещение по цепочкам "языковых игроков".
Вся большая объемная фигура - это гегелевский "мировой дух".
Но этот общий объем нестабилен - из него там-сям "торчат" (метафизическим образом) части фигур тех индивидов, что оказались у края общей фигуры, вовне общего смыслового объема. Те места, где люди оказываются в смысловом одиночестве, - представляют собой "расширения". Это такие метафизические корни, через которые в "мировой дух" поступают новые смыслы.
Смыслы живут лишь в переходе от одного человека к другому. Если такого перехода нет, они некоторое время существуют внутри отдельного сознания, но ведут себя при этом не как нечто вещное, а скорее как волна, которая, если не будет передана другому, раньше или позже потухнет.
Принимающий может не принять смысл, не понять его, поэтому смыслы двигаются по определенным кругам, внутри "языковых игр". Время от времени разные "игры" взаимодействуют, и круги оказываются замкнуты не совсем намертво.
Хайдеггеровские "круги непотаенного" представляют собой пространство понимаемого вокруг каждого человека, - чем ближе к нему, тем истиннее, чем дальше - тем менее четко, более недостоверно, вплоть до порога непонимания, за которым находится очевидные ложь, ересь и неразумие.
Точкой отсчета при этом, очевидно, является сам человек в виде своего тела, который, согласно Декарту, оказывается наиболее достоверным в акте собственной мысли.
С точки зрения теории масок, однако, эта очевидность оказывается проблематичной, - раз точка зрения оказывается не принадлежащей определенному человеку, а является общей для какого-то коллектива, то и мыслящее "Я" теряет свой точечный характер и привязку к тому или иному телу, оказываясь чем-то вроде волны, перемещающейся по некоторому сообществу.
Слово "игра" в понятии "языковые игры" удачно и прозрачно, - оно показывает самоцельность процесса, протекание его из некоей удали по своим собственным внутренним законам. Игры соприкасаются с реальностью лишь при условии переведенности реальности на язык игры. Они могут ее отображать, ей соответствовать, взаимодействовать с ней и т.п., но никогда не сольются, нуждаясь в посреднике в функции перевода.
Гегелевский "мировой дух" в этой схеме выступает в роли некоего общего impetus-а, суммарной энергии движения человечества.
О расширениях будет сказано далее, а в контексте этого параграфа расширения можно представить в функции появления Нового, - расширение - это способность "вывернуть свой взгляд", посмотреть на обычные предметы под неожиданным углом зрения, использовать это новое видение для создание чего-то до этого не бывшего, сообщить увиденное, поделиться новосозданным, сделать его общим для сообщества.
Да, смыслы существуют в виде платоновских эйдосов, внутренних сущностей сущностей, которые своего бытия не имеют, представляя собой нечто вроде надстроек над человеческим пониманием.
Человек не может видеть предметы в их объеме, он видит лишь их проекцию на плоскость сетчатки, но, тем не менее, уверенно распознает их как объемные. Видя дом, он понимает, что это дом, а не рисунок, и, видя машину, он понимает, что это машина, для чего ему не обязательно обходить ее по кругу. За счет чего это происходит? За счет подключения эйдетического, которое выполняет, согласно Кассиреру, - установление связи опытов и гарантирующее эту связность, организацию в мыслях и единообразное оформление первоначально разрозненных чувственных данных.
Научные понятия инструментальны, как и эйдосы вообще:
"эти понятия значимы не постольку, поскольку они отображают некое данное неизменное бытие, но поскольку заключают в себе проект возможных полаганий единства"
Некоторые эйдосы, - да, более устойчивы, - и чем научнее, тем устойчивее. Но природа их такова же, как и всех прочих, - быть указателями, помощниками, а вовсе не чем-то самостоятельным.
"Постоянство идеальных форм... не столько постоянство в бытии, сколько постоянство в логическом употреблении. Идеальные связи, о которых говорят логика и математика, суть остающиеся одинаковыми линиями, указующие направление, по которым ориентируется сам опыт в процессе его научного формирования. Эта функция, которую они постоянно исполняют, есть их пребывающее и непреходящее содержание, которое сохраняется как тождественное во всех изменениях случайного материала опыта"


2. Расширения

Гегель формулирует:
"невыразимое, чувство, ощущение представляют собой не самое лучшее и самое истинное, а самое незначительное, наиболее неистинное"
Невыраженные чувства - лишь непроявившаяся возможность.
"Чувственное есть некое единичное и исчезающее, а то, что в нем постоянно, мы узнаем посредством размышления. Природа показывает нам бесконечное множество единичных образов и явлений; мы чувствуем потребность внести единство в это многообразие; мы поэтому сравниваем друг с другом явления и стремимся познать всеобщее каждого из них"
Так рождаются расширения.
"размышление всегда ищет незыблемого, пребывающего, в себе определенного и властвующего над особенным. Это всеобщее нельзя постигнуть внешними чувствами"
Расширение дает опору для идущих следом.
"род как таковой не может быть воспринят, движения небесных тел не начертаны на небе" - пишет Гегель (или, как там говорится у Кассирера, - о том, что звезды выдумка астрономов).
Благодаря расширениям человек осваивает и обживает то, что невозможно схватить непосредственно:
"Благодаря размышлению кое-что изменяется в первоначальном характере содержания, каким оно дано в ощущении, созерцании и представлении; истинная природа предмета, следовательно осознается лишь посредством некоторого изменения"
Человек вынужден постоянно работать с настройками своего восприятия мира:
"чтобы узнать, что в вещах истинно, одного лишь внимания недостаточно - для этого необходима наша субъективная деятельность, преобразующая непосредственно существующее"
Чтобы воспринять мир более истинно, человек применяет все более сложные преобразования. В результате этого преобразуется не только восприятие человека, но и сам мир, поскольку расширения влекут за собой работу по использованию знаний о мире. Возникает то, чего никогда не было и без человека никогда бы не возникло.
Мир изменяется вместе с нашими представлениями о нем.
"Во всяком человеческом созерцании имеется мышление" - говорит Гегель, но мышления может быть больше или меньше. Мы двигаемся (во всяком случае, в теории) к тому, что в нашем взгляде на мир мышления становится все больше и больше, и оно становится все интенсивнее.
Соответственно и мир становится все более разумен. Другой вопрос - есть ли этому процессу предел, и не достигли ли мы его?


3. Порог непонимания

Порог непонимания - очевидно, что любой язык создается не только для объединения, но и для отъединения, - чтобы объединиться со "своими", надо отделиться от "чужих". Потому естественно, что язык служит как для языковых игр со своими, так и для отделения из этих игр чужаков. Любой язык - всегда нечто вроде экзамена на понимание и тот, кто не сдает этот экзамен, не будет иметь доступа в сообщество, а тот, кто сдает плохо, - не будет иметь в иерархии сообщества значимого положения. В этом смысле - любой язык представляет собой порог понимания/непонимания.
При этом, однако, полное понимание оказывается чрезмерным. Цена понимания - выход из сообщества. Понимать можно лишь извне.
Лосев написал, что власть больше всего боится понимания, это так, но не совсем так, - любое общество пронизано властью и любое общество не приемлет понимания.
Полное непонимание ему тоже не по нраву. Обществу нужно полупонимание, как-бы-понимание, консенсус, согласие с его правилами и доксами, благоглупости, произносимые с видом интеллектуального напряжения. Любому обществу.
Любому обществу нужна неполнота понимания. Вот, к примеру, недавно Гиренок вослед французским любителям парадоксов возвестил пораженной публике, что язык нужен не для понимания, а для непонимания. Гиренок видит вторичное, упуская главное. Язык это средство внутриобщественного сообщения, а внутриобщественное строится на непонимании. Не понимать общество - значит довериться ему, войти в него клеткой, органом, слепым орудием, подчиниться и передать свое управление общественному разуму, эгрегору.
Понимать общество - значит дистанцироваться от него. И не просто отойти и вернуться, а отойти от него навсегда, - вышедшие вовне обратно не войдут. В одну реку дважды не войти.


4. В доме Бытия весело

Собственно язык... ах да, это же дом Бытия... Да, да, вот эта покосившаяся лачуга - дом Бытия! Вас не охватывает восторг?
Язык рождается в детском крике. Цель которого можно уподобить цели молитвы3 - квазидействие. Ребенок не способен к действию, и он совершает квазидействие, - он кричит.
Таким образом язык возникает как замещение действия. Ребенок не может взаимодействовать с миром, и он знаменует эту свою неспособность криком. Это срабатывает, потому что взрослые рядом, они расшифровывают крик/потребность и удовлетворяют.
Практика крика как требования становится устойчивой, а так как потребностей много и со временем становится все больше, у человека, по мере роста, возникает необходимость в их выражении - сперва с помощью растущего разнообразия криков, далее в перерастании криков в язык.
Крик усложняется, усложняется до состояния языка, той самой сложнейшей системы, которая наш общий дом, но которое при этом функционально - все то же квазидействие. По мере взросления ребенок развивает язык и его язык, отражаясь в отражающей бесконечности Других, пускается в наматывание кругов языковых игр. Возникнув таким образом как заместитель действия, язык со временем замещает собой все Бытие.
Языковые игры - это действия, которые проводятся с минимальным КПД. Если что-то производится благодаря языковым играм, оно производится скорее вопреки им, благодаря наивным единицам, воспринимающим игры всерьез. Остальное человечество пытается спрятаться в дом из символов, построить баррикады из слов и отгородиться ими от Бытия.
Такая получается отрицательная, вырожденная идеальность.
В доме Бытия весело, там идут языковые игры.
То, что языковые игры протекают практически без соприкосновения с реальностью, - их нулевой КПД, - делает их подобными электромагнитным колебаниям, - информация с огромной скоростью бессмысленно курсирует по контурам ("все больше информации, все меньше смысла"). Сами по себе при этом языковые игры не хороши и не плохи, т.е. равно могут быть и теми и этими. Они могут давать результат и могут его не давать, но основная природа языковых игр - это работа вхолостую.
Цель их - в вовлечении всех способных на это к тем или иным формам мыслительной работы хотя бы в имитационном виде. Подключение мыслительных механизмов к человеку извне.
Для достигшего мыслительной самостоятельности языковые игры - лишь трата времени, поскольку он не нуждается в подключении к внешним мыслительным машинам, имея свой собственный источник мыслительных действий внутри себя.
И, участвуя в них (или не участвуя), - надо понимать, что языковые игры сами по себе не имеют смысла и не порождают его. Смысл вкладывается в них извне, они же только бесконечно передают его по кругу.


5.Алкоголь и субъектность

То, что Делез пишет о пьянстве, - очень мило, как все, что он пишет. Но у него иной раз происходит некое смещение смыслов, при котором главное теряется, а на его месте оказывается нечто неважное. Он вот полагает, что феномен пьянства определяется неким своеобразным восприятием времени.
Может показаться, что он прав, - восприятие времени в пьяном виде действительно иное, чем в трезвом, - но восприятие времени вообще изменчиво, оно человеку сопутствует везде и везде разное. Воспринимая пространство и событийность, мы так или иначе воспринимаем и время. Пьяный своеобразно воспринимает и пространство и событийность, соответственно этому у него искажено и время. Делез же по этому поводу высасывает из пальца целую философию, переворачивая явление с ног на голову.
Алкоголь меняет восприятие действительности, но это не значит, что есть некое константное восприятие, - оно и так гуляет как хочет в наборе разных возможных матриц восприятия. Т.е. мы не можем сказать, что есть нормальное восприятие, начнем с этого. Нет нормального восприятия, а значит, нет и "нормального времени", каждая маска имеет свое время. Алкоголь действительно меняет восприятие времени - но лишь в числе прочего. Алкоголь действует примитивизирующе. Он отупляет восприятие, отсеивая из него часть поступающих впечатлений. Происходит примитивизация, оглупление субъекта восприятия. Время при этом тоже меняется, но как следствие меньшей событийной связности. В пределе алкоголь способен ввести человека в младенческое состояние сингулярных событий, когда тот не способен связывать происходящее между собой, и оказывается в некоем безвременьи, подобно тому, как воспринимают мир совсем маленькие дети и безумцы.
Предназначение алкоголя - гасить избыточную субъектность. Алкоголь отключает душу.
Безумие привычно полагается ненормальным состоянием, болезнью, которую пытаются лечить уколами и таблетками, словно всякие прочие болезни вроде простуды. Но душа необходимо больна и необходимо ненормальна. Сама по себе душа - это болезнь тела. Чтобы быть здоровым, тело не нуждается в душе, - посмотрите на животных, которые бодры и веселы, и душа им никакая вовсе не нужна. Они весело живут и бодро умирают в своей Открытости миру.
Как показывает Бибихин, душа проникла в человека извне в виде паразита, в виде языковых игр, оторвавшихся от общественного носителя и оказавшихся способными протекать в отдельно взятом человеческом носителе. Чем душа сильнее, тем менее человек оказывается связан с обществом, тем больше центр тяжести перемещается извне вовнутрь.
Если человеку хватает искусности как-то маневрировать между двумя этими центрами тяжести, он может сойти за здорового (он может имитировать человека Открытости, - так в одном фильме о зомби здоровые люди имитировали поведение зомби, двигаясь как пугала и обвешавшись тухлым мясом), если же в силу каких-то причин (внешне-внутренних одновременно) происходит сброс связей между человеком и обществом, и побеждает внутренний центр тяжести, человек оказывается больным и подвергается лечению уколами и таблетками.
Однако любой, обладающий определенным уровнем самостоятельности, в той или иной степени ненормален, - в той или иной степени душевноболен, поскольку сама душа - болезнь, внутренний паразит.


6.Насекомость и алкоголь

Алкоголь - один из механизмов снятия избыточной самостоятельности, притупления души, способ вхождения в сообщество, нахождение с ним общего уровня разумности.
Русские пьют потому что у них есть души (как там у классика: "загадочная душа русский мужичок"), а у представителей (в буквальном смысле слова, поскольку они каждый представляют в своем индивидууме вид) традиционных обществ души в полном смысле этого слова нет. У них бывает на ее месте наведенная индивидность, имеющая природу, аналогичную той, которую получает, скажем, муравей, потерявший свой муравейник, - этакая индивидность гибели, индивидность экзистенциальной ситуации, когда существо оказывается "заброшено" в мир в силу отключенности от общего "материнского" поля своего вида, атомом которого оно было. Существо это определяется задачей всеми силами стремиться к воссоединению с потерянным единством, и оно борется за свой потерянный рай, а по выполнении задания оказывается распущенным, как распускается команда корабля после долгого плавания.
Такая наведенная индивидуальность воспринимается ее носителем, как нежданно-негаданно свалившийся на плечи непосильный груз, груз, к которому существо его несущее не готово и от которого оно стремится как можно быстрее избавиться.
Интересно, что западные люди, похоже, перескочили стадию одушевленности, научились нейтрализовывать душу, загнали ее в угол.
Это, конечно, не повод для самодовольства, - поскольку тот же алкоголь, в общем-то, тоже неплохо справляется с этой задачей. Интересно здесь все же то, что у русских душа появилась достаточно давно и продолжает появляться постоянно, так что каждое время стабильно получает свою партию "лишних людей".
Дело, впрочем, не столько в том, как взрастить душу, а в том, как жить с ней в мире, где для этого ничего не предусмотрено. У Кафки человек превратился в насекомое и не смог жить в мире людей, когда по сути все наоборот, - в мире насекомых появляется человек и пытается жить с ними в любви и согласии, что само по себе неплохо, но надо не забывать о том, чтобы держать дистанцию, не поворачиваться к соседям спиной и закрывать за собой двери на ночь.



Круг 3. История и культура

1. Роль личности в истории, великой и малой

В свое время Маркс предложил революционный инструмент для понимания истории - формационный подход. Сейчас вместе со всем прочим марксизмом отрицается и этот метод. И совершенно напрасно.
Напомню, что Маркс выделял несколько формаций - коммунистическую, социалистическую, феодальную и первобытно-общинную.
В этом учении не было понято то, - главное, на мой взгляд, - что каждой формации соответствует свой вид человек, что человек эпохи феодализма - это совершенно иной человек, чем человек соседнего с ним капитализма. Настолько иной, что это разные ВИДЫ людей. Всякая формация предполагает свой вид человека.
Это было упущено и при строительстве социализма, и при проектировании коммунизма, что, собственно, послужило одной из причин краха социалистического - коммунистического проекта, поскольку строить эти общества, не вырастив под него соответствующего человека, это все равно, что строить самолет, используя для этого детали паровоза.
Исходя из формационного подхода, не только общества, но и люди оказываются принадлежащими к разным формациям. Во многом это связано с разными функциями разных частей общества. К примеру, сельское население, традиционно менее цивилизованное, в основной массе относится к феодальной формации. В массе интеллигенции случаются индивидуальности, которые превышают общий уровень и относятся к более высокой формации. Также случаются, как индивидуальные, так и групповые провалы в более низкие формационные уровни. К примеру, популярная в искусстве нашего времени тема маньяка представляет собой рассмотрение примеров возвращения человека на животный уровень.
Есть также одна интересная группа, которая выглядит непривычно в свете формационного подхода, - это та группа, которую именуют элитой. Фуко, помнится, писал об уголовном мире, как отражении власти. Согласно его взглядам, уголовник является деспотом, но деспотом как бы не осуществившимся, - у него есть желание власти, но нет возможности эту тягу реализовать, поскольку место хищника уже занято. С этой точки зрения элита, люди власти, оказываются в формационном смысле пережитками более примитивных, дофеодальных уровней.
Но это все не суть важно, я помянул формационный подход не сам по себе, исключительно с целью подойти с его помощью к моим понятиям Большой и Малой Историй. О чем идет речь? Помимо формационного есть и такой подход, как цивилизационный, и если эти подходы противопоставляются, то, на мой взгляд, совершенно неоправданно, - они прекрасно совместимы. Речь идет о том, что нам известен ряд цивилизаций и современная цивилизация оказывается в них при цивилизационном подходе стоящей особняком, что отлично оправдывается как раз ее иным формационным положением.
Рассмотрим примеры известных нам древних цивилизаций: Египет, Майя, кастовая Индия - статичны и нечеловекоразмерны. Таковы все цивилизации Большой Истории. Да, в современном мире люди наперечет, но для них находятся места, - культ героя, пожалуй, даже чрезмерно гипертрофирован в современном мире, - древний же мир, похоже, места для человека не предусматривал вовсе, - там были места только для масок, только для социальных ролей. Так вот под Большой Историей я имею в виду общества, в котором современный вид человека, с его привычной нам всем субъектностью, отсутствовал.
Маски первобытных людей не накладывались друг на друга и "у индейца всегда было одно лицо". Можно привести много примеров, к примеру, хотя бы и тот, что приводит Кассирер в "Философии символических форм" о юноше африканского племени, входящем в священный лес, - считалось, что духи леса убивают ребенка, а выходит, соответственно, другой человек.
В древности маски не конфликтовали между собой, - от лишних попросту избавлялись, приводя человека к состоянию термитности (с этого момента заменяю этим, кассиреровским же, понятием предшествовавшую в этом тексте "насекомость") Большой Истории.
Человек Большой Истории был совершенно иным, чем современный. В то древнее время существовал первобытный коммунизм, - его всячески превозносят, - но люди первобытного коммунизма, люди Большой Истории были скорее ближе к муравьям, чем к современному субъекту.
Субъектность проникала в человека извне, - как это описывает Кассирер, - как "демонизм", как одержимость, изначально субъектностью обладали не люди, а их объединения, сообщества, которые вели себя по отношению к людям паразитарно. Паразиты, как водится, постепенно обживались в человеке, приживались, сживались с ним и, подобно тому, как жизненные паразиты Бибихина из его "Леса" представляют собой ограничение жизни, - жизнь у Бибихина оказывается ограничиваема путем ее возгонки в сложность, - так и институциональные паразиты, вжившись в человека, сделали его сложным, сделали его субъектным.
Историческое развитие человека шло по цепи: одиночка - член стаи - первобытный человек состояния термитности, маска - субъект.
Большая История длилась десятки тысяч лет, судя по сельскохозяйственным культурам и одомашненности животных, для достижения которых из первоначально дикого состояния, по мнению специалистов, нужны многие тысячелетия. При этом целый ряд протоцивилизаций не оставили после себя никаких иных следов кроме одомашненных животных и окультуренных растений. И на протяжении всех этих десятков тысяч лет человек был ближе к муравью или к пчеле, чем к современному человеку.
В связи с этим возникают вопросы:
Выносима ли субъектность для человека?
Возможно ли, что для человека состояние термитности более естественно?
Вот, скажем, предложенное Платоном общество, - типичное общество Большой Истории. Платон честно размышлял над природой человека и пришел к выводу, что состояние термитности наиболее естественно для него. Ошибался ли в этом Платон?
Наше общественное бытие постоянно идет над пропастью Большой Истории и, возможно, нам предстоит вернуться туда, что следует из современных общественных тенденций.


2. Пояснения к параграфу 1

Кассиреровская термитность - в контексте вышесказанного представляет собой состояние человека, не связанное с субъектностью. Передача своей самостоятельности вовне, переход на режим внешнего управления.
Бибихин пишет так:
"Вдумываясь так в службу животных, мы понимаем, почему животные так задевают нас, колют в глаза: так, что мы не можем как на солнце взглянуть на них прямо, слишком ярко тогда они показывают нам нас самих, какими мы возможно - были? Или можем быть? Или есть в нечеловеческой дисциплине строгого распорядка? Или БУДЕМ в обществе, попыткой которого были так называемые тоталитарные государства, загадочные еще не изученные образования, подход к которым так неожиданно открывает биология? В животных нам приоткрывается наш неведомый двойник, или близнец.
...
Но в обществе животных есть и что-то еще, из-за чего его держатся, не покидают даже когда это можно. Оно становится "как один", организмом. На это теперь надо смотреть в свете официальности животных. Идеальное тоталитарное государство должно служить примером общества животных, а уж во всяком случае не человеческая семья"
То, что писал Платон, это, конечно вовсе не некий проект тоталитаризма, как его поняли простоватые англичане, это скорее размышление в духе "а давайте доведем тенденцию термитности до конца". То, что при этом испытывал сам Платон, отношения к делу не имеет, старость консервативна и старый человек, конечно, более склонен поддерживать устойчивые порядки. Но Платон был прежде всего философ и все это попперианское ерничанье его не касается, он не более тоталитарен, чем автор "Фермы животных" и прочих подобных текстов.
Впрочем, не стоит представлять его и неким социальным памфлетистом в духе антиутопистов, да и "честным ученым", исследующим возможности социальных систем - тоже. Платон несоизмеримо выше всего этого. Работы его последних лет просто есть и их надо просто читать, не подходя к ним с наивными опережающими определениями.
Учитывая, кстати, и то, что то время было ближе к Большой Истории, - на самой ее грани, и люди были иными.
Особенно учитывая, что, собственно, все пошло как раз по Платону, если и не по букве, то по сути.
Большая и Малая Истории - периоды соответствующие преобладанию разных видов человека. Малая История началась с массовым появлением человека субъектного и с соответствующим ослаблением человека термитного.
С изложенной в этом параграфе точки зрения по-новому смотрится идея Ясперса об осевом времени. Осевое время - это переход от Большой Истории к Малой, появление нового вида человека, то, что Кассирер описывает как "открытие героя, а вместе с ним и индивидуального человека как действующего и страдающего субъекта", переход человека в новый вид, более самостоятельный, чем предыдущий. То, что оно произошло столь масштабно, почти одновременно на больших и удаленных друг от друга пространствах, чему удивляется Ясперс и не может найти рационального объяснения:
"духовное движение осевого времени с его одновременностью и сублимированностью его содержания не может быть объяснено переселениями и обменом"
- объясняется долгой подготовкой к этому. Так покрывается льдом река - она долго остывает, долго борется с шугой и льдом, застывает на малоподвижных участках, оттаивает в оттепели, чтобы враз вдруг встать в одну холодную ночь.
Поэтому, кстати, то, каковы были цивилизации Большой Истории, не стоит пытаться представлять на примере более-менее близких к нам по времени и, соответственно, более известных цивилизаций (и даже современных народов, обитающих в состоянии первобытности). В них уже шла многовековая подготовительная работа к Осевому Переходу и потому их примеры нельзя признать чистыми. Чтобы найти чистые примеры обществ Большой Истории надо или углубляться во времени до Египта и прочих древностей, либо удалиться мыслью пространственно - к Майя и другим мезоамериканцам.
Если майя приносили в год по 15000 человек в жертву, а потом их поедали, то это связано не с недостатком мяса в их рационе, как о том повествует Бибихин, а о том, насколько ближе эта цивилизация была к улью или муравейнику с их безжалостностью, чем к современному обществу.
Те древние общества были другими. ДРУГИМИ. Нечеловекоразмерными.
И люди там были соответствующие. Т.е. собственно не совсем люди (отсюда во многом, кстати, неоправданная (иначе) жестокость испанцев...)


3. Процессуальность культуры

Многие современные авторы в том или ином виде выступают против культуры. Вот как формулируют это свое неприятие культуры Мамардашвили и Пятигорский:
"такова судьба культурных формализаций, что они всегда заходят настолько далеко, что к этим символическим образованиям уже "не пробиться". Возможно, что "ядро" культуры как таковой состоит в том, чтобы можно было что-то сделать на уровне культуры и в самой культуре, т.е. НЕ ПОНИМАЯ. Делать что-то без понимания и есть культура. Делать что-то механически и есть культура. ... культура есть то, что культивирует объективно направленный автоматизм мышления"
Соавторы приведенной цитаты выступают против культуры как автоматизма. И здесь напрашиваются два варианта рассмотрения этой контркультурности (помимо того нулевого уровня, что приходит на ум, как естественное отрицание такого отрицания - пусть уж люди будут хотя бы и автоматически культурны, культурны по обязанности, раз на настоящую, глубинную культуру ресурсов (воли, ума, силы, времени) у них не хватает).
Первый пласт возражений - возьмем, к примеру, науку. Возьмем в куновской ее концепции. Куновская идея такова - есть нормальная наука и есть наука революционная. В нормальной науке происходит накопление данных, которые выстраиваются в соответствии с господствующей парадигмой, теории работают, в согласии с ними проявляется практика, строятся технологии, но со временем начинают проявляться противоречия - практика начинает не соответствовать теории, накапливаются данные, которые не соответствуют теоретическим ожиданиям. Ну и, в конце концов, выясняется, что парадигма ложна. А по ней ведь получали звания, на ней выстроено здание имени Матфея из цитирования, ну и авторитеты начинают сопротивляться, что, в общем-то, нормально - потому как новая теория только рождается и еще неизвестно, сможет ли она быть лучше старой. И вот появляется новая теория, которая строится на ассимиляции всего того, что раньше не входило в парадигму. Начинается революционный этап борьбы парадигм. Побеждает какая то одна, - новая или та, что пытается соответствовать реальности путем введения поправок ad hoc, то есть таких временных костылей вроде введения коэффициентов, которые неизвестно что обозначают в теории, но делают старую теорию более соответствующей практике. Т.е. может победить либо теория с костылями, либо новая, либо появится еще третья и побьет их всех. Далее цикл повторяется.
Поэтому научная истина представляет собой процесс, движение, которое периодически достигает "финала", но потом возобновляется с новой силой.
Почему в научном сообществе появлются парадигмы? Потому что научное сообщество состоит из людей с разными способностями и не все из них "Невтоны и Платоны", большинство людей оказывается неспособно заглянуть дальше парадигм, да и не имеют к этому стремления. Река намывает себе новое русло, и вода послушно идет по нему. Большинство ученых необходимо ДОЛЖНЫ работать внутри парадигм. Парадигмы представляют их рабочее пространство, вне координат которого они ориентироваться, а соответственно и работать, не смогут. И сами они это координированное пространство создать не в состоянии.
То же и со здравым смыслом - он течет по руслу, которое создано теми, кто не успокаивался истинами здравого смысла, и представляет собой адаптацию, редукцию тех пониманий, которыми руководствовались строители в своей работе. Так что пытаться оценивать истину с точки зрения здравого смысла - это того же плана занятие, что пытаться находить научную истину, строго придерживаясь при этом действующей научной парадигмы, которая уже необходимо включает в себя истины в виде преднайденных априорных координат.
Но точно также обстоят дела и с культурой. Авторы цитаты понимают ее в статике, но культура динамична. Кто-то ее строит, а кто-то ею пользуется, - и ясно, что не всем быть строителями.
Другой пласт возражений такой - парадигмы, истины в их здравосмысленном понимании (т.е. доксы), культурные основы, - все это эгрегориальные моменты, человек, принимающий их как систему координат, растворяется в этом чужом понимании, не существует как отдельный человек, но лишь как часть сообщества, взгляды которого он проводит в жизнь. Человек сообщества, принимая его взгляд на мир, отказывается от своего человеческого "первородства", то есть от самостоятельности, передает его во владение сообществу, передает сообществу свою способность формировать пространство мышления. В этом определенная экономия мышления - не всем надо быть строителями, большинство людей живут в домах, построенных другими людьми. Специалистами.
Другой вопрос, что специалисты часто не совсем компетентны и строят порой вкривь и вкось, но это не значит, что жильцы строили бы лучше.
Можно ли требовать от всех мыслительной самостоятельности? Это также нелепо, как требовать, чтобы все писали стихи как Пушкин, или знали, скажем, химию на уровне профессионального химика.
В принципе в отрицании культурных автоматизмов есть, конечно, здравый момент, но при условии того, что отрицание будет достаточно последовательным, а не чем-то вроде молодежного бунта против надоевших взрослых предписаний, потому что мало выйти из культуры, надо построить ей замену для себя и других, т.е. - опять же культуру.
Впрочем, и в последовательности этой тоже есть ловушка - чаще всего, когда некто со скандалом покидает некую культуру (парадигму или доксу), полагая себя при этом жуть каким самостоятельным, то, скорее всего, - лишь для того, чтобы перейти к другой такой же культуре (или парадигме, или доксе здравого смысла), т.е. происходит своего рода размен шила на мыло.
Так что отправляясь в путь культурного отрицания:
- во-первых, надо бы понимать, что путь этот потенциально бесконечен и, выйдя в дверь, не стоит торопиться влезать в ближайшее окно;
- во-вторых, не требовать от других такой же решительности;
- в-третьих, отказываться от автоматизмов можно лишь создавая нечто новое для себя (что станет для кого-то вновь лишь автоматизмом).


4. Пояснение к параграфу 3

Выше я написал об экономии мышления, - по этому поводу интересно то, что обычно считается, что быть умным трудно, а быть глупым - наоборот, легко. Но это не совсем правильно. Большинство людей целенаправленно учатся быть глупыми и тратят на это весьма немалые силы. Глупому в современном обществе живется проще. В этом смысле экономия мышления, его притушение и придушение производится как сверху, так и снизу, как со стороны боящихся понимания (по Лосеву) сообществ, так и со стороны самих людей, боящихся понимания и соответствующей обструкции со стороны сообществ.
Из выше сформулированного проистекает важное, на мой взгляд, следствие - имея изначально одинаковые возможности в овладении мыслительными навыками, люди, со временем утрачивают их в угоду масковым, профессиональным и общественным специализациям. Люди оказываются рассеяны по разным пластам реальности.
Не думаю, что это принципиально непреодолимо, - но не при существующем положении вещей, - поскольку в наше время подобная термитизация людей ведется, в общем-то, достаточно целенаправленно, так что в результате мир разлагается на формации, а общества движутся к кастовости.
Бибихин пишет о том, что греки были решительны, когда исключали несамостоятельных людей из круга людей и присваивали им статус одушевленных орудий. Греки были прямыми и неполиткорректными, и в этой своей прямоте правыми в главном - если всем предоставлены равные права, а люди ими не пользуются, и людьми быть не желают, то это их ПРАВО.
Современные элиты делают нечто подобное этой греческой политике, но вывернув ее навыворот - они отнимают у большинства их самостоятельность, опираясь на то, что она действительно вещь не всем нужная, и таким образом априорно делают рабами всех. В отличии от греческой прямолинейной решительности это делается исподволь и политкорректно в виде разнообразных "титтитейтментов", а также под видом все большего и все более глубокого освобождения.
Человек рождается с пустым умом и всю жизнь последовательно выстраивает интеллектуальные стратегии и структуры. И это его интеллектуальное самостроительство, создание себя, можно уподобить строительству замков на песке, поскольку основа для всех этих построек, часто весьма масштабных, одна и та же - ничто. В связи с этой необоснованностью человек пластичен и способен к изменениям, но при этом несет в себе угрозу обрушения в изначальное ничто.
Однако помимо этих двух альтернатив - развития и обрушения, имеется третья возможность, которая является наиболее массово, она заключается в своего рода осознанном отказе от развития ума. И такой выбор лишь на первый взгляд может показаться иррациональным.
"Живое живет на пределе самого себя, на собственном пределе" так сформулировал один из современных авторов.
Раз живое живет на собственном пределе, то оно необходимо испытывает постоянное напряжение, которое заставляет его принимать наиболее энергетически выгодные формы.
Разве ум не энергетически выгоднее неразумия? Не стоит торопиться с ответом. Поскольку он, при ближайшем рассмотрении, не будет ни четко положительным, ни четко отрицательным, а будет зависеть от контекста - иногда выгоднее ум, а иногда - неразумие.
Разве в споре не побеждает более умный? Разве в жизни не имеет преимуществ более умный? Разве не более умные живут лучше глупцов? - переспросят как об очевидном.
Но стоит оглянуться вокруг, и увидим, что очевидное выворачивается невероятным. Глупца не переубедишь мудреным аргументом, он его не поймет или не захочет понять. Преимущества в жизни имеют не по уму, а по происхождению и связям. Умные в массе живут не лучше глупцов, но при этом они понимают то, чего не понимают глупые - тяжести своего положения и в этом плане им тяжелее.
Особенность нашего времени в том, что разум, по видимости восторжествовавший, оказался задвинут на самые окраины. Хайдеггер разделяет мышление на два вида: осмысляющее и исчисляющее:
"Осмысляющее мышление уже не способно непосредственно подниматься и восходить рядом с исчисляющим мышлением, а то действенно благодаря своим успехам и своей полезности, - оно околдовывает дух времени, благодаря этому утверждаясь в своей "истине"
На место ума встала ученость, представляющая собой не более чем определенный вид дрессировки.
Хайдеггер пишет:
"Мышление же начнется лишь тогда, когда мы постигнем уже, что возвеличивавшийся веками разум - это наиупрямейший супостат мышления"
Общее место в том, что люди стремятся к увеличению умственных способностей и к культурному развитию, которые дают им выгоды в выживании - по отношению к животным, и к тем особям человеческого мира, которые от животных удалились относительно недалеко. Но в современном мире умственные способности - имеют характер эпифеномена, не играя действительно значимой роли.
Рациональность оказалась не тождественна культурности. Человек современности получил в свое распоряжение возможность строить себя. Полагали - он станет стремиться вверх, но ему оказалось выгоднее устремиться вниз. Если ум орудие, то им можно пользоваться как орудием, - попользовался и отставил в сторону. Для работы развивается какая-то отдельная специализация, остальное отсекается, поскольку ум это вовсе не благо для человека, - ум представляет собой ответственность и страдание. И, получив возможность строить свое интеллектуальное тело, большинство поспешили воспользоваться этими возможностями для демонтажа.
В этом смысл "восстания масс". Массы оказались рациональны и сделали рациональный выбор. Суть положения, на мой взгляд, в том, что человек отрекся от человечности, причем сделал этот выбор рационально. Понятно, что будучи теперь животным, он уже не способен рассказать о моменте принятия решения, но момент, когда первородство было выставлено на продажу, присутствует в биографии каждого animal rаtiоnаlе.


5. Культура как режим жертвы

Посмотрел определение культуры в словарях и в который раз подивился тому, насколько онаученное мышление бьет мимо цели.
В главном культура это возвращение коллективного, но на новом уровне по сравнению с термитным уровнем неосознанной насекомости (или животной "официальности", - по Бибихину), - через понимание, через самостоятельность, через свободу и творчество. Культура - это осознанная жертвенность, осознанность, свободность жертвенности отличает ее от бездумной жертвенности животного или термитного человека. Животное, подчиняясь безжалостному "духу роя", требованию вида пойдет навстречу гибели, но в обычное время оно останется официально равнодушным к страданиям ближнего, ее жертва - принципиально разовая, даже если и происходит на протяжении какого-то времени, - время пройдет и птица отвернется от своих детенышей, или склюет их мертвые тела. Жертвы животных разовы, единичны, и по большому счету случайны. Культура делает жертвенность постоянной, переводит человека в режим постоянной жертвы.
Свобода требует своего снятия, не снятая свобода, понятая вульгарно, упрощенно, вырождается в распределенное неявное рабство. Человеческая жизнь - жертва и жить для человека стоит лишь тогда, когда есть ради кого умереть. Этим он отличается от животного.
Розанов пишет:
"Вот что значит рвануться к неудачной теме: Франция гибнет и уже почти погибла (даже население вырождается) в судорожных усилиях достигнуть просто глупой темы - Свободы.
Нужно достигать гармонии, счастья, добродетели, героизма, хлеба, женщин; ну, если брать отрицательное - достигать разврата.
А не пустоты: а свобода есть просто пустота, простор.
- Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен.
- Эта квартира пустует, она свободна.
- Эта женщина свободна. У нее нет мужа, и можешь ухаживать.
- Этот человек свободен. Он без должности.
Ряд отрицательных определений, и "свобода" их все объединяет.
- Я свободен, не занят.
От "свободы" все бегут: работник - к занятости, человек - к должности, женщина - к мужу. Всякий - к чему-нибудь.
Всё лучше свободы, "кой-что" лучше свободы, хуже "свободы" вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенеру.
К этому-то милому идеалу, "обнимая воздух", Франция и рванулась. И разбилась в пустоте.
Тогда как надо было стремиться к гармонии, порядку и работе. Тогда как можно рваться: к героизму - без Бога, к святости - в Боге"
Сама по себе свобода - стремление к ничто, как верно отмечает Розанов, она имеет смысл только подчиненный, когда за "ничто" следует переход к новой определенности, более соответствующей нашей природе. А значит, нет смысла абсолютизировать свободу и прописывать ее с Большой Буквы, она не цель, но лишь средство. Средство избавиться от случайных, навязанных несвобод и перейти к той несвободе, которой человек предназначил себя своей жизнью и своим выбором.
Свобода - это удел животного, удел человека - долг.


6. Повороты

Соловьев в своих рассуждениях подходит к выводу, что атеизм имеет характер социального заказа. Он пишет:
"Известно, что слепорожденные бывают не только совершенно здоровы в других отношениях, но еще имеют перед зрячими прямое преимущество в лучшем развитии другим чувств - слуха, осязания. Подобным же образом люди, лишенные восприимчивости к свету божества, бывают в других, практических и теоретических, отношениях не только вполне нормальны, но и оказываются обыкновенно более других способными к разным делам и наукам. Понятно, что человек, особенно тяготеющий к абсолютному центру жизни, не может с одинаковым вниманием сосредоточиваться на предметах относительных. А потому нельзя удивляться, что в мирских специальных задачах человечества большая доля трудов и успехов принадлежит людям, для которых высший свет закрыт. Но кроме естественности такого "разделения труда" мы находим в нем и некоторое телеологическое объяснение атеизма, который не может же существовать без какой-нибудь положительной, доброй цели в общем, каковы бы, впрочем, ни были его особые отрицательные причины в каждом случае. Если нужно историческое делание, если нужно реальное объединение человечества, если нужно, чтобы в данную эпоху люди изобретали и строили всякие машины, прорывали Суэцкий канал, открывали неведомые земли и т.д., то для успешного исполнения этих задач нужно также и то, чтобы не все люди были мистиками и даже не все - серьезно верующими. Само собою разумеется, что высшая воля никого нарочно не делает атеистом для своих исторических целей. Но раз сложная цепь причин, окончательно утвержденная тем или иным добровольным решением самого человека, произвела в данном случае духовную слепоту, то уже дело Провидения направить и это "худо" таким образом, чтобы и оно было "не без добра", - чтобы субъективная неправда имела объективное оправдание"
Отстраняю отговорку последних предложений, - потому что, будучи совершенно согласен с мыслью автора, вижу ее не в предположительном варианте возможного использования "худа", а в более акцентированном. Соц. заказ на уровень религиозности в обществе, на который автор нерешительно, - в силу меньшего социального опыта того времени, намекает, - несомненно был и есть, да и будет.
Теперь, после опыта других подобных соц. заказов - на феминизм4, на экологизм, на мистицизм, на демократизм, на либерализм, и т. п. предположительный тон уже не требуется, за эти последние сто лет столько всего произошло.
Мир изменился, в мир пришло новое, потребовались новые люди, более мобильные и более простые и религия была отставлена в сторону, заменена научностью. Но, как я говорил выше, - это вовсе не абсолютно новая ситуация. Вспомним, что Фуко писал о "психиатрической власти", к примеру (пусть даже к тому, что пишут французы, стоит относиться со скептицизмом, но здравое зерно в этих его построениях есть). Или вспомним, как производилось освобождение женщин, - когда обществам потребовались рабочие руки, вспомнили о правах женщин, дали им права, а заодно не забыли наделить рабочими обязанностями. Либерализм вообще таков - чем больше свои освободительные идеи претворяет в жизнь, тем меньше в ней остается действительной свободы*.
Маски представляют собой нечто вроде социальных ролей. Это, а также иерархичность масок, определяет их заданность общественными потребностями. В этом плане интересны эти великие повороты, которые совершает социум, когда меняет свои приоритеты.
Другим подобным большим поворотом было явление экзистенциалистской философии в массы, что пришла на смену позитивистским веяниям.
Бог, собственно, есть проекция смысла вовне. У людей ранее были смыслы внутри и они проецировали их вовне. Но смыслы уступили место ценностям, и человек стал уже их транслировать вовне. Современные люди руководствуются уже не ценностями, а ценами, и проецируют в окружающий мир ту кашу, которая заменяет им мышление. Экзистенциализм был в истоках этого процесса.
Экзистенциализм имеет столь же заказной характер, как и атеистический поворот времен Соловьева. Эта унылая отрава, поданная под видом философии, не зря оказалась столь популярна, - она построила новую модель человека - "человека страждущего".
Человек в понимании экзистенциалистов вырван из контекста связей с обществами, с другими людьми. И вот утонченные, делающие пируэты на каждом шагу, французы оказываются "на одной стороне баррикад" с простоватыми англичанами с их вульгарной "рациональностью" и неуклюжими редукционистскими построениями типа "войны всех против всех".
Человек модели экзистенциалистов оказался достаточно унылым и ничтожным существом и это не так просто, надо полагать, - все эти его рефлексии и никчемные, высасываемые из пальца, страдания кому-то нужны, через эти крючки - через жалость к себе и покинутость миром интеллектуал управляем, он утрачивает связность с миром, из бойца превращается в одинокого страдальца.
В итоге модель человека производства экзистенциалистов вывернула человека наизнанку и представляет собой не философское высветление проблемы, а идеологический конструкт, затемняющий вопрос, сбивающий людей с решения настоящих проблем на пережевывание навязанной им извне экзистенциалистской жвачки.
Кстати, в наше время религиозность и другие мифологические формы возрождаются. А это значит, что это кому-нибудь нужно. Кому и зачем? Все построили?

* Впрочем, понимание феминизма как имеющего своей подоплекой включение женщин в производительный труд, - которое, кстати, также не очень распространено, - ошибочно. Т.е. да, феминизм связан с общественной производительностью, но отрицательно, не как его понимают французы, - как втягивание женщин в машину общественного производства, как включение их в эксплуатацию и т.п., а, скорее, - наоборот, как отключение их от настоящей производительности, как выведение из области действительной общественной деятельности. (Об этом будет более подробнее далее))


Круг 4. Философские модели человека

1. Нация, язык, культура

Итак, человек оказывается человеком, лишь если через него проходит нечто сверхчеловеческое. Однако Гегель не спешит давать этому свехчеловеческому, духу главенство. Он утверждает, что "действительность находится в нераздельном единстве со всеобщим".
Нельзя отделить сверхчеловеческое от человека, нельзя выделить дух, он не существует отдельно, но лишь в среде людей. Здесь нечто вроде того, как происходит дело с током - ток невозможен без проводника, но ни проводник не обуславливает ток, ни ток не обуславливает проводник, они просто способны существовать лишь совместно.
Этот ток сверхчеловеческого имеет слишком большое напряжение, а потому распределяется по определенным каналам, так что, чтобы стать проводником мирового духа, надо подключиться к токам поменьше. Здесь, однако, возникает парадоксальная ситуация, что не всегда эти меньшие токи идут туда, куда идет мировой дух. Река состоит из течений, противотечений, водоворотов и мест, где вода застаивается. В общем и целом все вроде бы течет в одном направлении, но из нашей жизни мы знаем, что хотя мир и движется в общем и целом в сторону блага, но делает это как бы нехотя и часто противотечения одолевают этот его основной вектор.
Одним из главных разделений мирового духа являются нации. Лишь единицы подключены напрямую к всечеловечности, но почти каждый так или иначе подключен к своей нации.
Кассирер формулирует:
"нация представляет собой определяемую конкретным языком духовную форму человечества, индивидуализированную в отношении идеальной целостности"
Нация определяется языком, а язык определяет ее отношение к "идеальной целостности". Язык может быть сильным и слабым, он может быть развит в какой-то определенной области и неразвит в каких-то других, а может быть развит достаточно ровно и гармонично. Т.е. вариации могут быть разные и удачных вариантов оказывается немного и соответствуют им немногие.
Поэтому говорить о каком-либо равенстве языков и, соответственно, наций - не имеет смысла, - это равенство существует лишь в потенции. Каждый язык может быть поднят. Теоретически. На самом деле это дело огромной работы огромного множества людей, а потому сильных языков немного. И великих народов тоже - кот наплакал.
Поэтому как бы это ни было неполиткорректно, но, когда речь идет о каком-либо народе, мне интересно, что этот народ сделал в плане вклада в "шествие мирового духа", каких дал писателей, какие породил концепты, каковы были его культурные герои, а заодно и бескультурные антигерои, и то, как он поучаствовал во всеобщей деградации.
Сила нации - в ее культурных героях. И далеко не каждая нация может насчитать свои "100 человек", которые внесли действительный вклад в мировой дух (а те, что "могут", зачастую делают это со своего рода "приписками").
Я не сторонник поликультурализма, я бы назвал себя скорее противником этого абсурда, но права на это не имею, - с плакатами не хожу, памятников не оккупирую, песенок в храмах не пою, гипотез не измышляю.
Нации неравноценны, культуры их неравноценны. На мой взгляд, есть вообще лишь одна культура, а культуры разных наций - это лишь "сообщающиеся сосуды", сообщающиеся с общим культурным массивом. И сообщаются они по-разному. У кого-то это получается лучше, а у кого-то каналы забиты и культура в дефиците.
Есть нации, сосуды которых сухи. И это проблема. И вся эта поликультурная риторика эту проблему лишь ухудшает. Народы и их культуры не равны. Равны лишь люди - потенциально. Лишь потенциально, потому что у каждого есть доступ к культурным достижениям, которыми, впрочем, в основном не особенно-то торопятся воспользоваться.
Здесь есть момент, на который я бы хотел обратить внимание. Этот момент тоже затемняет суть дела. Если есть нации, которые бескультурны, если есть градация наций по культурности, то должна быть вершина культурности, должна быть нация, на которую должно равняться. Покажи нам ее! - попросит поликультуралист. - Покажи нам ее, и мы посмотрим на культуру в твоем понимании!
Но современное положение дел таково, что, - увы, - место в вершине пирамиды пустует. Равняться не на кого. Есть нации бескультурные, есть нации средней культуры, но наций высокой культуры в наше время практически нет.
Возможно, что место это пустует в ожидании нашего народа?


2. Сильные и слабые языки

Нация - конечно же вовсе не "воображаемое сообщество", а возможность для создания сообществ, вроде конструктора. Нация - общее культурное поле, от которого отталкиваются сообщества или поднимаясь над общим уровнем, или проваливаясь ниже него.
Когда умирает народ?
Первым на ум приходит вымирание. Представляет ли вымирание угрозу народу? Эпидемия, война выкашивают значительную часть людей, опустошают территории, - означает ли это гибель народа? Нет. Многократно было и практически никогда не приводило никакой народ к гибели. Разве что косвенно. Во многих странах в какие-то времена вымирание населения носило более серьезный характер, чем сейчас в России, да и Россия прошла через много серьезнейших "кровопусканий", народ не убивших.
Вторым на ум приходит захват врагом. Но многие народы, даже будучи захвачены завоевателем, сопротивлялись и победили. Были и мы под игом, но пережили, пытались захватить - отбились, народ выжил.
Эмиграция. Все уехали, страна обезлюдела, и народ постепенно переродился, был замещен пришельцами... но и такой сценарий не очень вероятен. Во многих странах эмиграция была сильнее, чем в России, Сицилия, скажем, осталась Сицилией, Ирландия Ирландией и так далее.
Вот и выходит, что народ определяется не количеством. Народ должен прежде всего нести в себе импульс, хранить, передавая из поколения в поколения сумму накопленного "духа", по возможности увеличивая ее. Быть лишенным совести внешне выгодно, но такой человек стоит особняком, словно зверь, и умирает он тоже в одиночку, как собака, уползающая в предчувствии смерти подальше от всех.
Совесть это бытие в согласии с общенародным бытием, с народными идеальными героями, со своими предками. Жить без совести - это отвернуться от всех этих туманных, но, тем не менее, в наивысшей степени реальных фигур.
Народ умирает, когда нарушается эта связь с идеальным миром, когда иссякает народный импульс, гаснет сумма всего сделанного...
Язык - первоначальный набор для языковых игр.
Язык предполагает сообщество. Нет языка, на котором никто не говорит, мертвый язык это не язык, а его скелет, останки. Человек не в состоянии в одиночку не то что противостоять миру, но даже просто - стоять рядом с ним. Мир океаничен, космичен. Человек способен забалтывать этот океанический шум, но для этого ему нужен Другой Такой Же. Владеющий одним с ним языком. То есть в общем-то такой Другой, который не очень Другой.
Человек входит в несколько сообществ и владеет одновременно несколькими языками. Разные языки дают ему разные инструментальные подходы для работы с миром, разные подходы к миру дают разные мировоззрения. Владея разными языками, человек способен увидеть мир под несколько разными углами зрения.
Каждое сообщество, каждый язык претендуют при этом на человека целиком. Языки с трудом укладываются в одном сознании, грозя либо его разделением, либо запутанностью. И то и другое ограничивает, а в пределе - выбрасывает обладателя такого сознания из нормального общения и нормального (со)существования.
Рорти утверждает, что истина инструментальна, что она контекстуальна. Но то, что истинно в контексте одного языка, в контексте другого является бредом.
Вавилонская башня - это миф, а, следовательно, как и все прочие мифы, находится вне времени, т.е. присутствует в любом времени. Как Христос рождается в каждой душе, и как в каждой же душе умирает, будучи убитым ницшевский Бог, так и вавилонская башня соприсутствует нам в нашей жизни.
Пока было стремление вверх, башня росла и все строившие ее, говорили на одном языке. Но вот начались сомнения, разброд, дележ, распил. И один народ разделился на множество народов. У каждого народа - своя маленькая цель, свой контекст, свой язык, свои истины.
Рорти полагает, что метаязыка не существует, что все языки равноправны. Это тупик поликультурализма. Ни цели, ни истины, ни контексты, ни языки, ни народы не равноправны. Есть критерий их иерархичности. Этот критерий - человек, степень его свободы, т.е. опять же человечности. Как формулирует Свасьян:
"все значимо лишь постольку, поскольку гуманно и способствует росту гуманности"
Если сообщество позволяет человеку быть человечным, оно расположено высоко в этой иерархии языков, если оно убивает человеческое, угнетает его, превращает человека в объект, то оно расположено низко.
Языки неравноправны, это хорошо показано Петровым в "Истории европейской культурной традиции и ее проблемах". Петров выделяет из массы языков великие научные языки, остальные оказываются находящимися на более низких ступенях. Опираясь на его работу, я полагаю, что великие языки могут подразделены далее - по степени их философской глубины и тогда из шести великих научных до следующей ступени, - до ступени великого философского языка, - добираются только три: греческий, немецкий и русский.
Таким образом, можно построить иерархию языков, в которой место каждого языка определяется уровнем достигнутой с его помощью культуры.


3. Космическое молчание

Люди проецируют себя в космос, им чудится множественность жизни, они вычисляют вероятность ее появления у других звезд и выводят из этого необходимость появления разумной жизни. Отвлечемся от того, что, исходя из научной точки зрения, оказывается невозможным понять то, как возникает жизнь. Представим себе, что жизнь возникает везде и повсюду, где и когда для нее возникают условия. Перейдем сразу ко второму порогу - к разумности. Современный обыватель, сциентистски ориентированный, полагает вопрос простым, а точнее никакого вопроса не видит вовсе. Разумность появляется, по его мнению, как некий предикат жизни, - сама по себе.
Представим, что жизнь и впрямь произрастает словно сорняки, если для того появится соответствующее пространство. Но обретет ли она, имея на то потенциальную возможность, разумность так же легко и просто? Думаю, нет. И в этом "нет" - корень великого космического молчания.
Человек - это не две руки, две ноги, человек - это не тело. Тело - лишь сосуд, возможность для вмещения в себя человечности. Только обладая богатым языком, человек способен действовать по-человечески. Формально и потенциально все люди - люди, все равны и все такое. Но фактически людьми оказываются только немногие (да и то, зачастую, лишь ненадолго).
Люди древних обществ могли быть милы, гостеприимны, даже гуманны и вполне даже человечны. Они могли быть способны на сострадание и какие-то чувства с порывами... Однако все эти хорошие качества оказывались задвинуты на некоторое время по случаю каких-то ритуалов. Не до них им становится, человечность отключается. А ритуалы могли быть разными. Скажем, майя вот убивали людей и ели. Они могли быть милейшими людьми, но - не когда приходила пора ритуала. И так со всеми прочими племенами и народами Большой Истории. Вы можете встретиться с ним, общаться и быть довольными друг другом, а потом бац, для иноплеменника наступило время исполнить ритуал, и перед вами уже не человек, а часть общества и тогда лучше находиться от этой части подальше.
Разумен ли современный человек? Потенциально - да, - в лице небольшой части представителей вида он сумел развить ряд языков, но не актуально, - поскольку эта часть человечества невелика и не обнаруживает тенденции к своему росту. Можно говорить, что отдельные люди добираются до разумности, а остальные обходятся без нее.
Можно представить, что Большая История вновь поглотит в своих пучинах Малую и разумный человек исчезнет.
Раз на своей планете мы наблюдаем, что разумность представляет собой тяжелый труд и удел для немногих исключений, то отчего бы вдруг ожидать, что в иных мирах дела обстоят иначе?
Очевидно, что виды, если и достигают разумности, то ненадолго. После чего вновь соскальзывают в термитность. Оттого и космическое молчание.


4. Философские модели человека

В предыдущих параграфах язык и культура оказываются у меня смешаны, как бы сливаются. Это, возможно, будет сочтено ошибкой, но я полагаю, что прав - невозможно создать сильную культуру, не имея сильного языка, и нельзя длительное время совмещать сильный язык с отсталой культурой - раньше или позже начнется деградация языка до уровня культуры. Что, собственно, у нас сейчас и происходит.
Как я уже формулировал выше, - согласно Петрову, лишь несколько наций смогли поднять свои языки до наиболее высокой стадии развития, - он определил шесть великих научных языков. Однако наука - не высшая ступень языка, наибольших абстрактности и сложности язык достигает в философии. Великих философских языков вовсе не столько же, сколько великих научных. К философским языкам я причисляю греческий, немецкий и русский. Стоящие ниже них языки французский и английский также имели свои философии, но философии эти при ближайшем рассмотрении оказываются недостаточными.
Говоря о "недостаточности" я имею в виду не только меньшее количество значимых философов, работавших на французском и английском, - не в количестве дело, - но еще и какое-то обстоятельство недостаточности внутренней, - словно бы что-то мешало этим языкам в них самих. Вот тот же Петров, когда описывал английский, сформулировал нечто вроде того, что тот близок к компьютерному коду. Эта простота, оказавшись питательной средой для научной деятельности, похоже, притормозила его проникновение в более высокую сферу философии, и он как бы застрял на стадии научности и квазинаучности. С французами история несколько более сложная, у них философия была в почете, а философы в изобилии, но если англичан подвела их рациональность, то философия французов оказалась, также в силу каких-то внутренних причин, уязвима для идеологичности.
"Философию рождает не бесстрастное любопытство часов досуга, а острая и настоятельная потребность рационально разобраться в острейших проблемах, ставших перед обществом" - определяет Ильенков.
Так что, возможно, что английская и французская нация оказались попросту слишком уж благополучны для философии, и нечто самое важное прошло мимо их мыслителей непонятым и неопознанным, подобно тому как жизненный опыт обходит стороной "мальчиков-мажоров".
Каждая из значимых философий дала миру свою модель человека, по которой формировались люди и целые нации, - не задумываясь об этих внутренних источниках своего формирования.
Надо заметить, что французский и английский философские проекты, не набравшие достаточного веса, чтобы стать действительно философскими, тем не менее оказали значительные влияния, или, вернее, - антивлияния, - внесли искажения в общемировую модель человека.
Современные философские модели человека можно было бы кратко охарактеризовать так:
- английский тип человека - человек практичный, общество этого типа - общество договорное, мораль построена на выгоде;
- французский тип человека - человек трагический, общество этого типа - общество хаотическое, мораль, собственно, отсутствует;
- немецкий тип человека - человек рассудочный, общество этого типа - общество, стремящееся к некоему разумному порядку, мораль построена на долге.
- русский тип человека - человек расширенный.
Остановимся на этой последней модели подробнее.
Ильенков формулирует:
"только глаз, развитый созерцанием предметов, созданных человеком для человека, обретает способность видеть по человечески"
Чтобы человек стал человеком, необходимы расширения, и чем дальше человек продвигается по своего рода лестнице из этих расширений, тем более он становится человеком.
"возникает специфическая форма созерцания - способность видеть все то, что лично для меня как такового абсолютно никакого "корыстного интереса" не составляет, но очень "важно и интересно" с точки зрения совокупного "интереса" всех других людей, их общего развития, с точки зрения "интересов рода"
Описывая расширения, Ильенков приводит слова Маркса, что "человеческий глаз воспринимает и наслаждается иначе, чем грубый нечеловеческий глаз, человеческое ухо - иначе, чем грубое неразвитое ухо"
"Уметь видеть предмет по-человечески - значит уметь видеть его... глазами всех других людей, значит в самом акте созерцания выступать в качестве полномочного представителя "человеческого рода"
Развивая эту тенденцию, мы подходим к новой модели человека, модели русской философии - к человеку расширенному, умеющему "уметь сделать всеобщий "интерес" своим личным"
Между тем, как было сказано выше, современный человек совсем не таков, он частичен.
Ильенков формулирует этот факт так:
"данная, исторически сложившаяся система разделения труда... между людьми... с необходимостью превращает каждого отдельного индивидуума в профессионально ограниченное существо, в "частичного человека" в итоге каждый из людей создает своим трудом только крохотный кусочек, фрагмент человеческой культуры и лишь им владеет. Все же остальное богатство цивилизации остается для него чем-то чужим, чем-то вне его находящимся и противостоит ему как чуждая (а при известных условиях и враждебная) сила"
Современное общество, идя по пути специализации, попало в ловушку "частичности человека":
"Анализируя анархию частнособственнической организации общественного производства, Маркс установил, что ей соответствует и определенный тип личности человека. Доминирующей его чертой неизбежно оказывается профессиональный кретинизм. И вот почему.
С одной стороны, товарно-капиталистическое разделение сфер деятельности (собственности) имеет тенденцию ко все более дробному делению труда и, соответственно, деятельных способностей (которые философия когда-то называла "сущностными силами человека") между людьми. И дело вовсе не ограничивается расслоением общества на два основных класса - буржуазию и пролетариат. Разделение деятельности и соответствующих способностей идет и дальше, вглубь и вширь, раскалывая человеческий коллектив все новыми и новыми трещинами: уже не только умственный труд отделяется от физического, но и каждая сфера физического и умственного труда, становясь все уже, все более специализированной, отделяется от другой, замыкается внутри себя.
С другой стороны, система разделения труда в целом ведет себя по отношению к каждому отдельному человеку как чудовищно гигантский механизм, выжимающий из него максимум деятельной энергии, ненасытно всасывающий живой труд и превращающий его в "мертвый" труд, в "предметное тело" цивилизации. Предметное, "вещное" богатство выступает здесь целью всего процесса, а живой человек ("субъект" труда) лишь "орудием", своеобразным "полуфабрикатом" и "средством" производства и воспроизводства богатства. Так уж организована данная система производства, так она сложилась, что все ее органы и механизмы приспособлены к максимально "эффективной" эксплуатации человеческого существа, его деятельных способностей"
И вот в современной западной модели мы имеем углубляющийся профессиональный кретинизм, затрагивающий при этом все прочие стороны жизни человека, углубляющийся вплоть до деградации человеческого как такового. Человек в этой его версии вырождается до насекомого с его абсолютной специализированностью, подобно Грегору Замзе, переходит в термитное состояние.
Каждый из людей полагает свою личность совершенно самостоятельной, а свои выборы почитает за абсолютно свободные и самостоятельные. Свобода, конечно же, присутствует в жизни человека, но отнюдь не так, как это наивно полагается "свободными", свобода есть в жизни людей скорее в снятом виде. (Причем чем наивнее представления о свободе, чем больше свободы полагается, тем ее меньше на самом деле.) Сам человек является вовсе не неким самопорождением и уж тем более не порожден извне с готовой душой, разумом и характером, - это общественный продукт. И с каждой новой ступенью он все более и более общественно обусловлен, в нем все меньше места для игры случая.
Не стоит горевать по тем древним, более свободным моделям человека, они были свободнее за счет меньшей развитости. Животное более свободно, чем человек и у человека потенциально всегда остается эта вырожденная ниша, но мало кто согласится на свободу животного, каковую имеют бомжи.
Т.е. рост человеческого имел место в истории, но, во-первых, он остановился, а, во-вторых, зашел в тупик частичной модели.


5. Национальные модели философии

Гиренок, к примеру, пишет:
"есть производители философии и есть потребители. Среди производителей доминирует Франция и Германия. Их стремится теснить Америка. Россия - потребитель философии"
Однако, по-моему та философия, что может быть описана в категориях производства и потребления, представляет собой кишение приспособленцев, производящих и потребляющих нечто философообразное, квазифилософское.
Так что не стоит горевать о каком-то, якобы имеющем место, отставании отечественной философии. Философия - это исключительно отдельные философы, совершенно безотносительно ко временным и пространственным привязкам.
То же, что от них иногда происходят какие-то общественные движения или какие-то интеллектуальные моды, никакого отношения к ним не имеет. Сила и правда несовместимы - как сформулировал Шестов, и если за философом, как человеком правды, вдруг проявилась какая-то сила, которая подняла его писания на щит, то ни эта сила к философу не имеет никакого отношения, ни философ к ней. Это только движения социума.
Социуму не нужны философы, ему нужны идеологи. Философы же враждебны идеологиям, как редуктивным по своему характеру. Философы взламывают идеологические построения, и социум использует эту их деятельность, чтобы их самих переряжать в идеологов, полностью извращая этим смысл их деятельности. "Западная философия" идеологична, оттого то она и производится-потребляется, оттого-то в ней и "рык сильного".
Гиренок пишет:
"Философы в России - это носители культуры Европы. Все мы здесь сидим и ждем, что они там сочинят, напишут. Чтобы написанное прочитать, перевести и прокомментировать. Мы, русские, посторонние на европейском празднике мысли"
Стоит ли об этом жалеть? Надо бы радоваться, что мы не соучаствуем в такой философии, которую Гиренок сам же и определяет как "производство".
Западная философия - это новая софистика. А мы, русские, мы с Платоном и Сократом.
Мамардашвили говорит:
"По-моему, невозможны национальные философы. Если осмысленно и более или менее точно употреблять слова, то национальный ведь будет означать: философ - это человек, представляющий нацию, ее выражающий, любовь к ней превращающий в какой-то специальный предмет пропаганды и защиты и так далее, философ как человек может быть любым, но определять через национальное - это определять в нем не философа. Во всяком случае, если брать то, что реально случилось в истории философии, то как раз те люди, которых можно было бы назвать национальными философами - которые в своем сознании представлялись себе таковыми и так представлялись окружающим, - они составляют, в общем, печальный период философии, как правило. Такая вещь случилась, например, в Германии - после Канта, и она была знаком превращения философии в нечто нефилософское; но превращением не окончательным, слава Богу, потому что, как философ ни прыгай, ему не удается стать нефилософом, если он философ"
Вроде как бы да - нет национальных философов и национальных философий. Поскольку философия наднациональна и все такое.
Но, однако же, вот есть немецкая классическая философия, продолжающаяся дальнейшей немецкой традицией, есть французская философия, есть русская, есть греческая. Все они совершенно различны, у каждой свой характер, - то есть, - и да и нет, - эмпирически мы видим, что философы вовсе не рождаются как грибы, кто где придется.
Философия порождается неким общим проблемным полем - если жить хорошо, то не до философий, а вот когда становится плохо, люди начинают задумываться. Платон отвечал на вопрос как сохранить, как обновить умирающий греческий мир. Проблему он не решил, греческий мир умер, но зато вот так, умирая, он породил философию. Цветок завял, сбросил лепестки, но остался плод.
Важным оказалось не возможное решение консервации, а сама проблемная ситуация. И то, что Платон сделал, - значимее любого возможного решения, лучшим, что дал греческий мир человечеству, его венцом, без которого он был бы лишь одной из многих сгинувших в небытие варварских культур. Так что, - и да, и нет. Философия наднациональна по своему направлению - она общечеловечна, но она национальна по своим корням. Если бы Платон был космополитом, и ему было бы безразличны Греция и ее проблемы, то, наверное, вряд ли он смог бы породить что-то значимое. Зевнул бы, да поехал себе в эмиграцию. Жил бы в Америке, ругал греков... Ну, точнее в том месте, что тогда Америку заменяло, конечно. Своя Америка есть всегда.
В этом смысле, кстати, бибихинская версия советского "философского молчания", которое, согласно Бибихину, свершалось в знак некоего протеста, оборачивается другой стороной. (Впрочем, и само "молчание" сомнительно - если оно и имело место, то полным молчанием не было. Скорее наоборот, - подозрительна как раз именно философская болтовня.). Здесь как в некоей притче, где рассказывается о некоем мальчике, который не разговаривал, и его все принимали за дурачка. А однажды он сел есть и высказал претензию, что каша недосолена. Все удивились тому, что он, оказывается, умел говорить. "Почему ты раньше молчал?" - спросили его родственники. "Раньше все было нормально" - ответствовал отрок. Дескать, раз все нормально, то и говорить не о чем. Притча наивная, но в определенной степени отражает суть проблемы. Философия молчит до последнего, вступая в разговор лишь когда "каша недосолена". То бишь, когда общество действительно попало в полосу проблем. Таких проблем, из которых оно уже не выйдет прежним.
Или вообще не выйдет.


6. Провинциальничанье

Мне непонятны ни преклонение перед Западом, ни какое-то вечное провинциальничанье по отношению к нему. Когда Мамардашвили, который стремился к западности, и видел в этом западнизме некий атрибут философа, с умилением пишет об атмосфере парижского кафе, где интеллектуалы ведут свои изощренные беседы, мне это непонятно. Возможно, потому, что я не люблю интеллектуалов, навеки застрявших на полпути в своей эволюции от обезьяны в неизвестно куда.
Если уж выбирать между Западом и Востоком, то мне лично ближе Восток, хотя, да, его философия проще. И когда некий юноша восстал с протестом против того, чтобы воспринимать "восточную философию" как философию и засветил по этому поводу в глаз какому-то академику, я это могу понять. Чего я не могу понять, так это непоследовательности восставшего юноши, поскольку современная западная философия, в общем-то, тоже, до уровня настоящей философии не дотягивает и ничем в этом плане не лучше восточной.
Импульс Запада иссяк в прошлом веке. Послевоенный Запад не дал миру значимых философий. То, насколько иссяк Запад, видно на примере Фукуямы. Человек, осиливший "Феноменологию духа" стал на Западе такой редкостью, что его тотчас хватают под руки и усаживают писать книгу, которую потом тиражируют по всему миру, выдавая за великое откровение.
Один автор недавно написал статью "Почему мы не любим Америку", намекая, что все русские якобы пылают ненавистью к его стране, а по мне Америка ничем не лучше и не хуже какого-нибудь Гондураса (только большого) и эмоции вызывает соразмерные, близкие к жалости. Где "та песня, которую я запомню навсегда"? Почему все такие "песни" написаны на немецком, греческом и русском?
Интересны в этом плане концепты постмодернизма. Запад видит перед собой исчерпанность смыслов, - это стена тупика, в который он зашел сам, и в который завел за собой весь мир. Но этот тупик непреодолим лишь для Запада и тех, кто, будучи неспособен к самостоятельности, следует за ним до конца. Запад здесь как та курица, на которую упала еловая шишка и которая подняла кипиш, решив, что падает само небо. Смыслы исчерпаны, но лишь в том пласте бытия, в котором обитает Запад, для всех остальных, буде таковые найдутся, конец света пройдет незамеченным, а небо окажется на обычном своем месте.



Круг 5. Мутация интеллектуалов

1. Основание фигуры интеллектуала

Ницше, на мой взгляд, предвидел переворот интеллектуализма, что не было понято. Интересна в этом плане встреча Саломе и Ницше - это встреча (помимо и сверх того, что они были женщиной и мужчиной) интеллектуала современного европейского разлива и философа. Интеллектуал энергичен, напорист, коня на скаку остановит и все такое прочее. (Показательно, что Саломе закончила фрейдизмом. Здесь измена человеческая оказалась оттенена изменой интеллектуальной. Измена Ницше как человеку, - изменой действительному мышлению с его успешной коммерческой симуляцией). Именно такими людьми свершалась наука, а затем и онаучивание. Именно эти люди создали математику, рассчитали канализационные системы и создали атомную бомбу. Они вообще много чего создали.
Не всегда при этом понимая собственные цели или понимая их не вполне, да и не особенно задумываясь по этому поводу. Но это, наверное, так и должно было быть. В конце концов, рабочие, которые все эти разработанные ими идеи воплощали, те вообще были лишены и разумности и духовности, обратившись в пелевинских насекомых и уэллсовских морлоков.
Дело в другом - в том, что интеллектуал, даже в упор столкнувшись с философией, понять ее не способен. Это как слепые и слон. У современного европейского вида интеллектуала нет соответствующего органа, чтобы воспринять философию. Он способен понимать ее лишь в опосредованном виде.
Интеллектуал энергичен, напорист, коня на скаку остановит и все такое прочее. Но интеллектуал прост, он тяготеет к простоте и простым решениям, он, словно элой, начинает зевать и теряет интерес, сталкиваясь с чем-то для него запредельным, - интеллектуал неспособен мыслить объемно.
То есть в общую интеллектуальную жизнь проникают какие-то крошки философских концепций, основное же так и остается в параллельном мире. Попытки же интеллектуала напрямую загрузить в себя тексты хотя бы и того же все Ницше оборачиваются чем-то комическим. Потому что нет способности обращаться с объемными текстами и их пытаются читать или в привычной научной/технологической плоскости, либо как беллетристику.
Саломе не была глупа. Но ум интеллектуала внешен, он как одежда, или как какое-то техническое приспособление, которое никак не связано с самим человеком, - одежду можно снять, инструмент отложить и человек останется голым. Ум интеллектуала не дает ему защиты от собственной внутренней глупости. Быть европейским интеллектуалом - это быть начитанным, образованным, дипломированным болваном, - ибо многознание не есть ум.
Хайдеггер, вслед за Ницше, объявляет волю к власти основанием оснований бытия новоевропейского человека:
"ницшевский разбор предполагает, что полагание ценностей коренится в воле к власти. Воля к власти служит ему предельным фактом, до которого мы добираемся"
В чем же основание воли к власти?
Хайдеггер формулирует:
"Новая свобода есть - в метафизическом видении - приоткрытие всего диапазона того, что впредь человек сам сознательно сможет и будет себе полагать в качестве необходимого и обязывающего. В реализации всего диапазона видов новой свободы состоит суть истории Нового времени. Поскольку в эту свободу непременно входит самодержавное право человека на самостоятельное определение целей человечества, а такое самодержавное право в сущностном и категорическом смысле требует власти, постольку впервые лишь в истории Нового времени в качестве этой истории самоуполномочение власти становится основополагающей действительностью"
Дальше он углубляется в разбор понятия власти, а потом переходит к положениям Протагора и Декарта, что интересно, но тема основания оказывается отставлена в сторону.
С точки зрения Ницше - да, дальше не пройти. В основном потому просто, что дальше идти тогда не было нужды. Но важно, на мой взгляд, то, что Хайдеггер упомянул мимоходом, словно бы оговорившись:
"в эту свободу непременно входит самодержавное право человека на самостоятельное определение целей человечества"
Какое, казалось бы, дело сверхчеловеку до человечества?
Но может ли человек, пусть даже в ранге сверхчеловека существовать вне человечества?
Эта "оговорка" дорогого стоит - выше мы рассмотрели, что человека нельзя представить как нечто само-в-себе сущее, человек имеет тканевый, текстовый характер, сплетен из взаимодействий с другими людьми и всякие там made in England "общественные договоры" и "войны всех против всех" философски вульгарны, выражая собой непонимание их авторами основы основ человеческого. Человек не подписывает договоров и не воюет со всеми, поскольку общество не лежит вовне его, - оно входит в него множеством нитей, прорастает изнутри. Не человек решает в силу этого с кем воевать и с кем подписывать договоры, а общество за него, - сквозь него.
Хайдеггер формулирует так:
"Сейчас дает о себе знать то, что Ницше уже метафизически понимал, - что новоевропейская "механическая экономика", сплошной машиносообразный расчет всякого действия и планирования в своей безусловной форме требует нового человечества, выходящего за пределы прежнего человека. Недостаточно обладать танками, самолетами и аппаратурой связи; недостаточно и располагать людьми, способными такие вещи обслуживать; недостаточно даже просто овладеть техникой, словно она есть нечто в себе безразличное, потустороннее пользе и вреду, строительству и разрушению, применимое кем угодно для любых целей.
Требуется такое человечество, которое в самой своей основе сообразно уникальному существу новоевропейской техники и ее метафизической истине, т. е. которое дает существу техники целиком овладеть собой, чтобы так непосредственно самому направлять и использовать все отдельные технические процессы и возможности. Безусловной "механической экономике" соразмерен, в смысле ницшевской метафизики, только сверхчеловек, и наоборот: такой человек нуждается в машине для учреждения безусловного господства над землей"
Так выходит, за волей к власти сверхчеловека стоит некая общественная потребность, а, значит, воля к власти вовсе не некое nec plus ultra и под ним также проглядывает некий более глубинный слой?
Не есть ли это тогда лишь очередное проявление той "негативной стороны общественности", что "имеет в индивидуальности свое оружие", как о том пишет Гегель:
"дух единичности, - формулирует он, - отрываясь от общей цели, оказывается только злым и внутренне ничтожным", "это начало... было бы бессильно, если бы сама общественность не признавала силу молодости, незрелую мужественность, которая еще находится внутри единичности, силою целого"
Выходит, что метафизика сверхчеловека - предвидение появления интеллектуала.


2. Мутация интеллектуалов

Прочитал по случаю книгу французского публициста Бенда "Предательство интеллектуалов". Книга написана после первой мировой, а внушительное предисловие к ней - после второй. В своем весьма детальном исследовании автор показывает, что в современном обществе западного типа назрел интеллектуальный кризис. Автор причисляет интеллектуалов, - правда, лишь потенциально, - к современному духовенству, а массы определяет как мирян. Проблема, согласно автору, в обмирщении общества, в том, что интеллектуалы, функцией которых было бы нести в массы общечеловеческие, надсоциальные и внеполитические истины, т.е. осуществлять связь человечества с идеальным, изменили своему предназначению:
"Как будто призвание человека духовного не в том, чтобы говорить мирским истины, которые им не по нраву, и расплачиваться за это своим покоем"
В результате массы оказались идеологизированы, "утверждены в реальном":
"Но самый резкий разрыв с давней традицией и самое решительное поощрение мирского человека в его старании утвердиться в реальном ознаменовали созданные интеллектуалами доктрины, та шкала ценностей, какую они теперь предлагают людям. С пониманием и сознанием, которым изумится история, те, кто на протяжении двадцати веков проповедовали смирение реалистических страстей во имя трансцендентального, стали возводить эти страсти и поддерживающие их чувства в наивысшие добродетели и крайне пренебрежительно относиться к существованию, которое каким-то образом полагает себя за пределами временного"
Анализируя предвоенную полемику, ведшуюся во французских изданиях, он приходит к следующим выводам:
"Но если негоже, чтобы мирские проникались воззрениями интеллектуала, то гораздо опаснее вовсе не проповедовать их мирским, позволяя людям отдаваться практическим страстям без всякого стыда и без малейшего желания, пусть даже лицемерного, хоть немного возвыситься над ними. "Есть несколько праведников, которые мешают мне спать" - говорил реалист о своих древних учителях. Ницше, Баррес, Сорель не мешают спать никакому реалисту, скорее наоборот. Это ново, и это представляется мне важным. Мне представляется важным, что человечество, как никогда захваченное земными страстями, слышит от своих духовных вождей заповедь: "Будьте верны земле".
Окончательно ли принял род человеческий всеобъемлющий реализм или же только временно? Переживаем ли мы, как полагают иные, наступление нового Средневековья (гораздо более варварского, чем первое, ибо если первое придерживалось реализма на практике, то хотя бы не восхваляло его) - периода, который сменится новым Возрождением, новым возвратом к почитанию бескорыстного? Выявленные нами составляющие современного реализма вряд ли позволяют надеяться на это"
Он акцентирует свое понимание случайности утрачиваемого баланса:
"признавая новое Возрождение возможным, мы полагаем, что оно всего лишь возможно. Мы не согласны с теми, кто уверен в его неизбежности, потому ли, что оно уже было, или потому, что "цивилизация создана человеческим родом" цивилизация, как я ее здесь понимаю - моральное первенство, отдаваемое культивированию духовного и чувству всеобщего, - представляется мне счастливой случайностью в развитии человека; она появилась три тысячи лет назад по стечению обстоятельств, случайный характер которого историк сознавал так ясно, что назвал ее греческим "чудом". ... Значит, если человечество в конце концов потеряет это украшение, у него будет мало шансов найти его; наоборот, весьма вероятно, что оно его уже не вернет, - так у человека, уронившего в море найденный им когда-то на дне морском драгоценный камень, будет очень мало шансов опять увидеть свою находку"
Если "реализм" победит "идеализм", это может быть навсегда:
"Если обозреть историю в целом, пожалуй, можно сказать, что, исключая две - три очень короткие светоносные эпохи, чей свет, однако, подобно свету некоторых звезд, долго еще озаряет мир по их угасании, человечество в основном живет во мраке. ... И что не может не внушать тревогу, человечество, кажется, неплохо приспособилось к этому пещерному бытию"
Это соответствует тому, о чем я писал по поводу Великой и Малой историй, Бенда формулирует:
"Преклонение перед духовным ... представляется мне счастливой случайностью в истории человека. Скажу больше: оно представляется мне парадоксом. ... только по величайшему недоразумению горстке людей созерцательного ума удалось заставить массу поверить в то, что высшие ценности - духовные блага. Теперь этот мираж перед нею рассеивается, она уясняет свою истинную природу и свои настоящие желания и бросает боевой клич против тех, которые веками похищали ее у нее самой. Стоит ли этим узурпаторам (если таковые еще остались) негодовать из-за падения их царства? Не понятнее ли было бы с их стороны удивление, что оно просуществовало так долго?"
Автора не удивляет проигрыш идеалистов, его удивляет и пугает то, что те, кто должны были бы быть духовны по своему общественному статусу, предпочли возглавить деградацию:
"Орфей не мог притязать на то, что будет зачаровывать своей музыкой зверей до скончания веков. Но, наверное, можно было надеяться, что сам Орфей не обратится в дикого зверя"
Вот еду в метро, один из передо мной сидящих разгадывает кроссворд, другой чешет задницу, третий ковыряет в носу, но какие у них у всех при этом одухотворенные, интеллектуальные физиономии! Прямо профессора на заседании академии наук. Это итог интеллектуализации масс. Массы и интеллектуалы, ранее противостоявшие друг другу, взаимодействовавшие друг с другом и дополнявшие друг друга, теперь слились, породив невероятный ранее гибрид в лице жлобоинтеллигента.
Таков результат того, что современный квазиинтеллектуал в ходе своего массового производства потерял главное - связь с идеальным.


3. Средний класс как социальный холодильник

Некогда Фоминым в "Свободной мысли" был сформулирован вопрос - в чем цель современной модели образования, в чем смысл этого перепроизводства заведомо не могущих быть востребованными и, в общей массе, никуда не годных "специалистов широкого профиля"? В чем смысл перепроизводства интеллигенции? Он пытался ответить на это концепцией "социального холодильника", - дескать, наиболее мобильная молодежь, будучи включена в иерархию онаучивающей машины, отвлекается тем самым от возможности социального протеста и одновременно выводится из сферы производства, давая иллюзию какой-то занятости (закамуфлированная под деятельность безработица). И хотя этот его концепт, на мой взгляд, играет не основную роль в общей картине (главным, по моему мнению, является пропускание всех людей через сито онаучивания с соответствующей, как бы попутно производимой отбраковкой и дисциплинированием), - но, тем не менее, он весьма важен.
Выведение рабочей (правда, лишь потенциально) силы из производства действительно проводится. Делается это на разных уровнях, - скажем, в виде "офисизации", или в виде обуржуазнивания, в результате которых люди отвлекаются от производительной и вообще сколько-нибудь полезной для общества деятельности.
В наше время платят не за работу, а, - наоборот, - за безделье, - так что, чем в работе меньше дела, меньше пользы для общества, тем дороже она ценится. Все это прикрывается словесами об ответственности и, чем только еще не прикрывается, - вспомним, к примеру, тезис Мизеса о тяжкой доле богатых, которые испытывают на себе новые удовольствия, которые потом, постепенно удешевляясь, пойдут во все более широкие массы.
Как ни странно, но эта риторика о тяжкой роле богатых имеет под собой определенные основания, безделье не так просто и безобидно, как может показаться. Оно несет в себе яд разложения, с которым сложно ужиться, оно несет в себе опасность расслабления, а в этом состоянии можно утратить свое положение, поскольку претендентов на бездельное место обычно много, да и вообще бездельничать сложно, этому надо учиться, как надо учиться, к примеру, глупости, которая по природе неестественна для человека.
В итоге "осреднекласнивания" множество народа оказывается выведено из реального дела. И в этом нет ничего необычного - любой водитель "приглушит" двигатель, скажем, на скользкой дороге, когда есть опасность потерять управление (или, - что более соответствует ситуации, - если он малоопытен). С социальным двигателем производятся те же манипуляции, - его работа на полной мощности нужна крайне редко. Другой вопрос, - как это сказывается на выведенных из дела, и как это сказывается на оставленных в нем, поскольку работать они теперь должны в прямом смысле "за себя и за того парня". Причем под стоны о малой производительности (которая высчитывается, понятное дело, исходя из общего числа работающих (т.е. как тех, кто работает, так равно и тех, кто работает лишь номинально)).
Современное образование приняло форму статусной ритуальности, цель ритуала при этом забыта, утрачена. Ум интеллигента, - как крылья у муравья, - нужны лишь раз в жизни, чтобы долететь до благоприятного места. Интеллигент оплачивает образовательный ритуал, производит его, получает статус, "долетает" до теплого места и отбрасывает ненужные теперь ритуальные навыки. О чем, кстати, вполне красноречиво свидетельствует статистика по поводу ничтожности процента применяющих полученные в ходе "обучения" знания.
Рубинштейн формулирует:
"Есть только один путь - если есть путь - для создания большой личности: большая работа над большим творением"
Соответственно, - есть путь и для создания маленьких личностей, - и такие личности востребованы в наше время в наибольшей степени, - как можно меньшая работа над как можно меньшим творением. Безделье убивает человеческое.
Власть получает в лице интеллигенции удобного, управляемого обывателя, все побуждения которого легко предсказуемы - попасть в "средний класс" и удерживаться в оном любой ценой.
И если (также Рубинштейн):
"В творчестве созидается и сам творец"
То в безделье созидается существо, удобное в управлении и манипулировании.
К производительному труду оно непригодно, пестуется властью как социальный балласт.
Автохтонное население нейтрализуется подачками, и это не только "офисизация". Старики получают пенсии, молодежь - образование, - т.е., в принципе, то же право пожить ряд лет не работая, - ну а основная масса людей, - тех, кто от работы вроде бы отвертеться никак не должен, - получают легкие и непыльные обязанности среднего класса. Адвокаты, психоаналитики, журналисты, бухгалтера, менеджеры, обслуживающий какой-то персонал и прочие тому подобные, все это пресловутое "общество услуг" - все это в массе своей паразиты, раковая опухоль на теле общества.
Перед нами ситуация, при которой все вроде бы заняты, но ничего не производится.
Как общество выходит из нее?
Во-первых, - ввозом гастарбайтеров, которые работают за гроши, выполняя реальный общественно-полезный труд и не имея никаких видов на политические рычаги общества.
Во-вторых, - формируется каста "неудачников", людей, лишенных статуса за то или иное прегрешение. Этим также не до политики, поскольку их может интересовать лишь "шкурный вопрос" - как выжить и как выбраться из социальной ямы на социальную поверхность.
Может ли общество быть чем-то кроме холодильника?
Может, - это показывает практика.
В настоящее время охлажденная зона явно превосходит рабочую, - так превосходит, что изрядно ее подмораживает. Мне могут возразить, что в наше время, - благодаря научно-технологическим достижениям, - один мужик способен прокормить семерых генералов.
Однако кормить можно по-разному - лагерь беженцев или концентрационный лагерь тоже кормят своих постояльцев и обеспечивают им определенный уровень существования, и, похоже, что это те идеалы общественного равновесия, к которым дрейфует современные общество.
Современное общество, - как бы в некоем разочаровании человеком, - загнало людей в города, устало поставив их в такие условия, где они бы доставляли поменьше беспокойства и могли причинять наименьший урон. Так некоторые родители запирают своих детей в темных чуланах.
Здесь виной интеллигентская ренессансность, культивирующая в людях дешевый демонизм вкупе с презрением к "простым" людям и "простому", то есть действительному, нужному труду.
В любом случае, даже если человек, - при всей своей гибкости, - и впрямь оказывается неспособен в полной мере нести груз человечности, - это не повод для сдачи его в приют. Полагаю, - это серьезная проблема, стоящая перед человечеством, - необходимость постепенного вывода обществ из тупика социального холодильника.


4. Паразитарная остановка

У Бибихина есть великий поворот (внутрь) в понимании эволюции. Идея такова, - в вольном переложении, - вот некий вид достигает главенства, и, как водится, начинает плодиться и размножаться в геометрической, - или иной какой тому подобной, - прогрессии. "Природа борется" (применим это упрощение, - на данный момент такого приближения достаточно) с этим возникшим вдруг валом "жизненного порыва" вовсе не некими репрессиями, ограничивающими движение жизни в этом направлении извне, а, - совсем напротив, - природа останавливает вал, проникая в него изнутри. В виде паразитов.
Паразиты останавливают движение вида.
У вида остается лишь одна возможность продолжить движение, - ассимиляция паразитов. Надо полагать, возможность эта достаточно призрачна и реализуется крайне редко. В основном паразиты придавливают вид, останавливая его победное движение, под этим давлением он обретает нормальные границы обычного вида, и раньше или позже достигает своего бесславного финала.
Этот интересный концепт имеет в данном конкретном случае следующее приложение (одно из) - человечество стало развиваться слишком интенсивно и, согласно бибихинскому закону паразитирующего торможения, получило паразита в лице интеллигенции. Т.е. сперва, конечно, интеллигенция была вполне себе честью и совестью эпохи, "а потом что-то изменилось".
Она стала массовой, и эта массовость похоронила под собой индивидуальные прорывы. Суть интеллигенции в массовости, а суть интеллигента (в понимании того же Бенда, скажем) в противостоянии массовости. Сделав интеллигента массовым, власть сделала его противоречием в себе, - социальным паразитом. В старину интеллигенция была "солью земли", но если соли в еду насыпать слишком много, то еда станет несъедобна.
Эффективность этого паразита весьма высока - тому свидетельство остановка роста "развитых стран". Французский социолог Тодд, к примеру, весьма доказательно увязывает уровень образованности общества с уровнем рождаемости в нем и даже рекомендует для уменьшения рождаемости в развивающихся странах повышать в них уровень образованности, что действует на уровень рождаемости даже лучше, чем раздача презервативов или принудительная стерилизация.
Однако дело в том, что падение рождаемости вовсе не единственный эффект, который выдает на выходе машина современного образования, падение рождаемости лишь проявление общего падения производительности, общего угасания творческого начала в обществе.
Грубо говоря, - став "шибко грамотными" все хотят не работать, а где-нибудь пристроиться и сосать из общества соки. Образование дает ничем не подкрепленные амбиции, учит социальной хитрости. Современная образованщина одержима мечтой найти теплое местечко и там отсиживаться до старости. И потому она теперь что-то вроде социального рака, который плодится на организмах носителях, на своих народах, питаясь их энергией и ничего не давая взамен.
Интересно, кстати, что уже Витгенштейн говорил о неприятии этих тихих заводей, о необходимости производительного труда. Позиция Витгенштейна в определенном смысле перехлест, его положения должны быть более поняты внутренне, чем руководство к прямому исполнению. Труд должен быть осмысленным и нести пользу, неважно, где работает человек, - у станка, в поле, или за письменным столом, - он должен участвовать в общем деле, а нее изображать его, оторвавшись от народа.
В бибихинской теории не все паразиты оказываются гибельны, - время от времени происходит гибридизация, и паразиты входят в состав своего носителя, образуя некую новую ступень организации. Бибихин вообще предполагает, что вся эволюция обусловлена именно такими актами гибридизации, начиная с того, что совершенно разные организмы, объединившись, создали клетку. Надо полагать, это бывает крайне редко, но бывает.
Возможно, преодолима и эта паразитарная остановка, кто знает.


5. Интеллектуал как культурный деятель

Прочитав все вышенаписанное, интеллектуал, - если он способен задумываться (что сейчас редкость), - может почувствовать себя врагом народа. Но это, конечно, не обязательно так (хотя так оно в настоящее время по большей части). Есть нечто, что способно защитить интеллектуала от вырождения, это нечто - связанность с общим делом, с делом человечества. Связь эта вовсе не обязательно должна быть в виде некоего внешнего каната, которым человек сообщен с баржей общественного блага, - связь эта должна быть внутренней.
Такая, внутренняя, связь не цепь, что связывает, такая связь, наоборот, дает свободу. Человек волен делать, что хочет, но эта внутренняя связь с идеальным не дает ему потеряться в пучине "реального". Когда любой поступок проходит через оценку с позиций связи с идеальным, человек может заниматься чем угодно, не рискуя мутировать.
Утратив же эту связность с общечеловеческим, человек теряет и саму человечность превращается в "нарыв на теле мира".
Вот, скажем, город. Города были задуманы не для того, чтобы их обитатели не знали чем заняться, и маялись от скуки. Живущий в городе освобождается от рутины деревенской работы, но свобода эта дается не так просто, она дается для того, чтобы горожанин смог сделать что-то для деревенского люда. Может быть, он будет делать гвозди, может, - трактора, а может, - и культуру, - никакой коренной разницы между производством прагматы и производством культуры нет. И хотя то, что я написал сейчас, вещи очевидные, в наше время они звучат неким эзотерическим откровением, поскольку практически никто не держит в своем сознании какую бы то ни было полезность своих поступков по отношению к целому.
Каждый в наше время живет для себя и, если некто делает гвозди, то лишь потому что не смог влезть на какое-то теплое место и участвовать, скажем, в производстве той же культуры, а уж если влез, - то делает культуру также как гнал халтуру в процессе изготовления гвоздей.
Города появились как своего рода органы общечеловеческого тела. Но выродились в нарывы, поскольку функция их полностью инвертировалась. Построив в наше время город, власти начинают думать, чем бы таким занять его обитателей, тогда как должно быть наоборот, - есть чем заняться людям, - они строят город для этого занятия, а вовсе не для создания замкнутой самой на себя инфраструктуры, как это имеет место сейчас, когда все друг друга обслуживают (даже термин выдумали - сфера услуг) и в этом видят не просто предназначение людей, но даже - предназначение общества в целом.
Производить все больше услуг, повышать комфорт... Но забыт главный смысл этой гедонистической гонки, - комфорт вовсе не важен сам по себе, - это лишь общественный РЕСУРС, задача которого в освобождении людей от житейских забот, но не как самоцель, а для того, чтобы они свои освобожденные силы направили на какие-то общечеловеческие цели.
Иначе, мы приходим к модели города, которая в ее доведенном до абсолюта виде, оказывается нашедшей выражение в лагерях беженцев, которым подвозят все для жизни, но которые годами живут только для того, чтобы потреблять подвозимые им ресурсы. Идеальное общество услуг с развитой инфраструктурой и сетями распределения. Раковая опухоль на теле мира.
Интеллектуал должен осознавать, что ему ДАНА возможность для творчества. Причем не просто дана народом, не просто дана обществом, но дана ВО ВРЕМЕНИ, - многие и многие поколения трудились над созданием таких условий, чтобы интеллектуал мог совершать свои культурные подвиги. И все эти труды сотен поколений пускаются по ветру.
Интеллектуал должен подчинить свои потребности потребностям человечества, должен научиться видеть глазами мирового духа.
Хотя, при этом, видение это не должно быть насилием над собой, оно должно быть как совесть, неким внутренним, имманентным, естественным как дыхание.


6. Догматизм интеллектуалов

Кассирер прописывает весьма жесткую для наших интеллектуалов истину:
"Теперь уже нет пути назад к предполагаемому догматизмом отношению между знанием и его предметом как отношению "непосредственного" покрытия одного другим или их соответствия"
Это было сформулировано почти столетие назад, но догматизм остался непоколебленным, он просто не заметил собственной гибели. Мысли Кассирера прошли мимо "догматизма", он оказался неуязвим в силу неспособности осознать их, - что, кстати, не значит, что он жив, - как бы свита и подданные не восхищались бы "платьем" короля, оно на нем от этого не появится, - так и мертвый догматизм, сколько бы его не полагали живым, от этого не оживет.
Перед нами догматизм интеллектуалов.
Бибихин говорит:
"Мы катастрофически настроены на правильное решение, которое нам кажется где-то готовым"
Стоит противопоставить этому догматизму интеллектуалов более тонкое видение, то о чем Кассирер пишет:
"Философия достигает того, на что никогда не способна сама наука, накрепко привязанная к повозке языковых понятий"
Интеллектуалы недостаточно сложны, несмотря на все свое самомнение. Снова Кассирер:
"Там, где обыденный взгляд на мир видит самое надежное и прочное - не подлежащую сомнению реальность, там философское видение различает изменение и переход, непостоянство и произвол наименования"
Философия всегда чрезмерно добра. Она допускает наличие разумного в любом неразумном, борется за него, ищет его и не сдается, когда находит. Эту философскую доброту принимают, как водится, за слабость и объявляют о вторичности философии то перед лицом религии, то науки, - философия же просто работает с тем, что есть. Протестные свистопляски не в обычаях у философии и если люди, занимающиеся Делом, иногда позволяют себе выразить свое неприятие происходящего, то делают это обычно лишь в виде насмешки. Или усмешки.
Вот, к примеру, Бибихин формулирует такую философскую усмешку над наукой:
"за ножницы между хорошо разработанным математическим формализмом и нечистой, пусть и необходимой, общей терминологией, физика должна расплачиваться, допуская, что в самом начале всего, например, при большом взрыве, сами космические константы, так сказать, сгорали, расплавлялись. Эта и подобные гипотезы - способ существования предела в науке - неудобный. Философия должна уметь не выкраивать себе таким образом удобного поля для оперирования, отодвигая предельное куда-то за край этого поля"
Философия работает с тем, что есть, не используя времени, как инструмент для расчистки пространства в целях удобства мышления. Если она говорит о зарождении жизни, к примеру, то не переносит ее в далекое непонятное прошлое, а говорит - жизнь зарождается сейчас, всегда, во всякий момент, если она говорит о зарождении мира, - она говорит, что мир появляется сейчас, всегда, во всякий момент, а вовсе не в каком-то гипотетическом "большом взрыве", если она говорит о появлении человека, то она говорит, что человек появляется в каждой душе каждого человека, -причем, увы, не всегда успешно.
Наука подобна социальным машинам Делеза и Гваттари - что работают, как известно, только постоянно ломаясь, скрежеща и рассыпаясь на части ("социальная машина", "чтобы работать, ... должна недостаточно хорошо работать"), - парадигмы преходящи, их приход и уход цикличен, научная машина рассыпается, потом собирается заново, пыхтит, пытаясь соответствовать реальности, а потом вновь разваливается.



Круг 6. Наука и философия

1. Воздействие философии

Все, что действительно, - разумно, - правда, не всегда достаточной мере, - но, тем не менее, разумность можно обнаружить в любой действительности. Есть оная и в уходе от человечности к термитности. Возможно, построив кастовое общество, человечество успокоится и достигнет счастья.
Но возможно, что термитность будет преодолена, как преодолена была в свое время стадия первобытного коммунизма. Возможно также, что вообще все формационные переходы идут через термитные состояния - термитный феодализм сменяется более человечным, потом приходит термитный капитализм, который тоже постепенно гуманизируется. В таком случае, возможно, мы проходим термитный вариант социалистической формации, ее начало.
Естественно, общество может находиться в любой стадии и любой формации сколь угодно долго, - застыть, достигнув равновесия на тысячелетия, а то и навсегда. История вовсе не запрограммирована, в ней лишь можно выделить возможности, которые ничем не гарантированы.
Смысл философии в самостоятельности, любая самостоятельность, любая индивидуализация имеет в своей основе философский акт. Философия и человек оказываются связаны столь же крепко, сколь философия противопоставляет себя термитности.
Мамардашвили пишет о "феномене личности", что он "не объясним и не выводим ни из каких вне личности лежащих обстоятельств":
"Философия имеет очень сложное и странное отношение к одному явлению в мире, которое есть особое явление, отличное от всех других. Это явление обозначается в нашем языке словом "личность". Почему философия имеет отношение к феномену личности? А потому, что личность - такой феномен, который не существует сам по себе, не рождается натуральным образом (от родителей, например), который есть нечто, что может возникнуть ненатуральным путем, а может и не возникнуть. Хотя в обыденном языке мы часто употребляем слово "личность" в одном ряду со словами "человек", "индивидуальность", личность - это не то же самое, что человек или индивидуальность, личность; это некоторая особая структура в человеке, которая создается особыми актами и особыми переживаниями"
Он напрямую связывает личность и философию:
"Философия связана с феноменом личности. Если есть личность, значит, совершился какой-то философский акт, знает об этом личность или не знает"
По Мамардашвили, человек:
"это специфический феномен в мире. Когда мы его пытаемся обозначить словом "человек", мы имеем в виду нечто элитарное, мы "человеческим" называем нечто такое, что само по себе натуральным образом не существует и не рождается. Рождается существо на двух ногах, о двух руках, с двумя глазами и так далее, но не это мы называем человеком. Философы и религиозные мыслители часто находили возвышенный язык для того, о чем я сейчас говорю, они называли это очень красиво: о человеческом в нас они говорили словами "второе рождение".... есть второе плавание, которое есть какой-то особый акт, второе рождение, акт собирания своей жизни в целое, собирания своего сознания в целое, целое в том смысле, в котором вы это слово применяете к художественному произведению, как некое органическое единство, которое не само по себе не сложилось, а является именно целым.
...
Эти акты, посредством которых случается второе рождение, или второе плавание, неотделимы от философии, они содержат в себе элемент философствования, знаем мы об этом или не знаем. И наоборот. Следовательно, философия есть профессиональное занятие на языке особых терминов и понятий и особых представлений всем тем, из-за чего случается второе плавание и без чего второе плавание произойти не может"
Философия оказывается противостоящей термитности и термитизации.
Казалось бы, что проще - раз настоящая революция (в отличие от бестолкового бунта, часто эгрегориально запрограммированного) - это философия, то, - выходит, - надо продвигать философию в массы.
Но здесь все не так просто. Массы не имеют потребности в философии. Философия принципиально маргинальна.
Есть некая внутренняя потребность в индивидуализации и каждое время имеет, похоже, свой определенный лимит на долю действительных людей. То есть не то, чтобы общество мешало, не то, чтобы действительные люди не тянули к себе "неопределившихся", здесь дело в том, что выбор, граница между человеком и термитным квазичеловеком переходится неосознанно, - сам момент осознания может прийти лишь в момент после перехода.
Метафизическая структура человека способна меняться мгновенно, это своего рода фазовый переход, - сам момент выбора означает уход человеческого. Происходит то, что Мамардашвили называет формализациями, попытками самооправдать выбор, ведущий от человеческого. Человек ныряет в термитность ненадолго, заключает с собой и с обществом сделку, в которой продает частицу души, но, продав частицу, он продает ее всю, - душа оказывается неделимой. Формализация означает начало конца, поскольку за первой последует вторая, за ней еще и еще, в итоге человек просыпается однажды в виде насекомого, подобно Грегору Замзе. Впрочем, параллельно с происходящими в его метафизической структуре изменениями, меняется и его зрение, так что сам человек обычно неспособен воспринимать свою нечеловечность.
И потому, когда Витгенштейн удивляется тому, что в других людях не может увидеть людей, - это просто трезвое философское видение.
И философия в связи со всем вышесказанным не имеет соприкосновения с жизнью. По своей мощности она способна все понять и все перевернуть, но находится в иной плоскости с человечеством в его современном массовом виде.
По своей сути философия тройственна. Первая ее суть - дар, второй - письма, третий - работа над собой.
Философ делает свою работу как дар обществу. Дар предлагается, но не навязывается, и общество свободно в своем приятии или неприятии дарового дарованного. Притом что даже если оно примет дар, то сделает так, что лучше бы этого не делало. Но скорее всего - не примет. Общество не понимает дара, оно пытается увидеть за ним подоплеку, скрытый смысл, вложенный в него яд, в общем, оценивает по себе.
Когда философская работа оказывается невостребованна, она переходит во второй вариант - в письма. Поэтому философия существует в качестве эпистолярного жанра - философы пишут друг другу письма. Письма эти оказываются открыты для всех, и возникает иллюзия, что философы пишут для всех, что философская работа - это писательская работа, что для философа важно опубликоваться, сделать свои мысли достоянием общества, что философу важно, чтобы общество восприняло его идеи. Но это совершенно не так. Философские идеи не могут быть востребованы неподготовленными людьми и парадокс философии в том, что она вынуждена транслировать себя по всем направлениям (в отличие от науки, где трансляция научных идей идет направленно - в узкий круг понимающих). Философия потенциально открыта, но творчество философа - это письма, которые он пишет другим философам, которые воспримут его идеи сквозь время.
Связано это с тем, что в философии, в отличие от науки, нет некоего заранее очерченного круга посвященных - философское понимание не передается научением.
Поэтому письма оказываются не по адресу и приват-доценты с веселым повизгиванием разрушают систему Гегеля, в свою очередь полные невежды растаскивают их постройки, а старушки на лавочках и грузчики в магазинах оказываются самыми осведомленными людьми, имеющими наиболее сокрушительные мнения.
Третий аспект - работа над собой. В процессе заведомо ненужного дарования, в процессе писания открытых писем, которые попадают кому попало, философ оказывается оттеснен на территорию собственного тела. Он вынужден работать лишь со своим пониманием, понимая вдруг, что ничего не должен обществу, и ничего от него не ожидая.
Некоторые, правда, полагают, что, поступая так, философ неким магическим образом воздействует и на все прочее общество, но, думаю, здесь воздействие идет не поверх законов общества, хотя и вопреки их обычному течению. Просто некоторые из писем время от времени достигают результата, а некоторые из идей, так или иначе, но оказываются обществом все же ассимилированы.
В результате философ проходит несколько стадий развития - на первой он великодушный даритель, на второй - получатель и отправитель писем, на третьей - нечто вроде осажденной крепости, - письма иссякли, силы закончились, общее видение с обществом утрачено и все что у него остается - это votum separatum.


2. Наука и философия

В результате всего вышесказанного мы пришли к выводу, что философия представляет собой принципиально маргинальное явление, идущее вразрез с основной тенденцией современного мира - с тенденцией термитизации человека.
В наше время философия оказалась построенной по образу научности. И все воспринимают это как должное. Все ли?
Вот Витгенштейн, к примеру, пишет:
"Это я не могу основать школу или никакой философ на это не способен? Я не могу основать школу потому, что не хочу подражаний. Во всяком случае не те, кто публикует статьи в философских журналах"
Философия и научность находятся в разных плоскостях, имея в виду, конечно, лишь настоящую философию, а не ее наукообразную тень. И потому философ говорит то, что действительно думает, то, что он CАМ думает о том или ином, а "профессор", являясь представителем экспертного сообщества, говорит лишь то, что ему положено по званию, озвучивая господствующую цеховую парадигму.
Философ - человек предпочитающий твердо стоять на ногах, в то время когда все бодро прыгают на головах:
"Философ - тот, кому надлежит исцелить в себе многие болезни понимания, прежде чем он подступит к понятиям здравого смысла"
Философия не передается научением и "философские школы" - обычное явление для научной жизни, к действительной философии отношения практически не имеющие.
Философия способна придавать смыслы и науке и религии, и магии, и мифу, - чему угодно. Чему ей предстоит служить в новое время, предполагая, что изменения, происшедшие с религией, ждут и науку?
Я разделяю мнение, что философия лежала в основе религии (религии вообще, - то есть почти всех основных религий). Философия лежала и в основе мифов и в основе науки. Возможно, пришло время снова ей оказаться в основании чего-то нового?
Что же это новое?
Мамардашвили и Пятигорский формулируют:
"в науке ХХ века мы понимаем то, чего мы не можем себе вообразить"
Понимаем ли?
Да, машина науки по-стахановски выдает вал результатов, которые идут вразрез с обыденным опытом, со здравым смыслом, и если в ХIХ веке это удивляло, то теперь вошло в норму. Понимание того, что научная теория ДОЛЖНА БЫТЬ безумной и только в своем безумии она имеет ценность, многого стоит, поскольку обнуляет цену истин здравого смысла. Наука стала контролируемым безумием, вылазками в хаос, само существование которого приводило в ужас простоватых людей древности. Но "понимаем" ли? Понимают ли ученые сами то, что они производят? Сомнительно. Ученый современности - это обыватель, подвергнутый некоторому "апгрейду", причем достаточно внешнему.
И в этом плане надежды, которые возлагались на науку и онаучивание можно считать провалившимися. То, что получилось в результате интенсивного онаучивания - интеллектуал, который энергичен, напорист, уверен, мобилен и так далее, - но он недостаточен.
Возвращаясь к вышеприведенной цитате "в науке ХХ века мы понимаем то, чего мы не можем себе вообразить", - Свасьян пишет:
"Я не знаю, что значит "невообразимое". Если вообще взять курс на воображение, то немудрено довообразиться и до невообразимого. Следовало бы не во-ображать, а со-ображать, чтобы избегнуть всяких мистических экивоков. Кроме того, не замечали ли Вы, что громкие слова типа "невообразимое", "непредставимое", да и вообще громкие слова, производят обычно эффект, противоположный ожидаемому. Нечто невообразимо - это значит, можно вполне успокоиться и продолжать жить как ни в чем ни бывало, и успокаивать себя тем именно, что нечто невообразимо. Мне всегда казались в этой связи особенно вредоносными экстатические заявления ученых по поводу своих открытий. Вспомним, например, слова Бора о том, что если первое знакомство с квантовой теорией не сопровождается потрясением, то это значит, что о понимании тут не может быть и речи. Я нисколько не сомневаюсь в искренности Бора, ни тем более в личной правде его слов, но вот уже полвека как цитируют эту фразу в контекстах и не пахнущих никаким потрясением. Потрясение взято в кавычки и фигурирует не как факт, а всего лишь как цитатное украшение, переписываемое из книги в книгу, в результате чего спокойно констатируют положение: прежде механика была вообразимой, теперь она стала - невообразимой... Именно с этого и начинается наука видеть. Заметьте, наука, а не что-нибудь другое. Кстати, коль скоро мы заговорили уже о воображении. Воображают, что надо учиться всему, кроме видения. Умению мыслить, знаете ли, надо обучаться, ну, а умению видеть... что там, собственно, уметь! Если бы в наших школах и университетах ввели обязательный и не уступающий по строгости логике курс по правилам видения, у нас, поистине, было бы побольше вИдений и поменьше видЕний или привидений"
Свасьян призывает отказаться от костылей смотрения и перейти к видению, но на это способна лишь философия.


3. Третья философия?

Русская философия характеризуется как религиозная. И выходит поэтому картина какой-то очередной нашей отсталости от вечно передового Запада, в котором философия ушла из служанок при религии к роли служанки при научности, а у нас вдруг почему-то взяла да и вернулась обратно.
Однако ситуация с русской философией сложнее, чем это принято считать.
Вот, к примеру, в свое время против науки выступил Шестов, но его атака была воспринята как некое донкихотство. Более того, не зная, что с ним делать, куда поместить и как классифицировать, Шестова причислили к экзистенциалистам, хотя проводить между ними параллели - это как считать сходством между мухой и Солнцем то, что оба этих предмета способны находиться в небе.
Конечно же, Шестов не имеет ничего общего с экзистенциалистами, как и с прочими модными течениями, он просто последовательный философ и в своей самостоятельности намного раньше других почувствовал, что философии становится муторно в объятиях научного мира.
Русская философия, в свою очередь поспешила определить его (внешне опять же очень вроде бы даже правомерно) религиозным мыслителем. Да, он, конечно же, писал о религии и потому, в определенной степени был "религиозным мыслителем", но если мы всерьез остановимся на этой дефиниции, то окажемся ничуть не лучше Поппера, объявившего Платона проповедником тоталитаризма, или других деятелей англоязычной, или в ее русле идущей, академической как-бы-философии всерьез рассуждающих о том, был ли - де Хайдеггер "фашистом". Этим англоязыкие интеллектуалы с их кондовой благопристойностью заслуживают лишь того, чтобы не считаться с ними как с серьезными людьми и уж тем более не принимать их претензий на статус мыслителей.
Шестов противопоставил Афины и Иерусалим, но за этим противопоставлением просвечивает нечто третье. Ведь ясно, что в наше интеллектуальное время нельзя просто оттолкнуть науку и уйти к религии (а его поняли так, прочитав неглубоко), - науку надо снять, просто оказаться от нее неправильно. И Шестов ценен не своей религиозностью, - религиозных людей достаточно и в наши нерелигиозные времена, он ценен тем, что проблематизировал науку, поставил ее под вопрос на самом пике ее могущества. То, что он вообще дерзнул поместить "Афины" и "Иерусалим" на одном уровне, уравняв тем самым науку и религию для философского взгляда, - религию, которую до этого столь жестко понизила в ранге наука, - вот что, на мой взгляд, главное в его работе. Это был "бунт пострашнее Пугачева".
Дело не в том, что Булгаков или Шестов и другие русские философы были верующими в научные времена, это их личный выбор, - дело в том, что, будучи философами, они отвергли соблазн интеллектуализма, не приняли априорного первенства науки. Этим они не подняли религию, - этим они подняли философию, показав ее самостоятельность.
Но если бы в религию пошел один лишь Шестов, или Шестов с Булгаковым, - но ведь религиозны едва ли не большинство русских философов начала века! Это не может быть случайным, и случайным не было. Этот поворот к религии - в общем и главном не столько поворот к религии, сколько отворот от науки и наукообразия, это поиск выхода из тупика западной философии и вообще западного пути.
Касаясь первого пункта, стоит добавить, что русская философия сняла в себе немецкую и греческую философии и уход русских "провинциалов" от науки - не от недостатка образованности, - это достигнутое умнейшими людьми тогдашнего мира понимание грядущего глобального кризиса научности, кризиса интеллектуализма.
Возьмем "Диалектику мифа", к примеру. Лосев, молодой и горячий, еще не сломанный, чеканит:
"наука не существует без мифа, наука всегда мифологична"
И мифологична она "слепой мифологией нигилизма".
Лосев собственно не отрицает полезности науки и применимости ее в каких-то конкретных случаях, он выступает против грядущей замены религии наукой, против набиравшего силу "научного мировоззрения", видя в нем мифологичность:
"механика и физика новой Европы боролась со старой мифологией, но только средствами своей собственной мифологии; наука не опровергла миф, а просто только новый миф задавил старую мифологию, и - больше ничего"
Понятно, что за такое:
"почтенные ученые не замечают, что мир их физики и астрономии есть довольно таки скучное, порою отвратительное, порою же просто безумное марево"
в мире победившего сциентизма не могли не последовать репрессии.
Наука была нужна, ее мифология вытеснила старую и стала опорой для усиливающегося государства и зарождающегося нового народа.
Наступала эра нового человека, ницшевского сверхчеловека, - интеллектуала, - перед которым не было невозможного. И тут посреди сего пира духа (мирового) появляется Лосев и объявляет, что весь этот взлет народного духа базируется лишь на "мифологии".
Это было, конечно же, кощунством. Кощунством над мифом.
Лосев вышел в одиночку против людей, которые под видом освобождения от мифологичности вообще строили новую мифологию и которые потенциально могли понимать это. Выставляя их философскими "папуасами".
И Лосев попал под колесо истории.
Теперь, когда пыль сражений поулеглась, когда научная мифология на практике показала свою несостоятельность, пришло время понимания. А, значит, стоит обратиться к тем, что понимали, - к русской философии начала прошлого века.
И, возможно, - пришло наконец время третьей мировой философии?


4. Назад к Лосеву!

Свасьян пишет о встрече Шестова и Гуссерля, не одобряя Гуссерля за его одобрение Шестова. Но, по моему мнению, Гуссерль увидел в Шестове возможность нового пути, в его "религиозной" антинаучности он разглядел за-научность, сверх-научность. Потому что, как я уже написал выше, не стоит понимать русскую философию как некую деградацию, как отступление, это, - наоборот, - новая ступень, хотя пока и лишь в виде возможности.
Вот и Лосев, хотя он и весьма резок по отношению к науке, но резок он и по отношению к богословам. И ученые, и богословы одинаково вольно пытаются выстраивать мифологии, каждый на собственном основании. Казалось бы - в чем проблема? Если Лосев выступает за права племени танангла отгонять болезни танцами, то почему подобных же прав оказываются лишены ученые и богословы? По этому пути пошли интеллектуалы Запада, - они пришли к равноправию любых истин и оказались безоружны (или, скорее, сделали таковыми всех) перед любой нелепой выдумкой. Раз люди способны жить лишь среди мифов, и все мифы равноценны, то можно молиться любому чурбану и конструировать любой миф, любую идеологию.
Идеологию в этом случае можно определить как миф-для-других.
Лосев поминает "философское одичание", полагаю, что вся современная интеллектуальная гимнастика во французском и английском стилях вполне подходит под это его определение. Исчисляющее мышление победило разум, но, победив, интеллектуализм зашел в тупик.
За то, что Лосев писал о науке ТОГДА, в те годы великих свершений, великого подъема техники и науки, его не могли не репрессировать. Но дело все же не в этом. Дело в вопросе - почему мифы неравноправны?
Мифы действительно равноправны. Но между собой. Поэтому когда мы подходим к мифу с оценкой с точки зрения другого мифа, эта операция имеет нулевую ценность. И наука, и религия сами по себе не могут работать с мифами, они контактируют с мифами через мифы же, простраивая собственные мифические тела. Можно было бы даже решить, что существует особое мифическое пространство, находиться и действовать в котором можно лишь в мифическом же теле.
Можно было бы, если бы не одно "но", о котором речь пойдет несколько позже. Вернемся к нашим интеллектуалам. Всем они хороши - и умны, и деловиты, и целеустремленны, но чего-то в них все же не хватает. И дело не только в том, что "многознание не есть ум", - да, не есть, но не хватает еще кое-чего, - некоей укорененности.
Так вышло, что интеллектуалы существа космополитичные. Для них нет Родины. Наука - великий космополитический проект, при этом самый масштабный проект за всю историю человечества, в той или иной мере в нем задействовано едва ли не большая часть всех людей, а проходят через его сита вообще все.
И вот в силу космополитизма науки, ее западности, интеллектуалы всех стран забывают о своей родине и о своих народах, становясь пятой колонной Запада.
Мифовоззрение современного интеллектуала отвергает патриотизм. Такое уже бывало в истории, когда человек, принявший какую-либо религию, оказывался внутренне человеком иного народа. Это уже было, что религия разрушала своими мифами несокрушимые царства изнутри. Теперь то же делает наука, с соответствующим ей размахом и удалью.
Интеллектуал свободен от обязанностей перед народом, который обучил его на свои деньги, обеспечил едой и кровом, а потом и оборудованием для опытов. Современный ученый люд готов кочевать в поисках мест "где лучше", поскольку он вообще новый вид человека, он сверхчеловечен, он новая мутация, и что ему за дело до взрастивших их народов, которые наивно ждут от него какой-то помощи?
Может, и к лучшему, если эти сверхчеловеки все мигрируют в свой западный интеллектуальный могильник, освободив нас, людей простых, от своего бестолкового величия?
А теперь, после этого отступления вернусь к "но".
Мифы равноправны, но лишь между собой. Оценивать их прямиком с точки зрения реальности мы не можем, поскольку в эту оценку вмешается теоретический посредник и будет он, скорее всего, все тем же мифом. И, начиная мерить миф, люди мерят его его же мерой, - т. е. все тем же мифическим. Но обойти это можно и нужно.
Здесь дело в истине.
Дело в том, что она вообще мифична. Истина это тот взгляд, внутренняя теория которого задается извне, - мифом. Истина есть принадлежность эгрегора в той же мере, как и миф, они связаны. У каждого мифа своя истина, у каждой истины - свой миф. Мифична любая истина.
Каков выход? Он в самостоятельности.
Самостоятельное мышление противомифично, оно вырывается из мифологического сна.
Самостоятельное мышление ведет человека в одиночество, он выходит из эгрегоров и оказывается в пространстве вне мифов.
Нам надо начать все сначала. Надо вернуться к истокам - к нашей русской философии начала двадцатого века. Назад к Лосеву, который пишет, к примеру, следующее:
"Я знаю сотни ученых, которые целую жизнь мыслят, размышляют рассуждают, целую жизнь излагают свои мысли и даже делают открытия, но которые совершенно не знают, что такое мысль... Очень много ученых, но - как мало мыслящих"
Следует совершить обратный переворот и повторно отделить мыслящих от ученых, как в свое время ученые отделились от мыслящих...


5. Взаимоотношения науки и философии

Они оказываются несколько более сложны, чем это принято представлять.
Вот взять хотя бы общепринятое, почитаемое за совершенно бесспорное, мнение, что, дескать, сперва была одна философия, как некое протонаучное бесформенное облако, а потом, де, оная разделилась на философию и на науки. Виндельбанд, к примеру, выразил эту доксу так:
"Философия подобна королю Лиру, который роздал своим детям свое имущество и которого вслед за тем, как нищего, выбросили на улицу"
Но так ли это, как это принято считать?
В древности действительно было некоторое смешение, но оно происходило не потому, что науки и философия еще не разделились, а потому, что науками занимались философы, а прочие люди ими не интересовались. Науки стали всеобщими, когда были поставлены на поток, и не науки были отделены от философии, а, скорее, философский подход был вытеснен из науки в целом. В науку пришли средние умы, наука стала парадигматична, она стала обыденной деятельностью, подобной всем прочим, - смесью производства и бюрократии. Современная наука берет массовостью, организацией, количеством, валом, а потому она и оказалась отдельна.
Что дает такое понимание? Нельзя оставить науку в ее теперешнем жалком состоянии, она нуждается в снятии. То есть оставить возможность для участия в ней всем желающим по мере их возможности, но добавив ко всему понимание того, что возможности у людей разные и, - во-первых, - не обманываться в ожиданиях относительно научного планктона, а, - во-вторых, - не давать интеллектуалам дурить людям и себе головы относительно своего величия.
У меня есть учебник по философии, современный, хорошо сделанный. Я его иногда читаю, понемногу. Прочту абзац - другой, подниму себе настроение. Помногу не читаю, - как-то уже привык к тому, чтобы не тратить времени на художественную литературу, начинаю жалеть время и думать, что вот прочел бы еще несколько страниц, скажем, того же Хайдеггера или Лосева вместо того или иного современного беллетристического текста.
А они, Лосев с Хайдеггером, помянутые выше для примера, пишут о греках, о том отступлении, которое современность совершила от них.
А что же пишут в учебнике? А в учебнике единая линия: философия - мать наук, - потом науки отделились, - потом пришли немцы, - потом начался модерн, - плавно перетекший в постмодерн. Речь идет о некоем философском развитии, подобно нормальной науке, подобно научным нормам.
Авторы учебника удивляются тому, что философские вопросы почему-то нерешаемы, почему-то неразрешимы. Приводится М. Борн со следующим мнением:
"Я изучал философов всех времен и встретил у них множество ярких идей, но не смог усмотреть никакого стабильного прогресса к более глубокому познанию или пониманию сути вещей. Наука, напротив, наполняет меня чувством устойчивого прогресса"
Или вот мнение Вернадского, который пишет, что философия, дескать:
"постоянно касается таких вечных вопросов человеческой мысли, по отношению к которым никогда не может быть сказано последнее слово"
Но что же это за деятельность, деятели которой смирились с ее бесполезностью?
Вопросы, конечно же, решаемы, - большая часть их давно решена, просто об этом мало кто знает. Да и особо не стремятся узнать, поскольку удобнее полагать самое важное неразрешимым и оставлять разрешение самого важного на суд авторитетов. Отказываясь от самостоятельности.
Между тем более ясной станет ситуация с вопросами в философии, если отбросить проецирование на философию образа науки, которая развивается линейно и преемственно.
Авторы учебника этого не понимают, как и все прочие благодушные пассажиры. А все просто - в отличие от наук, "развившихся из протонауки" и динамично топающих в бесконечность (не очень умную, кстати), философия: 1) - не наука, 2) - не развивалась преемственно и линейно.
Философия греков лишь косвенно соприкоснулась с западноевропейской философией, а та, в свою очередь несколько раз изламывалась и начиналась заново. Поэтому-то и нет преемственности, поэтому-то и получается впечатление, что каждое поколение берется за одно и то же, отбрасывая старые решения.
В результате, пока современные субъекты все больше и больше звереют, как о том говорит Хайдеггер:
"Вслед за Ницше Шпенглер говорит о том, что взор современного субъекта - это взгляд хищника, подстерегающего добычу"
философы ныряют во времени, чтобы там найти концы и начала, что со стороны еще больше усугубляет картину хаоса в философии.
Как же существует философия?
Каждый значительный философ создает свою философию, то есть собственное философское направление и философия не воздвигается как научный столб, а растет подобно дереву, раскидываясь ветвями в разные стороны.
Но при этом философия - вовсе не отвлеченные игры ума, вовсе не решение заведомо неразрешимых головоломок, но - мыслительная и человеческая самостоятельность.
Как формулирует Хайдеггер:
"философия" - это не просто занятие для мысли, увлеченной игрой общими понятиями, причем такое занятие, которому можно предаваться, а можно и не предаваться, поскольку в обоих случаях ничего существенного не происходит. Философия - это окликнутость самим бытием. Философия как таковая есть основной способ отношения человека, находящегося посреди сущего, к этому сущему. Лишенные философии лишены "взора-вглубь". Они предаются тому, что появляется прямо перед ними и так же исчезает. Они ввергнуты в упущение сущего и в его самосокрытие... Они суть те беззаботные, которым хорошо в безмыслии, которые уклонились от всякого призыва мыслить.
"Философия" как внимание зову бытия, обращенному к человеку, есть прежде всего забота о бытии, а вовсе не "образование" и приобретенные сведения. Поэтому можно обладать обилием сведений о различных философских направлениях, но самому совсем не быть "философским" и никогда по-настоящему не "философствовать"
Время вывернуло научный скепсис по отношению к философии наизнанку.
Вот и Ясперс, к примеру, пишет:
"Если науки в своих областях получили убедительно достоверные и общепризнанные знания, то философия не добилась этого, несмотря на свои старания в течение тысячелетий"
В прошлом веке действительно была иллюзия того, что наука достигла (или, во всяком случае, подобно жизнелюбивой лягушке из сказки, попавшей в бидон с молоком, - нашлепала себе своими конвульсиями какую-то опору) некоей тверди, с которой ее адепты могли поплевывать на болтающихся тут и там в безосновности представителей традиционных мировоззрений, вроде всяческих там танангла, отгоняющих болезни танцами.
Но в наше время претензии науки на некую монополию в отношении обладания истиной смешны. В принципе любая языковая игра сейчас претендует на равный статус с наукой. Астрология по ТВ и СМИ, сотни тысяч колдунов и знахарей, сотни тысяч служителей веры и миллионы верующих. Так что знания, которые наука достигла, оказались не столь уж и бесспорны, не столь уж достоверны и общепризнанны, раз в столь короткое по историческим меркам время люди повернулись к ним задом. Современный Отворот масс от науки по своим масштабам сравним с происшедшим тоже не так давно Отворотом масс от религии. Казалось, были найдены все ответы на все вопросы, казалось человечество у(с)покоено в конечной, - тогда религиозной, - истине, но пришла наука и играючи разрушила религиозные построения. Причем не сильно интеллектуально при этом напрягаясь.
Отсюда и всплеск религиозной философии, как попытка религии защитить себя в глазах интеллектуальных меньшинств, раз массы столь легко оказываются поколеблены.
Раньше религия полагала, что лишние умствования ей ни к чему, но когда наука нанесла ей поражение, религия побежала за помощью к философии.
В наше время стоит ожидать появления научных философов, поскольку теперь уже наука должна осознать, что ее построения были грубы и дубоваты, и что их направленность на массы была ошибочной.


6. Angst

Мамардашвили формулирует:
"собственно говоря, наука-то и строилась людьми, которые были заражены ... духовной тоской. ... есть третья категория, самая маленькая, явно предпочитаемая Эйнштейном, - это категория лиц, которые занимаются наукой, уходя в нее от пошлости и бессмысленной повторяемости обыденной жизни. Вот что я называю духовной тоской"
Более подробно он расшифровывает это так:
"Что такое пошлость и бессмысленная повторяемость и самоисчерпаемость? Это если сюда включены наши желания, стремления, которые самим этим обыденным потоком выявляются как пустые и однообразно, совершенно бессмысленно повторяющиеся. Помните, я говорил о философии, что это нечто, что конституирует себя на фоне идеи хаоса и порядка. Вот есть хаос, а духовная тоска есть ощущение хаоса, но есть куда уйти - в науку, то есть в поиск более значимых гармоний целого, более значимых, чем бессмысленная повторяемость повседневной, обыденной жизни как таковой (не важно, какая она - капиталистическая, социалистическая, коммунистическая, - это не имеет никакого значения)"
Приводимый им Эйнштейн высказывается так:
"Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личных переживаний в мир объективного видения и понимания. Эту причину можно сравнить с тоской, неотразимо влекущей горожанина из шумной и мутной окружающей среды к тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух и наслаждается спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности. Но к этой негативной причине добавляется и позитивная. Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира для того, чтобы оторваться от мира ощущений, чтобы в известной степени попытаться заменить этот мир созданной таким образом картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему"
В итоге (снова Мамардашвили):
"Я фактически сказал, что духовную тоску значительно легче реализовать в науке и, может быть, поэтому наука получила такой сильный толчок и движется стремительнее, чем другие вещи, но в других вещах тоже может быть такая же духовная тоска"
Наученные Соловьевым, что все вовсе не так просто делается, и за этой тоской также усмотрим общественные нужды. Жизнь пошла, бессмысленна и пуста, но такова она не просто так, она такова для того, чтобы заставить двигаться интеллектуалов. Мир современности поделен на мир масс и мир интеллектуалов. Массы просты, пошлы, бездуховны и пусты, но их мир вполне полон, осмыслен и даже в определенной степени духовен (правда натужно и даже, пожалуй, пародийно духовен, но если пародийность эта не осознается, то особой разницы для квази-духовных граждан нет). Интеллектуалы сложны, но их мир пошл, бездуховен и пуст. От одних взято, другим отдано.
Машина качает от одних к другим, и сколько не производи, все это будет отчуждено, растрачено, утоптано бисером в грязь. И сколько не будет произведено, сводящая с ума пустота будет требовать заполнения того, что не может быть заполнено. Бессмыслица вложена в смысл социальной машины.
Вот Ницше сошел с ума и это вменялось ему то в вину, то в доблесть, но это "многих славный путь". Что-то ядовитое проникает в сознание интеллектуала, вкладывается в его матрицу восприятия мира, и он, словно Кай из "Снежной Королевы" начинает видеть плохое там, где все благостно видят приемлемое. Чем глубже проникаешь в суть мира, тем больше искажений видится, тем больше страданий приносит такое видение. Те, кто видят хаос, оказываются на его грани и когда они пытаются менять его, то по принципу отдачи не только они проникают в хаос, но и хаос проникает в них, отравляя кровь, взгляд, жизнь.


Круг 7. Вопрос истины

1. Технологии. Принцип ресурсного замещения

Прежде чем рассматривать феномен науки, акцентирую внимание на ее "приземленных" технологических приложениях. В чем смысл технологии? Суть технологии в принципе ресурсного замещения.
Зверь в его Открытости способен только бесконечно прыгать под/за висящим над ним бананом, человек же способен собирать свое внимание, концентрировать его и получать из этого концентрата выход, обход, решение, он способен использовать ресурсы, заменяя одни другими.
Взяв в руки палку, человек может "удлинить" руку и сбить с ее помощью банан, - суть технологий выражена этим примером, - в технологиях человек оказывается способен использовать одни ресурсы для добычи с их помощью других, либо для замещения одними ресурсами других. При этом стоит заметить, что замещение может быть весьма многоступенчатым и нелинейным. Иногда неочевидным.
К примеру, лифт делает доступными верхние этажи, уравнивая высотные (и пещерные) поверхности с плоскостью обычного земного уровня, свет освещает темные места, уравнивая пещеры (в том числе и рукотворные) с открытыми местами, а ночь с днем, расширяя день до полных суток. Технически мы "уменьшаем" расстояние, делаем съедобное из несъедобного, "превращая камни в хлеба" и так далее. Люди не задумываются над тем, зачем им технологии, они просто пользуются ими, но суть всех этого ускорений, увеличений, миниатюризаций и т.п. - оказывается именно в том, чтобы заместить одно другим. Мощь моторов делает отдаленные места мира ближе и доступнее, агротехнологии делают почвы более плодородными, химия делает пищу более распространенной, более вкусной, более привлекательной и, опять же, более доступной, и т.д.
Главные следствия, вытекающие из принципа ресурсного замещения, следующие:
- во-первых, технологии усложняют мир. Сложные механизмы состоят из сотен и тысяч деталей, что требует все более сложного взаимодействия различных производств и соответственного социального усложнения;
- во-вторых, технологии опираются на науку. Они являются применением ее теоретических построений, местом взаимодействия науки с реальностью, а также - ее смыслом.
В результате ресурсного замещения в прагмату оказываются включаемы все новые и новые вещества, все новые и новые пространства, и одновременно все время возникают все новые и новые потребности, в том числе в теоретическом продвижении, в нахождении новых расширений, в их освоении и обживании.
Прагмата - все произведенное человеком и используемое им. Некая суммарная "орудийность".
Стоит при этом учесть следующее замечание Кассирера:
"Орудие никогда не служит только овладению внешним миром, который в данном случае следовало бы рассматривать как готовое, просто данное "вещество", напротив, вместе с употреблением орудия для человека собственно и возникает ОБРАЗ этого внешнего мира, его духовно - идеальная форма. Структура этого образа, расположение его отдельных элементов зависит не от чисто пассивных ощущений органов чувств или от чистого созерцательного "восприятия", а порождается способом и направлением воздействия, оказываемого человеком на предметы... Свою собственную природу человек улавливает и познает лишь в отражении произведенного им самим... орудие, как порождение мозга и руки находится в столь интимном родстве с самим человеком, что в творении собственных рук перед его глазами предстает нечто от его собственного бытия, его воплощенный в материи мир представлений, отражение и выражение его внутреннего мира, короче - часть его самого"


2. Наука

В результате разрастания прагматы и усложнения человеческой деятельности происходит усложнение языков, обслуживающих эти множащиеся и усложняющиеся виды деятельности.
Наука представляет собой сложным образом соотносящийся между собой пучок сложных языков, построенных на принципе отстранения от реальности. Обычные языки следуют реальности, прилегая к ней, научные же языки отступают от нее в абстракции, в теории, в модели.
С точки зрения теории масок наука, таким образом, оказывается языковым явлением. При этом разные науки имеют разные языки, а маска на все науки одна, - это маска эксперта.
Эксперт (интеллектуал) - это человек, который благодаря своей подготовке, получает право на трансляцию мнения экспертного сообщества. Подготовка эксперта заключается в прохождении им специализации, в усвоении дисциплинарного тезауруса, в овладении господствующей парадигмой.
Кроме роли эксперта, наука имеет еще одну роль - роль революционера, но роль эта немасковая, поскольку эта позиция предполагает философскую самостоятельность мышления, выводящую за границы масковости. В силу своей принципиальной немассовости при данном масштабе рассмотрения эта роль оказывается незначимой.
Эксперт - значимая фигура нашего времени, другой вопрос, что границы применимости способностей эксперта определяются дисциплинарными границами, а это не всегда понимается. В том числе и самими экспертами.
Рорти утверждает, что:
"Любой язык - это не попытка скопировать внешний мир, а скорее - инструмент для взаимодействия с миром"
Но научные языки не подпадают ни под первую, ни под вторую из предложенных им версий, поскольку научный язык простраивается прежде всего исходя из критерия связности с глобальным массивом научных построений. Поэтому получается картина науки, кардинально противоречащая общепринятому представлению, согласно которому ученые только тем и озабочены, как бы побыстрее расшифровать реальность, найти формулу всего и успокоиться в истине, - скорее, науку можно представить как вечную оборону. Практика постоянно разрушает теории и требует все новых поправок и изменений, наука вынуждена постоянно балансировать между требованиями непротиворечивости внутренней и непротиворечивости внешней. Как было упомянуто выше, научные достижения порождают технологии, которые взаимодействуя с реальностью, образуют возвратный ток противоречащих научным теориям данных, которые побуждают науку к постоянной самокоррекции. В результате которой появляются новые знания, порождающие новые технологии и - далее по кругу.
Т.е., на мой взгляд, картина оказывается полностью перевернутой, - не отважные ученые вгрызаются в реальность, чтобы дать народу хлеб и пространство, - но реальность постоянно разрушает науку, а ученые, подобно трудолюбивым муравьям, латающим свой муравейник, вынуждены постоянно перестраивать науку под этим внешним натиском. Хлеб и пространство образуются при этом как побочный продукт сохранения устойчивости протекания языковых игр ученых.
Взаимодействие науки и реальности происходит по принципу витгенштейновских "языковых игр", т.е. наука вовсе не озабочена ни правильностью "описания реальности", ни инструментальным "взаимодействием с миром", она варится в котле своих "языковых игр", которые протекают параллельно реальности, задачам ее описания и взаимодействия с нею. Чтобы пробудить науку от ее равновесного "игрового" состояния, сигналы, поступающие от реальности, должны быть переведены на "игровой" язык, войти в науку в виде "научных данных", т.е. получить существование в виде игрового материала. Тогда наука воспринимает их как новые элементы своей игры, элементы, нарушающие общую связность, и вынуждена искать новый баланс между ними и уже существующим, устоявшимся научным массивом.


3. Пояснение к параграфу 2

Считается, что магия была наивной в своем стремлении влиять через символы на реальность. Магия искала пути прямого воздействия на мир и вещи через манипуляции над символами. Наука перешла от этих грубых вылазок в символическое пространство к полному уходу в него. Сами по себе мир и вещи не интересуют науку, она работает с их тенями - с символами.
То есть стоит перевернуть привычное понимание о том, что магия, дескать, в своей наивности шла через символы, а наука пошла прямиком в реальность, - наука, наоборот, усилила уход в символическое, и то, что магия делала робко и нерешительно, наука делает организованно и массированно.
В этом плане наука, хотя и отлична от мифологических форм мышления, но не настолько кардинально, как это принято представлять.
Собственно, работает на общество, дает обществу хлеб и пространство не наука как таковая, а связка наука - технологии, в которой роль двигателя выполняют именно технологии.
Стоит заметить, что беда науки не столько в ее оторванности от реальности, - она и должна отойти от реальности, выйти из нее в идеальное пространство, чтобы работать с нею извне, но во многом в том, что деятели науки недостаточно решительны в этом своем уходе от реальности, в том, они тащат с собой в расширения привычки обыденного сознания.
Настоящая наука - наука революционных переломов, и настоящие ученые, это те, кто идут против парадигм и экспертных сообществ.
Петров остроумно проводит параллель между наукой и ритуальными танцами, предшествовавшими охоте в древних обществах.
Танец и охота были связаны у древних охотников, однако, думаю, что суть этой связи не столько в магичности танца, во вхождении в символическое пространство и всем таком прочем, а в предварительных репетиции и тренировке, в происходящей в ходе танца отработке ролей. Отношения танца и охоты можно, как я полагаю, полностью перенести на отношения науки и технологий. Технологии будут здесь соответствовать охоте, а наука - предваряющему охоту магически-репетиционно-тренировочному танцу.
То, что наука является "языковой игрой", - не просто метафора, - во многом она является действительно лишь игрой, - в самом прямом смысле слова "игра".
Я никогда не замечал, - пишет Декарт, - чтобы с помощью диспутов была открыта какая-либо истина.
Диспут - языковая игра. В игре отрабатываются навыки и роли, выявляются иерархии и т. п., а вовсе не происходит реальная работа.
Сознание, как о том много говорится выше/ниже, вообще появляется как имитация. Это происходит в процессах языковых игр. Цель языковых игр, в том числе научных - не некая реальная работа и реальное продвижение вперед, а подготовка к ним (которая может производиться бесконечно долго).
Научные диспуты предназначены не для реальной работы, а для учебной. Большая часть научного народа остается на имитационном, игровом уровне. Всю жизнь они "играют", не будучи в состоянии к самостоятельной работе вне предписанных алгоритмов.


4. Истина где-то рядом

Наше время - эпоха науки, как в свое время была эпоха религии, и научная истина в наше время наивысшая из возможных. И здесь возникает вопрос - правильно ли понимается научная истина? Обычно, в обыденном (в том числе и научном) мышлении истины науки понимаются как нечто заранее предначертанное, то, что надо ОТКРЫТЬ, т.е. - нечто было, а потом оно оказалось обнаружено, открыто. Значит ли это, что наука предначертана заранее и лишь следует за истинами как карандаш по контурной карте?
В наше время вошел в моду термин "аттрактор". Научные теории могут быть представлены с помощью этих самых аттракторов. Представим аттрактор в виде горы, а искателя истины как путника. Он притягивается к горе, потому что она хорошо видна и с нее хорошо видно. Он взбирается на гору и обозревает с нее окрестности. И с горы видны лес, реки, какие-то темные ямы, болота, и, конечно же, другие горы. ГорЫ, а не горА.
И все-то с вершины горы как на ладони. И все-то ясно и все-то понятно.
Гора - это теория.
Путник спускается с нее в hyle, т.е. в лес, (земную жизнь пройдя до половины, он очутился в сумрачном лесу). И вот в этом hyle фактов и практики ясность теории меркнет. Оказавшись во мраке и хаосе не очень-то ясно куда двигаться. И путник ломится через бурелом, увязает в болоте, бьется, продвигаясь едва-едва. И выбредает к подъему. И начинает двигаться вверх, чтобы обозреть. Т.е. цикл повторяется. Из hyle фактов можно выползти только на гору теории, иначе в этих фактах можно навек остаться в виде обглоданных практичными волками костей.
Но гор, как я говорил, в окрестностях было несколько - и все они одинаково аттракторы и к какой путник выбредет - решает случай. Нет предначертанности, нет заранее заданной истины, которую надо от(к)рыть. Каждая новая теория - гора дает новое понимание направления, но в это направление вносится элемент случайности в момент прохождения через лес фактов, через материальность. Путник может пойти прямо и выйти к ближайшей горе, но обнаруживается вдруг, что дорогу туда, ясно виденную им сверху, преграждает болото, и путник идет вдоль его кромки, потом попадает, скажем, к ущелью, потом подходит к речке, ищет место для перехода и так далее, но в результате от прямой линии он непоправимо сбился, и выйдет не к ближайшей горе, а к какой-то другой.
То же и с теориями - они вовсе не следуют одна из другой и одна ЗА другой, словно бусы на нитке. Весьма значителен в переходе от одной теории к другой элемент случайности.
К примеру, люди могли пойти по пути совершенствования дирижаблей, а перешли к самолетам. Достаточно случайно. Или могли совершенствовать парусники вместо того чтобы пойти по пути неуклюжих на то время колесных пароходов. И так далее. Есть модное слово бифуркация, которое мне не очень нравится, поскольку, как и в случае путника на горе выбор стоит не или-или - не между двумя горами - теориями, - а из нескольких возможных теорий, к подножиям которых путник - научное сообщество выходит достаточно случайно, поплутав в хаосе hyle, потеряв первоначальное направление, задор и оптимизм.
В связи с этим научное движение это не раскрытие карты, вроде того, что происходит в компьютерной игре, а достаточно ломаное и непредсказуемое движение куда-то непонятно куда за тем непонятно за чем, которое, тем не менее, дает иллюзию целенаправленности (евреи по Синаю бродили тоже целенаправленно) и приносит "плоды просвещения" - в лесу находится всякое пропитание и дрова для костра.
Научная истина в этом рассмотрении оказывается процессуальна, - нет никакой заранее заданной истины, а есть лишь движение - не к истине, - потому что здесь опять же подставляется некая заданность, выводя ее из движения, а ПО ПОВОДУ истины. В процессе ее поиска.


5. Что же такое истина?

Один из многих вопросов, априорно полагаемых не решаемыми (но при этом все же для массового пользователя предоставляются некие квазирешения на убогом катехизисном уровне обыденного мышления). Раньше для масс такие истины окрашивались в религиозные оттенки, нынче доксам придают научные черты.
Кассирер формулирует:
"Наука не имеет высшего критерия истины - и не может иметь иного - как единство и замкнутость в систематическом построении всего опыта"
Наука не нуждается в истине, она смело идет против нее, вводя все новые и все более невероятные построения, и в итоге истина покорно плетется за наукой. Наука не ищет истин, она конструирует их.
Наверное, наука потому и достигла таких высот, что имела главными своими критериями не соответствие реальности или работоспособность своих истин, как это обычно представляется, но оторвалась от этих критериев, поставив во главу своей конструктивной деятельности критерий общей связности. И в отрыве этом оказалась, в общем-то, права, - новых материков нельзя открыть, если плавать лишь вдоль берегов старых.
Однако, в правоте этого дерзкого отрыва оказалась ловушка. Оторвавшись от координат истин, наука оказалась чересчур свободна и в своем конструировании истин стала отрываться от возможностей человеческого понимания.
Мамардашвили говорит о "трансценденталиях", определяя их как устанавливающие наше мышление тавтологии:
"наша жизнь все время сопряжена в поле, в котором действуют силы (или которое насыщено силами), источаемыми, или испускаемыми, этими причудливыми образованиями, называемыми нами "истина", "красота", "добро", "совесть", "справедливость", "сообщность" и так далее и действующими на манер "сверхъестественного внутреннего воздействия"
Будучи не согласен с ним по поводу "тавтологичности" трансценденталий и якобы невозможности их философского истолкования, соглашусь, что с его угла зрения, в котором он не учитывает коллективный, масковый характер трансценденталий, все это так и видится, как он описал.
Однако через три страницы Мамардашвили сообщает следующее:
"Добро ведь существует только потому, что существуют добрые люди; оно действует только в живых существах"
Выходит, он все-таки понимает, что по-настоящему силы "источаются" не из абстрактных трансценденталий, но из тех людей, что этим трансцендеталиям соответствуют. Добро возникает вместе с добрыми людьми, справедливость - со справедливыми, а истина - с теми, кто ее достоин. Т.е. ее самой по себе нет, есть лишь интенциальность (редко), в основном все удовлетворяются красивыми словами. Истина неудобна, она требует постоянной работы, постоянной перестройки себя, она неуловима, все время ускользает, и в итоге оказывается, что важна не некая записанная истина, а, - наоборот, - поставив все с головы на ноги, - важны не истины, а те люди, что их ищут, не истины, а тот труд, который ищущие истину тратят на нее, не сами по себе истины, а та постоянная перестройка себя, которую производят ищущие истину.
Мамардашвили понимал и это:
"Истина тоже не случается сама собой; нельзя установить истину раз и навсегда, она должна заново рождаться, потому что истина в нашем мышлении всегда является условием других истин, и ничем другим"
Т.е. стоит полностью перевернуть понятие истины - люди-термиты довольствуются правдами, парадигмами, доксами, истина закрыта для них в силу ИХ природы, значит - истина не нечто независимое от наблюдателя, но как раз наоборот, чтобы проявилась истина, надо чтобы появился исследователь истины, недаром все великие открытия делались людьми, способными открывать новые измерения там, где ординарные умы, ограниченные парадигмами, не могли (да и не представляли в этом надобности) вырваться из тупиков своих методов.
И здесь мы снова возвращаемся к свасьяновской теме умения видеть. Бибихин говорит:
"Разница между сделанным автоматом и автоматом живого та, что фаза зависания, кризиса, апории, амехании - сбой сделанного автомата; для живого автомата это каждый раз ШАНС перспективы. Спасено ТОЛЬКО то, прошло через невозможность, а-механию.
...
Спасение жизни начинается тогда, когда она в а-механии не знает как КАК БЫТЬ"
Бибихин пишет о странности, странность - это необычность. Жизнь, поставленная в тупик, потенциально может выйти из него в некое новое, неожиданное измерение, не просто пойдя в неожиданном, странном направлении, а СОЗДАВ его, создав Новое, создав странное.
"Как раз там, где нам кажется, мы отрезаны от жизни, оставлены, одиноки, предоставлены самим себе, ищем и не можем найти, и тяготимся собой и хотим конца себе - тогда и может быть ТОЛЬКО тогда мы полностью принадлежим жизни, взяли на себя крест. Выхода нам никто не гарантировал, надо поскорее отказаться от иллюзии, - амехания условие НЕДОСТАТОЧНОЕ для спасения; но НЕОБХОДИМОЕ, без которого спасения вообще в принципе нет.
В каждом опыте амехании, отказа механизмов, возвращается ситуация начала всего, - без гарантии нового чуда его возвращения"
Появление Нового, каждый новый ход, каждое "странное", каждое новое измерение - в своем роде повторение начала мира, во всяком случае продолжение этого сотворения.
Однако в реальной науке обыденное мышление, которое, наверное, тоже нужно и там, чрезмерно подавило творческие п(р)орывы. Ученый полагается на свой метод, на авторитеты, на мнение экспертного сообщества, он потерял самостоятельность.
И здесь мы подошли к тому, с чего начали, а также к теме этого скромного текста - можем ли мы, люди, человечество пойти дальше или перед нами, предел дальше которого не пройти? Парадокс ситуации в том, что научный люд вроде бы должен приобрести философскую самостоятельность, но приобрести ее не может, потому что обыденное мышление сильнее и оторваться от его почвы практически невозможно. Как замечает Хайдеггер:
"философия никогда не сможет опровергнуть обыденный рассудок, так как он глух к ее языку. Она не посмеет пожелать когда-нибудь его опровергнуть, потому что обыденный рассудок слеп, чтобы видеть то, что она открывает взору, созерцающему сущность"
Говоря попросту, - взрослый никогда не переубедит ребенка в каких-то действительно серьезных вопросах только разумными доводами. Мир взрослого и мир ребенка - разные миры, существующие параллельно друг другу, - "нераздельно и неслиянно".
Если продолжать эту параллель, - а по большому счету, этого не требуется, - то, да, - некоторые дети взрослеют, но это происходит не в связи с переубеждающей силой взрослых, а в связи с опытом и возможностями его освоения. И вот возможностей-то освоения, похоже и не хватает, а потому:
"непризнанная, философия не может ни зацепиться ни за что на небе, ни подпереться ничем на земле"


Круг 8. Критика чистого Хабермаса

1. Проблематизация

То, как Кант комментирует Гоббса, добавляя глубину его плоскому и нежизненному концепту "общественный договор", - это один из примеров того, что философ способен оживлять нефилософский материал, вдыхая собственное разумение в любую пустую породу.
Подобным же образом философское движение подхватывает и ассимилирует в себе Ницше, Фрейда и многих других. Так дети заставляют "говорить" плюшевых медведей и участвовать в своей деятельности.
Дети могут относиться серьезно к таким "оживлениям" и полагать свои игрушки самостоятельными участниками своей жизни, но философия должна бы уметь отделять свой действительный поток от катящихся в нем посторонних предметов - движщее от движущегося.
В свое время Ницше звал к переоценке ценностей. Думаю, что этот призыв необходим в настоящее время, когда философия выродилась в нечто вроде ритуального камлания, участвующие в котором соревнуются - кто с более значительным видом произносит "Хабермасхабермасхабермас".
Хайдеггер формулирует:
"в каждом философском познании решающее не то, что сказано в отчетливо выраженных фразах, а то, что оно посредством сказанного предлагает взору как еще не сказанное ... Чтобы овладеть тем, что слова ХОТЯТ сказать в борьбе с тем, что слова говорят, в каждой интерпретации необходимо насилие. Но это насилие не может быть произволом"
Кассирер, приводя эти его слова, вопрошает:
"Но не становится ли интерпретация произволом, если она заставляет автора сказать нечто, что он лишь потому не сказал, что не мог это МЫСЛИТЬ?"
Так вот, не слишком ли много произвола в приписывании смысла высказываниям современных философствущих и околофилософствующих существ?
Есть соотношение между мощью потока и количеством породы, которое он способен нести в себе, при превосхождении этого соотношения порода останавливает поток, и он затухает.
Не остановился ли поток?


2. Несамостоятельные философствующие существа

Несамостоятельные философствующие существа способны существовать лишь в тени чужих авторитетов, пробавляясь комментированием комментариев. Философ, как самостоятельный человек способен извлечь смысл из любых, в том числе случайных знаковых комбинаций, проявляя философское насилие над бессмысленностью обыденности.
Тексты несамостоятельных философствующих существ также могут использоваться для проведения над ними операций философского насилия, однако эта их способность ограничена определенной их однообразностью - кто прочитал несколько текстов современного философствования, тот прочитал их все.
Делая свои имитационные комментарии, они не идут вглубь. Они такие же, как философы, которых комментируют, они используют ту же терминологию, копируют приемы и изображают методы настоящих философов, но, - говоря словами Сорокина, - "в них нет ничего такого" (и это наверное самый страшный философский приговор), - в их текстах есть все, кроме собственно философии.
Философия, - в согласии с Кантом, - может служить по-разному. Может нести перед своими господами факел, а может мыть за ними горшки.
Наше время - "бунташный век".
Сперва взбунтовались инженеры, которые заставили служить себе философию, принудив ее к позитивизму и околопозитивизму в различных формах, потом взбунтовались торгаши, которые свергли идеалы науки, а взамен ничего не изобрели и не создали (и, похоже, не собираются). Поэтому, если во времена прошлого восстания философствующие могли подвизаться в роли прислужников при науке, то теперь они в недоумении, поскольку оказались вовсе не нужны и не знают, кому отдаться и куда податься.
Недавно прочитал переводную статью некоего Прехта и не удержался от комментария, за что был переводчиком забанен. Понятно, что тот не виноват, он старался, переводил, а тут бац, какой-то маргинальный критик чистых хабермасов заявляет ему, что, де, батенька, не философия это никакая, - обидно.
Вот Прехт в той статье - типичный пример современного философствующего субъекта, - речь идет там о неких датских (вроде бы) ополченцах, участвовавших в расстрелах евреев. Автор принимает позу обличителя человеческих пороков и на этом считает свой хлеб отработанным. Но роль обличителя не имеет отношения к философии, - non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere. Суть философии в трансгрессии, в выходе из языковых игр.
Как люди теряют индивидуальность? - вот вопрос, которым следовало бы задаться в данном случае.
Как они ее обретают? - вот вопрос, которым следовало бы задаться в данном случае.
Почему мы собственно ожидаем от людей индивидуальности? - вот вопрос, которым следовало бы задаться в данном случае.
Ну, и наконец, кстати, - вправе ли мы ее ожидать?
А у Прехта выходит так: бедные евреи - плохие ополченцы - мы все такие, как они (ополченцы) - вывод: надо соблюдать принцип ахимсы, больше трех не собираться, а то вдруг обуяет коллективная ненависть к евреям. "Следи за собой, будь осторожен" - вот мораль, которая как-то излишне нарочито следует из текста.
Этот текст- пример языковой игры, идеально следующей правилам. А таковая не может быть относима к философии, потому что критерием той является нарушение игровых правил. Точнее невозможность соответствия, поскольку в серьезном деле - не до игр.


3. Перевод

То, что Петров писал о "великих научных языках" и об обязанности знания их для ученого приложимо к философу лишь косвенно. Философия не наука и требования, обязательные для человека науки для нее не указ. Тому знание языков нужно в двух равно значимых целях: - во-первых, - для ориентирования в работах, часто ведущихся в параллельных или совпадающих направлениях, чтобы "не изобретать велосипед" и вовремя воспользоваться иноземными разработками как основой для своих, а, - во-вторых, - для умственного развития ученого, чтобы оный не закоснел в самодовольстве и специализации. Для философа все это не нужно. В силу своей принципиальной апарадигмальности философ не рискует ни оказаться изобретателем уже изобретенного, ни закоснеть во всезнайстве (это не касается философствующих, то есть современных софистов). Языки вещь хорошая, но для философа, в отличие от ученого, - необязательная. Философия развивает лучше любых языков, поскольку представляет собой наиболее сложный язык из всех возможных, так что, если развитие умственных способностей ученого мужа при изучении иных языков происходит как бы "по горизонтали" познания подобных же языков с примерно таким же уровнем абстракции, как и родной, то философский язык дает глубочайшую для человеческого языка абстрактность, и, соответственно, объемность.
Между тем, современное образование все переворачивает вверх ногами. Философы изучают языки, сливаясь с филологами, а ученые, которым языки более нужны, их изучают лишь для галочки. В итоге многие философы - по - образованию, - философствующие, - уходят с головой в философские переводы, которые представляют собой полезную для народного хозяйства вещь, но собственно к философии как к "творчеству концептов" имеют лишь опосредованное отношение.
Ницше писал, что в утренние часы ничего не читает, чтобы не тратить самое плодотворное для разума время на чужие мысли, но порождать в это время свои. Так и с переводом. Переводчик - не философ, пока не занимается собственным творчеством, а лишь посредник.
К чему эти сверхуглубленные переводы, эти войны за каждое слово? Хотим ли мы услышать "песню, которую запомним навсегда"? Хотим ли получить из уст очередного французского пророка готовый рецепт решения всех наших проблем?
Конечно, перевод должен быть качественным и специалисты философского перевода должны быть компетентными и добросовестными, но это вовсе не значит, что вся философия сводится к спорам последователей той или иной версии перевода Витгенштейна или Дерриды. Это все дело служебное. Не главное.


4. Религия и философия

При рассмотрении современного положения, в котором оказалась философия, стоило бы мысленно вернуться "во времена былинные", когда нечто подобное уже происходило. Я имею в виду ситуацию прислуживания философией религии. Почему философия уступила религии?
Жильсон, давая описание труда Немесия, пишет по этому поводу так:
"Аристотель, которого Немесий толкует здесь по Александру Афродисийскому, считал разум естественно действующим в человеке, однако добавлял, что действует он лишь под влиянием извне: согласно этому учению, разум не является необходимым дополнением к сущности человека как таковой, но лишь инструментом познания вещей; существует якобы совсем немного людей - возможно, одни только философы, - которые обладают разумом"
Почему философия уступила религии? Да, в том, что философия оказалась противоречива, что скептицизм подготовил почву для христианства и прочем подобном - есть правда, но это все не главное. Философия - удел немногих, тех, кто способен к самостоятельности, а это не всем нужно, да и не все по силам. Встреча Иисуса и Понтия Пилата, пусть даже и чисто виртуальная, - это встреча двух параллельных миров. Фраза "я есть истина" для интеллектуально самостоятельного человека - лишь бессмысленное сочетание слов, нечто вроде молитвы, что позволяет как-то мобилизоваться нес(ам)остоятельному уму, давая ему иллюзию действия и действительности. Вопрос Пилата для Христа, - лишь самонадеянность человека оторванного от своих корней, тщащегося полагать себя способным в одиночку стоять рядом с миром.
Греки были прямыми и неполиткорректными. Они делили людей на рабов и не-рабов. Почти как римляне, - которые были грубы и прямолинейны. Но, в отличие от римлян не-рабы греков были не негативом негатива рабства (минус на минус дает плюс), они были людьми, обладающими самостоятельностью. Греки делили мир не столько на своих и чужих, сколько на самостоятельных людей и несамостоятельных, которым оставалось выступать в качестве орудий.
Христианство пошло к рабам и провозгласило их равными со всеми прочими. Впрочем, пошло оно по пути уже проделанному римлянами. Те отказались от каких-то внутренних обоснований и для них рабы стали просто вещами, а свободные люди могли быть хоть и не совсем людьми, а хоть и вовсе не людьми, поскольку никаких требований самостоятельности к ним не предъявлялось.
В итоге христианство сделало то же, что делали греки, но в обратном направлении, если те пытались поднять людей вверх, хотя бы некоторых, - в самостоятельность, - то христианство от этого отказалось и направило всех в отказ от самостоятельности.
В итоге рабство, от которого по видимости отказались, пошло внутрь.
Сперва христианство и философия смотрели друг на друга из своих параллельных миров в определенном ошеломлении. Попытки контакта происходили (фильм "Агора", к примеру), но это был все тот же диалог Иисуса и Понтия Пилата, разве что в варианте "фулл-контакт". В итоге они все же проконтактировали окончательно и произошло это вынужденно. Получилось нечто гомогенное, но эта гомогенность - не гомогенность раствора, а гомогенность смеси. Причем взрывной.
Аверроэс пишет о вреде доступности философии. Он полагает, что люди имеют разные степени интеллектуального развития и, согласно этим степеням, они должны удовлетворяться разными способами понимания мира. Описывая его взгляды, Жильсон формулирует их так:
"Господствующее заблуждение как раз и состоит в несвоевременном распространении высших знаний среди низших умов... необходимо восстановить различие трех порядков истолкования и научения во всей его строгости: наверху располагается философия, которая дарует знания и абсолютную истину; ниже находится теология - сфера диалектического и вероятностного истолкования; внизу - религия и вера, которые следует заботливо оставить тем, кому они необходимы. Так располагаются и иерархически упорядочиваются три степени понимания одной и тоже истины... позволим философии говорить на языке философии, а простому верующему - на языке веры"
Один из отцов церкви, оправдывая философию, также формулирует нечто вроде того, что человеку свойственно мыслить и познавать, и свойственно это в разной степени разным людям. Потому, кому-то достаточно веры, т.е. подключения к эгрегору (за счет отказа от самостоятельности) посредством авторитета. Кому-то нужна философия, поскольку он более мыслит и ему мало "делай как я". Здесь производится переворачивание обычного понимания соотношения философии и религии, поскольку обычно вера ставится выше понимания и самостоятельности, но эта вышеприведенная позиция, при всей своей маргинальности, представляется наиболее верной.
Это переворачивание очевидности, хотя и являет собой истинное понимание дел, но никак воспринято не было, да, наверное, и не могло бы, так что философии осталась некая вырожденная ниша при христианстве, поскольку у нее все-таки оказался свой потребитель, те жалкие и невнятные (с точки зрения обыденного христианского мышления) персонажи, которым веры по какой-то причине (некое душевное уродство) было недостаточно.
Наблюдения за процессом слияния, приводят к параллели с археологическими изысканиями Фуко. События происходят хаотично, как-то сами по себе, но, складываясь, - вроде бы свободно и без плана, - в сумму, они все более жестко ограничивают возможности дальнейшего хода событий. Река намывает себе русло.
И вот философия стала служанкой религии. И здесь не только хельсинский синдром.
Здесь слабость философов, оказавшихся в узлах новой структуры и не сумевших повлиять на эту структуру. Но здесь и гибкость тех, кто оказался в структуре. Потому что здесь бунтовать уже нет смысла.
Бунт это вообще слабость. Бунт - это проигрыш. Оказавшись в системе, можно лишь играть по ее правилам и переигрывать. Продолжать движения противника и поворачивать к своей - общей пользе.
Истмат, наука, религия - все это были господа философии. И философию нечего винить в ее рабстве и ни к чему упрекать ее в том, что она не бунтовала, - поскольку "более умный должен уступить". Уступить и сделать по-своему.
Философия играла на чужом поле по чужим правилам, оставаясь философией, изменяя структуры, внутри которых оказалась, - изнутри. Не подрывая их и не уничтожая, - но усложняя.
Не пытаясь вернуться к тому утерянному навсегда положению до вхождения в структуру, а выворачивая структуру, придавая ей новые измерения и новые возможности.


5. Победа софистики

Сократ участвовал в жизни своего общества, пытался улучшить его и как-то приблизить к идеальности. Тогда казалось, что любого софиста можно переубедить явными доводами, а уж тем более несложным казалось переубедить людей обыденного мышления. Постепенно эта тенденция прямого влияния философии на общество сошла на нет, и общество и философия разошлись навсегда.
Гильом Оверньский формулирует в досхоластическом средневековье так:
"Вот мой совет: в области философии всегда имей дело только с философами и избегай споров, конфликтов и пререканий с несведущими людьми, не заботясь об их мнении, потому что оно напоминает фантазии или бред"
Современное состояние дел таково, что понимание общества - это фантазии и бред, общество, софисты и люди доксы всю свою (полусознательную или квазисознательную) жизнь существуют в фантазиях и бреду. Философия - это лишь путь ко взрослому самостоятельному мышлению, изначально неудобный и непригодный для общества, - путь одиночек.
Почему так? Потому что мышление большинства остается на уровне имитации мышления.
Дискуссии, производимые обществом, - это языковые игры, носящие учебный, - т.е. по сути, - игровой характер, и неспособные выводить куда-то за пределы тех данных, что заложены в пределы языковой игры. В дискуссиях, производимых обществом, нет смысла, который может быть увиден за ними с первого взгляда - в обменах смыслами, которые люди доксы столь увлеченно производят, - нет собственно самого смысла. Это лишь игры вроде тех, которыми занимаются дети в песочницах, - сколько бы песок не перекладывался из одной формы в другую, из него никогда ничего не будет построено.
Цель споров - не поиски какой-то истины, а встраивание в иерархию. Может, это само по себе и неплохо, но неплохо понимать это "неплохо". Можно провести человека по цепочке доводов и показать ему истину, но нельзя привести всех к истине, имея в виду при этом истину как процесс, как самостоятельное выстраивание таких цепочек и движение по ним.
Сократ побеждал софистов в спорах, но софисты победили Сократа в главнейшем, в том, что оказались ближе к потребностям и природе человека. Кант пишет о диалектике софистов как о "логике видимости":
"Это было софистическое искусство придавать своему незнанию или даже преднамеренному обману вид истины, подражая основательному методу, предписываемому вообще логикой, и пользуясь ее топикой для прикрытия любого пустого утверждения"
Софисты использовали диалектику для более главного, чем отвлеченные достижения истин, - они использовали ее для достижения статуса.
Современное философствование и философия - разные вещи. Современное философствование - возрожденная софистика.


6. Внутренние варвары

Когда мир успокаивается в некоей навеки обретенной истине и обретает незыблемость, приходят философы со своим снобизмом и переворачивают устоявшийся миропорядок. В свое время Петрарка грубо выдернул центр земли из под ног французов и англичан, объявив их многознание всего лишь варварством.
Когда Петрарка начал свой поход на варваров, то есть на англичан и французов, англичане и французы его не интересовали, и даже не столько потому, что как варвары были выведены за скобки интересов культурного человека, но, - в главном, - поскольку его удар был направлен на внутренних варваров, - на внутренних, - в его случае, - итальянских, - англичан и французов. Его поход - не крестовый поход против внешних варваров, его поход - поход против варварства, против внутреннего раба, он направлен против тех, кто отказался от собственной культуры, от самостоятельного мышления в пользу удобств чужих культурных штампов, - против людей массовой культуры в ее средневековом варианте (массовая культура - какое контрадикторное сочетание!).
И не вина Петрарки, что получилось, - по мнению современников, - криво, - это опять-таки поспособствовали внутренние варвары.
Отрицая старый центр мироздания, отрекшись от прочих европейцев, - от старых европейцев, каковые объявлялись им и недостаточно старыми и недостаточно европейцами, - Петрарка заложил основы новой земли и нового народа.
Англоязычное философствование оказалось поражено позитивизмом, французское философствование подхватило сию модную болезнь в несколько менее тяжелой форме, что проявилось в релятивизме. Немецкая философия, похоже, просто прекратила самостоятельное существование.
В наше время назрела необходимость очередного переворота по образцу того, что был совершен Петраркой.


Круг 9. Случайная и истинная субъектности

1. Угасание человечности

Главная проблема современности - угасание человека. Чем оно обусловлено?
В основе человека, как указывает на то Мамардашвили, обнаруживается "философский акт". Он может осознаваться или не осознаваться, но если перед нами человек, то за ним стоит своя философия.
Однако человек перед нами оказывается не всегда. Часто вместо человека перед нами лишь тело. Что произошло в этот раз? Место философского обоснования замещено рационализациями, употребляя термин все того же Мамардашвили.
Мы можем разделить людей на две категории - на тех, у кого в душе совершилось действие философии и на тех, у кого в мозгу происходят рационализации - у этих видов определяющими являются не только разные внутренние процессы, но у них и разные органы эти процессы производят.
Мало кто согласится со мной в том, что здесь имеет место серьезная проблема, ведь быть или не быть человеком - это индивидуальный выбор каждого человека и ему решать идти вверх, или деградировать. Это было бы так, не стань в наше время тенденция "рациониализаторского" замещения человеческого столь массовой, раньше не было такого количества обездушенных тел.
Этому массовому бегству из человеческого есть свои причины. Наше время - время массовой проституализации общества. Один интернет - умник изрек, что проститутка ничего не продает, она лишь сдает в аренду некоторые части тела. Так ли это? Можно ли "сдать части тела", а потом, получив оные обратно, жить дальше, как ни в чем ни бывало?
Нет, конечно, нельзя. Рассудок попадает в ловушку своих построений, он не видит проблемы в том, чтобы пойти на рационализацию. Он находит оправдание своему краткому выходу за границу морального. Но выйдя, человек уже не способен вернуться обратно, потому что потерял собственно самого возвращающегося.
Человек есть, пока перед ним не стоит этот выбор - быть человеком или не быть им, как только такой выбор возник, человек просто исчезает. Оказывается, что его не было. Временное отключение души, временное отступление от ее требований, - отключает ее навсегда. Когда сомнения побеждают человека, когда жизнь его сломала, он не просто временно (как он думает) перестает быть человеком, он оказывается выдавленным в другую плоскость существования, которая с человечностью несовместима. Происходит нечто вроде перескока на иной метафизический уровень. Совершивший отказ от философской обоснованности оказывается в ином измерении, у него теперь иные метафизические органы, иная конструкция, - активировался рассудок, исчезла душа.
Нельзя верить в Бога тем умом, которым считал прибыли. Тогда это была еще туманная догадка, но в свете вышесказанного эта догадка приобретает большую ясность. Жизнь "сломала" человека, под ее давлением он переродился и стал другим, у него теперь другие органы, но он привычно полагает себя тем же, рефлективно делает какие-то движения, как в прошлой человеческой жизни...
Фильмы о зомби, бессмысленные и беспощадные как споры интернета, возможно, имеют глубоко запрятанный смысл, отражают сермяжно-посконную правду жизни. Не зря говорят о "зомбировании", на определенном уровне этого зомбирования оно преодолевает количественную границу, переходя в качество. Современные люди душевно и морально - зомби.
Добавлю к этой картине, правда, такой штрих, - в советские времена Мамардашвили вольно было рассуждать об индивидуализации, - тогда человеком мог быть любой желающий. Сейчас цена и риск этого выросли на порядки. Жизнь стала жестче...


2. Пластичность человека

Человек пластичен. Это приводит к тому, что новые поколения не понимают старых, люди разных поколений - это абсолютно разные люди. Меняются не только парадигмы, но, что гораздо главнее - необратимо и кардинально меняются и жизненные установки, меняется внутренняя основа человека. Люди древности могли сражаться долгими часами в темпе, который современный человек способен выдержать лишь немногие минуты, при этом современные спортсмены и чемпионы, тренирующиеся профессионально, представляют нам лишь тень той силы, что обладали заурядные люди древности. Здесь дело не в тренированности, здесь "видимо что-то в крови", - точнее, - скорее в сознании, - одно дело тренироваться ради бессмысленного спортсменства, другое - ради выживания в битве.
У человека есть нечто вроде "центра тяжести", который смещается согласно требованиям эпохи. Если потребуется ум, люди станут умны, если требуется сила, будут сильны, если требуется отвага, будут отважны, и так далее. Ум, правда, никогда еще не был массово востребован, но вот все остальное бывало в самых разных комбинациях в разные эпохи.
Будучи у себя на родине, прочитал там книгу воспоминаний об установлении советской власти на севере Красноярского края, ее автор без прикрас и художественностей просто и бесхитростно пересказывает ход событий. Он рассказывает о том, как приходилось проходить сотни километров по тайге без дорог, проплывать огромные расстояния на ветке - лодке-долбленке, - для тех, кто не ходил по тайге, это, может, и не так удивительно, но тайга - это бездорожье, часто практически непроходимое для современного человека. Современный человек неспособен даже на десятые доли того, что описано в этой книге.
Всегда остаются какие-то пережитки древних времен, но это единицы, в общей жизни не участвующие, внесистемные элементы.
Когда показывают современные фильмы о Великой Отечественной, лица актеров диссонируют с содержанием. Современные люди чужды тому времени, чужды той войне, возникает ощущение ложности, неестественности. Современный человек это не боец, это, скорее, полицай - перебежчик.
В этом плане вспоминается случай со съемками какого-то американского героического фильма из их истории, когда актера спросили, смог бы ли он сам совершать такие подвиги, как его киногерой, и ответ подразумевался положительный, актер честно сказал, что он бы сдался противнику и попросту не понимает своего персонажа. Для современного человека герои древности - психически больные люди.
В этой пластичности человека, конечно, не только плохое, хотя современный вариант человека это определенная "вершина" его падения. В этой пластичности - залог того, что человек не остановится на современной ему форме и возникнут новые люди, придут новые поколения, которые сметут этот мир.


3. Зачем человек?

"Уберите 100 человек из истории Франции - и Франции не будет" - сказал какой-то деятель. Для него несомненно то, что Франция была. Для меня это под вопросом.
Ну, была какая-то территория, на которой происходила какая-то история, какое-то мельтешение персонажей. Один король сказал одно, другой другое, все эти благоглупости расписали романисты и воспели трубадуры. Были даже какие-то второстепенные философы, всякие там энциклопедисты и комические пессимисты.
Но, впрочем, не столь и важно, была ли Франция или какая-то другая страна, поскольку все, что БЫЛО в истории любой страны, было, собственно, скорее, вопреки этой самой истории, ее мэйнстриму. Не всякой стране повезло, не везде их набралось достаточное количество "человеков", чтобы в истории было что-то помимо бессмысленного жизненного кишения.
Но везде все держалось и держится именно на них, - на настоящих людях. Не всегда это исторические персонажи, но всегда все, что делается настоящего, - делается настоящими людьми.
Для общества такие люди нужны как воздух. Но нужно ли это самим людям, брать на себя труд и становиться людьми, брать на себя риск и ответственность и оставаться ими?
Каждый сам решает для себя этот вопрос и каждый сам принимает на себя всю тяжесть решения. А решение тяжелое именно потому, что полутонов здесь нет - или одно, или другое. Нельзя совместить безопасность одной позиции с человеческим восприятием другой. Человеческое восприятие предполагает и человеческие же реакции, нельзя видеть человеческим взглядом, а потом спрятаться в животном бездействии. Обедненное восприятие в свою очередь нечеловечно, т.е. попросту животно. Поэтому вопрос человечности стоит ребром - "быть иль не быть".
Способен ли человек не виляя, осознанно выбрать в пользу животности, отказаться от своего человеческого первородства? Понимая цену комфорта упрощенного восприятия?


4. Сон разума

Явление сна понимается не совсем адекватно. Возможно, животному сон и впрямь в радость, по большому счету - вся жизнь животного это и есть сон, но для человека яркость снов это, пожалуй, показатель его неразвитости. Человеческая жизнь лежит за пределами плоскости снов. Поэтому-то взрослые люди не летают во сне и не видят ярких снов, их главная область обитания - реальность.
Между тем человек в массе делает все, чтобы вернуться в сон разума. Сознание -сложнейший инструмент, на создание которого человек тратит десятилетия целенаправленного труда, но в своем сонном виде оно оказывается ослабленным, подверженным ментальным инфекциям, порывам чувств, воспалениям воображения.
Сознание бывает уязвимо, когда оно ослаблено (или расслабленно). Это бывает при его включении - после сна, при его усталости - после тяжелой работы, при его расслаблении - под действием наркотических веществ и воздействий, аналогичных воздействию наркотических веществ (музыка, фильмы, книги соответствующего уровня). В это время оно слабо способно к сопротивлению влияниям извне и человек с ослабленным сознанием, не просто беззащитный человек, но и, собственно, не совсем человек.
Человек, в отличие от животного, реализуется в жизни, в реальности, не нуждается в снах разума, притупляющего его. Это не значит, что человек "создан для счастья" и должен непременно быть заедино с реальностью, скорее наоборот, но в борьбе с реальностью ему нужны все силы и все внимание.
Жизнь требует от человека притупления разума, вынуждает его к впадению в полусонное состояние. Часто так проще. Но простота эта ведет в тупик. На пути упрощения сложно остановиться. Современная жизнь нечеловечна, человеческое она вытесняет, соответственно, усыпляя разум. Мечты играют в этом общественном процессе большую роль, как в виде разнообразных узаконенных стремлений вроде "великой американской мечты", как в виде множества социально значимых частных стремлений - "престижа" и прочего в духе бодрийаровской "Политической экономии знака", так и в виде полумаргинальных и маргинальных мечтаний (к примеру, различные не поощряемые напрямую, но поощряемые обществом косвенно, наркотики, алкоголь, различные извращения и т.п.). Как эрзац жизни, как ее заместитель и заменитель выступают кино, ТВ, интернет.
Жизнь в ее современном виде такова, что ее сложно воспринимать всерьез непритупленным сознанием. Одно время в студенчестве я решил отказаться от алкоголя, что было достаточно сложно сделать, проживая в общаге. По делу я должен был съездить в другой город и вернулся на общегородской праздник. Ключа от комнаты у меня не было, обычно он и не нужен был, но все ушли на праздник, и мне пришлось идти разыскивать соседей. И я удивился тому, насколько бестолковым и скучным показалось празднество без алкоголя. Чтобы воспринять это действо как праздник, необходимо было настроиться на его, скажем так, ментальную волну, для чего требовалось порядочно понизить уровень разумности.
Чтобы "не быть чужим на празднике жизни", надо соответствовать уровню этого самого праздника. Все это касается любого пребывания в любом коллективе - надо иметь общий с ним уровень восприятия или уж достаточную искусность в деле его симуляции (и достаточную твердость для того, чтобы симуляция не смогла проникнуть слишком глубоко).
Сны, конечно, не зло, как не зло, скажем, усталость. Это лишь опасность, и они лишь требуют осторожного отношения.
Впрочем, жизнь вообще, в том ее виде как ее обычно понимают, происходит как падение человеческого.
Человеческое вовсе не равномерно. Существуют периоды накопления человеческого и его падения и сон представляет наиболее яркий пример жизни в стадии ее наиболее явно нереальной реальности. Человеческое словно бы мерцает, оно то усиливается, а то затухает.
Затухание - время снов, масок, ролей, желаний, фрейдовщины, квазиреальности. Правота фрейдизма касается спящего человека, но фрейдизм неспособен описать настоящего бодрствующего человека.
Буддисты оказываются во многом правы, если понимать их неприятие желаний, как отрицание сна разума. Если прочитать их стремление к небытию, не с буквальной, а с метафорической же точки зрения, то все становится выглядящим совсем иначе, чем при общепринятом прочтении (пусть даже и их собственном) и то небытие, к которому они призывают, дотянуться до которого, конечно же, нельзя, - парадоксальным образом оборачивается истинным человеческим бытием. Мечта о небытии - лишь мечта, поскольку за понятием небытия ничего не находится (не-бытие лишь тень бытия), но в погоне за этим несбыточным идеалом (да и, собственно, ненужным) множество людей отрешалось от полусонного псевдобытия, пробуждалось к действительной жизни.


5. Случайная и истинная субъектности

Гегель формулирует, что субъект обретает индивидуальность в процессе своего отказа от нее. От индивидуальности.
Субъект обретает истинную свою индивидуальность в отказе от случайной.
Не происходит некоей замены, обдуманной или стихийной, происходит отказ, сжигание себя и в этом огне появляется (во всяком случае, должна (но не обязана)) проявиться истинная индивидуальность. Не замена и не обмен, а риск и самоуничтожение.
Происходит пересубъективация, полная внутренняя мутация - в случае этого рискованного самоуничтожения.
Наше время - время Angst-а, стрессов, фобий, массовой суицидальности и суицидальной массовости (мягкого самоубийства в виде отказа от себя, в виде наркотиков, в виде самооглупления и т. п.). Почему так? Разве раньше людям жилось проще? Нет.
Дело в людях, в современном субъекте, который слишком крепко держится за свою случайную субъектность, полагая в этом доблесть и чуть ли не долг.
Современный человек анализирует себя (психоанализ) как нечто заданное, нечто независимое от себя, как нечто вроде "черного ящика". Тогда как заданное, данное, - лишь случайное, которое дано-задано как топливо, как расходный материал. Весь этот столь превозносимый "внутренний мир" - лишь нечто вроде бензобака автомобиля.
Чрезмерная сосредоточенность на себе и своих экзистенциальных переживаниях приводит мысль в состояние ступора - "Так всех нас в трусов превращает мысль, и вянет, как цветок решимость наша, в бесплодии умственного тупика".
Пример, скажем, студент, который должен пройти некий невозможный для него лично апгрейд, и он проходит его, но не как субъект, а как отказ от субъекта. Он должен отвлечься от своих интересов и нужд своей личности, забыть себя, и полностью сосредоточиться на дисциплине, представителем которой должен стать. С ним происходит нечто вроде того, что говорится в легенде тибетском йогине, который должен просочиться через расположенное в недосягаемое для человека заведомо слишком узкое отверстие. И то, что в случае йогина - лишь красивая сказка, в случае студента и других подобных случаях, - реальность.
Отказ от случайной субъектности производится за счет отбрасывания временного, - оно должно быть лишено первоочередности, несмотря на всю его 'реальность', как бы груба и зрима она ни была. Временное втягивает человека в состояние заботы, отрывает его от идеального мира, того мира, который является по-настоящему реальным. Будучи оторван от эйдетического мира, человек теряет силу, как Антей, оторванный от земли.
Экзистенциальным переживаниям, навязываемым временностью, противостоят переживания единения с реальностью истинной. Скажем, красота. Красота - это пробой, проникновение идеальной реальности, через слой "реальности" временного. Человек идет , спешит, опаздывает на тысячу дел, и вдруг, скажем, - закат, как послание из мира истинной реальности. Человека не было, а закат уже был, человека не будет вместе с его переживаниями, а закат будет все так же величав и спокоен. Это привет из истинного мира.
Нужно развивать способности к истинному абстрагированию, - к абстрагированию от навязчивой временности.


Круг 10. Что делать?

1. Взрослость общества

Почему все у нас так плохо? Каждый задавался этим вопросом. И вариантов ответов - масса. И злые враги нас злобно гнетут. И власть наша продажна. И проблемы одолели нас болезных.
Но почему когда человек заболевает, мы не виним злых микробов? Противники есть всегда, проблемы есть всегда, власть от начала времен норовит одновременно поставить человека под тотальный контроль и кому-нито продаться, - что же изменилось? Вот микробы живут в каждом человеке, но действуют не всегда и не на всех. Сморчок болеет, здоровяк здоровеет. В чем же дело?
А ведь дело то в нас.
Не надо искать внешнего врага, враг - "в отражении".
Есть у меня привычка читать, но нет на это времени. Поэтому читаю в метро по дороге на работу и с работы. Параллельно с чтением рождаются мысли. Иногда перпендикулярно, а то и вовсе диагонально или по касательной. Некоторые из них порождаются несоответствием читаемого и окружающей действительности. Философам "в тени деспота" в этом плане сложнее, - действительность видят лишь в окно. Между ними и остальным миром - стекло.
В одной своей давней статье я самонадеянно поставил вопрос о разумности человеческого вида. Заранее полагая, что ответ известен, что, само собой, - общество разумно, что пред нами этакий мировой дух, величаво свершающий подъем по ступеням прогресса, периодически, правда, запинаясь об "временные трудности". Принцип герменевтического круга - когда спрашивающий предполагает, предзнает ответ, иначе не может спрашивать, - о совсем неизвестном не спросишь. Но в данном случае круг не замкнулся, предзнание не соответствовало ответу.
Мир дает нам ответы, надо лишь правильно сформулировать вопрос. Мир готов отвечать, он готов дать столько, сколько вместит спрашивающий. Но...
Разумен ли человек? - нахально вопросил я у мира
Мы, поколение, выросшее во времена перед крахом Союза, впитали в себя с атмосферой тех наших детских лет веру в человеческий разум. Вопрос "разумен ли человек?" поэтому для нас, в общем-то, не нуждается в ответе, - ответ очевиден, скорее это некое выяснение границ, при которых естественная человеческая разумность начинает тотально деградировать, - нечто подобное тому как мальчик, выращенный волками, начинает кусаться и выть на луну. Но вопрос задан, и мир отвечает на него. Он отвечает на него нашей жизнью.
Вот я еду в метро и читаю о Потебне, Гумбольдте и Шпете. Но рядом со мной нет никого из них. Может, они едут в соседнем вагоне? "Посмотри вокруг - говорит мир, - послушай вокруг"
Посмотрите и вы, послушайте и вы.
Разумен ли человек? Разумен ли наш народ?
Боги карают, отнимая разум. Можно отнять богатства, изгнать из дома, лишить друзей и близких, но все это восполнимо для того, кто способен бороться с судьбой. Отнимая же разум, боги обрекают на все беды сразу. Им не надо мелочно и скрупулезно отнимать машины, дачи и счета в швейцарских банках. Все уйдет само от безумца, а его попытки борьбы с судьбой, будут борьбой с пустотой. Тигр безоружен без своих когтей и клыков, такой тигр станет шутом джунглей. Человек безоружен без своего разума.
Ну а если вдруг да не уйдет? Мало отнять разум, есть вещи и пострашнее - дать безумцу чаемые им блага. Дать олигарху футбольную команду, дать обывателю "небольшой, но стабильный доход", дать потерявшему разум народу нефтяную трубу... Есть вещи пострашнее безумия - это безумие вместе с гордыней, которую дает "успешность". Шуту на колпак можно повесить золотые бубенчики и он станет богатым шутом, предметом зависти для шутов менее успешных, у которых бубенчики всего-то из меди.
В другой своей работе я вывел зависимость от общего уровня разумности общества. У общества есть нужда в определенном количестве интеллекта, остальное отмирает, как отмирают неиспользуемые органы.
В нашем обществе требуемое количество интеллекта упало на порядки. Стоит ли негодовать на наше образование, на уровень культуры? Они таковы, каково общество.
А общество таково, каковы образование и культура. Опять же круг, - на этот раз порочный.
Как сказал классик: "все говорят, что м ы в м е с т е, все говорят, но немногие знают в каком". Все понимают, что в стране революционная ситуация и ожидают революции. Но ее нет. Нет и, sui generis не будет (а если будет, - и, увы, будет ведь раньше или позже, - то такая, которая заведет нас в еще большую деградацию). Почему? Ведь налицо все экономические составляющие революционной ситуации. Верхи не хотят, низы не могут. Возросло расслоение. Дело за малым - вывезти на сцену истории броневик с размахивающим кепкой вождем. Но.
Вспомним историю, а заодно проведем обидную аналогию.
Вспомним бунт декабристов. Их до сих пор не понимают, ни у нас, ни на Западе, ни тем более в нашем теперешнем Зазеркалье. Почему взбунтовались декабристы? Экономических оснований у них не было. К режиму у них были претензии разве что эстетического - этического планов. И дело не в том, что они, как это писалось в советских учебниках по истории (понятия не имею, что там пишут сейчас, но, впрочем, - с ужасом, - представляю) увидели Запад с его счастливыми пейзанами, отстутствием монархов и политкорректностью, и все враз прозрели. Само собой - это бред, поскольку ездить по заграницам было в те времена модно, и ждать войны, чтобы добраться до Франции с Германией и посмотреть на тамошние порядки, необходимости не было.
Так почему же декабристы бунтовали? Вспомним, что это были за люди. Это был цвет нации. Они собирались и спорили. Они говорили о литературе и сами писали, они обсуждали философию, читая новинки в оригинале. Их судьба - это "горе от ума", непонятное ни обывателю, ни даже более позднему духовному наследнику декабристов - профессиональному революционеру, для которых все это лишь утопизм и фантазии. Эстетическое неприятие власти. Неприятие зла не потому что оно опасно, а потому что оно уродливо. Для такого мотива нужно обладать интеллектуальным зрением, культурой.
Вспомним революцию начала века. Кто делал ее? Народ? Народ просто пошел туда, куда его повели. Кто повел его? Это были умнейшие люди своего времени.
Вспомним французскую революцию, подготовленную энциклопедистами. Вспомним множество других великих и значимых движений - все они имели в своей основе не только и не столько экономику, всем им предшествовала интеллектуальная революция.
А теперь обещанная обидная аналогия. Вот есть у нас папуасская страна, в которой присутствуют все определенные классиком критерии революционной ситуации. Пусть даже есть там революционная партия, готовая вести темные массы в светлое будущее. Революция, которая там произойдет, не будучи подготовленной революцией сознания, лишь сузит "воронку решений", как формулирует один наш современник, - или, если перевести с заумного на русский, - приведет в тупик. Что это такое вы все себе прекрасно представляете. Это как сейчас, - только хуже. Раз этак во сто или в тысячу.
В книге "Внутренняя форма слова" Бибихин приводит Гумбольдта со следующей прекрасной формулировкой:
"Язык есть орган, образующий мысль. Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно, посредством звука материализуется в речи и становится доступной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой поэтому единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано со звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчетливости и ясности, представление не сможет стать понятием. Нерасторжимая связь мысли, органов речи и слуха с языком обуславливается первичным и необъяснимым в своей сущности устройством человеческой природы"
Язык - сложнейшее явление. Язык - это чудо "необъяснимое в своей сущности". Но чудо может граничить с фокусом, а может (что, конечно же, гораздо реже) быть и воистину чудесным. Так и с языками. Язык Эллочки - людоедочки отличается от обычного языка количественно настолько, что различие это перерождается в качественное. Язык первобытного племени нельзя сравнить с языком "великой научной нации".
Наш русский язык принадлежит к числу немногих великих языков. Бибихин пишет:
"Есть языки, на которых в течение столетий или даже тысячелетий говорит сама история. К ним относится русский. Поэт, пишущий по-русски, мыслитель, пишущий по-русски, обычно не чувствует стеснительных границ, язык его удивляет и радует тем, что легко дает простор мысли, и не видно, на что бы этого языка не хватило. Допустим, однако, сам язык тесен. Молодой философ-болгарин говорил мне, что болгарскому языку не хватает слов, по сравнению с русским. Происхождение, однако, у русского и болгарского одно. Сегодняшняя разница - оттого, что столетиями, особенно последние два столетия, в русском шла литературная и философская работа редкого, почти неслыханного напряжения, язык был доработан, разработан до мирового языка поэзии и мысли, - может быть, не техники и науки, хотя также и техники и науки. Болгарский язык не сам по себе, а потому, что эта работа не велась в нем с таким упорством и размахом и таким количеством умов, не может вполне сравниться сейчас с русским. Это не значит, что для болгарского закрыта сама возможность роста. И наоборот" ...
Здесь я прерву эту замечательнейшую мысль. Для того, чтобы привести мысль Гумбольдта:
"Любые преимущества самых искусных и богатых звуковых форм, даже в сочетании с живейшим артикуляционным чувством, будут, однако, не в состоянии сделать языки достойными духа, если ослабнет влияние лучезарных идей, направленных на язык и пронизывающих его своим светом и теплом"
А теперь продолжу вышепрерванную мысль:
... "русский язык за последние десятилетия пошатнулся и стоит перед совсем не воображаемой угрозой упадка. Несмотря на свой взлет"
Русский язык пошатнулся. Это сказано в 90-м году. Прошло вот уже почти два десятилетия. Явилось целое новое поколение, которое не видело наш язык иным, да, возможно, и не увидит.
"Послушай" - отвечает мир. И вы прислушайтесь. Прислушайтесь к тому, что говорят, послушайте то, как говорят. Как измельчали темы, как износились слова. Наш язык стал велик нам, как платье великана, одетое на карлика.
Может ли нация без культуры быть великой?
Не спешите отвечать нет. Посмотрите по сторонам.
Может. Увы, может.
Но это величие будет натужным, жалким. Лев умер, и царем зверей стала обезьяна. Ее слушаются и боятся, но порой, глядя на ее ужимки, с трудом сдерживают смех. Какую бы гриву обезьяна не отрастила, какие бы львиные позы она не принимала, львом ей не стать.
Величие народа вовсе не в величине территории, не в мощи экономики, не в наличии дефицитных полезных ископаемых и, тем более, не в мощи армии, - оно в величии его задачи. Бибихин пишет:
"Греческий попал в руки народа, который сумел ответить историческому вызову, открывшему ему, подарившему ему мировую задачу, - история вообще не может подарить народу ничего больше предельной задачи"
Посмотрим правде в глаза - мы не смогли соответствовать своей предельной задаче. Наша кара заслуженна. Мы катимся по наклонной и не можем остановиться, как народ мы становимся все ничтожнее. Наши задачи тают как снеговик на солнце. "Достичь экономических показателей Португалии", "Стать энергетической державой", "Победить Грузию".
Прочитав вышеизложенную часть текста, один критик назвал меня поэтом.
А вот что пишет о поэзии Бибихин:
"Нам кажется, что только "строгий" язык избегает мифа, образа, отстраняясь; но есть поэтический путь: наоборот, навстречу вещам, так близко к ним, чтобы увидеть их вблизи, и тогда появляются слова, казалось бы, те же, но другие: огонь у Гераклита - имя собственное, как бы откровенное имя сути вещей. Суть вещей не похожа на огонь, а она и есть обжигающий - поэт видит, что она такая - огонь. Обжегшись от газа, можно смазать маслом; вещи обжигают больше"
"Своей поверхностной стороной поэтический образ кажется картинкой; своей "внутренней формой" он уходит в тот свет, который совсем простой, в философию, в другое видение"
Философия и поэзия имеют гораздо больше общего, чем это обычно представляется:
"Начинается философия (т.е. она начинается, так сказать, не сходя с места, с человеком происходит философия, в награду за то, что человек не абстрагировался, не пренебрег мелким, случайным, внешним, видимым, не ринулся, оттолкнув внешнее, во внутреннее, а вглядывался во внешнее, пока не стал художником, а потом из художника - философом; а другого пути к философу, кроме как через художника нет)"
Мы же увлеклись голым схематизированием, не увидев за ними, за этими красивыми теориями, поднимающуюся волну, что затопила нас, подобно цунами. Так, на одной обошедшей мир картинке турист беспечно идет по берегу, а за его спиной уже мчит смертоносная волна.
"философ это художник, который видит больше художника", - говорит Бибихин.
Голос философии оказался слаб, и его не услышали.
"Нам не хватает зрения"
Нам не хватило зрения.
Вот другая книга, случайно подвернувшаяся под руку. Ее автор, Конецкий, просто хороший писатель, которого я открыл вчера на первой попавшейся странице, вдруг высветил какие-то забытые моменты прошлого. Мелочи, замеченные глазом "поэта". Те мелочи, что стоят выше красивых теорий.
Вот картина интеллигентского спора восьмидесятых. Сытые, умные, зрелые, по тогдашнему "успешные" мужчины и женщины рассуждают о паранормальных явлениях.
Другая картина - самолет, тогдашнее чудо техники (до сих пор ведь новых моделей не вводилось поди, а тогда - это все было новое, красивое, устойчивое, в том смысле, что имело опору в настоящем, а не как сейчас, когда у нас, словно у папуасов каких - есть самолет и хорошо, сломается и починить никто не сможет), в котором летят все те же умные, успешные по тогдашнему люди. И вот самолет приземляется и все эти умные люди встают и идут к выходу и потом долго-долго, стоя у выхода и обливаясь потом, ждут трап, когда можно было спокойно подождать его сидя.
А потом те же люди, будут штурмовать автобус, толкая друг друга. И академики делают это не хуже других.
Мелкие штрихи к картине нашего прошлого. Но эти штрихи позволяют что-то понять в наших сегодняшних бедах. Шаг, сделанный чуть в сторону в начале длинного пути, оборачивается в его финале огромным промахом. Поражение - это хороший повод, чтобы пробудиться от спячки разума и задуматься о причинах поражения, раз другие поводы не показались в свое время значимыми.
На мой взгляд, вышеописанные картины свидетельствуют о том, что у нас не было чего-то главного.
У нас была прекрасная техника. Мы не отставали здесь, уж во всяком случае - не отставали значительно.
У нас было отличное образование. В описанном Конецким споре сошлись физик, генетик, психолог, еще кто-то-там-такой-же-очень-умный, чтобы в своей "коридорной ситуации" поумничать, блистая цитатами из Бора, Лема, фон Брауна и прочих тогдашних "властителей дум". Здесь мы тоже были вполне на уровне.
У нас была налаженная система жизни. Герой Конецкого летит, не особенно задумываясь над этим фактом, на самолете через страну, - это обыденное дело (то, что сейчас не всякий бизнесмен может себе такое позволить - это вопрос другой, зато жить стали богаче, жить стали веселее).
Чего же нам не хватило?
Вот эта нехватка проявилась тогда в мелочах, чтобы сейчас проявится в крупном.
Было все, кроме главного. Не было красоты. Во всем был некий надрыв, не было плавности, не было завершенности, не было эстетизма.
Дайте папуасам самолет - они будут на нем летать, как-то худо-бедно чинить, он начнет поскрипывать и потихоньку разваливаться (но это будут не особенно замечать). Они будут штурмовать автобус и стоя по полчаса ожидать открытия дверей самолета. Дайте им образование, и из них получатся отличные физики и лирики, которые, собираясь вечерами в своих уютных современных квартирах, начнут, красуясь друг перед другом интеллектуальными бицепсами, рассуждать о снежных людях и астрологии.
У этих людей есть все как у людей. Но они все же не совсем люди. Это дети, играющие взрослых.
Шпет формулирует:
"Философия есть искусство как высшее мастерство мысли, творчество красоты в мысли"
Наука и техника это внешнее. Убери их, и люди особо не заметят. Ученые подадутся в челноки, или подобно герою Миронова из "Блондинки за углом" будут ночевать в луке, человек же научившийся творчески мыслить - не избавится от этого умения никогда. Он будет видеть уродливое в уродливом и кривое в кривом. Он не сможет стоять просто из стадности или пробиваться по головам в автобус, да и вообще не сможет штурмовать любое другое "место под солнцем". Взрослый человек не затеет с младенцами драки в песочнице.
Дело, конечно же, вовсе не в философии. Это не лекарство, не панацея. Я не Платон, что "наивно", как определяет Лосев (!), мечтал о царстве философов. Не в этом дело. Хотя, впрочем, - с другой стороны, если в стране нет философов, то ни количество самолетов, ни количество красиво-бородатых физиков, дам-психологинь и львиногривых академиков, равно как прочие тактико-технические характеристики вроде ВВП и производительности труда в моих глазах (постороннего) особого значения не имеют. Это лишь очередные колокольчики на колпаке.
Homo mensura omnium rerum. Если в людях нет этой зрелой красоты мышления, если в них нет этого зрелого человеческого достоинства и эстетизма (пусть даже и с легким переходом в снобизм), то все прочее - лишь взрослая одежда, надетая на ребенка.
Человек - это путь из безумия в безумие. От младенческого лепета к старческому маразму и распаду - из ноля в ноль, из безумия в безумие. Где здесь человек? Его нет ни в начале пути, ни в конце его, он лишь в его середине, - как процесс, - и как всякий процесс он нуждается в поддержании. Стоит отпустить, стоит прекратить движение - он упадет.
То же и с народом. Если он прекращает морально и интеллектуально расти - он деградирует. Бибихин пишет:
"наша бескультурность вовсе не оттого, что мы мало обращаем внимания на культуру, а наоборот, оттого, что мы слишком жадно и нетерпеливо спешим культивировать. Петр, ликбез - с какой корыстью ждали от культуры сразу многого; а она не растет, как желудь, который каждый раз выкапывают, чтобы посмотреть, не дал ли он уже корней"
От культуры ждут все каких-то достижений, но достижения - это все побочное, главное, что может дать культура народу - это взрослость, интеллектуальная и моральная зрелость.
Пока же их нет - "чего-то в супе будет не хватать".


2. Дар

Некто сказал, что ребенок смешивает родителей с их дарами. Этот некто видел в этом если не отрицательное, то неправильное. Согласно его логике - родители отдельно, дары их отдельно. Но есть ли человек вообще что-то помимо дара?
Обязанности и долги нейтрализуются в процессе обмена, так что сумма всех этих взаимодействий оказывается в общем итоге равной нулю. Отдал - получил, согласно формуле "ты - мне, я - тебе", "утром - деньги, вечером - стулья". Дары же не нейтрализуются, поскольку выпадают из логики обмена, да и из логики вообще.
Хотя есть деятели, которые в даре видят своеобразный механизм обмена, но если подобные моменты и присутствуют в примитивных обществах, в которых еще не сложились экономические механизмы обмена, то лишь как предпосылка таковых механизмов. Возникновение и развитие экономических механизмов обмена не отменяет дар как явление. Он остается существовать параллельно (а точнее уж - перпендикулярно) обменным механизмам. Утверждать, что дар дарится с перспективой на ответный дар, можно лишь для очень специального случая примитивных обществ, где таким образом заменяется обычный для более развитых обществ товарно-денежный обмен. Там же, где товарно-денежный обмен есть, он совершенно отличен от явления дара. Так что "архаические общества" - в рассматриваемом плане совершенно не показательны.
Любой, кто дарил и получал подарки, согласится со мной, что с обменом они не имеют ничего общего (ну, разве за редкими, подтверждающими правило, исключениями). Мысль Дерриды о том, что дар, дескать, нивелируется обязательным (не больше, ни меньше!) отдариванием, представляется совершенно абсурдной. Согласно этой странной логике, даря девушке цветы вы, оказывается, покупаете ее! А мы то "наивно" полагаем, что дарим, чтобы доставить удовольствие, а вовсе не просчитывая собственные выгоды! Последнее, конечно, тоже случается, но людей, стремящихся получить выгоду из своих даров, не очень жалуют и называют не очень-то лестными именами. И, пожалуй, справедливо.
Вся человеческая деятельность, вся человеческая жизнь основывается на даровом. Жизнь вообще является человеку в виде дара, мир вокруг нас, мир с его бесчисленными чудесами, - он вовсе не куплен нами и не заработан, да и в принципе не может быть ни куплен, ни заработан.
Вся человеческая деятельность, вся человеческая жизнь основывается на дарении. Даже самый расчетливый человек имеет за душой нечто к расчетам не сводящееся, нечто, ради чего он готов перечеркнуть все свои расчеты, или чему он готов подчинить их. Иначе, - если этого нет за душой, то и души нет тоже. Такой человек представляет собой лишь "пустую возможность существования". Бывает и такое, как душевная мутация, уродство.


3.Общество старших

Современный человек в смысловом плане защищен, поскольку закрыт. Закрыт намертво сковавшими его догмами, доксами, броней глупости, неспособностью к опасным изменениям. Современный человек мудр, он не боится жизни, поскольку не живет. Его мудрость - его защита от жизни, он перевел жизнь в плоскость знаков и стал знаком сам. Совершив эту своеобразную самомумификацию, современный человек обрел покой.
Но что будет с человеком будущего, который иной, который открыт? Открытость делает человека принципиально незавершенным, беззащитным как ребенок, у него нет ни лат глупости, ни меча догм. Новый человек нуждается в новом обществе, поскольку в современном муравейнике, спроектированном под другой тип обитателя, ему неуютно.
Открытый тип человека - это риск, он, словно заброшенный в мир ребенок, блуждает вне устоявшихся смысловых орбит. Для современного общества он маргинал. Но значит ли это, что неправилен он, а не общество? Конечно, нет - для современного общества любой человек - маргинал, поскольку общество нечеловечно. А раз правилен лишь "неправильный" человек, то и общество должно быть переправлено под него.
В истории были разные типы обществ. Их пытались строить на разных основаниях - на страхе (перед трансцендентными силами или перед властью), на выгоде-рациональности, на любви.
В мире происходит много страшного и плохого, этому необходимо положить конец. Способно ли на это общество, построенное на отношениях страха? На основе выгоды? На основе любви? То, что происходит с обществом выгоды - мы видим каждый день, то, что было с обществом страха, мы видим на исторических примерах. Каждое из этих обществ добивалось какого-то возможного для него минимума порядка, отодвигая хаос к своим границам, но на большее оказывалось неспособно.
Общество на основе любви. О нем много пишут, от него много ожидают, но, на мой взгляд, такое общество неспособно на все то, что ему приписывают. Как ни хороша любовь, но она присуща любому животному, она временна, непостоянна, ограниченна.
Любовь это своеобразная общественная смазка, уменьшающая трение при взаимодействии. Смазка важна для двигателя, но нельзя строить планы замены не устраивающего нас двигателя (а современный, конечно же, общественную машину не вытягивает) в виде всего лишь залития его смазкой.
Я же предлагаю в качестве основы общества не любовь, не страх, и не современный серый мир калькулируемой выгоды, а "отношение старшего".
Любовь может быть разной, что обычно не учитывается. Любовью называют и любовь отца к сыну и сына к отцу, и платоническую любовь коллекционера к своему предмету и телодвижения "занимающихся любовью", и христианскую любовь к ближнему и любовь маньяка к своей жертве, и любовь к еде и любовь к добру (причем в разных значениях этого слова). Согласитесь, разброс велик. Возьмем первую из приведенных дихотомий - любовь отца к сыну и сына к отцу, разве их любовь одинакова? Как сказал некто - маленький ребенок путает мать и ее дары. Мать, отец любят ребенка сильнее, чем он их, они любят его иначе. Они любят его с высоты своего превосходства, им не нужны "дары" - они бескорыстны. К их любви добавляется "отношение старшего". Чтобы любить другого, как ребенка, чтобы любить в другом ребенка, надо самому быть отцом по отношению к нему, быть старшим. Только старший способен понять другого - с высоты своего превосходства, только старший способен помочь другому и направить его. Только старший способен быть тем образцом, на который будут равняться другие. Любовь равных друг к другу невозможна. Фрейд в одном из своих текстов писал о невозможности любви ко всем - почему я должен любить другого? - вопрошал он. - А вот и не буду (само собой это не точная цитата, а лишь смысл написанного герром Зигмундом, любители его творчества легко отыщут ее в одной из его многочисленных работ).
Неумение любить, которое полагается чуть ли не за медицинскую проблему жизни современного человека является просто проблемой уровня. Сейчас нет отцов - есть лишь дети. Потому-то нет и проблемы отцов и детей, а есть проблема детей, одетых во взрослую одежду, и детей в детских штанишках.
Фрейдовский "Отец", жалкий подкаблучник жестокого мира, "тиран и деспот", деспотичен с одной стороны в силу того, что в модели отношений семьи и мира является носителем мирового давления - он противостоит миру и он привносит в семью (в ослабленном, конечно же, виде) требования мира к тем, кому предстоит выйти в него из семьи. С другой же стороны он деспотичен в силу своей слабости - поскольку и сам внутренне сомневается - действительно ли он старший? Много раз приходилось видеть картину, когда взрослые люди кричат на ребенка. Чаще всего немотивированно, поддавшись естественной для любого поломанного жизнью лузера потребности "проявить власть". Это, конечно же, следствие неразвитости, имитация старшинства, попытка скрыть свою ничтожность за властным образом.
Как можно построить целое общество на предложенном мной отношении старшего? Ну, во-первых, необходимы собственно старшие. Неважно, будет ли власть в их руках, даже если они просто будут существовать, то власть в руках пигмеев станет смехотворной, поскольку будет с чем (кем) сравнивать напыщенных ничтожеств при власти. А с другой стороны, ответственность не даст старшим пустить общественное дело на самотек. Вспомним, что писал Платон о пытке подчинения худшему, чем себе.
"Будьте как дети" - сказал классик. Феномен детства, на мой взгляд, вообще является ключевым для понимания человека. Я далек от биологии и не знаю, возможно, есть у какого-то иного животного, кроме человека что-то подобное по длительности человеческому детству, но все те животные, о которых я слышал, были в этом отношении полной противоположностью человеку. Ни у кого из них даже физическое вырастание не длится больше года, не говоря уже о столь длительном процессе обучения. Животное монументально эйдетично, оно с рождения определено, оно отточено эволюцией. В нем нет ничего лишнего, никакой игры, никаких пустот, никаких неопределенностей. Оно словно памятник самому себе. Едва родилось, чуть побегало и вот уже в глазах его идея, оно готово есть, плодиться и размножаться, убивать и погибать. Человек же совсем иной, и совсем иной он именно благодаря детству, из-за которого остается открыт, незавершен, не целен. Благодаря этой открытости - человек всегда ребенок. Что бы он при этом о себе не воображал, и какие бы клыки и когти не отращивал. И эта слабость, незавершенность человека - самое главное и самое лучшее в нем, что позволяет надеяться на него и любить его.
Периодически в СМИ всплывают темы об убитых детях. Вроде вот этого:
"Двухлетний мальчик во французском городке Пон де Шерю скончался, после того как отец оставил его в запертой машине.
Ребенок провел в автомобиле на солнцепеке около трех часов, когда его заметили прохожие. К тому времени, как спасатели прибыли на место происшествия, мальчик был уже мертв.
По имеющимся данным, отец попросту забыл про ребенка и отправился по своим делам"
Думаю, смерть не может быть страшна для взрослого человека. Она может разве что вызывать досаду за невыполненное и недоделанное. Но смерть ребенка не может не вызывать страха. Один из классиков говорил что-то вроде того, что жить надо так, как будто в соседней комнате умирает ребенок. Если бы все хоть иногда, хоть понемногу так думали и так вели себя, вспоминая о своей ответственности за тех, кто не способен себя защитить, то зла и глупости на свете было бы меньше.
"Будьте как дети", но становитесь, уже наконец, взрослыми.


4. Необходимость морального образования

Разобравшись с тем "кто виноват?", неплохо бы перейти к тому "что делать?", если мы собираемся перейти на следующую формационную ступень.
Выход в том, чтобы заменить многознание умом, рассудок - пониманием, современного ницшенутого интеллигента - на человека человечного.
Начнем с того, что требуется моральное образование
Ну, не совсем образование, а, скажем, поднятие общего морального уровня общества. Но в слове "образование" присутствуют моменты регулярности, всеобщности, обязательности. Поэтому все же "образование", просто не столь механистичное и формальное, как сейчас.
Ошибка советского общества (во всяком случае, одна из ошибок) в том, что оно пошло проторенным Западом путем онаучивания, бездумно скопировало его, полагая достаточным. Жизнь показала, что того, что годится для Запада, - для социалистических обществ, как более сложных, - мало. Западные общества проще, и люди для них подходят более простые, также как для феодальных обществ - еще проще, а для первобытных сойдут вообще всякие. Есть эта марксова пирамида обществ, различающихся по прогрессивности и по сложности, и никуда от нее не уйдешь. Вот это-то и не было учтено, что есть не просто разные формации, но есть и требования к человеку, которые соответствуют каждой формации.
Согласно этим требованиям, человек социалистической формации вовсе не должен быть лишь повторением человека капиталистической формации, даже и при условии некоторого его улучшения, он должен быть иным настолько же, насколько человек феодализма отличается от человека первобытнообщинного строя и настолько же, насколько человек капитализма отличается от человека феодального. Это - разные виды людей, что было упущено.
В чем эта упущенная разница? Ответ, в общем-то, очевиден. Человек социализма должен быть более морален и более ответствен. Дело не столько в поверхностной моральности по типу "кодекса строителя коммунизма", дело в том, чтобы сделать подобный кодекс не внешне навязанным, как надеваемый по случаю маскарадный (по сути) костюм культурного человека, а внутренне естественным, имманентным.
Почему капитализм пришел так легко? Да потому что внутренне каждый человек соцлагеря был таков же, как и его собрат "из мира капитала". Социализм не стал новой формацией, потому что не породил соответствующего себе нового человека. Были попытки, были прорывы, был новый человек как единичные индивидуальности, но в массе своей народ остался буржуазным, а потому так легко и повелся на стеклянные бусы западных раскультуривателей.
Чтобы соответствовать уровню социализма, необходимо сделать человека более культурным, более ответственным, более "взрослым". Сделать это сложнее, чем дать образование (задача тоже, впрочем, не из самых легких), но, как ни сложна эта задача, она не неразрешима в принципе. Здесь нужно создание программы морального образования, подобной программе современного образования как онаучивания.
Эта задача более тонкая и более ответственная, поскольку сделать человека действительно человеком не так просто, как напичкать его знаниями, ему надо дать определенный жизненный опыт сострадания и ответственности. В наше время ребенок отгорожен от жизни спинами взрослых, он сталкивается с реальностью лишь когда вырастает. И эта ситуация требует изменения.
Ребенок должен видеть боль и страдание, соприкасаться с жизнью, чтобы научиться состраданию и гуманности. Это сложное обучение, требующее гораздо более высокого уровня обучающих, чем современная учительская работа, для которой, впрочем, и сейчас недостаточно соответствующих ей людей. Но этот шаг необходим.


Круг 11. Великое выздоровление

1. Ловушка

Несмотря на всю нечеловечность мас(с, к)ового человека, нельзя допустить попадания в ловушку ренессансности или любую подобную ей. Необходимо восприятие людей как людей, умение видеть внутреннего ребенка в них. Иначе человек, понявший и принявший осознание нечеловечности людей, сам рискует перестать быть человеком, заразившись ядом нечеловечности. В каждом есть потенциальный человек, ребенок внутри, маска просто заняла место человека.
Выше я сформулировал свою теорию масок. Маски это своеобразные матрицы восприятия, посредством которых человек получает опыт. Маска это метод структурирования опыта, она вносит в созерцание теоретическое обоснование. Теория играет здесь двоякую роль, она дает способность работать с миром, но одновременно и упрощает, обедняет его и что из этого здесь перевесит, зависит от искусности пользователя.
Маска дает человеку жизнь. Это своеобразная пуповина, которой человек связан с реальностью. Опасность здесь в том, что, давая, маска и забирает. Маска дает человеку способность ориентироваться в мире, дает ему определения, понятия, каковые представляют собой вырезание из реальности определенных конфигураций. Вырезая же, нельзя не "отсекать" "лишнего", - определение содержит в себе негацию.
Маска это жизнь, но при этом и определенное оглупление, посредством которого эта жизнь становится возможной.
Старость, к примеру, приходит как искажение масок. Матрицы восприятия устаревают, язык, на котором их носители говорили, уходит в прошлое, - уменьшается число говорящих на нем, он беднеет и теряет сложность, в маске накапливаются искажения. Старик - это носитель устаревших масок, каких-то странных восприятий мира, человек с малопонятным диалектом, отставший от современности (столь же, впрочем, произвольной, как маски, которых он придерживается). Маска, которая, давала ему жизнь, теперь отгораживает его от нее.
Страшны не маски, а неумение пользоваться ими, ведущие к срастанию с ними. И здесь оказывается, что удел настоящего человека - одиночество, поскольку человек в идеале должен быть против любых масок. Он должен ими пользоваться, но не подчиняться, а это означает определенное противостояние как маскам, так и тем, кто настолько прост, что сросся со своими масками. Но об этом дальше, возвращаясь же к вопросу ловушки, я бы отметил, что, на мой взгляд, нужно научиться общаться с людьми поверх масок. Маски отступают при общении один на один, и в любом человеке тогда может обнаружиться человеческое.
Иначе же при столкновении с другим человеком мы сталкиваемся как в китайской притче - с пустой лодкой, не с человеком, а лишь с его ролью, с его маской. И нужно уметь различать человека и маску, не подходя к последней с ожиданиями и мерками человечности.


2. О ловушке ренессансности

Термин "ренессансность" принадлежит Давыдову, говоря о "ренессансном человеке", Давыдов имел в виду некий демонический вариант человека, этакого героический селфмейдмена, противостоящего косной серой массе.
Как это ни парадоксально (а в человеческом и околочеловеческом вообще много парадоксального), но противопоставление своих чужим, противопоставление себя серой массе, - это и есть вход в эту самую серую массу. Всякий глупец считает себя умнее всех, и это отличительное свойство глупости. Всякий обманывающийся полагает себя находящимся ближе всех к истине. Главное свойство серости - полагать себя оригинальной, но при этом относить себя к какой-то массовости, быть своим среди какого-то круга, соблюдать моды и негласные договоренности, придерживаться докс и традиций. Главное свойство массового человека - противопоставление себя и своей общности другим. И ренессансный человек следует общему пути, попадая в ту же ловушку, в которой без особых усилий уже находятся все прочие.
Выход из ловушки ренессансности в следующем - понимание общей слабости и неправоты не должно вести к противопоставлению этим неправым и слабым, оно должно вести не против них, а ЗА них. Не противопоставлять себя другим, а принимать ответственность за других. Не все становятся воинами, но те, кто стали ими, не должны полагать себя особенными и презирать всех прочих, напротив, - они должны принять свою меру ответственности за остальных людей.
Каждый человек имеет свою общественную специализацию, и если кто-то в чем-то добивается больших успехов, то это должно быть благом для всего общества.


3. Великое выздоровление

Сказать, что "ад - это Другой" - означает оказать слишком много чести этому самому Другому, поскольку Другой - не самостоятелен (сказывается философская и проекционно-философская привычка приписывать всем и всему субъектность и самостоятельность (о субъектности в ее декартовом варианте, кстати, - позже) самостоятельность же так просто не дается и потому априорно наделять ее всех и вся - затея не очень здравая).
Другой - нечто вроде щупальца общества, к которому "приписан", к которому принадлежит "по жизни".
Общество же существует, - подобно простейшему организму, - поглощая или отвергая (уничтожая и в первом и во втором случаях). В основе человеческих объединений лежит поглощение и отвержение.
Человек опознается обществом как потенциальная часть общественного тела, а когда (если) оказывает сопротивление поглощению, то опознается как враждебный объект и подвергается отторжению.
Общество вообще строится на вражде и война - действительно отец всего. Общество выстраивается на вражде и отторжении и улыбка - это оцивилизованный вариант оскала по отношению к чужаку, смех - рычание доминирования, шутка - языковой порог, через который чужак не пройдет.
Чем более человек самостоятелен, тем менее он пригоден как запчасть для обществ, тем более он отвергается и в этом отвержении - великое здоровье философа.
Собственно по-настоящему человеком, - по-настоящему субъектным, - является лишь философ.
"лучше было бы совсем не иметь разума, чем отдавать его на милость всякого рода мечтаниям" - пишет Кассирер о религиях.
Однако не только религии забирают у человека самостоятельность, делая его частичным, делая его квази-человеком, это делает любое общество, - отбирая самостоятельность и подключая дистанционное управление извне.
Лишь:
"момент неуверенности ... освобождает нашу жизнь от закостенелости чисто абстрактного знания и придает ей решимость и действенность"
То есть лишь освобождение от ясности, даруемой обществами, делает человека самостоятельным, т.е. делает человека.
Философское местонахождение - забраться подобно Ницше повыше в горы и, мучаясь там головной болью, радоваться одиночеству.
Понять это и уйти - значит выздороветь от общества.


4. Нечто большее, чем благожелательность

Ницше обычно представляют как человека "шваховатого в философии" и в этой связи мне интересно - как можно было сохранить философскую малограмотность в ТОЙ Германии, находившейся на философском и культурном подъеме, и не является ли это мнение о малограмотности все-таки неким преувеличением? Концепт "смерти бога" находится, к примеру, на видном месте в "Феноменологии духа", а вот такой пассаж имеет место у Гегеля в работе "Дух христианства и его судьба":
"Иисус ссылается на право лишь в беседе с непосвященным, учеников же своих он призывает к тому, чтобы они были выше сферы права, справедливости, добропорядочности, дружеских услуг ... выше всей сферы собственности"
Может все-таки здесь корень Ницше? Неважно, осознанный или нет.
Но, возвращаясь к Гегелю. Дальше он пишет:
"Не судите, - говорит Иисус, - да не судимы будете; какой мерой мерите, такою и вам будут мерить". Подведение других под понятие, выраженное в законе, потому может быть названо слабостью, что выносящий суждение о других недостаточно силен для того, чтобы принять их в их цельности; он делит их и, будучи не в состоянии взять их в их независимости, принимает их не такими, какие они суть, а такими, какими они должны быть. Этим приговором он мысленно подчиняет их себе, ибо понятие, всеобщность, находится в его власти. Своим судом он признал закон и сам подчинился его господству, установил меру суда и для себя, и своей любовной готовностью вытащить сучок из глаза брата своего достиг того, что сам погрузился в сферу, находящуюся ниже царства любви"
Здесь нечто больше обычного понимания слов Христа по поводу несуждения, которое понимается в виде чего-то вроде техники психической самозащиты от осуждения других. Здесь стоит понять так - самостоятельный человек выходит из неосознанных отношений с окружением.
Что это такое эти неосознанное отношения? Человек, подобно зверю, который в этом отношении также оказывается существом избыточно коллективным, норовит включить во взаимоотношения всех встречных - поперечных. Сообщества образуются очень легко, самым случайным и моментальным, а зачастую и экзотическим образом. Такие эфемерные коллективы, возникающие на некоторое время, представляют собой своего рода квазиэгрегоры и их мы можем наблюдать сколько угодно в любое время.
Вот, скажем, вагон метро. Люди, попавшие в него, никогда больше друг друга не увидят, это совершенно случайное множество, и, казалось бы, - какое кому дело до других. Но, все-таки, - приглядитесь, - происходит постоянная апелляция одних людей к другим, постоянное под - общение, несмотря на полное отсутствие какого-то явного смысла в таковом. Говорящие между собой знакомые волей-неволей учитывают то, что их слышат другие и тем самым как бы включают их в свой разговор. Неважно, с какой целью это происходит - с целью ли эпатировать, с целью ли вызвать симпатию, с целью ли порисоваться, но люди, - за редкими исключениями, - говорят не только по делу, но и обращаясь к слушателям.
В случайных коллективах возникает эффект очереди, появляется кто-то старший, люди как-то самоорганизуются, образуется некое общее поле, часто это все рыхло и малоопределенно, но, тем не менее, тенденция имеет место.
Это несет в себе определенный положительный заряд, - квазиэгрегоры придают определенный упорядочивающий эффект. Но, тем не менее, самостоятельный человек должен, как я полагаю, исключить свое участие в квазиобъедиениях, оставив себе лишь осознанное участие в действительных эгрегорных образованиях.
Человек должен отключить свою зависть, он должен отключить вообще всю гамму чувств, и, таким образом, весь мир от себя, т.е. как бы освободиться от несанкционированных, т.е. от неосознанных подключений извне к себе.
Философское отношение к людям - это, собственно отключение отношения, или отношений. Недемонстративное, внутреннее отпускание мира, при котором люди не рассматриваются как стоящие на той или иной ступени соответствия идеальному образцу.
Философ должен работать с общим надчеловеческим Благом, ища оное над головами конкретных людей. Радуясь прорывам блага из его эйдетических высот в области человеческого, но не обращая внимания на все прочие проявления человеческого. Это - нечто большее, чем благожелательность.
Гегель формулирует:
"Судьба как будто складывается в результате действий других людей. Однако это не более, чем повод; в действительности же судьба человека зависит от того, как он воспринимает чужое действие и как он реагирует на него"
И это не какой-нибудь психологизм в духе мистицизма, а истинный реализм.
Самостоятельность проявляется в исключении неидеальных людей, а точнее в исключении человеческих неидеальных проявлений. Люди сами по себе "выносятся за скобки", "принимаются, как они есть", то бишь как нечто вроде предметов ландшафта, - и интересует лишь то, как через них, в них, посредством их проявляется идеальное. Реальное отключается для того, чтобы не мешало восприятию идеального, то есть действительно действительного, реально реального.


Заключение

То, что Платон пишет о пещере, касается вовсе не неких абстрактных узников, а всех людей вообще. Всем им 'показывают' какие-то неясные фигуры. Другой вопрос, - КТО все это показывает. В роли авторов можно представить идеологов или какие-то иные внечеловеческие (т.е. расположенные вовне к человеческим интересам) силы, но, полагаю, все несколько иначе. Смыслы формируются обществами, поэтому в показе оказываются опосредованно участвующими все потребители смыслов. Т.е., если продолжить аналогию Платона в этом направлении, то тени появляются на стенах пещеры не извне, а будучи проецируемы изнутри.
Отдельный человек обычно не способен как-либо повлиять на порождение смыслов, он выступает лишь как их потребитель. Между тем смыслы сопутствуют ему и являются средой, которую он косвенным образом порождает, поскольку несет в себе и с собой, подобно тому, как микроорганизмы, живущие во льду, создают в нем раствор, в границах которого существуют.
Таким образом, платоновский узник, выбравшись из пещеры, - т.е. из границ человеческого восприятия, - окажется не под ослепляющими лучами интеллигибельного солнца, а в пустоте нигде, поскольку его восприятие не ограничивалось границами, а определялось ими. Он не увидит личностей, что носят фигуры перед стенами пещеры, развлекая ее узников - их нет снаружи.
Выход за границы смысловой ограниченности возможен лишь для философа, как того, кто способен работать со смыслами напрямую. И выход из пещеры возможен только внутрь - в виде работы понимания.
--------------------------------------------------------------------------------