Путь

Как обычно, к вечеру трактир заполнялся народом, словно низменность степная во время весеннего паводка заливается водой. Многочисленные ремесленники и простые рабочие, чиновники младшего звена, стража – кто свободен из них от службы, конечно, – все собираются в этой достаточно известной забегаловке. Достаточно известной, чтобы привлекать простой люд даже из соседних районов, и в то же время, малопрославленной, чтобы привлекать кого-то из Верхнего города. Вот именно по причине этой малоизвестности среди лощеных купцов и курносых аристократов, появление в подобном месте франтоватого еще не старого человека выглядело не совсем обычным.
К чести хозяина заведения, грузного сильного мужчины, седина волос и усов которого выдавала отнюдь не возраст, но без сомнения, жизненный опыт, трактирщик не стал подавать знака, чтобы вновь прибывшего гостя выставили за порог.
Как только все лавки из стоящих за тремя вытянутыми буквой «П» столами оказались заняты, когда опустела первая из шести огромных бочек дешевого вина, и когда сторожила скрылся в кухне, чтобы доставить в обеденный зал еще пару лавчонок для запоздалых гостей, вот только в тот момент и появился в настежь раскрытых дверях новый гость.
На дворе как раз только успело стемнеть, потому прежде чем вошедший проморгался достаточно, его облик успели рассмотреть многие из находящихся в общей зале.
Был не очень высок он, вышедший к свету посреди уличных сумерек; его неровные, но чистые волосы лежали на плечах, скрытых бордовым плащом. Лицо же ничем не выделялось – одинаковое со многими из сотен иных. Однако вместе с тем, лицо его изливало словно свет какой на всех вокруг и тепло; оно казалось необычайно добрым и несчастным одновременно. Но что являлось причиной подобной зыбкой грусти на столь светлом, без сомнения, лике, так и осталось неизвестно. Почти.
К слову, не все из присутствующих оказались удивлены поздним гостем и обликом его. Многие лишь скользнули взглядом, а были и такие, кто не обратил внимания вовсе. А из глаз тех, кто все же заинтересовались незнакомцем, мгновенно улетучилось чувство любопытства, замешанного на причине визита подобного господина, и появилось любопытство, замешанное и приправленное уже знакомым всем предвкушением зрелища…лишь стоило мужчине достать из складок своего одеяния лютню.
Пополз среди людей шепоток, будто нашкодивший пес пробирается под столом среди ног человечьих. Можно даже было расслышать пару гнусавых неприятных голосков, недовольных, видимо, готовящимся представлением. Некто, вроде, начал тихо спорить из-за своего уже насиженного места, с коего пытались рекомого хозяина сдвинуть. И словно уже все давно оговорено, люди старались не возвышать голоса.
Меж тем, мужчина прошел к свободному месту на краю стола, где еще оставалось незанятая скамья, как раз только поднесенная сторожилой. Крепкого вида, бритый, с большими ладонями, стоявший в зале в отведенном для него углу, дабы хранить порядок – такой вот он, сторожила. И вот как раз он знал, чего стоит ждать от подобных гостей, которые, по его мнению, подкрепленному, между прочим, богатым опытом, не чураются и дармовой выпивкой. Однако что-то отличало пришедшего трубадура от его же братьев по ремеслу, да так, что сильный сторожила решил все же поглядеть сам, что-то будет дальше. Взглянув в сторону хозяина и приметив вдобавок жену того, украдкой заглядывающую в залу, и припомнив, что рассорились хозяева накануне, удивился он, но расслабился.
А трубадур уже устроился на жесткой и неровной скамье, постелив поверх свой же плащ. Затем он положил свою лютню на колени. Зачем-то всмотрелся в лица, в глаза вокруг него сидевших людей, будто ища там нечто, ведомое лишь ему.
И запел. И голос его, сильный, глубинный, трогающий струны души человеческой, как его же пальцы касаются струн инструмента; голос его мягко расстелился по таверне, по залу, раздался меж зрителями. И музыка, изливающаяся из натянутых струн, была услышана всеми, кто мог слушать. Звучала песня, доселе неслыханная в этой таверне. Да и вряд ли слышанная где-либо еще, ибо подобное событие давно было бы на слуху.
Звуки горькой грусти плыли по воздуху, соединялись в ручьи и осыпались мягким снегом на головы зрителей, молча внимающих. Аккорды только лишь начали складываться в единый рисунок, а голос певца уже рассказывал свою историю.
Пел он про далекий мир, скрытый вдалеке и населенный неведомыми здесь зверями; пел он о людях прекрасных, чьи имена ныне забыты и чьи голоса никогда более не прозвучат под солнцем; рассказывал о любви безмерной, дружбе бескорыстной и чистой и вере в то неведомое, что зовется добром. И рассказывал, ведал о землях прекрасных, чистых, незамутненных, куда мечтал попасть любой, не видавший света; куда мог без зазрения совести прийти солдат иль монах, иль простой муж. О птицах и зверях ведал, говорящих дивными голосами, и прелестных девах, что ходили средь лесов и полей, и жили там, радуясь всему, не боясь всего. И рисовал берег морской, о кой бились волны лазурные-прозрачные, сквозь которые видно было дно морское глубоко. И рыб огромных серебристых, пронзительно кричавших и не боявшихся людей.
И столь все это было красиво и красочно описано, что все внимающие видели это великолепие наяву, и лица их озарялись также светлым и добрым пониманием красоты и гармонии.
А трубадур внезапно замолчал, голос его стих и пальцы замерли. Он вновь всматривался в облики окружающих его, но не мог увидеть того, что искал. И тогда он запел вновь.
Свою историю начала лютня. Мелодия ее была нетороплива и плавна, она стекала с коленей мужчины на пол, разливалась, словно тихие волны могучей реки, и будто рисовала новый прекрасный мир. Однако в один миг звуки музыки смолкли, и вступил голос. И эта новая песня теперь не живописала красоты и радости счастливого и беззаботного мира.
То была песня о крови. О боли, ужасе, и смерти, и страхе. О войне. То была история о смерти, битвах, героях, отдающих свои жизни на алтарь верности родного края, защищающих последнее, что было у них, – честь.
И эта новая песнь ужасала, звучащая из уст столь светлого человека, отражалась теперь в душах зрителей, словно в зеркалах. И невольно рождала у каждого его собственные воспоминания, чувства, страхи… И боль. Не просто личную боль, но еще и глухую обидную тоску по всему тому, чего лишились те герои. Их забыли.
Но никто не заметил, в какой именно момент вступила в повествование флейта, откуда она взялась в руках у трубадура? Люди лишь осознали, что звуки флейты вырывают из их душ нечто, доселе не замеченное ими, тащат это наружу и показывают свету. Показывают остальным людям. И многие устыдились, и заплакали. Даже с виду черствый трактирщик провел ладонью по глазам, с удивлением почувствовав влагу на коже; на плечо его опустилась голова супруги.
Пробудившийся голос певца за утихшей в последней ноте флейтой закончил сию повесть печали. В финале он поведал, что мертвые герои живы лишь до тех самых пор, пока хоть мельчайшая частица воспоминаний о них ходит среди людей. Однако если навеки замолкнет последний бард, хранящий ту память о незримых жертвах, то и герои уйдут в никуда. Навеки.
И вновь мужчина погрузил свой взгляд в пучину людских ликов. Он видел и слезы грусти, и капли горечи на глазах, и молчаливую скорбь. Но единственное, чего не мог найти здесь безымянный бард, была память. Ни в одном взгляде не было искры вспыхнувших воспоминаний о тех днях, ни у одного зрителя не взбудоражилась кровь, как та, что текла в жилах у предков, когда о них писали эту песню. Ни один не понял.
И вот тогда безвестный трубадур пропел в третий раз. Испив глоток воды, коротко излив трель из флейты, будто сигнал боевого горна, он вновь стал петь, лишь изредка поигрывая струнами.
Пел о душах людских, вечно изменчивых и исчезающих, о разумах и чувствах, что зачастую ведут войну не менее страшную, нежели их обладатели. Но самое главное, он пел о людях. О них самих их же словами. Медленно, не торопясь.
Тщетно. Всем окружающим было давно все равно, они более не ощущали чего-то возвышенного, но незамеченного ими, и верно потому, что последняя песня была, по сути, прощанием с людьми, со зрителями их же языком. В отличие от первых двух песен, что лишь переведенными были с древнейших наречий, забытых ныне, но куда более благозвучных.
Окончив петь, бард поднялся, собирая свои немногочисленные вещи, неторопливо оделся. Но теперь он не стал искать людские глаза, просто поклонился и вышел в ночь.
Его лицо, бредущего сквозь темные и мрачные улицы, было столь же невесело теперь. Из него будто бы ушло нечто очень важное, без чего словно некое отчуждение оставило свой след. Он вновь не встретил никого, кто мог бы вспомнить; люди забыли не только и не столько свое прошлое, сколько самих себя, кровь свою. Лишь память хранит нас после смерти, однако же, память тоже не вечна, и возможно именно сейчас вместе с ним, последним из помнящих и воспевающих павших за жизнь, что не может оставить их частицу в себе, вместе с ним сейчас уходят и пращуры.
И вполне возможно, что, увидь кто сейчас его, устало бредущего от многих сотен пройденных шагов, то этот неизвестный зритель последней сцены безымянного концерта заметит на самом краю обозримого действа неясные тени. Тени, что навеки уходили вослед последнему честному барду, тени некогда прекрасных высоких и статных воинов, также устало несших доспехи свои и оружие прозрачное на плечах поникших.
А люди… Что люди, что ныне живущие? Они тоже лишь память, которой негде пока сохраниться.
И вновь уходил одинокий безымянный трубадур в ночь, как и тысячу лет назад.