Подростковые Винники

Геннадий Рыбалко


ЛОВИТЕ ВЕТЕР

Откуда появляются непризнанные художники

Автобиографическая повесть


Глава 2

Подростковые Винники


Григорий Иванович вошел в класс быстро и просто – как всегда. Как всегда, был одет в хорошо сидевший двубортный пиджак и офицерские галифе…

Историк (он же – директор) вёл уроки в такой же «униформе», только цвета были другие да фигура не такая стройная и даже наоборот. Сколько недовольства вызывал этот его полувоенный наряд у подростков! Одна уверенная в себе девочка, у которой отца год назад демобилизовали по хрущевскому сокращению вооруженных сил, сказала по этому поводу: «Он ведь давно демобилизовался!» (Возможно, её недавно демобилизовавшийся отец тоже носил эту полувоенную, а, может быть, и вовсе военную – только без погон – одежду. Так чтобы отмежеваться от предмета подросткового осуждения, она и сделала это пояснение?..)

Все понимали причину приверженности к армейской форме (о том, что когда-нибудь на нее будет мода, и в голову не приходило): скромность доходов учительских и даже директорских (тем более, что их райцентровская "русская" школа была небольшая – неполная средняя, а к тому же и малоформатная) .

О других причинах и не думали: советский идеализм вполне уживался с бытовым материализмом. А оные могли быть: в маленьком городке было не шибко чисто на улицах и после походов по его тротуарам в трехсезонную слякоть (во Львове тех лет и зима тоже поливалась моросящим дождем; в быту это называлось «львовской погодой»)… так вот, брюки не дочистишься и не достираешься.

Да если бы это было всё! Ведь, даже имея деньги, купить брюки, которые бы тебе подходили хотя бы по размеру (о модных и мечтать не приходилось!), было жуткой проблемой! В отличие от армейских офицерских, которым, к тому же, и «износу не было», пошитые тогдашней легкой промышленностью «штаны» настоящими брюками никогда не были и даже после самой тщательной ушивки, даже на самой лучшей фигуре «сидеть» не хотели...

Так вот, ни один маленький человечек ни разу не вспомнил, хоть видел их каждый вторник, когда был урок рисования, что Григорий Иванович ходил в таких же галифе и в таких же сапогах. И тоже в синем, а главное двубортном пиджаке – символом недавно ушедшего прошлого. Но что с того, если на его скорее неспортивной, но очень подтянутой фигуре они смотрелись совсем иначе!

У Григория Ивановича и лицо как бы подтянутое… в общем, это был красивый мужчина, но никто и про себя не произносил этого слова, так как это была красота образа, поведения, даже вполне уместной учительской позы и без малейшего намека на чувственную составляющую.

Уроки рисования Григория Ивановича проходили почти всегда по одной и той же схеме: проверка домашнего задания с немедленным выставлением оценок в альбоме, возле выполненного дома рисунка. Потом шло объяснение очередной темы – довольно краткое, как правило, и класс начинал рисовать. Если тема была теоретическая, например «линейная перспектива», то, сделав существенное и неожиданное замечание (точка схождения может быть или выше горизонта, или на линии горизонта), Григорий Иванович быстро, несколькими штрихами рисовал мелом на доске пример: человек с рюкзаком идет к горизонту, перед ним – еще один такой же, но поменьше, как раз умещаясь в просвет пары сходящихся на горизонте линий, далее еще один и еще... Одна из «продвинутых» (словцо это появилось в лексиконе, конечно же, горазд позже)девочек, которая уже знала, как это престижно быть туристом и идти по природе с рюкзаком на плечах, воскликнула с умело дозированным восхищением: «Турист с рюкзаком!». В Винниках никаких туристов тогда не было и людей с рюкзаками видели только в кино.

После объяснения новой темы класс начинал рисовать, а Григорий Иванович что-нибудь рассказывал… Тишина стояла изумительная. Он знал, казалось, обо всем, включая и то, о чем и мечтать не могла Стасикова школьная программа. Более того, он рассказывал на своих уроках всегда такое, о чем даже начитанные ученики почему-то не знали, и всегда это было интересно. Позже, когда Стасик сам стал учителем, он узнал, как непросто выбрать тему для рассказа подросткам да еще и так рассказать, чтобы они слушали, затаив дыхание… Но тут было еще и очарование личности. (Актер Рецептер в 70-е читал со сцены «Евгения Онегина», которого все, конечно, читали в школьные годы. И при всем при том шли его слушать, и платили за билет…) Стас до сих пор – а прошло полвека – помнит уравновешенный, успокаивающий тембр голоса Григория Ивановича, четкую, но без резких кромок дикцию, неторопливый темп с большими паузами между фразами. За пять лет учебы ему уже довелось слышать голоса дюжины учителей, среди которых были и филологи, и просто хорошие учителя, к ним позже прибавились преподаватели университета, профессиональные лекторы, депутаты, политологи и других штатные ораторы (кто из тогдашних учеников мог себе представить, что и у нас будет, как это тогда официально называли, «буржуазная демократия»!)... Однако голос этого простого учителя рисования оставался в памяти Стасика "вне конкуренции".

…На тот урок Стасик шел с большим страхом. Домашнее задание Стасиком, единственным тогда в пригородной школе «патентованным» отличником, было, конечно же, выполнено. Но как!..

Задание было нарисовать кошку. Все дети знали, что кошка – это круглые глаза, круглая голова с острыми ушками и огромными торчащими усами, наконец, хвост, предпочтительно – трубой.

Кошку звали Пушенькой. Ну, совсем не потому, что была она особо ласковая. Наоборот, жила она наполовину в лесу (дома стояли в квадрате, частично вырубленном из леса) была она диковатой, суровой и самовольной, молчаливой (разговор мог идти только о еде и то в минимальных кошачьих выражениях) и угрюмой и, что совершенно не типично для кошек, никогда не позволяла себя гладить. Поздно вечером – перед самой ночью – она подходила к двери и все уже знали, что ее надо будет выпустить, так что никакого «мяу» не было, а на рассвете она появлялась в доме – уже через посредство «мяу». И это при том, что выросла она в доме, где к ней очень хорошо относились, ибо была она всеобщей любимицей.

Пушенькой она стала, чтобы, не раня кошачью психику, исправить невольную ошибку в гендерном вопросе: сначала думали, что принятый котенок – мужского пола и, естественно, назвали его мужским именем Пушок (любопытно, что больше Стасик это имя ни разу не встретил). Когда котенок превратился в кошку, «Пушок» и трансформировали в «Пушенька».

Ночная жизнь требовала дневного сна и, кроме периодов приема пищи, которых Пушенька никогда не пропускала и присутствовала на каждом из них от начала до самого конца, она должна была отдавать дань по крайней мере частой дремоте. Так что, когда дело дошло до домашнего рисунка, Пушенька лежала, опустив голову и Стасик видел её сзади и с боку. После копирования карандашом линий её кошачьего тела у Стасика получилась… гора! Ни ушей, ни хвоста, ни глаз – да и головы тоже нет! Где же требуемый на завтра портрет кошки? Возник соблазн нарисовать заново, на основе воображения и со всеми традиционными атрибутами… Мама в этот момент как раз подошла и, увидев, сказала: вот так Пушенька чаще всего и лежит! (И не надо ни глаз, ни ушей, ни хвоста…)

И Стасик понес свой «натуралистический» портрет кошки в школу. Он подумал: «Все называют рисунок с ушами реалистическим, а ведь это на моём рисунке нарисовано, как кошка спит в реальности! Так, может быть, тот портрет – какой иной, не реалистический …» Он не знал еще ни о наивном, ни уж тем более о символическом искусстве…

Григорий Иванович сразу поставил под рисунком Стасика «5» и пошел к следующей парте. Он никогда не комментировал Стасиковых рисунков, и, возможно, он просто должен был ставить ему пятёрки, чтобы не портить табель круглому отличнику, а сам не был такого уж отличного мнения о Стасиковом творчестве.

Да и ничьих рисунков он в Стасиковом классе не хвалил. Но однажды Григорий Иванович все-таки высказался, может быть, хотел объяснить свою систему оценивания или даже оправдаться (хотя не было никаких слухов о претензиях к нему!): «Только у одного… (фамилию того вдумчивого мальчика на класс старше Стасик забыл) есть талант к рисованию». Всем остальным, дескать, надо (!) ставить приличную оценку. Тот мальчик рисовал стенгазеты и другие традиционные для того времени вещи, делал это не просто с охотой, но очень серьёзно и, как для мальчика, очень профессионально.

Стасик с облегчением вздохнул и, когда было получено задание для классного рисования, начал рисовать вместе со всем классом. И тут произошло непредвиденное: Григорий Иванович молчал. Класс рисовал, а он молчал. Ученики, по-детски, не думали, что за этим неожиданным молчанием могло что-то скрываться: этот обаятельный учитель был немногословен… но когда ученики рисовали, он всегда что-то рассказывал.

В основном те сопроводительные рассказы были об искусстве, причем не о самом искусстве, а о его исторической или современной, но «прозе» (ученики знали, что Григорий Иванович сам учится в Ленинградской академии художеств). Он ко всеобщему изумлению рассказал, что мишек на всем тогда известной картине Шишкина «Утро в сосновом бору» нарисовал другой художник, что Репин рисовал всем известный в то время портрет Мусоргского, когда тот лежал в больнице (однажды пришел – а композитора уже нет… и пришлось портрет дорисовывать так), что китайские студенты Академии, собравшись на день рождения, пьют квас. И многое другое, неслыханное провинциальными детьми.

А в этот раз класс рисовал, а он молчал. И вскорости кто-то попросил: «Расскажите что-нибудь». Он смешался: «О чём рассказать…» Тут именно Стасик проявил всю свою изобретательность и начитанность: «Расскажите о жизни и быте рыцарей». И немедленно начался рассказ: «Рыцарь жил в замке. Замок был обнесен рвом, в котором была вода…» Больше Стасику ничего не запомнилось, но он был просто поражен, как много подробностей обыкновенный, хотя, конечно же, очень образованный человек (но ведь не историк, не писатель!) может знать о рыцарях, которые жили бог весть сколько лет назад!

В седьмом классе вместо рисования должно было появиться черчение (кто бы из тех подростков мог подумать, что еще при них черчение исчезнет "как мамонт", ибо чертить за человека будут соединенные коробки, называемые неслыханным тогда словом «компьютер»). После окончания учебного года проходили так называемую «практику»: подсобные работы при ремонте школы и на пришкольном участке, на котором ученики осваивали технологию прополки. Как-то спросили у классного руководителя, тем более что она же была и завучем, кто будет вести черчение – оно должно было начаться в предстоящем учебном году. Речь шла, конечно же, о том, будет ли их учить Григорий Иванович… Елена Яковлевна ответила: «Григорий Иванович или… из соседней школы» Немного экзальтированная Тамара Макарцева закричала: «Григорий Иванович!» Все закричали то же вслед за ней.

Однако на первый урок черчения пришла учительница из соседней школы... Ученикам объяснили, что Григорий Иванович теперь работает в Музее украинского искусства (ныне он называется Национальным музеем) заведующим отделом. И больше Стасик о нем никогда ничего не слышал, а узнать попытался только один раз – через несколько десятилетий. Тогда, после участия в выставке самодеятельных художников в этом музее, Стас некоторое время позванивал заму по научной части – молодой женщине, которая взяла несколько рисунков Стаса на эту выставку и благоволила к нему. Ни о каком Григории Ивановиче она даже не слышала,– правда, работала там еще недолго.

Судьба сведет его с бывшим студентом всё той же Ленинградской академии художеств, это произойдет через без малого сорок лет после тех уроков рисования. С ним будут разговоры об искусстве, которые не просто запомнятся, а повернут всё творчество уже полстолетнего Стаса.