Невпопад

Невпопад
(Из серии «Школа в посёлке»)
Василия Кузьмича Небаронова прозывали и Бароном, и Майором, а теперь как ни зови, мается без дела. Вчера вот приехал к ним сын с молодой женой. И Василий Кузьмич имеет полное право гулять, несмотря уже на то, что когда ещё жена велела дрова в поленницу, а он не притрагивался.
И пошёл Василий Кузьмич по посёлку – хорошо пошёл! И Туза остановил: большой рыжий кобель, вильнув хвостом, хотел пробежать мимо, но Небаронов подал знак, и кобель стал. Оказалось, что у калитки Ирины Евгеньевны, учительницы. Она в посёлке не так и давно, и запросто, как в другой дом, к ней зайти нельзя. Но Василий Кузьмич почувствовал запах свежей краски и раздумал толковать с Тузом. Очень запах краски удивит кого угодно, ежели…
– Евгеньевна! – крикнул Небаронов, взявшись за калитку. – Евгеньевна!
Появилась, поправляя запачканную краской косынку.
– Здравствуй, Василий Кузьмич, – говорит она. – Вот, полы покрасила…
– Покрасила? – удивляется он. – А говорят, уедешь?
– Так пол-то останется, – смеётся.
– Ну-у! – он ощупывает шкалик в потайном кармане. – Может, войду?
– Так вошёл уже…
И, правда, покрашено в сенях. Но, чтоб пройти, оставлены маленькие квадратики.
На пороге покачнувшись, усами чуть не задел её лицо. И глаза в глаза: у неё – серые, моложе, у него – уж повыцвели. Он чувствует: вот – она, вот – он, вот – граница между ним и ею. Но, мерещится, что перейдёт, как только что по некрашеным квадратикам.
Небаронов достает шкалик:
– Посижу у тебя?
– Так сидишь уже…
Она затворяет дверь, чтоб краской не несло, а форточку, наоборот, шире. Ставит стопки, спрашивает, не пожарить ли яичницу или как…
– А что, огурцов не солишь? Поросёнка не держишь?
– Поговорить тебе не с кем, Василий Кузьмич? А?
Ему да не с кем?! Да он!.. А что он? Он уж, поди, не одну тысячу раз со всеми всё перемолол. Про соленья и дрова и про другое всё… Но вот её, ежели рассудить, не слыхивал… И он, растопырив пальцы на руке, делает такое движение, как дети фонарики показывают на своих праздничных утренниках; интонация тоже по спирали в подъём: о чём, мол, с тобой и говорить, про какие такие материи?
– А хоть и по душам, Василий Кузьмич, – говорит она с весельем в голосе, налаживая яичницу и нарезая хлеб. – Только по отчеству не зови…
– Ну-у! – удивляется он. – Отца нет, что ли?
Хоть и поэтому, подтверждает. И у самой не было, и своего сына одна растила, и в глаза тому, кто обманул, не плюнула – и с какой, скажи, стати…
Он наливает стопочки, она пододвигает ему тарелку с яичницей. Он выпивает глотком – она отпивает, будто чай прихлёбывает: привыкла, так не отучаться же. Он берет вилку, вертит перед глазами, подцепляет яичницы и опять вертит, разглядывая кусочек на зубчиках. Потом говорит, тоже ей в тон, весело:
– А и, правда, легко эти чижики заводятся, андели! Штаниной не успел махнуть – уж у бабы живот. Приложишь руку – уж толкается. Беременная, спрашиваю. – Беременная. – А чо ж не говоришь? – А чо говорить. Четверо чижиков есть, ещё бы столько могло… И выросли бы. Не так?
Она кивает согласно: выросли бы. Не режет по-современному: мол, не кролики, чтоб… И он к тому разговор вывел, что ежели на гроб, так лучше еловых досок нет: дети, конечно, поверх земли не оставят, но втиснут в покупной, и в мыслях не имеют, сухо ли…
Наливает в свою стопку, выпивает. Наблюдает с интересом, как она отхлёбывает из своей, опять не до дна:
– Себе уж изготовил, дожидает в летней кухне… Ещё жене…
У неё мысли растрёпываются: смеяться ли, ещё ли что…
– А, помнишь, посылал к тебе Фенка?
Она, опять, то ли помнит, то ли не помнит, и он указывает в окно, где видно: мужик не идёт, а волочится. Был тракторист, а теперь бомж. Но фартит покамест – от двух пожаров спасся. Бараки сгорели, а Фенко целый. На посёлке страшатся, что выронит опять спьяну папироску, так не миновать третьего раза и на соседнее перекинется…
И такого-то, в тот ещё год, по весне, Небаронов направил к ней – дрова колоть. Побрезговала, отказала. Потом с чурбаками пол-лета пласталась, с худенькими плечиками – народ смешила. Думают, что от скупердяйства платить не хочет.
– Жалко тебя, андели, – вздыхает он.
Она чуть всколыхнулась: мол, нашёл, кого жалеть, и одна да не совсем, раз сын, да не убога. Они, в посёлке-то, на себя взглянули бы… хоть с высоты, хоть со стороны, хоть глаза шире раскрыв…
– Глушь, значит, тебе у нас? Захолустье?
– Ну, отчего же? Природа здесь… Леса…
Природа ей?! Ёлки ты палки! Да знает ли?.. Он будто взлетел вдруг в славное прошлое. Знает ли она, что он был второй, за начальником, человек – технорук. Знает ли, кто он? Что всех обеспечить работой, что вся жизнь здесь от него, как от Бога?! Ватник, валенки надел, в рюкзак еды, сколь унесёшь, и в лыжи… Потопал… попёр… Через время какое приползёшь: без ног, а делянку сыскал…
Она обрывает его, ссаживает с небес, что хотя она ни в кубатуре, ни в валюте лесной не понимает, но что делянки и сейчас найти, если захотеть… Так? В них ли, делянках, дело?
Он, махнув водку в горло, пытливо глядя в её лицо, спрашивает:
– От меня, что ли, всё загинуло? А?..
– А от кого? – понизила она вдруг тон, в смех уводя. – От Фенка что ли?
– Распространялась, значит, о том? Правду, значит, гуторят?
На серьёзность выводит, а? Но она себя осекает, не хочется ей что-то взлетать, не хочется что-то серьёзности. И нашёл же, с кого! Она, может, где когда и высказалась. Она-то о том, почему в девяностые они не смогли себя сохранить, ведь не от живой боли, а с лёгкостью в мыслях, могла думать, так? Почему ж и не подумать, на досуге, коль судьба в этот угол вогнала. Она почесть себя временной здесь, заезжей, как другие многие, могла? Почесть, что невпопад попала, когда уж всё под гору катилось? Так с неё и всех забот – над здешними красотами вздыхать, и с её размышлений весь спрос, чтоб полы выкрашенными оставить после себя, так?..
А риторику она тоже проходила и может толкнуть. Кто ты, говоришь? Сам технорук, и отец у тебя не последним бывал, и прадед в старину землепроходец, хоть до самой Сибири, так?.. Почему ж ты сам, на своём кровном месте, да невпопад оказался?.. Какого чего тебе не хватило? Не в этом вопрос, а?..
Опять осеклась. Будто не её это мысли, будто фантастическим образом отдельно от неё зародились и вот выливаются. И энтузиазм их, их полёт внезапный вспугнул её – нет же привычки выговориться. А он? Да что он? В окно уж увидел, что возвращается из магазина, где и сарафанная почта, сватья его, на окна Ирины Евгеньевны глядит – поди, и завернёт.
– Закрыто у тебя? – суетится. – Сватья того… разнесёт по округе…
Ну, сватья так сватья, пожимает она плечами, да и рада, что к финалу уже. Шуткой снабдив – мол, и цыган, где живёт, не ворует, – отворяет дверь в сенцы. Следит, как он по квадратикам выпрыгивает, будто заяц…
На другой день она намоет выкрашенный пол, присядет на чурбак, придерживающий входную дверь, и оглядит хозяйство: уборка сделана, дровяник полон дров, в огороде спеет урожай…
Ей бы и высказаться теперь, чтоб вволю, чтоб понял бы кто. Ну, а тот же Василий Кузьмич, проводив сына и сноху, занимается поленницей и от жены отбрехивается.
Осенью Ирина Евгеньевна уедет. Бывшему техноруку дадут, наконец, инвалидность по руке, зашибленной в прежнее время. Зимой волки утащат Туза и Фенко погибнет на пожаре.