ПУСИК

1


ПУСИК
«Любви все возрасты покорны»
А.С.Пушкин
Тогда, в этом малоспящем портовом городе на краюшке России, куда с далекого
Запада отголоски боев приходили в треуголках солдатских писем, каждое утро перед
началом передач по радио меня, младшеклассника, будила музыка - «Рассвет над Москвой-
рекой» из оперы Мусоргского «Хованщина». Я вскакивал с постели, снимал со стены
черную воронку примитивного репродуктора и , как в омут, погружался в волшебный мир
чувства, имя которому никак не мог найти.
Я лишь знал, хотя не понимал всей тонкости связи, что у меня каждый день есть два
самых главных события: музыка в шесть утра по радио и в три часа дня - тихий призыв
«входи», доносившийся из-за двери с табличкой на веревочке «Прошу не беспокоить».
Табличка вывешивалась на двери номера гостиницы «Золотой рог», в которой, видимо с
безвыходного благословения городской администрации, постоянно жили артисты краевого
драматического театра.
Я со своими друзьями часто отправлялся, как было принято говорить в городее «на
бухту», колоть дротиком-палкой с привязанной на одном конце столовой вилкой - бычков..
Задача у меня была одна - наколоть семь штук самых больших, надеть ожерелье из ник, и с
этой добычей подойти к заветной двери. Я, как было условлено, не стучал, а словно кошка
царапал дверь.
Таинственное «входи» заставляло мое сердечко гудеть раскатами колоколов из
утренней музыки, и каждый раз эти звоны вносили меня в затемненный шторами номер, где
между репетицией и вечерним спектаклем отдыхала моя женщина.
Да, да, именно она - актриса Ольга Михайловна - была для меня олицетворением
сказочного существа, называемого женщиной. Я стеснялся и прятал лицо, когда
произносилось кем-то это слово. Мне казалось, что кто-то ненароком или прицельно имеет
ввиду мою богиню. Я был уверен, что в мире существует только одна женщина и эта
женщина - она, а остальные - тети, девушки, бабушки, девчонки. Даже мама не была для
меня женщиной, а была просто мамой - теплой, ласковой, заботливой, любимой, но все-таки
не такой. А какой?
Прежде всего красивой. Зарожденное во мне обликом Ольги Михайловны
восприятие красоты служило да и до сих пор служит мерилом красоты любой женщины. Ни
глаза, ни овал лица, ни фигура, ни кожа, а губы стали для меня и остаются первым
признаком, по которому я определяю, можно ли судить о красоте женщины.
Ее губы были одновременно похожи и на цветок и на махаонов - большущих бабочек,
которых я ловил, высушивал и складывал из них мозаику в красивой коробке из-под
американских конфет. Ее губы казались мне подростками, похожими друг на друга как
близнецы, но в то же время разными. Нижняя губа была всегда капризной, взбалмошной
почему-то слегка обиженной девчонкой, а верхняя - хулиганистым, веселым добрым малым,
как ДАртаньян из американского фильма, шедшего в то время. Эти губы всегда были в
движении, будто исполняли танцы: то старинный чопорный минует, застывая в грациозных
па, удивлявшими меня, как трофейные изящные фарфоровые фигурки; то взлетали мазуркой
улыбки; то, взявшись за руки, кружили хоровод удивления. Но, когда она была на сцене, эти
губы как-то сразу взрослели и иногда до такой степени, что преображались в жестоких
рыцарей, орудующих тяжелыми мечами. А когда она играла Вассу Железнову, губы ее
большого рта казались мне гильотиной, о которой так страшно и картинно рассказал Мишка
Брайнис - всезнайка нашей дворовой команды. Каждый раз, зная наперед весь спектакль,

2
осознавая его «неправдошность», я все-таки съеживался от досады, когда эти губы, отрубая
жестокие слова, будто физически отделяли от Рашель ее сына. Я не мог смириться с тем, что
вот эта сильная, роскошно красивая в своей строгости барыня - моя нежная, удивительно
манящая к себе подруга.
Однажды я не утерпел и после спектакля, зайдя к ней в гримерную, сказал:
-Пусик, (так я с ее разрешения стал называть Ольгу Михайловну за забавность ее губ,
когда в какой-то роли она понарошку стреляла из пальца и восклицала «Пу!») не играй,
пожалуйста, эту роль. Ты обманываешь всех и меня особенно. Ты не такая!
-Божья Коровка, (это она со своим мужем-дядей Есей так прозвали меня за мои
веснушки) ты вырастешь и все поймешь. Но я рада, что ты, мое рыжее солнышко, отгоняешь
от меня тучки...
-А почему ты не играешь в «Дне чудесных обманов»? Ведь там весело и столько
песен и музыки!
-У меня, лапушка, слуха столько же, сколько сахара в слезинке. Петь я не умею,но
мой голос, скажи честно, красивый?
И тут она, я не могу подобрать слово , не захохотала, а будто на низком регистре
трофейного аккордеона взяла аккорды незабываемого, только ей присущего смеха. Мне, да и
всем зрителям города, особенно морякам, до одури, до жжения ладоней нравился ее смех, этот
хохот - неожиданно грубоватый, но такой озорной, откровенно распахнутый, как хлопанье
крыльев взлетающей жар-птицы. Особенно он ее украшал, осыпал блеском контрастного
обаяния в «Пигмалионе», где она смешно и трогательно наивно, наслаждаясь путешествием в
душу и тело своей героини, играла Элизу Дулитл. Когда Элиза, подобранная богатым
благодетелем в уличном потоке бродяг, выходила из ванны с распущенными волосами в
облегающей ее красивое мокрое тело хозяйской пижаме, вытирая пушистым полотенцем, под
распахнутой пижамой живот, грудь, подмышки, а затем понюхав полотенце и зажмурившись
от наслаждения чистотой новой жизни, вдруг, как мальчишка, разбив оконное стекло
ворчливой особы, начинала хохотать, зал подхватывал этот хохот, неистово отхлестывая
ладони. Под ритм аплодисментов, продолжая вытираться, Пусик - Дулитл строила из своих
волос, глаз, рук и изгибов тела, как из элементов детского конструктора, карикатурные куклы
на светских леди, важных джентльменов, на хозяина богатой квартиры, куда ее занесло.
В этой сцене она шкодила точно так же, как во время наших парных прогулок по
улицам. Ее узнавали и приветствовали, а она отзывчиво улыбалась. Но стоило поклоннику или
поклоннице ее таланта пройти дальше, она останавливалась и несколько мгновений смотрела
им вслед. И почти каждый раз тот или та также останавливались и опять улыбались и
кланялись ей. И тут происходило самое неожиданное..
Пусик быстро-быстро моргала вытаращенными глазами, надувала щеки, или
выворачивала пельменем губы, а то растягивала их пальцами до ушей, а затем неведомыми
мне нюансами мимики и телодвижений копировала физиономию и походку зеваки. Надо было
видеть обалдевшие от ее ужимок лица! Естественно, каждая такая мизансцена заканчивалась
ее хохотом и нашим лихим галопом за ближайший угол. Там я, пытаясь подавить смех,
важничал и дулся на нее, выговаривая, мол, стыдно так шутить над незнакомцами, не
сделавшими тебе ничего плохого.
Мои назидания, как я теперь понимаю, были всего лишь предлогом насладиться
близостью склонявшегося ко мне лица с лукавыми глазами и бутончиком губ, от которого
вместе с детским «больше не буду» исходил вкусный аромат помады. Она тоже наслаждалась
созерцанием моей физиономии, на которой конопушки прятались за спасительным, быстро
падающим алым занавесом смущения. Сколько раз в таких эпизодах я не решался не то что
совершить, но даже намекнуть на желание чмокнуть ее в розовобокий персик щеки. По
спектаклям, кино и книжкам (ну, конечно, Бекки и Том Сойер!) знал, что мужчина должен
сначала признаться подруге в любви, после чего она должна первой поцеловать его, а уж
потом можно и самому. Но вот это ее явное наслаждение моим смущением обескураживало
меня я безнадежно махал рукой и убегал вперед...

3
Почти также драматически заканчивались наши свидания у нее в гостиничном
номере.
Войдя в номер, я горделиво, как вождь краснокожих, выпячивал грудь со своей
добычей и ждал повеления богини. Она всегда навзничь лежала на тахте, вытянув из-под
короткого кимоно стройные как лучи корабельных прожекторов, ноги. Голова покоилась на
тоненькой галетке - подушке, волосы кудрявились на сопочках груди, руки как шеи лебедей
вытянулись до бедер и поглядывали на меня темными глазками накрашенных ногтей;
Лицо ее покрывал толстый слой косметической маски из тертой морковки. Маленький
ночник с полупрозрачным красным абажуром покрывал ее вуалью светотени. Длинные густые
ресницы полузакрытых глаз отбрасывали на скулы две черточки и делали ее похожей на
японку или китаянку.
Своей неподвижностью, застывшим лицом она напоминала мне заводную куклу из
американского фильма «Багдадский вор». В нем злой визирь, домогавшийся дочери шаха,
подарил ему большущую женщину-игрушку. Она как каменное изваяние с непроницаемым
красивым лицом сидела, поджав по-восточному ноги,. Визирь завел ее ключиком. Кукла
приоткрыла глаза и из-за ее спины появилась еще пара рук. Все четыре руки под арабскую
музыку стали извиваться как змеи, и манить к себе шаха. И он, бедолага,
загипнотизированный танцем ее рук, улыбаясь и подпрыгивая от радости как ребенок,
подошел и обнял куклу, а та, широко открыв злые глаза, выхватила из-за головы нож и
всадила в спину старика...
Я оторопел от этого страшного сравнения. Но в тот раз, когда оно пришло, сумел
переступить через страх. И это удалось сделать в прямом смысле. Перед тахтой в номере
лежала шкура огромного белого медведя. Морда его всегда была повернута в сторону двери, и
падавшие от ночника косые лучи зажигали в стеклянных глазах красные искры. Открытая
зубастая пасть была готова зарычать и схватить гостя за ногу. Тогда, когда у меня возникло
сравнение моей возлюбленной с той куклой, я испугался, что стороживший номер медведь так
же как кукла оживет и я погибну от его клыков. Но дух вождя краснокожих поборол страх и я,
решительно наступив на медвежью морду промеж глаз, подчиняясь кивку руки Пусика, уселся
на шкуре у изголовья моей повелительницы...
Когда я приходил с бычками, ритуал нашего свидания начинался с демонстрации
добычи. После знака одобрения - поднятый большой палец - добыча попадала в мраморную
раковину умывальника, где она ждала прихода дяди Ёси. Он был отличным кулинаром и
великолепным дворецким их ставшего из трехкомнатного однокомнатным номера «люкс» с
остатками еще дореволюционной роскоши вроде медвежьей шкуры. За китайской складной
ширмой золотистого шелка с вышитыми цветными попугаями и фазанами рядом с
умывальником была устроена маленькая кухня с электроплитой, электрочайником и
небольшим набором посуды. Я одновременно восторгался и завидовал дяде Ёсе в том, что он,
в отличие от моего папы, мог приготовить из ничего всякую вкуснятину, мог на ее шелковом
чулке поднять опустившуюся петлю, умел ловко с помощью кусочка жести от консервной
банки скрепить концы перегоревшей спирали в электроплитке, что его стараниями куда-то
исчезала пыль - даже под тахтой, куда я иногда залезал в поисках упавшей губной помады
или колечка. И вообще он своим отношением к жене показывал мне пример служения
женщине.
Но он не мог для нее делать то, что делал я. И в этом, как я тогда думал, была тайна
нашей с Пусиком дружбы, заключающаяся в скрытом обоюдном желании первым выслушать
признание в любви. Я делал попытки признаться первым. И она этого ждала, хотя точно знала,
что я не менее упорно жду этого от нее, Я не допускал мысли, что с ее стороны это была
только игра, забава - кто кого переглядит. Я был уверен, что просто еще не заслужил ее
признания, и делал все, чтобы его добиться: приносил добычу; оберегал ее на прогулках;
восторгался ее успехами на сцене; но, самое главное, я придумывал и рассказывал ей сказки. В
каждой сказке у меня действовал герой-юноша, смелый и сильный, влюбленный в чудесную
девушку, которую преследовали всякие злыдни-колдуны, жадные мерзавцы, фашисты,

4
разбойники, катастрофы. Он всегда побеждал всех врагов и спасал ее, но в самый последний
момент, когда, он, наконец, произносил «Я тебя...»девушку уносил Вихрь - самый сильный и
коварный враг, невидимый и внезапно возникающий из казалось бы неподходящих
источников: то из щели в полу, то из фыркающего водопроводного крана, то из дымящей
трубки ее отца, то из винтовки фрица...
Мои повествования были вершиной наших свиданий. Рассказывал я ей, лежащей на
тахте, сидя на шкуре медведя. Ее ладонь живо откликалась на перипетии моего рассказа: то
солнечным зайчиком гладила мое плечо, то вслед за Вихрем проносилась по моей шевелюре.
Но кончалось все неизменным: она обхватывала мою голову и притягивала к своему уху, когда
я, запинаясь, шептал кульминационное «Я тебя...» и, не договорив до конца, вырывался и
сердито заканчивал:
- А дальше я забыл!
Не разжимая губ, не поднимая век, не нарушая неподвижности лица, она
разочарованно вздыхала и еще минуту»две мы молчали. Потом я подавал ей легнин - мягкую
гонкую бумагу, которую артисты использовали для снятия грима, а затем отворачивался и
ждал, пока она встанет и меня овеет ветерок духов от сбрасываемого кимоно. Она за моей
спиной проходила за ширму к умывальнику, долго там плескалась, фыркала и смеялась. Я
поворачивал голову и подглядывал за нею через щели между створками ширмы и в зазор
между полом и ширмой и спешил во время отвернуться, когда полотенце перекидывалось
через ширму и ее босые ноги направлялись в мою сторону. Я однажды заметил, что она тоже
через щелку подглядывает за мной и покраснел, что ею было замечено, и по возгласу «Ой, я
чем-то укололась!» понял, что ей так же как и мне было стыдно за свое подглядывание.
-Ну что ж, Вовка - Божья Коровка, я буду ждать продолжение.
После этих традиционных слов я понуро уходил из дворца несбывшихся надежд.
И вот в один из морозных дней, когда у Пусика не было вечернего спектакля, мы с
ней отправились на ту прогулку.
Я помню этот день так же отчетливо, как кинофильмы того времени: «Серенада
солнечной долины», «Джунгли», «Багдадский вор», «Три мушкетера».
Как всегда, старик-портье открыл перед нами парадную дверь гостиницы, сказав мне
с поклоном:
-Сударь, я надеюсь, что вы составите нашей примадонне шикарную компанию и
добьетесь своего.
Каждый раз за я готов был подпрыгнуть и дернуть его за фартук бороды, но зная, что
вслед за этим раздастся хохот моей спутницы, как истинный джентльмен, пренебрегающий
шуточками окружающих, важно шествовал за обожаемой.
Ветер выгонял из провалов горбатых улиц остатки тумана. Тигровая сопка под
лоскутами своей снежной косметической маски уже жмурилась на солнышке.
На Пусике был любимый мною наряд: яркое зеленое короткое пальто, из-под
которого в невысокие изящные красные сапожки струились ноги в тонких шелковых чулках,
голову обрамлял красный башлык с развивающимися на ветру фалдами. Пунцовые губы, алые
щеки, иней на огромных ресницах и большая муфта с беличьей опушкой делали ее
одновременно похожей на героиню «Серенады солнечной долины» и на нашу снегурочку. Я любил, когда она снимала со своего локтя мою ладошку и, зажав её своей ладонью, прятала в
уюте муфты. Было не очень то удобно так шагать рядом: рука моя, задранная вверх, вскоре
основательно затекала, но все тело, от пяток до затылка, наслаждалось теплом, перетекающим
в меня от спутницы, и еще чем-то, имени которому я, мальчишка, еще не ведал. Это нечто
было сродни музыке, будившей меня по утрам. Это нечто было всегда огромной новостью и
загадкой. Я предполагал, что секрет этой загадки будет обязательно мной когда-то разгадан.
Знал и боялся этого так же, как боялся тогда, в противоположность своим сверстникам,
вырасти из детства. Я не верил, что вот эта дорожка от сердца к сердцу, проходящая через
тоннель ее муфты, может быть когда-нибудь во взрослом мире, чем-нибудь заменена. Я

5
боялся опередить время и распознать суть этого «нечто», перетекающего в меня по руке
вместе с теплом из муфты моей подруги.
Мы пришли к берегу бухты на наше любимое место. Припай голого ровного льда
уходил далеко к кромке, за которой, как сизая туча, лежал длинный мазок открытой воды.
Вдоль кромки ветер, как окурок, гонял парус далекого буера. Пусик зажмурившись и
улыбаясь солнцу, втягивала глубокими вдохами доносимый ветром запах моря. Я, по
обыкновению, уходил в сторону и восхищенно наблюдал за ней, готовой вот-вот взметнуться
навстречу порывам ветра, как Катерина из «Грозы» Островского.
-Вовка, ты забыл, а я взяла. - Она достала что-то из кармашка муфты и зажала в
кулаке. -Пойдем, положим в клад.
Под обветшалым постаментом забытой доски почета мы прятали «сокровище». Чего в
нем только не было? В большой жестяной банке из-под китайского чая хранились: отражатель
от американского фонарика и две лампочки; красная авторучка с золотым пером и компасом
на колпачке, но без пипетки; оттиски советских и царских монет на «золотой» фольге от
конфет; монетки разных стран и две горсти сломанной театральной бижутерии.
-Во! - сказала она торжественно и раскрыла ладонь. На ней горела «рубином»
сломанная сережка. Мы прошли к старому дубу с дуплом и, оглянувшись по сторонам,
достали из него школьный пенал с картой внутри. Карта была изготовлена по всем правилам
пиратской тайнописи.
Я помню, как мы в номере у Пусика, упершись лоб в лоб над сервировочным
столиком, мусолили огрызки цветных карандашей и в две руки наносили на куске старой
замши секретные знаки: ориентиры местности- деревья, пересечение теней которых в
определенные солнцестояния давали отправную точку для поиска клада; ребус страшного
проклятья посягнувшему на клад-- тарабарщину из слов, вывернутых наизнанку. Пусик
мастерски нарисовала череп со скрещенными костями и почему-то ...алую розу и сердце,
пронзенное стрелой, и все это под шестицветной (одного цвета в нашем арсенале карандашей
не было) радугой.
-Ты когда-нибудь ходил под радугой, проходил через ее ворота?
-Нет, а ты?
-Речка помешала. Я с берега скатилась и поплыла быстро-быстро. Но пока плыла и
выбиралась на обрыв того берега радуга выключилась. -Мне было столько же; сколько тебе.
Надо было видеть и слышать ее! Она в кимоно, так же как и я на коленях стояла на
полу, опершись локтями на столик, склонив голову набок и прижав в уголке губ кончик
высунутого языка, деловито сопела, грубым мальчишеским голосом спорила со мной и
отстаивала свою правоту таким боданием, что на моем лбу появилась шишка. Когда карта
была завершена, она вставила в рот согнутые в колечко большой и указательный пальцы и гак
свистнула., что медвежья шкура чуть не уползла под тахту. Затем Пусик вскочила, запрыгала и
завертелась как папуаска, высоко задирая голые коленки, размахивая картой и издавая
трубные ликующие звуки. Как она была прекрасна в этом порыве детского восторга!
Убедившись в сохранности карты, опять оглянувшись по сторонам - как бы нас не
заметили, мы засунули пенал обратно в дупло и прошли к нашему «телефону». Это была
толстая, покрашенная в зеленый цвет труба, служившая поручнем на белокаменной лестнице,
спускающейся извилисто по крутизне берега к пляжу. Мы всегда переговаривались по трубе: я
внизу что-то шептал в нее, а она наверху отгадывала мои послания, прильнув ухом к
противоположному зеву трубы.
В этот раз я решил воспользоваться «телефоном», чтобы, наконец, признаться. Мне
было досадно, что я проиграл, но я больше не мог терпеть оглушающей меня музыки желания
открыть свою тайну. Мне уже было все равно - западет ли она в нее, как до сих пор западала
моя добыча, мои сказки, тайна нашего клада, или эти три слова действительно вылетят в
трубу. Я боялся, что мой выстрел пролетит мимо цели, поэтому не хотел в момент признания
быть близко к цели, не хотел видеть как она отклонится от летящих пылких слов.

6
Прильнув к трубе и почувствовав вкус крови и боль под приморозившимся к железу
лепестком кожицы с губы, я мужественно (воистину, это была «речь не мальчика, а мужа»!)
отчетливо, но тихо проговорил:
-Слушай, Пусик, меня внимательно. Я тебе хочу сказать очень важное. Ты готова?
-Так точно, капитан! Я - вся внимание... Я жду.
Последние слова были сказаны как-то особенно. Такой интонации в наших беседах
она никогда не допускала. Так она говорила только на сцене любимому.
-Пусик..., Пусик - мямлил я.
-Я жду, милый - шепот ее обжигал мое лицо.
-Я..., я..., я тебя - слезы потекли по моим щекам7 я всхлипнул.
-Не слышу! Жду!
-Я тебя.. .люблю - сказал я тихо.
-Что? Я не разобрала! Говори громче!
•Я те-бя лю-блю! - выдохнул я по слогам, полностью скрыв свои губы в трубе,
покрывшейся изморозью моего волнения.
-Нет. Все-равно не слышу!
Тогда я отстранился от трубы и, задрав голову, что было сил, прокричал:
-Я тебя люблю...у...у...у! - и увидел: моя возлюбленная, как богиня Ника с неба,
побежала вниз по клавишам лестницы. Красные сапожки извлекали на свет божий музыку
колоколов, будто вся бухта, как огромный репродуктор заиграла рассвет из «Хованщины».
Она бросила муфту и сильным рывком подняла меня на вытянутых руках «самолетиком» над
своей головой. Башлык упал на ее плечи и волосы волнились на ветру в одном танце с
фалдами. Я глядел на нее в упор и уже не на губы, а в глаза, счастливые, почему-то
наполненные, как бокалы, слезами.
-Не слышу! Не слышу! Кричи, кричи громче!
Я сорвал с себя шапку и, крутя ею как пропеллером, кричал икричал:
-Я люблю! Я люблю! Я люблю Пусика! Люблю мою женщину!
И тут салют поцелуев накрыл все мои веснушки.
-Ольга Михайловна! - раздался мужской голос - Что случилось? Почему он кричит?
Мы оглянулись и увидели застрявший у берега в сугробе буер. От него к нам бежал
незнакомец.
Пусик поставила меня на ступеньку, присела и, не размыкая наших взглядов, вытерла
мне и себе слезы фалдой башлыка.
-Извините. Просто мой кавалер объяснился мне в любви... Мне никто так не
объяснялся и, увы, уже не объяснится...
-А я? - мужчина, как в театре, опустился на одно колено, подобрал муфту и, прижав
ее к сердцу, напыщенно, объявил:
-Великолепная, несравненная! Я у Ваших ног отныне и навсегда?
Пусик грустно улыбнулась, взяла муфту и, обращаясь ко мне, предложила:
-Прокатимся под парусом?
Ветер проникал под одежду, искры льдинок, вырубаемых полозьями буера, кололи
лицо, змейка лестницы стремительно таяла вдали. Мы мчались от того места, где свершилось
таинство откровения. Скорость, скрип мачты, хлопанье паруса, броски наших тел при
совершении галсов аккомпанировали моему восторгу... Но она, улыбаясь моей радости
ставшими мне родными губами, с какой-то непонятной настороженностью, будто в первый
раз, близко-близко разглядывала меня и долго молчала. Вздохнув, она прижалась губами к
моему уху:
-Вовка-Божья Коровка! Береги эти слова. Ты еще скажешь много других красивых
слов женщинам. У тебя их будет столько, сколько веснушек у твоего носика. Но эти слова ты
должен сказать только одной. Она заберет все твои веснушки.
-И это будешь ты?
* * *



7
Прошло много лет.
Спускаясь со своей женой по лестнице курорта в Крыму я неожиданно услышал за
спиной знакомый хохот и схватил за руку жену:
-Это она! Это смеется Пусик!
Я боялся оглянуться. Жена посмотрела через мое плечо. Я ей многое рассказывал из
своего детства и был уверен, что она узнала Пусика.
Но тут же сам засомневался в реальности этой встречи. Ведь ни я, ни мои родители
ничего не знали толком ни о ней, ни о ее муже после того, как они сразу после войны уехали в
Прибалтику, а наша семья отправилась в затяжное кочевье по разным городам. Как-то, будучи
московским студентом, приехав к родителям в Воронеж, я наткнулся на одну почтовую марку в моем
детском коллекционном альбоме и вспомнил Пусика. Марка была очень красивая и большая,
как визитная карточка. Одна особенность была у этой марки - у нее не было на изнанке
клеевого слоя, более того, к: ней ни одним клеем не приклеивалась «ножка» - узенькая полоска
из бумаги, которой коллекционеры в те времена приклеивали марки в свои альбомы, Марка
эта кочевала между страницами альбома., не задерживаясь ни в одной стране, ни в одной
тематической серии. Пусик, увидев марку и восторгаясь ее красотой, удивилась:
-Ничем и ни к чему не приклеивается? - и после паузы грустно добавила - Вот и я
такая, ни к кому...
-Ты знаешь, сынка - ответила мама на мой вопрос - у этой женщины, как часто
Бывает у одарённых людей, много непонятного, загадочного. Она ни с кем из нас не откровенничала. Вот ты её обожал и мы все считали, что она дружит только с тобой, маленьким мальчишкой! Ну а что она тебе рассказывала о себе? Ведь у неё, когда она работала
Во Владивостоке, здесь, на Западе, находился сын от первого брака, призывного возраста. Да, да!
Ей тогда уже было за сорок. Только один раз я видела ее слезы не на сцене   : « Лидочка, мой
Надирка пишет, что он плохо стреляет».
Жена продолжала глядеть через мое плечо и осторожно сказала:
-По-моему, это не она.. Ты, наверное, ошибся.
Я оглянулся и решил было дальше спускаться по лестнице, как увидел повернувшееся
в нашу сторону лицо слегка сутуловатой, грузноватой дамы с покатыми плечами, вовсе не
такими как у Пусика - прямыми да еще с подкладными «плечиками», но с такой же гладкой,
«в пучок на затылке» прической... Рот! Губы! Они так же молоды, капризны и так же
танцуют!
Не выпуская руки жены, я рванулся к Пусику, опустился, как тот незнакомец с буера,
на одно колено и припал лицом к ее повелительной, в морщинках и в жилках, уже старенькой
но с тем же ароматом духов ладошке. Рядом стоял седой дядя Еся с двумя чемоданами.
-Ты, посмотри, Леля. Это же Вовка-Божья Коровка!- узнал он.
Я поднял голову и посмотрел Пусику в глаза. Она прищурилась хитро, а затем нежно
тихо спросила:
-А где твои веснушки?
-Вот. Это моя жена.