Возвращение (расаказ)

Возвращение (Рассказ)
СЕМЁН МАКСИМОВИЧ с особенной радостью приехал в родную деревню, где не был лет десять, и первым желанием его было подняться на гору, своим подножием примкнувшей к огородам. Гора словно кланялась гостю, просила его подняться по дороге и затем спуститься к речке, где в стороне от летней суеты она могла бы одарить его летней прохладой.

Скорый на сборы, Семён Максимович только и успел поздороваться с оказавшимися дома в этот час родственниками, как тут же перекинул рюкзак через плечо.
- Я ненадолго! - сказал. - К вечеру буду. А не вернусь, значит, заночевал с горными орлами на скале.

- Зачем приехал?! - удивился сосед, рассчитывавший на стопку самогонки и долгий разговор в садочке. - Ты лишаешь меня радости, Семён. Кто теперь меня похмелит?

Семён Максимович вопрос оставил без ответа, улыбнулся и отправился в по-ход. По привычной с детства крутой тропе подниматься не стал, пошёл в об-ход, дорогой, по которой пастухи тысячу лет гоняют частный скот на пастбище и по которой он, сколько себя помнит, не раз ходил за земляникой.

ПОСЛЕ ночного непродолжительного дождя утро выдалось свежим; ветерок, пока ещё не прогретый и потому не сухой, несколько минут сопровождал Семёна Максимовича, а потом будто обиделся, передумал и решил воспротивиться, не пустить его за гору. Но гостя это не смутило, наоборот, подзадорило.

Дороги как таковой не было. Выбитая копытами коров земля покрылась неглубокими ровками, выбоинами, размытыми дождями трещинами, и путешественнику приходилось то и дело петлять, чтобы миновать их.

Семён Максимович не забывал оглядывать знакомую местность; ему хотелось увидать сусликов, чтобы поздороваться, поприветствовать, но те не торопились являть себя человеку. Возможно, человек плохо вглядывался в траву, в которой скрывались зверьки.

Суслик выскочил из норки неожиданно, но Семён Максимович успел в то же мгновение замереть, а потом, чтоб не спугнуть зверька, стал медленно приседать, с удивлением заметив своё учащённое сердцебиение. «Надо же! - подумалось. - С чего бы?»

Семён Максимович обрадовался и суслику, как если бы только что встретил старого знакомого, и своему волнению, понимая, что почти с первых минут душа его настроилась на лирическую волну.

Там, в городе, Семён Максимович быстро уставал, ему не нравились суета, шум и вечные толпы народа с шумными потоками машин и трамваев, ему не хватало простора, земли, по которой ранним утром можно пройтись босиком. Много раз мечтал он, дожив до пенсии, вернуться в деревню, купить избушку и заняться, наконец, садом и огородом. Но шли за годом год, уже и пенсионером стал, а возвращение всё откладывается и, похоже, вернуться так и не доведётся.

Не разгибаясь, Семён Максимович стал приближаться к суслику; тот стоял столбиком, не шевелясь. Он даже не смотрел на человека.
- Я сегодня тоже, как этот суслик, залюбуюсь панорамой деревни! Закат непременно встречу в горах. - прошептал Семён Максимович.

Он отвлёкся от наблюдения за зверьком, а когда снова к нему повернулся, едва не воскликнул от восторга. Каких-нибудь сантиметрах в десяти от суслика сидела перепёлка.
- Родненькая моя! - прошептал Семён Максимович. Казалось, стук его сердца слышат не только суслик с птичкой, но и всё живое в деревне. - Не улетай! Дай подивиться на тебя, красавица!

И суслик, и перепёлка никуда не торопились; торопился лишь Семён Максимович, и очередным движением спугнул обоих. Суслик скрылся в норке, а перепёлка, играясь, стала кружить над человеком. Она то проносилась быстро над ним, то усаживалась на краешке ровка, но близко к себе не подпускала, а когда Семён Максимович, наконец, тронулся с места, стала его сопровождать.

Семёну Максимовичу очень хотелось услышать от птички привычное ему с детства пение-призыв «Спать пора! Спать пора!», но она летала молча, на уговоры не поддавалась, и это не то чтобы огорчало, а, скорее, подзадоривало. Перепёлка вывела на ближайший холм.

Ноги Семёна Максимовича невольно подкосились. Не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, он присел на траву, положил рядом рюкзак, снял кепку и принялся любоваться и зелёным пшеничным полем, похожим на колыхавшееся на ветру цветное покрывало, и петлявшим внизу среди кустов ручьём, и скалами, куда ему предстояло подняться.

Неспешно плыла над горами тишина. Семён Максимович вслушивался в неё, будто хотел услышать нечто такое, что могло бы напитать его не только вот этими безмолвными звуками, исходящими от тишины, но и сопровождавшими её запахами разнотравья, способными исцелить щемящую тоску, подступающую к нему в городе так, что хоть среди ночи отправляйся пешком на родину. Зажатый многоэтажками, там Семён Максимович чувствовал себя зверьком в клетке, и давно бы вернулся в деревню, но здесь не было для него работы по специальности. Через неё-то он с утра до вечера и не выходил из офиса, чем и спасался многие годы, заглушая зов родной стороны.

Семён Максимович поймал себя на мысли, что готов здесь сидеть, не двигаясь, хоть до утра. Ему настолько легко дышалось, что он даже подумал на-брать чистого горного воздуха в рюкзак, чтобы увезти с собой и дать подышать им коллегам. Улыбаясь, развязал рюкзак, подержал открытым и снова затянул тесёмку.

- Порядок! - сказал и громко, как в детстве, свистнул.
Эхо отмолчалось, зато в небе послышался характерный для коршуна свист. Семён Максимович вскинулся, увидел парившую над ним большую и красивую птицу. Она была так близко, что захотелось её потрогать. Заметивший движение человека коршун встрепенулся и, как отметил для себя Семён Максимович, гордо, с достоинством, скрылся за ближайшей горой.

И тут разом проснулись несколько перепёлок. Со стороны поля, край которого почти вплотную подходил к месту, где сидел Семён Максимович, из травы послышалось их радостное «Спать пора! Спать пора!» Две птицы поднялись невысоко, сделали круг и уселись напротив Семёна Максимовича так, что он смог их неплохо рассмотреть, подивившись тому, что обычно пугливые птицы показались человеку на глаза.

Одна перепёлка сидела неподвижно, вторая же то взлетала, то возвращалась, садилась на край овражка, отвечая пением на голоса подружек. Наблюдая за ней, Семён Максимович даже подумал, что она приглашает его в гости посмотреть, как хорошо живётся. В том, что хорошо, сомневаться не приходилось, ибо от горькой жизни так радостно не поют.

«Спать пора! Спать пора!» - приглашали перепёлки.
- Какой спать?! - засмеялся Семён Максимович. - Вы что? Солнце уже по небу пробежалось, уже и припаривать начинает, а вы - спать. Спасть будем по-том, а сейчас, родненькие, дайте вас наслушаться, чтоб до ста лет в ушах ваш голос слышался!

Из-за горы также низко, как и скрылся несколько минут назад, показался коршун. Теперь он нимало не обращал на человека внимания, медленно кружил, опускаясь порой почти до самой земли, а потом так же неторопливо поднимался высоко в небо. И кружил, кружил.
- Эй, птица-коршун! - крикнул Семён Максимович. - Давай с тобой ролями поменяемся! Ты в город вместо меня вернёшься, а я парить буду над горами, деревней и над родными просторами!

Перепёлки засмеялись ему в ответ; так во всяком случае почудилось Семёну Максимовичу, когда близко в траве снова раздалось приглашение ко сну.
Коршун не ответил, зато где-то далеко отозвалось протяжно эхо.
- Ну вот, и тебя разбудил, соню! - сказал Семён Максимович. Не удержался, крикнул: - Эге-ге-й!

Выслушал ответное протяжное «й-й-й-й!» и шагнул туда, где, предположительно - Семён Максимович подмигнул сам себе, - могло находиться эхо. Под уклон идти было труднее, и он по детской привычке петлял; это должно было сэкономить силы. Собственно, он рад был устать, чтобы беззаботным сном мальчишки уснуть ночью на старой панцирной кровати в саду и проснуться утром бодрым, отдохнувшим. В этом тоже была для него прелесть деревенской жизни.

Семён Максимович прежде услышал говорок ручья, и лишь потом, остановившись на высоком в этом месте берегу, увидел его блестевшую на солнце узенькую полоску. Привычно спустился к воде, почувствовал прохладу и стал разуваться, предвкушая ощущение омывающей его ноги воды. Отставил туфли, по колено закатал обе штанины и шагнул в воду.

Ручей, как показалось Семёну Максимовичу, принял нежданного одинокого гостя восторженно, некрупные гладкие камни под ногами, как и сама вода, были прохладными, но ходить по ним босыми ногами он отвык, и потому продвигался на ощупь, медленно, сначала касаясь дна пальцами, а потом и всей ступнёй. Всё тело Семёна Максимовича млело от проносившейся по-за ногами воды и от крадущегося движения по камням.

Семён Максимович чувствовал себя самым счастливым человеком если и не во всей вселенной, то в своей родной деревне точно. Там, на улицах, и тем более в полях, люди были заняты работой и какими-то своими обязательны-ми делами, а он здесь, нужный только самому себе и ничем не обременённый, мог позволить вот так стоять в воде, восхищаться этим и не хотеть ни-чего более.

Скрываемая ветвями, в ближнем кусту напевала овсянка. Семён Максимович хотел её увидеть, поприветствовать, однако же ветки были густыми, и заметить певунью не получилось. Он вернулся на берег, сел, не вынимая ног из воды, посмотрел, что матушка положила в рюкзак. С большой краюшкой хлеба в нём были кусок копчёного свиного сала, зелёный репчатый лук и несколько яиц, а также термос с горячим чаем.

Семён Максимович открыл термос, и приятный аромат пленил его. Чай был настоян на липовом цвете, а подслащён мёдом!
- Ах, мама, мама, знаешь, чем восхитить! - только и произнёс Семён Максимович, однако чай пить не стал, решив, что правильнее будет вернуться к нему в конце пути, перед самой деревней.

Он достал из рюкзака краюху хлеба и стал есть его с салом. Недавно закопчёное, оно ещё хранило в себе запах дыма, и именно поэтому показалось необычайно вкусным. Давно же не ел он подобного! В городе сало можно было купить, но разве может оно сравниться с тем, как коптит его младший брат! Да ни в жизнь!
И ещё этот хлеб, который прямо-таки сводит с ума, тем более здесь, в горах.

Испечённый матерью домашний хлеб расточал щедрый вкусный запах, от которого почему-то защемило на сердце. Детские картинки поплыли перед глазами одна за другой. Вот маленький Сёмка дождался, когда ушли на работу мать с отцом, а двое старших братьев ослабили за ним контроль, и, отломив кусок от горячей, только что вынутой из русской печки большой булки, тайком пробрался в погреб. Лестница была не крутой, но прибитые на большом для мальчишки расстоянии перекладины создавали дополнительные трудности. Приходилось долго примериваться, чтобы не оступиться и не рухнуть в погреб. Наконец нога коснулась земли, и Сёмка, для верности посмотрев ещё раз вверх и убедившись, что за ним не наблюдают, стал развязывать верёвочку на глиняном горшке с молоком. Развязал, зыркнул вверх, отломил от краюшки кусочек всё ещё горячего хлеба и макнул его в горшок, не глубоко, ровно настолько, чтобы собрать как можно больше, как ложкой, верхний слой, называемый снимком.

Густой холодный снимок с горячим куском был желанным не только для Сёмки, но и двух младших братьев. Они, знал Сёмка, тоже круглое лето по очереди, и тоже тайком друг от друга, ныряют в погреб, чтоб насладиться снимком. Мать всякий раз вечером незлобиво ворчала, потому что молоко из-за остававшихся в нём хлебных крошек быстро скисало.
Мать пробовала наливать молоко в небольшую посуду, специально для тайных походов сыновей, да разве это могло быть интересным, когда рядом три или четыре глиняных горшка!

Семён Максимович ничего вкуснее снимка в своей жизни не ел. Не могла сравниться с ним даже запёчёная на костре картошка «в мундире». Её пекли вечером во дворе, но под присмотром отца детская тайна исчезала. Ощущение таинственности было, а тайны - нет.

Семён Максимович, точно очнувшись, вновь услышал пение перепёлок; они не унимались потому, что ещё не услышали от человека слов признательности, а тот боялся птиц спугнуть нечаянно. И овсянка не унималась; она по-прежнему сидела на ветке, и, похоже, как и Семён Максимович, было довольна и горным воздухом, и пейзажем, и тем, что она вот так может себя вести, не боясь нежданного гостя.

Семён Максимович раскрошил хлеб и ссыпал его с ладони на большой и горячий камень:
- Это вам, птички мои милые, от земляка! Подарок! Кушайте на здоровье!
Как в начале путешествия, шутя набрал он горного воздуха в рюкзак, поду-мал, надо ли обуваться, но потом перекинул через плечо связанные шнурком туфли и выбрался на берег. Пожухлая от постоянной жары трава колола подошвы, идти было неудобно, однако это не останавливало Семёна Максимовича, лишь поддерживало в нём интерес к ходьбе босиком.

С возвышенности он снова увидел блестевший на солнце весёлый петляющий ручей, подивился его красоте и жизненности, хотел крикнуть ему прощальные слова, как вдруг услышал голос кукушки.
Привыкший к тому, что всё детство летом его сопровождал этот голос, он не удивился бы услышать кукушку в деревне. Но здесь? Откуда?! В крике кукушки слышались такая боль и тоска, что Семёну Максимовичу стало жаль птицу. Он увидел её потерянной и необычайно одинокой, и на какое-то мгновение сравнил себя с ней. В своё время он выпрыгнул из отчего гнезда в поисках счастья в городе, но так и не сроднился с ним. И для деревенских, как считал, за долгие годы тоже своим быть перестал.

Голоса дроздов - оказывается, Семён Максимович их помнил, - прервали грустные мысли. Птицы будто ссорились меж собой, или отчитывали кукушку, отбивавшуюся от них. Несколько минут они бранились, причём кукушка то и дело повышала голос.

Семён Максимович не без интереса вслушивался в птичий гомон, ему хотелось понять, о чём они спорят, узнать, чей верх будет. А потом разом загомонили дрозды и кукушка, и все они вылетели из-за кустов, низко понеслись вдоль берега. Два дрозда гнались за кукушкой; она пыталась отбиваться от них, но всё-таки чувствовалась её слабость. Драчуны скрылись за горой, крики их больше не были слышны, и до слуха Семёна Максимовича вновь донеслось пение перепёлок. В голосах их слышалась весёлость, призыв «Спать пора! Спать пора!» смешили.

- Не пора! Не пора! - возразил вслух Семён Максимович, обрадованный разговором с перепёлками, и засмеялся.
Ещё какое-то время он вслушивался в пение, а потом, попрощавшись с птицами, пошёл вдоль берега, зная, что ручей выведет его далеко за деревню. Попасть в отчий дом можно было, напрямую перевалив через гору; это заняло бы не больше часа, однако Семён Максимович предпочёл сделать солидный крюк.

В городе он и через полчаса ходьбы по асфальту чувствовал усталость, слов-но пропустили его через мялку, а здесь, подумаешь, всего каких-то десять километров. По свежему воздуху, под пение птиц, босиком по траве и с видами родных гор Семён Максимович готов пройти и больше.
Ему вспомнился годок Василий Титовский, который каждый год в июле, в день своего рождения, бросал все свои производственные и домашние дела и «наматывал» по горам не меньше двадцати километров, причём маршрут он выбрал один раз и навсегда. На удивлённые вопросы земляков Василий неизменно с улыбкой отвечал, мол, имеет право сделать себе подарок ко дню рождения. С ним соглашались, его хвалили, им восхищались, однако последователей не находилось.

- У меня тоже сегодня день рождения! - озорно крикнул Семён Максимович, и эхо подхватило: - «Я-я-я-я-я!»
- И у тебя тоже день рождения? - засмеялся Семён Максимович, но на этот раз эхо его не услышало.

Он вышел на заросшую травой тропу и весело зашагал вперёд, напевая незамысловатую песенку. Километры, которые ему предстояло пройти, не смущали; они были ему бальзамом на душу.

Иван СКОРЛУПИН, Петропавловский район Алтайского края.