Альберт и Консуэло. Часть 10 (по мотивам дилогии Жорж Санд о Консуэло)

Но пусть же читатель вновь простит нам эти невольные и столь долгие отступления — они были столь же неожиданны и для автора, но совершенно точно необходимы, и я покривила бы душой, представив вам, как в классических романах — возьму на себя великую смелость применить здесь именно этот эпитет, который, как я совершенно справедливо предвижу, многим из вас покажется дерзким и возмутительным, и, может быть, даже ввергнет в праведный гнев, но создатель сего произведения искренне надеется и желает вам скорейшего наступления в вашей жизни того момента, когда к вам со всем восторгом придёт осознание, что нет ничего блаженнее и счастливее вечной жизни на небесах для тех, чьи души были соединены ещё в земном существовании — идиллическую сцену, где двое влюблённых безмятежно засыпают в объятиях друг друга и, не познав мучений, умирают в одно и то же мгновение. Нет. И эта ложь была бы святотатственной, и господь не простил бы мне её. Эти слова пришли подобно пророчеству — не выбирая времени, и были вложены в душу Консуэло как предчувствие, граничащее с твёрдым знанием — ибо не приходится сомневаться в правдивости всех предвидений, что посещают сердца людей, подобных нашим героям — как бы печальны они ни были — и потому им суждено сбыться. И, если мы уже успели отвратить кого-то из вас, юные барышни с ранимыми сердцами, свято и неколебимо верящие, что истинно влюблённые друг в друга покидают этот мир в один день и час — от дальнейшего чтения данного повествования, которое вернее было бы назвать легендой или полусказкой — что ж, не станем принуждать и дальше мучиться ваши хрупкие, ещё не окрепшие души. Быть может, вы даже сочли меня жестоким и бессердечным человеком. Но я питаю надежду — впрочем, слишком зыбкое и эфемерное чувство, чтобы так называться, и, если бы можно было подобрать к этому слову иное прилагательное — я с удовольствием сделала бы это — что, может быть, мне удастся утешить вас тем, что и Альберт, и Консуэло всенепременно окажутся в раю, и не будет больше препятствий их любви, и никто и ничто больше не сможет разлучить их среди той мягкой, бархатной, ласковой, лазурной, туманной, полупрозрачной тишины, что всевечно царит в горнем мире, и ни его, ни её рассудок уже никогда более не станут терзать ужасные видения и предзнаменования.

И, если на этом для некоторых из вас сия повесть закончится, то пусть такой преждевременный финал подготовит вам почву для размышлений о том, так ли на самом деле он печален и даже страшен, как это может показаться при первом прочтении. Но зачем, можете спросить вы — так напрасно мучить себя? И я отвечу вам следующими словами. Если подобные обстоятельства — не ввиду того, что я, о, моя юная читательница, желаю навлечь несчастье на вашу светлую кудрявую головку и стереть румянец живости и молодости с прекрасного личика — нет, ни в коем случае — а по той только причине, что перед богом равны все из нас, все без исключения — и богатые, и бедные, и добрые, и злые — повторятся и в вашей жизни — то вспомните прочитанные строки и подумайте — сможете ли и вы пройти проверку ваших чувств и пронести ту святую любовь, что будет жить в вашем сердце — до конца дней — не поддаваясь отчаянному желанию тут же последовать за своим избранником — ровно столько дней, сколько вам отмерено просуществовать на этой земле создателем всего сущего и затем спокойно, не угнетаемыми бесплодным страхом, уйти вслед за любимым, чтобы соединиться навеки.

Но сейчас же наши герои живы и полны надежд и стремлений — так последуем же за ними в настоящее — ведь им предстоит ещё столько испытать вместе в этом, земном воплощении, наполненном тревогами и радостями, страстью и нежностью — так похожем на судьбу каждого из нас — простых людей (но, конечно, ни в коей мере не менее достойных) — но, как мы знаем — лишь на словах — на деле же большей своей долей носящем глубокий сакральный смысл.

Я благодарю самых мужественных из вас, дорогие читательницы — тех, кто, пройдя через это поистине одно из самых жестоких для человеческого сердца испытаний — пусть даже оно произошло лишь перед внутренним взором — подобные явления оставляют в нём неизгладимую рану — остался с нами и готов продолжить этот путь, став свидетелями самых сокровенных мыслей и пламенных порывов, нежданных признаний и невиданных свершений.

Ну, а мы же несколькими предложениями постараемся довести до конца нити всех наших нечаянных отступлений и поскорее вернуться туда, где мы так незаметно и вместе с тем так внезапно покинули Альберта и Консуэло.

Во время прогулки — после того, как слёзы на глазах Консуэло уже совершенно высыхали, а Альберт продолжал находиться во власти глубокого сна — иногда в её душу приходила пустота и какая-то невосприимчивость ко всему окружающему — будто между ней и всем, что она видела и слышала, вставала невидимая, но основательная и крепкая, непроницаемая стена. В такие моменты её душа была подобна чистому листу — словно никогда не хранила никаких чувств и впечатлений, она как бы забывала и о прошлом, и о будущем — но только с тем, чтобы через время вновь впустить в себя всё прожитое, все страдания и всё счастье. Но вместе с этим появлялась и лёгкость, которую можно было назвать рождением заново. Это было освобождение от той неподъёмной, непосильной, каменной тяжести, что всё чаще становилась невыносимой для сердца Альберта, которое безотчётно стремилось разделить её с единственной оставшейся в этом мире близкой душой, словно наощупь, в полном отчаянии и безысходности, уже почти потеряв надежду, находя её среди хаоса и темноты.

Когда же ей приходилось уговаривать его исполнить что-нибудь из сочинений, проникнутых ликованием свободы, она говорила примерно так:

— Прошу, Альберт, пожалуйста, ради меня. Ты ведь помнишь, с каким восторгом я слушала эти гимны впервые! Они никогда не потеряют для меня своей свежести, я вновь и вновь буду проживать их словно в первый раз!

Да, он помнил. И он соглашался. Потому что желание любимой женщины — это закон.

Ей неизменно удавалось убедить его оживить тот прекрасный и волшебный инструмент, что покоился в его руках — от которого во время игры словно исходил чудесный белый свет, разлетавшийся тысячью сверкающих искр — придавая тонким пальцам Альберта ещё больше изящества. Как только он касался своим смычком тонких струн, казавшихся почти прозрачными и пробуждал в них трепет вместе со звучанием первых нот — лицо Альберта преображалось, на губах появлялась улыбка, придающая чертам ещё больше благородной и сдержанной красоты, кожа совершенно разглаживалась, приобретая приятную матовость, а склонность к бледности делала его в эти минуты похожим на голову античной фарфоровой статуи. Перед плотно сомкнутыми веками, словно охраняющими в эти моменты его внутренний мир, наполнившийся радостью, ликованием и торжеством рая, от любых внешних напастей, представал ослепляющий свет истин, свято хранимых в сердце, бесконечно далёкий источник которого был не виден из-за множества таких же белых лучей, расходящихся во все стороны, и этот источник был похож на огромных размеров шар, полностью состоящий из света, на какую-то неведомую планету, парящую в безвоздушном пространстве...

Если же его глаза были открыты, то они устремлялись в необозримую даль, которой не было конца и края — какие бы печали ещё мгновение назад ни терзали его сердце. В эти моменты для Альберта как будто бы переставала существовать окружающая реальность, он словно уходил в какой-то свой мир, забыв, где находится сейчас. Не имело значения, какая погода царила вокруг — на горизонте могли собираться синие тучи, могли шуметь порывы предгрозового ветра, но Альберт видел перед собой картину безмятежности, бескрайний простор — пышные зелёные деревья, освещённые солнцем, белые облака в синем небе и ощущал на своей коже лёгкие, ласкающие дуновения.

Но вот, наконец, нам пришла пора возвратиться к тому месту, где мы оставили наших героев.

Когда Альберт и Консуэло начали петь — ей пришлось как бы взять на себя все эмоции, чувствовать за двоих, чтобы «заразить» его этим состоянием. В сущности, это также можно было назвать одной из сверхспособностей, что уже давно формировались в ней, зачатки которой каким-то магическим образом были переданы ей Альбертом.

"А каким же ещё путём это могло зародиться внутри моей души? Ведь это не было дано мне богом — иначе бы я помнила вещие сны и видения с самого раннего возраста", — временами думала Консуэло.

Она почти не прекращала смотреть в его глаза, пока не заметила, что он также начинает проникаться этой безмятежной радостью и гармонией и улыбка всё ярче проявляется на его губах.

Вся природа будто бы ликовала вместе с нашими героями, и в момент кульминации их дуэта дневное светило достигло своего апогея, лёгкие порывы ветра сделались чуть сильнее, шелест листвы в ветвях, переплетающихся и образующих сень над головами наших героев, стал подобен мелодии, аккомпанировавшей пению и солнечные лучи в весёлом беспорядке затанцевали в ней.

Когда Альберт и Консуэло окончили песню — она сказала ему:

— Послушай, мы уже так давно не пели дуэтом долго, полновесно. Я думаю, что настала пора дать нашим голосам простор и волю — это поможет нам не растерять все умения и привычки за то время, пока мы не выступали. К тому же, мне кажется, что твоя душа уже вполне оправилась от того нежданного потрясения после целительных бесед с крестьянами, когда ты отдал им все свои силы — что нам обоим едва удалось пережить — и готова вновь славить земную и небесную жизнь. Кроме того, моё сердце столько времени просит продолжительного, настоящего концерта! Что ни говори, а натура артиста остаётся неизменной даже тогда, когда все выступления отныне происходят не на подмостках театров, а под открытым небом, и звучание аплодисментов исходит не от холёных ладоней искушённых ценителей высокого искусства, — при этих словах она сдержанно и коротко засмеялась, — а от утомлённых честным трудом рук простых крестьян — так несправедливо видеть, как порой становится обветрена и груба их кожа, теряя свою первозданную красоту, до поры до времени поддерживаемую таким частым нахождением на лоне природы... Но пусть это выступление для двоих будет состоять только из песен, наполненных хвалебными строками, посвящаемыми вечному празднику жизни, ежемгновенно воплощаемому в божьих творениях — каждой травинке и каждом цветке, и оттого доступному любому живущему в каждое из мгновений бытия, свободе человеческого духа, любви и гармонии, выраженной в равенстве каждого человека перед всеми людьми! И ещё мне видится, что наш дуэт станет лучшей прелюдией к той священной ночи, что ожидает нас уже так скоро.

Альберт едва заметно улыбнулся, глядя в глаза Консуэло — это было согласие. Она поняла его без лишних слов.

Да, случайный путник — вроде охотника или обычного бродяги, в отчаянии решившего отдалиться от мира, не в силах противостоять ему, забредший в этот лес — мог бы посчитать такое зрелище в высшей мере странным и подумать, что эти два человека, говоря мягко, немного не в себе — что они делают в лесу, в полный голос исполняя дуэтом какие-то песни и одновременно собирая целые корзины травы, и куда относят их?.. — но, задержавшись возле них всего лишь на несколько мгновений, этот человек поразился бы стройности, слаженности и красоте пения, и, может быть, присоединился бы к нашим вечным странникам, найдя исцеление своей уставшей душе, которая безотчётно потянулась бы к источнику правды и успокоения для мятущихся душ и сердец.

Альберту и Консуэло не нужно было никакого аккомпанемента. Скажем больше — здесь он был бы даже лишним — настолько прекрасны и самодостаточны, наполнены самими собой были их голоса, они как бы сами являлись и музыкой тоже.

На свете существует такое понятие, как "избыток красоты", "избыток чувств" — но эти слова нельзя было бы отнести к тому, что происходило сейчас между Альбертом и Консуэло. И, если бы в то время среди леса появился оркестр, исполняющий самые прекрасные мелодии — их впору было бы назвать преступниками — настолько кощунственными для слушателя казались бы эти звуки, нарушающие совершенную идиллию, созданную двумя сердцами и душами, звучащими в унисон, разрывая его внимание на две, пусть и почти равные части, но этот человек всё же интуитивно понимал бы, что в большей степени достойны его именно голоса этих двоих, и испытывал бы досаду за подобную помеху его восприятию — впрочем, не казавшуюся хрупкой, а закономерно с течением времени приобретшую свою силу, подаренную богом и потому изначально, ещё до любого своего проявления принадлежавшую им по праву.

Три раза, не прекращая петь — находя, впрочем, время улыбаться друг другу между песнями — приходили они к своему новому жилищу с полными корзинами трав, выкладывали их на землю у порога дома и шли уже в ином направлении — к другой поляне, где росли нужные им травы.

На третий раз, когда уже всё было готово, и они высокими, красивыми голосами — слаженно, гармонично, но так, что можно было ясно различить каждый по отдельности — впрочем, как и всегда с тех пор, когда Альберт овладел последним умением в этом самом одухотворённом из всех ремёсел, изобретённых человеком — пропели последнее слово — дав себе небольшую паузу — Консуэло произнесла:

— Как это чудесно, как славно, как прекрасно, как свободно я себя чувствую!, — в её слегка усталом голосе слышались нескрываемые, полновесные радость и наслаждение. — Энергия, столько времени сдерживаемая во мне, наконец нашла свой выход! Душа артиста ликует! Наконец-то это свершилось! Я так долго мечтала об этом, но здравый смысл говорил мне, что нужно беречь силы твоей души, что ещё не настала пора, но вот, теперь... Спасибо тебе! Если бы ты не согласился составить мне дуэт — мои чувства были бы не такими полнокровными как сейчас! Это было настоящее счастье! Моё сердце переполнено благодарностью!

Альберт с готовностью ответил на её порывистое и вместе с тем, как и всегда, нежное объятие.

— Я вижу, что ты немного утомлена, — сказал Альберт, с радостью и любовью глядя в глаза Консуэло и лаская её волосы. — Давай же присядем вот здесь и я научу тебя сплетать эти травы, чтобы они стали мягким ложем для нас двоих.

— Да, я и сама хотела попросить тебя об этом.

Альберт поставил все три корзины рядом с деревом, что лежало неподалёку — видимо, оно было поражено молнией — за несколько дней до их прихода в этих местах прошла сильная, страшная гроза.

После этого они вдвоём сели на его широкий ствол и Альберт во всех подробностях принялся объяснять Консуэло, как происходит процесс сплетания всех собранных трав в единое целое — с чего нужно начать, какой способ подходит лучше всего и ещё множество, множество тонкостей...

Обучая Консуэло чему-то новому, Альберт неизменно умел объяснять это так, что ей никогда не приходилось что-то уточнять у него или переспрашивать — она всегда понимала его с первого раза — так, что в первое время он, видя молчание Консуэло, говорил ей:

— Всё ли тебе понятно? Если ты по каким-то причинам не решаешься задать мне вопрос...

— Нет. Ты имеешь талант разъяснять любые вещи так понятно и просто, как не делал этого никто другой из тех людей, кого я знала в своей... прошлой жизни, — неизменно отвечала она, делая паузу перед этими двумя словами. Это всегда было странным ощущением — осознавать, что, не умирая, не уходя из этого мира, не оставляя его ни на мгновение — ты перешёл некую грань — так незаметно и так быстро — из-за которой уже никогда не вернутся к тебе те люди, по чьей вине ты перенёс столько страданий — ты не существуешь для них, как и они — перестали иметь для тебя прежнее значение и оказывать столь роковое влияние на твою судьбу.