Практика соприкосновений

Санкт-Петербург 2020 Леонид Бабанский


ПРАКТИКА СОПРИКОСНОВЕНИЙ

(роман)


Кто-то скажет, что Великая Отечественная война окончилась в мае 1945 года, кто-то уточнит, что это произошло в сентябре, в том же году, но я то знаю – далеко не для каждого из её участников. Мой родной отец ещё длительное время гонялся за бендеровцами по долинам и по взгорьям Прикарпатья, держа в руках страховидный автомат ППШ, иногда бендеровцы гонялись за ним, при этом имея на вооружении всякую гадость, наподобие «Шмайсера». Эта беготня продолжалась бы вплоть до наших светлых дней, если бы не деятель Хрущёв Никита Сергеевич. Он безобразие прекратил гениально просто: кое-кого из руководителей подполья принял в свой партийный аппарат, коих пересажал по-сталински, а многих по-сталински выслал в отдалённые регионы, отчего на Украине сразу же воцарились тишина и благодать, осеняемые иногда заметным лишь для понимающих жовто блакитным флажком.
Но от этого война не окончилась. Мне кажется, Великая Отечественная началась когда-то давным-давно и конца ей до сих пор не видно. Так она и громыхает, то холодом, то жаром стучится в моё сердце. Войне наступает конец, когда приходит мир. И людям мир вроде бы нужен. Но они к миру не стремятся. Не знают, какой мир им нравится. И людям, я с детства так думал, нужно помочь. Создать им мир. Но на основании чего? Равенства – нет. Братства – нет. Единого для всех благополучия – нет. Вот на базе познания можно было бы всем примириться, да какое в те годы было познание – сам-то в школе учился так, не ахти. Я и товарищам не мог помочь, как следует. Помню, лучшего друга, Валерку, вызвал к доске англичанин, весь крутой - после Оксфорда прямиком пожаловал в нашу школу. Учителем. Что он там делал, в этом самом Оксфорде, никто толком не знал, но с виду он был чистый Байрон – из висящих в классе портретов больше его и сравнить было не с кем. Породистый. Довоенный. Не то, что наши исхудалые отцы. И вызывает этот Байрон Валерку к доске, и спрашивает его – не мог бы он сказать по-английски какое-нибудь слово. Например, «правительство». И было бы совсем неплохо, когда он смог бы это слово написать на доске. Ну, насчёт написать, это для Валерки было сложновато, а вот произнести этот термин он рискнул. С моей подсказки. Главное, я-то правильно подсказывал, с учебника, а друг мой недослышал или недопонял, ну и брякнул что-то, наподобие «гавён мент». Конечно, кто после Оксфорда, тот не всякий может такой английский спокойно воспринять, да и эра на дворе тогда стояла специфическая: обещали много, платили мало. Потому, видимо, наш учитель, будучи не в духе, так Валерке и сказал: «Сит, - говорит он ему, - даун…». И спился. В скором времени. Кто бы мог подумать. Ничем ему не помогло ни оксфордское произношение, ни английский шик. Мёл какое-то время школьный двор, потом и вовсе сгинул. А Валерка до сих пор на меня обижается за тот случай в смысле того, что если не умеешь подсказывать, так и не суйся, а то видишь – угрохал хорошего человека. Перспективного. Хотя я, конечно же, для них обоих как мог, так и старался. И вообще. Я так считаю: если вызывают тебя к доске, так слушай, что подсказывают. Слушай ухом, а не брюхом. И будет тебе познание.
Ссыльных граждан направляли туда, где в них более всего нуждались – на стройки народнохозяйственного назначения. Там же оказывались и их демобилизованные сатрапы, гонители и преследователи. А тут как раз подвернулась опять сталинская, но уже погребальная, посмертная, то есть, ну, в его честь, значит, тотальная амнистия, отчего поток уголовников всех мастей и форматов устремился по тем же адресам. На работу брали тогда всех желающих, а нежелающих загоняли угрозами, прикладами и пинками. Ссыльный народ был не в восторге от такого способа трудоустройства, по какой причине на нашей огромной градообразующей ткацкой фабрике рабочая обстановка и производственные отношения имели оттенок простой взаимной ненависти. Откровенно недолюбливали друг друга все и всех, вдоль и поперёк, сверху донизу, а любили одних только ткачих, которым отказаться было неудобно – как-то не принято. Любили прямо на фабрике, на рабочих местах – на кучах ветоши.
Любовь порождала детишек, причём далеко не каждый происходил от отца и матери. Чаще от одной только матери, отца потом никто из них не встречал никогда, ни разу в жизни. И жили деточки кто где. И где как. В общагах, в бараках, в коммуналках, а то и в подвалах жилых домов, разгороженных комнатёнками, тоже наподобие общаг.
Но у меня были папа, мама, бабушка, мы жили в огромной по тем временам двухкомнатной квартире, хоть и на первом этаже. И всё это великолепие возникло благодаря примерной отцовской фронтовой службе и заметному положению его на службе милицейской. Этаж квартиры по тем временам особенно выбирать не приходилось. Тем более, что окна так высоко находились над асфальтом, что взрослому было рукой не достать, не то, что пацану. Снежки, правда, долетали. И попадали. Ещё бы им не попасть – такие были у нас огромные окна. И колобки тогда лепились превосходные… Мне всё казалось большим в нашей квартире комнаты, коридор, кухня и даже огромный дровяной сарай, который превосходно получился из ванной. Действительно, зачем ванная, когда нет горячей воды? Пусть будет дровяная. И получилась! Когда я открывал дверь дровяной – оттуда вырывался изумительный лесной запах, смоляной, пропитанный птичьими и звериными тайнами. Жаль, мама редко позволяла мне такую радость – она слышала, да и я слышал, и все другие слышали, что там, в глубине, между поленьями, скребётся мышка. Или две. Одной невозможно так быстро перескочить из угла в угол. Потому эти замечательные животные всегда были крепко-накрепко заперты толстенной дверью. А ещё такие чудеса происходили в нашей квартире: ночью, в самой темноте, в самом укромном уголке, даже если находиться с головой под одеялом, даже с закрытыми глазами, происходили странные вспышки света. Не каждый день, даже не каждый месяц, но происходили. Бывало так, что вспышки следовали одна за другой. Их в народе называли зарницами. Говорили об этом многие, но очевидцев мне не встречалось. Ничего себе, зарницы, ночью и под одеялом. И цвет этих зарниц был необыкновенный, я бы его назвал сине-фиолетовым. Бабушка объясняла это явление, о котором я ей рассказал, так, что Бог гневается из-за того, что церкви позакрывали. Возможно, так оно и было, только потом я узнал, когда стал повзрослее, что неподалеку от нашего города, приблизительно в восьмистах километрах, находился подземный Семипалатинский ядерный полигон. Может быть, это он и попыхивал.
Деда своего я не помнил, потому что не знал. Вернее, знал о нём только с бабушкиных слов и слёз. Он погиб в начале войны под далёким городом Ленинградом, в составе сибирского народного ополчения. Дед воевал целую неделю, пока ехал в эшелоне до станции назначения. А как приехал, в тот же день разбомбили его немцы вместе со станцией и всем его ополчением – совершенно мирных гражданских лиц, никогда не державших в руках оружия. Гражданским лицам оружие не полагалось даже на фронте. Его надо было взять в бою, у мёртвого врага. Или живого, но дедушка таких навыков всё равно не имел. Он был банкиром – заведовал настоящим районным сельским банком. То есть, был большим начальником. Но в те времена начальников часто арестовывали. И дедушку пытались арестовать, но ничего у них не получилось. Потому что, когда большевики приходили за дедом с винтовками и наганами, он, как назло, оказывался мертвецки пьян. Не то, чтобы на вопросы отвечать – ходить отказывался, потому что не мог. Раз пришли, другой пришли – ну, куда это годится? Нехорошо. А что ещё можно было ожидать от беспартийного негодяя? Видят большевики – дело дрянь. Так и отступились. Не под силу им оказалось деда на руках вытаскивать. И к стенке не смогли приставить. Он и стоять не мог. А лежачего расстреливать вроде было незаконно. В особенности, если он пьян как свинья. Получается, будто под наркозом. Вот заместитель дедушкин трезвым попался – того сразу расстреляли. Прямо во дворе госбанка – бабушка рассказывала. В силу высшей революционной необходимости.
Но чего большевики не смогли сделать, то немцы доделали. Фашисты. Убили деда. И памятник ему стоит на месте бомбёжки, в составе остальных погибших ополченцев. И фамилия его золотом сверкает. Подо Мгой. Памятник участнику боевых действий, никогда не державшему в руках оружия.
Вообще, вспоминая далёкие послевоенные годы надо признать, что воздух был пропитан смертью. Взрослые, я и сейчас так думаю, просто боялись потерять жизнь ни за что, ни про что. Среди бела дня, на моих глазах, на Ленинском проспекте, когда мама и папа вели меня с обеих сторон на прогулку, прямо напротив нас возникла поножовщина. Это когда несколько дядей тычут друг друга ножиками и полосуют один другого сверкающими на солнце опасными бритвами. Папа, я помню, сунул руку во внутренний карман и простоял спокойно до тех пор, пока окровавленные дяди не разбежались. Мне эта сцена понравилась до полного восторга, испугало в тот момент только бледное мамино лицо. По возвращении домой после той прогулки, мама расстроилась совершенно. Даже отчего-то расплакалась. Потому, наверное, что перед этим событием отец случайно попил пива, ну, пару кружек. Имея при себе оружие. А папа отвёл меня в большую комнату, вынул из того самого внутреннего кармана большой чёрный пистолет, из-за которого получился такой скандал, вытащил патроны, разобрал его при мне на части, собрал и дал поиграть, пока утешал маму. Вот это была игрушка… Когда потянешь за верхнюю планку – обнажался толстенный никелированный ствол. Если хватало сил дотянуть планку до упора, курок замирал в оттянутом положении. А если отпустить планку, которую папа называл затвором, потом нажать на курок, следовал громкий щелчок, почти как выстрел.
Выстрелы я слышал многократно. Не знаю, как в других местах, в нашем городе в ту пору грохотала автоматными очередями самая-самая первая чеченская война, когда чеченцы протестовали против пересылки их в Сибирь прямо на нашем железнодорожном вокзале. А уже потом наступила амнистия для страшных преступников. Именно в тот момент я сообразил, что все эти обстоятельства касаются и меня, как всех прочих, и меня убьют или ранят, если захотят. Тогда я и осознал, что смерть есть вообще. И она придёт к каждому. Как бандит. И всё равно убьёт. И меня больше никогда не будет. Никогда! И никакие другие точки зрения, кроме материализма, в нашем доме не признавались. Впервые тогда мне стало страшно. Будто смерть уже стояла передо мной. Только в тот единственный момент, когда я держал в руках папкин пистолет, целился в невидимого бандита, и собирался бороться с ней изо всех возможных сил, тогда, мне показалось, она отступила.
Я ошибался.
Бабушка моя, Татьяна Лукьяновна, из православных татар, глубоко верующая, отличалась характером волевым и строгим. Она любила, как мне казалось, одного только деда, скоропостижно погибшего на фронте, о нём только думала, только о нём и молилась. А со мной как-то особенно не разговаривала – не имела, видимо, серьёзного повода для беседы.
Но вот однажды родители подарили мне неслыханную по тем временам роскошь – резиновые сапоги. Блестящие, самые настоящие, внутри малиновые и самый мой размер. Конечно, чёрт меня понёс проверить их водостойкость в лужах с плавающими льдинами, поскольку дело обстояло ранней весной. Раз меня поругали, другой раз поругали, а потом и забыли, что обувка моя очень холодная – в ней ходишь, будто босиком по снегу. И вот в один промозглый день, я до костей промёрз, а домой никак не шёл, несмотря на бабушкины призывы, поскольку родители находились на работе. Когда, наконец, я постучался в родную дверь, то бабуля не впустила меня в дом из педагогических соображений. Так и сказала на пороге:
- Гулять любишь? Так иди, ещё погуляй. Будешь знать, как не слушаться.
В её роду-племени считалось так, что слушать старших надо обязательно, а жить нет. Как их род назывался - не припомню, но мне отец говорил. Кумульдинцы, что ли… Я ещё погулял часика два, пока не пришла мама. Домой она привела меня тогда, когда я уже не чувствовал ног.
И крик был, и шум, и мне, и бабушке досталось сполна, но на следующий день я разболелся так, что чуть не помер. Пару месяцев находился с температурой, в таком тяжёлом состоянии, что в постели не мог повернуться с боку на бок – сразу одышка начиналась. Это хорошо ещё пару дней, но не месяцев. За такое время можно многое понять. И я понял – умираю. Что бы мне не говорили. Вот, говорили, скоро выздоровеешь. Куда там, когда всё хуже и хуже. Страха не было, его полностью подавила жуткая слабость. И любопытство – это что же теперь будет?
Мама, хоть и плакала, но надежды не теряла, бегала по профессорам и разным медицинским светилам, и до того добегалась, что одно из них, из светил, посоветовало, хоть и без всякой надежды, применить против моей непонятной болезни аспирин, только начинающий в те годы своё победное шествие по планете. Его нашли, заставили меня глотать кислые таблетки, и вдруг, как мне показалось, они подействовали. Температура снизилась, появился интерес к окружающей действительности: что за еду мне принесли? Что за игрушки навалены на столике? И внутри меня жар угомонился. Да вот ещё бабушка, назначенная мамой главной виновницей случившегося, денно и нощно молилась о моём здоровье. И домолилась до того, что мною конкретно заинтересовались.
Однажды вечером, при свете голой электролампочки, я читал, лёжа в кровати, книжку с картинками, когда рядом со мной кто-то пробежал, царапая когтями непокрытый пол нашей комнаты, остановился рядом со мной, переводя частое дыхание, обежал вокруг стола и затих. Никого при этом видно не было, запахи или движение воздуха не ощущались. И только я подумал – не мышь ли это с таким шумом бегает под полом, как кто-то другой, невидимый, скорее всего, двуногий, проскакал тем же маршрутом на копытах среднего калибра, не производящих чересчур громкий топот. А почему двуногий? Потому, что аллюр был не тот. Не лошадиный.
Сомнений уже не оставалось: около меня происходила чья-то беготня.
- Мама! - закричал я диким голосом.
Мать прибежала вместе с бабушкой.
- Что случилось!?
- Здесь кто-то есть.
- Кто? Где? Не может быть!
Мама потрогала мой лоб, потом обследовала комнату. Начались слёзы.
Бабушка тем временем организовала молельный угол и стала на колени перед святителем Николаем. В те годы коммунистам категорически запрещено было развешивать по стенам иконы и открыто посещать религиозно-культовые учреждения. Закрыто, кстати, тоже. От отца бабушке приходилось набожность скрывать, а мама ей в этом помогала.
Но подобная беготня повторилась ещё один раз. Тогда Татьяна Лукьяновна, продолжая неустанно читать молитвы, обрызгала пол моей комнаты святой водой. Нечистая сила, как я это понимал, призадумалась, но всего на пару дней. Потом, такой же вечерней порой, только я оторвал взгляд от книжки, как увидел, что из противоположной стены, прямо на моих глазах, высунулись чёрно-белые хари, штук десяток, которых иначе, чем чертями, невозможно было обозначить.
Хари, сгрудившиеся в кучу, были страшны, но малоподвижны. Набросанные одними и теми же мазками, объёмные, торчащие из стены по самые свои шеи, они уставились на меня, без особой злобы и ненависти, хотя выглядели устрашающе. Ни одна рожа не повторялась, но каждая была, насколько возможно, мерзкой и пакостной. Кто-то из них, как помню, напоминал волосатую собаку с плоской мордой, кто-то изображал лысого кота, кто-то пребывал в образе драной козы, всё хари, хари… Ни одного лица, похожего на человеческое, мне усмотреть не удалось, возможно, из-за дефицита времени, а может быть по той причине, что всё внимание к себе привлекал чёрт, скорее всего, главный, созданный на базе кривозубого изверга с удлинённым лицевым черепом, напоминающий крокодила с рогами и ушами. Среди них, возможно, были и те, кого чёрт носил рядом с моей кроватью. Но я либо ими был, таким образом, заранее предупреждён, либо святая вода и молитвы оказали соответствующее воздействие, или по той причине, что я уже устал их бояться, вдруг они все спрятались в стене, а на их месте остались разнокалиберные трещины в штукатурке, которых, похоже, я ранее не замечал.
Не стал я кричать, кого-то срочно призывать к себе, и так всё было ясно. Бабушка не зря, получается, побрызгала пол водичкой, вот они и не смогли на него наступить. Мелочь пузатая. А на стены не побрызгала – они и пролезли. Всё завтра расскажу бабуле, будут знать! А маме не расскажу, снова, не дай Бог, заплачет.
В нашей небольшой семье бабушку не принято было называть бабушкой, а только бабой. Как-то неловко было при посторонних, многие удивлялись, но само слово «бабушка» Татьяна Лукьяновна на дух не переносила как уничижающее её ещё молодую женскую сущность.
- Я – баба, - заявляла она всем, кто пытался именовать её бабушкой, - баба, и всё. Бабой и останусь.
Утром я к ней так и обратился.
- Баба Таня, - сказал я, - такое дело. Понимаешь…
- Что, - спросила она, - снова?
- Да. Из стены высовывались. Но по полу не ходили.
- Не ходили, значит… Ладно же, - произнесла бабуля, и ушла, насупив брови.
Вечером того дня они с мамой обрызгали святой водой всю квартиру – и пол, и стены, и потолок, а потом каждый угол осветили церковными свечами. Отец в этом действии не участвовал, он всё работал, работал и работал. С этой минуты у меня в душе наступили мир и благодать, но история про мою болезнь на этом не кончилась. Серьёзные события чаще всего, как оказалось, бывают продолжительны, значительны и знаменательны.
Моя болячка окончилась, но в это пока никто не верил. Кормили меня чуть не с ложечки, пичкали аспирином с мандаринами, а самое обидное - безвылазно держали в койке без всяких на то оснований.
На тот, самый знаменательный в моей жизни день, я давно уже вставал и самовольно двигался по дому, когда оставался один. Дело явно шло на поправку. Я откровенно скучал по своему двору, по друзьям, по улице и, сколько позволяло отсутствие контроля, стоял у окна, как молодой орёл, вскормлённый на воле. Естественно, днём я выспался. И книжек начитался. Отчего ночью, когда проснулся носом к стенке, долго не мог уснуть. От скуки разглядывал свой коврик со всякими разными деревьями и оленями, ярко освещёнными лунным светом, потом закрыл глаза и повернулся на другой бок. Но, поскольку так или иначе не спалось, решил осмотреться.
И увидел.
Совсем рядом с моей кроватью, совсем близко, стояли чьи-то ноги. Я свесил голову и разглядел, что ноги были не простые, мне известных близких людей, а какие-то другие, потому, что обуты были не в туфли, не в боты, не в отцовы сапоги, а в лапти. Я удивился – на улице ещё снег, лужи, в сапогах можно разболеться, а тут на тебе. И как он ходит, в лаптях, без калош. Этак можно и простудиться. А древесные плетёнки, между прочим, надеты были на светло-серые портянки, перемотанные шнурком до самых колен, выше которых начинался светло-коричневый тулуп. Так в нашей семье не одевался никто.
Я поднял глаза повыше и чётко разглядел невысокого, но широкоплечего старика, стоящего рядом со мной совершенно неподвижно. Лицо у него было светлое, скуластое, нос небольшой, а вокруг борода.
Тогда я откинул одеяло и сел на кровати. В этот момент я страха, пожалуй, не испытывал. Какой мог быть страх, когда дедушка стоял не шевелясь, нисколько меня не пугал, даже не собирался, а мама спокойно спала неподалеку, на другой кровати. В тот момент я приступил к исследованию наблюдаемого явления.
Для начала обернулся к своему коврику и увидел, что он где висел, там и висит, и все олени находятся на своих местах. Я рассчитывал, что снова повернусь, а его больше не будет, и всё успокоится, и станет на своё место, но нет, посетитель не исчез и даже никуда не сдвинулся. В том возрасте, я уже слышал и про миражи, и про галлюцинации, но, чтобы от видения можно было спокойно отвернуться, не представлял. Значит, подумал я, это в нашей комнате находится светящийся объект в виде дедушки, наподобие большой, цветной, объёмной фотографии. Однако, когда стоя в кровати на коленях, я к нему приблизился чуть не нос к носу, понял, что глаза у него живые и взгляд живой. Только немигающий. Он смотрел строго, даже сердито, как смотрели на меня до сих пор только некоторые профессора-медики. Позволил осмотреть себя, а я его чуть не обнюхал. Но из кровати на всякий случай не вылезал, чтобы, в случае обострения ситуации, тут же спрятаться под одеялом.
Запахов не было, но фактуру материала помню, как сейчас. Он был одет в тулуп из длинношёрстной дублёнки, без пуговиц, подпоясанный кушаком, за которым под левой рукой были заткнуты варежки, а под правой висела холщовая сумка-котомка, перекинутая лямкой через левое плечо. На голове у него была шапка из того же материала, отороченная тем же мехом, из-под которой выбивались длинные седые волосы. Лицо русское, скулы широковаты, взгляд пристальный, изучающий, не оставляющий ни малейших сомнений в том, что на меня смотрит не фантом, а живой, проницательный человек, решающий в данную минуту мою судьбу. Главное, что поражало в его облике, это борода – длинная, по пояс, пышная, озаряющая меня светом чуть вьющихся серебряных волос.
По некоторым соображениям, будущее моё решалось положительно, хоть я и слышал от старших, что если не буду слушаться родителей и плохо при этом себя вести, то придёт однажды старик, посадит меня в котомку и унесёт с собой навсегда. Куда, неизвестно. У меня, после внешнего осмотра сумки, сразу возникли сомнения, как он меня туда посадит, поскольку котомка маленькая, а я всё-таки большой и никаким образом в неё не помещаюсь. Это первое, что меня здорово утешило, а второе – взгляд его серых глаз. Сердитый, но не слишком, не до такой степени, чтобы в сумку меня запихивать и куда-то таскать. Показалось, что это не его уровень.
А время шло, пауза затягивалась, я не знал, как мне дальше действовать. Сказать ему: «Здравствуйте», не поздно ли? Что он ответит? Скажет, ну, наконец-то сообразил? Откуда мне было знать, что он живой. И тут в голову пришла интересная идея: надо потрогать его шикарную бороду, аккуратно, конечно, чтобы не дёрнуть, не обидеть, и сразу станет понятно, какой он на ощупь. Живой или нет. И пусть – что он скажет потом, то и скажет. Я бы в точности так и сделал, пересел к нему поближе, даже высвободил из-под одеяла руку, как тут все мои сомнения рассеялись. Он ожил, слегка пошевелился, его взгляд, явно потеплевший, обратился внутрь себя, будто он понял, что сейчас, когда всем всё стало ясно, мальчишка станет баловаться, и пора на этом с ним контакт окончить. Напоследок дедушка поднял выше пояса кисть правой руки и осенил меня нешироким крёстным знамением. Как он появился, я никогда не узнаю, а как он ушёл – знаю, потому, что провожал его взглядом до последней секунды пребывания. Он быстро удалился, как бы уехал от меня в сторону окна, строго по прямой линии, при этом уменьшаясь и превращаясь в светящуюся точку, а в направлении его движения светила неизвестная мне по имени яркая звезда. Звезда, очень большая. Необыкновенная. Золотая звезда.
Мама, когда проснулась и застала меня стоящим около окна, опять расстроилась до слёз.
- Скажи, - спросила она, - что ты здесь делаешь?
- Дедушка ушёл. Туда, где звёздочка.
- Какой ещё дедушка? Какая звёздочка? Пошли спать.
- Дедушка был здесь. И ушёл.
Мама сидела рядом, пока я не уснул. А утром, когда баба Таня узнала о случившемся, собрала мои лекарства, те, что под руку попались, и выбросила.
- Всё, - сказала она, - хватит травить ребёнка.
Болезнь окончилась.
Младшеклассники в те небезопасные годы жили как у Христа за пазухой – безмерно радовались дружбе и простым детским играм. Представьте, как можно полудохлым мячом играть в волейбол через рваную сетку до глубокой темноты. В наши просвещённые дни этого не может быть. А тогда было. Играли до изнеможения во всё, что угодно. Был мяч – в футбол. Была сетка – в волейбол. Ничего не было, никакого инвентаря, тогда в чугунную ж..у. С одинаковым вдохновением и восторгом. Ни кино вначале не было, ни телевидения – красота! Бездна времени.
А в промежутках между играми, собравшись в кучки, мы разговаривали. О чём? Кто постарше – как бы раздобыть деньжат на алкоголь и курево. И на ткачих, проживающих в перенаселённых общежитиях. Они тоже от денег не отказывались. А те, кто помладше, наподобие меня, более всего интересовались собственными национальностями. И не то, чтобы всех подряд пацанов интересовал этот вопрос, а просто дело обстояло так, что их родители только об этом и говорили. Не обязательно всё свободное время, но очень весомо, аргументировано и жёстко. Чтобы детишкам в голову западало. Это я сам слышал – при мне говорили, когда я в гости приходил к пацанам. Просто, глядя мне в глаза. Такое, например, говорили: вот тот дядя еврей, и определить это можно очень легко по некоторым признакам. А вот сын его, Боря, он тоже еврей. И это сразу должно быть ясно, кто они такие, потому и держаться от них следует подальше. Иначе будут от них неприятности: или подведут, или обманут. И так на меня пристально смотрели, будто бы я сам был еврей или в крайнем случае – колеблющийся. Сами же они, мои первые наставники по национальному вопросу, позиционировали себя хохлами, точнее сказать украинцами, людьми добрыми, но многострадальными, вследствие ущемления их интересов коммунистами и прочими нехорошими национальностями, стоящими у власти.
Непонятно было – я-то при чём? Кто я-то в этом калейдоскопе? Я, что ли, переселял народы? Вернее, я и подумать не мог, что на меня однажды ляжет ответственность за действия отца и его начальников. Но чувство некоторой отчуждённости во мне зарождалось ещё в те юные годы.
В нашей мальчишеской кучке я был самым младшим, следовательно, остальные были для меня главарями – приходилось побольше слушать, поменьше возражать.
А заводилой среди нас был Колька Марчук.
Во-первых, он прекрасно выглядел, был просто красавчик. Вьющиеся каштановые волосы, едва заметные веснушки, стройная фигурка – просто принц из западного фольклора. Мы, может быть, этого и не знали, но он точно знал. Ему мать сказала. Ну, не так уж сказала, чтобы напрямую, а в разговоре с сестрой. С Колькиной сестрой, она была его намного старше. Колька у них считался любимым малышом, потому они между собой общались так, будто он ничего не слышал и не понимал. Или наоборот, чтобы скорее развивался. А уж меня-то и подавно никто в упор не видел.
Как-то Колька привёл меня к себе домой. Его мать работала старшей медсестрой в зубной поликлинике, потому жили они неплохо. Все вместе, в одной большой комнате. А когда мы вошли – они лежали. Мать с дочкой посапывали рядом на раскладушках, прямо в центре комнаты, под люстрой. Отец – на кровати с никелированными шарами у стенки, за шкафом. У Кольки была отдельная раскладушка – можно сказать, всякой мебели у них имелось предостаточно, не то, что у нас. Только книжный шкаф отсутствовал – книжки лежали прямо на полу, в основном под отцовой кроватью. Он у них был самым грамотным – работал учителем в тюремной школе. Что батя преподавал – не знал никто, да и знать не хотел. Отец слишком много пил, оттого был в семье презираем и отторгаем, особенно в дни получек, после изъятия остатка денежной суммы. Но жить ему в доме разрешалось.
Колька в комнату вошёл как солнышко – родня разулыбалась. А он строго спросил:
- Где мои носки?
- Какие носки, Коленька, - его мамаша просто цвела и благоухала.
- Как какие? - нахмурился Колька. - Итальянские!
- Вот же они, сыночек, на столе. Куда ты их положил, там они и находятся.
Действительно, на круглом столе наподобие натюрморта располагалась пара носков невиданной доселе раскраски.
- А ну-ка подойди сюда, - ворковала мама.
- Это ещё зачем?
- А вот увидишь!
Колька нехотя приблизился.
- Вот тебе, роднуля, от меня, а вот от сестрички!
Мать торжественно вручила сынку две серьёзного размера шоколадки, большую редкость по тем временам. Просто так вручила. Ни с того, ни с сего. Ну, я пока отвернулся, стал разглядывать на полу кучу книг и, очень кстати нашёл среди них свою, давно потерянную «Три мушкетёра». Только я оборотился к Кольке за разъяснениями, как увидел следующую неизгладимую сцену. Друг мой Колька уже отхватил от обеих шоколадок по здоровенному куску и совершенно забил продуктом свой рот. В связи с невозможностью произнести какие-нибудь слова благодарности, Колька временно отложил плитки в сторону, расстегнул штаны, приблизил свою задницу к материнскому лицу и громко долбанул ей прямо в нос выхлопным газом. Мне на мгновение показалось – сейчас произойдёт убийство родной мамашей единоутробного сынишки. Но нет:
- Аристократик! Истинный аристократик, - прошелестела маманя. А сестрёнка Галя порозовела и захихикала как дура. Захихикал даже Колькин отец, преподаватель спецшколы.
Я ушёл в замешательстве и раздумьях. Я представлял и всё не мог себе представить размеры скандала в нашей семье после подобной выходки с моей стороны. Надо же, я думал, люди-то какие разные бывают. И живут все, оказывается, по-разному. Вот у них, у хохлов, то есть, у украинцев, всё дома разрешается, что хочешь, то и твори. А у нас, которые русские, головы дома не поднять. Только попробуй, пикни. Заклюют. И словами, и руками, и ремнём. Никакой нет свободы.
Времена шли, но наша дружба с Колькой продолжалась, да и как можно было раздружиться с таким замечательным человеком. Тем более, что у него вдруг появились совершенно обалденные штаны – чёрные, на заклёпках, снабжённые невиданным ранее множеством карманов.
- Коль, скажи, вот этот-то карман зачем,- спросил я его однажды, изнывая от любопытства.
- Эх, чудила, - снисходительно ответил Колька с видом экскурсовода по собственным штанам. - Этот карман для ключей, а этот вот карман для газеты. Потому, что у них, в Америке, все с газетой ходят. Ну, узнать что-нибудь. Какие цены, какое где кино. У них товаров всяких много, надо цены знать. А то купишь неизвестно что, дрянь какую-нибудь. Хотя у них всё шикарно везде, да мало ли… И про политику почитать. У них всё разное пишут про политику, не то, что у нас – лепят сплошь всё одно и то же.
Хороши были штаны, ничего не скажешь. Первородные послевоенные. Но, как оказалось, был у них один-единственный недостаточек. Штаны эти хоть и назывались джинсы, или правильно сказать – джины, а то джинс по-американски и так есть множественное число, но там, где носят ремень, на этих джинах был яркий украинский узор. Так что, не подлинная это была Америка, а хохляцкие вышиванки. Оно бы, конечно, и ничего, но вот Колькины одноклассники, наиболее просветлённые по части всяких модных веяний, сочинили про Кольку за эти штаны очень обидную, как ему показалось, дразнилку. Идём это мы с ним как-то, идём, вдруг подходят к нам здоровые пацаны, посмотрели на штаны его и говорят Кольке:
- Привет, Хайльюра! Джон - Петлюра…
Поздоровались, да и поздоровались, поговорили, да и разошлись. Но Колька почему-то штаны эти больше не носил. А я долго думал, что же это за хайльюра такая необыкновенная? Кольку спрашивать неудобно было, вдруг примет за идиота, а потом я и сам догадался. Никакая это была не хайльюра, а просто два слова, произнесённые слитно – Хайль и Ура! Вот и получилось приветствие, смысл которого взрослым оставался неясен, а то бы могли и заругаться. Самому же Кольке может, и не так обидными показались эти слова, как его самого очень точно демаскирующими. Потому, что думал он только про Америку. И все друзья его думали только о ней. Да и я тоже, вслед за ними.
Идём как-то мы с Колькой и другом его Витькой Морозом по Ленинскому проспекту, а проспект в ту пору был обновлённый и помолодевший, даже построены были на Ленинской площади две огромные, сверкающие новизной, семиэтажки. И кое-какие афиши появились неоновые, и уличные украшения, и витрины товарами заполнились, хоть и бутафорскими, в общем воцарился шик и блеск. Тут я и говорю:
- Смотрите красотища какая! Как в Америке.
Витька, конечно, захохотал:
- Нашёл Америку! Где ты её видишь – деревня кругом.
- А как же огонёчки? А витрины? Она и есть! Чистая Америка.
- Ага, огонёчки… Это, знаешь, как называется? Воскресенье в сельском клубе!
- Не, не, - присоединился Колька, - не так. Витька, ты не врубаешься. Вот если шли бы мы сейчас по Америке, всё было бы почти что так же, как здесь, у нас – и дома, и огонёчки. Вот только вывески другие бы висели. Например, не «Клуб», а «Клаб». Не «Лакомка», а «А ля Комка». Не «Институт», а «Инститьюшен», ясно?
- Как же, - поддержал я Кольку, - вот тут бы, например, висела вывеска не «Молоко», а «Мольёкоу», точно?
- Точно! Соображаешь!
А Витька думал, думал и изрёк:
- «Закисочная»!
Это вместо слова «Закусочная». Тут уж мы с Колькой засмеялись над ним в покатушки.
- Ну, Витька, ты и выдал! Ну, изобрёл!.. Хохляндию с Америкой попутал! Не годишься ты в штаты ехать. Придётся тебе пока что в своей «закисочной» киснуть.
- Да сами-то вы, американцы хреновы, - злился Витька, - вас кто туда пустит? Прямо ждут…
- Эх, Витька, - вздохнул Колька совсем по-взрослому. - Знал бы ты, что такое Америка, так не говорил бы про «закисочную». Ну-ка, пошли к свету…
Николай подвёл нас к фонарю и, оглядевшись, вытащил из-под самого сердца изысканно продолговатый цветной буклет под названием «GM 1959».
- Вот, - сообщил он, - что мамка мне подарила, Из Москвы ей дядька привёз. С американской выставки. Только без рук, сам всё покажу…
И открыл первую страницу.
И чего же там только не было… Её величество Америка воссияла со страниц роскошной книжицы, со звоном, с криком, с визгом тормозов, с рёвом моторов и свистом полицейских. Там были изображены новейшие автомобили. По одному на страничке, штук двадцать. Лучшие из лучших. Ярчайшие из ярчайших. Стильные из стильных. Огромнейшие из огромных. Короче, все до единого – произведения искусства.
И назывались они по-американски. «Кадиллак»… «Бьюик»… «Корвет»… «Понтиак»… «Импала»… И крашены были в такие цвета, что от одних названий дух захватывало: «Аквамарин и полярная белизна»… «Римский алый»… «Зелёная осина»… «Голубой конкорд»… «Розовый конкорд»… И хром на бамперах, накладки на колёсах, и сдвоенные фары, и плавники на крыльях… И было ясно – там, у них, на другой стороне земного шара происходит грандиозное явление – наивысший расцвет автомобилизма и всей прочей, значит, жизни, в котором мы совершенно никак не участвуем. И не можем участвовать, и не будем участвовать никогда. И даже не увидим их никогда больше, потому что сейчас Колька эту книжку отберёт.
На наших улицах в ту пору машин было до крайности мало, а тот автомобиль, что протарахтел мимо нас в ту самую минуту под гордым наименованием «Москвич-401», будь он хоть оттенка голубого, хоть розового конкорда никак не мог находиться в ряду этих ненадолго появившихся на московской земле шедевров.
401-ую модель я знал очень хорошо.
Мой дядя Шура, мамин брат, гвардии старшина, десантник, а в мирное время инженер, купил по разнарядке на своём большом заводе именно такой автомобиль – большую редкость тех приснопамятных времён, источник радости для всей нашей семьи. И по городу мы ездили на нём, и на загородные прогулки. А бывало и так, что дядя Шура катал нас на «Москвиче» ради удовольствия. Своего собственного. Он был очень гордый, мой дядя-десантник. В первую очередь он был горд и счастлив тем, что воевал и жив остался, да ещё орден получил Красной звезды, гвардейский значок и медаль «За отвагу». Награды наградами, но это было для него чудо-расчудесное – победить в такой войне и не погибнуть. Дядю призвали уже накануне победы, в составе предпоследних резервов, и направили в десантные войска, несмотря на близорукость в восемь диоптрий. Как дядя мне рассказывал, чаще всего со своими очками он приземлялся порознь, когда прыгал с парашютом в район боевых действий, и объяснял удачу только тем, что ему всегда удавалось найти очки и нацепить их на нос прежде, чем вступить в бой. Удача дядина распространялась до такой степени, что ему удалось найти для моего отца по дружбе автомобиль «Победу», хоть и бывшую в употреблении. И в ближайшую пятницу мы поехали на «Москвиче» смотреть нашу с папой и мамой будущую машину.
Естественно, поехал я, мой младший брат Витя, дядин сын Гриша, ещё младше Виктора, и мой отец. Перед поездкой папа и дядя немного выпили, судя по запаху, но в те годы многие так делали. Для храбрости, ибо дороги были плоховаты. Точнее – яма на яме, не всякую объедешь. Потому, глаза у водителя должны были быть зоркими, а руки твёрдыми.
На сиденье рядом с водителем, конечно, уселся я, как самый любопытный, а позади нас с дядей разместились мои братишки по обе стороны от отца. Как только мы захлопнули двери, к «Москвичу» подбежала мама. Надо сказать, недели за две до этой самой нашей поездки мама отчего-то стала терять волосы – буквально пучками вычёсывала их из головы, а в тот день дважды прибегала домой с работы, чтобы узнать, что случилось. Но не случилось ничего, кроме простой автомобильной прогулки. Помню, мама долго нас не отпускала, ругалась на всех, уговаривала выпустить из машины хотя бы детей, но никто её не послушал. Они остались дома с бабой Таней вдвоём, и ждали с тревогой, чем всё это предприятие закончится.
Ехали мы недолго. В городе стояла жара, а за единственным транспортным средством – грузовиком, который двигался впереди нас по Ленинскому проспекту, тянулось здоровенное облако пыли. Дядюшка, натюрлих, как он сам выражался, решил обогнать полуторку, та решила свернуть на перекрёстке налево, я увидел очень близко, рядом с собой, за окном, огромные вращающиеся задние колёса, почувствовал удар, услышал, как батя заорал «Газ!», потом сгрёб в кучу детишек и повалился на моё сиденье со стороны спинки, не имеющей, по замыслу конструктора, никакого фиксирующего устройства. Спинка ударила меня по затылку железным поручнем, свет погас. Неясно, сколько длилась темнота, но вскоре я ощутил себя летящим с огромной скоростью по светящемуся округлому коридору размером, как теперь соображаю, с тоннель метрополитена, только не прямолинейный, а имеющий некоторые плавные извивы, так, что совершенно было непонятно, когда и как наступит конец этой фантастической и неожиданной дистанции.
И он наступил. Вначале снизилась скорость. Я это заметил, когда разглядел мелькание на ранее сплошной, даже, казалось, скользкой трубе, будто поезд тормозил вблизи какой-то станции. Появились некоторые детали, как щёлочки в тоннеле, а когда моё движение явно приостановилось, понятно стало, что мой виадук или витадук, если можно так высказаться, вообще сплошных стен не имеет, а состоит из огромных, светящихся тороидальных колец, настоящих радуг, замкнутых в окружность. Со снижением скорости эти окружности всё медленнее и медленнее проплывали мимо меня, пока одна из них не остановилась совершенно рядом. Да, это была круглая радуга, состоящая из всех положенных ей цветов, имеющая слегка размытые границы, как бы парящие по контуру теми же самыми цветами, из которых и состояла. Потрогать радугу очень хотелось, но было нечем, ибо конечности свои я в тот момент чувствовал, но не наблюдал.
Моё стояние внутри такого изумительно красивого объекта продолжалось недолго. Но я успел заметить, что сами радуги, толщиной колец примерно метра полтора-два, одна за другой, располагались на однородном тёмно-багровом фоне, издающем звуки, наподобие рвущего душу громкого органного аккорда. Вскоре тороидальные образования вначале плавно, потом с нарастающей скоростью двинулись в обратном направлении, снова сливаясь в сверкающий извилистый коридор.
Когда я очнулся на больничной койке, то увидел над собой лицо весёлого моего отца, который сказал мне, конечно, в шутку:
- Сонечка, мы попали на чудесный курорт!
- Кажется, - шуткой на шутку ответил я, - при весьма странных обстоятельствах…
Отец засмеялся, а у меня закружилась и заболела голова. Случилось это в школьные каникулы, между вторым и третьим классом. Выписали из больницы месяца через полтора, как раз к началу учёбы. Но в тот момент, когда я разглядывал в Колькином журнале американские серийные автомобили, я нисколько не сомневался в том, что уж задние-то спинки передних сидений этих роскошных тачек закреплены намертво. Такой, с виду, предполагался внутри их комфорт.
- Вот так, - изрёк просветитель Коляша, как называла его родня, - вот тебе, Витёк, и «закисочная».
Витька не знал, куда ему деваться от стыдухи, а Колька продолжал уже с оттенком большого превосходства:
- И между прочим, в Америке таких машин завались. Как у нас грязи. А у них грязи нет, машины зато есть.
- А вот у нас, - робко предположил я, - таких, наверное, никогда не будет. Да и откуда тут они возьмутся – дороги не те. Папа говорит – эра не та. Да и харч не тот.
- А вот и возьмутся, - торжественно провозгласил Коляша. - Вот хоть бы, Лёшка, у тебя. Да, у тебя, у первого!
- У меня-то откуда?
- А я тебе расскажу. Только смотри, чтобы не закладывать. Особенно, чтобы твой батька не узнал. Мы же знаем, где он служит. Не скажешь?
- Не, - поклялся я, - ни за что не скажу!
- Тогда слушай… Ты сделай вот что… - Колька по-шпионски повертел головой во все стороны,- напиши письмо в Америку. Лучше самому президенту. Но можно и хозяину фирмы. Например, Генри Форду.
- И что?
- А то… Попроси его. Так напиши: «Уважаемый Президент! Я очень люблю Вас и Вашу прекрасную страну. И всё время о ней думаю. Потому прошу Вас – подарите мне, пожалуйста, одну из ваших прекрасных автомашин, которые были показаны в Москве, на выставке. А мы с моими друзьями будем ездить на этой машине по стране и прославлять Вас, Вашу страну и Ваш лучший в мире народ.
- И всё?
- Всё, что ещё-то… Только посильнее надо попросить. Понял?
- И подарит?
- Подарит, куда он денется. Да ему, что, жалко, что ли? Да нисколько не жалко, ты не знаешь, какой он добрый. Это у нас всё врут про него. А на самом деле подарит, вот увидишь!
- А вы с Витькой почему не пишете?
- Наши письма не пройдут. Их не пропустят. Мы ведь из сосланных. Нам никак нельзя. А тебе можно. Тебе ничего не будет, у тебя батя вишь какой, с моим не сравнить. Знаешь, как твой отец обрадуется, когда ты его на американской машине прокатишь?
- Представляю…
- Давай, соглашайся, - убеждал Колька. - Ты только письмо напиши, а мы вместе отправим. И на марки, и на конверт деньги соберём. Давай!
Но тут во мне заговорила пионерская совесть, или, скорее, пионерское упрямство.
- Нет, Коля. Не буду я письмо писать. Потому, что ничего он мне не подарит. Да ещё и на фиг пошлёт.
- Подарит, чудила, - напирал Колька. - Вот увидишь!
- Нет. Этого не может быть, - сказал я не без сожаления. - Тебе, может, подарит, а мне нет. Ничего я ему хорошего не сделал, да и отец мой, скорее всего, тоже.
- Ну, ты смотри, - как-то безрадостно сказал Коляша. - Подумай хорошенько. Ведь как я тебе объясняю, так оно и есть. А родителей поменьше надо слушать. Своя голова должна быть, понял?
- Понял…
- Вот мы воспитываем тебя с Витькой, воспитываем, а что толку? Иди, в школу собирайся.
- Чего мне собираться? Завтра физкультура на стадионе, два урока с самого утра.
Колька с Витькой переглянулись.
- О, здорово! Мы с тобой пойдём.
- А как ваши уроки?
- Наши уроки – это наш вопрос. Слышь, Витька? Пошли. Пораньше завтра встать придётся.
Витька, как обычно, молча потащился за Колькой. И я двинулся к дому, дивясь на причуды моих взрослых приятелей.
Тогда мне думалось – как много интересного я узнаю от Кольки! Ну кто ещё мне преподаст, например, те же правила уличного движения? Это, оказывается, очень просто. Например, идёшь по улице, а тебе навстречу кодла. Пацаны незнакомые. Незнакомые, значит – агрессивные. Потому, ни в коем случае нельзя им дорогу уступать. Иди как идёшь, всех распихивай, всё равно изобьют. А так – есть шанс, может, испугаются или за своего примут, полегче будет.
Наутро весь наш класс двинулся заниматься физкультурой в парк, на районный стадион, поскольку школьных стадионов тогда ещё было мало. И форма спортивная была ещё не у каждого, но физрук это обстоятельство во внимание не принимал. Кто без формы – он так считал – пусть хоть до парка прогуляются.
Небо хмурилось. Парк весь был усыпан листвой, кроме беговых дорожек и футбольного поля. Дощатые трибуны стояли, хоть и сильно накренившись, но ещё довольно прочно в ожидании осенних ливней и снегопадов. Девчонки тут же обосновались на этих трибунах – кто без спортивной одежды, кто просто не пожелал переодеться. Да и условий подходящих не было: никаких раздевалок. Потому наш физрук, он же тренер, попросту заставил мальчишек снять куртки и пальтишки, оставить их у девушек на виду и играть в футбол – две команды в одни ворота. С его участием.
Я увлёкся поначалу больше всех – ещё бы: на трибуне сбоку сидели мои друзья, Витька и Колька. Это же ведь они специально пришли сюда, на стадион, чтобы как-то оценить в том числе и мои футбольные успехи. Как здорово, если в дальнейшем можно было бы поиграть и в более взрослой команде. Я, конечно, разошёлся – беготни и всяких воплей с моей стороны было предостаточно, пока я не перестал замечать своих уважаемых друзей. То они мирно сидели на трибуне, на девчонок поглядывали, а то вдруг их как ветром сдуло. А просились на мой футбольный урок, вроде меня, как бы, изучать… Во, дела. Настроение играть как-то пропало, нога сразу подвернулась, и я поплёлся на скамейку запасных.
Сидел я там не очень долго. Как только до меня дошло, что игра на поле совершенно расстроилась, как только повёл я глазами по сторонам – сразу приятелей своих и обнаружил. Под трибунами! Так уж они были сделаны, эти трибуны – как жалюзи: чуть сверху посмотришь – одни доски, чуть снизу – видно всё как на ладони. Я встрепенулся и быстро побежал - подобраться к своим приятелям поближе и посильнее их испугать, поскольку они меня, по-видимому, совершенно не замечали.
И только я подкрался к ним, стараясь не наступать на всякий подтрибунный мусор, как Витька первый заметил меня, дико вздрогнул и заткнул мне рот моею собственной фуражкой. Потом сунул мне под нос кулак:
- Тихо!.. Не вздумай вякнуть!..
- Это что тут у вас такое происходит, - забормотал я, но Колян состроил страшную рожу:
- Молчи!.. Сейчас сам узнаешь!..
И подтащил меня почти что за шиворот к одной узкой, но продолговатой щели меж досок, откуда проливался дневной свет.
- Смотри сюда… Только молча. Нам не мешай!
Ну, поскольку щели хватало на всех, и я туда сунулся. Что же я там увидел такого, чем мои любезные хлопцы просто-таки наслаждались? Вначале показалось – ничего особенного.
Сверху раздавался топот, от которого пыль сыпалась на голову – это девчонки устроили возню. А некоторые из них сидели спокойно, в произвольных позах, по какой причине совершенно ясно было, кто во что одет. Потому, что в те времена девушки носили только юбки, и больше ничего подобного. А что у них надето под юбками, в общем, мне казалось, и так можно было бы догадаться. Вот у меня, например, мама в те годы трудилась в КГБ, и когда за ней по разным служебным вопросам днём, вечером или ночью приезжала дежурная машина, мама собиралась на работу в считанные минуты и металась при этом по квартире как молния. Ну, в чём была. Что, казалось бы, особенного? Следовал вывод: весь остальной женский пол одевается приблизительно в точности так же. Тогда по какой причине мои уважаемые приятели с таким диким наслаждением любуются простым женским бельём? Да ещё и меня приглашают – смотри, дескать, дурень, вот подружка твоя сидит – дура дурой, и трусишки у неё дрянь, кто же такие носит, а ты, лопух, столько раз её до дому провожал, в зелёных трусищщах… Истинно, лопух.
Внезапно зелёные трусы закрыли от меня полнеба, потом и полмира.
Я не знал, что подумать. Девушку ту звали Тамара. Или девочку – как назвать учащуюся четвёртого класса? Или пятого… Про себя я её называл Старушкой. Вроде, хорошенькая, только вся какая-то озабоченная. Учёбой, делами своими, ну и домашними… Дом – школа, дом – школа… Однажды только и донёс её портфель до подъезда. И всё.
Вот, казалось бы, под дырявыми трибунами стоят передо мной мои надёжнейшие друзья, образцы силы и смекалки, учителя и наставники. Блистательные мушкетёры – прекрасные лица, сияющие глаза. Цвет нашей школы. А мне теперь что – следовать их примеру? Других примеров у меня в этом плане ещё не было. Я и представления тогда не имел, для чего вся эта непонятная активность. Однако, надо было как-то поступить, но мысли буксовали, не имея никакой зацепки.
Но вдруг пришла на память фраза из какой-то книжки, может быть даже из институтского учебника. Она звучала приблизительно так: «На все вопросы отвечает астрофизика».
И сразу стало всё понятно.
Да и то сказать – к кому бы я мог обратиться, скажем, за разъяснением возникшей ситуации? К отцу?.. Ну, конечно… Батя уж давно великодушно разрешил мне обращаться к нему по всем вопросам, правда, сразу предупредил, что в некоторых случаях за излишнее любопытство может и морду набить – в целях профилактики правонарушений. Не, к отцу – ни в коем случае. Сразу побьёт. К маме обращаться тоже никак нельзя. Расстройство будет. Потом большие слёзы. А дальше – всё равно до отца дело дойдёт. Побьют, но чуть позже.
К учителям за советом обращаться и думать не следовало. Вот он – физрук, мерцает на горизонте своей лысиной. Побьёт… Потом догонит, ещё добавит. И детишки побьют. За стукачество. И за то, что отец в органах. Многие косятся, только случая и ждут… Значит, астрофизика. Исчезнуть, значит, надо. Разбежаться. Как все звёзды. Я-то чем лучше? И чем хуже? Ничем. Звезда, она и есть звезда. Что с неё спросишь… И пошли вы, стало быть, куда подальше. Да занимайтесь же, чем хотите. Кто сидит, кто смотрит… Провалитесь вы все.
Но только я так подумал, только посмотрел в упор на Кольку, как вдруг он пихнул Витьку.
- Лёша, Лёша, - забормотал Витька, - что с тобой?.. Что случилось?.. Ты как себя чувствуешь?
Я себя чувствовал плохо. Это передалось пацанам. Они отчего-то перепугались. Может, почувствовали, как мне они сейчас безразличны.
- Ты что видел? - спросил Колька Витьку.
- А ты что? - спросил Витька Кольку.
- То, что и ты, - огрызнулся Колька.
- Ты понимаешь, - промямлил Витька, - У тебя сейчас глаза зажглись.
- Как?..
- Да так… Вспыхнули, как фары. Таким зелёным светом… Но очень ярко.
- И всё?
- Ну да…
- Тогда расходитесь, - сказал я. - Только быстро.
Оба они исчезли, будто их ветром сдуло. Удалились крупными шагами, переходящими в мелкие скачки.
И я пошёл куда подальше. Взял свой сидор с форменкой и пошёл. В школу пошёл, на следующие уроки. Никого, только, чтобы не видеть. И не видел некоторое время, и не слышал. И никого не замечал. И гулять один научился – что трудного? Главное, шпану вовремя заметить. Её калибр определить, ну, кто какого возраста. Какой силы и наглости. Есть ли главарь. С него и начинать. А драка будет, её не может не быть. Если ты один, а их много, так лучше на свету драться, при свидетелях. А если наоборот, так уж лучше на задворках, это всё друзья меня наставляли. Бывшие друзья. Друзья бывшие, а рекомендации - все как из будущего. Или почти что все.
А ещё, чтобы совсем уж отгородиться от всяческих приятелей, пошёл я в библиотеку.
И долго я там сидел. Года три или четыре. Безвылазно. Конечно, в пределах рабочего времени. Иногда библиотека закрывалась, но я читать не переставал. Всё подряд, что под руку попадалось. Понравилась книжка с первой строчки – значит, читал. А по прочтении смотрел название и имя автора. А иногда и не смотрел, если книга была без корочек. Правда, ночью мама книжки отбирала. Только фонарики-то на что… Ночь, книжка и фонарик под одеялом. Таким образом, хитрые и нехитрые сюжеты на долгое время заняли моё воображение и стали для меня почти реальностью. И никого не видел – только школа и библиотека. И никаких приятелей. Книжки, вот и все приятели. И девушек никаких, в зелёных панталонах… Читать, только читать. И до такого дочитался, что и пересказать невозможно.
Иду я как-то по улице, размышляю, что бы ещё такого прочесть, чтобы уже совсем… Ну, просветления достигнуть. Казалось, основную тайну если ещё я не нашёл, то она обязательно содержится на какой-нибудь странице, до которой я ещё не добрался, но она уже где-то совсем близко, рядом – только руку протянуть. А может быть, я уже эту тайну нашёл, прочитал, да как-то не заметил, не обратил внимания… Так в чём же она, эта основная тайна… В том ли, когда хочется... чтобы тебя заметили... оценили... позвали бы с собой в прекрасные дали, по каким-то большим делам... ради счастья. Туда, где кони, женщины, горы, звери, дороги, дома, автомобили… И всё так здорово… И я вместе с ними, со всеми… Вместе со всеми…
И вот иду я как-то по улице, призадумавшись, сворачиваю за угол, и вижу обоих своих приятелей. Естественно, они о чём-то договаривались. Ну, как обычно, что-то затевали. Мне это стало ясно, когда они, судя по их лицам, не слишком обрадовались, не слишком удивились. Так, слегка окаменели.
- О, привет, - пробормотал Колька. - Где пропадаешь?
- Дела всякие, - ответил я. - Куда это вы в прошлый раз так быстро смылись?
- Да ну его,- присоединился Витька. - Обознались. Колька мне соврал, будто глаза у тебя зажглись в тот раз. Ну, будто бы, загорелись. Мы и деранули. А я потом всё понял. Говорю – из библиотеки не вылезает человек. Аж мать жаловалась. Тут загоришься – столько читать. Светлым пламенем.
- Светишься, значит… - пробормотал Колька. - А мы думали – свет экономишь. Нет ведь тебя вечерами. А ты вон где – в библиотеке.
- Камушки, получается, вы кидали?
- Мы, кто же… Друга разыскивали. Тебя, значит.
- Зачитался друг, - добавил Витька. - Своих совсем позабыл.
- Это бывает, - произнёс Колька. - Главное – вовремя человеку напомнить. Мы-то, Лёш, видишь, все свои книжки, какие положено, прочитали. Теперь будем читать те, какие неположено.
Я не понял.
- Это какие?
Друзья враз захохотали. У них это здорово получалось – всё враз.
- Ну, - объяснил Колька, - это те, которые читать заставляют. В школе там, или в институте… Эти читать положено.
- А-а…
- Смотри-ка, что у нас есть… Тоже книжка!
Колька, весь загадочный, полез за пазуху и торжественно вытащил бутылку портвейна. Точнее, полбутылки.
- Ой, - вякнул я, - это же вино!
- А ты как думал!.. Хочешь попробовать?
- Не, что вы… Мне нельзя. Мне не разрешают.
- Даже дома?
- Да. Даже дома.
- Даже при гостях?
- Ну да…
Друзья переглянулись.
- Вот оно как… Ну тогда тем более. Кто же тебя ещё угостит, кроме нас. На, мы разрешаем.
- Да, - подтвердил Витька. - Разрешаем.
И сглотнул слюни.
- Ну, - сказал Колька, - давай. Хоть глоточек.
Колька выглядел настолько дружелюбно, говорил так убедительно, что один глоточек я употребил, скорее с испугом, чем с отвращением.
- Вот, - сказал Витька. - Це ж друге дило.
- А як же ж, - поддразнил Колька Витьку.
В голове у меня возникала новая какая-то разноцветная реальность. Теперь я думаю – и чем бы она закончилась, эта встреча, если бы из-за того же самого угла, откуда ни возьмись, вдруг появился Боря Борзон, старшеклассник, сосед по дому. Он чуть было не промчался мимо нас, весь задумчивый, самоуглублённый, размахивая полами новомодного белого плаща и скрипичным футляром. Но я, совершенно на данную минуту осмелевший, возьми да Бориса и останови.
- Добрый день!
Борис резко остановился, нахмурился, устремился взглядом на каждого из нас. Пожал руки.
- Привет. Как жизнь?
- Потихоньку! - бодро отвечал Колька, снова извлекая бутылку. - Вот, как видишь. Будешь с нами, за конкретное знакомство?.. А то ходим мимо друг дружки, как чужие.
- О-о,- молвил Боря, - да вы тут время не теряете.
- А как же, - приосанился Витя, - вот, молодое поколение надставляем.
- Как, и он участвует?
- Лёшка-то? - как бы изумился Колька. - Ещё как участвует. Да он у нас за главаря.
- Не может быть.
Борис словно стремился две дырки во мне прожечь, прямо в голове, своими тёмными глазищами.
- Ещё как может, - бормотал Колька нетвёрдым языком. - Давай, Боря, поддержи компанию.
- А что, поддержу! - с энтузиазмом воскликнул Боря. - Обязательно поддержу! Как не поддержать! Только не сегодня. Мне сейчас на занятия, вот и инструмент с собой. А в другой раз – обязательно. Я теперь с вами. Договорились. Раз и навсегда.
И тут мне в голову полезли разные интересные мысли, по какой причине я и сделал следующее заявление:
- А вот можете меня послушать?.. Я что хочу сказать…
Старшие ребята навели на меня резкость.
- Ну, говори, - разрешил Колька. - Послушаем.
- Смотрите! Нас же теперь четверо! Четыре человека!
- Ну?.. - как всегда, недоумевал Витька. - И что с этого?
- То, что как у мушкетёров! Вот здорово! Борис, значит, будет Атос. Как самый старший. Витёк будет у нас Портос. Как самый здоровый. Ты, Коля, получается, будешь Арамис. Ну, потому, что самый симпатичный.
- Чего это вдруг я симпатичный?
- Да все так говорят. И мама твоя, и сестра. Да и девчонки все так скажут.
- А кто же тогда будешь ты? А? Ну, говори.
- Ну, как кто… Кто там остаётся…
- А ты, значит, будешь Д’Артаньян?!
- Ну и что такого? Ну, буду… Всё-равно, ведь я самый младший.
- Нет, - возмутился Колька, - ни фига. Я буду Д’Артаньян. Почему?.. Да мне тоже хочется. И, вообще, я тебя сильнее.
- Так я ж зато младше!
- Подумаешь, младше… Всё-равно, Д’Артаньян буду я. Только так.
Я поразмыслил и согласился. Арамисом быть, мне показалось, тоже не так уж плохо.
- Ладно, - произнёс я. - Хорошо. Я – Арамис. Точка. Да только же ведь не в этом дело!
- А тогда в чём?
Колька был озадачен – уж не претендую ли я на роль Атоса? Или, не приведи Господь, Портоса.
- А дело-то вот в чём!.. Пока нас четверо, и пока мы здесь все вместе, нам нужно сейчас же затеять какое-нибудь большое дело. А зачем?.. Чтобы потом его исполнить!
Мне показалось, что Борис слушает меня внимательно, даже с некоторым интересом.
- Ну и что же ты предлагаешь? - снисходительно спросил Колька. Витька в дискуссии не участвовал. Он оказался занят – в очередной раз прикладывался к бутылке.
- Вот что. Я предлагаю начать хотя бы с того, чтобы всем нам подумать о том, что в каждом из нас есть плохого. Какого плохого? Такого, кто чего сообразит. Ну, сам решит. Ясно? И это для того, чтобы покончить с этим плохим раз и навсегда. Чтобы достойным быть, значит, потом стать настоящим мушкетёром.
По окончании речи, я гордо глянул на друзей – пусть знают, что я не зря сидел в библиотеке. Что я не Арамис! Я – Д’Артаньян!
И они на меня посмотрели. Особенно Витька с Колькой.
- Хорош, - сказал Витька как самый честный. - Ему больше не наливать. Хватит.
- И мне, пожалуй, - сказал Борис, - тоже хватит. А Лешу я с собой заберу. Проводит меня, немного прогуляется. Не возражаете?
- Не возражаем, - сказали гарны хлопцы, - пусть прогуляется. Но ты, Лёшка, смотри, вечером ждём!
- Это обязательно, - сказал я, - ибо вечером, милостивые государи, я бы желал услышать ваш ответ на моё вам предложение.
- Ну, - пробормотал Колька, - ответим… Будет тебе ответ.
И пошли мы с Борисом.
А денёк был превосходный. И солнце палило во все стороны, и сталинские дома, стоящие вдоль проспекта, были совсем ещё новые, как на рисунке, даже простая трава, растущая на газонах, аккуратно огороженных деревянными, но крашеными в аналогичный цвет заборчиками, выглядела нарядно, даже празднично.
И Борис выглядел нарядно: на нём был кинематографичный белый плащ нараспашку, обувь начищена, брюки наглажены, руки в карманах, головного убора нет, взгляд, устремлённый внутрь самого себя – настоящий рыцарь печального образа из кинофильма «Мой старший брат».
И тогда я осмелился и спросил:
- А что, Борис, ты всегда так ходишь на занятия?
- Как? - не понял Борис.
- Ну, так вот... как на праздник.
Борис захохотал.
- Праздник!.. Да, действительно… Это, конечно, как сказать.
- Ты разве не на занятия?
- Пожалуй, да. Чем, смотря, заниматься. Это я так сказал, насчёт занятий. Для твоих приятелей. Чтобы тебя от их занятий отвлечь. Ясно? Для макета, понимаешь?
- Да какие уж там занятия, - пробормотал я. - Это так всё... между прочим.
- Ну да. Это между чем, смотря, между прочим. Оно бы и хорошо, да вот беда – увлечься можно. И то неплохо, что увлечься. Плохо то, что ерундой. Я вот, можешь себе представить, девушкой увлекаюсь. И очень здорово увлекаюсь. По уши, можно сказать. Вот к ней сейчас иду.
- С инструментом?
- Да, со скрипкой. У неё родители, понимаешь, строгие. Начальство… Всё по-серьёзному, никакого баловства. Вот у нас с ней будто бы репетиция. Она на фоно, я на скрипке.
- А, для макета!
- Нет, тут всё по-серьёзному. Играем, как положено. Как говорится, от всей души. Даже ещё лучше.
- А любовь? Как же любовь-то? Или... извини, что спрашиваю. Это лишнее, понимаю. Не следует мне знать. Извини…
- Эх, Лёшка, знал бы ты, как я счастлив… Меня самого распирает. У тебя было когда-нибудь такое?
- Какое? - спросил я.
- Да это такое, когда на весь мир хочется заорать – я счастлив! Счастлив, и всё.
- А, такое… Ну, было, конечно, как же без этого… Разве что, не в такой форме.
- Не в такой?.. А в какой?
- Ты понимаешь, Боря… Ну, в другой.
- А-а… Понимаю. А вот у нас с Ларисой – в самой яркой. В самой безумной форме. Можно одуреть.
- Да ты что…
- Вот ей-Богу.
- Да это как же вы так?.. И где место нашли?.. Или когда родителей нету?
- А там же. Возле рояля. И при родителях. Ни на что не глядя! Нету, Лёша, для любви помех. И преград никаких нету.
- Ну, вы даёте… Слушай… Ну, всё-таки… Как же это у вас так?.. Вдруг родители войдут…
- Войдут, да и войдут. Пусть входят!.. Пусть входят все!
- Так вы же там… неодетые!..
- Да ты что городишь!.. Да как ты мог подумать!.. Да как тебе в голову могло такое прийти!
- Да нет, конечно же, не могло! Борис, ты неправильно меня понял. Я совершенно не это хотел сказать. Нет, ты не подумай. Мне показалось… Любовь, всё-таки... очень большое дело… Старики сказывают.
- Да, Лёша, дело очень большое. Можно сказать, громадное. На всю оставшуюся жизнь!
- Да… Вот же, значит, как вас угораздило… Ну, а целуетесь-то где, там же? У рояля?
- Вот ты какой, Лёша, непутёвый. Я говорю – любовь, а ты мне про поцелуи. Это такое особенное чувство, что мы с ней ещё ни разу, можно сказать, и не целовались. Не было, значит, такой необходимости.
- Вот это да… Лихо!.. Ничего не понимаю. Ну, она-то, Лариса, вообще, знает, что у вас есть любовь?
- А как же… Ещё как знает. Думаю, у нас с ней внутренние ощущения совпадают. Целиком и полностью.
- Да уж… Можно позавидовать… Только вот как же это она, то есть, ваша любовь, на самом деле происходит? Я про такое и в книжках даже не читал.
- Вот так вот! - просиял Борис. - Никто и представить себе не может. Истинное, святое чувство. Только тебе могу рассказать – в тебе чистота есть, соображаешь?
- Ну да…
- Так вот, бывает, сделаем мы с ней паузу в занятиях... сядем около окна, и... понимаешь, возьму я её за руку… и пальчики перебираю… И мы друг на друга смотрим при этом. И каждому из нас всё ясно.
- Вот это любовь, - сказал я ему, потрясённый. - Теперь, что, жениться, значит, придётся?
- А ты как думал? Само собой. Как только школу окончим. Подождём, немного осталось.
- А как родители?
- Пока неизвестно. Там видно будет. Хотя, мне кажется, я буду решать. Конечно, вместе с Ларисой. Главное – вопрос ясен. Ибо ясность – вот, что в жизни главное. Понимаешь, я такой человек: мне или хорошо, или плохо. И всё, что вокруг меня, или хорошее или плохое. А среднего нет – не бывает. И вот сейчас – обрати внимание – ты отличный парень. Можно сказать, превосходный. И мне с тобой нормально! Отлично идём, беседуем, друг друга понимаем. Да! А те вот ребята, знакомые твои, они не очень. Ты не думай, что они хорошие.
- Я и не думаю… Так, какие есть.
- Какие есть, - вдумчиво произнёс Боря, - этого мало. Это даже не середина. Это серость, которую следует избегать.
- Ты же их совсем не знаешь, - возразил я.
- Чего там знать, - махнул рукой Боря, - и так всё ясно. И брось ты эти с ними алкогольные экзерсисы. На мои слова ориентируйся – есть плюс, есть минус. И больше ничего. А я, бывает, чего не знаю, о том догадываюсь. Вот я не знаю, где твой отец работает, но догадываюсь.
- И где?
- В КГБ, вот где. Но никому не скажу, будь уверен. Вот уж кем я восторгаюсь, так это твоим отцом.
- Так ты же его не знаешь!
- Что знать, всё понятно. Герой! Вот бы меня кто-нибудь позвал на такую работу… Я был бы ещё счастливее.
- А с какой-такой радости?
Борис призадумался. Оглянулся по сторонам.
- Ну как же, - шпионов искать. Потом ловить – это большое счастье. Невероятные ощущения. Могу себе представить. Причём – полное бесстрашие!.. Скажи, ведь так?
- Ну да, - ответил я. - Наверное.
- Ну, ты ведь представляешь, как он там… Работает, действует…
- Нет, Боря, - вздохнул я. - Не представляю. И представить не могу. И разговоров на эту тему дома у нас никогда не было, нет и быть не может.
- Вот это да, - восхитился Боря. - Настоящий герой, твой отец. Абсолютный. Разящий меч. Всё так и есть, как в книгах пишут. Я в этом не сомневался.
- В чём не сомневался? В книгах?
- А что? Книги – тоже критерий истины. Один из критериев.
Тогда я припомнил свои библиотечные сидения и сам заговорил по-учёному.
- Разве так не бывает, что книги описывают очень сложные явления… или события… Такие сложные, что и восторгаться нечем. А разобраться хочется. Ну, хорошее это дело или нет. Взять, например, грозу.
- Какую, - спросил Боря. - По Островскому?
- Нет, самую обычную. Простую грозу. С диким ливнем. Хорошее это дело или нет?
- Как тебе сказать, - по размышлении ответил Боря. - Наверное, плохое. Близко к катастрофе. Лучше бы вместо грозы простой дождик.
- Ну, допустим. А «Гроза» по Островскому?
- Ну, - вскричал Боря, - это же совсем другое дело! Великое произведение искусства! Это хорошо, просто здорово!
- Пусть хорошо,- согласился я. - Хотя, что там хорошего… А вот взять, например, декабристов. Как тебе такое дело?
- Да тут и говорить нечего, - возмутился Борис. - Это же замечательно! Превосходно! Столько романтики, любви, самоотречения!
- Хорошо, значит…
- Ну, конечно!
- А как ты смотришь на то, что «страшно далеки они были от народа»? Были?
- Были… И что?
- Что – плохо, значит! Ничего хорошего!
Тут Борис впал в задумчивость. А мы тем временем шли с ним и шли, бок о бок, дорожками, тротуарами, большим проспектом, и подошли, в конце концов, к огромному, великолепному, новейшему дому, украшавшему не только улицу, но и весь город. Многократно отразившись в почти зеркальных витринах, негусто заполненных товарами народного потребления, вошли во двор, остановились возле подъезда, а Боря всё думал и думал. Наконец двустворчатые двери распахнулись, из подъезда выпорхнула милейшая девушка в облаке светлорусых кудрей, с улыбкой на курносом личике, в распахнутом беленьком плаще с бледнорозовым прозрачным шарфиком в розовый же горошек – вся свежесть и элегантность, окутанная аналогичным по названию ароматом «Душистого горошка».
- Боренька, это что же такое, - произнесла она, почти проворковала, ибо слегка не договаривала букву «р» – я заждалась, и вынуждена была идти навстречу! Мы заниматься сегодня будем? А кто этот молодой человек?
Борис, видя возлюбленную, потерял дар речи. Но подружка, уклонившись от проявления каких-либо нежностей, повторила вопрос.
Постепенно Боря пришёл в себя.
- А-а, - произнёс он. - Это Лёша, мой сосед. Знаешь – молодой гений!
- Как интересно… - произнесла она. - А меня зовут Лариса.
Так мы и познакомились. И встретились глазами. Или взглядами, не знаю, как лучше сказать. Я вскоре освободил новообретённых друзей от своего присутствия, чем осчастливил их, по крайней мере Борю.
Я знал, куда иду – в библиотеку. Мне хотелось посоветоваться с книгами по одному вопросу – это что же у меня за гениальность такая? И откуда она взялась?.. И чего это вдруг – ведь раньше всё было нормально. Никто за мной ничего подобного не замечал, а вот Борька вдруг раз, и заметил. И что мне теперь дальше делать? Как жить? С этой ерундой… Ну, гениальностью. Или это просто глупость?
Книги отвечали на все вопросы, но по-разному. В зависимости от того, какой ответ выберешь. Или заводной, или успокаивающий. Всегда можно было найти себе место между книжными героями, примерить на себя любую ситуацию. Как это получалось у других – не знаю, но, кажется, мне удалось научиться хоть изредка общаться с действующими лицами романов или повестей почти как с живыми. Или каждый мог так – скакать по прерии рядом со всадником без головы, ещё и перекинуться с ним на ходу парой слов? Не через разговор, конечно, а через понимание.
Вскоре начались всяческие чудеса.
Колька Аристократик расцветал прямо на глазах, пропорционально трудовым успехам своей мамаши. Вернее сказать, мамаша таяла, худела, бледнела, зато её Коляша являл собою истинный образец западного образа жизни и мысли. Благодаря своим ковбойским штанишкам, уже без всяких украинских вышиванок, Колька окончательно утвердился на самых авторитетных позициях в глазах, как одноклассников, так и прочих дворовых мальчишек, хотя оставался тем же, кем были его мама, его папа, его сестра, его родственники – Хайльюра Джон-Петлюра. Ссыльными.
Колька всегда ходил по своим делам с Витькой Морозом, вернее, Витька всегда следовал за Колькой по пятам. А я нет, что Кольку, похоже, настораживало. Ему, видимо, хотелось всех, кто находился в его поле зрения, иметь в составе своей свиты.
Мы встретились, как всегда, неожиданно. И так же неожиданно мне поступило предложение:
- Ну, что, - в категорической форме сказал Колька, - едешь с нами или нет?
- Как это, - удивился я, - куда? Зачем?
- Что значит – куда? На «Сёмочку»!
Вот оно что – сообразил я. «Сёмочкой» пацаны называли седьмой железнодорожный разъезд в ближнем пригороде – место встреч всяческой шпаны для купания, игры в карты, употребления разной дряни и прочих неблаговидных деяний. Взрослые это место называли по своему: «Съёмочка». Поскольку, там очень легко можно было потерять ценные вещи или сколько нибудь ценную одежду. Вот почему я Кольку не сразу и узнал – вместо шикарных по тем временам одеяний на нём болталась старенькая одежонка как профилактическое средство против возможных дружеских ограблений. Мы, мальчуганы, старались тогда соблюдать простое правило: если идёшь куда-нибудь – в кафе, там, или в парк, или едешь за город – следует одеваться похуже, потому, что драка будет. Её не может не быть.
- Ты долго думать собираешься? - спросил Витька. - Давай, соглашайся. А то второго приглашения не будет.
- Да… - размышлял я. - Надолго? И как поедем – денег у меня нет на билеты.
- Какие билеты? - разъяснил Витька. - Так поедем. Ты кому платить собираешься?
- Как – так? А контролёры?
Оба захохотали.
- Фу-ты, ну-ты… Контролёры… Откуда? На товарняке поедешь, чудак, на свежем воздухе!
Колька очень скептически следил за моей реакцией, даже сквозь зубы на землю сплюнул, чтобы продемонстрировать мне, какого друга я теряю.
- Коля, ты можешь мне сказать – надолго едем или как?
- Зачем надолго? - проговорил Коля. - Только туда и обратно. Смотря по обстановке.
- А почему не в ту сторону идём?
- Тебе в какую надо?
- К вокзалу…
- Там не сядешь. Наш вокзал – выемка. Вот где наш вокзал.
Так называлась огромная многокилометровая железнодорожная канава, устроенная ещё царём, чтобы поезда могли взобраться на высоченный обской берег. Выемка разделяла наш город на две почти равные половины, и до неё было рукой подать.
- Вроде бы, нет там никакого вокзала, - недоумевал я.
- Чудак… Там товарняки тормозят. Перед мостом. Запрыгнем и поедем. Там хорошо запрыгивать. Понимаешь? Тормозят там товарняки!
- Запрыгивать? На поезд? Это как?
- Да как – очень просто. Там, где увидишь ступеньки, будет ручка. Вцепись в неё, только насмерть. Ну, очень крепко. И скачи за вагоном. Если запнёшься – волокись. Если будешь падать – падай. Только куда-нибудь в сторону. Подальше от колёс. А если не упадёшь – подтягивайся. И залезай на ступеньку. И всё, ты поехал. Ясно?
- Ясно… Надо бы родителей предупредить.
- Да, Лёха, - сказал Коля, - тяжело с тобой. Думаешь, отпустят?
- Вряд ли.
- Тогда, давай, иди отпрашивайся. А нам, правда, некогда. Ждать не будем.
- Не, я с вами, - со вздохом произнёс я. - Идём. Посмотрю, как это у вас получится.
- Это же другое дело, - обрадовались пацаны.
И мы пошли.
Выемка никогда никем не охранялась и не содержала в своём составе никаких оградительных сооружений. По крутому, густо заросшему ароматной травой откосу, мы спустились до самых рельсов и присели для маскировки. Сердце моё стучало громче, чем состав на рельсах. Поезд показался намного раньше, чем я его ожидал – огромный тепловоз, густо коптящий выхлопной трубой, дико визжащие колёса которого, заторможенные машинистом на спуске, испускали густую вонь и дым от кипящей железнодорожной смазки. Я ничего ещё не успел ни сообразить, ни сосредоточится, как вздрогнул от Колькиного крика:
- Ну!! Прыгай!! Ты первый!
- Прыгай! - орал Витька. - Мы после тебя! В случае чего, поможем! Давай!
«Это в случае чего?» - подумал я и вцепился в первый же пролетавший мимо меня поручень. Мне удалось не упасть, а помчаться рядом с вагоном дикими скачками. «Не врали! - крутилось в голове. - Не врали!.. Не так уж быстро он и едет…»
С такою мыслью я как-то подтянулся и закинул ногу на нижнюю ступеньку. Потом вторую. Выпрямился и понял – удалось. Ещё понял, что стою перед закрытой и опечатанной дверью товарного вагона, один-одинёшенек на трёх ступеньках. Оглянулся и увидел, как сперва исчезла Витькина скачущая фигура, потом Колькина. Тут же прекратился колёсный визг, и поезд помчался как оглашенный. Наступил новый страх – ветер, свистящий в ушах, залезающий в рот, выдавливающий из глаз слёзы, способный выдавить и сами глаза. Ветер, от которого не было спасения, кроме как повернуться к нему затылком и прильнуть всем телом к накрепко закрытой двери.
Но это было не последнее испытание. Самый страшный страх наступил, когда состав ворвался на бесконечный речной мост. Совсем рядом, ближе чем на расстоянии вытянутой руки, завыли фермы, падающие прямо на меня чтобы убить, но никак до меня не достающие, отчего воющие ещё громче и злее. «А-а-ах», - орали фермы, пролетая мимо моего черепа, разрывая при этом речной ветер в здоровенные клочья, норовящие залезть под рубашку, проникнуть в щель между мной и вагоном, оторвать от поручня и бросить, как в мясорубку, на стонущее железо. Я помню, как прощался с жизнью, ибо силы были неравны. А как прощался – думал только о том, что встретит меня сейчас злобная железяка. Укусит, и всё.
Однако, мост кончился. Главное – прекратился вой, а с ним прекратились и дикие порывы ветра. Воздух оставался плотным, тугим, но уже не таким рваным, как секунды назад. Торжества никакого не возникло, но страх ослаб, потому что смерть – было ясно – слегка отодвинулась. Теперь оставалось только держаться. Просто держаться, и всё. Держаться за толстый, пыльный поручень. А внизу, под насыпью, пролетали заливные луга, покрытые озёрами воды, травой и кустарником. Солнце ярко отражалось в речной водичке, било мне в глаза слепящими лучами. «Слишком красиво, - думал я, - слишком красиво… Зачем мне понадобилась такая запредельная красота?.. Вот где умереть, не встать…»
Но тут же возникли какие-то постройки, сарайчики, заборы, огородики, рельсы удвоились, утроились, учетверились и поезд остановился рядом с такими же товарняками, напротив станционного здания, единственного, крытого шифером, а не рубероидом. Отличия мне были ранее разъяснены отцом, возводящим в данный момент небольшой загородный домик.
Когда наступила полная остановка, я с большим трудом дотянулся слабой ногой до неподвижной земли и встал на неё, как первый космонавт на Луну. А когда окончательно прекратилось головокружение, двинулся потихоньку в направлении станции с намерением дождаться первой же электрички и немедленно отправиться назад. Однако, тут же, как из-под земли, передо мной возникли мои пацаны с дружескими поздравлениями.
- Гениально! - провозгласил Колька. - Это надо же – с первого раза! И получилось! Да ты, парень, специалист!
- Не каждый так может, - подтвердил Витька. - Скок, и там. А то, бывает, так накувыркаешься рядом с поездом, что не приведи Господь. На мне места целого нет. И колесом крутился, и на уши вставал, пока приспособился. А ты молодец… Далёко пойдёшь, правда, Колян?
- А как же, - согласился Коля, - конечно, пойдёт. Да ещё как пойдёт, если нас будет слушаться. А не маму с папой.
- А почему мне вдруг родителей-то не слушаться? - возмутился я, осознавая некий героизм, дающий мне право на собственную точку зрения.
- А потому, Лёшенька, - пояснил Колька, - что родители у тебя простые, а ты непростой… О-о, ты непростой. Ты – гений.
- Ага, - подтвердил Витька. - Гений русской рулетки. Ну... которая между колесом и рельсом. Это родители должны тебя слушаться.
- Точно! - подтвердил Колька. - Ты будешь у нас теперь за старшего. За главаря, то есть. Как бы, за Д’Артаньяна. Витька, согласен?
- Согласен! Ещё как!
- Вот видишь? И Витька согласен. Потому – командуй. Ну? Какие твои будут распоряжения?
- Такие, - распорядился я, - что домой мы сейчас едем. С первой же электричкой. Садимся и едем. И от контролёров бегаем, как все нормальные люди.
- Не, - взвыла моя команда, - так дело не пойдёт! Мы, что, зря, что ли, сюда ехали, жизнями молодыми рисковали! Не, не, не… Ни в коем случае. Это тебе всё по фигу, тебя родичи прикрывают, потому – легко всё получается. А нам не просто достаётся – посмотри на Витьку, изодранный какой…
- Ну, что мы тогда? - недоумевал я. - Что делать будем?
- Как что? Купаться будем! Вот озеро, а вот протока. Куда пойдём?
- Так, - решился я, - идём на протоку.
- Да ты что – на протоку! Во даёт! Сразу на протоку! - восхитился Колька, - Нам на протоку нельзя. Туда большие люди ходят. В смысле – прирезать могут. Нам туда соваться незачем. Там в карты играют. По-взрослому. Могут проиграть.
- Кого?
- Да кого хочешь.
- Тогда на озеро.
- Во! Это ты правильно решил. Идём!
Витька бодро зашагал по тропинке, а Колька приостановился.
- Ты знаешь, Лёха, - произнёс он после некоторой заминки, - ты и на озере, смотри, поосторожней. Там тоже народ всякий попадается.
- А как это – поосторожней? - спросил я.
- Сколько можно повторять? Ещё раз для бестолковых. Вот идёшь ты, например, по тропинке. А навстречу идёт кодла. Ну, человека четыре. Тут, главное, никогда никому не уступать дорогу. Драка, она всегда рядом с тобой. То ли будет, то ли не будет… А за слабого примут – сразу изобьют. Потому правило второе: бей первым, причём в харю. Причём, бей не кого попало – толку не будет. А бей заводилу, на которого они все рассчитывают, ну, кодла, то есть. Причём, не гладь его, а бей, чем под руку попадёт.
- А если не получится?
- Лёшь, ты чего? - удивился Колька. - У тебя, да чтобы не получилось? Ты ж гений дзюдо! Но, если не получится... тогда тикать надо. Крупными скачками. А, поскольку нас трое – всё в порядке.
- Не журысь, - сказал Витька, - отмахнёмся.
И пошли мы к озеру широкой, натоптанной тропинкой. Дорога много времени не заняла, и никакой опасной кодлы по пути нам не попалось. Встретили двоих-троих мальчуганов, которые внимательно осмотрели нас с головы до ног, но ничего привлекательного в нас и на нас не обнаружили. И накупались мы в тот яркий день до посинения в холодной, ещё по-весеннему, воде, но тут же согрелись под лучами жгучего, уже по-летнему, солнца. Юноши, усеявшие берега своими худущими телами, были увлечены, как взрослые, по большей части карточными играми; нас как-то сразу приняли за своих. Никто, казалось, нам не мешал в тот день и ничто нам не мешало. Правда, довольно скоро нам всем здорово захотелось чего-нибудь покушать. Но еды ни у кого не было, кормить нас здесь никто не собирался, потому через пару часов нахлынули вспоминания о доме.
Сборы были недолги. Той же самой дорогой, усталые, но счастливые от того, что предприятие наше совершалось совершенно гладко, мы двинулись на станцию. И солнышко было то же, и встречные шпанюки, стреляющие глазами по сторонам, и те же товарные составы, временно лишённые тягачей, замершие на сверкающих рельсах. Всё сияло и переливалось.
Те, кто были повзрослее и поувереннее, устроились на станционных скамейках, а мы с друзьями расслабились на невысоком бетонном заборчике. Разъезд простирался перед нами, как на ладони. Прибывший пригородный поезд мы высокомерно игнорировали, ибо транспортом нашим отныне был простой, но надёжный товарняк.
Ждать пришлось не очень долго. Через некоторое время взревел и выбросил столб чёрного дыма стоящий поодаль тепловоз. Потом не спеша тронулся и уехал чуть не на километр от нас в сторону города, но тут же вернулся задним ходом и так сильно ударился буферами о первый вагон, что весь состав вздрогнул, загрохотал и сдвинулся с места.
- Ну, мужики, - сказал Колька, - приготовились. Садиться будем.
- Прямо сейчас? - спросил я.
- Нет, рано ещё. Погоди. Поедет – прыгать будем. А пока он стоит – какой смысл садиться? Контролёры заберут. И упекут.
- Быстрый какой, - забубнил Витька, - тут думать надо, это тебе не в школе сочинения писать.
Действительно, к тому времени я в узком кругу уже был широко известен. То есть, в пределах школы, потому, что мои классные сочинения, не все, конечно, но довольно часто исполнялись по школьному радио в пример другим, менее радивым в отношении литературы учащимся. Менее радивые иногда радовались за меня, иногда выражали поддержку, а иногда намекали на возможную физическую расправу за достигнутый высокий результат и чрезмерное рвение в учёбе, ибо школа наша была средней, ну а средняя школа и должна быть средней, и учащиеся в средней школе, как один, тоже должны были быть средними. А самые средние, бывало, так и заявляли:
- Ну кто ты, Лёшка, такой есть? Гений, что ли? И почему мы тебя должны в большую перемену слушать… Ты поприличнее там, на радио, ничего не можешь заказать? Битлов, что ли… Или, хотя бы, «Мурку»… А то смотри. Чего бы не вышло.
Писать сочинения я, конечно, не перестал, но энтузиазма поубавилось. Не Белинский ведь просит, не Герцен. Свои предупреждают. Но как мне показалось – раз просят мужики, значит, дошло до них. Ранил, значит, я их по самому нерву. Ну, не оставил равнодушными. И это было хорошо, и на душе моей на некоторое время воцарялась благодать.
Тем временем товарный поезд тронулся и поехал со страшным скрежетом и свистом.
- Ну, - скомандовал Аристократик, - теперь побежали.
Мы рванули к поезду, не глядя по сторонам, дикими прыжками минуя свободные пути и случайные препятствия, с ходу запрыгнули на тормозную площадку. Только успокоились, только перевели дыхание, как поезд взял и резко остановился. Что было делать? Переглянулись, посидели, подождали – никакого движения не наблюдалось.
- Никак, облава, - размышлял Колька, - слезаем, на всякий случай, с другой стороны. Но если мужики пойдут навстречу – сразу под вагон.
- А если состав поедет?
- Тогда точно не поймают. Ты, главное, пропусти колесо и сразу же туда прыгай. Только руки-ноги подбирай. Точно так и дальше. Из-под вагона тоже можно выскочить, если, конечно, хорошо сосредоточиться.
И верно, как только мы спрыгнули на насыпь, так сразу увидели не спеша идущих в нашу сторону мужчин как с головы, так и с хвоста состава.
- За нами, - прошипел Колька, - под вагон!
- Ага, - произнёс я с запоздалым достоинством, - ищите дураков…
Гордо перелез через площадку и направился на своё насиженное место рядом со станционным помещением. Ещё мне подумалось: «Вот дождусь пригородного и уеду от них к чертям собачьим. Скачите сами под поездами». Но Колька с Витькой слегка попетляли вдали для заметания следов и снова обосновались около меня.
- Почему не слушаешься? - процедил Колька. - Засветить нас мог.
- А кто здесь старший? - спросил я.
- Ну, если ты, тогда соображай, что творишь. О других думать надо. Тоже, мушкетёр… Один за всех, а все за одного, понял, как должно быть?
- Понял, - сказал я, начиная думать о том, что не совершил ли я ошибку, когда не полез под вагон – поезд-то так и не уехал. Получается, обидел хороших ребятишек… Ладно, как-то надо извиниться. С течением времени.
Мысли текли легко и свободно, как кучевые облака на ярком сине-голубом небе. Всё было тишь и гладь на этом очень мирном разъезде. Я даже немного задремал на фоне дружеских размышлений относительно своих наилучших приятелей. Да уж, соображал я, похоже, с Колькой и Витькой намечается дружба на всю оставшуюся жизнь, и это радовало меня в ту минуту больше, чем настораживало. Главное – быть мушкетёром, даже если этого никто не знает. Просто надо быть. Мушкетёром.
Тем временем, дощатая дверь такого же хлипкого, как сама она, станционного сооружения с лёгким скрипом отворилась и выпустила на перрон троих могучих путейцев с молоточками, явно для того, чтобы они могли прогуляться рядом с поездами и, там, где это требовалось, постучать по колёсам. Троица шла в нашу сторону неторопливой поступью утомлённого под конец рабочего дня пролетариата, перебрасываясь на ходу фразами из железнодорожного лексикона. Поравнявшись с нами, приостановились, поговорили, попрощались со своим товарищем. Когда тот ушёл в туманную даль, оставшиеся двое приблизились к нам и взяли нас за руки с силой межвагонной сцепки. Один – меня и Кольку, второй – Витьку. Прочая братва встрепенулась, как воробьиная стая, и разлетелась по сторонам, будто бы ни с кем ничего не случилось, и никого из них здесь не было.
А нас повели – совершенно спокойно, тихо, мирно, без всякой паники – это дело, по-видимому, для путейцев было знакомым, даже привычным. Перед нами отворилась та самая дощатая дверь, за которой следовал коридор, ведущий в отдел милиции. Отдел являл собою небольшой зал с приступочкой, наподобие сцены, уставленный скамейками, на которых разместилось уже некоторое количество, человек сорок, разнокалиберной публики, приблизительно нашего возраста, а на самой приступочке был установлен массивный канцелярский стол, за которым восседал дяденька в милицейской форме, только без фуражки. До дяди Стёпы милиционер, конечно, не дотягивал, но вид его меня успокоил. Милиции я отродясь не боялся – причин никаких не было. Побаивался я другого Витьку – Азу, подвального жителя, за то, что у него всегда с собой нож, да Юрку-Малюту, за то, что он однажды голубю голову оторвал.
Мы скромно стояли у входной двери, дожидаясь, что сейчас недоразумение по поводу нас разрешится, с нами вежливо поздороваются, попрощаются и отпустят. Но дело развивалось совершенно по другому сценарию. Дяденька-милиционер длительное время не обращал на нас никакого внимания, потом отвлёкся от своих бумаг и навёл хмурый взгляд в нашу сторону.
- Ну, - произнёс он без всякой радости, - долго будем стоять? Проходите, располагайтесь… А вы, - обратился дядя к прочей шушере, - ну ка быстро раздвиньтесь!.. Дайте место новичкам.
Братва нехотя зашевелилась, и через минуту я ощутил себя сидящим на тёплой ещё после предшественника-сидельца почти что тюремной скамейке, и понял, как здорово влип. Вместе с Колькой и Витькой. Не говоря уже об остальных присутствующих.
- Так… - пробормотал дежурный дяденька, глядя, конечно, на Кольку, как на самого из нас выделяющегося. - Ну-ка, ты, молодой человек, встань.
Колька встал и принял независимую позу. Это офицеру явно не понравилось.
- Фамилия!.. - прорычал он. - Имя!.. Год рождения и домашний адрес!.. Что, непонятно?
С Кольки слегка слетела спесь, он тут же выдал свои данные.
- Отец есть? - буркнул офицер.
- Есть… А что?
- А то, что готовься к встрече. К жаркой, причём. Я тебе её обеспечу.
- Отец-то здесь при чём? - ерепенился Колька. - Я и сам взрослый! Отпустите меня, я больше не буду. Пожалуйста…
- Будешь, не будешь – мне какая разница? Штраф заплати и чеши на все четыре стороны! Ну? У тебя деньги есть?
- Есть…
- Иди-ка сюда… Выворачивай карманы!.. Вот, всё, что есть – клади на стол. Ничего больше нет?
- Нету… А сколько с меня? Скажите, я сейчас сбегаю, принесу.
Бедная мелкая шпана одобрительно захохотала.
- Да, - сказал дежурный, - ты принесёшь, как же, видали мы таких. Твоё счастье, что у тебя денег столько нет. А вот были бы – я бы на тебя акт составил. Поскольку, значит, ты их украл. Ну, или спёр. Или в карты выиграл, что есть одно и то же. У тебя денег не может быть! А у отца твоего есть. Кем он работает?
- Учителем… - под нос пробормотал Колька. - В спецшколе.
- Ну так пусть и тебя разок поучит. Чтобы на всю жизнь память была.
- У меня отец не дерётся! - нагло заявил Колька. - Так что, ничего у вас не выйдет.
- Выйдет, ещё как. Когда он узнает, сколько за тебя должен, такого выдаст дёру, что не обрадуешься. Ещё помянешь моё слово.
- А сколько штраф? - мрачно спросил Николай.
- Интересуешься? - обрадовался начальник. - Столько, сколько и штаны твои стоят, и курточка, и учебники на будущий год… И кино, и конфетки – всё вместе взятое. Шестьдесят рублей, вот сколько!
Арестанты кто взвыл, кто заплакал. А меня как по голове треснули – такой большой штраф, и ни за что. Вот это мне влетит… Вот это будет бойня… И как же это я – сразу на такую сумму. Подобная процедура коснулась и Витьки; дошла очередь до меня.
- Фамилия? - тем же нехорошим голосом спросил милиционер.
Я назвался. Тот уронил ручку и долго гонялся за ней по столу и под столом.
- Где отец работает?
- В горисполкоме.
- Кем?
- Дежурным по городу.
Наступила тягостная пауза, за время которой офицер детально изучил потолок, стены, физиономии арестантов. Затем устремил взгляд и на меня.
- Есть такой, - мрачно произнёс он. - А ты что здесь делаешь?.. Как докатился?
- Вот так, - слабым голосом пояснил я, - думаю, случайно.
- Думаешь? А раньше не надо было думать?
- Да, - согласился я. - Было надо.
- Батька сильно дерётся?
- Ну, как положено.
- Тогда всё правильно, - констатировал офицер. - Покажи, что в карманах.
Затем дежурный по станции сложил моё имущество в отдельную кучку и указал сидячее место среди подростков. Потом он ещё неоднократно принимал свежепойманных пацанов, учинял над ними таинство задержания с обыском и опустошением карманов, затем стал впереди своего стола, приосанился и держал такую речь:
- Граждане нарушители! Обращаюсь к тем, кто слышал, да недослышал или недопонял. А также к вновь прибывшим. Сообщаю, что вы все задержаны и находитесь под административным арестом за грубое правонарушение. Какое – могу напомнить. Это, значит, нахождение на железнодорожных путях и попытка проезда на товарном поезде. Кое-кто из вас это совершает не в первый раз. Может, и не в последний. А мы вас как ловили, так и будем ловить. Значит, так: с просьбами об освобождении можете не обращаться – они мной рассмотрены не будут. Через три часа подойдёт на сегодня последний пригородный поезд, один из вагонов будет перекрыт для такой, как вы, публики. Попытка побега смысла не имеет – не допустим. А в городе по прибытии поместим вас в соответствующее помещение. И всё на этом, будем ждать. Да, ждать, пока вас не найдут ваши родители. Сами мы ничьих родителей искать не собираемся. А если кого из вас не найдут – тот быстро едет в спецприёмник для последующего местопребывания. Впредь знайте – никакого праздношатания, прыжков на поезд или с поезда, а также прочих преступлений мы вам не позволим. Мы не родители – у нас с этим делом строго.
Малолетние преступники были двух категорий – кто просто выл, а кто и рыдал в голосинушку. Ничего не помогало в смысле облегчения участи. Время тянулось безумно медленно, особенно, когда напротив тебя висели огромные круглые часы с едва шевелящимися стрелками. Входная дверь изредка отворялась только затем, чтобы впустить очередную партию арестантов с самыми умильными физиономиями – якобы, они вообще не в курсе дела, задержаны ни за что и подлежат немедленному освобождению. Ну, совсем как я, при поступлении в пикет.
Время от времени за спиной у нашего цербера появлялись молодые женщины – обе в железнодорожной форме. Скорее всего – кассирши. И что удивительно – они были категорически на нашей стороне! Они по очереди, а когда и вдвоём, громко нашёптывали в уши милиционеру такие слова, чтобы он нас, в общем, отпустил. Даже, можно сказать, они с ним дружески переругивались. И аргумент у них, обеих, был единственный – полное отсутствие у офицера собственных детей и, в связи с чем, отсутствие какого-либо права ловить чужих. Надзиратель вяло отшучивался, отмахивался, отмалчивался, так, что женщинам ничего другого не оставалось, как раздавать наиболее орущим свои собственные конфеты. Мне не досталось ни одной.
Собственно говоря, я совершенно отупел, глядя на часы, приготовился ко всему самому, что ни на есть, худшему. В тот момент, пожалуй, встрече с батюшкой я бы предпочёл кратковременное пребывание в спецприёмнике, так мне казалось. От такого настроения я впал в некоторое забытьё, из которого меня вдруг вывел какой-то необычный шум и толкотня. А дело было в следующем.
Одной из добрых кассирш понадобилось наполнить водой огромный алюминиевый чайник, справиться с которым у неё никаких женских сил не было. И вот на эту тему она вела переговоры с нашим телохранителем – не выделит ли он ей в помощь кого-нибудь из арестантов, лучше двух. Узники при этом тянули вверх ручонки, как на уроке в школе, вскакивали, всячески старались обратить на себя внимание как на самого достойного и надёжного для исполнения поставленной задачи. Похоже, молчал я один, поскольку сидел на самом краешке скамейки, у стенки, не рыпался и не мечтал даже попасть в поле зрения нашего тюремного руководителя. Тот, наконец, встал и резким жестом правой руки прекратил всяческие прения.
- Вот, - произнёс он тоном большого руководителя. - Вот он пойдёт.
И его указательный палец упёрся прямо в мою, стриженную туповатой парикмахерской машинкой, головёнку.
Я понял далеко не сразу, о чём шла речь. Дошло, когда пихнули сзади и сбоку. Мне казалось, что среди сидельцев есть более достойные, чем я, сограждане. Взять, например, Кольку. Ведь Аристократика сразу видно, он и есть чистый Аристократик. Он ведь и на скамейке среди арестантов сидел совершенно особым способом – ноги вытянуты, закинуты одна через другую, руки на груди, а на лице – навсегда застывшее настроение совершенного равнодушия, даже отвращения относительно каждого из представителей советской власти, будь то милиционер, учитель, кассирша или даже врач. Мама его, старшая медсестра, была для него в то время всех главнее.
- Дурень, иди! Тебе чайник дают! - шипели со всех сторон. - Да не вздумай принести! Как выйдешь, бросай и тикай. Пусть они надрываются. Пусть сами таскают, понял?
Ну, я и пошёл. Возле железной двери меня встретила билетёрша и вручила мне чумазый водогрейный сосуд.
- Смотри, только не вздумай, - сказала она. - Хуже будет, понял? Бежать не вздумай.
- Понял, - согласился я, - а где тут у вас кран? Или колодец…
- Найдёшь, - объяснила мне женщина, - если захочешь. Буду тебя ждать здесь. На этом самом месте. Давай!
Я поплёлся дощатым коридором, мимо каких-то кабинетов, напрямую к выходной двери, а как только отворил её – солнышко так и брызнуло в глаза. Птички так сильно защебетали, будто увидели меня впервые после долгой разлуки. Это было самое настоящее счастье – оказаться практически на свободе после четырёх часов тюремного заточения. Стоило только аккуратно поставить чайник около забора и проскользнуть сквозь калитку. Но меня что-то останавливало. Я заметил капающий кран почти у выхода на перрон, сполоснул чайник, сам попил из носика и поплёлся знакомым путём туда, где меня ждала знакомая женщина. И милицейская охрана.
Вручил ей тяжеленную от воды посудину, сам открыл дверь своего застенка, сам, без приглашения, устроился на угол скамьи. Встретила меня ледяная тишина и, как мне показалось, лёгкое презрение со стороны сокамерников. Хотя, думалось мне, ещё неизвестно, как бы сами они поступили. Но на тот момент мне их точка зрения уже была не очень интересна.
А дальше случилось совсем непредвиденное. Гражданин старший дежурный офицер, минут за десять до прибытия пассажирского поезда в сторону города, снова вызвал меня и приказал стать рядом с ним на приступочке, напоминавшей сцену.
- Вот, - провозгласил он, обращаясь лично ко мне и больше ни к кому другому, - смотри на этих ребятишек. Лучше смотри! И запоминай. Навсегда их запомни. Знаешь, почему?
Вообще, я не очень знал. Даже не мог представить.
- Потому, - сказал начальник, - что все они, которые здесь, они все свои. Насмерть свои. Понял?
- Понял, - ответил я.
- Ну, раз понял, тогда главное ещё запомни: они здесь свои, а ты чужой. Им на тебя плевать. Они твоими друзьями не были и никогда не будут. Раз и навсегда запомни, чтобы я тебе больше не повторял. Сейчас отпускаю. Как только поезд подойдёт, сядешь на него и поедешь на вокзал, к дому. Сам доберёшься, или под конвоем?
- Сам доберусь! - твёрдо заявил я.
- Обещаешь? Прямо домой?
- Обещаю.
- Так и я тебе обещаю. Если я тебя ещё хоть раз здесь увижу – одного или в компании – я тебя так накажу, что ты навек запомнишь. Ты тогда узнаешь, кто я такой и на что способен. Всё ясно?
- Ясно, - подтвердил я.
- Свободен, - сказал начальник, торжественно вручая мне ключи от дома и несколько собственных моих рублей. Дверь отворилась. Ещё я услышал, как Витька с Колькой зашипели мне вслед: «Молчи!.. Про нас ничего никому не рассказывай!»
Так я вышел на свободу. С чистой совестью.
Тут же подъехал пригородный поезд на тепловозной тяге. Я забрался в плацкартное купе, и через пару остановок оказался на привокзальной площади, откуда до моего дома было минут двадцать ходьбы. Я шёл очень аккуратно, инстинктивно соблюдая все правила движения и поведения, чтобы не загреметь снова в тот же самый железнодорожный участок милиции. «Здесь ты чужой, - гремело в ушах, - а вот они – все свои. До единого!» А я, значит, теперь совсем один.
Было тепло, но уже не так жарко, как до моего ареста. Солнце ещё блестело, но вот улицы, почему-то, были пустынны. Ни друзей, ни врагов. Всё было тихо. Я проскользнул в свою комнату, что-то, помню, читал, чего-то ел. Спать лёг раньше положенного времени, чем очень удивил маму. Она даже спросила – не случилось ли чего. Я ответил, что, не случилось, но уснул поздно – волнение никак не отступало.
Гром раздался часа в три ночи. Послышались звонки, стук в дверь, какой-то народ в прихожей, громкие голоса. В комнату, не включая свет, вошли отец и мама. Мама потеребила меня за плечо. Я, хоть и не спал, спросил, в чём дело.
- А ты не знаешь, - спросила мама, - где Виктор и Николай? Их нет дома. Пришли родители, очень волнуются.
- Нет, не знаю, - ответил я.
Отец включил свет.
- А ну-ка, поточнее! - ласково сказал он и придвинул стул к моей кровати. - Поподробнее.
Темнить не было ни малейшего смысла.
- Вообще, не знаю, - ответил я,- но так полагаю, что они на вокзале.
- Да? Что они там делают? - допытывался отец. Скорее всего, он хорошо умел допытываться.
- В пикете сидят.
- Уверен?
- Да, наверное, - вздохнул я.
- И где же их задержали?
- Ну... вроде бы, на семнадцатом разъезде.
- И ты был с ними?
- Был, но недолго.
- Почему?
- Меня отпустили.
- Кто отпустил? Как его зовут? Кто по должности?
- Да не сказал.
- Ты почему нам не сказал?
- А что говорить? Всё ведь в порядке.
- А про ребят? У них родители есть или нету? Они беспокоились или нет, как думаешь?
- Меня ребята просили. Витька с Колькой.
- Что просили?
- Просили ничего не говорить. Никому. Ни в коем случае.
- Ладно, спи пока, - разрешил отец. - Я найду этого человека. Тогда и поговорим.
- Папа, а зачем его искать? Всё хорошо, не надо.
- Ну, это уже мой вопрос, - сказал папа, - хоть узнаю, сколько я ему за тебя должен. Может, штраф на тебе висит.
Чужие родители ушли. На другой день, и на третий мама была спокойная, весёлая, никто мне про этот случай больше не напоминал. Мне кажется, мои родители поняли, что я в те дни сделал свой выбор. Не без помощи МВД, конечно, но раз и навсегда.
Колька-Аристократик тоже догадался. Больше они с Витькой на поезда скакать меня не приглашали. Хотя, закурить или выпить чего-нибудь – это всегда пожалуйста, без отказа. Но я уклонялся, да и они не слишком уговаривали. Колька надолго сумел сохранить свой внешний блеск, непринуждённость, элегантность, агрессию и хамство против чужих, а уж за своих – всегда насмерть, ну, пока мамочка его была трудоспособна. Оба они впоследствии даже поступили в политех, даже закончили его, но уже будучи милыми бытовыми пьяницами. Оба иногда разыскивали меня, а я прятался от них там, где они даже и подозревать не могли. В библиотеке. Только Борис знал, где надо меня искать. И то не сразу догадался.
В тот день я определился, наконец, кто мой любимый автор – он тогда ещё был огромной редкостью в библиотеках, а уж про магазины и подавно молчу. Не буду называть ни имя его, ни фамилию – не дай Бог, увлечётесь. А что будет с Вами потом – не могу представить. Интересный автор, но опасный. Ужас, до чего опасный. И только я вчитался в эту книгу до полного погружения, то есть, до отключения от окружающей обстановки, как кто-то бац меня рукой по плечу! В такую минуту… На самом интересном месте! Как я заикой не остался? Сначала показалось – из книги вылез персонаж, их там было много всяких. Ни одного приличного. Думаю, совсем пропал. Схватят меня сейчас, затащат и распотрошат. А тут Борькин голос над ухом:
- А-а, вот он где!..
Благо, в читальном зале народу никого почти не было.
Пока я приходил в себя, Боря понял, чем я так увлёкся, хотя, по-моему, это не совсем книга была, а литературно-политический журнал. Но лицо Бориса приняло дико-умное выражение.
- Да-а, - бормотал он, листая страницы, - вот, значит, братец, куда тебя занесло… Да уж, нечего сказать… С тобой теперь всё ясно…
И сам так зачитался, что не оторвать.
- А что тебе со мной, вот интересно, ясно? - спросил я, поздоровавшись.
- А вот что, - Боря сбросил тон и перешёл почти на шёпот. - Я искать тебя замучился. Думаю, совсем пропал. А ты вот где! Похвально!
- Ты меня искал?.. Вот реприманд какой неожиданный.
Пока Борис хихикал, я никак не мог сообразить, отчего это я ему вдруг понадобился. Но радость согревала душу – такой взрослый, элегантный, интеллигентный, старший мой приятель, до крайности заинтересовался моей скромной персоной.
- Слушай, - шипел Борис у меня над ухом, - может, хватит на сегодня? Закрывают уже. С этим автором не стоит торопиться. А у меня разговор есть.
Ну, раз так – сдал я литературу, нашёл пальто в гардеробе, оделся. И то сказать – на текущий момент, в связи с тем заездом на товарняке, взрослых приятелей у меня поубавилось. Особенно аристократов. А тут на тебе – Боря! Да ещё с разговором! Просто повезло.
Вышли мы на проспект, где уже и вправду было темно, отчего на сваренных из уголков чёрного железа фонарных опорах, абсолютно точно напоминающих мостовые фермы, сияли лампы дневного света по три штуки с двух сторон. Как на вокзале. Двинулись к дому. Тут Борис произносит следующие слова:
- Алексей! Ты понимаешь, какая штука… Завтра у Лариски День рождения.
- Вот как? Здорово! Замечательно. Ну, значит, и от меня передай поздравления. Большой будет праздник?
- Большой… Очень большой.
Отчего-то Борис вздохнул и призадумался. Потом продолжил:
- Дело-то вот в чём. Ты как раз в числе приглашённых.
Сначала я просто ничего не понял.
- Я?! В числе?! В каком числе?
- Приглашённых. Вот, брат, какая штука.
- Не, Боря… Ты это брось. Что ты, ни в коем случае. Я же там у вас никого не знаю. Да и костюма у меня нет соответствующего.
Что было правдой. На тот момент мама и папа занимались сами собой – строили семейный конфликт. Ни у кого до меня руки не доходили. Что было из одежды с прошлого года – то и донашивал. Но Борис был неумолим.
- Значит, так, - сказал он очень строго. - Пойдёшь, и всё. Тебя Лариса сама приглашает. Лично.
- И никак нельзя по-другому? Ну, подождать немного. До следующего раза.
- Ни в коем случае. Там, понимаешь, парней не хватает. Девчонки есть, а с нами, мужиками, беда. Так что, вопрос исчерпан. Встречаемся завтра ровно в три часа, и не вздумай укрываться. Найду всюду!
Что было делать – пришлось согласиться. Мы тотчас разошлись по домам – готовиться.
Надо сказать, что мама и бабушка запрещали мне делать что-нибудь по дому. Запрещали, и всё. И не то, чтобы я рвался им помогать или не рвался – значения не имело. Ничего не разрешали. Носовой платок выстирать – и то не позволяли. Я долго понять не мог, в чём дело, и однажды, когда мама заметила, что я попытался без спроса вымыть пол, и тут же с криками перемыла все мои деяния, спросил:
- Ну, мама, в чём дело? Ты меня перед людьми позоришь. Я же ничего не умею.
- Твоё дело – только уроки. А всё остальное – не твоё!
- А пол помыть – что такого?
- А кто тебя просит пол мыть? Я тебя просила? Зачем тебе это надо? Это ты меня позоришь. Хочешь сказать, что кроме тебя больше некому? Когда женишься – намоешься ещё, успеешь. И настираешься…
Перед таким непонятным доводом мне осталось только умолкнуть. Вот и в этот раз случилось точно то же самое. Только мама заметила меня, анализирующего кучку собственной одежды, сразу заподозрила неладное.
- Куда собираешься, - строго спросила она, - уж не на ночь ли глядя?
- Да ну, что ты, какая ночь – так, ничего особенного…
- Тогда говори, что случилось. Сознавайся.
- Понимаешь, мама… Мне завтра на День рожденья идти.
- Так, - сказала мама, - вот это номер. Неужели к Кольке?.. Или к Витьке?
- Нет.
- Уже лучше. А к кому? - допытывалась мама.
- Не к кому, главное, а с кем. С Борисом мы идём. К подруге его.
- А ты-то как идёшь? Без приглашения?
- В том-то и дело, что с приглашением.
- И кто тебя пригласил? Борис?
- Да и он, и подруга его. И её родители.
- И кто у неё родители?
- Точно не знаю. Вроде, из Крайисполкома.
- А где живут, знаешь?
- Да как не знать. На Димитрова они живут. В новом доме.
- Да… - произнесла мама. - Ну, если с Борисом, тогда ладно. При таком условии, что прямо сейчас ложишься спать.
- Да мне бы только штаны почистить…
- Опять за своё? Тебе что сказано?
Пошёл я спать. А наутро всё для меня было готово. Что постирать – постирано, что отутюжить – отутюжено. А сверх того выделено мне было целых пять рублей ассигнациями на подарок. Порядочная сумма, если учесть, что бутылка шампанского в те давние годы стоила два рубля пятьдесят копеек. Но вот подарок пришлось поискать – не так уж много в ту пору было магазинов. Цветы удалось купить на рынке, а вот книжка нашлась не сразу. Но зато какая! Про Гагарина. И родилась романтическая подпись – поздравляю, там, всего желаю, а в конце концов – обещаю тебе, что буду таким же. Вот выдал!.. Да ещё пластиночка была её любимая, как я от Бориса узнал – «Голубые канарейки». Таким образом снарядившись, я пошёл рядышком с Борисом на первый мой официальный праздник.
Шли молча. Вернее, Борис молчал, да и меня не очень слушал, отчего настроение у меня складывалось, как тётка моя говорила, дядина жена, врач по образованию, тревожно-мнительное. Идти, не идти… Кому я там нужен… Бориса что-то не понять – не хочет говорить на темы литературы и искусства… А вдруг мне придётся? О чём они там рассуждают? Но было безумно интересно взглянуть на высококультурных, мультиобразованных молодых людей, из которых, как мне объяснил приятель, кое-кто учился в музыкальной школе, кое-кто в музыкальном училище, как сам Борис, а некоторые даже играли в составе оркестра местного театра музыкальной комедии. От предстоящей встречи с такой выдающейся богемой у меня просто дух захватывало.
Дверь в Ларискин подъезд открывалась просто – потянул за дверную ручку, и всё. Потом вестибюль, потом лифт на шестой этаж – всё такое новое, чистое, бесшумное. На пороге нас встретила сама хозяйка – Ларочка, блистательная, разрумянившаяся, совершенно воздушная, вся в кудряшках, в платьице своих бледно-розовых тонов, окутанная ароматами духов, поступивших явно из восточной Европы, ибо отечественные ароматы были тогда известны всем и каждому – «Шипр» и «Тройной».
Принимая подарки от Бориса, Ларочка сделала милейший реверанс, а меня вдруг схватила за руку и потащила представлять друзьям, маме и папе. И всё на таком высоком уровне, что поневоле задумаешься.
Ларискин папа оказался здоровяком, пышущим здоровьем, фронтовиком, увешанным орденами, а ныне заведующим отделом торговли Крайисполкома. Истинный аристократ, вот уж в чём не было ни малейших сомнений. Мамочка – ангел, куколка, мужу еле-еле по плечо, вся в наряде, разрисованном крупными цветами. Ещё были друзья – скрипачка, пианистка и молодой человек – альтист филармонии, в общем, тоже скрипач. Все осмотрели меня с ног до головы, более пристально, чем мне бы хотелось. На счастье, Лариса, прежде чем усадить всех за стол, увлекла меня на экскурсию по их квартире. Дополнительно мне были представлены: младший брат, рыжий кот, кухня, ванная и галерея комнат, уставленных мебельными гарнитурами того же восточноевропейского происхождения. Наша служебная квартира, в которой я родился и жил, вообще-то не шла ни в какое сравнение с Ларискиными хоромами. Но в тот момент подобные размышления меня не волновали, я осмотрел всю эту красоту как человек, утомлённый подобными интерьерами, и с пониманием кивнул головой.
Тут же сели за стол, и День рождения покатился по хорошо, в этой дружной семье, налаженным рельсам. Я сумел определиться в поданных кушаньях только потому, что ранее листал бестселлер тех времен – «Книгу о вкусной и здоровой пище». Ларочка сияла и светилась восторгом. Царили улыбки, в воздухе витали любезность и предупредительность. Многократно звучала подаренная мной пластинка, в особенности «Голубые канарейки». Но, поскольку на мою скромную персону слишком часто бросали взгляды и Боря, и Лариса, и её родители, и присутствующие подружки, я чувствовал себя не в своей тарелке. Казалось, не слишком я соответствую этой компании ни внешне, ни внутренне, и, думалось, на кой чёрт я сюда потащился. Поесть не дадут спокойно, всё как-то ухаживают, какой-то лакомый кусочек стараются подложить. Как инвалиду. В нашей семье с питанием дело обстояло намного проще: хочешь – сидишь, кушаешь. Не хочешь – вообще свободен, выйди из-за стола и скажи спасибо.
Родители сидели за столом до самого вечера, я уже успел почувствовать себя их лучшим другом, почти что родственником, но, когда они незаметно исчезли, вздохнул посвободней. Только я до такой степени осмелел, что нацелился подробней пообщаться с музыкантами, как снова в дверном проёме возник Ларочкин отец и поманил меня к себе пальцем – точь-в-точь таким жестом, как тот дежурный офицер в переполненной железнодорожной кутузке.
Мы вышли в коридор. Он дружески обнял меня за плечи и повёл в свой кабинет. Там мы устроились за небольшим столиком, и он спросил меня, глядя прямо в глаза:
- Ты как относишься к шахматам?
Я вспомнил, что всё начальство в нашем городе к шахматам относилось с большой любовью, в том числе и мой отец. Единственным украшением стен в нашем доме являлись похвальные грамоты за достижения в области шахматной идеи.
- Неплохо отношусь, - предерзко ответил я, чувствуя себя некоей составной частью начальствующей прослойки. - Но играю чуть-чуть похуже. Боюсь Вас разочаровать.
- Тогда, что... давай попробуем?
Я не успел ни отказаться, ни согласиться, как Ларочкин папа расставил шахматные фигуры и приказал:
- Ходи.
Что было делать? Бывало так, что я и выигрывал у сверстников, но только после того, как листал перед игрой книжку «От Филидора до Стейница». Она приносила мне шахматную мысль, правда, ненадолго. Потому я на тот момент к игре оказался не готов, хотя какое-то время держался за счёт того, по-видимому, что мне удавалось делать более-менее умное лицо. Конечно, Папа меня быстро раскусил. Он очень деликатно, после моих ходов, ставил фигуры на место и выдвигал другие, соответствующие моей же позиции. Только сказал однажды:
- Ну кто так ходит…
А потом спросил:
- Как твой отец?
- Неплохо, - ответил я, хотя это было не совсем так. Обстановка дома держалась в напряжении уже чуть не целый месяц. Я это чувствовал, но причину мне никто не объяснял.
- Ага… - сказал Большой папа. - Иди уж к друзьям. Сегодня ты как-то не сосредоточен.
Ну я и пошёл, вежливо извинившись, поклонившись и пожелавши взрослым спокойной ночи, хотя, как мне показалось, папа не очень был доволен и самой игрой, и нашим разговором.
Выйдя из кабинета, я вновь оказался в коридоре, имевшем по обе стороны множество дверей. Отворив одну из них, я оказался в ванной, где возле одного из зеркал, украшенного канделябрами, стояла Ларочка. Смутившись, я только собрался сделать задний ход, но Лариса мило улыбнулась, вся расцвела и спросила:
- Как ты меня нашёл?
Вопрос застал меня, конечно, врасплох, так как я искал не её, а по крайней мере Бориса или того альтиста из музкомедии, но, поскольку времени на размышления не было, постольку мы тут же и поцеловались. Вернее, это она меня привлекла к себе и поцеловала. Вообще, это было так неожиданно, так здорово… В голове стучал единственный вопрос: что теперь делать дальше? Как поступают порядочные люди в подобных ситуациях? Сразу же объявляют о помолвке? Но, в данном случае, кому? Родителям? Друзьям? Или Борису, за руку приведшему меня сюда, в дом своей невесты… Доступная мне на тот момент часть всемирной художественной литературы не давала никаких конкретных по этому вопросу рекомендаций, поскольку, как мне казалось, ранее ничего похожего на наш с Ларисой случай никем описано не было. Немедленно захотелось обратиться в библиотеку и посоветоваться с тем самым Автором, которому я более всего доверял. Куда там – Ларочка тут же утащила меня в банкетный зал и усадила за стол рядом с собой, подальше от грустного Бориса. Совершенно обалдевший, я сидел, как чёртова кукла, прислушивался к музыкальной тематике и ожидал ежеминутно, каким взрывом сейчас для меня окончится вся эта рапсодия. К счастью, новые друзья сохранили для меня малую толику шампанского, которую мы тут же совместно употребили за счастье прекрасной именинницы. И разговоры закипели мимо меня. Речь шла о «Марице», славной оперетте, которая совсем недавно была поставлена в театре музкомедии. Я хорошо запомнил это произведение искусства, поскольку именно в тот вечер мне удалось впервые услышать его фрагменты в исполнении скрипки, фортепиано и самой Ларочки. Впечатление от вечера было непередаваемым. Музыку помню до сих пор, а вместо слов – ералаш, ибо в голове у меня тогда вертелся текст, наподобие «Только раз бывает в жизни встреча…» и ещё один: «Чтобы не зашиться, мне бы надо смыться». И то сказать – пригласили в гости, впервые в жизни, в порядочную компанию… Все аристократ на аристократе… А я что? Сразу, как свинья, целоваться полез. Плохо дело. Если не пошёл разговор о помолвке – могут и в рыло дать. А ещё хуже – до родителей дойдёт. Опять собеседование. Из огня да в полымя. Настроение моё металось из крайности в крайность, Лариса порхала надо всем этим весельем, ничего страшного для меня не происходило, только Борис становился всё мрачнее и мрачнее. Скрипка в его руках уже не пела, а завывала на тему любви диковатым до хрипа голосом. Явно, кто-то из них был расстроен. Скорее всего, оба – и Борис, и скрипка. Он и ранее не слишком контролировал выражение своего лица, да и тела, если можно так сказать. Уж он удивлялся, так удивлялся: глаза и рот округлялись, брови вылезали на самый лоб, руки задирались к небесам, а ноги приседали, хоть и ненадолго. Не человек – театр ходячий. Но сегодня Боря превзошёл самого себя – он в процессе игры на своей скрипке многократно извивался из стороны в сторону, скалил зубы, морщил лоб, строил такие страдальческие гримасы, что я уже начал опасаться получить от друга скрипкой по голове в качестве заключительного аккорда и этой встречи, и нашей с ним короткой дружбы. Блистательные Ларочкины глаза, очаровательные взгляды и улыбки явно давали мне намёк на существующую возможность некоей дружеской перспективы, однако, там, на ступенях летящего железнодорожного состава, мне казалось, я чувствовал себя поспокойней.
Вдруг музыка умолкла. Борис надолго замер в позе Штрауса с одноименного памятника, ныне стоящего в городе Вена, если эту статую никто ещё не разгромил. Я сумел воспользоваться возникшей паузой и высказал единственно правильную, на мой взгляд, идею:
- А не пойти ли нам с вами, дорогие товарищи, погулять?
Девочки обрадовались, Борис промолчал, только общий друг, филармонический Альтист, пробормотал мне на ухо:
- Слышь, Лексей, кочумай… Смотри, еды сколько остаётся.
- Обожраться, что ли, - тихо возразил я. - В меня не лезет.
- В тебя не лезет, я при чём? - дружески заметил альтист, допивая кофе с пирожком, но вынужденно отправился на прогулку вместе со всеми.
На улице мы пошли, конечно, к театру оперетты. Здание это волновало всех. Девушек – потому, что это было их первым настоящим рабочим местом после студенческого оркестра и занятий с педагогом в классах. Меня – потому, что располагалось в бывшем здании КГБ, переданном театру после окончания строительства новейшего специального помещения. А во дворе старого дома, ныне ярко окрашенного, расцвеченного огнями и афишами, я часто гулял с мамой, приведённый ею за руку, между елями и чужими дядями в гражданской одежде. Так было странно осознавать – куда меня водила в детстве мама, туда меня ведут милейшие девушки и такие взрослые знакомые, одного из которых я сегодня ещё вполне бы мог назвать другом, а теперь вот и не знаю, кто я ему. И кто он мне.
Альтист тоже был слегка взволнован, ибо под ручки с ним шагали две прекрасных спутницы, что, похоже, совершенно его устраивало. Они шли впереди, перед нами с Борисом и Ларочкой, весело общались между собой, да ещё и нас старались время от времени привлекать к беседе. Вдруг я понял, что их разговор коснулся и моей скромной персоны. Это до меня дошло, когда одна из сопровождающих Альтиста девушек, которую я лично для себя назвал Рыжей, обратилась лично ко мне с непростым вопросом:
- Лёшенька, скажите, пожалуйста, знаете ли Вы, где находится у женщины пистолет?
«Ну, началось… - подумал я. - Теперь что говорить-то?»
Компания наша приостановилась. Рыжая с хитрым лицом ждала от меня хоть какого-нибудь ответа. Борис отвернулся. Филармонический Альтист закашлялся сигаретным дымом.
- У женщины? - уточнил он. - Или у девушки?
Тут Ларочка взяла меня под свою защиту.
- Ну как вы так можете! - расшумелась она. - Что за дурацкие вопросы! И что вы к мальчику пристаёте? Что вы от него хотите? Вообще, откуда ему знать?
- Твой, что ли, мальчик? - возмутилась Рыжая. - И что я такого у него спросила? И ничего особенного я в виду не имела.
- Скажи тогда, - добивалась Лариса, - а что ты такого простого имела в виду?
- Ну, - будто засмущалась скрипачка, - совершенно уж ничего такого, что могло бы вашего мальчика огорчить. Я просто хотела сказать, что есть такой предмет женского туалета…
- Какой! - настаивала Ларочка.
- Или это предмет одежды, - хитрила Рыжая, - я просто боюсь ошибиться. Потому и хотела уточнить.
- Да будешь говорить или нет? - вскричал Альтист. - Говори, не рви душу. Только без форшлагов.
- Что ты, какие форшлаги… Вообще, ты слышал от меня когда-нибудь хоть один форшлаг? Я имела в виду одну вещь… Вы все, может быть, знаете. Пажики. Да, именно их. Что такого… Это одежда или туалет? Лёшенька, как ты думаешь?
- А что, - спросил я, - туалет и одежда – это не одно и то же?
Тут девушки устроили беготню, писк и смех. Я, вообще, пажик один раз видел, он дома у нас на полу валялся, и пистолет видел, даже в руках держал, но никак не мог взять в толк, как на пажиках будет пистолет болтаться? Чудно, что только женщины не изобретут. Видимо, это просто какие-то фантазии, ничего больше. И у отца, главное, не спросить, не говоря уж о матери. Надо будет впоследствии Ларочку озадачить по этому поводу – удержится ли на пажиках пистолет. Только бы не забыть, размышлял я, да улучить удобный момент. Хотя, ужас какой – с девушкой общаться на такую сомнительную тему… Что она может обо мне подумать?.. Вдруг объяснять начнёт. А как Борис посмотрит на такие объяснения… И что у них за любовь …Так продолжалась в тот вечер наша прогулка между пажиками, пистолетом и ариями из прекрасной оперетты «Марица». Кстати, всем, кто не слышал или не смотрел это фундаментальное произведение великого композитора Кальмана, я категорически рекомендую его как сглаживающее многие углы и разрешающее противоречия сложных межчеловеческих отношений. Вот и мы со смехом и шутками добрались в тот вечер до конечного пункта нашей прогулки – театра Музкомедии, где на всех афишах чёрным по белому был обозначен в качестве участника Большой филармонический оркестр. Убедившись в этом факте, надышавшись ароматом елей, окружавших здание театра со всех сторон, команда наша двинулась в обратный путь. Получалось так, что всю дорогу Ларочка то была со мной под ручку, то с Борисом, лепетала что-то такое неопределённо-воздушное, и все наши любовные страсти как-то постепенно улеглись. Или улетучились. Или никогда и не возникали. Или возникали, но только в одной моей голове? Я очнулся от этих размышлений только возле Ларочкиного крыльца, когда она со всеми распрощалась, расцеловалась и упорхнула в свой подъезд со своего высокого крылечка. Компания тут же распалась, мы с Борисом остались вдвоём, друг напротив друга. И пошли мы с ним к нашему дому, палимы ярким лунным светом.
Шли недолго, хоть и не спеша. Борис впервые к разговору как-то был не склонен. Огромная яркая луна сопровождала нас до самого дома. Около своего подъезда Борис вдруг повеселел, встрепенулся и протянул мне листок бумаги с телефонным номером.
- Вот, - сказал он, - это тебе. Лариса просила позвонить. Так ты уж, пожалуйста, не забудь.
- Звонить Ларисе? - переспросил я. Похоже было, что мои любовные приключения ещё не окончились. - А я-то почему должен звонить?
- А кто же ещё-то? Она тебя просит, не меня.
- Что-то случилось?
- Что такого могло случиться? Всё в порядке. Даже очень хорошо, - утверждал Борис. - Звони, и не вздумай стесняться. Жизнь, она, понимаешь, как оперетта. Штука весёлая. У меня свои отношения, у тебя другие. А музыка одна на всех. И персонажи всё те же. Ты только одно запомни, самое главное: Сильва Вареску никогда не даст поцелуя без любви. Запомнил?
- Запомнил… - пробормотал я.
- Вот так и дыши.
- Так-то оно так… Да, понимаешь, такое дело… Песня есть одна, хорошая песня. Так в ней поётся, что, будто бы, «если случится, что друг влюблён, а я, понимаешь, на его пути»…
- И что?
- «Уйду, значит, с дороги, такой закон. Третий должен уйти».
- Песня, Лёша, она песня и есть. Она есть молитва. Если, конечно, сильная песня. А я тебе про оперетту толкую. Прислушайся, внедрись. В оперетте, видишь ли, жизни побольше. Простой реальной жизни. Которая, бывает, нам тоже очень нужна. Впрочем, давай. Твой выбор.
Боря пожал мне руку и ушёл. Я тоже пошёл домой – делать свой выбор.
Наутро, как порядочный мужик, я позвонил Ларисе. Она очень обрадовалась, когда узнала мой голос. Вообще, как я уже понял, она очень любила радоваться, отчего постоянно пребывала в восторженно-воздушном состоянии. И как было ей не радоваться – дочке руководителя всеми потребительскими товарами нашего региона. Я, конечно, и сам был не лыком шит, но такой дикой роскоши, как у неё в доме, и на картинках не видел. И воспитан был в стиле казённо-казарменном, хоть отчасти в литературно-приключенческом.
- Лёшенька, - воскликнула Лара, - как ты меня нашёл?!
- Понимаешь, - сообразил я, что ответить, - очень хотелось встретиться.
Тут же мы договорились о месте встречи, и я побежал за цветочками. Но Ларочка явилась не одна, а с рыжей скрипачкой. Это меня даже успокоило. На настоящем свидании я, честно сказать, был впервые, не знал, что такое дуэнья, да и до сих пор точно не знаю, и не совсем понимал, как себя вести, особенно, если иметь в виду мощную вчерашнюю увертюру. Во всяком случае, после самых дружеских приветствий, речь, естественно, пошла о музыке. Да ещё в таком ключе, будто наше знакомство продолжалось долгие годы.
- Представляешь, - щебетала Ларочка, - сегодня у нас была генеральная репетиция, а Боренька как киксанёт… Из-за него дирижёр оркестр остановил! Говорит, что у вас со слухом! Опустите, говорит, вторую струну на четверть оборота, у вас там бемоль, а вы диез играете, вот до чего дошло. Ужас! Не знаешь, Лёшенька, что с это ним происходит? Почему он ходит, как в воду опущенный, вот уже недели две. Что случилось?
- Ларочка, откуда же мне знать?
- Вы же друзья, - настаивала Лариса, - ты просто обязан. Ему надо, ну… посочувствовать. Что за странная такая у вас дружба? О чём-то вы с ним говорите? А как общаетесь?
- Нормально общаемся. Говорим чаще всего о происхождении семьи, частной собственности и государства. Бывает, правда, ещё про материализм и эмпириокритицизм.
- Ага, - вставила своё словечко Рыжая. - Это значит – про любовь, так?
- Да! - подтвердил я. - Только про любовь. Про что же ещё-то? Причём, про любовь к Ларочке.
- Ко мне?! - вспыхнула Ларочка розовым милейшим цветом.
- А к кому? Тебя не любить невозможно… - пролепетал я в тон Ларочкиной окраске. И угадал – мои слова, похоже, были единственным текстом, который бы ей хотелось выслушать, да ещё в присутствии подружки. Рыжая выглядела озадаченно, и мысль изрезала её чело.
- Хорошо получается, - произнесла она, - вы, значит, здесь объясняетесь, а я стою одна, как дура. Мне кажется, я уже вам мешаю.
- Нет, нет, - вскричали мы оба, - и нисколечко ты нам не мешаешь! Можешь с нами постоять столько, сколько будет тебе угодно.
- Тогда ладно, - смилостивилась Рыжая, - остаюсь. Только мне скучно стоять, давайте гулять. Куда пойдём?
- Пойдём, - сказала Ларочка. - А куда ты хочешь?
Рыжая подумала, но недолго.
- Хочу в кафе.
- Так в чём дело? Лёшенька, как ты на это смотришь?
А как я мог на это смотреть? Две прекрасных, образованных, музыкальных, ослепительно красивых девушки, их смеющиеся лица, взгляды, направленные на меня с таким дружеским интересом – кто бы мог сомневаться? Конечно, через минуту мы шагали в кафе, хотя я совершенно не мог себе представить, как туда ходят, что там продаётся и сколько чего стоит. Я был в кафе, только тогда родители платили. Впрочем, какие-то денежки у меня имелись, и ничего, кроме веселья и радости не испытывал я тогда, прихваченный с обеих сторон милыми, воздушными красавицами.
Вскоре мы приблизились к специальному заведению, на котором так и было обозначено: «Кафе». Тут я, будто бы зная, что делать, отворил тяжёлую дверь, наподобие библиотечной, и пропустил девушек вперёд. Возможно, у меня сработали отцовские гены. Мест свободных было предостаточно, но мы, почему то, устроились почти в центре зала, рядом с небольшой компанией, состоящей из мужчины и женщины. Мужчина был здоров и волосат, сидел к нам спиной в белейшей, по моде тех дней, нейлоновой рубашке. Его пиджак висел на спинке стула по причине очень тёплого, почти летнего дня. Но более всего меня в тот момент интересовало меню – сколько платить и кому лично. Но этот интригующий листок никак не мог попасть мне в руки – девушки изучали его с повышенным, на мой взгляд, интересом. Но вот, наконец, Лариса указала мне пальчиком:
- Это и вот это. Как ты?
У меня камень упал с сердца – денег хватало. Даже с запасом. Но Рыжая опять заставила меня насторожиться. Она заявила:
- Хочу шампанского!
Я взглянул на строчку «Советское Шампанское» и обомлел. Два рубля пятьдесят копеек за бутылку! Хватало! И на шампанское хватало. А я думал – наценка будет, может, раза в два. Вот это да… А мама жаловалась на дороговизну. Какая же это дороговизна? Это нормально, жить можно. От мороженого мне, всё-таки, пришлось воздержаться, зато всем хватило ещё по маленькой шоколадке.
Мороженое официантка принесла в вазочках, а вино в бутылке и расставила перед нами по бокалу. Вообще, я знал, как оно открывается, даже в кино видел пару раз. Но сам пить пока не пил, если не считать Ларискиного Дня рождения, открывать тем более не открывал. Потому, для начала прикинул план действий. Сначала нужно открутить проволочку. Или нет: сперва снять фольгу. Или нет? Во дворе, я видел, человек откручивал сразу проволочку. Получилось у него лихо и даже красиво. Вообще, в те годы, я от старших слышал, что такие вина никто всерьёз не принимает. Считалось – пустая трата денег. Детский сад. Потому я, ничтоже сумняшася, приступил к делу. Поначалу всё шло превосходно. Я сразу начал с проволочки. Потом слегка надорвал фольгу, под которой, к удивлению своему, обнаружил какую-то красненькую полоску. Ослабил проволочку и стал раскачивать тугую пробку. Тут возникли небольшие проблемы, с которыми я бы, скорее всего, справился, но тут эта самая Рыжая решила, как раз мне под руку, вставить словечко. Она вдруг, ни с того, ни с сего, очень мило пролепетала, возможно, в продолжение каких-то своих прений с Ларисой:
- А ты, Лёша, кстати, знаешь такую дамскую маечку... она ещё называется лифчик.
И не успел я принять участие в их замечательной дискуссии, как пробка от шампанского зашевелилась сама собой, вырвалась у меня из-под пальца и так ударила в потолок, как стреляет, наверное, одно только противотанковое ружьё. И это всё было бы ещё ничего, как вдруг вслед за пробкой содержимое посудины на четверть вылетело в виде пузырящейся струи и окатило как раз всю спину близ сидящего товарища от его широченных плеч до самой гигантской поясницы. Короче говоря, на его блистательной рубашке сзади не осталось ни единого сухого места.
Пока мы с девушками изображали немую сцену, великан медленно поворачивался к нам лицом. Я успел подумать, что вот она, начинается борьба со смертью. Вот, здесь и сейчас, в любую секунду, как только на миг расслабишься. И в качестве, видимо, такой борьбы, когда большой дядя, наконец, обернулся и встретился со мной взглядом, я произнёс очень тихим голосом:
- Простите, пожалуйста... это у меня случайно вырвалось.
Дядя, мне кажется, так долго рассматривал наши смущённые физиономии, что мне показалось, у него и рубашка подсохла. Я мог ожидать всего, чего только угодно, но то, что далее произошло, мне запомнилось очень надолго. Дядя произнёс, не очень громко, глядя в мою сторону:
- Тёплое у вас шампанское. Как вы его пить будете?
И отвернулся. А девушки мои с восторгом зааплодировали, ибо я в их глазах одержал большую победу. Обстановка нормализовалась. Мы без дальнейшего шума выпили наше, уж какое есть, шампанское, слизнули подтаявшее мороженое и покинули помещение, напоследок улыбнувшись нашим милым соседям. Только оказавшись на улице, девушки так расхохотались, что остановить их и перевести разговор на какую-то более приемлемую для меня тему не было никакой возможности. Только они, вроде бы, угомонились, но тут Ларочка возьми, да и скажи своей подружке:
- Тебя, знаешь, ни на пикник нельзя взять, ни на похороны. Нашла, когда про лифчики рассуждать.
Веселье наше продолжалось до позднего вечера. Мне показалось даже, что не обо мне там шла речь. Какой-то я для такой изысканной компании непродвинутый. Над землёй неприподнятый. Деньгами необеспеченный. Хотя, конечно, я принадлежал к семье одного из городских начальников, может быть, не самого высокого ранга, но всё-таки… Свой человек. Я, на мой взгляд, девочек не слишком впечатлял. Или разные цели были у нас, или, может быть, разные устремления. Их интересы мне были понятны, отчасти даже близки: музыка, музыка, ещё раз музыка. И женское барахлишко. А мои… мне и самому-то были неясны. Прежде всего – смерть. Я смерти побаивался, хоть знал, что всё равно умру когда-нибудь. Страх смерти передался мне явно от родителей, работников тех самых органов, где они находились от смерти постоянно в самой непосредственной близости. Я даже знал, где живёт смерть. Например, между вагонным колесом и рельсом. Ещё она висела на мостовых перекладинах, сидела в дырке отцовского пистолета. Шансов родиться, получается, у меня было намного больше, чем потом, после рождения, погибнуть. Это я так, эмпирически вычислил, но уточнить у кого-нибудь, существуют ли иные точки зрения, было просто невозможно, даже в библиотеке. Там, в книгах, мушкетёр на мушкетёре – бей, коли, стреляй в разные стороны, городи горы трупов, порождай смерть… Хотя, вот один-единственный Мой Автор, похоже, мог бы что-то посоветовать. И объяснить.
Когда мы с Ларочкой в тот вечер, наконец, остались одни, то она сунула мне в ладонь свою ладошку и сообщила такую новость:
- Ты знаешь, мне Борька звонил.
- Не знаю, - насторожился я, - откуда мне знать?
- Потому, что вообще ещё никто не знает. Он такой чудак, ты не представляешь. Так трогательно со мной прощался, можно подумать неизвестно что.
- Ну почему, известно… Ты ему глубоко симпатична.
- Что ты сейчас имеешь в виду?
- Что он тебя любит, что же ещё… Ты, разве, не догадывалась?
- Ах, вот оно что… Нет, не догадывалась. И ни малейшего повода я ему не давала. Запомнил?
- Да.
- Очень хорошо запомнил?
- Конечно!
- Так это ещё не всё. Он столько начудил, не представляешь!
- А что он начудил?
- Оркестр бросил! Всё, говорит, больше ходить не будет. Раз у него со слухом непорядок, ну и всё такое. Говорит, давно собирался.
- Вот это да, - пробормотал я, - далеко дело зашло. А как же теперь его музыкальное училище?
- В том-то и дело, что никак. Бросил! На днях пойдёт документы получать.
- Наверное, большая неприятность. И что делать? Куда он потом?
- Ты только о нём не беспокойся. Поступит.
- Он, что, в институт собрался? В какой?
Ларочка улыбалась, смеялась, вся в тонусе, даже в каком-то лёгком возбуждении.
- У нас, в оркестре, так говорят: ума нет – иди в пед. Стыда нет – иди в мед. Боря будет поступать в педагогический, на математику. Всё теперь решил забросить. И музыку, и друзей. Чтобы мы его не беспокоили. Теперь он, видишь ли, готовится к экзаменам.
- Вот, значит, как тема повернулась...
Последнюю фразу я произнёс, когда мы стояли уже возле Ларочкиного подъезда. Она щебетала всю дорогу, я что-то отвечал. Но помню только, как она меня поцеловала на прощанье и сказала:
- Думай, Лёшечка. Думай, что будет дальше. Только скорее думай.
Я и призадумался. Конечно, сидя в библиотеке. Борис оказался совершенно недоступен, а Колька с Витькой советники были плохие. На столе у меня всегда находился мой Автор, вернее, его две книжки. Больше не попадалось, ещё не были изданы в Союзе. Остальные издания я научился читать быстро, без всяких курсов, но именно читать, а не просматривать. Я читал по диагонали – сначала предложение, потом абзац, потом два абзаца. Больше трёх абзацев прочитать таким способом не получалось, но, в общем, такой скорости мне было достаточно, чтобы текст запомнить, и книжку осознать. Потом, в институте, подобные навыки мне здорово помогали. Не каждый учебник мне удавалось так освоить, но, впрочем, смотря какой. А вот у моего любимого Автора я разглядел один рассказ, над которым здорово задумался. В том рассказе дело обстояло таким образом, что одному парню, непонятно даже, какому, часто снилась одна и та же девушка, тоже непонятно, кто. Во сне они друг с дружкой трогательно общались, даже насмерть влюбились, но встретиться не могли ни во сне, ни наяву. Во сне боялись проснуться и растеряться навсегда, а наяву – не знали, где они и кто такие. И где им следовало бы искать место встречи. Казалось бы, катастрофа. Провал, ничего у них не выйдет, кроме случайных свиданий. Но нет же! Я сообразил, что им следовало сделать, одно-единственное.
Недаром я прочёл к этому времени весь «Капитал» Карла Маркса. Это был урок! Две книги я читал года три. С перерывами, конечно. Поначалу мне казалось, что я никогда не одолею два толстых тома. Потом решил, что всё равно прочитаю, хоть когда-нибудь. Тем более, родители смотрели очень благосклонно на это увлечение, правда, никто из них в «Капитал» никогда не углублялся. Но очень меня поддерживали. Я и читал – иногда проклиная себя, что влез в такой труд, иногда ругая автора за занудство. Поначалу читал каждую строчку, потом каждый абзац. Возвращался, перечитывал, вникал – всё по-честному. Прочитал первый том и ужаснулся. А второй том прочитал, перевернул последнюю страницу, и расстроился. Всё понял. Враньё. Не может быть. По простой причине – если для того, чтобы доказать роль рабочего класса в производстве прибавочной стоимости надо исписать столько бумаги, то сколько надо исписать, чтобы обосновать участие артиста или учёного в том же самом производстве. Томов десять? Или они все есть простые захребетники на шее у пролетариата? Разве они ничего не производят? А музыка? А учёные труды? Пустая трата времени? Не может быть, и всё. И не надо ля-ля. Иначе, получается, автор и есть сам захребетник. Выходило, брехня – есть основной двигатель революционного процесса. Ужас!
Вот тогда я и научился читать. По строчкам... между строчками. А когда, наконец, благодаря счастливому случаю, я взял в руки своего Автора, возможно, я был готов к этой встрече. Прочитал я тот рассказик и понял, что больше его не забуду. Почему? Потому, что надо было искать выход из создавшейся между молодыми людьми ситуации. Такая возникла для меня головоломка. А поскольку я читал ещё многое, в том числе и околонаучные журналы, дающие огромные возможности для фантастических размышлений, да учитывая вдобавок личный мистический опыт, я сообразил в конце концов, очень постепенно, как разрулить пережитую Автором ситуацию. Мне стало безумно интересно, знал ли сам Автор выход? Наверняка, знал, только об этом он мог сказать мне сам лично, но такая встреча мне представлялась уж совсем за гранью любой фантастики. Но я понял одну штуку, без которой описанную ситуацию было не объяснить. Там был не сон. Они не снились друг другу, те молодые люди. Они находились в другой реальности. Девушка открывала парню свой портал. Не линия была между ними, а граница портала. Девушка приглашала юношу в своё пространство. В женское. Кто границу перешагнёт, там и останется. Смелости не хватило обоим или, наоборот, их выбор был сделан правильно. Что там за жизнь, в чужом портале? Войти туда можно, а выйти? Это как получится. Мне думалось – с большим трудом.
Вот и с моей ситуацией сравнить. Что за суета вокруг меня, что за спешка? О чём я должен был подумать, о каком будущем? О своём? И ещё о чьём-то? Несмотря на выдающуюся неготовность к решению жизненных вопросов, я чувствовал – спешка нужна только при посадке на двигающийся поезд. Кто такая Лариса, и кто я рядом с ней? Блистательная красавица, девушка полусвета, обеспеченная с головы до ног, широко известная, скорее всего, в пределах промтоварного обслуживания её папаши и я, сынок тех самых родителей, которые лишнюю копейку боялись в дом принести, не то, чтобы рискнуть положением или работой. Короче, жили мы только на родительские казённые зарплаты, при той же самой казённой мебели, несущей на себе алюминиевые ярлыки с номерами, как в бане на шайках. И вот – на тебе. Борис вдруг вылетает из этого круга, а я вдруг в этот блистательный круг попадаю. Надолго ли? Зачем я им понадобился? Чрезмерное дружеское ко мне отношение Ларочкиных родителей – что такое? Нет, на помолвку я согласен, если это так важно, а потом чтобы один-два года на размышление, если, конечно, возможно. Если меня вдруг выкинут из этого сиятельного общества, так это ещё ничего, а вот вдруг там за мной дверь захлопнется на веки вечные? Ещё сгину там с неизвестными людьми. Вдруг воровать заставят – тут мамка с папкой сразу убьют. Я знал тогда – те, кто слишком хорошо живут, в смысле – живут в хоть некоторой роскоши – те воры. Ибо зарплаты у всех одинаковы. Да и вообще, несмотря на внешне непритязательный образ жизни, я к тому времени был, в общем, ещё ребёнком, довольно избалованным постоянным маминым уходом и надзором. И не готов я ещё оказался за кем-то ухаживать, до самой крайней степени, вплоть до того, что… При том, что постепенно, не спеша, изучая обстановку, очень бы хотелось быть при ней или около неё – около Ларочки. И что за настроения такие овладевали мной – непонятно. Вариант защиты, что ли…
Буквально пара дней прошла со времени нашей с Ларисой встречи, когда я позвонил ей снова. Оказалось, сегодняшний вечер у неё занят, но вот завтра, пожалуй, вполне возможно. На том и договорились. В тот вечер я пошёл на прогулку один. Зашёл к ней во двор, постоял, пытаясь уловить знакомый аромат, но ничего не почувствовал. Только увидел в глубине двора одинокий капитальный гараж и знакомую мужскую фигуру около него. Это был Ларискин папа. У него, первого в городе, появилась «Волга», вообще, одна из первых, только что сошедших с конвейера. Естественно, такой машине был положен соответствующий гараж. Мне подумалось – как мавзолей. Тут Большой Папа захлопнул багажник, закрыл гаражные двери на пару больших замков, пошёл к дому. Мне показалось, что он не был в тот момент так красив и величав, как на дочкином празднике. Озабоченный и усталый. Я вышел из тени, а когда мы поравнялись, поздоровался с ним со всем возможным уважением. Но он мимо меня прошёл молча, не обратив никакого внимания, полностью погрузившись в собственные размышления. Тогда и я пошёл потихоньку к Главному проспекту, месту постоянных встреч и прогулок.
В нашем городе погода, в основном, стабильная. Уж если солнце, так солнце, целый месяц подряд. Так жжёт макушку – кажется, насквозь бы просверлило. Тень можно было найти, но с трудом. А уж ветер задует, так тоже на неделю. Центральные улицы были засажены тополями, совсем ещё молодыми, а второстепенные стояли совершенно голенькими. Зато недалеко от центра располагался Город-сад, почти осуществлённый проект 19 века. По плану предполагалось настроить множество жилых домов, можно сказать – таунхаусов, утопающих в садах, стоящих строго по расчерченным линиям, образующих улицы. Почти получилось, правда, в результате одного, но сильного пожара многие хаусы исчезли, а сады остались. Немного одичали, конечно, зато весной благоухали на весь город, а по осени давали некоторый урожай черёмухи и яблок, вполне достаточный для прокорма городских мальчишек. По себе знаю. В те годы деликатесов никаких в продаже не было, исключая, конечно, избранную публику, пользующуюся служебной формой торговли, потому яблочки или ягодки, особенно бесплатные, в нашей пионерской среде пользовались повышенным спросом. Конечно, себя я соотносил с прослойкой отчасти элитарной, поскольку, во-первых, квартира наша была всё-таки не коммунальной, а во-вторых, время от времени на нашем кухонном столе появлялись большие бумажные кульки с конфетами, изготовленными на основе соевого шоколада. И жильё наше было служебным, и мебель, и шоколад. А что жизнь наша была служебная – так кто же об этом спорил?
В тот вечер погода, похоже, начинала портиться. Возник лёгкий, но порывистый ветер, способный приподнять с земли пыль и раскрутить в виде столбика высотой около метра. Тополя, которые подросли повыше прочих, качали вершинками из стороны в сторону, облака потемнели и увеличили скорость своего небесного передвижения. У нас эти проявления всегда воспринимались всерьёз, поскольку обычно приводили ко всяким штормам, ураганам, пыльным бурям и полётам в небе деревьев, вырванных из земли с корнем.
И вот как раз в минуту метеорологических наблюдений, я увидел на противоположной стороне нашего основного проспекта весёлую компанию, состоящую из нескольких молодых людей, в центре внимания которых находилась моя Ларочка. В тот момент, как раз, она усердно боролась со своей воздушной юбкой, потерявшей от ветра всякий стыд. А какой-то паренёк с довольно гнусной харей придерживал Ларочку за плечи и за другие места, видимо, с той целью, чтобы самоё её как бы не унесло тем же самым ветерком. Такая вот была метеорология: моя девушка, почти что совсем моя, находящаяся в состоянии поиска, находки и потери. А потерять-то она решила, видимо, меня. Я постоял минуту, совершенно на виду у этой всей честной компании, никого не окликнул, да и меня никто не узнал или не захотел узнать.
Короче, через пару дней я ей не позвонил. И через три дня тоже. А на четвёртый день позвонила Рыжая.
- Лёшенька, где же ты? - спросила она с большой тревогой. - Мы с Ларисой совершенно не в себе, уж не случилось ли чего?
- Со мной совершенно ничего не случилось. А с вами? - спросил я в свою очередь.
- С нами? - переспросила вторая скрипка, - ничего особенного. Кроме того, что мы соскучились и очень хотим тебя видеть. Как ты?
- Очень хорошо, - сказал я и пришёл на встречу спокойным и уравновешенным, в тональности си-бемоль минор. И совершенно не удивился, когда увидел, что Рыжая явилась одна, без Ларисы. И заговорил сердечно, во множественном числе.
- Ну как вы, дорогие мои? Как настроение?
- Хорошо.
- А как самочувствие?
- Нормально.
- Отлично! Замечательно! - обрадовался я, а сам подумал: «Какое счастье, что я сегодня без цветочка», потом продолжил светскую беседу.
- Тогда скажи, пожалуйста, где же наша милая Лариса?
Рыжая поскучнела.
- Знаешь, Лёшенька, - пробормотала она, - как будто, в семье у них неприятности.
- В какой семье, - невинно спросил я, - в нашей с ней будущей?
- Как, - ошалела Рыжая, - в вашей с Лариской?
- Я же сказал – в будущей.
- Да?! - фыркнула скрипачка. - Ты уверен?
- Нет. Теперь не уверен.
- А-а, вдруг отчего же? Тем более, Ларочка привет тебе передавала. Да, и самые сердечные пожелания.
- Самые? Сердечные? Не может быть.
- А вот представь себе, может! - вспыхнула Рыжая и влепила мне такой жгучий поцелуй, что у меня никаких сомнений уже не осталось. - Это тебе от Ларисы. Понятно?
- Понятно… Что ж непонятного… Только ты можешь мне объяснить…
- Что же, Лёшенька, тебе ещё объяснять-то? Любовь, Лёшенька! Это любовь. Она, сам знаешь, как нагрянет!..
- Да? А ты не можешь мне сказать, кто такой молодой человек ещё с таким сморщенным лицом… Липкий такой.
- Знаю, как не знать. Мелочь. Но мелочь перспективная. Он уже в институте, на первом курсе. Так, конкурсант…
- Что за конкурс?
- На Ларочкину ручку и сердечко. Сам подумай – ей нельзя ведь из одного варианта один выбирать. У неё не тот уровень. Вот Боря отпал…
- Не знаешь, кто следующий?
- Ты только не волнуйся, - успокаивала меня Рыжая. - Есть у тебя шансы, есть. А то прямо побледнел весь. Смотри, не расхворайся. Уж как-нибудь держи себя в руках.
Оба мы, наконец, улыбнулись.
- Да, - произнёс я, - а кто участвует в жюри, не знаешь?
- Да как не знать, - бодро отвечала Рыжая. - Состав всё тот же, как в оперетте. Мама, папа, жаба, ой, прости… Ларочка.
- Что же за спешка-то у них такая? Тебе не кажется? Куда их чёрт несёт…
- Торопятся? Ну, чтоб не скурвилась, наверное, я так полагаю… Ой, опять прости. Но ты спросил – я ответила.
- Только и всего? Да что же это она – такая ненадёжная?
- Ты что – надёжная!.. Как пистолет Макарова. Просто время такое. Ненадёжное.
- Опять ты про пистолет…
- Да, конечно… Чуть не забыла. Ты ведь у нас ничего такого не знаешь, ну, не готов. А мы, музыканты, народ шустрый. Страстями живём, понимаешь? Страстями. Пойдём. Я всё тебе расскажу.
- Куда? Опять в кафе?
- Нет, что ты! Ни в коем случае. Только ко мне домой. Там у меня всё в порядке, вот увидишь.
Я сомневался очень сильно. Но недолго.
Тогда я был вполне взрослый, поскольку от прикосновения женской руки к своей руке, я ощущал если не гром, так молнию, это уж точно. А хорошенькая рыженькая скрипачка так плотно взяла меня за руку, что всякое сопротивление оказалось бесполезным. Ноги мои ослабли, и я последовал за ней как больничный пациент, которого ведут на какую-то непонятную ему, но очень необходимую для его же пользы процедуру. По дороге оказалось, что Рыжую зовут Светка. Так, не запинаясь и не оглядываясь, дошли мы со Светкой до её дома. Оказалось, что живёт Света в общежитии, но не в таком, какие назывались обычно «Шанхай» или «Бомбей в объятиях ночи», а вполне даже приличном, напоминающим недорогую гостиницу. И народа там оказалось немного, кто находился на работе, а кто отсутствовал по причине каникулярного времени. И комната Светкина оказалась вполне пригодной для нашей с ней встречи. Даже шампанское стояло уже на маленьком прикроватном столике.
- Не открывай, - попросила меня Света, - дай, я сначала спрячусь.
Потом сказала, уже из-за шкафа:
- Ну, теперь давай!
Я открыл бутылку, раз она просила, что такого – дело-то знакомое.
- Вот молодец, - обрадовалась Светка, - даже ничего не угрохал. Наливай.
И вышла на свет уже почти без одежды. А когда выпили, сказала:
- Рубашку снимай… - и помогла мне раздеться. Потом, уже в постели, после третьей или четвёртой Светочкиной победы, мы разговорились. Вернее, говорила, в основном, она, а я слушал, находясь в полузабытьи, в полуразмышлении.
- Да, - бормотала Светочка, - он у тебя не маленький… Ты на Лариске обязательно женись. Такой шанс разве можно упустить. Она очень позитивная. Послушная. Домашняя. А тебя на всех хватит, не сомневайся. Как отец Ларискин будешь. Он боевой мужик. Ходок ещё тот, на левую сторону. Никого не пропустит. Дам, я имею в виду. Мать Ларискина тоже… тихая такая… весёлая… Как она это всё переносит…
- Что переносит? - переспросил я. - Всё у них в порядке. И ничего они, наверное, не знают. Мама и Лариса. Что знать не положено.
- Знают, - упорствовала Света, - они уж чуть не месяц все как в воду опущенные. Что-то случилось у них. Или случится. Вот и торопятся как-то Ларисе жизнь устроить.
- Ох, Света, всё ты преувеличиваешь. Молодая она слишком, Ларочка, чтобы жизнь устраивать. А я тем более, только школу кончаю.
- Главное, по годам ты ей подходишь.
- По каким годам… Вы, девушки, если пацанам ровесницы, так, мне кажется, вы в десять раз умнее… Света, ты почему так за неё хлопочешь?
- Так она моя лучшая подруга! Я просто обязана сделать её счастливой. Точнее, вас обоих. И я при вас как-нибудь просуществую. Всё будет в порядке, вот увидишь! Главное, меня слушайся. Не надо дураком быть.
- Вдруг я тебя люблю?
- Фу ты, ну ты, тогда тем более слушайся. Через год поженитесь или через два. Главное – место застолбить. Понял?
- Чего ж не понять?
- Молодец! Красавчик! Действуй тогда. Всё очень замечательно. Будем на связи. Меня чтобы не забывал! Даже не вздумай!
- Света, - сказал я тихо, - такое не забывается.
- Ещё бы, - произнесла Света. - Тогда вперёд. А то у меня завтра репетиция. С утра. Твоя задача жениться, понял? На Лариске. Любой ценой. После будем разбираться!
Я ушёл, весь в неведомых мне ранее переживаниях. И переживал дня четыре на тему: «Кто вообще я есть такой после этого? Почему так?» – до сих пор думаю. Возможно, меня тогда притормозила моя защитная система. Но вывод в ту эру, эру развитого социализма, возможен был только один, думай, не думай: «Я есть то, что есть, и ничего более или менее. Берите, что дают, а то и этого не будет». И на таком позитивном базисе я стал громоздить надстройку, то есть, звонить Ларисе. День звоню – нет ответа. Второй день звоню – нет ответа. На третий день соображаю, что надстройка моя зашаталась, начинаю впадать в тоску. И тут как раз позвонила Светка, да таким серьёзным голосом…
- Как там у вас, - спросила она, - что нового?
- Да чего там нового… Ничего. Всё тихо.
- Скажи, Лариске звонил? - допытывалась Светка.
- Конечно! И многократно!
- И что?
- Ты будешь смеяться. Не отвечает.
- Это ты будешь сейчас смеяться, - изрекла Света, и что-то пробормотала себе под нос, наподобие «дурачина». - Придётся нам с тобой встречаться. Срочно. Прямо сейчас.
Ну что же, я собрался и прилетел. Светка почему-то отстранялась от меня, как от чужого.
- Ты почему ничего не знаешь? - спросила она.
- Да почему я должен что-то знать?! - лёгким голосом вскричал я. - Да кто мне что-то такое рассказывает?
- Как? - удивилась Светка. - А папка твой разве ничего тебе не рассказывает? Он, говорят, у тебя по теме информации специалист.
- Что?! Папка?! Мой?! Это кто тебе сказал?
- Ну, - замялась Света, - многие на эту тему рассуждают. Но ведь случаются между вами всякие разговоры…
- Случаются, - пробормотал я. - Когда его в школу вызывают.
- Ты и газет не читаешь?
- Когда как. У нас сегодня что – политинформация?
- Получается, так. Да будет, Лёша, тебе известно, что у Ларкиного папы неприятности. Большие. И Ларочка в депрессии, вместе с мамой. А тебе бы надо быть сейчас вместе с ними, как-то поддержать, посочувствовать.
- Да я бы посочувствовал, да вот не знаю, как. И по какому поводу. Что у него случилось, не знаешь?
- Полгорода знает, кроме тебя. Ты слышал про малиновый скандал?
- Нет.
- А про малиновое вино?
- Нет, откуда…
- Почитай местную прессу.
- А если в двух словах?
- Завезли в город какой-то малиновый концентрат. И чем-то его разбодяжили – или спиртом, или водкой. Получилось вино.
- И что?
- Ну, кто пробовал – все померли. Причём, из своих, из верхушки. Понял?
- Понял. Сколько народу?
- Пострадало? Четырнадцать человек. Насмерть.
- Так… Кого-то посадят.
- Как минимум. Ты сейчас где должен быть? Возле Ларочки! Нет же, ты тут, со мной прохлаждаешься. Но им было бы с тобой поспокойней.
- Вот интересно, как? Я с ними бормотуху не бодяжил.
- Лёшечка, если ты нас с Лариской хоть немного любишь, то напрягись. Ты очень умный. И на тебя сейчас вся надежда. Прикрой их хоть немного своим присутствием.
- Да есть кому её прикрывать. У неё приятелей куча целая. Я рядом с ними не стоял.
- А я тебя прошу! Понимаешь? Я прошу тебя лично!
- Светочка, только ради тебя. Но имей в виду: если не дозвонюсь – извини. Пусть она сама попытается, хоть разик. Тогда я пойму, что ей нужны наши отношения. А чем я могу быть им полезен – совершенно не понимаю.
- И не надо. Всё потом. А сейчас… целую тебя, Лёшечка, целую… Ты обещал, запомни! – сказала Светочка и исчезла.
А я пошёл домой и лёг спать с чистой совестью. Ибо, как получилось, так и получилось. В конце концов, не я первый начал… А утром на кухонном столе обнаружил местную газету с критической статьёй в адрес отдела снабжения крайисполкома, где были указаны некоторые фамилии, среди которых одну я уже знал. Собственно говоря, речь шла об одном только из многих криминальных фактов. И я про это слышу! И это моя близкая знакомая! Моя девушка! Чуть не жена! Обалдеть. Моя жена – соучастница. А я не был способен на криминал, исключая безбилетный проезд, с малолетства, когда мама и папа в качестве профилактики очень строго и громко мне сказали:
- Никогда и ни в коем случае не смей брать чужое. Мы знаем, что ты не брал. Знаем, что не возьмёшь. Но если не дай Бог, хоть когда-нибудь, хоть по какой-нибудь случайности ты будешь хоть в чём-нибудь замешан – пощады не жди.
- Убью, - добавил папа.
И мне стало понятно. Да ещё потом тот милиционер напомнил, на железной дороге. И вот газета, у меня под носом, статьёй кверху, положена специально, мама знает, к кому я ходил на день рождения. Всё они знают, мои родители. Или почти всё. Не знают, однако, что мы с Лариской целовались! А что со Светкой, даже представить себе не могут. И вот я сижу, смотрю на телефон. И знаю – если позвонят, пойду. А если нет, значит, она с тем придурком. Ищет у него утешения. Они все свои. А я для них чужой. Тем более, зачем попусту звонить.
В любом случае, я никак не ожидал такого скорого поворота событий, хотя роскошь Ларискиного бытия сразу показалась мне чрезмерной.
Три недели я жил, поглядывая на телефон. Даже библиотеку перестал посещать. Дома с книжками сидел. Казалось, обстановка в городе и вокруг меня успокаивается, да и я успокаивался вместе с нею. В конце концов, Лёша, не в свои сани не садись, и тебе ничего не будет. Ищи, Лёша, своё место, потом и сани найдутся тебе по рангу. Утешением такие соображения отчасти служили, но прекрасную Ларису забыть было очень трудно. Тем более, восхитительную Светлану.
Светлана позвонила как раз в тот момент, когда я о ней подумал. Но таким голосом, что до сих пор страшно вспомнить. Она потребовала встречу, да так, что мне сразу стало не по себе. Подумалось – ну, всё, попал. Раз сидел с ними, пил, кушал, девушку целовал, значит, их человек. Придётся участвовать в процессе. Произносить оправдательные речи. А то пойду за главаря. Ну что, решил я, надо будет, так и пойду. Ради Лариски пойду. А ради Светки – тем более. Тут уж такая моя мужская доля.
Потянуло холодом. Скорее всего, надвигалась осень, несмотря на то, что тополя, растущие на центральной аллее нашего главного проспекта, не уронили ещё ни одного листка. Даже круглоголовые фиолетовые цветочки распускали вокруг себя в безветренный день вполне ощутимое благоухание. Я уже не говорю про ноготки, единственные цветы, которые безошибочно всегда определял по названию, стройными рядами, стоя во всей красе, устремляли свои бутончики прямиком в небо. Светку я увидел сидящей на скамейке, в окружении цветущей природы и сразу забеспокоился. Что такое, я нисколько не опоздал, даже пришёл на пять минут пораньше, а Света, получается, ждёт меня уже довольно долго. И лицо у неё на этот раз было очень умное.
Она резко встала, подошла ко мне поближе, посмотрела прямо в глаза. Потом вцепилась в мой рукав и повела куда-то, как мне показалось, чтобы только уйти подальше с такого видного места. Я почувствовал её ужасное настроение и, не сопротивляясь, шёл молча. Мы дошли до нашего театра и остановились там, между ёлками. Светка, опять же, глядя мне в глаза, со всей строгостью, на которую только была способна, спросила:
- Ты опять ничего не знаешь?
- Светочка, - ответил я, не чувствуя за собой вины, - скажи, пожалуйста, что я должен знать?
- Понятно, - произнесла Света слишком, на мой взгляд, серьёзно. - И родители твои, естественно, ничего не знают?
Я тоже заговорил посмелее, ибо, чего особенно стесняться, когда мы с ней так близко знакомы.
- Про родителей, Светочка, как ты знаешь, я ничего не могу сказать. Только то, что они с работы не вылезают с утра до вечера. Я их просто не вижу в последнее время. Потому, в этом смысле ничем тебя не могу порадовать. Меня уже другое волнует: тебя так интересуют мои родители, будто бы ты за меня хочешь замуж выйти. Я угадал?
Света даже не улыбнулась.
- Хотела бы – давно бы вышла. Даже не сомневайся.
- Я и не сомневаюсь. Честно говоря, без тебя мне очень скучно.
- Знаешь, что, - вспыхнула Светка, - молчи уж, брачный аферист! Забыл про Лариску?
- Лариска-то здесь причём? Как была твоей подружкой, так и останется. А я ей не нужен. Да и она то мне…
- Лариса здесь при том, Лёшенька, - медленно проговорила Света, - что у неё вчера отец погиб. Точнее, сегодня ночью.
Когда до меня дошёл смысл её слов, я понял, что с меня от ужаса могут упасть штаны. На шутку, сказанное Светкой, было не похоже.
- Как? - спросил я. - Ну... как это случилось?
- Их нашли сегодня утром.
- Кого… их? - оторопел я.
- Отца Ларискиного и его любовницу. Секретаршу.
- Это, что… У него была любовница?
- А ты не знал? Конечно! Откуда тебе знать? Все знали, а он не знал. А знал ли ты, Лёшенька, что у него обеих ног не было?
- Ног?! Не было?! Да что ты!? А он ходил на чём…
- Именно. На протезах. И кто бы мог подумать?
- Любовь… На протезах… Измена… На протезах… Герой… - пробормотал я. - Где же их нашли? Кто их убил? Её муж?
- Да, был у неё муж. Он тоже, вроде тебя, ничего не знал. Их в гараже нашли. В машине.
- Светочка, это слишком. Что ты такое говоришь?
- Я говорю, - отчеканила Светка, - что знаю. Они были в гараже. Там занимались любовью. Там и задохнулись.
- Не может быть… Любовь в гараже… На протезах…Это дурдом. Ты меня угрохала. Как же они погибли, включали мотор?
- Наверное. Может быть, и включали.
- А почему они не вышли?
- Он был в тот момент без протезов, не добрался до ворот. Добрался, вернее, но поздно. А она была без сознания.
- Раз добрался, почему дверь не открыл?
- Он не мог её открыть.
- Почему?
- Дверь кто-то закрыл снаружи.
- Снаружи?.. А кто? Зачем?
- Это я должна у тебя спрашивать. Кто закрыл… Может, друг. Для конспирации. Может, ещё кто… Но утром мотор у машины не работал. Вот и всё.
- Так что же, нам надо туда идти!!
- Куда!?
- К Лариске! Как же она там, бедная…
- Да, может быть, что теперь бедная. Не надо туда ходить.
- Да почему… Пошли.
- Обыски там идут, не понимаешь, что ли!? Весь дом обыскивают, сверху донизу. Не знаешь, чья это работа?
- Откуда, - смутился я.
- Не знаешь? Уверен? Тогда слушай меня!.. Делай как я!
- Что делать? - я даже оробел.
- Спроси у них! У папы с мамой! Может, что знают! Не знают – затихарись! Дома сиди и кочумай. Понял?
- Понял…
- А что ты понял!? Мне не хватало только ещё, чтобы и тебя загребли.
- Меня-то за что!?
- А тебе на суде объяснят!.. За участие в общем деле, вот за что. Прими мою просьбу к сведению. Не суйся, куда не следует. Лёшечка, не будь дураком. Ты ещё слишком маленький. Я очень тебя прошу, очень тебя прошу… Может, хоть что-нибудь узнаешь – дай мне знать. Всё, целую, - сказала Светка и побежала на автобусную остановку.
Я тоже двинулся к дому, совершенно ошеломлённый. Следовало бы сделать какие-то выводы, но мысли вертелись в голове бессмысленным роем. Что-то мне было ясно, но вот что именно – удалось понять не сразу. Я понял, в конце концов, одно: если мне позвонит Лариса, я пойду к ней сквозь все заслоны. Это если позвонит. А если нет? Тоже следовало бы идти. А вдруг если так прогонит, что мама, не горюй… Небось, Светка Лариске что-нибудь, да поведала… Такое, что сидит теперь Ларочка возле телефона и плачет горькими слезами. Тогда, значит, после этого, не нужен я ей… Вообще не нужен. Следует пока воздержаться.
И ничего конкретного, кроме омерзения к своей собственной персоне, из этих размышлений у меня не возникало.
Перед глазами стояло лицо дежурного милиционера, объяснившего мне не так ещё давно, что есть свои, а есть и чужие. И я ему совершенно осознанно пообещал, раз и навсегда, ну, внутри себя, конечно, что буду со своими, а не с чужими. Слово это я буду держать. Но как? Получается, ничего мне нельзя. Куда не сунусь – везде чужие. Ну, с милицейской точки зрения. Как быть, когда шаг в сторону, и ты в тюрьме. За что? Потом объяснят.
Я вдруг почувствовал внутренний подъём, творческий энтузиазм, энергию, настроился на си-бемоль минор, и пошёл к Лариске. Подумал, зайду во двор, что такого, в конце концов, ведь мне за это ничего не будет. Тем более, я знал, там есть одно местечко, куда фонарь не светит, и меня никто, ни за что, никогда не увидит. Ну, посмотрю на её окна, ничего же в этом нет преступного, а как увижу Ларискин силуэт, так и соображу, что дальше делать. Если что не так, потом разберутся. Ведь тот дежурный по станции разобрался, в конце-то концов. А кто работает там, в милиции, они точно такие же. Другие, что ли? Других не может быть, как же тогда… Дальше тогда никак. Провал, катастрофа, шок, дикий ужас. Не жизнь – сплошная деноминация.
Вошёл я во двор, встал на своё место, осмотрелся. И что я увидел? Двор как двор. Дом как дом. Гараж как гараж. Окна как окна, без всяких силуэтов. Только возле подъезда несколько курящих мужских фигур. Ничего особенного. Никого больше. Но вдруг в лицо мне ударил резкий свет карманного фонаря. Кто-то меня внимательно осмотрел и прошёл мимо, не задавая никаких вопросов. Мой энтузиазм улетучился, и я освободил Ларискин двор от своего присутствия. Что за жизнь – не успеешь к девушке подойти, как тебе уже тюрьма светит. И звонить я больше никому не собирался. По крайней мере, в ближайшем будущем.
Поэтому на следующий день я, как увидел маму, сразу обратился к ней с просьбой:
- Мама, - сказал я ей очень серьёзно, - хочу тебя попросить об одном деле.
Мама испугалась, даже села на ближайший табурет. Я такой реакции не ожидал. Она знала всё, или то, что могла знать о моих с Ларисой контактах – в этом я уже не сомневался. Значит, тактически разговор я построил правильно.
А дело было в том, что у моих родителей тоже был гараж, тоже рядом с домом. Ну, не такой, как у Ларискиных, но вполне приличный. И машина у нас была. Почти новая «Победа». Заводилась, по крайней мере, и ездила. А ездила наша машина чаще всего на нашу дачу, расположенную в нагорной части города и оснащённую дощатым летним домиком. Только однажды «Победа» уехала куда-то и там надолго задержалась. Отец говорил – для ремонта, да и сам приходил домой не каждый день. Я не предполагал, что папа мой способен на такие поступки, как Ларискин, тем не менее, гараж оказался в течении длительного времени пуст, что вызывало завистливые взгляды и помыслы у соседей. По тогдашнему законодательству, могли незанятую вещь и отобрать. Окружающие нас жители состояли, в основном, из лиц, перемещённых с Украины, очень сердитых, прижимистых, обиженных на власть до крайней степени. Количество желающих покуситься на нашу собственность нарастало с каждым днём, отчего я давно уже замыслил предвосхитить их коварные замыслы. Потому я сказал маме прямо, конкретно, без всякой предварительной подготовки, самым трагичным голосом:
- Мама. Дай мне, пожалуйста, шестьдесят рублей.
Тут мама действительно испугалась, даже побледнела.
- Так, - сказала она, - что случилось?
- Да ничего пока, - проговорил я очень грустно. - Понимаешь, хочу я, мама, мотороллер купить.
- Ещё не легче, - сказала мама, начиная приходить в себя. - Зачем он тебе?
- Ну, как зачем… Ездить.
- Куда ты ездить собираешься?
- Да как куда, мама, - спросил я с глубокой укоризной. - На дачу! Машины у нас пока нет, и неизвестно, когда будет. А я просто не могу больше смотреть, как ты сама привозишь на трамвае по две авоськи с яблоками.
Мама удивилась:
- Надо же – раньше мог, а теперь не можешь. Нет, чтобы просто со мной взять, да и поехать, и просто помочь. Неужели трудно? Трамвай до самой дачи ходит, в чём проблема?
- Ну, не до самой дачи, а с пересадкой. Да ведь не об этом речь, мама! Гараж горит!
- Как горит? Что, правда, пожар?
- Мама, какой пожар… Это в переносном смысле. Народ к нашему гаражу присматривается. Ну, интерес проявляет. И это вы с отцом как бы не замечаете.
- Чего там замечать? У отца есть машина.
- Конечно. Только соседи так не считают. Они думают, что машина должна стоять в гараже. Если она есть. А если её нету, значит, она есть в каком-то другом месте. И в другом гараже!
- Пусть думают, что хотят. У нас документы.
- Так и у меня тоже! Вот, посмотри…
Я предъявил маме новенькие корочки. Это были мотоциклетные права.
- Да когда ты успел? - опять удивилась мама.
- А чего особенного? Месяц занятий и небольшой экзамен.
- И сколько стоит?
- Недорого. Четырнадцать рублей.
- Откуда такие деньги?
- Накопил постепенно. А как накопил – так пошёл и сдал.
- Молодец… Ну, даёшь… Ни с кем не советуешься…
- Так, мама… Все сдают на права, и я вместе с ними. Что особенного? Ну, так как насчёт денег?
- Никак. Никаких мотоциклов. Ты мне живой нужен. И здоровый. Видишь, какие дороги? Видишь, как народ ездит? А с отцом ты пробовал на эту тему разговаривать?
- Да что отец… как ты скажешь, так и будет. Ему мотороллер не мешает.
- Я всё сказала. Ни мотороллеров, ни мотоциклов. Вот на машину заработаешь, тогда и купим.
- Мама, - произнёс я, будто бы находясь в тоске. - Тогда совсем плохо дело. За гараж воевать придётся.
- Отвоюем. Тут у нас с отцом есть опыт. Страну отвоевали, гараж как-нибудь спасём, не беспокойся.
- Я в этом не сомневаюсь. Тут ещё одна есть маленькая заковыка.
Мама напряглась.
- Ну-ну. Какая заковыка?
- Да вот, записался я в парашютный кружок. Ну, как бы, в секцию.
- В парашютный!? - вскричала мама. - А кто тебе разрешил? А ты у кого-нибудь спросился?
- Там бесплатно, чего спрашиваться. Потом, я же большой, сама так считаешь.
Про парашютную секцию я сказал потому, что это была чистая правда. Я к текущему моменту отзанимался в секции уже две недели под руководством милейшей парашютистки, мастера спорта. Всё шло хорошо, пока наша инструкторша не привела нас в спортклуб. Теория окончилась, нам вручили настоящий парашют марки «ПД-47» и предложили разобрать его и вновь собрать. И тут я вздрогнул душой и телом.
Парашют находился в рюкзаке и никакого кольца для открывания не имел. Зато он имел верёвку, цепляющуюся к самолёту. Верёвка сама открывала ранец, вытягивала и сдёргивала с парашюта чехол, парашют вытягивался в тряпичную колбасу, открывались маленькие боковые карманы, после чего теоретически расправлялся основной купол. А сам прыгун к этому процессу ни малейшего отношения не имел. То есть, если чехол с парашюта оказался не сорван – лети, Лёша, дальше сам. В указанном направлении. Когда мы открыли ранец и вытянули купол из чехла, перед нашим взором на полу оказалась огромнейшая, ни разу не стиранная тряпка с таким количеством строп, которые, на первый взгляд, никак не могли не перепутаться в воздухе. Мой энтузиазм подтаял, поскольку вся эта перкалево-верёвочная конструкция пока не вызывала ощущения её надёжности и моей при этом безопасности.
Вот и мама обеспокоилась:
- Да какой ты большой! Да ты ещё никакой! Да ты меня в гроб загонишь, вот потом будешь большой. Твоя задача сейчас – школу закончить и в институт поступить. А ты решил ерундой заняться.
- Это, мама, не ерунда. Если не попаду в институт, то попаду в армию. Но я хоть как-то должен быть к армии готов? Хоть по автотранспортной части, хоть по воздушно-десантной. Это всё-таки…
- Ты бы лучше к институту готовился, а не к армии! Мы с армией решим вопрос, тебя куда попало не пошлют. А институт – дело тонкое. Кто тебя возьмёт, с десантной подготовкой…
- Правильно, а с автомоторной возьмут. В политех!
- Ты, что... в самом деле будешь прыгать?
- А почему нет? Все прыгают, и ничего… И я прыгну. Я уже прыгал, ну, в парке, с парашютной вышки. Вообще, ничего страшного.
- В парке… С вышки…И когда у тебя эти… прыжки?
- Да... через две недели.
- Скажи, Лёша… Ты не с ума сошёл?
- Нет, мама. Просто вырос.
Разговор на том и окончился. Я о нём уж и забыл, когда вдруг, через некоторое время, мама подошла ко мне с очень серьёзным лицом и положила на стол тонкую пачку денег.
- Лёша, - сказала мама, - только при одном условии. Никаких прыжков. Обещаешь?
- Обещаю, мама, - сказал я и выполнил своё слово. Я прикоснулся к парашюту в последний раз, собрал его как можно аккуратней и положил на полку. Но небо я видел – с крыла стоящего на земле самолёта. И считаю себя с тех пор теоретически готовым. Ко многому, не только к прыжкам.
Конечно, я купил мотороллер. Правда, не очень новый, у знакомого пацана, который никак не мог от него избавиться. С виду симпатичный, нигде не побитый, даже с документами. Главное – заводился и ездил. Я внимательно почитал инструкцию, научился разбирать его и собирать, а вскоре – кто бы мог подумать – освоил дорогу до нашего садового участка, часто ездил туда, а позади меня, на заднем сиденье, находилась молодая моя мама. И ей со мной было совсем не страшно.
А чего было бояться – ведь она не знала технические характеристики нашего транспортного средства. Например, оно имело такую конструктивную особенность, что двигатель висел отчасти сбоку, справа от центральной продольной линии. И по этой печальной причине новый мотороллер двигался в норме с креном 1,5 градуса, а не новый побольше, градуса 3. Значит, с учётом такого обстоятельства, езда на этом средстве требовала от водителя особенного чутья и, можно сказать, циркового изящества, что не всегда было возможно соблюсти. Потому, приходилось падать. Кстати, падать с мотороллера оказалось довольно удобно, с мотоцикла хуже. Пацаны рассказывали. Тем не менее, бывало, из дома уезжаешь в приличных брюках, а приезжаешь в каких-то кружевах вместо штанов. Потому у нас, молодых мотолюбителей, завелись такие правила: собираешься ехать на мотороллере – надевай, что похуже. Падение будет. Это – правило первое. Второе правило – никогда не сталкивайся с трамваем – он бьёт как поезд. Третье правило гласило: если хочешь остановиться – останови сначала того, кто едет за тобой. Посигналь ему, помаши, что ли… То есть привлеки к себе внимание, иначе можешь улететь очень далеко. И, вообще, знай всегда, кто у тебя слева, кто справа, кто спереди, кто сзади, и кто у тебя есть в данную секунду со всех сторон. Ну, кое-что со мной в движении случалось, кое-что могло случиться, но, когда я вёз свою маму – мы с ней будто были окружены некоей защитной оболочкой. И ни разу, никогда не было у нас такого случая, чтобы мама испугалась или разочаровалась бы в смысле такого удачного самодвижущегося приобретения.
Но вот однажды, когда я ехал один, в прекрасном настроении, по сухой дороге и при ясном солнышке, мне встретилась Лариса. Я сразу её узнал, хоть это был уже совершенно другой человек. Это была милая женщина с трудной судьбой.
Я подлетел к ней довольно лихо, затормозил со скрипом и небольшим заносом заднего колеса. Она увидела меня, но даже не улыбнулась. Даже не поздоровалась. А когда я её обнял – расплакалась. И не ответила ни на один мой вопрос. Мы посидели с ней недолго на соседней скамейке, посмотрели друг на друга, потом Лариса вздохнула и сказала:
- Ну, поехали.
Возле подъезда, во дворе её дома, она остановилась на ступеньках крыльца и произнесла напоследок:
- В этом году ты поступаешь в институт. Сдай документы в медицинский.
- Только туда? - спросил я недоверчиво.
- Туда, - ответила Лариса. - Ты поступишь.
И ушла не попрощавшись. А я, как всегда, ничего не понял, потому что, вообще-то, собирался в пед, на русский язык и литературу. Но до Ларисы дозвониться было невозможно, как всегда, ни днём, ни вечером. Только она могла звонить, когда хотела. Ну я и сдал документы в медицинский. Подумал, если, на худой конец, стану писателем, так хотя бы приобрету жизненный опыт, а не буду сочинять всякую белиберду из-под волос. Не поступлю, опять, значит, приобрету опыт, только негативный. Но Лариска сказала, значит, пусть будет так. Не хватало ещё с Ларочкой поссориться из-за института.
Физику я учил двое суток подряд, и начал даже в ней местами разбираться. Но переучился. Переплёл все извилины, и простейшую задачку, имеющую графическое решение, пытался решить через построение формул, за что получил тройбан и успокоился. В конце концов, для Ларисы я сделал всё, что мог на том этапе, а не получилось, так уж извините. Но вечером раздался звонок.
- Привет, - сказала Лариса, - молодец, теперь быстро учи химию. Когда придёшь на экзамен, жди Анастасию Сергеевну и сдавай только ей, понял? Никому больше!
Я понял, чего тут не понять. Но на экзамене ждал чуть не час, но никакая Анастасия не появлялась. Пришлось идти как есть, иначе можно было подзабыть то, что ещё вертелось в голове на сдачу. Хотя экзамен принимала лично, в единственном экземпляре, зав. кафедрой неорганической химии, она же злющая личность, жена самого ректора.
Представился, взял билет. Обрадовался – вопросы и задачи оказались мне понятны, что ничего ещё не значило. Не так уж долго я готовился к ответу, поглядывая на дверь, как недовольная жизнью экзаменаторша выкликнула мою фамилию. Я встал.
- Простите, нельзя ли мне попросить ещё несколько минут.
Профессорша сердито взглянула мне в глаза, но тут же смягчилась.
- Хорошо, - произнесла она, - готовьтесь. Вы следующий.
Далее события разворачивались как в кино. Через некоторое время в аудиторию влетела женщина средних лет и тут же устроилась за экзаменационным столом рядом с профессоршей, которая навела на меня резкость и указала на стул, стоящий напротив Анастасии Сергеевны. Ну я и пошёл, поскольку далее отнекиваться было уже не слишком вежливо.
Анастасия Сергеевна взглянула на мою экзаменационную книжку и сказала, естественно, после обмена со мной взглядами:
- Алексей, потише, пожалуйста.
Однако, чего мне было стесняться, когда я знал, что надо говорить, кому говорить и в каком объёме. Экзаменаторша слушала меня, профессорша прислушивалась. Это был не экзамен, а песня. После положительного рассмотрения трёх вопросов и одной задачки, Анастасия Сергеевна и профессорша, доктор наук, переглядывались уже между собой.
- Такого замечательного ответа я давно ни от кого не слышала.
Обе принялись исследовать мою экзаменационную историю.
- Откуда у него, интересно, по физике тройка? Как вы можете объяснить, Алексей? – докапывалась профессор химических наук.
- Сам удивляюсь, - пояснил я.
- Перезанимался, - всплеснула руками Анастасия Сергеевна, - больше никакого объяснения быть не может. Голову перегрузил. Я полагаю, за такой сегодняшний успех он достоин высшей оценки.
- Не возражаю, - пробормотала зав. кафедрой, и спектакль для абитуриентов окончился на позитивной для меня ноте.
Учился я в институте очень прилично, почти на одни пятёрки, занимался наукой, сколько мог, участвовал во Всесоюзных студенческих конференциях, на нескольких кафедрах получил приглашения остаться на должности младшего научного сотрудника, но уклонился. Объяснил отказ от науки тем, что, на мой взгляд, медицина переполнена такими драматическими моментами, которые мне следовало бы осознать.
С Борисом мы сдружились бесповоротно.
Сижу я как-то раз в нашей библиотеке, ничего не делаю. Потому, что тоскую. Ни друга рядом, ни подруги, а Лариска, вроде, замужем. Тут, как по заказу, входит Боря. У нас с ним частенько так случалось: Борис заходит в библиотеку, а там я. Я захожу в библиотеку, а там Борис. Заметил меня, подсел.
- Привет, - говорит, - что читаешь?
- Ничего, - отвечаю, - в башку не лезет.
- Это как возможно? Случилось чего?
- Да, похоже.
- Ну-ка, рассказывай!
- Понимаешь ли, Боря… Вот такая приблуда.
- Эко ты, братец, заговорил… Друзья научили?
- Тут заговоришь… Скажи, читаешь ли ты журнал «Техника-молодёжи»?
- Да… Кто ж его не читает?
- И я читаю. А читал ли ты, Боря, в последних номерах фантастику Ефремова «Час Быка»?
- Так, просмотрел.
- И я просмотрел. Мне ужасно не понравилось. Особенно, вот эти строчки…
Журнал лежал на моём столе в раскрытом виде, и строчки звучали так:
«…В истории медицины и биологии были позорные периоды небрежения жизнью. Каждый школьник мог резать полуживую лягушку, а полуграмотный студент – собаку или кошку. Если перейти грань, то врач станет мясником или отравителем, учёный – убийцей. Если не дойти до нужной грани, тогда из врачей появляются прожектёры или неграмотные чинуши. Но всех опаснее фанатики, готовые располосовать человека, не говоря уже о животных, чтобы осуществить небывалую операцию, заменить незаменимое, не понимая, что человек не механизм, собранный из стандартных запасных частей, что сердце не только насос, а мозг – не весь человек. Этот мясницкий подход наделал немало вреда, процветает и сейчас… Вы экспериментируете над животными наугад, несерьёзно, забыв, что только самая крайняя необходимость может как-то оправдать мучения высших форм животных, наделённых страданием не меньше человека. Столь же беззащитны и ваши «исцеляемые» в больницах. Сумма страданий, заключённая в них, не может оправдать ничтожных достижений. Яркая иллюстрация отношения к жизни…»
Борис прочёл, пробормотал:
- Вот бред... И что?
- Я тоже так подумал. О чём и сообщил в редакцию.
- Да ты что! Письмо написал?
- Конечно!
- Какого содержания?
- Простого! Что бред всё это, а вы его печатаете.
- Иди ты! Так и написал?
- Да провалиться… Конечно, в художественной форме. Написал, что произведение крайне слабое, высказывания тупые и бездарные. А более всего меня взбесило – почему это я, студент конкретного второго курса мединститута вдруг полуграмотный? Да у меня почти одни пятёрки! Была одна четвёрка по латыни, так я и ту пересдал! Отчего я вдруг полуграмотный? Базар-то надо фильтровать.
- Молодец! - похвалил Боря. - Ну, ты и молодец!
- Так это ещё не все. А вот, что было дальше…
- Ну-ка, рассказывай.
- Пришёл ответ…
- Какой? Похвальный?
- Ага… Разгромный! С таким ответом в тюрьму не пустят. Вот и сижу, перечитываю… Наслаждаюсь.
- Ну, дай сюда, - сказал Борис и прочитал такие строки:
- Уважаемый товарищ… Ага… Признаться, весь наш «фантастический» отдел был удивлён, когда мы прочли Ваше письмо. Если бы писал закоренелый неудачник, матёрый злопыхатель, этакая сумеречная личность, ненавидящая фантастику, – мы ещё оправдали бы как-то подобное послание. Но студент-медик? Вы, как это ни прискорбно, не уяснили себе главного в рассуждениях писателя Ивана Антоновича Ефремова – его озабоченности судьбами человеческой цивилизации, его тревоги, боли его за грядущее. Позвольте и Вам в свою очередь задать несколько элементарных вопросов по Вашей будущей профессии.
Уверены ли Вы, что радиоактивные испытания и взрывы ядерных бомб благотворно влияют на биосферу Земли?
Уверены ли Вы, что эксперименты над животными… когда-либо не отразятся ни на ком?
Знаете ли Вы, что в Англии, например, лягушку днём с огнём не сыщешь – полуграмотные препараторы изничтожили всё лягушачье царство.
Знаете ли Вы, что на нашей планете полным-полно рек, где уже нет рыбы, и лесов, где нет зверей, что изничтожаются леса, оскверняются озёра?
Тревожат ли вообще подобные вопросы Вас?
Ивана Антоновича Ефремова тревожат. Пишущего эти строки, в прошлом тоже студента-медика, тревожат. Тревожат всех разумных людей, которые читают произведения И. Ефремова на 86 языках во всём мире. Дело вовсе не в том, нравится или нет Вам роман «Час быка». Удивляет категоричность Ваша и глухота к искренним словам коллеги Вашего, между прочим, врача по образованию, полное небрежение к авторитету старшего собрата по науке, между прочим, дважды доктора наук – по палеонтологии и географии. Скажете – слепое преклонение перед авторитетом? На столе у Ивана Антоновича Ваш покорный слуга видел письма от Станислава Лема, Роберта Шекли, Артура Кларка, Кобо Абэ… И, уверяю Вас, пишут они Ивану Антоновичу вовсе не ругательные письма, подобные Вашим. Грустно всё это, товарищ студент. Но если мы не переслали Ваше письмо и наш ответ в вашу молодёжную газету, значит, мы ещё не поставили крест на Вас. Значит, у Вас есть ещё время, чтобы найти в себе силы не выступать от имени всех хирургов нашего отечества. И подпись…
Ю. Медведев, заведующий отделом фантастики журнала «Техника молодёжи».
Борис окончил чтение и подытожил:
- Так. Письмишко-то поганое. Дай-ка, я заберу всю эту орфографию вместе с журналом, верну через неделю.
- Что будешь делать?
- Как что? Ответ писать.
- Кому, Медведеву? Да зачем он тебе сдался?
- Ну, я найду, кому, - уклончиво сказал Борис, - имею право! Если я узнал, что есть такая ситуация, то должен принять в ней участие. Всё-таки, учитель я или нет? А раз учитель, так надо некоторых товарищей учить.
- Ты мне, во-первых, друг. Уж во-вторых учитель.
- Тем более!
- А ситуация, Боричка, у нас такая, дай, расскажу!
- Рассказывай, что у вас, в меде, за ситуация.
- У нас на курсе пацан один пропал, Петруха. А через год появился.
Снова на первом курсе. Я встретил его, спрашиваю, ты где был? Он мне такое рассказал – уши вянут. Оказывается, был он в тюряге, год, потом освободился и восстановился.
- Это как же так, - спросил Боря, - такого быть не может. За что его сажали?
- Да ни за что. У нас решили сделать диспут-клуб между мединститутом и политехом. Его организовали в кафе «Три пятака», это на углу Горьковской и Никитинской. С одной улицы номер дома пять, с другой пятьдесят пять. Там места много. Ну, чтобы по-культурному. И Петруха потащился. Но опоздал намного, приходит, а там страшная драка между институтами, уже в разгаре. Ну, диспут, понимаешь? И менты прилетели, тоже человек пять, стали студентов на две группы сортировать, чтобы просеку проделать между ними, да куда там… Студенты тут же объединились и стали ментов бить уже по-чёрному. До такой степени, что сотрудники от студентов стали отстреливаться. Сначала, вроде, в потолок… Когда Петруха понял, что ничего ему здесь не светит и решил оттуда свинтить, уже в самых дверях, как он рассказал, прилетела ему в попу пуля.
- Не врёт?
- Зачем ему врать? Пострадал человек за просто так, ни подискутировал, ни выпил, ни подрался и пулю получил. Вот здорово!
- Потом что было? Я эту историю не слышал.
- Так ваших, из пединститута, и не приглашали! По слабости здоровья. А то бы слышал, наверняка! Потом к нему, в больницу, приходит наш ректор. А он, ты знаешь, кто?
- Кто?
- Крюков, вот кто!
- И что?
- Неужто не слыхал? Да он у нас зав.кафедрой судебной медицины,
доктор наук, автор учебника по судебке, директор Всесоюзного бюро судебной экспертизы! Да я жене его вступительный экзамен сдавал.
- И как успевает…
- Сами удивляемся. И вот приходит он к Петру в больницу, и ботает ему, извините за мой английский, такую шнягу – раз, говорит, пуля из пистолета вылетела и в чью-то задницу попала, то, получается, кого-то надо посадить. Согласен – согласен. А ты зачем, спрашивает ментов бил? Тогда Петруха говорит – как я их бил-то, задницей, что ли? А ректор ему сообщает – какая в этом разница? Ты посиди, подумай, с тебя не убудет. Много не дадут – чистую ерунду. И от зэков прикроют. А как отпустят, я тебя в институте восстановлю. И ты его закончишь – моя, говорит, гарантия. А по-другому ничего не выйдет. Всё-равно ведь плохо учишься.
- И как они решили?
- Договорились. Петруха сел, а шеф его восстановил. Сдержал слово. Он всё выполнит. Если пообещает. И я, Боря, честно тебе говорю, может, не поднимать мне бучу? А то ещё возьмёт шеф и высадит из института? Он у нас человек простой. Ему позвонят – он сделает.
- За что?
- А на комиссии объяснят, за что. За то, что слишком грамотный. И вообще... они литературоведов не готовят.
- Ты комсомолец? - спросил Борис.
- Да.
- Тогда давай не расставаться никогда! О ерунде не беспокойся.
Борис исчез на пару недель, потом объявился, сияющий и довольный.
- Вот, ознакомься!
И положил на стол три печатных листа.
- Уже отправил?
- А как же! Моя инициатива, и ответственность тоже моя. Кстати, коллективная. С Наденькой.
- Кому, Боря? Кому послал-то?
- Ну, копия тебе. Копия главному редактору «Техники-молодёжи». А письмо я направил в ЦК ВЛКСМ, отдел молодёжной печати.
- Посодют... ой, посодют… - бормотал я, читая печатные строки, а Борис только хохотал и отмахивался. В тексте значилось приблизительно следующее:
Уважаемые товарищи… Считаем необходимым высказать некоторые соображения по поводу переписки с Вашим журналом и студентом мединститута, где он высказал несогласие со многими концепциями романа И.А. Ефремова «Час быка». На наш взгляд, о вкусах не спорят, но те мысли автора, которые побудили студента выступить со своим письмом, и у нас вызывают большое недоразумение.
Далее следовали уже приведённые мною цитаты с указанием страницы и строки.
…Автор романа, без всяких на то оснований, пытается устами жителя какого-то отдалённого будущего поучать своих современников, считая свой век «позорным периодом небреженья жизнью», допускает прямые оскорбления в адрес «полуграмотных студентов» и «мясников-врачей», которые делают всё, чтобы развить медицину до тех /предполагаемых/ блестящих высот, с которых И.А Ефремов предаёт хуле их скромные сегодняшние успехи. …И никого, в том числе и И.А. Ефремова, и Ю. Медведева не заботит тот факт, что ежедневно – и без малейшего философствования! – миллионы голов скота отправляются, грубо говоря, «на колбасу»… Не вдаваясь в литературную полемику, вероятно, мы не стали бы писать это письмо, если бы не совершенно возмутительный ответ студенту медику от зав. отделом фантастики Ю. Медведева.
…Вы, товарищ Медведев, как это ни прискорбно, не уяснили себе главного в рассуждениях студента, отделались абсолютно поверхностным чтением его письма, что, в свою очередь, породило абсолютно поверхностный и неглубокий ответ, вернее, отписку, нелогичную по содержанию и оскорбительную по стилю. Это может подтвердить хотя бы то, что вместо ответа на вполне конкретно поставленные вопросы, вы задаёте автору письма свои, абсолютно не связанные по смыслу с содержанием письма и, кстати говоря, весьма тривиальные, давно уже избитые, а порою – просто неумные, например, о трагической судьбе лягушачьего царства/!!!/ в Англии.
…Наконец, кто Вам, мастеру словесного трюка, дал право вести разговор с читателем в таком тоне, что при любом несогласии с Вами называете каждого «матёрым злопыхателем», «сумеречной личностью» и другими, столь же милыми именами? Почему вместо аргументированной защиты понравившихся Вам ефремовских положений, Вы применяете ссылки на многочисленные учёные степени И. А. Ефремова, присовокупив, очевидно, в качестве тяжёлой артиллерии, имена С. Лема, А. Кларка и других известных писателей? В чём Вы видите «глухоту к искренним словам коллеги» или «полное небрежение к авторитету старшего собрата по науке»?
Последний же абзац вашего, тов. Ю. Медведев, письма, поражает полностью. Подумали ли Вы о том, что у любого читателя вашего журнала после угрозы переслать его письмо в местные газеты с последующими, разумеется, оргвыводами, пропадёт всякое желание не только что-либо писать в редакцию, но и вообще читать журнал!?
Не желая, чтобы впредь репутация журнала подвергалась угрозе со стороны не очень умных его сотрудников, мы направляем копию письма в отдел молодёжной печати при ЦК ВЛКСМ с надеждой, что товарищи из этого отдела помогут Вам разобраться в этом случае.
Б. Д. Борзон, преподаватель кафедры математического анализа педагогического института.
Н. К. Борзон, преподаватель-концертмейстер музыкального училища.
Я прочёл и призадумался. А сказал так: - Что же, ребята... случай редкий. Ваша помощь – экстренная. Своевременная. Спасибо вам. Подождём отдалённого результата.
И результат пришёл, через непродолжительное время. В виде ответа из ЦК ВЛКСМ, естественно, на имя Бориса, с сообщением, что Ю. Медведев был вызван, обсуждён с вручением ему строгого выговора, с предупреждением о частичном соответствии, с клятвенным заверением об извинениях перед автором письма, которые я жду и поныне.
А нету.
Дружба наша с Борисом и Наденькой укреплялась каждодневно. Частенько я бывал у них дома, где за столом, в присутствии отца Бориса Давида Исааковича, мы шумно отмечали победу нашу, совместную с центральным партийным интеллектом, над злобным рассудком центрального же парттехнического журнала. Давид Исаакович служил в соседней райбольнице секретарём КПСС, которую совмещал с должностью врача-эндокринолога.
- Вот так, Алексей, - неоднократно заявлял отец Бориса после первой же рюмки, - видишь эти книги? Считай, что они уже твои. Никто в нашем роду в медицину не пошёл, на тебя вся надежда. А тут у меня книги по всем отраслям науки врачевания. Имей в виду.
Насчёт книг я сомневался – зачем мне старые фолианты, когда есть новейшие издания с последними сведениями, но не спорил, чтобы случайно не выразить небрежение к авторитету старшего коллеги. Лишь однажды мне пришлось дискутировать с Давидом Исааковичем и примкнувшем к нему Борисом, когда он лично устанавливал электрический дверной звонок и пытался перерезать двойной провод пополам, чтобы потом соединить концы через кнопку. Спустя полчаса живейшей дискуссии, моя монтёрская позиция возобладала над Борисовым и его отца эмпириокритицизмом, звонок ожил и выдал первые трели. По кому он звонил – было неясно. Возможно, по критицизму.
За учёбой время летит быстро. Будучи врачом-интерном, я пришёл для практики на первое в своей жизни дежурство в ту самую Октябрьскую райбольницу, что располагалась рядом с нашим домом. В небольшом трёхэтажном здании сталинского ампира размещалась поликлиника и лаборатория на первом этаже, на втором – стационар на пятьдесят коек, также кафедра пропедевтики внутренних болезней, а на третьем этаже был зал для чтения лекций и проведения конференций. Там выступал с лекциями сам профессор Зиновий Соломонович Баркаган, горячо любимый и уважаемый как студентами, так и практическими врачами. Вот уж народу набивалось в этот зал, когда выступал заведующий кафедрой! Действительно, лекции его скорее напоминали выступления актёра высокого разговорного жанра.
Однажды он выразился так:
- Дорогие друзья! Напоминаю вам, что перечень терапевтических заболеваний по списку базельской конференции превышает тридцать тысяч наименований. Только наименований! Ни в одной науке не найдётся столько терминов. А у нас – одних только наименований… Точнее, нозологических единиц тридцать тысяч. Запомните: никогда не следует говорить, что вы знаете терапию. Я терапию не знаю.
И раскланялся под бурные аплодисменты. Мне подумалось – жизнь есть театр. Медицина тоже.
На первое своё боевое дежурство я пришёл как положено, без пятнадцати минут двенадцать, именно в такое время происходила смена персонала в маленьком плановом стационаре, не принимающем ни крайне тяжёлых, ни экстренных пациентов. Сразу прошёл в ординаторскую, где уже хорошо одетая по осенней непогоде, сидела на диване моя предшественница по смене, участковый врач Алиса, старше меня года на два. Она была на меня очень, очень сердита.
- Что за опоздания! - выговаривала мне она. - Пораньше можно приходить?
- Я и так без пятнадцати…
- А переодеться?.. А принять отчёт? Кто будет отчёт принимать – Александр Сергеевич?
- Уже… Готов! Слушаю!
- В общем, всё спокойно, - докладывала Алиса на ходу, - больных двадцать пять человек, все живы-здоровы, в седьмой палате женщина беспокойная, утром пришла своими ногами, сейчас что-то расхворалась, взгляни на неё. Всё, ухожу.
Я сразу забеспокоился.
- Постой уходить-то! Давай вместе!
- Нет, нет. Очень тороплюсь. Сам разбирайся.
И улетучилась. Оставила нас вдвоём с медсестрой. Больше никого из медиков в больнице не было.
Я ринулся в палату номер семь. То, что я там увидел, привело меня в ужас. Женщина умирала, а рядом сидел её муж и тихо плакал.
Кома ли, прекома, разбираться некогда. Короче, сахарный диабет, что ещё-то… Сказал медсестре, чтобы всё бросила, только со мной занималась. Молниеносно воткнули в оба локтевых сгиба капельницы с физраствором и с инсулином, вливали струйно. Я почитал Историю болезни – не История, а филькина грамота. Утром женщина сама пришла в больницу, с мужем, в девять часов, а в одиннадцать – уже кома. Никто не занимался, анализов нет, есть только консультация эндокринолога Борзона – данных за диабет не выявлено.
Звоню Борзону.
- Здравствуйте, Давид Исаакович, - говорю ему как лучшему другу, - вот у меня, в больнице, женщина, которую вы позавчера смотрели, так у неё кома! Вы не придёте, повторно не посмотрите?
- И что, - говорит, да таким вдруг чужим голосом, - что кома? Конечно, не приду. У меня выходной сегодня. Это, во-первых. Во-вторых, нет у неё никакого диабета, я там чётко написал.
- А что мне делать?
- А я откуда знаю? Занимайся! Ищи инфаркт!
И отключился.
Что я ещё успел сделать… Сначала вызвал на себя дежурную лаборантку через «Скорую помощь», пока за ней поехали и привезли из дома, выломал дверь кабинета ЭКГ, поскольку она оказалась на замке, достал кардиограф, записал плёнку. Что я на ней мог увидеть? Да, нарушения трофики миокарда… Ещё я дозвонился с перепугу начмеду, та вызвала главного врача и обе рванулись ко мне, на помощь. Молодые были… Лаборантка успела крикнуть:
- В крови сахар сплошной!
Я увеличил дозу инсулина, но сердце остановилось, массаж не помог.
Ворвалась администрация.
Главный врач спросила:
- Слышь, Алексей, тебе нашатырю дать?
Я отмахнулся.
Начмед добавила:
- Хлебнул горя. Теперь возьми Историю и распиши в ней всё по минутам. И когда эндокринолога вызывал, когда дверь сломал… какие делал назначения. Я почитаю. А тебе спасибо уже за то, что хоть с диагнозом похоронил.
Лечебно-консультационная комиссия состоялась почти через месяц. Я докладывал Историю болезни, и на меня народу собралось – ну как на Баркагана. Комиссия разбирала случай недиагносцированного, скрытого и нелеченного диабета, а в углу конференцзала глухо рыдала Алиса, участковая терапевтесса.
Главный врач ей заявила:
- Тебе строгий выговор, оправданий нет, говорить не о чём. Сиди и слушай.
Я доложил всё, как было. Публика безмолвствовала.
Вопрос возник у главного врача.
- Скажите, Алексей, вы звонили нашему эндокринологу?
- Да.
- О чём вы его спрашивали?
- Ну, - замялся я, - спрашивал, насколько он уверен, что у женщины нет диабета.
- Что он сказал?
- Сказал, что уверен…
- Вы приглашали его для повторного осмотра?
- Да…
- Он что ответил?
- Вообще, у него был выходной…
- Давид Исаакович, объясните, пожалуйста, вашу позицию.
Борькин отец, не вставая со своего места в задних рядах, разорался вдруг так громко, что я ещё не слышал такой ругани ни в свой, ни в чей-либо другой адрес.
- А ты кто такой?! Ты где учился?! Тебя кто учил?! Ты зачем в больницу пришёл?! Тебя кто сюда пустил?! Ты хоть что-то в медицине понимаешь?! Надо человека спасать, а ты по телефону разговариваешь! Что было тебе неясного?! Тебе моя консультация не нравится?! Можешь вообще ко мне никогда не обращаться! Что ты умеешь?! Умеешь хоть что-нибудь?! Кроме того, что жаловаться! Таких как ты взашей надо из больницы гнать! Недоучек!
Вот завёлся… И долго бы он, похоже, орал, если бы начмед его не оборвала. А я и не знал, что теперь со мной будет. Выгонят – не выгонят… Или в тюрьму посадят… Да чтоб ты провалился, подумал я, примочка партийная. Он и на других также орал, как мне потом объяснили. И на посетителей. Кто на пять минут опоздает на приём, тот пошёл вон. Горлан-главарь, наставник хренов…
Финал оказался неожиданным: Давиду Исааковичу влепили очередной строжайший выговор, а мне – благодарность за профессионализм и оперативность при оказании помощи тяжёлой больной. Какой профессионализм?.. Какая оперативность… Благодарность есть, а человека нет.
Давид Исаакович умер через два месяца после этого случая. От саркомы голени. Она, вообще-то, болезнь молодых, пожилые не болеют такой гадостью. Саркома Юинга… Два месяца и течёт от начала заболевания. Странно всё это.
Вскоре, кстати, такое понятие вошло в родную речь – оборзеть. Обнаглеть, в смысле. От фамилии Борзон, я полагаю. От чего ещё-то? Борзых развелось…
После интернатуры, я принёс свою трудовую книжку в городскую больницу скорой помощи, в отделение травматологии и ортопедии. А в трудовой книжке у меня, ещё со школьных времён, сияла одна-единственная запись: «Принят на должность ученика слесаря-автоэлектрика тракторного цеха Управления механизации № 211».
Целых два месяца в первом своём родном отделении я отработал почти субординатором, помогая всегда, всем и во всём. На дежурствах оперировал, даже без ассистентов. Но меня строго контролировали и много ругали потому, что так положено. Зато мне так здорово помогал мой приятель Славка, ассистент кафедры травматологии, что это даже сейчас, по прошествии времени, невозможно себе представить. Учил, как мог.
- Лёха, - объяснял он мне, - ты, главное, не пугайся. Знай: чем страшнее рана, тем меньше оперировать. Запомни такую вещь: ты рану человеку не наносил! И ты заранее ни в чём не виноват! Ты оказываешь помощь, и всё! Ты должен обработать рану! Ты должен вправить кости! Устранить вывих! Сопоставить отломки! Убрать нежизнеспособные ткани! И всё! Да неужели ты не сможешь это сделать? Сможешь! На другой день шеф будет окончательное решение принимать! Главное для тебя одно: когда конечность ампутируешь – смотри которую. Если, не дай Бог, ампутируешь по запарке здоровую – твой трудовой порыв ни один прокурор не оценит.
И так меня Славка застращал этим ярким примером, что я всякий раз, когда шёл на операцию – хоть сам, хоть ассистентом – всегда проверял, какая в данном случае конечность нуждается в хирургическом вмешательстве.
Вот дело и пошло. Ещё бы, с таким другом… Славка так подробно объяснял мне любую операцию, что её ход во всех деталях я себе представлял, будто мне показывали мою предстоящую хирургическую деятельность на экране большого телевизора. Вскоре я осознал, что если меня не хвалят, это значит – не ругают! Уже здорово.
Действительно, в скором времени собирает нас Шеф на утреннюю конференцию объявляет, кому из врачей какая досталась палата для дальнейшего лечения. Выдали и мне, на равных со всеми, две палаты – мужскую и женскую. Да такие огромные – человек по пятнадцать в каждой. Я многих из пациентов уже знал в лицо, и раны им перевязывал, и оперировал кое-кого из них, но не всех. Потому собрал я истории болезней и стал детально знакомиться со вверенными мне людьми. Но тут вдруг прибегает ко мне сестричка и сообщает, что меня вызывает шеф. Я, конечно, растревожился, ибо Шеф просто так, сказать спасибо за доблестный труд, никого ещё не вызывал. Но пошёл, куда б я делся, в самый разгар увлекательного чтения.
Шеф был в кабинете не один, с ним рядом за столом для конференций находился ещё один из наших знаменитостей, зав. кафедрой травматологии и ортопедии. Зав сидел совершенно расслабившись, по-европейски: одна рука на спинке дивана, нога на ногу и при этом откровенно покачивал тапком, свободно висящим у него на первом пальце правой стопы.
Шеф указал мне взглядом на стул и сказал после паузы, которая показалась мне очень длинной:
- Алексей… У тебя в женской палате лежит девушка, восемнадцать лет. В правом углу, знаешь? Она недавно, четыре дня…
Я говорю:
- Видел однажды. Её как-то в палате нет. Обычно отсутствует.
Пока не видел. Не успел.
- Тут, понимаешь, вот какое дело… Плохая рана у неё. Я сегодня смотрел, можешь не перевязывать. Запись мою почитай в истории. У неё разможжение стопы, передний отдел, вся гноем пропитана.
- Так я займусь! Приложу все усилия!
- Не суетись, зачем нам твои усилия… Там надо ампутировать, с первого дня было ясно. Стопа нежизнеспособная, понял?
- Ну, с ваших слов… А раньше почему не ампутировали?
- Отказывается. Категорически.
Тут подключился Зав.
- С ней толком никто не занимался.
Шеф возмутился:
- Как не занимались?! А я тебе кто!
Зав махнул рукой:
- Да, на четвёртый день. Прощёлкали… Слышь, Алексей, её какой-то дежурант принимал, в пятницу. Рану толком не промыл, гипс набросил, и всё.
- Да не какой-то, - огрызнулся Шеф, - а заместитель заведующего городской ВТЭК. Ну, наш друг…
- Так вот ему готовая инвалидка! - буркнул Зав. - Пусть сам теперь расхлёбывает.
- Я с ним разберусь лично… А ты, Алексей, слушай сюда. Вот тебе первое задание. Ты, как раз, сегодня дежуришь… Поговори с ней. Надо, чтобы она согласилась на ампутацию. Как хочешь. Проверка твоим врачебным способностям. Дальше тянуть некуда, стопа размята в порошок. Вся гноем пропитана. Ждать, пока почки у неё откажут, не будем. Тебе всё ясно, Лёша?
- Нет, - сказал я, - не всё. Я сам её сегодня перевяжу, можно?
- Тебе это зачем?
- Посмотреть хочу.
- А-а… Посмотреть, значит? Ну, посмотри. Только моё задание ты исполнить должен. Сегодня – её согласие, завтра – операционный день. Вместе с тобой идём. Я ставлю в операционный лист нас первыми. Анестезиологи знают, можешь не предупреждать. Иди, действуй.
- Нет, постой, - сказал Зав. - Дай мне твои очки…
Я ничего не понял, но снял очки и передал их Заву. Я их носил, вообще-то для серьёзности. Никто меня за врача особенно не принимал, по-малолетству. Я мог и без очков, но так, привык. Пока на мотороллере ездил. Но по диоптриям не такие уж они были сильные. И оправа дрянь. А зачем мне была нужна хорошая оправа? Драки случались время от времени. Всё по той же причине: за взрослого никто не принимал. Как-то приходилось объясняться.
Зав долго прилаживался к очкам, чтобы взглянуть на меня сквозь стёкла. Мы с Шефом ждали, какую он шутку сейчас выкинет, чтобы разрядить обстановку. Зава любили все. Ценили, понимали, чем он и пользовался. Артистом был, но не по театру, а по жизни. Высокий, худой, изысканный – настоящий аристократ. Медсёстры таких даже побаиваются – мало ли, какую шутку подстроит. В основном, любовь разыгрывал… Это я знал только по разговорам, но на всякий случай подготовился. Чтобы не клюнуть на розыгрыш. Наконец Зав изрёк:
- Шеф, ты знаешь, мы перед Лёшкой выгибаемся, умные рожи строим, учёные слова произносим… А он смотрит на нас с тобой сейчас, когда в очках, и думает – какие же они оба мелкие… Хочешь – сам глянь.
Шеф меня рассматривать отказался – его очки были намного толще моих. Тогда я нацепил на нос окуляры и вышел из кабинета. Я уже знал, что мне делать.
Прежде всего, я перевязал всех остронуждающихся, потом подошёл по очереди ко всем работающим медсёстрам с одними и теми же вопросами: кто эта девочка, где сейчас находится, с кем живёт, кто к ней приходит и что, вообще, с ней случилось. Складывалась такая картина, нуждающаяся, конечно, в подтверждении.
Девушка Анастасия, не поступивши в институт, устроилась под начало родного дядьки на секретный завод, где и трудилась до травмы в должности распределителя технических заданий. Но поскольку это была не девушка, а вихрь, да ещё и безнаказанный, то она имела склонность к нарушению техники безопасности. По такой причине она улучила минутку и поехала кататься на электрокаре, не имея на этот агрегат никакого доступа. Это была такая модель, на которой стоят спереди и управляют двумя рукоятками, торчащими с боков, и педалью. Так разогнать она эту телегу разогнала, а потом врезалась в стену. Поскольку стопа у неё свисала в тот момент с водительской площадки, постольку на неё и пришёлся удар корпуса транспортного средства, приведший её в нашу городскую юдоль скорби и печали.
Вооружившись такими сведениями и глубоко вздохнувши, я распорядился взять девушку на перевязку, а поскольку её нигде, ни в одной палате не было, сам пошёл на розыск. Обнаружить Анастасию мне удалось по внешним приметам в окружении подружек, уверенно стоящую на костылях и одной ножке. Когда я решил оторвать её от захватывающей беседы, поймал себя на том, что чуть-чуть не назвал её по имени Лариса.
- Анастасия! - сказал я очень строго.
- Чего? - оборотилась она ко мне с недовольным видом.
- Того, - ответил я почти в том же тоне, - что изволь, девушка, на перевязку.
- С какой радости? - фыркнула она. - Меня уже сегодня перевязывали. Хватит.
- А я говорю – пошли.
- Слушай, - возразила Настя, - ты кто такой?
- Я, заметь, твой новый врач. Травматолог-ортопед. С сегодняшнего дня.
- С сегодняшнего дня? А раньше кем работал?
Девушки хихикнули.
- Да где как. В разных местах. Вот пойдём, всё тебе расскажу, - ответил я и подумал: главное – заинтриговать.
- Пошли, - вздохнула Настя, - а мне хуже не будет?
- Не будет, - успокоил я девушку. - Потому, что хуже некуда, ты даже не сомневайся.
Прискакали мы на трёх ногах в гнойную перевязочную. Снял я бинты, гипс, и всё это, для начала, выбросил. Медсестра чтоб не сомневалась – нога попала в другие руки. Посмотрел рану со всех сторон. Составил такое впечатление, что я хоть молод и, возможно, глуповат, но стопа у девушки живая. И девушка живая, даже слишком, так и вертелась, сидя на каталке, так и подтыкала со всех сторон под себя халатик, чтобы мне никак не удалось увидеть, что там на ней ещё надето. Сплошная синегнойная палочка, обломки костей, лишённые надкостницы, дефект мягких тканей, но пальчики розовые. Вот, что я увидел. Это был шанс.
Соорудив новенькую повязочку, с бантиком из марли, мы с ней вышли в коридор для серьёзного разговора, который, правда, никак не получался. Слишком смешливая досталась пациентка. И непоседливая.
- Ну, что, Настенька, - сказал я ей, - как ты насчёт ампутации?
- Я? - удивилась Анастасия. - Никак! Я уже говорила. Нет, и всё. Можно идти?
- Нет, нельзя. Ты знаешь, что может быть?
- Знаю. Я лучше умру. И вообще, мне уже хорошо. Ты слышишь? Как ты перевязал мою ногу, она больше не болит.
- Тогда скажи… Ты зачем там, на заводе, взяла этот самокат? Тебе разрешал кто-нибудь?
- Нет. Сама взяла. Просто захотела и взяла.
- Ага… - сказал я очень глубокомысленно. - А дядюшка твой там же работает? Он на твоём заводе кто, замдиректора?
- Нет, - насторожилась Настя. - Начальник отдела…
- Значит, начальник, - продолжал я гнуть свою линию. - Так ты вот что должна знать: если с тобой что-нибудь случится, я дядьку твоего в тюрьму посажу. Можешь быть спокойна.
- Дядю... в тюрьму… А за что?
Тут уж я знал, что ответить.
- Ему на суде объяснят, за что. За тебя, конечно.
- Не может быть.
- Может. Ещё как может. Ты меня не знаешь. Я лично заявление напишу, и вся больница его подпишет. Тебя, видишь, все любят, а ты никого не слушаешься. Только здесь не завод. У нас всё по-взрослому. Чуть что не так – сразу тюрьма. Понятно?
- Понятно, - пролепетала Настя.
- Тогда вот здесь распишись...
Анастасия расписалась в указанном мной месте неизвестно за что, потому как глаза её были полны слёз. Сразу же после смеха. Но рядом находились подписи её родственников о согласии на операцию.
- Слушай, - сказала она мне напоследок. - Ну давай хотя бы только пальцы…
- Настенька, ты ведь знаешь. Нам с тобой пятка не нужна. Мешаться будет. Потому – в нижней трети голени…
Я проводил её до постели, где она и упала лицом в подушку.
А меня в коридоре ждали уже всёпонимающие медсёстры.
- Вас к Шефу, Алексей, - сказала мне старшая.
Шеф сидел за своим столом, весь напряжён и лицом черен.
- Рассказывай. Что там у тебя, насчёт девчонки, - потребовал он.
Я положил перед ним историю болезни.
- Там её подпись.
- Согласна?.. Хорошо. Завтра в девять. Первым номером. Ты ассистент. Только запомни: когда я говорю, в девять, это не когда больного в девять в операционную подают. В девять начало операции. Начало операции, это когда разрез кожи. А если в девять только человека завозят, это называется задержка. Задержка операции! Надо повторять или не надо? Всё, свободен.
Я подумал тогда – что же это он такой сегодня дёрганый? Я уже всякого его видел, и весёлого, и сердитого, и раздражённого, но такого – впервые. Мне показалось, что мои приключения ещё только начинаются.
Действительно, вечером того же дня, когда всё начальство разошлось по домам, а в отделении осталась только дежурная служба, я встретил вверенную мне Анастасию, летящую по коридору на костылях, будто на своих двоих ножках, весёлую, улыбающуюся, смеющуюся, поскольку другой Анастасии просто не могло быть. Она подлетела ко мне уже как к родному брату.
- Лёша, - предерзко обратилась она ко мне, - скажи, ты правда врач или нет ещё?
- Врач, самый настоящий.
- Так если ты, Лёша, врач, так и лечи меня! Ты один раз только на меня сегодня посмотрел! Ну, - она слегка смутилась, - на ногу мою. Так мне уже легче! Лучше! Ничего не болит! Да я на пятку уже нормально наступаю!
- Ну, что пятка… Она ведь у тебя здоровая.
- И остальное всё пройдёт, я знаю! Слышишь, врач! Или не врач!? Полечи меня, Алёша! Чему тебя учили? Неужели ты только ноги умеешь обрезать?
Один костыль у неё упал, второй сама отпустила и вцепилась за мою шею обеими руками. Ну, можно сказать, обняла. При всём при этом Настенька почти кричала, её было слышно по всему отделению. Я не могу сказать, что дежурные медсестрички в этот момент рыдали, но ближайшая ко мне явно смахнула слезинку. Я это видел. Затребовал у неё Настины документы, она их мне вручила, вместе с самыми свежими анализами.
Рассмотрел всё заново, благо, нашлась свободная минутка. Но, если бы даже она и не нашлась, решение внутри меня вполне созрело.
На рентгеновских снимках её ножонка выглядела ужасно – месиво из костных отломков. А при осмотре не так страшно. Анализы неплохие, почти в норме. Настроение боевое. Ну, чувствую, мне осталось провозгласить решение.
- Хорошо, - изрёк я Настеньке и всем окружающим, несмотря на охватывающий меня ужас ответственности, - уговорила. Только до первого нарушения. Чтобы я по больнице за тобой не бегал. Каждое моё слово исполнять! Иначе, вы с дядькой останетесь, а я в тюрьму сяду. Вот операционная – помни.
Девчонки сели на диван плакать, а я пошёл звонить Шефу. Когда он взял трубку, мне показалось, он ждал моего звонка.
- Алексей, - прохрипел он, хотя, когда орал на сестёр или субординаторов, демонстрировал просто оперный голос, - что случилось?
- Вы не беспокойтесь, всё в полном порядке, - уговаривал я его, как прекрасную Маркизу. - Я операцию отменил.
Тут он уже не захрипел, а зарычал:
- Это кто же тебе позволил!? Кто ты, вообще, такой? Ты, вообще, откуда здесь взялся!? Тебя кто в отделение впустил?
Я понял, что Шеф под наркозом. Стыдуху, стало быть, заливает. Очень хорошо.
- Докладываю, что я ваш врач, а не слесарь. Потому, категорически против операции. Прошу у вас неделю для интенсивной терапии.
- Хорошо, - перебил он меня. - Если за неделю не будет улучшения или вообще, что-нибудь с ней случится, учти, я тебе голову оторву.
И бросил трубку. На рычаг или на пол – этого я никогда уже не узнаю.
Естественно, в коридоре меня встретили тревожные взгляды – все знали, каков у Шефа характер. Они только не знали, каков характер у меня. Да, слабый. Время от времени.
Так я девушкам и сказал:
- Всё в порядке. Завтра операции не будет, скажите анестезиологам – никакой премедикации. Действуем, как договорились. Настя быстро умывается и идёт спать. Завтра продолжим эту тему. Остальные – по местам.
Утром всё шло по заведённому расписанию. В восемь часов – конференция, в девять – начало операции. Но уже другой, на которой ассистировать я чести был не удостоен. Шеф с утра со мной не поговорил, даже не удостоил взглядом – ясно, был настроен на большие операции, а уже потом, по окончании операционного дня, плотно со мной пообщаться. Да и Зав, я знал, тоже оперировал сегодня на втором операционном столе. Потому, у меня было время полистать учебник, раздел гнойной хирургии, и посоветоваться с моим другом Славкой. Даже Анастасию перевязать успел. Даже поговорить с ней успел, очень по-деловому. Когда она взгромоздилась на стол вытянула перед собой травмированную ногу, я спросил напрямик:
- Анастасия! Жить хочешь?
- Да! А что?
- А хочешь жить хорошо?
- Ну да, - пробормотала Настя, - конечно.
- Прошу прощения, - продолжал я, разматывая бинты, - буду лечить жёстко. Даже жестоко.
- Я согласна!
- Настя, погоди… Главное, чтобы я был согласен. Понимаешь, будет больно. Придётся терпеть.
- А кричать можно будет?
- Кричи, хоть закричись. До тех пор, пока не надоест. Вот… А как только тебе надоест кричать, ты мне скажешь. И на этом твои мучения окончатся. Поняла?
- Поняла, - отрапортовала Анастасия.
- Тогда начинаем.
Ничего особенного я не делал, кроме предусмотренных манипуляций. Пожалуй, старательно, до крайности. Но когда дело дошло до антибиотиков, я выбрал самую толстую костную иглу и воткнул Насте в пятку. Потом в самый большой шприц набрал дозу и ввёл Настеньке внутрикостно под жгутом. Ну, чтобы всю стопу промыть и освободить от всякой гадости. Вот это было визгу! Как мы тогда не оглохли… Я спрашивал, по-честному:
- Давай, Настенька, бросим это дело! Я, так хоть сейчас готов. Ну, говори!
Настенька сказала:
- Лёша, можно я за тебя держаться буду?
- Держись, - ответил я, - только работать не мешай.
Тут Настина стопа как раз впала в анестезию. Я сделал апертуру на подошве, контрапертуру снаружи, выдавил старую гематому, собственно говоря, что давно надо было сделать. Инфицированную стопу обезболить трудно, потому наши крики разнеслись на всю округу. Зато всё наше отделение травматологии и ортопедии узнало: процесс пошёл.
В тот день я Настю перевязывал в последнюю очередь, потому Шеф закончил свой операционный день раньше меня, прилетел на крик и сунул нос в перевязочную. Ничего не сказал, только головой кивнул – ну, чтобы я, как всё сделаю, сразу к нему. А мы с Настей не торопились. И боль прошла.
- Как? - спросил я напоследок. - Страшно было?
- Нет, - ответила Настя, постепенно приходя в себя. - Не очень.
- А больно?
- Ужасно… - созналась она. И тут же заявила:
- Буду! Буду, буду терпеть!
В кабинете меня встретили те же лица – Шеф и Зав. Лица пили чай, и мне плеснули заварки.
- Запомни, - произнёс Шеф, - настоящий травматолог пьёт чай только без сахара. С сахаром – это в детском саду. А у нас, в крайнем случае – вприкуску.
- А ещё что важно, - добавил Зав, - это никогда ни в чём не сознаваться.
- Это как, - не понял я.
- А так. Не сознаваться, и всё. Сознаешься – нет у тебя шансов. А если не сознаешься – пусть доказывают. Может, ещё и отступятся. Вот, к примеру, пришла к тебе комиссия и, скажем, сняли тебя за попку с женщины. Ну, так получилось. А ты всё равно не сознавайся. Говори – не успел. И всё! А раз не успел, значит – аморально устойчив. Понял? Так и дыши.
Я выпил чай с печеньем и конфеткой.
- Что там у тебя, - спросил Шеф. - Рассказывай.
- Промыл, некроз убрал. Удалил старую гематому со стопы. Кубиков тридцать. Чистая. В пятку поставил постоянную иглу для инъекций. Загипсовал. Окно оставил для перевязки.
- Антибиотики те же вводил?
- Те же пока.
- Почему? Взял пробу на чувствительность?
- Да там один синий гной!
- Я спрашиваю, - разорался Шеф, - брал или нет?!
- Ещё вчера. И сегодня.
- Чтобы анализы были каждый день. Ещё что-нибудь предлагаешь?
- Да, - совершенно осмелел я. - Прошу разрешить прямое переливание крови.
Шеф и Зав переглянулись.
- Это ещё тебе зачем?
Я не успел ответить.
- Пусть, раз он так хочет, - махнул рукой Зав. - Деньги найдёшь?
- Начмед, я думаю, всё подпишет.
- Тогда пусть. Крайний случай. Будешь делать сам. Я тебе сказал – сам будешь переливать. И сам за всё ответишь. Давно кровь переливал?
- Переливал, - ответил я. - Сделаю.
- Тогда до завтра. И срок тебе неделя.
На том я и попрощался, хотя, никакого вдохновения или радостного напутствия я от Шефа не получил. Было ясно одно: Зав на моей стороне. Понятное дело, экспериментальное направление науки. Изучение меня самого. Пусть изучают… Я в этом отделении сегодня – первый табурет от двери. Но Настю в этот день я ещё встретил, даже несколько раз. Улыбающуюся. Всю такую мимолетящую. Я ей сказал:
- Запнись, только попробуй! Давай, выломи мне иглу из пятки! Я тогда буду в ногу тебе болт завинчивать. Или забивать.
Настенька порозовела, расцвела и засмеялась. Вообще, бледнолицую её я ни разу не видел.
- Не, - ответила она в полёте, - пятка у меня полотенцем замотана!
Тогда я подумал так: «Что, в конце концов, ничего ведь никому не будет плохого, если я попытаюсь заглянуть в будущее, как смогу, и посмотреть на Настю, как она будет выглядеть, например, через неделю. И напряг я в тот момент все свои духовные и душевные силы, внутренне сосредоточился и увидел Настю через неделю на двух ногах. Как я ни напрягался – Настя на двух ногах, и точка. Тогда я решил заглянуть вперёд на месяц – всё нормально. На три – нормально. Ну, тогда уже я напрягся изо всех сил, даже задержал дыхание, даже сжал на всякий случай кулаки и увидел прекрасную Настю, стоящую на двух ногах. Всегда. Значит, от меня всё и зависит. Это исследование успокаивало больше, чем относительно мирное настроение начальства. Что попросил – то дали. Всё верно, я на правильном пути.
Уже на следующий день, перед обедом, в ординаторскую влетела старшая медсестра и срочно потребовала меня на переливание крови. Не на простое, а на прямое. Большая редкость, даже по тем временам. Но у меня за спиной были два года студенческого научного общества и две статьи как раз по гематологии, отчего я смело вошёл в чистую перевязочную, где никого ещё не было. Только стеклянный столик и две кушетки. На столике стояли два флакончика с кровью, блюдечки, двойные комплекты сывороток. Заново определил и перепроверил группы крови, и резус-фактор, и биологическую совместимость, потом пригласил войти доноршу и реципиентшу. Естественно, к этому времени я уже был одет в стерильный операционный костюм.
Под руку вошли два ангелочка, улеглись на кушетки, переглянулись очень по-взрослому. На меня даже взгляда никто не бросил, даже надежды на выздоровление никто не выразил. Видимо, во мне никто пока не сомневался.
- Можно? - спросила старшая операционная медсестра.
Я сказал:
- Начинайте.
В обоих локоточках появилось по катетеру с зажимами, тут же у меня в руках появился первый большой шприц с тёплой-претёплой кровью. Если из флакона переливать, такого ощущения не возникает. Флакон берётся из холодильника, лишь немного подогревается перед употреблением, а медсестричка горячая, прямо с рабочего места. От желающих Настеньке помочь отбоя не было.
Девушки лежали очень серьёзные, такими я их ещё никогда не видел. Биологическая проба демонстрировала совместимость. Я один за другим перелил Насте пятнадцать полных шприцев с кровушкой дежурной медсестрички. Ни капли не пропало, ни одного сомнительного анализа не обнаружилось, никаких ближайших осложнений. А то, что голова у меня кружилась с голодухи и руки немного тряслись от напряжения было абсолютной мелочью как для меня, так и для окружающих.
Что я тогда подумал – новичкам везёт. Но как долго? И в ту же секунду я принял на себя такой обет, не знаю, как сказать по-другому… С этого момента Настина нога будет моей ногой. Если она теряет свою ногу, то я тогда теряю свою. И пусть сбудется то, что я сейчас замыслил.
Несколько дней я ходил как в воду опущенный – рана почти не заживала. Сине-зелёная палочка, правда, исчезла почти сразу, да я знал, что она дохнет очень быстро, только займись ею. Спадал отёк, температура снизилась почти до нормы, но дефект кожи срастаться не собирался. По-прежнему в глубине раны видны были безжизненные костные отломки. Настины щёчки-ямочки, писки, крики и щебет – всё отошло в сторону, о чём говорили мы тогда с ней, не помню. С ногой ничего ещё никому не было понятно. Но – не хуже, значит, лучше.
Я знал, такие бывают травмы, что лучше было бы сразу ампутировать. У нас лечился один тракторист, до меня ещё, которому собственный трактор по голени проехал. Так получилось. Выпал человек из трактора на ходу – что делать… Мы ему два года ногу спасали, совсем замучили. И он нас всех проклял – два года ни выпить, ни закусить. Так, с проклятьями, в Москву и уехал, в ЦИТО. На дальнейшее излечение. В общем, в голове моей всякие ужасы клубились. Особенно в первое время. Ещё дважды повторил прямое переливание крови. Зав на меня поглядывал сочувственно, а Шеф крайне раздражённо, в смысле – давай, давай, трепыхайся, лекарь-аптекарь. Сооруди девчонке незаживающую рану. Я было подумал о кожной пластике, да рано ещё – не на голые же кости сажать. Будет остеомиелит. Сто процентов. Но по времени меня уже никто не ограничивал. Десять дней как десять железнодорожных составов пронеслись на фоне моих процедур и манипуляций. Меня трясло, а ясность не наступала. Хотя иглу из пятки я уже удалил.
Но вдруг в один из прекрасных дней утром, собираясь на работу, я почувствовал себя хорошо. Проверил собственную ногу – тоже неплохо, всё на том же месте. В общем, нормально. И на работе без нервотрёпки. Когда дошло дело до перевязки, что я увидел! Кожный дефект сократился чуть не в два раза! И это не всё. Приглядывался я к ране, приглядывался, никак не мог понять, что меня удивляет. Отошёл в сторону, подумал, спросил у Насти:
- Настюш… Ты как себя чувствуешь?
- Нормально!
- А нога?
- Хорошо!.. Очень чешется.
- И больше ничего?
- Нет. Всё очень хорошо. Алёша, твоя работа. Пацан захотел – пацан сделал.
Я снова уставился в рану. Минут десять прошло, пока я сообразил: косточки в ране шевелятся. Сами. Но не беспорядочно шевелятся, а целенаправленно. Движутся друг к другу со скоростью, приблизительно, минутной стрелки и становятся на те места, где они не так ещё давно находились. И следом за ними движутся свежайшие, недавно образовавшиеся лоскутки кожи.
Я отошёл к перевязочному столику, нюхнул нашатыря. А то немного закружилась голова. О явлениях самостоятельной жизни в области травмы мне ещё никто никогда не докладывал. Снова подошёл к окну, потрясённый свершившимся чудом. Вот бы это всё заснять на плёнку. Кандидатская диссертация – подумалось мне, но я молча закрыл рану с тем же самым средством и никому ничего не сказал. И отогнал от себя всякие посторонние рассуждения. Процесс подходил к победному концу, все разговоры ожидались потом.
Со дня травмы прошло почти две недели. Ещё несколько дней я продолжал местные мероприятия, пока рана на тыле Настюшкиной стопы не закрылась кожей совершенно. Мне осталось долечить её до выписки не так много времени, как однажды, на конференции, Шеф, ни на кого не глядя, отвернув от меня бесстыжую харю, объявил, что забирает мою палату вместе с Анастасией себе в связи с ротацией врачей для улучшения качества квалифицированной медицинской помощи.
Я понял – с этой милой Настюхой мне суждено испытывать удар за ударом. Предстоит расстаться. Шефу я ничего не сказал, просто пошёл советоваться со Славкой.
- Видишь, какое дело, - сказал я ему. - Забрал Шеф Анастасию себе.
- А ты как хотел? - спросил Слава. - По честности, что ли? Я тебе говорил – ты зачем с этой стопой так уродуешься, всё равно Шеф себе заберёт.
- Ему это надо?
- Конечно! Славу твою сорвать – раз. Денежки с её родни сдёрнуть – два. Ты знаешь, что дядя её большой начальник? Знаешь… И тебя немного опустить, чтобы ты знал, кто здесь хозяин, и чтобы слишком голову не подымал. Потому, что, хрен тебя знает, вдруг ты замыслил табуретку из-под него вышибать?
- Так зачем же он, гад, заставлял меня ногу ампутировать!
- И что?.. Были основания. И родственники были предупреждены. И согласны. Ясно было сразу – все минусы на тебя упадут. А все плюсы ему достанутся.
- Ну, а совесть? Бывает в травматологии такое понятие?
- А как же! Очень даже бывает. Вот взять тебя. Или меня. Или нашего завкафедрой. Что ты, здесь с совестью порядок. Кроме Шефа. Ну, ты его пойми – тебе долго ещё работать, а ему мало. Так, что ты ещё успеешь. Молодец. От моего лица тебе огромная благодарность за очень большое достижение.
- Ты откуда знаешь?
- Медицина… Здесь все всё знают. И тебя хвалят. Пока. Так же точно и поругивать начнут. Если что. Хотя, вряд ли… А ты работай, работай. У тебя получается.
- Твоя школа, - ответил я Славке.
Первые несколько дней я от Настенькиной стопы и её криков просто отдыхал. Иногда, мне казалось, я её видеть не могу – она мне стоила дикого напряжения. Можно сказать, запредельного, такого, какого в принципе не ожидаешь. Но прошло небольшое время, Настя увидела меня и, как бывало, без размышлений бросилась мне на шею. Опять начались слёзки.
- Ну, где ты, - спросила она, - что случилось? Ты почему меня отдал этому уроду? Он здесь при чём?
- Настенька, - объяснял я, - всё получилось, всё нормально. Теперь ему надо всё окончательно проконтролировать, чтобы не было отдалённых осложнений. Ему нужно сообразить, когда тебя выписывать. Что назначить тебе напоследок такого, чтобы ты больше на работе не баловалась. Ты ангел, прелесть, умница, мы с тобой всё правильно сделали. Теперь надо окончательно выздороветь, чтобы нога у тебя никогда не болела. Понимаешь?
- Понимаю, - ответила Настя и расстроилась ещё сильней. А что я ещё мог для неё сделать? Только проводить до палаты.
В день, когда Настеньку выписывали на амбулаторное лечение, к Шефу в кабинет пришло много разнокалиберного народа. Все его поздравляли, обнимали, благодарили, вручали всяческие подарки, а мне спасибо никто не сказал. Да не за что и было. Вот только Настя лично вручила мне букетик и листик бумаги, на котором содержалось личное её стихотворение, посвящённое одному знакомому человеку, который носит белый халат и стоит на границе между горем и смехом. Про любовь, к счастью, ни слова.
На следующей неделе я принёс Шефу заявление об увольнении. Он не сразу понял, в чём дело, да и почерк у меня был дрянь.
Когда понял, спросил:
- Что случилось?
- Увольняюсь, - ответил я.
- По какой причине, можешь сказать?
- Могу, - ответил я. - Не желаю с Вами работать.
- Что я тебе такого плохого сделал?
- Ничего. Всё хорошо, спасибо. Будем считать, психологическая несовместимость.
- Твоё решение окончательное?
- Да.
Шеф подписал мою бумагу.
- Куда пойдёшь?
- В нейрохирургию.
- А как же травматология?
- Травматологию я понял. И ортопедию.
- Ну… Давай тогда. Успехов…
Ушёл я, солнцем палимый. Собственно говоря, недалеко ушёл. В соседний корпус, там меня ждали, и специализацию я не так давно прошёл, по линии военкомата. Но в стенах родного отделения я не мог оставаться физически. Чуть-чуть ребёнку ногу не ампутировал... Дебилов чуть чуть не послушал.
Тогда уж порядочно времени прошло: и осень, и зима, и весна. Обосновался я в нейрохирургии. Работа, в принципе, та же: тупая травма, только по голове. Чаще всего вечером, после ресторанов. В Новый год – с горок люди летят. Восьмого марта – тут, в основном, женщины поступают. Права качают весь день, а к вечеру начинаются разборки. Многим женщинам, особо бойким, перепадает. Конечно, на большой город процент пострадавших незначительный, но, когда ты в нейротравме дежуришь, такое впечатление, будто над городом клубится дым сражений. Но летом с утра бывает тихо.
И вот как-то летнею порой, в середине солнечного дня, прилёг я на диван в ординаторской. Слегка уснул, незаметно для самого себя, но спал недолго. Проснулся сам по себе, никаких звонков, никакой не было тревоги. Отворил глаза и вижу – невеста надо мной стоит. Да это что же, думаю, такое, сон, что ли, продолжается? Пришёл в себя, вижу – это не сон. Это невеста. Вылитая Лариска. Стоит во всём наряде, чуть надо мной наклонившись, и внимательно меня разглядывает. Будто изучает. Потом улыбнулась, засмеялась, тогда и я её узнал. Это была Настя.
Я, конечно, обрадовался. Ещё подумал, надо же – кто к вечному огню ездит в такую минуту, кто к памятникам, кто на набережную. А вот она, значит, ко мне приехала. Нашла. Совершенно в другом отделении. Очень мило. Очень по-дружески. Незабываемо.
Настя была блистательна, полувоздушна, почти как Ларочка. Первым делом она мне продемонстрировала свои изысканные туфельки. Обе! Чтобы помнил. А я и так запомнил её по гроб жизни. Встал с дивана, какой был, надел халат и понял: торт есть, да ещё какой здоровенный – Настя приволокла, а чаю попить не успеваем. Некогда ей.
И пошли мы с ней рука об руку, кто в чём… Врач и невеста… И отделение насквозь прошли, и по лестнице со второго этажа, без лифта, а я всё смотрел, как она топает вприпрыжку по ступеням, слушал звон каблучков – вот это была для меня музыка!
На крыльце нас ждали гости, родители и сам жених. Открыли шампанское, выпили за молодых, сфотографировали меня вместе со всеми и умчались. Всё хорошо, вот только фотки того события у меня нет. Не прислали.
Зато с Колькой и Витькой мы частенько стали встречаться. То одного доставят в приёмный покой, то другого. Их ко мне приводила, я думаю, Большая украинская мечта. Это когда всё время мечтают. Беспрерывно. Тема одна и та же: кто им, когда и что подарит. Кольке мать дарила всё, что могла. Пока силы были. Институт заставила закончить, и на этом всё. Иссяк источник. Колька в одном месте поработал, в другом… Я думаю, его подвёл запах. Постоянного характера. С запахом на работе плохо держат. В те годы, конечно, работы было много, смотря какой. Витька, правда, молодец, долго держался. Так у него и организм был поздоровее, как у Портоса. Полпинты водки помещалось без зазора. Но и работа у него была попроще, да ещё и потомственная: мастер участка на меланжевом комбинате. Там на запах внимания большого не обращали, просто брали на заметку. А в самом начале кризиса, только-только зашатались предприятия, таких, как Витька, увольняли пачками. По тридцать тысяч человек в месяц. Началась борьба с алкоголизмом, заодно и с украинской мечтой. Заливать мечту стало нечем, да и не на что. Постепенно настал Большой украинский кризис. И повсеместно. По всей России. Это обозначало по тем буйным временам, что многие за любую работу хвататься ещё не научились, а пить не бросили. У нейротравматологов работы прибавилось, но платили маловато. По старому тарифу. Тем более, переработку никогда не учитывали, это когда приходилось вступать в бои с клиентами. Они частенько поступали прямо из одной драки, но с разных сторон. Когда к ним возвращалась резкость зрения и острота мышления, перед ними возникали те же самые острые вопросы. Бойня продолжалась на новом месте, в больнице, с удвоенной энергией. Бывало так, что в приёмный покой появляешься в новом халате, а возвращаешься просто в каких-то лохмотьях! Вместо того, чтобы делом заняться, идёшь переодеваться, да рваный халат сдавать, да чтобы кастелянша ещё поверила, что вот эти тряпки и есть бывшая спецодежда. Но, в промежутках между драками, конечно, мы занимались лечебной работой, и оперативная активность была у нас очень высока. Правда, девушки, к счастью, на старых болгарских электрокарах кататься прекратили. Почему меня это волновало? Потому, что как выходишь на дежурство, если нет своей работы по нейрохирургии, так меня в травму вызывают! Оперируй, и всё. Я им объясняю, что я нейрохирург! Чистый! Мне отвечают, какой ты нейрохирург, ты травматолог. Почему? Потому, что так приказал старший дежурный врач. А на дежурстве отдыхать не положено. Вот и пашешь на два фронта, поскольку раньше времени засветился. Легко ли мне было? Нет. Тяжело. Там тебя поругивают, там ругают… Только с какого-то момента и на много лет, меня вдруг охватило ощущение беспричинного счастья. Это когда ты здесь нужен, там нужен, спать ложишься – счастлив, спишь – счастлив, на работу собираешься – очень счастлив. А сколько платили – не помню, сколько-то, вроде бы, платили.
С Колькой, который Аристократик, он же Хайль-Ура, Джон-Петлюра, и Витькой, который Хохол, сложились превосходные отношения. С тех пор, как до них дошло, что приятель – доктор. Это означало, что теперь их здоровье находится в надёжных руках, можно пить, курить и сквернословить. Что с них возьмёшь – как хохол, так Аристократик. Просто пришлось закрыться от них наглухо. А где, действительно, можно укрыться от хохла? В библиотеке. Во всех других местах найдут. Достанут.
Литература волновала всегда. Мой Автор встретил меня как старого знакомого. Узнал, обрадовался, и таких сообщил мне историй, что не откликнуться было невозможно. Тем более, что главные вопросы остались для меня абсолютно неразрешимыми. Их было три: что такое жизнь. Что такое смерть. Что такое человек. Ясно было, конечно, что всё это есть формы существования белковых тел. Хорошо, а дальше? Казалось, мой Автор был по всем этим вопросам большой специалист, но напрямую разложить их просто вот так, по полочкам, был не склонен. Я тогда подумал – вот если узнаю ответы, сразу всем расскажу. А то – знают ведь некоторые, да молчат. Нет, я молчать не буду, сразу всех осчастливлю. Чтобы не сильно грустили. Особенно, по подаркам из Америки. А если люди станут посчастливее, будут пить поменьше и драться перестанут. Вот тогда нам, нейротравматологам, лафа! Начал я с основного для меня вопроса: что такое человек. В чистом виде. Где он, кто он, с чего начинается. И что? Нет, оказывается, нигде человека! Ну, в чистом виде. Всё занавески какие-то, занавески… Я побывал на многих операциях, сам оперировал – нет человека. Кишки есть? Есть. Мозги есть? Есть. Внутренние органы есть? Есть. А человек-то где? Нету. Тогда, раз его нигде нет, получается, что человек это всего лишь биоэлектрическая композиция внутри серого вещества головного мозга. Ну, можно ещё добавить ретикулярную формацию. И всё. Не густо!
А в чистом виде я человека встречал только в описаниях моего Автора. И то не на каждой странице. А вот в том-самом его рассказике, пожалуй, да. Именно то, что мне было надо. Только для настоящего эксперимента следовало бы, конечно, этот рассказ визуализировать. Ну, инсценировать, то есть. Для чего требовалось перевести его в другой жанр. В пьесу. Скорее, сценарий. Поручить было некому, пришлось самому браться. Для науки.
В те годы, при большевиках, многие вопросы решались довольно просто. Надо было себе сначала чётко представить, кто ты сам. Как человек. Желательно, почётче. И, пожалуйста, будь им. В смысле, учись. На кого хочешь. Вплоть до того, что… А работать – нет. Вряд ли получится. Будут утверждать сверху. Кого надо, того и утвердят, можно не сомневаться.
В любом случае, пришлось поступить на литературные Курсы при местном отделении Союза писателей. И приняли меня туда на базе четырёх рассказов, два из которых были антисоветскими. Поморщились, но приняли. План у них тогда был по молодой писательской среде. Вот и я, как молодой писатель, по четвергам посещал занятия и старательно слушал лекции. Хотя, всего-то надо было переделать один-единственный рассказ из прозы в видеоряд. И посмотреть на него со стороны. Ибо кроме меня этого никто никогда не сделает. А необходимость заставит, так и писателем станешь. Тем более, драматургом. Много драмы кругом. Очень много.
И всё-таки, в небольшой срок мне удалось перепрофилировать рассказ в сценарий. Поскольку врачебная работа шла успешно, работать приходилось исключительно ночами. И всё казалось – мало нагрузки. Мало, мало… А когда сценарий сложился, понадобилось с кем-то его поставить. Куда не пойдёшь – нигде не принимают. Кому нужен спектакль на двоих? И вообще, кто ты такой – врач? Ну так и иди в поликлинику.
Особенно долго беседовал со мной Виктор Серебрянный, зав.отделом художественного вещания городского радиокомитета.
- Ты уверен, - спросил он меня по-деловому, - что это именно радиопьеса?
- Абсолютно, - ответил я. - Какие могут быть сомнения. Там есть три долгих гудка в тумане!
- Ясно… Поставить, конечно, можно. Но сомнений много.
- А... в чём?
Он был старше меня намного, но говорил со мной как с равным. А в голове его серебро так и сияло.
- Ты разреши, я тебе всё объясню, как есть. Будешь слушать?
- Конечно!
- Ты понимаешь, я здесь двадцать лет работаю. Ежедневно. И каждый день передо мной стена. Настоящая, железобетонная. И каждый день я ищу в этой стене или трещину, или лазейку. И это никакой не ужас, это норма. Когда запрещено практически всё. Но это даже не самое страшное. Как ты думаешь, если я так долго общаюсь со стеной и только с ней, больше ни с кем, не стал ли я частью стены? Да, стал. Если я поставлю твою пьесу, а мне хотелось бы… Директор запретит. А почему директор запретит – потому, что он и так с понижением сюда пришёл. С высокой партийной должности. И хочется ему спокойно здесь своё время отсидеть. И на пенсию вовремя уйти. Как тебе же. А если он твою пьесу разрешит, ещё успеет директором бани поработать. Что для него было бы крайне нежелательно.
- Но почему, - решился я немного возразить, - ничего нет особенного в этой пьесе.
- Потому, Алексей, - закончил тему Виктор Серебряный, - что пьеса твоя даже после генеральной переработки, нашего звучания иметь не будет. Понимаешь? Ничего там нашего нет, не было, и быть не может. И вообще, ты мужик взрослый.
На том и порешили.
Иду я по городу, весь в печали, думаю, так всё шло хорошо, а тут на тебе, на стенку напоролся. Как же теперь я её буду преодолевать? Только призадумался, а тут как раз Борис навстречу идёт. Надо же, сто лет не встречались. Он деловой такой – просто молодой учёный.
- Борис, где ты, как ты, - спрашиваю.
- Так в педагогическом, - говорит, - на кафедре математики. Доцент.
- И кандидатская есть?
- Есть. По математической логике.
- Во, даёшь! Молодец!
- А у тебя как, - спрашивает Боря, - насчёт кандидатской?
- Да вот, - отвечаю, - смотри, что я вместо кандидатской нацарапал.
Даю ему рукопись. Он полистал и заявляет:
- Это же пьеса!
- Ну да, - говорю, - она самая. Жаль, нигде не принимают.
- Тогда мы примем, - заявляет Борис, - да ещё как! У нас театрик есть студенческий. Почитаем, разберёмся. Пусть учатся на живом драматурге. Я полагаю, интересный будет результат. Не возражаешь?
- Нисколько.
Но жизнь моя с этого момента приобрела ещё одно направление.
Мне казалось, у меня столько свободного времени, что я есть настоящий лентяй. По выходным не езжу на дачу, на рыбалку, по грибы, пива не попью с друзьями. Сижу и занимаюсь. И до того дозанимался, что спектакль поставил с помощью Бориса и Нади, и оригинальную пьесу написал под названием «Куда пойти лечиться». Мне в чём-то было проще, чем другим авторам. Я точно знал, как трудно вылечить человека. И как просто его убить. А литературу можно любить, можно не любить, тут есть такая закономерность: чем больше книжек ты прочитаешь и их содержание удержишь внутри себя, то однажды возникнет внутри тебя критическая литературная масса, и книжки начнут из тебя выскакивать наружу сами по себе. Даже и сравнить этот процесс с чем, не знаю. Видимо, тоже какая-то физиология. Но такие бывают неожиданные результаты, что невозможно себе представить. Никакой фантазии не хватит, когда начинаются расчудесные чудеса самого чудесного образа и подобия. Потому, у кого психика бывает периодически не слишком устойчивая, тем можно дальше не читать. Тем более, ничего такого уж особенного и сверх непонятного в повествовании не ожидается. Впрочем, кто его знает.
И вот работаю я спокойно в своей больнице Скорой помощи, когда и на два отделения, если можно сказать – спокойно. А тут как раз наступают времена Большого афганского конфликта. Вернее, его расцвета. Стали набирать врачей для службы за границей. Кое-кто из медиков даже встрепенулся – с радостью поедем! Посмотрим эту самую заграницу, заработаем, подумаешь – послужим в госпитале, так и у нас здесь госпиталь! И война самая настоящая. Мясорубка. Не все, конечно, но многие собрались, уехали, так до сих пор и не вернулись.
А я – как все. И меня в военкомат вызвали. Майор спрашивает:
- Что, лейтенант, в Афганистан поедешь?
- Ну, - говорю, - как прикажете.
- А нукать, лейтенант, потом будешь. Когда в запас уйдёшь. А здесь ты в армии. Положено отвечать или нет, или так точно. Речь идёт о призыве в действующую армию.
- Так точно, - отвечаю, - всё ясно.
- Это тебе всё ясно. А мне пока не очень. Мать у тебя работает?
- Так точно!
- Где?
- В том же месте… В закрытой организации.
- Ясно. А где отец?
- Он пока в Казахстане. Строит большой химический объект.
- Так… А ты, значит, у матери один.
- Так точно, товарищ майор!
- Ну вот… Выправка появилась. Совсем другое дело. Скажи мне, лейтенант, ты как думаешь, Афганистан, это надолго?
- Никак нет, - отвечаю, - товарищ майор. На год, на два, не более.
- Понятно. Значит, так… Вот тебе повестка. Призываем мы тебя на службу, правда, пока в запас. И направляем на учёбу, в госпиталь имени Бурденко, город Москва. Учиться будешь полгода. И получишь в результате воинскую должность такую… «Начальник полевого подвижного и эвакуационного госпиталей»… Ясно?
- Так точно, товарищ майор.
- Вот… По окончании учебы явишься сюда, там и посмотрим. Если в Афганистан направим, значит, начальником госпиталя. Учись там по- серьёзному. Это приказ. Обсуждению не подлежит. На этом всё. Пока свободен. Шагом марш в отдел кадров!
Я встал, повернулся через левое плечо (или через правое?) и ушел, печатая шаг в направлении родной больницы.
Сборы были недолги. Приказ есть приказ, никто ничему и не удивился. Сотрудники приготовились ждать меня длительное время, ибо в больницах время медленнее течёт: час как полтора, а сутки как двое. Моя милая подружка, правда, не Лариса, притащила на вокзал бутылку портвейна.
- Это зачем? - спросил я подружку.
- Это в дорогу. Выпьешь с кем-нибудь из попутчиков. И в ресторан ходить не надо. Не цветы же тебе дарить на прощанье.
Поцеловала и исчезла. А я, как назло, всю дорогу до Москвы один в купе ехал. В ресторан не сходил ни разу – незачем было.
Учёба продвигалась как хоровая песня – одно удовольствие. Старший преподаватель, куратор группы, генерал-майор Морозов, фронтовик, добрейшей души человек, наставлял нас таким образом:
- Никогда, товарищи курсанты, никогда не старайтесь полностью соблюсти или выполнить инструкции, которые мы вам здесь преподаём. По опыту Великой Отечественной войны, хорошо мной усвоенному, я заявляю: первым в бою гибнет тот, кто действует по инструкциям. Их нужно знать, учитывать, изучать, рапортовать соответственно руководящим указаниям, но действовать следует только по обстановке. Он стал нам просто родным человеком. Староста группы, травматолог Женька, от самого Илизарова, заявил сразу:
- Генерал как входит, всем вставать! Строго смирно! Дежурный рапортует в ту же секунду! Никакого бардака чтоб! К занятиям готовиться. Если кто не готов – ссылаться на нас с Алексеем. Мы с ним всегда будем готовы. Каждый день. Алексей, согласен?
- А как же?.. Да за милую душу!
- Правильно мыслишь. А по-армейски сказать, как будет?
- По-армейски сказать, товарищ капитан, будет о-йес!
- Всё верно. Молодец. И в казарме не гадить. Из уважения к генералу. Он для меня святой. Для вас, надеюсь, тоже. Договорились?
- О чём речь, - заявили двадцать курсантов, врачей из разных уголков страны, каждый из которых являлся аристократом в той или иной степени. Дома работали каждый на две ставки, из операционных не вылезали, а тут попали на настоящий курорт. Потому сразу согласились насчёт порядка.
Вообще, как не учиться, когда напротив нашей казармы на улице 5-ой Соколиной горы стоял секретный заводик, где под Новый год состоялись несколько концертов Высоцкого. Нас пригласили персонально, объявлений не было, только мы знали, да заводские трудящиеся. Дай Бог так учиться. Живой Высоцкий перед тобой. С новыми песнями. Естественно, мы, кто хотел, пришли по полной армейской форме, потому сидели почти что перед самой сценой. Восторг доходил до степени экстаза. После концерта мы шли рядом с Владимиром и с восторгом наблюдали, как он грузил в свой мелкий «Пежо» два бидона со спиртом, ёмкостью по сорок литров каждый. Вот где была настоящая культура, чистейшей прелести высокий образец.
Но это ещё что… В Москве жил земляк Славка, а его жена работала в Министерстве культуры. А её подружка трудилась администратором театра «На Таганке». Это были высшие слои общества. Благодаря таким безграничным связям, я посещал театры ежедневно, а в субботу и воскресенье дважды в день. Сидел, когда где, мог и постоять, если доставались входные билеты. Однажды на Таганке проскочил на балкон, занял первый ряд около перил, занял насмерть свою позицию, чтобы не сдвинули, потом горько пожалел. За мной зрителей набралось человек сорок, и вся толпа повисла на мне. Было уже не до спектакля. Казалось, сейчас произойдёт другое зрелище. Или меня раздавят о перила, или я рухну вместе с ними и моим ближайшим окружением в партер, или весь балкон упадёт вниз к чёртовой матери. Главное, шёл единственный спектакль, из-за которого не стоило бы падать – «Свой остров». Думал – из-за такой ерунды приходится жизнью рисковать. Но не случилось ничего особенного. В антракте публика рассосалась. Балкон выдержал. Похоже, театр испытывал и не такие перегрузки.
Славкина жена Ираида, однажды заинтересовалась моим театральным рвением. Она уделила мне максимум внимания, насколько позволяли ей министерские дела. Поговорила со мной о творческой позиции, полистала мою единственную пьесу и буквально за руку отвела на приём к заместителю министра культуры СССР Валерию Васильевичу, начальнику кабинета драмтеатров Министерства культуры, редактору журнала «Театр».
Я понял, что заехал слишком далеко, но давать задний ход уже было поздно. В назначенный срок мы явились с Ирой в министерское здание, где перед ней отворялись все двери. В одну из них она и запихнула меня, придав для уверенности лёгкого тычка, вне всякой очереди, перед удивлёнными лицами великих Рацера и Константинова.
Вместо кабинета я оказался в грандиозном двухсветном зале, скорее похожем не на служебный кабинет, а спортзал элитной школы, украшенный барьерами, пилястрами, расписным потолком, хрустальными люстрами, а в одном из углов организована была настоящая театральная сцена с огромным бархатным занавесом. Пока я разглядывал это всё великолепие, соображал, куда же мне идти, в какую сторону. Подумалось – не всё ли министерство располагается здесь, в одном кабинете? Не ушли ли они на обед или кофе попить? Если вернутся – вот гвалт поднимется. Тут я увидел в дальнем от меня углу человека, который привстал за своим столом и машет мне рукой. Я двинулся к нему, но тут же заплутал среди лабиринта дубовых барьеров, образующих кабинеты и подкабинетики. Заместитель министра вышел мне навстречу и лично привёл к своему столу. Да, из отведённых мне Ирочкой двадцати минут, подумал я, половина уже истрачена.
Мы устроились за столом, соответствующим размерами величине и предназначению кабинета. Валерий Васильевич окинул меня взглядом скорее профессиональным, чем дружеским.
- Ну, Алексей, рассказывай, - предложил он мне.
- Пьесу Вам привёз, - докладываю, - из солнечной Сибири. Очень хотел бы Вам её показать.
- Привёз, так показывай, - распорядился Валерий Васильевич.
Я положил на стол пьесу. Он полистал.
- Название сам придумал?
- Сам! А как же?
- И что же? Жил, работал, взял – пьесу написал. Как это тебя торкнуло?
- Знаете, - отвечаю, - долго жанр искал. В нашем городе такой театр, сказать по-честному, не вдохновляет.
Тут же сам перепугался – вот, думаю, заложил земляков, изверг. Но Валерий Васильевич махнул рукой:
- Да знаю я их. Ты про себя рассказывай. Скажи, что тебя подтолкнуло.
- Поиск, скорее всего.
- И что ты искал? Денег? Их у нас немного. Можно, конечно, заработать, есть такие люди. Деньги делают из второсортного материала. Ты не из них?
- Нет.
- Тогда чего же ты ищешь? На какую тропу становишься? Она самоотдачи требует. Что для тебя театр, скажи?
- Для меня театр, - сообщаю, - научно-медицинская лаборатория. Ищу я в нём человека. Такого, какой он есть на самом деле. И что из себя представляет. Боюсь, жизнь пройдёт, а людей не повстречаю.
- И что? Сразу стал пьесу писать?
- Да, конечно.
- И стихов никаких не писал?
- Нет, какие стихи…
- Даже в детстве?
- Никогда в жизни.
- Тогда слава Богу.
- А что... стихи – нехорошая примета?
- Не очень. Стихи пишет поэт. А большинство пописывает. Считает себя литераторами. Но для меня самый страшный народ – сочинители всяческих либретто. Вот где ужас. Тебе такие не попадались?
- Может и попадались, да разве они сознаются?
- Верно! - обрадовался замминистра. - Правильно соображаешь. Подожди минутку, шефу позвоню…
Я понял, что он звонит Министру.
Сначала они общались, на мой взгляд, по ерунде, но вскоре затеяли толковый разговор.
- У меня молодой человек сидит, из Сибири. Он в Москве на офицерских курсах. По медицине. Он мне пьесу привёз. Я сразу хочу посоветоваться, потому, что у неё необычное название. Ну, непростое. Называется она «Куда пойти лечиться?». И вот я сижу, не знаю, как с этой пьесой поступить. Что посоветуете?.. Понятно. Очень хорошо.
И положил трубку.
- Вот, Алексей, возник ты на мою голову. Знаешь, какая очередь ко мне, чтобы я пьесу прочёл?
- Никак нет, Валерий Васильевич, - отчеканил я довольно бодро, - не могу знать.
- Так чтобы ты знал - очередь ко мне два года.
- Два года! Тогда я прошу прощения, - забормотал я, - вынужден снять своё предложение. Я и представить себе не мог. Извините, пожалуйста.
- Нет! - категорически заявил Валерий Васильевич. - Теперь я её прочитать просто обязан. Шеф приказал. Я тебе пьесу не отдам. Буду её читать, но всё скажу, что думаю. Тут уж ты извини. Согласен?
- Конечно! - возрадовался я. - Об этом я и мечтал. Только... как бы мне Вас слишком не задерживать. У меня приказ – двадцать минут, не более.
- Сиди. Понимаешь, с такими как ты мне тоже редко доводится встречаться.
Тут отворяется дверь, входят дубль-драматурги. Потоптались у входа, намекая на своё присутствие, потом предерзко устроились на стульях у двери. Я сумел разглядеть их не очень довольные лица, хоть и не имел при себе бинокля.
В ту же самую минуту Валерий Васильевич привстал и сказал вновь прибывшим громко и достаточно жёстко:
- Я вас не приглашал.
Братья-акробаты вскочили, совершенно обалдевшие от такого приёма, но решили держаться за кабинетную территорию до последнего патрона. Приём изобрели такой – бить себя по грудям и пальчиками указывать на захваченные сидалища. В смысле, могут и здесь побыть, ничего страшного. Тогда замминистра произнёс ещё громче и жёстче:
- Прошу подождать за дверью.
Акробаты пера отступили за дверь задним ходом.
- Ведь вот что творится! - кипятился ещё некоторое время Валерий Васильевич. - Ну как у себя дома! Да что же это такое? А ты сиди. Не вздумай уходить. Сам отпущу, когда сочту нужным. Кофе будешь?
- Не откажусь… - согласился я, хоть и подумал: влетит же мне от Ирки по первое число за задержку. А что было делать? Не уходить же.
- Ты мне вот что расскажи… - расспрашивал начальник. - Как там у вас, в глубинке, жизнь течёт? Какие разговоры, какие конфликты? Чем люди болеют, раз им, по-твоему, и обратиться некуда.
Я уж было совершенно расслабился в этих апартаментах. Подумал, ну ничего в человеке нет аристократичного. Прост, как правда. И в дело вникает. Копает в самую точку. Вот, значит, какое оно, начальство. Сидят скромненько, все в одном кабинете, и, в основном, заботятся о народе. А вот те, что на местах, конечно, совсем страх потеряли. Всякую идею норовят опошлить. Совсем зажрались, стенок итальянских напокупали. Остальным, будто бы, ничего и не требуется.
Я так и сказал:
- Особенно конфликтным мой город не назовёшь. Конечно, народ беспокоит нехватка всего. И еды, и одежды, и техники. И жилья, само собой. Но устраиваемся. Кто как может. И разговоры ведутся около этих жизненно важных моментов. Где, что, у кого, как достать. Что-то у кого-то есть, у другого нету. И заработать невозможно: уравниловка. Всё бы оно и ничего, да вот на этом фоне возникают разные болезни. Даже эпидемии.
- Например, какие?
- Хамство, серость… Агрессивность. И театр наш страдает такими же болячками. Не даёт альтернативу. Не обсуждает назревшие вопросы.
- Вот интересно… Почему театр должен заниматься такими вопросами? Есть учебные заведения и общественные организации. А театр, знаешь, никому ничего не должен.
- Должен, - ответил я замминистру культуры. - Если театр ничего нам не должен, значит, и мы ему ничего не должны. Театр есть школа. И научное заведение. И исследовательский институт. Естественно, в изысканной форме. Ничего, пока что. И театра нет. Пожалуй, кроме оперетты. На мой взгляд, не репертуар у нас, а манная каша. Я ведь в театр прихожу с какими-то вопросами, касающимися сего дня. Вот этого дня. Как они у вас репертуар составляют… Чтобы только углы сгладить. Это тоже ведь понятно.
- А в Москве?
- Лучше. Если между строк читать, многое доходит. Когда на сцене есть актёр, который настоящий артист, уже не зря зритель время потратил.
- Ясно. Ты мне вот что скажи… Что у тебя за пьеса. Как сложилась. Какая из неё вытекает мораль, как ты думаешь.
- Я полагаю так: у Ионеску есть пьеса про носорожью болезнь. Мне кажется, я, как мог, обдумал свой вариант…
- Стоп! - остановил меня Валерий Васильевич, - это ты что же такое задумал? Неужели решил внести в наш чистый театр мутную волну театра абсурда? Как ты мог?
Поначалу его реакция меня испугала.
- Валерий Васильевич, - среагировал я, - Ионеску к моей пьесе имеет отношение косвенное. Абсурд там практически не содержится.
- Но, Алексей, - возмутился В.В., - так тоже нельзя! Разве можно, как ты поступаешь, резко отказываться от абсурдизма? Абсурд как течение имеет величайшие достижения в мировом искусстве!
Лицо его при этом приняло достаточно жёсткое выражение.
Я понял, что влетел. Соорудил себе экзамен. Не стоило говорить слова на ветер, теперь выйти из ситуации будет труднее. Вдруг я понял простую вещь: это его кабинет и ничей больше. Никто другой здесь не сидит. В таких кабинетах решаются вопросы жизни и смерти. И сидит напротив меня не аристократ, а рентгеновский аппарат. Он видит насквозь любого, здесь каждое слово может быть направлено против тебя. Но говорить уже придётся, отступать некуда. А то могут и медицинского диплома заодно лишить. Как бы фельдшером отсюда не выйти.
- Должен сказать, - забормотал я, - что моя идея отчасти напоминает Ионеско, но пьесу «Носороги» я даже читать не стал, чтобы избежать каких-нибудь параллелей. Потому, кстати, что сам я к абсурдизму отношусь достаточно прохладно. И сразу могу сознаться, что если говорить о параллелях, то мне ближе всего Булгаков.
- Ага, - просиял Валерий Васильевич, - тогда давай поговорим о Булгакове, тем более, что он мой любимый автор. Рассказывай, что ты знаешь о Булгакове.
И для удобства откинулся на спинку стула.
Я понял – удалось перенаправить разговор на другие, хоть и очень скользкие, рельсы. Насчёт Ионеско я был вообще трум-ту-тум, а про Булгакова хоть что-то мог вякнуть.
- Тут, Валерий Васильевич, до утра придётся разговаривать. Боюсь совершенно оторвать Вас от дел.
- Нет, нет, ни в коем случае! - заявил замминистра, начальник кабинета драмтеатров СССР, и прочая, и прочая. - Понадобится, до утра будем сидеть. Говори, что ты знаешь про Булгакова, я слушаю. Мне интересно.
- Слушаюсь, - сказал я по-офицерски, - но хочу сначала Вас спросить: как Вы думаете, что в Булгакове самое страшное?
- Знаю, знаю, - насторожился он: уж не собираюсь ли я переводить экзамен на экзаменатора. - Мне нужна твоя точка зрения.
- Мне кажется, - говорил я не слишком быстро, чтобы слегка растянуть время, которое про Булгакова, - самое страшное, что то, что описал Михаил Афанасьевич в своём основном романе – это не сказка. И роман – не сказка вообще. И герои его – не сказочные персонажи, а подлинные, все как есть. А подлинные они потому, что материальны. А почему они материальны – потому, что материально вообще всё, что хоть немножко регистрируется нашими органами чувств и обоняния. И никуда эти персонажи не исчезли. Они здесь, рядом. Потому, что никуда не исчезла наша злость, наша агрессия, и наше хамство. Эти товарищи, ну, черти, можно сказать, могут появиться в любом месте, где только пожелают. Ну, хоть на этой люстре. Потому, что они есть плоды нашей энергетики. Результаты людской психофизиологии. Призраки, Валерий Васильевич, бродят по Европе. Так вот: по Советскому Союзу они тоже бродят. И такие, знаете, неприятные…
- Ну, ну, - насторожился Мастер. - Ты давай-ка это... потише. Чего кричать-то? Вот что скажи… Материализация духов, это как возможно? Нас с тобой за поповщину не загребут?
- Вам виднее. У меня, если можно, ещё есть один вопрос…
- Давай, - разрешил он, - спрашивай.
- Скажите, пожалуйста, Вы какой концепции квантовой механики придерживаетесь?
- На каком основании ты задаёшь мне подобные вопросы?
- Больше никак не обосновать явления материализации духов, что Вас, как я понимаю, интересует.
- Думаешь, интересует?.. И какие есть концепции?
- Например, «Суперструн». Или «Мультивселенной». Теория Суперструн предполагает, что вселенная пронизана некими суперструнами, а мы с Вами – узелки на этих струнах. И потому мы находимся здесь и сейчас, что никак не можем находиться в каком-нибудь другом месте. И эта же теория гласит, что сознание есть вещь материальная, ибо она влияет на окружающую среду. Дальше рассказывать? На вступительную часть мне понадобится минут пятнадцать.
Валерий Васильевич призадумался, поглядывая на часы.
- Знаешь, что... как ты настроен насчёт Высших театральных курсов? Обучение два года, небольшая стипендия. За это время ты подготавливаешь пьесу, которую мы покупаем. И вперёд! А больше мне тебе помочь нечем.
Тут уж призадумался я.
Но в ту минуту огромные министерские двери вновь отворились, и на пороге появились мои блистательные друзья – Ирочка и Славка. Не проникая вглубь кабинета, с огромнейшей улыбкой на лице, чтобы её видно было издалека, Славка обратился к Мастеру:
- Валерий Васильевич, разрешите нам, пожалуйста, этого человека от Вас забрать. Мы хорошо его знаем, он нам самим очень нравится, но, кажется, Алексей Вам слегка мешает. Если Вы не против, то мы его заберём. Вы разрешите? - подло спросил Славка, когда вообще на эту тему к нему никто не обращался.
Мастер рассмеялся сразу надо всеми нами тремя. И смеялся он ещё несколько своих драгоценных, так нужных творческому народу, министерских минут.
- Забирайте, - махнул рукой Валерий Васильевич, - хотя мне очень жаль вам Алексея отдавать. Ну, Бог даст, ещё встретимся. Я жду звонка через две недели.
И отпустил нас на все четыре стороны.
В коридоре нас осмотрели с головы до ног великие творцы большого искусства. Ирочка впилась в меня до крайности удивлённым взглядом.
- Ну, Лёшка, ты даёшь! Ну, ты творишь! Мы как договаривались? Двадцать минут. А ты сколько торчал, знаешь? Целый час!
- Ирочка, - защищался я, - он сам меня не отпускал! Да я два раза порывался!
- Не отпускал… За штаны держал? - сердилась Ира.
- Честное слово! - упирался я. - Да не стоять мне на этом месте!
- Ирка, не трогай Лёшку, вдруг сейчас провалится, ещё не хватало... - пробормотал Славка.
- Правда, сам не отпускал? - любопытствовала Ира.
- Правда, Ирочка, святая правда!
- А ты знаешь, кого он из-за тебя выгнал?
- Знаю… Он сам мне объяснил. Они, что, теперь рассердятся?
- Да хрен с ними, - заявил Славка, и мы отправились, естественно, в Дом актёра.
На ту пору дело обстояло так, что вход в это превосходное здание был чрезвычайно затруднителен. Поначалу необходимо было просочиться сквозь небольшую, но плотную преддверную толпу, состоящую из лиц, горячо желающих посетить домактёрский ресторан, но недостойных. Потом следовало как-то обратить на себя внимание швейцара, чтобы он благоволил приоткрыть двери, дабы образовалась щёлка, способная пропустить крупную купюру, либо удостоверение театрального деятеля. Последний документ имел высокую значимость, дверь, снабжённая фундаментальным объявлением «МЕСТ НЕТ», отворялась, гремя цепями, счастливцы попадали внутрь, тут же отсекаемые от несчастливцев.
Вот где начинались подлинные чудеса!
Там среди обилия мрамора, зеркал и позолоты бродили живые легенды – артисты, писатели, драматурги, даже один композитор – Никита Богословский. Все эти легенды стройными рядами не по златой цепи, но по златой лестнице поднимались в ресторан, где расслаблялись уже совершенно по-большевистски. Лица краснели, воротники расстёгивались, галстуки съезжали на сторону. Музыки не было – от неё отдыхали. Разговоры, разговоры и смех. И хохот. Ну, настоящие аристократы. Один из них, широко известный всей стране, да и всему миру, так роскошно, так по-европейски орал свою основную песню, качаясь на ножке стула, что даже в тот момент, когда он наконец грохнулся вместе со стулом, скатерть не пострадала, ничего не сорвал, кроме аплодисментов, раскланялся и продолжил мини-кончерто с той же строчки, с того же слова и с той же ноты, на которой вынужден был приостановиться.
Подаваемые на стол блюда были превыше всяких похвал. Любоваться ими можно было бесконечно долго, поскольку заказать их тоже было можно, но дорого. Оттого наша компания предпочла по совету Ирочки капусту по-домактёрски, ростбиф (каждому) и бутылку сухого вина. Капуста (одна) стоила всего 17 копеек, но подавалась в таком огромном количестве на блюде, напоминающем тазик, что её нам вполне хватило. Но! Она таяла во рту, обдавая вкусовые рецепторы неземным ароматом, более напоминающим фруктово-ягодный салат. Сопровождаемая ростбифом, пышущим жаром, подобная кулинарная утеха была совершенно чужда недавнему студенту, на тот момент, да и на этот, рядовому медицинскому работнику. Ирочка шепнула мне на ухо:
- Мясо отрезай по одному кусочку, а то остынет.
И исчезла куда-то с самым загадочным лицом.
А мы с другом Славкой, поскольку были земляками, незамедлительно нашли тему для разговора. Медицину. Многие в те времена врачей уважали, ценили, страдали всякими аллергиями, лечиться любили. Ирочка тоже периодически принимала зарубежные препараты, в которых я не слишком разбирался, безрезультатно перепробовала некоторые западноевропейские курорты, потому в разговоре я более всего напирал на экологичность нашего со Славой региона, как возможного места их отпускного времяпровождения.
Ирочка появилась также внезапно, как исчезла. Но не одна, с ней пришёл высокий благообразный человек, явно небожитель.
- Лёша, - заявила Ирочка, - быстро познакомься, пожалуйста.
Я едва успел вскочить, на ходу вытирая руки салфеткой.
- Алексей, - представился я.
- Исаак Владимирович, - протянул мне руку небожитель. - Тот самый?
- Тот, тот, - подтвердила Ирочка, - драматург. Сегодня от замминистра. С прекрасным отзывом. Так что, вручаю его вам лично.
- Хорошо, - согласился Исаак Владимирович. - Давай.
- Алексей, - опять выручила меня Ира, - чего стоишь, пьесу давай. Быстренько. Через час у тебя секция драматургов. Исаак Владимирович ещё должен ознакомиться. Вот… – вытащила Ира у меня из сумки контрольный вариант и тут же вручила небожителю. Он исчез, не прощаясь, размахивая полами пиджака, только сказал на ходу:
- Жду. Приходите.
Я так и стоял, совершенно обалдевший, пока Славка не спросил:
- Как тебе, Алексей, столичная оперативность? У нас только так. Всё по-быстрому. Запускают, опускают… Ты там только держись. Если попадёшь в струю – поднимешься будь здоров. Пока голову не задирай выше плеч. Только учись, прислушивайся. Он тебя к себе зачислил, там очень крутые ребята. У них и постановки есть, и кинофильмы. И у тебя будут, давай.
- За что тебя, Лёша, уважаю, знаешь? - спросила Ира. - За то, что ты лишнего никогда не скажешь. И потому я за тебя спокойна. Давай, действуй. И вот ещё что: запомни, в искусстве надо действовать тандемом. Если вдруг высоты достигнешь – друзей не забывай. Руку подай, понимаешь? Вытащи наверх за собой.
- Ясен перец, а как же? - пообещал я.
- Тогда иди, - скомандовала Ирочка, - мы тебе больше не наливаем. Вообще чтоб без запаха. Пока познакомишься… Там такие люди, что нам самим завидно. Давай! Успеха!
И я пошёл искать указанный мне кабинет. «В один день, - думал я, - в один и тот же день. Какие встречи, какие перемены…»
Драматурги заседали в большой, но скромной комнате. Стояли столы по одному на двоих гениев, достаточное количество стульев да отдельно – стол предводителя. Если бы не роскошный вид из окна на самый центр города Москвы, можно было бы подумать, что я нахожусь у себя на родине, в провинциальном комитете по вопросам печати.
Когда я оказался среди избранных, они на минуту прекратили общую беседу и взглянули на меня как на некую географическую новинку. Когда я попытался представиться, слушать никто не стал. Только главный среди присутствующих поймал меня в фокус зрения и спросил:
- Ну? А как по-твоему?
Я успел подумать: «Хоккей, скорее всего. Вроде, не о чём больше меня допрашивать. Или политика».
Потому, ответил очень вдумчиво:
- Да, конечно… Если так дальше дело пойдёт, то не дай Бог.
- Вот, - воскликнул Главный. - Слушайте, что человек говорит! Со свежей точкой зрения. Я битый час объясняю…
Но изложить мой взгляд, не знаю до сих пор, на какую тему, мне не довелось, ибо в дверях возник руководитель. Очень большой, очень великий и очень бледный.
- Познакомились? - спросил он.
- А как же! - сообщил Главный, которого, как оказалось, звали Валентин. - Даже очень.
- Тогда прошу любить и жаловать. Вот его пьеса, заслуживает внимания. Неожиданно. Я прочитал, рекомендую. Сегодня у нас пойдёт вторым номером. А первым номером мы читаем пьесу… ага… под названием «Погоняем над Россией голубей». Женя, начинай.
Евгений, мой сосед по столику, заслуженный артист, как он мне сказал при знакомстве, Чеченской АССР, читал пьесу с воодушевлением, подробно и очень долго. Часа полтора – два. Столько, сколько бы она шла в театре. Публика молчала.
В пьесе шла речь о других небожителях – Ленине, Сталине, Горьком и Луначарском. А дело было в следующем: оказывается, Алексей Максимович, в самый разгар революции, кто бы мог подумать, перешёл на противоположную позицию и заявил буквально следующее – будто бы рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть, что из этого выйдет. А проклятые ленинцы, вообразив себя наполеонами от социализма, рвут и мечут, довершая разрушение России, за что русский народ заплатит озёрами крови.
После таких заявлений со стороны классика, среди революционеров началась волна самоубийств, причём, в самый неподходящий момент, а сам Максимович неплохо устроился на Капри.
Тогда партийная верхушка решила отречься от Горького и подвергнуть его проклятию, с какой целью вознамерились создать выездную группу товарищей для поездки на злосчастный остров, сделать там партсобрание и выкинуть классика из своих рядов, в которых он в общем-то и не был.
Тогда взял слово Луначарский. Он заявил, что Горький не революционер и не партийный деятель, а великий художник, который имеет право и на заблуждение, и на ошибку, и на собственную позицию, и на собственное настроение, а судить Горького можно только по его собственным законам, только поднявшись до его высот и только с его собственной точки зрения. От такого заявления Ленин и Сталин совершенно обалдели, решили никуда пока не ездить, и вся эта эпопея изжила себя и окончилась для тех времён вполне благополучно.
Евгений перевернул последнюю страницу, оглядел каменные лица слушателей и произнёс:
- Занавес.
Слушатели помолчали, потом поговорили.
- Познавательно, - изрёк Исидор Владимирович. - Очень познавательно. Кто ещё скажет?
- А что тут ещё сказать, - очень веско заметил Валентин, чей фильм только что заполонил все советские и половину заграничных кинозалов. - Паразитируешь ты, Женя, на политике. А жизнь где? Нету жизни. Жизнь есть любовь. Где она у тебя? У Ленина были подруги? Были! У Сталина были? Были! А где они? И как они без них? Ты кого из мужиков делаешь?
- Знаешь, - вяло возражал Женя, - в данном случае житейское правдоподобие меня не слишком интересует.
- Нет, Женя, такого правдоподобия, чтобы без женщин жить. В тебе сейчас говорит учитель. То ли истории, то ли литературы. Пьеса-то получилась. Крепкая, хорошая пьеса. Вот только занудная. Бог ты мой – Сталин с Лениным чуть Горького не прибили! Да и хрен с ними. А сколько горя Крупская в этот период хлебнула, сколько Инесса Арманд… Я понимаю, ты у себя эту пьесу ставить собираешься, в Чеченской народно-демократической республике. Да, там женщина не на первом месте. Но это только внешне. Ошибочное впечатление, понимаешь?
Тут возник лёгкий шум – его создали остальные четверо семинаристов, чтобы как-то прекратить ненужное на их взгляд обсуждение, когда и так всё было ясно и обговорено до начала заседания.
Внезапно очередь дошла до меня.
- А сейчас мы послушаем, - заявил внезапно Исидор Владимирович, - что скажет по поводу пьесы наш новый друг, драматург Алексей, человек Юга. Западной Сибири.
Сидящие ко мне спиной оборотились и посмотрели на меня без любопытства. Я встал и глядя прямо в глаза Валентину произнёс такую фразу:
- Я думаю, любовь – ещё не всё. Она не заменяет воздуха. Не сращивает кости. И без любви никто не умирает. При этом я полагаю, что лично мог бы исправить некоторые недостатки пьесы таким образом – я бы собрал всех женщин, работниц театра – актрис, гардеробщиц, буфетчиц и выпустил бы их на сцену. И на их фоне развернул бы основное действие. А женщины пусть ходят, танцуют, двигаются, стирают, готовят еду, рожают… Можно переставить акценты, будет понятней!
Литераторы взвыли от восторга, захохотали, зааплодировали, я сел, а Женя поднялся и скромно раскланялся на все четыре стороны.
- Следовательно, - подвёл итог Исидор Владимирович, - всё очень хорошо и всем понятно. Автора поздравляем с пьесой, прочно стоящей на ногах, желаем ему дальнейших успехов, а на сегодня у нас ещё одна читка. Алексей прочтёт свою пьесу, а вас прошу выслушать его внимательно. Тут возможно новое направление. На ваших глазах возникает новый авангард. Я пьесу читал, ещё над ней подумаю, вот она, оставляю на столе и рекомендую вашему вниманию. Сейчас я уйду, о чём сожалею, плохо себя чувствую. А вы останетесь и выслушаете. И выскажете мнение. Валентин, ты за старшего. Если не послушаетесь и не выполните, буду сердиться. Всем понятно?
- Понятно, Исидор Владимирович, что ж тут непонятного? Исполним ваше распоряжение в точности. Всё как вы сказали.
- Да знаю я вас! Но предупреждаю: не вздумайте нарушить! Чтобы дослушали! Я проверю. Спрошу у него лично. И буду меры принимать. Ясно?
- А как же, - заговорила с возмущением пишущая публика, - Обязательно! И всенепременно!
- Ну, смотрите, черти, - погрозился напоследок Исидор Владимирович и покинул комнату.
Я встал, приосанился и подошёл к столу, на котором наш руководитель только что оставил свёрнутую в рулончик мою рукопись.
- Валентин, - спросил я старшего, - можно начинать или перерывчик?
- Погоди, - махнул рукой Валентин, - не торопись…
Остальная братия сгрудилась у дверей и как бы прислушивалась, будто в коридоре происходит основное действие. Пауза была мне на пользу. Я разобрался со своими страничками, настроился на глубоко ироничный относительно себя лад, вспомнил, где же там у меня пролог, кульминация, финал и катарсис. Пьеса моя, мне показалось, была послабее жениной, раз уж его без восторга принимали, так мне, я понимал, достанется от них критики в полную силу.
Тут из толпы небожителей выделился Валентин, приблизился ко мне и глянул прямо в глаза. Вот где аристократ, подумал я, истинный. Природный. Прост как правда.
- Алексей, - сказал он с глубоким вздохом, - мы тебя очень уважаем. Понимаешь? До такой степени, что… трудно высказаться. Ты просто один из нас. А мы все – точно такие же как ты, бедолаги. Ну, что мы можем тебе сказать? И чем мы можем тебе помочь? Что можно тебе посоветовать, когда ты и без нас всё знаешь? Согласен? Ты ведь знаешь всё? Без нас?
- Ну, - отвечал я, - раз вы так считаете… не будем спорить… Так, кое о чём догадываюсь.
- Зачем спорить, - продолжил Валентин, - когда всё так и есть. Мы вот что тебе предлагаем: пошли в кабак, прямо сейчас. А твою пьесу мы в следующий раз прочтём, обязательно. Прямо с неё в следующий раз и начнём. А то, понимаешь, мозги кипят, два часа слушали Евгения, сил нет никаких. Сознанье меркнет. Резкость пропадает.
Тут, возможно, Валентин увидел в моих глазах сомнение и заговорил чуть по-другому:
- Ну, хорошо, давай так сделаем: вот сейчас мы в твоих руках. И слушаем твоё распоряжение. Как ты скажешь – так и будет. Скажешь слушаем – значит, слушаем тебя. Нет, значит, идём в кабак, там водка киснет. Но запомни: это будет твоё решение. Только твоё, ничьё больше, и никто тебя ни на что не подговаривал. Договорились?
- Договорились, - ответил я с некоторым облегчением. Собственно, меня признали равным себе настоящие небожители. Как можно ещё назвать драматургов? Драматург есть демиург, вот оно и всё. Что мне хотелось ещё услышать? На тот момент ничего, пожалуй. И хорошо, что не выслушали, а то так бы меня прочистили, что не дай Бог. Пока всё нормально, а к следующему разу я получше подготовлюсь. Переписать бы надо пьесу.
- Тогда как? - наезжал Валентин. - Огласи точку зрения.
- Всё, что вы мне только что сказали, - огласил я, - у меня возражений не вызывает, ибо полностью меня устраивает. Таким образом – быстро идём в кабак.
- Так вот нет же, - охладил меня Валентин. - Нам быстро никак нельзя.
- Почему? - спросил я с недоумением. - Чего ждать-то?
- О-о… Ты шефа не знаешь, - понеслись мне объяснения со всех сторон. - Он мужик театральный – на сцене родился. Исидор Владимирович из простейшей ситуации спектакль соорудит. Представь себе – мы выходим, а он за дверью стоит! Он уже такие номера исполнял. Нам выходить никак нельзя. Надо выждать хотя бы минут двадцать. Так что, не суетись. Пока, давай, присядем.
Присели. Посидели. Поговорили – кто о чём. Помню, коллективной беседы не получилось, что возьмёшь – аристократы. Народ сложный. Главное дело – хоккей. Когда время истекло, потихоньку тронулись к двери. Только приоткрыли, как оттуда послышался крик и ругань. Естественно, там находился Исидор Владимирович. Поскольку Валентин появился первым, на него и обрушился заряд проклятий. «Опять повезло, - промелькнуло в моей голове, - хоть не я».
- Пошли все вон! - кричал Исидор Владимирович. - Писаки!.. Пьяницы! Идите, жрите водку! А тебя, Валентин, сколько раз просил, предупреждал, что выгоню. Нет, тебе безразлично. И судьба молодого человека тебе неинтересна. А сам, помнишь, каким был? По буквам писать учился!
- Так Исидор Владимирович, мы же на минутку вышли, на секундочку, сейчас вернёмся! Да вы же нас неправильно поняли!
- Исчезни с глаз моих, - уже спокойнее изрёк шеф. - Не хочу тебя видеть. Все исчезните!.. Ты, Алексей, останься.
Аристократов как ветром сдуло.
- Черти полосатые, - кипел шеф, - как Валентин вышел в люди, с его точки зрения, так совершенно от рук отбился. И Евгений, тоже мне, гений… Зачем тогда здесь появляться? Сами решили не прерывать учебный процесс. А собираются только чтобы в ресторане посидеть. Ладно, Бог с ними. Я тебе должен сказать, что пьесу твою прочёл. На бегу, конечно, однако, неожиданно!.. Свежо! Многое получилось. Знаешь, ты драматург. И это точно. Ты умеешь то, чему другим учиться надо. Я тебе завидую. Мы, кто вернулся с фронта, когда начинали писать пьесы, были в гораздо лучшем положении, чем вы сейчас. Театры свежие пьесы из рук выхватывали. Но о такой теме, на которую ты замахнулся, я и мечтать не мог. Что ты, да кто бы мне позволил! Думаешь, как драматург. А я нет. Но меня ставят. А тебя нет. Знаешь, почему?.. Ты дальнюю выбрал мишень. Потому, нет для тебя театров. Твои театры появятся лет через тридцать, не раньше. А для этих вот, которые в ресторан сейчас побежали, театры есть. Один из них, не скажу кто, мне казалось – вообще бездарь. Нет же, и он пьесу поставил. Может, и у тебя получится, кто знает… Только знай – ты драматург. Пьесы писать необходимо. А ставить – нет такой необходимости. Понимаешь, пьесы ставить – это необязательно!.. Но получится, если будешь писать. А если не будешь – ничего не получится. Понял? Вот так и действуй. Пиши пьесы, Лёша! Пиши! Пока в стол складывай, потом посмотрим! Через полгода следующая встреча, я пришлю тебе вызов. Если здоровье позволит. А если нет – успеха тебе. Об одном сейчас думаю: неужели ты перестанешь писать пьесы?
На том и попрощались.
И разошлись – он домой, а я в казарму. Вскоре я сдал причитающиеся за полгода обучения экзамены, прошёл строевую подготовку и офицерские стрельбы. Мне тогда присвоили высокую военную специальность, и уехал я к себе на родину, где меня заждалась родная больница Скорой помощи. В Афганистан посылать меня никто не собирался – на такую должность, как у меня, было слишком много желающих. И остался я при больничке дежурным врачом. Не поехал на Высшие театральные курсы. Никак не мог забыть ту девушку и её конечность, которую мне однажды удалось уберечь от ампутации.
С Исидором Владимировичем мы больше не встретились никогда. Он умер ещё до осени, незадолго до очередного семинара. А я всё лето первую пьесу переписывал, да следующую писал. Не ожидал я с его стороны… Даже представить себе не мог, что там, в Москве, он не шутит со мной, а всё говорит слишком всерьёз. Сердце подвело… Мог ли я ему помочь – не знаю. Я врач был тогда простой. И болезни лечил простые – переломы конечностей. Или черепных костей. Эх, стоило бы попробовать. Мне кажется теперь – я бы вник и разобрался. Не довелось. В Москве доверяли тогда только светилам. А мне кто бы поверил… Удар оказался тяжёлым.
А тут ещё один удар – Валерий Васильевич прислал мне на мою пьесу какой-то уж чересчур прекрасный отзыв. И пьеса-то была так себе, напоминающая скорее гадкого утёнка. Но все вместе эти явления пика моей жизни стремились скорее разорвать меня на несколько частей, чем вывести на путь истинный.
Лариса уж тогда была замужем и рожала детишек одного за другим. А мне пришлось поступить на местные литературные курсы. Вместо высших театральных. Без отрыва от производства. По субботам. А когда до руководства дошло, по какой причине я прошу мне не ставить дежурства именно по субботам, многие были глубоко возмущены. Нет бы мне лишний раз Общество травматологов посетить, так я вон что… Непозволительная трата времени. А как я мог Общество травматологов посещать, когда я уже был чистый нейрохирург? Извините, не царское дело.
Поскольку меня в родном городе за авторитет в области литературы и искусства всё равно никто никогда не воспринимал, пришлось открывать собственный театр. На базе пединститута. Любительский, но профессиональный. Оказалось, не такое уж это безнадёжное занятие, если взять малонаселённую пьесу, действующую в странной обстановке, пригласить студентов, лучше медиков – они всегда согласятся. А педагоги будущие – они лучшие зрители. И зал найти было тогда нетрудно. Пожалуйста, оформись руководителем студии, или так договорись – все соглашались. А я себя считал почти профессионалом в области театра – после такого приёма в Москве любой почувствует самого себя тоже небожителем.
Вот над репертуаром пришлось подумать. Но недолго. Моя личная пьеса далеко бы не пошла за отсутствием некоего «нашего» звучания, поскольку в основание спектакля я положил небольшой рассказ любимого своего Автора. И фамилия звучная, и никакой политики. И мне хорошая практика. Театральная.
Светка внезапно увлеклась моей идеей.
- А что, интересно, - сказала она. - Давай, попробуем. Там же у тебя всё дело как бы во сне происходит?
- Да, Светочка, можно сказать, во сне. Назовём это другой реальностью.
- Ну, пусть. Там же можно в чём хочешь быть на сцене?
- Да, в принципе… Примерно, в чём спишь, в том и играть можно.
- Здорово! Слушай, у меня такой позорный купальник есть – в нём ужасней выглядишь, чем вообще голая. Его одеть можно будет?
- Почему нет, - ответил я уклончиво, - надо попробовать. Может, лучше голой…
- Нет, даже не мечтай. Друзья ещё придут… Родственники…
- А стихи мои можно будет использовать?
- Можно. У тебя ещё и стихи есть?
- Конечно. Когда ты Лариску бросил…
- Да как же это я мог Лариску бросить!? Она, что, моя, что ли была?
- Была. И я для вас так старалась…
- Ты была. Она нет. Так, значит, старалась.
- Откуда ты можешь знать?.. Отпустил. Такую женщину… Стала бы она с тобой целоваться, если бы не любила. Должна же быть какая-то сообразиловка.
- А-а, Сильва Вареску… Никогда не даст поцелуя без любви. Причём, никому совершенно! А с кем она на проспекте целовалась!
- Не знаю! С тем, наверное, кого не любила. Но… кто её поддержал в трудные времена. Ей страшно было, понимаешь? Знала она, что над её отцом тучи клубятся. И твои родители, похоже, знали. И знают до сих пор. Она Сильва, а ты кто после этого?
- После чего… Давай, Света, лучше на репетиции поговорим.
Ну... были у нас репетиции. Светлана подтянула друзей-музыкантов, осветитель даже был с одним, правда, прожектором. И партнёра сама нашла. Были и спектакли, несколько раз всего. Так, закрытого типа. Для друзей и знакомых. И Светка была в своём позорном купальнике. Раз ей так хотелось. Но чувствовала она себя на сцене как рыбка в чистой водичке.
Был и звонок из КГБ. К телефону меня пригласили на работе, прямо в ординаторскую. Я схватил трубку при всех, без задней мысли, представился как положено и услышал:
- С вами говорит дежурный офицер… Просим явиться в комитет в среду, к шестнадцати часам. Подъезд номер четыре. Время устраивает?
А у нас, между прочим, среди работников был такой Вася, разыгрывал сослуживцев. То из МВД прикинется, то из КГБ, то из спецприёмника. И получалось у него довольно правдоподобно, пока не раскусили или сам он не сознался, в общем, закончилось дело ссорой со смехом. Я по запарке так себя и повёл.
- Знаешь, - отвечаю, - Вася, надоел ты до чёртиков со своими розыгрышами, и не пошёл бы ты, вообще говоря, подальше.
Но голос не отставал, только стал по тембру каким-то кисло-скучным.
- А вы уверены, - проговорил он почётче, чтобы я начал соображать, - что знаете меня?
- Теперь нет, - ответил я по размышлении.
- Тогда, очень прошу, примите к сведению, что я вам сказал. Ну, чтобы повестку вам не присылать. Пожалуйста, подойдите просто к указанному вам подъезду и позвоните. Выйдет дежурный прапорщик, он вас проведёт в нужный кабинет. И все ваши сомнения рассеются. Только, очень прошу, не опаздывайте и не забудьте паспорт.
Я пообещал. И в назначенное время, в солнечный денёк, яркий, как парадные погоны, прибыл к указанному подъезду и нажал едва заметную кнопку звонка. Действительно, дверь приотворилась, и здоровенный прапорщик пригласил меня войти. В большом, абсолютно пустом вестибюле, мы приблизились к дежурной стойке, где у меня был изъят паспорт и выдан временный пропуск. Потом за мной пришли два человека в гражданской одежде и увели меня чистейшими коридорами куда следует, то есть, в просторный кабинет. Там полукругом располагались на диване и стульях ещё человек шесть гражданских лиц. Меня встретили дружескими улыбками, даже шутками, усадили в центр напротив их импровизированного амфитеатра. Однажды я так сидел в горздравотделе, где меня принимал заведующий и его свита по совершенно пустяковой и абсолютно необоснованной жалобе.
Сбегали за начальством. Пришёл майор, тоже довольно молодой, но глубоко уверенный в каждом своём движении и жесте. Меня, помню, очень удивила какая-то чрезмерная многолюдность предстоящего мероприятия. Здоровяк прапорщик на входе, двое сопровождающих, да шесть присутствующих, майор девятый. Похоже было, что в здании присутствовало не так много народа, значит, эта вся диспозиция предназначалась лично мне. И ведут себя так скромно, так изысканно – настоящие аристократы. Сама искренность и благовоспитанность.
Представились. Поговорили немного о жизни, о родителях. О погоде. Потом майор спросил:
- Ты как думаешь, зачем столько народу здесь собралось? Не знаешь?
- Представления не имею! - отрапортовал я. А сам подумал – вот где театр. Для одного актёра.
- А я объясню. Затем, чтобы на тебя посмотреть. Понимаешь, мы про тебя знаем всё. Даже то, что сам ты про себя не знаешь. И про близких твоих, и про родителей. И что я тебе хочу сказать: ты наш человек. В доску наш. Нету к тебе никаких претензий. Ни малейших. А вопрос к тебе есть. Скажи, пожалуйста, ты почему так сильно Брежнева ругаешь?
- А кто ж его не ругает… - пробормотал я.
- Это понятное дело. Но уж не до такой степени. А ты – с наслаждением!.. Анекдоты там разные… Что получается? Мы вот тут сидим перед тобой – полные идиоты. Ничего не понимаем, что в стране происходит. Дураки дураками. Но ты один, светильник разума, на базе иностранных разведслужб доводишь истину в первой инстанции до таких же как ты интеллигентов. Можно сказать – аристократов пролетарского движения. Вот, посмотри, кто сидит перед тобой. Что, не народ? Да такой же народ, как и ты, и друзья твои. Они всё так же понимают, как и ты. И всё соображают. И молчат! А почему? Да потому, что не время ещё. Понял? Это тебя Брежнев не устраивает. А народ он устраивает! Ты, в крайнем случае, не на кухне митингуй, ты на завод иди! И расскажи там работягам, что ты думаешь о Брежневе. Они вряд ли тебя поддержат. А скорее, могут и морду набить. Почему нет? У них всё есть, более-менее. Чего нет – то стырят. Или изготовят из заводских материалов. Соорудят могильную оградку кому-нибудь, и подработают. Да, тащат с заводов сырой материал. Крепёж там всякий. Живут не ахти как, но живут. Более-менее. Брежнев наладил! И сам он не без греха. И до него руки дойдут. Ты, Лёша, если захочешь поговорить или посоветоваться – приходи к нам. Видишь этих ребят? Тебя любой примет. Хуже не будет. А будет лучше. Запомни: мы революцию не допустим. Никакую. Никогда. Ни за что. Была уже, хватит. Понял?
- Понял…
- А ты зачем народ к революции призываешь? Это, что, снова развал? Снова бойня?
- Нет… - бормотал я, как в школе, потому, что слова мне пока никто не давал.
- Тогда зачем воздух трясти! Не революция нам нужна, а эволюция. Вот бабушку твою раскулачили – нехорошо получилось? Нехорошо! А куда теперь денешься? Ушло время… Как-то надо без эксцессов обойтись. Тихо, мирно… Смотри, сколько вокруг нас врагов? Давай, ещё внутренних соорудим. Да ты не ребёнок. Но и не такой уж большой деятель. Казалось бы, тебе что мешает? Вот и развивайся в медицинском направлении. Тебе же там зелёный свет! Ото всех прекрасные отзывы. Выйдешь на хороший уровень, тогда и заяви о себе. К тебе прислушаются, примут на полном серьёзе. А пока твои высказывания интереса не представляют никому, кроме нас. Понимаешь?
- Понимаю…
- Вот… А что творишь? Взял, театр создал… На пустом месте. Никто тебе не разрешал, не рекомендовал… Как так может быть? Впасть в запой – понятно. В криминал – плохо, но понятно. В распутство – очень нехорошо. Но понятно. А впасть в театр… Как это может быть? Ведь нужно иметь соответствующее образование, это во-первых. А во-вторых – вон, на площади, театр стоит. Ходи да смотри. Не устраивает?
- Не устраивает… - ответил я. - Хочется свои мысли реализовать.
- А в-третьих, там у тебя по сцене девчонки бегают в одних трусах…
- Да у меня там и сцены-то никакой нет!
- Есть сцена, нет сцены, какая разница? Разврат, получается.
- Какой же это разврат, когда девушка в купальнике!? – возразил я.
- Фу-ты, ну-ты… Сам-то ты видел, в чём она?
- Я видел, ничего особенного. А вы вот не видели, а говорите…
- Я не видел, но догадываюсь. Про тебя уже полгорода говорит.
- И как? Что рассказывают?
- Да ничего хорошего. Кое-кто и возмущается. Главное, Лёша, ты же врач! Нейрохирург-травматолог-ортопед! Цены ж тебе нету! Да ты же просто кудесник, не врач, о чём мы с тобой разговариваем? О разврате?
- Это не разврат. Это современная классика.
- А фамилия там почему твоя? Классика, Лёша, это когда тебя горком партии поддерживает. А когда не поддерживает – разврат! А за разврат что у нас что положено? Срок у нас положен, правда, небольшой. Но достаточный.
- Знаете, - возражал я, - ведь всё это нужно обосновать, ну, доказать, что ли… Там, в спектакле, вообще ничего такого особенного нет – ни секса, ни политики… Любительский театр, не более.
- Накажут, Лёшенька, ой, накажут, - упирался шеф.
- За что, скажите? Ну, объясните мне, кто-нибудь!
- На суде тебе объяснят, за что. Можешь не сомневаться. Но мы, вообще, тебя не за этим приглашали, чтобы дела на тебя заводить, не дай Бог, выводы какие-то делать по поводу тебя. Нет… Мы тебя вызывали просто поговорить. Пообщаться. Ну, для профилактики. На всякий случай. Кто спросит, так можешь и объяснить. Ничего здесь нет особо секретного. Ну и распространяться по этому поводу в общем, необязательно. Я только тебе сегодня могу совет такой дать… Был ты наш, так и оставайся нашим. Следи за обстановкой. Прикидывай. Да! Всем тяжеловато. Того хочется, другого… В магазинах пустовато… Только работать надо, а не ругаться. От болтовни толку мало. А такие есть вещи, про которые и думать страшно. Понимаешь? Даже думать нельзя о некоторых вещах. Революция… Какая, хрен, революция? А когда совсем плохо станет, накипит на душе так, что сдержаться невозможно – ты пойди в туалет, сунь голову в унитаз, проорись туда, выскажи всё, что думаешь, и спусти воду. Поверь – полегчает.
Далее майор ещё минут десять говорил на ту же самую тему, потом встал и резко произнёс:
- Товарищи офицеры!
Все вскочили, и я вскочил вместе со всеми.
- Смирно! - скомандовал майор. Мы вытянулись в струнки. Майор с удовлетворением оглядел свою команду.
- Вольно! Все свободны. А ты, Алексей, останься.
Офицеры зашевелились, заговорили, по-братски, за руку, простились со мной и разошлись. Майор отворил неприметную дверь и пригласил меня в соседний кабинет. Он был поменьше основного и поуютнее – был оборудован баром и холодильником. Тут же появилось кофе, бутерброды с красной рыбой, икрой и бутылка армянского коньяка.
- Отдельно с тобой хочу пообщаться, - объяснил майор. - Ты, понимаешь, сам поаккуратнее себя веди, ну, а где услышишь, что из окружающих кто-нибудь начинает митинг собирать, так ты его пригаси. Такими же или подобными словами. Или мне сообщи, вот мой телефонный номерочек… Ну, за твоё продвижение! Большие перспективы перед тобой. Если про медицину говорить, так нет никакого препона. Будешь рядом со мной – далеко пойдёшь. Мы своих людей не оставляем в тени. Всегда поможем, чем только сможем. Вообще, нам ни свет не нужен, ни тень. Главное – тишина и молчание. И действие. Не как в театре. Ну, давай…
После второго стакана майор слегка поехал, а я к тому времени ещё и первый не допил. Его самого, как мне показалось, потянуло на митинг.
- Я так тебе скажу, - кипятился он, - вот всю чистую правду. Вы, интеллигенты, как один – все либералы. Молотите всякую чушь, и всё по разному. Вас даже нам не понять. В разные стороны всех вас тянет. Никакого нет среди вас лидера, даже если вы и смуту сотворите – ничего у вас без партии не выйдет. Вы все одиночки, вот где начинаются ваши проблемы. И никто из ваших горлопанов не ищет себе последователей. Даже и не думает об этом, только себя бы утвердить. Показать собственную гениальность! Утвердиться над народом. В одиночку! Остальных всех сделать слугами! Ради самоутверждения вы страну развалить готовы… Почему не пьёшь?
- Как не пью, - опешил я, - вот, пью потихоньку…
Майор разлил остатки коньяка.
- И, знаешь, что… Я, вообще, за большинство. Понимаешь?
- Ну… понимаю.
- Не совсем. Я абсолютно за большинство.
- То есть, это как? - спросил я для поддержания разговора.
- А так, что меньшинство меня просто не интересует. И судьба его меня не волнует. И что с ним станет, с меньшинством, я и знать не хочу. Вот как ты на это смотришь?
- Да я очень просто смотрю, - заговорил я впервые за эту сессию. - Я, как вы знаете, врач, вот и смотрю на эту тему с точки зрения своей профессии. А профессии у нас разные, и точки зрения могут быть разные, если вы не возражаете.
- Ну, говори, говори, я слушаю.
- Вам, товарищ майор, большевикам, как бы безразлично насчёт людей – миллион туда, миллион сюда… Направо-налево. Вы большими цифрами оперируете. Трупов много натворили, что скажешь. А мне, врачу, всегда одного человека в операционную подают. Он для меня и большинство, и меньшинство. А какое у него мироощущение – мне вообще до лампочки. Мне как-то надо его спасать. Любой ценой. Не сто человек, не тысячу и не миллион. Одного! Для вас один – песчинка. Спичка. Вспыхнул человек, и вот его нету. А для меня – это же целая вселенная – человек. А знали бы вы, как человека трудно вылечить. Одного вылечить, представьте, гораздо сложнее, чем миллион уничтожить. Такая вот моя точка зрения.
- Да… - задумался товарищ майор. - Ох, и трудно же с вами, с интеллигентами. Зато, как интересно… Давай, закончим на сегодня. Но ты, всё-таки, подумай над тем, что я тебе сказал. Дело серьёзное, может, хватит теоретизировать. Пора лопату в руки брать. Или скальпель – у кого что. И вырезать всякую гниль и заразу из нашего здорового организма. У меня к тебе последний вопрос. Можно?
- Конечно! Почему нельзя?
- Все вы слушаете западные голоса. Ну, Би-Би-Си, там, дрянь всякую… И ты слушаешь.
- Ну... - возразил я, - товарищ майор…
- Молчи, - приказал он. - Слушаешь. Дело не в этом. Дело вот в чём… Скажи мне, кто они, по-твоему, эти вражеские голоса? Друзья они нам? Враги? Или так, хорошие люди?
- Враги, товарищ майор. Никаких сомнений лично у меня в этом нет. И слушаю я их, ну, иногда, только затем, чтобы знать вражескую точку зрения. Врага изучать необходимо, чтобы лучше с ним бороться. А своих нужно критиковать. Иногда даже ругать.
- Тогда всё ясно, - сказал майор, - считай, что мы с тобой договорились.
- Договорились, товарищ майор! - радостно отчеканил я. - Служу Советскому Союзу!
- Так бы сразу и сказал… - подытожил майор сложившиеся между нами отношения.
В вестибюле мы с ним так дыхнули на прапорщика, что его качнуло. Мне вернули паспорт, открыли дверь и выпустили на все четыре стороны. После визита в тайную полицию я шёл по улице без всякого восторга, но и без особых переживаний. «Вот и меня коснулось, - думал я, - приблизился к одному из столпов местной власти. Взяли на заметку. Зачислили в номенклатуру. Или, наоборот, вычеркнули раз и навсегда. Стало быть, здесь мне делать больше нечего…»
Так оно и вышло.
Незадолго перед этой конференцией, взяли у меня в печать рукопись. Повесть средних размеров, философски-антисталинского направления. Ничего особенного. И прошла она все соответствующие инстанции, и подписана была к печати в местном литературном альманахе. Более того, мою повесть напечатали. Набрали вёрстки. Но перед самым выходом альманаха в свет удалили её из номера. Выкинули, так сказать.
Эту ужасную новость персонально сообщил мне главный редактор альманаха великий Ющин. Он пригласил меня в свой кабинет и плотно закрыл двери.
- Вот так, Алексей, - начал он издалека, не глядя в глаза. - Такое, понимаешь, дело… Не знаю, даже, как тебе сказать. Но получилось так, что повесть твою с печати сняли.
И впился в меня своим добрым, но усталым взглядом. Мне показалось, что он более, чем я, переживает мою неудачу, буквально, как свою. Даже захотелось его утешить. Но он продолжал:
- Не удалось нам за тебя заступиться. Никто наших возражений даже и слушать не стал. И никаких при этом объяснений. Нет, и всё. Ты нас прости, и не сердись за пустые обещания. Вот, вручаю тебе твой авторский экземпляр…
И протянул мне распечатанную повесть с моей фотографией и его аннотацией в виде небольшой пачки разрозненных листов.
Видя его сочувствие, я приободрился.
- Нисколько на вас не сержусь, - заявил я, - и никакого повода для обид не вижу. Ну, не получилось, так не получилось – в следующий раз получится. Я над этой повестью ещё поработаю, и следующую напишу. Мне кажется, были у них основания.
- Ошибаешься, Алёша. И ошибка твоя вот в чём. Повесть твоя превосходит средний уровень альманаха. Это обозначает одно: наша точка зрения им неинтересна. Мы все для них никто. Я не только за тебя сейчас переживаю, но за себя тоже. Ты один из нас, понимаешь… И это значит – сегодня ты, а завтра я. И меня, значит, выкинут, и не почешутся. У нас писателей в комиссии девять человек, а он, представь себе, один всё решает. И над ним никакого начальства нету. А в верховный разум он никогда не верил, не верит и не собирается.
- И кто же это может быть такой, - изумился я, - впервые в жизни слышу, что существует такая личность!
- Ты, честно, ничего не знаешь о наших порядках? - в свою очередь удивился Ющин. - Могу рассказать. Только при условии – на меня никаких ссылок. Согласен?
- Согласен, - откликнулся я.
- Тогда знай, - понизил голос главный редактор. - Тебя снял с печати один-единственный человек. Геннадий Георгиевич Чернышёв.
- Чернышёв! - вскричал я, - не может быть!
- А ты его откуда знаешь?
- Так он же выступал перед нами на совещании молодых писателей! Ещё руку мне жал! Да он позавчера по радио речь держал, обо мне неплохо отзывался. Вот, говорил, растёт у нас такой молодой врач, ещё и писатель. Что, будто бы, я есть надежда партийных кругов и передовой общественности!..
- Алёша, - очень мягко ответил Ющин, - ты не знаешь этого человека. А он не просто заведующий отделом идеологии крайкома КПСС. Это последняя тварь из тварей. Это такая сволочь, которую земля ещё не носила. Это единственный ублюдок, способный вообще на всё. Да, он в глаза тебе будет улыбаться, хвалить, превозносить на всех уровнях, а за глаза, за твоей спиной, эта гнида тут же плюнет на тебя и размажет. Пока такие уроды, как он стоят у власти, все наши усилия и надежды могут быть уничтожены одним росчерком пера. Его пера. Запомни это, Лёша, раз и навсегда.
- Зачем он так поступает, - спросил я, совершенно потрясённый. - Что это ему даёт?
- Это ему даёт, Лёша, глубокое удовлетворение. Он, пока нам с тобой не нагадит от всей его поганой душонки, плохо себя чувствует. И все они такие, бездари. Он разве может оценить твою работу? Нет. А запретить её, так, на всякий случай, может. На долгие годы. Но мы тебя ещё напечатаем. Это я тебе обещаю. Я в этом вижу свою святую обязанность. Когда его не будет.
Так мы и расстались. Пока я пешком шёл до своего дома по нашему центральному проспекту, совершенно потрясённый свалившейся на меня информацией, чёрт дёрнул меня подумать: «Да чтоб ты сдох, скотина, раз к тебе у народа такое отношение, то и у меня тоже».
Ну, подумал, да и подумал. Так, мимоходом. Просто, мне показалось, что я лично от Чернышёва такого отношения не ожидал. Я сразу успокоился, и все эти неприятности выкинул из головы. А через пару дней иду я по своему отделению, думаю, естественно, об операциях и перевязках, и вдруг навстречу мне попадается знакомая личность. Я не поверил собственным глазам. По коридору обыкновенной городской больницы навстречу мне, в скромненьком халатике и с перевязанной рукой шёл мелкими шагами не кто иной, как сам Чернышёв Геннадий Георгиевич.
Я на секунду обомлел, отчего начальник надо всей культурой большого сибирского региона вынужден был первым приветливо со мной поздороваться.
- Геннадий Георгиевич, - спросил я, приходя в чувство, - что же с вами произошло? И как это вы могли оказаться в нашей, скромной для вас, юдоли скорби и печали?
- Представь себе, Алексей, - отвечал он мне совершенно по-дружески, - сам ничего не понимаю. Чуть-чуть не умер!
- Не может быть… - пробормотал я, глядя в его бледно-зелёное лицо. - Когда это случилось? Что произошло?
- Два дня назад. Несколько лет у меня на среднем пальце была небольшая шишка.
Он продемонстрировал забинтованную руку.
- И она мне совершенно не мешала. Только если этой шишкой о что-нибудь заденешь, тогда болела. А так – нет. И вдруг, ни с того, ни с сего, два дня назад приходит мне в голову мысль, что надо её удалить. Прямо какой-то голос шепчет: «Ты её вырежь, вырежь!». И пошёл я к своим, естественно, друзьям, в спецотделение спецбольницы, они тут же взяли меня в операционную, дали наркоз, и очень аккуратно удалили мне эту шишку. Но только потом, не представляю зачем, они посыпали мне в рану пенициллин. Причём, какой может быть пенициллин, когда рана совершенно чистая? Тем более, что я его абсолютно не переношу! И развился у меня молниеносный анафилактический шок, и взяли меня в реанимацию, сутки проводили противошоковые мероприятия, с гормонами, с переливаниями жидкости и крови, кучу других препаратов мне влили…
- А как шишка? - спросил я.
- Какая шишка?.. И шишки нет, и пальца больше нет. Ампутировали, за счёт чего я живой и остался. Из той больницы сбежал к вам, видеть их больше не мог. Теперь здесь лечусь.
- В травматологии?
- Конечно.
- Там тоже ваши друзья?
- А как же… Везде свои люди.
- Если что случится, - пояснил ему я, - вы уж лучше напрямую ко мне обращайтесь. Приложу все усилия!
- Обязательно! - пообещал он. - Всенепременно! И со своей стороны обещаю всегда помогать вам во многих направлениях.
Тут мы и расстались.
В те дни я покинул Главную Цитадель Красного пояса российских городов Советского Союза. Цитадель выстояла, не покачнулась и ни разу мне ни в чём не уступила.
Но в чём могла, в том помогла.
Питер, несмотря на весь свой аристократизм, встретил меня как родного, и в короткий срок помог решить жилищные и бытовые проблемы. В те времена это было ещё возможно. Правда, не для всех. Но мне удалось в нужное время оказаться в нужном месте.
Первым встретил меня Игнатий Моисеевич, руководитель секции драматургов местного отделения Союза писателей. Правда, уже после того, как я решил свои проблемы с жильём и работой. Он сам на одном из семинаров приглашал меня покинуть Красный пояс и переехать в Питер, к нему под крыло, но, когда я выполнил его руководящее указание, поначалу пережил испуг, от которого сумел отделаться только через пару месяцев, уже после моего внедрения в городскую среду и адаптации к ней.
Он принял меня у себя дома. Супруга накрыла стол.
- За тебя, - провозгласил Игнатий Моисеевич. - Отныне и пока буду жив, до тех пор в моём доме тебе будет каждый день обеспечена тарелка супа и полстакана водки. Или стакан. Ничего другого, к сожалению, гарантировать тебе не смогу. Но – гений должен быть накормлен. А дальше его дело… Ты себе сам наливай. А у меня насчёт водки свой принцип. Я в любой компании прошу мне налить мою дозу. Ну, сколько понадобится. По настроению. И эту дозу захочу – сразу выпью. Захочу – поэтапно. Но сверх того – ни грамма. Никогда. Держусь насмерть. Чего и тебе желаю. Ну, давай…
За столом про литературу и театр ничего не говорили, а после ужина, в роскошном кабинете, в разноцветных бликах люстры венецианского стекла, мы обсудили с ним наши насущные вопросы.
- Вот, - издалека начал Игнатий Моисеевич, - приехал ты, значит, покорять этот милый город… Похвально. Но что ты привёз? Что лежит в твоём боевом ранце – маршальский жезл? Нет, его там пока нету. Всё, что я ранее у тебя читал, пока интересно, не более того. Несценабильно. Ты мои пьесы читал?
- Ну, как же…
- Вот. Их ставят. Практически каждую. Это тебе ничего не говорит?
- Говорит, - ответил я, расхрабрившись, - но разве они от этого становятся лучше?
Мой старший друг почти не рассердился. Просто устремил на меня гневный взгляд, которым чуть не прожёг у меня во лбу две аккуратных дырочки. Видимо, у него насчёт меня сложилось какое-то мнение. Мог бы, конечно, выгнать, но не пожелал. Да я и не сомневался, что не выгонит – вот уж был передо мной аристократ из аристократов, ибо истинный аристократ. Хотя, к тому времени я и сам уже созрел для разговора почти на равных с небожителями, и так рассуждал – придётся ссориться, так уж пораньше, что ли, чтоб ни своего, ни чужого времени зря не тратить. Тем более, у нас с Игнатием такой случай был…
Мы с ним познакомились в Иркутске, где он проводил семинар молодых драматургов. И ещё было несколько человек из небожителей. Тоже лекции читали – кто по теории драмы, кто по экономике театра. И вот тогда Игнатий Моисеевич как-то выделил меня из общей серой массы семинаристов и однажды (или дважды) приглашал меня в ресторан вместе с руководящей верхушкой. И там, за столиком на четверых, я и участвовал вместе с ними в закулисных разговорах. И, в основном, разговоры шли о дамах.
Началось с того, что присутствующие слегка покритиковали Игнатия за то, что у него в некоторых пьесах экономика страны превалирует над любовными взаимоотношениями. Даже припомнили ему его коронную мысль: «Экономика должна быть экономной». А Игнатий Моисеевич даже спорить не стал, а сразу перешёл к делу. В те времена ему было уже безразлично – хвалят его или ругают. Партийные деньги хрустели у него уже во всех карманах. Он просто пригласил к столу нашу официантку, кстати, девушку замечательной красоты. Я ещё тогда подумал – не похожа ли эта девушка на Лариску… А если похожа, то чем, какими чёрточками… Остальные тут же примолкли, поскольку были знакомы с его импровизациями.
- Милая Наташа! - обратился он к девушке, на которую, в общем, засматривались многие, если не все, посетители ресторана «Ангара». - У нас возникла небольшая проблема. На данный момент у нас закончилась водка.
- Сколько вам? - спросила Наташа, собираясь уйти.
- Нет, постойте одну минуту, - продолжал Игнатий, - проблема-то вот в чём… В деньгах. Мы тут с товарищами посоветовались и решили, что вместо денег в уплату за напиток мы вам предлагаем вот этого молодого человека.
И указал на меня. Я чуть не упал со стула. Но все остальные сохраняли на лицах спокойствие с выражением поддержки, высказанной шефом и вполне разумной идеи.
- То есть, сегодня вечером этот вот молодой человек буквально за одну бутылку водки поступает в ваше полное распоряжение. Как вам такой вариант? Берёте?
- Беру, - без размышлений ответила Наташа.
- А-а… - успел произнести я. Но тут же на меня замахала руками вся компания.
- А ты молчи!.. Ты здесь кто такой? Тебе слова не давали!.. И твоего согласия вообще не требуется!
Великим людям, аристократам театрального искусства, я возразить ничего не смог, да и не было у меня на тот момент возражений.
Наташа принесла запотевшую бутылку через несколько минут, поставила на стол, ни на кого не глядя и молча повернулась, собираясь уходить. Я тут же получил чувствительный пинок под столом от шефа, вскочил, остановил Наташу и спросил её с самым озабоченным видом:
- Наташенька, получите меня, расписка не требуется. Что будем делать, рассказывайте. Или приказывайте. Сегодня вы работаете до которого часа?
Мне тогда казалось, что эта милая шутка сейчас закончится.
Девушка ещё раз взглянула на меня и ответила.
- До семи. А вы в каком номере?
- В двадцать четвёртом.
- Я позвоню без четверти. Договорились?
- Договорились, - пробормотал я.
- Тогда я пошла. У меня, всё-таки, работа.
И исчезла. А я вернулся к нашему столу. Правда, какая-то команда, сидящая за другим столом, предерзко осмотрела меня с головы до ног, и их предводитель произнёс так, чтобы я услышал:
- Ну надо же… Стоит любому фраеру надеть синий костюмчик, так всё. Результат в кармане.
Я приостановился, мы с ним переглянулись. Он на меня смотрел с недовольством, но без особенной вражды. Я просто пожал плечами и продолжил путь.
- Ну ты и бабник. - произнёс Игнатий. - Вот это бабник… Такого бабника земля ещё не носила. Выпьем, мужики, за этого изверга. Чтобы он сегодня выдал, что положено. И больше чтобы скромным не прикидывался.
- Рановато, - сказал я, - до семи вечера имею полное право.
Мне и вправду казалось, что шутка есть шутка, пошутили и хватит, а на этом – стоп. Начнутся серьёзные моменты.
Но наступил вечер, и позвонила Наташа, и пробралась босиком мимо горничной ко мне в номер, и это была ночь без милосердия. И таким образом мы с Наташей многократно опозорили и всякую шпану, и интеллигентов, и аристократов, устремляющих в тот день на неё свои пылкие взоры.
Наверное, Игнатий Моисеевич, мой друг, сидя за писательским столом в своём замечательном кабинете, вспомнил, как он лично, в один прекрасный иркутский денёк, призывал меня никогда не прикидываться скромным.
- Вот, - пробурчал он, - будем сейчас препираться – ты дурак, я дурак… Ты пьесы ставить собираешься?
- Безусловно! Только мне бы хотелось ставить пьесы… занятные, необычные.
- Очень хорошо. Только такое право надо заслужить. Имя сделать. А как, ты знаешь?
- Нет, не представляю.
- Берёшься со мной спорить… Я открою тебе способ. Такой: напиши простую пьесу. Как гвоздь. И я её поставлю, обещаю. Соберу все деньги, употреблю всё влияние, но поставлю. Сможешь?
- Да, - ответил я, - приложу все усилия. А что такое «простая пьеса»?
- Я объясню, - оживился Игнат Моисеевич. - Слушай. Представь себе: на сцену выходит человек. Довольно молодой, относительно симпатичный. Но ужасно хилый, замученный, полный неудачник. Весь такой мятущийся… И перед зрителями сразу встаёт вопрос: доживёт ли он до конца спектакля или не доживёт. Становится его жаль, понимаешь? И после такого вступления дальше можно расслабиться. Зритель эту пьесу досмотрит до конца. И это будет первая твоя победа. Ты слушаешь?
- Конечно!
- А вот тебе вторая победа. Например, выходит на сцену наш солдат. И заявляет, что сейчас он пойдёт в немецкий штаб и украдёт там карту. Понял?
- Понял.
- Что ты понял? Эту пьесу досмотрят тоже! И это будет опять победа. Дальше будешь слушать?
- Хоть до утра буду слушать, Игнатий Моисеевич, при условии, что вы сам меня выгоните, когда надоест.
- Выгоню, не сомневайся…
И мы приблизились к творческому столу. Рассуждения наши носили то спорный, то бесспорный характер, но познавательный, и не только для меня.
А напоследок, когда мы с ним вышли на улицу, прогуляться около дома, он спросил:
- В твоей пьесе, которую я читал, герои твои... действующие лица... они, что, все пьяные? Или я чего-то недопонимаю? Может, у тебя стиль такой? Может, за таким языком скрывается идея? Я стану на любую твою точку зрения, если она будет обоснована. И чётко выражена.
- Ну, пьяные мои герои или нет, мне сказать трудно, по крайней мере, они думают, что пребывают в естественном состоянии, при этом как-то стараются его преодолеть. Но дело не в этом. Объясните мне, Игнатий Моисеевич, если возможно, вообще, почему мы пьём? С какой целью? Я не знаю. И герои не знают. В такие моменты, когда надо бы решать важнейшие проблемы… Зачем?
- Ты этого не знаешь?.. Значит, ещё молодой. Хотя, уж пора бы и знать. Животные мы, Лёша. Потому и пьём. Потому, что так нам хочется. И в этом страшного ничего нет, что мы животные. Главное, чтобы мы были порядочными животными. Только и всего. Мы этого не можем, не согласен?.. Мы хуже животных. Даже животные не едят себе подобных. А мы едим. Причём, на каждом шагу. Стыдно, конечно, а едим. А вот животные не едят. Наверное, потому они и алкоголь не употребляют, как ты думаешь? Алкоголь в нашей жизни далеко не самое страшное.
- Вот об этом мне и хотелось сказать, - произнёс я.
- Дерзай, - ответил он.
В тот вечер мы простились с Игнатом Моисеевичем на ступенях его подъезда, и я пошёл домой пешочком, ибо общественный транспорт на тот момент уже прекратил всякое хождение.
Идти было не очень далеко – всего часа полтора ходьбы, но утром мне следовало быть на работе к восьми ноль-ноль. В тот день я дежурил на травматологическом приёме.
Проснуться удалось почти вовремя и на работу практически не опоздать. И очередь ко мне была небольшая – человек пятнадцать. Кто за справкой, кто за больничным, кто время пересидеть, чтобы на работе не записали опоздание по неуважительной причине. С утра редко приходится оперировать по-серьёзному, а вот уж с обеда будь готов. Тут и плотники появляются из-под электрорубанков или фуганков, хоть как их назови, и пилы дисковые в ход идут, и падения, если на улице хоть чуть-чуть скользко. В Питере, как оказалось, частенько выпадают ледяные дожди – сколько дворники не посыпают тротуары, они сейчас же, в ту же секунду покрываются тонким ледком, сквозь который, как мошкара сквозь янтарь, просвечивает свеженасыпанный противоскользящий состав. Тут уже бойся – и по десять человек одновременно приходят с переломами, а когда и по пятнадцать. Когда каждый перелом необходимо сопоставить до анатомического единства и красиво загипсовать наподобие шедевров Микеланджело. К вечеру наблюдался другой расклад: превалировали травмы кулачные, бутылочные и от подручных средств, причём пострадавшие появлялись также насчёт больничного листа, но сильно под наркозом.
Собственно говоря, и тот денёк катился своим чередом, без каких-либо особенностей. Рентген, анестезия, репозиция, гипс, рентген. И дальше то же, то же, то же. Казалось, чем больше народа лечишь, тем больше людей калечится. А ночной клиент приравнивается к двум-трём дневным. Но всё это лирика.
Приходили и серьёзные ребята.
Владимир, очень крупный, упитанный субъект, при трёх золотых перстнях, вошёл в мой кабинет, изысканно хромая.
- Вова, - представился он. - Марцинкевич. Еврей. Извините…
- Как интересно, - обрадовался я, - давненько я евреев не резал! Берегут себя, знаете ли. Никак не попадаются. Готовьтесь.
- Что вы говорите… Это же надо. А мне вот не везёт в последнее время. Разве что, только с вами. Вы уж постарайтесь и со мной... без операции. Пожалуйста…
- Ну, не знаю, не знаю, - нагнетал я обстановку. - Что с вами, батенька, случилось? Ну-тес, выкладывайте.
- Пока выкладывать особенно нечего – совершенно пустой! Не могли бы вы посмотреть мою коленку? Представляете, мне сегодня пришлось, по одному делу, очень быстро бежать. И бежал я, бежал, потом запнулся, а нога подвернулась, и вот в этом месте теперь сильно болит.
И на его округлой физиономии отразилась недетская тревога.
Ногу я обследовал, диагноз установил, прогноз определил, лечение назначил. Обошлось без хирургии.
- Спасибо, доктор, - возрадовался Вова, - вы так мне помогли, вы просто кудесник, доктор!.. Извините, всё хорошо, очень тороплюсь.
И вихрем умчался на обеих нижних конечностях. Но через пару недель явился снова, держась за голову. В дверях вначале появился живот, потом вся остальная фигура.
- Доктор, спасайте… Спасайте, доктор, голова болит.
- А!? - вскричал я. - Что могло с вами случиться?
- Ужас. Просто кошмар. Представляете, мне сейчас бутылкой по голове прилетело. Да если бы ноль-пять – я бы в жизни не обратился, я мелочь легко переношу. А тут ноль-восемь. У меня такого опыта ещё не было. Потому, решил врачу показаться, на всякий случай.
- Вы меня огорчаете. Как же это произошло? И кто мог это сделать?
- Иду я по ресторану, и никого при этом не трогаю. Вдруг – бздэнь мне по черепушке. И брызги полетели. Сначала я подумал, что это люстра упала. Наверх посмотрел – нет, висит. А сзади, вижу, урод стоит какой-то и горлышко у него в руках. Смотрю – так и есть. Она. Ноль-восемь.
- А с ним что?
- Не знаю. «Скорую» к нему вызывали.
- Ясно… Больной, присаживайтесь. Где болит?
Он присел, я привстал, мы общими усилиями нашли у него на темени шишку. Незначительную по размерам.
- Так, - сказал я, - вот она…
- Да? Что там, доктор… Что там? Ну, не томите душу…
- Там шишка.
- И всё?
- Всё, пока.
- Да, на сегодня хватит. Правда, доктор, вы ничего от меня не скрываете?
- Ни в коем случае.
- Доктор, у вас золотые руки. Действительно, всё прошло! Не болит больше!
- Может, рентген? - предложил я. - Всё-таки, ноль-восемь.
- Нет, что вы! Какой рентген? Мне надо бежать. Предстоит разговор с одной командой. Доктор, да я же у вас лечился! И не заплатил. Скажите, сколько я вам должен?
- Нисколько.
- Не может быть. Ибо всякий труд подлежит оплате.
- Но мне прекрасно платит государство!
- А я в этом нисколько не сомневаюсь! Но дело в том, что я к этому государству ни малейшего отношения не имею. Потому, получается, что я вам должен. Не могу этого допустить – совесть не позволяет.
- А вот моя совесть, извините, взять не позволяет. Ну никак.
- Да… - произнёс Владимир. - Нонсенс получается. В таком случае… До которого часа вы сегодня работаете?
Я сознался:
- Сегодня до шести.
- Превосходно. Всё получается. Тогда до вечера!
- А, простите, Владимир, вечером у нас что?
- Вечером у нас баня, - объявил Владимир и исчез за дверью.
Да. Был день, и был вечер, когда за мной приехали на нескольких машинах. Владимир из-за руля не вышел, только рукой помахал. Ему выбираться всякий раз было не с руки, а друзья его уговаривали меня вежливо, но недолго: отворили дверь Вовкиной машины и указали, куда садиться.
- Доктор, - спросил Владимир, как бы даже с некоторой тревогой, - надеюсь, мы не нарушили твои планы?
- Нет, - ответил я, - не слишком.
- Очень, очень хорошо, - пробормотал Вова, потом приказал одному из сидящих за нами сопровождающих лиц:
- Деньги отдай.
- Кому? - переспросил товарищ.
- Доктору. Он среди нас единственный порядочный человек, пусть у него деньги будут.
Ко мне перекочевала толстенная барсетка.
- Вообще, - продолжал Владимир, - я никому из этих извергов не доверяю. Народ ужасный. Потому, деньги пока храни, а как в баню приедем – сдай банщику, пусть в сейф закроет. И лично проследи, договорились?
- Проконтролирую, - пообещал я, хотя уже соображал, что в этой честной компании надолго не задержусь. Контролировать я собирался самого себя и был уверен, что у меня получится. Вход и выход останутся для меня свободными. Братаны, я понял, слегка посмеиваются надо мной, а я в немалой степени иронизировал над ними. Хоть и знал, что отчасти всё-таки рискую.
В бане я сразу нарушил все Вовкины планы, если они, конечно, были. Оказалось, в холле, на втором этаже, сидел в одиночестве сам Михаил Пуговкин, и что-то прихлёбывал из здоровенного бокала, расписанного красными тюльпанами. Публика создала вокруг актёра ареал неприкосновения, радиусом метров пять, и чопорно делала вид, что его не замечает. Естественно, что я тут же сломал все препоны. Мы встретились взглядом, Михаил расцвёл, разулыбался и шлёпнул ладонью по скамейке рядом с собой.
- Здравствуйте, Михаил, простите, не узнаю вас в гриме. Смоктуновский!? А меня зовут Лёша.
Мы расхохотались так, что публика пороняла полотенца. Братаны стояли поодаль и почтительно наблюдали за происходящим.
- Лёша, ты мне скажи, что тут, в Питере, происходит? Меня здесь не любят, что ли? Ни один не подойдёт. Будто в упор не видят. В Москве бы уже на шее сидели. Что такое, скажи?
- Они вас боготворят, даже не беспокойтесь. Потому и кокетничают. Питер, всё-таки.
- Питер, говоришь…
- Да, у нас к вам, так сказать, ещё не привыкши.
- Тогда слава Богу. Ты меня успокоил. А то я весь в расстройстве. Знаешь, что я сейчас пью? Ты не поверишь – чай. Я тебе дам попробовать, у меня ещё чашечка есть…
Таким образом, через несколько минут мы с Михаилом уже пили его превкусный чай, а остальные только облизывались. Первым не выдержал Владимир. Он к нам приблизился и обратился с его обычной любезностью:
- Добрый вечер, Михаил Иванович! Я Владимир. Марцинкевич. Еврей, извините… Свободный художник. А вот наш приятель, Алексей, он врач. И он пришёл в баню, чтобы попариться. А то не парился уже целый месяц. Совершенно при этом заскоруз. Так нельзя ли мне пригласить вас обоих в парильное отделение, после чего продолжить нашу волшебную встречу в близлежащем ресторане, поскольку именно сегодня наш врач располагает очертенной суммой денежных средств, которые мы могли бы употребить во славу лично вашего таланта и актёрского мастерства.
Михаил воссиял, как маков цвет, и глубоко задумался. Народ в это время безмолвствовал. Наконец любимец публики произнёс:
- Друзья! Всей душой я с вами, и сердце моё обливается кровью. Но сегодня оно принадлежит моей жене, правда, пятой, но очень молодой, которая меня ждёт в гостинице. И я дал ей слово, что скоро вернусь. В таком состоянии, что завтра утром мог бы пойти на съёмку. А ещё могу сказать вам: если у мужчины после пятидесяти лет нет постоянной женщины – он не жилец. Я потому счастлив, что сейчас она меня встретит с любовью и радостью от того, что я оправдал её надежды. Потому, прошу меня извинить, дорогие товарищи.
Раздались бурные аплодисменты. Дорогие товарищи уже еле сдерживали напор толпы, охраняя треугольник пространства вокруг нас с Михаилом и Владимиром. Усилия скорее применялись ради того, чтобы ненароком не пропала заявленная ранее сумма денежных средств, что хранилась у меня во внутреннем кармане.
- Расскажите, пожалуйста, Михаил, - надрывался чей-то голос, - про ваши отношения с Владимиром Высоцким!..
Артист отвлёкся от раздачи автографов, которые писал чуть не на туалетной бумаге. Похоже было, что вопрос его затронул до глубины души.
- Что рассказывать, - произнёс он. - У него вдруг стало столько друзей… Сейчас каждый второй друг Высоцкого. А я его другом не был, к сожалению. Встречались, и дома у него, в том числе. Частенько. Дверь не закрывалась у него с утра до вечера. Сколько водка стоит и где она продаётся, он не знал. Ну, рекой не лилась, ограничения, конечно, существовали, однако, не было у него постоянной женщины. Он в Москве, Марина в Париже… Да, приезжала. Наведёт какой-то порядок и исчезает. Разве может нормальная женщина жить без Парижа? Без всяких баночек, скляночек, мазей, шмазей… А он в Париже кто такой? Никто не узнаёт. Пластинку записал, и всё. Свободен. Так и общались на расстоянии. Плохой был образ жизни. Нездоровый. И я соучаствовал. Но повлиять в лучшую сторону не смог. И кто я после этого? И не друг, и не враг, а так…
В наступившем молчании дискантом пропищал полуголый потребитель искусства:
- Не могли бы вы сказать, Михаил Иванович, какая из ваших ролей вам наиболее запомнилась?
Пуговкин взъерепенился.
- Честное слово, - заявил он во весь голос, - можно подумать, что мы не в бане, а во Дворце культуры. Что вы спрашиваете? Вообще, вы о каких ролях говорите? Вы видели когда-нибудь мои роли? Какие у меня могут быть роли? Мне кто их кто-нибудь давал? Ничего не могу сказать про свои роли. Не нравятся они мне, и всё. А то, что предлагают – ещё хуже. Вообще кошмар. Пока могу только надеяться. Больше ничего. Извините.
Тут Михаил Иванович покинул баню под шум, крик и восторженные аплодисменты, но перед уходом протиснулся ко мне и на прощание пожал руку. И сказал:
- Приятно было познакомиться. Дай тебе Бог…
Потом мы долго парились, а за столом, накрытом для нас официантами из соседнего ресторана, рассуждали о высоком искусстве театра и кино. Куда-то ездили, кого-то ждали, получили какой-то товар и переправили его на какую-то точку. Разошлись под утро, хорошо, что у меня был нерабочий день, а через неделю Владимир вошёл в мой кабинет без очереди, а когда мы остались с глазу на глаз, положил передо мной гигантскую пачку денег. И пояснил:
- Спрячь. Твоя доля.
- За какие услуги?
- А мы в ту ночь с тобой работали. Ты не понял? Мы работали, и ты работал. Мы рисковали, и ты рисковал. Если бы нас зацепили, и ты бы попался. Паровозом.
- Предупреждать надо.
- Неясно было? Бери.
- Здесь сколько?
- Тебе на машину хватит.
- Нет, Вова, не возьму.
- Как это?
- Я дороже стою.
Владимир вздохнул.
- Только нет у меня больше. Будут – отдам. Пока бери, что есть.
- Я знаю, что ты отдашь. Даже не сомневаюсь. Только мне с вами неинтересно.
- То есть?
- То есть, мне с Пуговкиным интересно. Останусь-ка я лучше в своей специальности.
И передвинул деньги к Владимиру.
- Ты уверен?
- Абсолютно.
- Жаль, - сказал он, - очень жаль. Понимаешь, воровать совершенно не с кем. Такой народ необразованный. Темнота, одним словом.
- Глубоко, Владимир, тебе сочувствую. Ничем не могу помочь.
И тут Вова растворился вместе со своими деньгами. А я открыл фрамугу, чтобы устранить их запах.
Но вечером случилось нечто.
Дверь отворилась и вошла девушка. Фамилия у неё была обычная, прописка питерская, временная. На лице небольшой синяк и носик опухший. Главное, когда на пациента смотришь, стараешься определить, что с ним случилось и сильно ли болит, личность некогда изучать или разглядывать, этим пускай сыщики занимаются. Но в этот раз я от визитёрши никак не мог оторваться взглядом. Мне показалось, Лариска пришла. Но с синяком. Как это могло случиться? Она или не она? Кто такая? Лариса разве может быть с синяком? И тут я понял. Передо мной была Наташа.
Оправившись от первого испуга, я встал, подошёл к ней, и тогда она обняла меня очень сильно.
- Ты как здесь оказалась? - спросил я.
- Приехала… Чтобы быть поближе к своему Лёшеньке.
- А где живёшь?
- У сестры. И работаю у неё же, в магазине.
- А что случилось?
- Жулика ловила. Понимаешь, схватил товар и потащил…
- А что за товар?
- Бельё женское. Ну... трусики.
- Поймала?
- Поймала, - вздохнула Наташа.
После работы мы пошли сначала к её дому, а потом вернулись к моему, где и остались. Всю дорогу она крепко держала меня за руку.
Петербург нас с Наташей принял благосклонно. Иногда, весеннею порой, чаще всего, когда мы находились на Марсовом поле, город овевал нас ароматом сирени и трогал за душу так, как может только котёнок потрогать человека своей безвинной лапкой. Мои пьесы читали и актёры, и режиссёры, и завлиты больших и малых театров, все сулили мне большое будущее, но ставить никто особенно не собирался. Собственно, чего и следовало ожидать. Но тут опять случилось непредвиденное. Наступила перестройка. Вернее, сначала наступила интенсификация, за ней перезагрузка, а уж потом самая настоящая заскорузлая перестройка. То есть, твори, что хочешь. Для начала основной массе трудящихся перестали платить зарплату. Но тем, кто был боек и энергичен, иногда удавалось подбирать деньги с земли, ибо они, вообще, валялись под ногами. Я последовал их примеру. Раз пьесы хоть кому-то нравятся, значит, их надо ставить, причём самому. В глубине питерской постановочной базы отыскал молодых актёров, договорился с директором детского творческого центра и пиратски использовал их театральную сцену для первой постановки. Спектакль получился удачным в такой степени, что его приобрело для постановки питерское телевидение. Причём, мне поначалу показалось, что придут несколько человек с Пятого канала, поснимают с плеча моё творчество и в лучшем случае покажут на экране фрагменты. Но нет! Вот же был приятный для меня ужас, когда во дворе Центра детского творчества заревели дизеля, ворвались два огромных автобуса из которых десантировались человек десять творческих служащих. Тут же завели собственную электростанцию, расставили тройку профессиональных телекамер, к которым через окна подключили пару километров проводов. Одна моя актрисочка сразу заплакала, хоть момент был совершенно неподходящий. Я обратился к ней с вопросом:
- Настенька, что с тобой? Дома что-нибудь? Или неприятности приключились?
- Ага, - ответила Настенька сквозь слёзы, - сам такое написал…
«Вот здорово…» - сказал мой внутренний голос. А когда я увидел и в зале во время записи несколько расстроенных женщин, тот же голос добавил «Ну, ты, Лёха, даёшь…»
Эфир состоялся в новогодние дни, и пьесу, по некоторым расчётам, могло увидеть до пятидесяти миллионов человек. Конечно, из тех, кто был поисправнее, в более-менее удовлетворительном состоянии, не находился на работе или на дежурстве. Пришли со всех сторон, от друзей и знакомых, восхитительные отзывы, устные в большей степени, и письменные – в количестве один. Уж какой-то очень восторженный. Но более всего меня поразила собственная фамилия, напечатанная в многомиллионной питерской газетке «Программа Радио и Телевидения». На родине таких чудес ожидать не следовало ни в коем случае.
Подарки судьбы, не сказать, чтобы сыпались на меня со всех сторон, но тем не менее, идея приходила за идеей. Вдруг всё стало можно, что при большевиках было категорически нельзя. Знакомые спортсмены, например, учредили на базе Института физкультуры почти легальные боксёрские поединки со скрытым тотализатором. Естественно, оказывать скорую медицинскую помощь бойцам было доверено мне, а организовать шоу с танцами и стриптизом в промежутках между боями поручили мне тоже. Думали на этом сэкономить. Может и сэкономили. Но я попросил денежки вперёд, а когда получил от боксёров всю сумму сразу, понял, что хватит всем.
Первую серию поединков наметили провести в ресторане «Север», на Невском проспекте. Потому насчёт шоу сложностей не оказалось – посмотрел программу местного варьете, отобрал необходимые номера, добавил пару номеров со стороны, в том числе стриптиз под музыку господина Рахманинова, написал сценарий, собственно, и вся работа. Ведущим шоу мне был назначен спортивный комментатор Киря, и тут голову ломать не пришлось. Насчёт медицины я был спокоен. Думал – шоу, это всё-таки, шоу, для вида постучат ребята друг друга по черепам, в лёгкой игровой манере, да и весь бокс. Тем более, что этот спорт среди спортивных врачей считался не самым травматичным, не сравнить с футболом или дзюдо, где того и жди, что голень переломят партнёру или удушат до потери сознания. От бокса я был намерен зрителя отвлечь красотой созданного мной и девушками зрелища. Однако, на всякий случай, взял помощницу – Наташу. Она с восторгом согласилась и тут же подобрала себе умопомрачительный халатик наподобие медсестринского.
Итак, для меня, лучшего драматурга среди врачей-нейрохирургов- травматологов, ортопедов, а также спортивных специалистов и врачей экстренной медицинской помощи, надвигалась ещё одна премьера – открытие сезона профессиональных боксёрских поединков.
В день спектакля мы с Наташей явились пораньше, дабы организовать рабочие места. На Невском смеркалось, ещё не вспыхнули золотые фонари, но уже воссияли рекламные плакаты, развешанные в ту пору как угодно и где попало. Прибывшие на мой спектакль автомобили уставили в два ряда четверть проспекта на чётной стороне. Только мраморное балтийское небо взирало с высоты на всю эту суматоху со спокойствием, граничащим с равнодушием.
Роскошные ресторанные двери широко распахнулись перед нами с Наташей. Далее, за парадным вестибюлем, вместо обычного, многим знакомого интерьера, на большом танцполе во всей красе сиял угловыми столбами и белыми канатами новенький мобильный ринг. Столики были заняты зрителями, которые усердно поглощали водку с грудами всяческой закуски.
Когда мы оставили в гардеробе верхнюю одежду, люстры померкли в сиянии Наташиного халатика с роскошно лежащими поверх него её каштановыми локонами, хотя у той, у Ларисы, локоны были такие же, но скорее светло-пепельные. Я оказался одет в тот самый синий костюмчик, символизирующий первую нашу встречу с Натали.
- Всё как тогда, - произнесла Наташа. - Всё так похоже…
- И звёзды видели с небес, - подхватил я стихотворную строчку. - Другой, что был меня моложе, на этот самый ринг залез!
- Какое счастье, что не ты, - сказала Наташа и потянула меня за руку. - Покажи, где мне сидеть и что делать.
Мы обошли ринг со всех сторон и обнаружили в укромном углу стул, стол да пару носилок. Заказанные мной лекарства, шприцы, иглы хирургические, для ниток, прочий инвентарь хранились в большой коробке.
- По крайней мере, Наташа, отсюда тебе будет хорошо видно.
- А что мне делать?
- Как что? Мёртвых на носилки, живых на стул. По мере поступления. А мы с тобой, в крайнем случае, и так постоим.
- Каких ещё мёртвых?! - перепугалась Наташа. - Не говори так!
- В таком случае, заготовь тампон с нашатырным спиртом. - посоветовал я. - Он любого мёртвого поднимет. Вообще, я буду рядом, а как вызвать «Скорую», ты знаешь. Вот нитки, вот иголки, вот новокаин, если зашивать кого-нибудь придётся, тогда подашь, ясно?
- А перчатки?
- Перчатки надену сам. Меня зовут, я побежал. Действуй!
- Приходи! - с тревогой произнесла Наташа.
И в самом деле, начались шероховатости.
На сцене меня встретили Кирилл-ведущий и Главный судья.
- Так, - сказал Кирилл чрезвычайно вдумчиво, - у меня по сценарию вопросов нет, а вот у судьи есть.
- Слушаю, - сказал я.
- Тут у тебя написано… - пробурчал Главный боксёр, - первый номер будет… варьете «Север», так?
- Так.
- Значит, девушки танцуют, так?
- Так.
- В чём они у тебя танцуют?
- Ну, - ответствовал я, - кое в чём, можно сказать.
- Это мне безразлично, в чём. Пусть танцуют. Где они будут танцевать?
- Как где, мы же договаривались, на ринге! Вы заняли весь пол! Больше негде!
- Что у них на ногах?
И тут меня прострелило.
- Ну, туфельки, рабочие, чистые, не уличные…
- На ринг в обуви не пущу. Во-первых, не положено, во-вторых, там новое сукно. Они его порвут каблучищами. Нельзя категорически. Или в кроссовках, или никак.
Я представил себе девушек из варьете в кроссовках, и понял – номер не пройдёт. Потому пошёл быстрым шагом договариваться с Маргаритой, балетмейстером. Я её разыскал в репетиционной, куда ворвался под отчаянный девичий визг.
- Девки, фу! - скомандовала хозяйка, - это худрук, ему можно.
Девушки угомонились.
- Маргарита, - сказал я, - ужас. Деньги горят.
- Как, деньги, - испугалась Маргарита,- что случилось?
- У нас на ринге сколько танцев?
- Три… Или четыре… И что?
- Все в обуви?
- Мы без обуви не танцуем.
- Тогда провал. В обуви на ринг нельзя. Танцы отпадают.
- С ума вы там посходили. Что будем делать?
- Ты решай! Или кроссовки, или босиком.
- Свихнулся? Какие кроссовки? А босиком – порвём ноги.
- Обо что, Маргарита?
- О сукно, обо что ещё…
- Но это невозможно, там всё новое, чистейший шёлк!
- Ты пробовал?
- А как же!
- Тогда подожди. Маленькое совещание.
Маргарита собрала вокруг себя танцовщиц. Пока они совещались, за мной прибежал Киря.
- Леша! - вскричал он, - да где же ты есть?! Пошли! Давай первый номер!
Тут на меня напало полное спокойствие. Я сообразил, если второй номер будет первым, получится ещё лучше. Выдам им стриптиз по полной, чтобы они вообще про бокс позабыли. Зрители, имеется в виду, да и боксёры. Сразу успокоятся. Забудут, зачем пришли. И сукно на ринге будет в целости и сохранности.
- Нет, Киря, - сказал я, - не пошли, а побежали. Говори вступительное слово, объявляй второй номер. Начинаем.
Просто говоря, я уже видел моих стриптизёров в полной готовности. Им осталось включить фонограмму, профессионалы, что возьмёшь… Так же, на бегу, я им сказал:
- Господа актеры! Ваш выход!
Они, железные ребята, давно привыкшие ко всяким заварушкам и перестановкам, просто встали и двинулись к выходу на сцену. Им на ринге делать было нечего, поскольку их номер вполне умещался на небольшой площадке. Стоило для них открыть занавес, и вот они, как на ладони. А бежал я к звукооператору, сменить фанеру. Потом был по расписанию первый бой, чуть не двенадцать раундов, за такое время я надеялся утрясти программу. Потому, Кирилла я слушал не очень внимательно, с его вступительными словами… Но дискарь оказался сообразительным, и вскоре в ресторанных динамиках загремели мощные аккорды Первого концерта для фортепиано с оркестром, сочинение господина Рахманинова.
На сцене появились мои друзья, Ксюша и Ванюша, чуточку, правда, рыхловатые, но стоило им в такт музыке раздеться до нитки, то их возрастные особенности перестали иметь для присутствующих, в основном боевых спортсменов, какое-либо значение. Тем более, что ребята исполняли свой сексуально-цирковой этюд без малейшей заминки. Конечно, и я бы посмотрел, поскольку знаком был с их творчеством только по репетициям, но увидел Маргариту, которая призывно махала мне ручками.
- Вот что, - сообщила она мне, - мы исполним тебе всю программу.
И два номера сверху, на бис.
- На ринге?
- На ринге.
- Босиком?
- Босиком. Но с доплатой! Понял?
- Понял.
- И платить будешь после каждого номера всем участницам. Согласен?
- Согласен. Трудовой порыв надо поддержать.
- Имей в виду: после первой неуплаты собираемся и уходим. Тебе ясно?
- Ясно, - сказал я, - только лишних балерин чтобы не было. Увижу – буду возмущён.
- Откуда лишние! - возмутилась Маргарита. - На ринге больше пяти девчонок не поместится! Только прошу об одном. Увидишь кровь на полу, или на верёвках – вытри. Сам вытри, ты же врач… Обещаешь? А то упадём в обморок.
- Обещаю.
- Тогда скажи, доплата сколько?
- А как ты думаешь? - заговорил я на щекотливую тему. - Вот, посмотри на стриптизёров, видишь, как уродуются? Физически напрягаются, да ещё в натуральном виде. Круто?
- Ну, ничего…
- Ничего себе – ничего… Видишь, как публика примолкла? Не пьют, не закусывают, сосиски на пол пороняли. Вот я чего достиг!
- Достиг, - вяло согласилась Маргарита. - Короче?
- Доплата будет. Каждой, кто босичком. Но не более, чем половина за номер. Договорились?
- Договорились…
- Тогда следующий номер ваш. После боя. Как подниму канаты – ваш выход. Только такая просьба… У вас будет не танцпол, а ринг, всё-таки… Так не бросайте свои тряпочки, ну, костюмчики, на пол! А вешайте их на канаты! Когда разденетесь… Ясно?
- Нет.
- Какие ещё проблемы?
- Ну, докуда раздеваться? До нуля?
- Горе моё, - вскричал я негромким голосом. - Первый спектакль всего, а ты – до нуля, с какой радости? Опомнись! Сегодня только до трусиков. Не дай Бог, насмотрится на вас народ, что, прикажешь, другую бригаду заводить? Нет. Будем раздеваться поэтапно.
- Штрафовать за трусы не будешь?
- Сегодня нет. А далее – по договорённости.
Маргарита исчезла.
Первый концертный номер завершался при полном зрительском умолчании. Однако, я был настолько спокоен, насколько это можно было себе представить. Ибо никто не смотрел на меня, даже не искал меня взглядом, чтобы выразить либо негодование, либо отвращение, либо ещё какой-нибудь минус. От сцены никто не мог оторваться. Голых или почти голых девушек на сцене в те времена ещё никто не видел. Значит, хорошо. Идёт дело. Я успел подойти к Наташе.
- Как впечатление?
- Нормально. Всё видно!
- Натали, следующий номер бокс. Твой выход. Готова?
- Готова!
На столике, накрытом салфеточкой, ровным рядочком стояли пузырьки с йодом, зелёнкой, нашатырным спиртом. Отдельно лежали бинты и вата. Даже кровоостанавливающий жгут находился на видном месте, рядом со шприцами и ампулами с новокаином.
- Супер, - сказал я, - а перчатки?
- Вот, в пакетиках.
Мы с ней успели только обняться, прежде чем зал зааплодировал. Не сказать, чтобы взорвался аплодисментами, но с явным одобрением. Было ясно, что зрители скорее посмотрели бы следующий номер концертной программы, чем хорошо известный им бокс, кому по рингу, кому по улице. Уличные боксёры явно преобладали в среде зрительской аудитории, однако, вели себя спокойно, похоже, Рахманинов в смеси с водкой и боевым стриптизом нанёс их мозгам тяжёлый удар ниже пояса. Братва поплыла.
Следующий номер был вообще не мой. Потому, не слишком интересный. Спортсмены на ринг вышли сами, никто их не встречал, кроме судьи да тренеров с белыми полотенцами. Скукотища. В поединке между мной и боксёрами по зрелищности я пока доминировал.
Во время поединка я был обязан находиться возле ринга, в поле зрения судьи. Я снял пиджак, переобулся в кроссовки, засучил рукава белой рубашки. Но как только прозвучал первый гонг, ко мне примчался Кирилл.
- Лёша, где же ты?! Почему отмашку не даёшь? Почему пропадаешь?
- Видишь – бой обслуживаю.
- Бой? Ты ещё и бой обслуживаешь? Как кто? Как конферансье, что ли?
- Как врач, Кирюша.
- Так ты ещё и врач… Сколько же тебе платят?
- Нормально. По договорённости. Кирилл, меня в любую секунду могут на ринг позвать, значит, так… Вот моя медсестричка, ты к ней не приставай, но помоги, если попросит. А сам сразу после бокса, как я ринг в порядок приведу, первый наш номер объявляй. Он вторым пойдёт, дальше по порядку. Ну, как договаривались. Только одна просьба, объявишь номер, сразу подойдёшь ко мне. Я буду стоять у входа на ринг. Значит, мы с тобой одновременно берёмся за верхний канат и поднимаем свободную руку в сторону занавеса. Оттуда выйдут девушки. Ясно?
- Ясно.
- Значит, выходят девушки. В этот момент мы с тобой одновременно ставим ноги на нижний канат, а верхний поднимаем. Таким образом впускаем девушек на ринг. Не ошибись.
- Ну, Лёха, ты даёшь… Ещё и врач, значит… А вдруг, что случится?
- Кирюша, я не простой врач, а спортивный! Мне положено всё уметь. Разберёмся.
- Ты где такой стриптиз отрыл?
- Какая разница… Не понравился, что ли?
- Ну, ребятки в годах, конечно. Музон странный…
- Так понравился или нет?
- Учёным понравился. Завкафедрами там… Преподавателям. Ассистентам. А вот бойцы и спортсмены, кто попроще, остались с холодными носами.
- Так задумано. Всё в порядке, дальше будет покруче. - сказал я и устремился на ринг, останавливать кровотечение.
Вообще, первый бой прошёл довольно гладко, без нокдаунов, тем более, без нокаутов. Перед спортсменами стояла задача продержаться, слегка разогреть публику. Мои службы работали как часы, Наташа вовремя подавала свежую ватку с перекисью водорода, больше ничего и не требовалось. Кровь останавливалась от первого соприкосновения с ранкой сильнодействующего лекарственного средства. Спокойным боксом публика не очень интересовалась, я чувствовал – поглядывали в мою сторону, действия одобряли, даже аплодисменты были в мой адрес. Ясно было, многие задумывались, что же такого особенного я им приготовил в качестве следующего порционного блюда, что за удар культурой воспоследует им скоро в самую нижнюю челюсть. Публика, похоже, была знакома с высокой эротикой и находилась под газом. То есть, сказать по-нашему, под вводным наркозом.
Второй номер нашей эстрадно-эротической программы вообще пролетел как спетая песня. Ринг после боя оказался на удивление чист, по какой причине, видимо, бойцам никто и не аплодировал. Я натянул пиджак навыворот, белой подкладкой кверху, потом замер на условленном месте. Кирилл увидел меня, очень обрадовался, объявил номер и занял своё место. Только мы с ним взялись одной рукой за верхний канат, а другими, свободными, устремились к сцене в едином порыве страсти, как занавес взвился, и девочки, являя каждая собой разноцветный цветочек, в едином строю, в соответствии со всеми международными требованиями и притязаниями театра Варьете, отшагали несколько ступенек вниз, где мы с Кириллом, управляя канатами, под полный восторг почтеннейшей публики, выпустили на ринг милейшую босоногую команду в количестве пяти бойцов наивысшей, какая только была у меня в поле зрения, танцевальной категории.
Девушки, когда врубили на полный звук фанеру в ритме диско, ощущая полную поддержку аудитории, отплясывали так лихо, что только пяточки сверкали. Те такты и музыкальные квадраты, что были им отведены балетмейстером на съём и отброс в сторону трусиков, были творчески истрачены на развешивание по верхнему канату микроскопических юбочек таким способом, что никому вообще не видно было, в трусиках девочки танцуют или без. Вот это был квесчен! Вот это был дьявольский шантаж! Толпа смотрела весь номер стоя! Вот это был номер! Моя работа. Вот был интеллектуальный рэкет на зрительском интересе! Тем более, что весь успех достался мне, когда балеринки упорхнули в организованную Маргаритой световую паузу, а когда прожектора вспыхнули снова, на ринге уже находился я один-одинёшенек, правда, увешанный со всех сторон девчоночьим танцевально-прикладным инвентарём. Вот это была овация! Вот это были страсти! Пришлось раскланяться на все стороны и уйти с полным триумфом. Ни один из лифчиков не завис на сцене. Кирилл в одиночку раздвинул мне канаты и даже потребовал, мерзавец, от меня выхода на комплимент, чему я, конечно, поддался, но всего только один раз. Собственно говоря, организованная мной схватка между спортивным интеллектом и художественным разумом пока складывалась со счётом два-ноль в мою пользу. Однако, правящие круги в тот вечер неожиданно решили устроить мне подножку и организовали скрытый тотализатор. То есть, под видом помощи одному из боксёров в связи с нехорошим материальным положением, пускали шапку по кругу для сбора денежных средств, которые являлись вовсе не помощью, а ставкой на этого бойца. Для второго боксера пускали вторую шапку по второму кругу. Потом выигрыш распределялся между участниками и зрителями в соответствии с некоей серой схемой.
Интерес к спорту резко возрос, особенно, среди самих участников. Здоровье на кону уже не стояло. Удары стали резки и смертельно целесообразны. Результативность возросла: каждого второго из боксёров приходилось уносить с ринга с остаточными элементами сознания. На какое-то время у меня скопился настоящий эвакогоспиталь, но я был и к этому готов. Зря, что ли, учил меня в госпитале имени Бурденко генерал-майор Морозов? Тем более, под воздействием чудесной Наташиной терапии, пострадавшие стремительно приходили в себя и исчезали со всех радаров, дабы не слишком раздражать зрителей, проигравших из-за них трудовые деньги. Дело дошло до того, что от правящей этим балом верхушки ко мне явилась депутация и попросила меня объявить последний танец. Меня всё радовало – первая часть балета заканчивалась на высоком уровне. Поскольку после нескольких последних поединков ринг оказался совершенно угваздан кровянистым отделяемым, девушкам я разрешил переодеться, а на финал оставил классическую эротику, только другой этюд – в багровых тонах. Тем более, Рахманинов, на мой взгляд, был бы не против антуража, окружавшего моих профессионалов, которым вообще был безразличен внешний вид рабочей зоны.
Выслушав прощальные аплодисменты, я понял – удалось. Мне удалось подчеркнуть в коммерческом боксе его трагическую, средневековую с заходом в рабовладельческий строй, сторону. Но – с человеческим лицом.
Как раз к окончанию моего шоу, финальные поединки набрали максимальную остроту, а мы с Наташей уже полностью могли сконцентрироваться на судьбе потерпевших и пострадавших бойцов. Справились сами, «Скорую» вызывать не понадобилось. Одну рану удалось зашить на ринге, но мои совершенства оказались маловостребованы – бой почти тут же и прекратили.
Наташа выглядела усталой, но счастливой. Даже, если сказать точнее, она выглядела очень счастливой и чуточку усталой. Мы шли с ней в свете золотых фонарей Невским проспектом, после боксёрских поединков с уклоном в медицински-эротическое шоу. Ночью. Никому не предполагающей, казалось бы, ни малейшей надежды на милосердие.
Но это была белая ночь.
Бывает так, что счастье сыплется на тебя со всех сторон. Это можно осознать просто – когда видишь около себя счастливые лица. Достаточно бывает счастливого лица твоей подруги. Но очень счастливого. Невольно начинаешь задумываться, чего же тебе ещё не хватает? Чего бы ещё такого учудить, чтобы тогда уже наступила полная ясность. Что это всё. Ленточка. Финиш. Дальше – инерция. Сколько набрал инерции, столько и существовать. В этой жизни без инерции никак. А то получается – шёл, упал. Потерял сознание. Кто тебя поднимет?
Ни на минуту не выходил из головы мой Автор. Ну, конечно, выходил, но ненадолго. Один его сюжет оставался мне неясен, что на моей жизнедеятельности оставляло негативный отпечаток. Безумная мысль сверлила голову – вот бы встретиться с ним и поговорить! Хотя понятно, какие у меня могут быть встречи с лауреатом Нобелевской премии, на каких основаниях… И желающих, наверняка, слишком много. Хотя, попал ведь в своё время на приём к замминистру – попал. Не прилагая таких уж значительных усилий. Само получилось. Конечно, благодаря милой Ирочке. А здесь никак. Похоже было, что её влияние на другие страны и континенты не распространялось.
И тут у меня наступило в голове прояснение. Такое со мной уже случалось, когда приходилось длительное время думать об одном и том же. Например, как ногу сохранить… Возможно, система сработала повторно. Возникла такая мысль: чтобы разобраться с таким сложным сюжетом, нужно перевести его в другой жанр. Тогда шелуха исчезнет.
Я так и сделал. Ещё бы – в Питере жить, да спектакль не соорудить! При такой постановочной базе… Наташа помогала во всём, что могла. А в том, что не могла, тоже помогала. Боксёров перевязывать – хорошо. Спектакль вести – ещё лучше. Так что, получилось. Ну, мне понравилось. Зрителям тоже. Можно было хоть что-то предъявить Автору. Удивить его, хотя бы развлечь. Заинтересовать, что ли… Да тут произошла такая незадача – он взял и умер.
И кто бы мог подумать… Не слышно было, чтобы он болел. Никакой информации. Подвёл. Ударил ниже пояса. Мы с ним так не договаривались. Конечно, не для меня он создавал свою загадочную атмосферу. Для многих миллионов читателей. Кто я для него? Явно, не жил он в одиночестве. И по литературе, и насчёт здоровья, наверняка, было у него с кем посоветоваться. Оставил меня наедине со своими загадками и вопросами. Крутись, значит, Алексей, как хочешь…
Вот оно как.
В комнате моей было полно всякой мебели, отчего она выглядела намного теснее, чем была на самом деле. Зато окно было даже великовато – почти во всю стену. Дом, в котором я имел счастье проживать, был уже не царской, но ещё не сталинской архитектуры, то есть, внешне прост, но внутри удобен. Толстые стены так хорошо держали тепло, что специально готовиться к зиме не было необходимости. Окно открывалось в любой сезон, даже в самый холод, хоть ненадолго. Занавески я вешал сам. И выбирал сам – простые, но надёжные, потому, что плотные. Белыми питерскими ночами они не впускали лишний свет в моё жильё, что мне, человеку юга западной Сибири, казалось достаточно комфортным. Свет круглые сутки мне казался чрезмерной роскошью, ибо спал я ногами к окну, чтобы в темечко не слишком дуло, а не потому, что так рекомендует Фэн-Шуй. Спальное место было одно, но широкое, достаточное для нас с Наташей. Мы с ней объединялись не так часто, как хотелось бы – Наташа продолжала жить у старшей сестры как для общего надзора за её поведением, так и для совместной трудовой деятельности на ниве внедрения лучших образцов кружевного белья в суровую женскую повседневность.
В тот день мы встретились на Наташином рабочем месте в связи с её трудовым порывом, вызванным сестринской необходимостью. Наташа среди груды кружевного женского имущества выглядела изысканной составной частью, тогда как рядом с окровавленными боксёрами напоминала просто ангела чистой красоты. Я же изо всей мочи изображал охранника, грузчика и зазывалу в одном флаконе.
- Заходите, девушки, - уговаривал я женщин от мала до велика, - у нас скандально низкие цены!
А что – заходили! Очень многие даже покупали. При том, что примеряли почти все, тем более, что ширма заканчивалась чуть-чуть повыше женских плеч. Наташе еле удавалось сохранять деловой вид, наблюдая моё с ней партнёрство, но, тем не менее, благодаря нашим совместным усилиям, общая продаваемость нежного товара возросла на целых четырнадцать процентов.
По окончании трудового дня, Наташенька никак не хотела выпускать меня из объятий, будто испытывала какие-то странные предчувствия. Без слов заглядывала мне в глаза, даже уронила слезинку, будто провожала меня не в мою уютную комнату, а Бог знает куда. Я же был, наоборот, совершенно спокоен и никаких прогнозов на этот вечер не имел. Уж мы гуляли с ней, гуляли, догулялись до самого вечера, но фонари так и не зажглись. Зато в таком полумраке мой повидавший виды еврофорд выглядел замечательным и очень загадочным автомобилем. Загадка состояла в том, что при посадке и пассажир, и водитель погружались в передние кресла так глубоко, будто усаживались на самоё дорогу. Даже Наталья при первой поездке воскликнула:
- Ой!
- Что случилось?
- Неожиданно низко, - созналась она.
Но никаких других загадок автомобиль не содержал, был прост, как гвоздь, и относительно надёжен. Правда, страшен. Колёса, с дисками, крашенными под золото и установленные на планшайбы, вылезали из-под арок на десять сантиметров с каждой стороны. Фирменное антикрыло напоминало всем и каждому о бренности жизни и быстротечности существования. Но больше никаких особых примет моё авто не имело. Мы трогательно простились лишь тогда, как по-деловому затарахтел двигатель, и я увидел подругу в зеркалах. Она помахала мне напоследок. По дороге, я слегка призадумался, что же вдруг могло её обеспокоить, но ничего не мог взять в голову, кроме того, что возле моего гаража стоит быть поосмотрительней. Он располагался с торца дома, в укромном месте, где наркоманствующая публика любила оставлять в известных только им щелях свои поганые закладки.
Однако – нет. И в гараже, и около него царили покой и дрёма, то есть, никого не было. Домой я вошёл не очень поздно, но сумерки уже слегка сгустились. Сразу же позвонил Наташе, успокоил, хоть не знал, в связи с чем мне вдруг понадобилось её успокаивать. Перед сном плотно закрыл на окнах шторы, от света и от типовой архитектуры здания, стоящего на противоположной стороне улицы, представляющей резкий диссонанс питерской среде. Комната была в полном порядке. Где что было раскидано из моего имущества, там оно и валялось. В углу, слева от окна, стоял телевизор на чёрном столике, многократно принимавшем участие в спектаклях, в том числе и по сюжетам любимого Автора. Справа от того же окна громоздился рабочий стол с компьютером и усилителем для электронной аудиосистемы. Дальше к стене, противоположной окну, полукругом красовались книжные шкафы, кроме книг, наполненные кассетами, дисками, фотоаппаратами и прочим необходимым имуществом. Сегодня меня окружала полная тишина. Даже соседи за стеной, учредившие небольшой притон, действующий преимущественно ночью, вели себя в этот раз тихо, как мыши. Спать лёг не слишком поздно, около половины второго. Уснул практически мгновенно. И как не уснуть? Не спит тот, у кого совесть нечиста. Хотя, как меня наставляла в детстве бабушка, еженощно бывает нехороший час – с трёх до четырёх часов, когда быки ложатся на землю. В этот период времени может случиться всё, что угодно.
Спал я не очень долго, потому, что вскоре проснулся от охватившего меня запредельного ужаса.
Ужас, выходящий за пределы всех пределов, это такое ощущение, которое охватывает каждую клеточку твоего тела, сразу все и мгновенно. Когда ты ещё спишь. Когда ты ещё не открыл глаза. Когда ты вообще не представляешь, что же сейчас может произойти, но произойдёт обязательно, причём такое, что перевернёт или окончит твою жизнь. Когда от страха трясутся твои конечности, весь твой организм, отчего тебя буквально подбрасывает на спальном ложе. Точнее, на складном диване.
Я думал: открывать глаза или не надо? И вообще, открываются они у меня или нет? Потом, стоит ли верить глазам в такую минуту? Может, спать, как спал, оно и обойдётся. Только в одном я был абсолютно уверен – это не сон. Это реальность. Но какая-то совсем другая. Другая совсем? Или как это – другая? Еле пересилив страх, я решился взглянуть, есть ли у меня конечности, а если есть, то почему меня подбрасывает так сильно и довольно высоко вместе с одеялом. Что, вообще, от меня осталось?
Веки мои не то, чтобы поднялись, как у персонажа, сочинённого господином Гоголем, скорее, они как бы, по моему желанию, стали прозрачны, и я увидел то, что хотел увидеть. Но, как я и предполагал, от увиденного стало ещё страшнее. От того, что я понял причину страха. Просто я находился в другой реальности, в другой, но не категорически другой – воздух и свет, слава Богу, сохранялись, но передо мной был портал. В чём это выражалось? Помню каждую миллисекунду.
Другая реальность действовала на меня ужасно. Она сама по себе индуцировала во мне этот дикий страх и ещё – громкий крупноволновой шум в голове, такой, что его вполне можно было бы сравнить с треском.
Подкидывало меня по-прежнему высоко, но на чёткость зрения и качество осязания это не влияло. Где находились мои руки и ноги – в темноте было не разглядеть, но пальцы, похоже, шевелились, правая рука явно двигалась по моему желанию, а своим седалищем я чётко ощущал складки простыни. Всё это чуть успокаивало. Но что я увидел…
Это была не моя комната. Хоть и похожа. Как бы задекорирована под мою.
Окно находилось на том же месте, где ему полагалось быть, только пребывало в полностью распахнутом состоянии! Но я на ночь его не открывал! Наоборот, закрыл как можно плотнее! Более того, исчезла куда-то вся рама, хотя ни мячом, ни кирпичом, никаким другим снарядом в моё окно ниоткуда не прилетало! Более того – за окном ничего не было видно, кроме великолепного тёмно-синего, почти чёрного неба! Никаких зданий, никаких деревьев, только небо, усеянное огромными, мерцающими звёздами, размером с четверть луны, будто скопированными с полотен господина Ван Гога. Занавески на окне тоже были другими – они превратились в нежнейшие полотнища того же, как у меня, оранжевого цвета, роскошно вьющиеся на лёгком, тёплом ветерке, который хотелось бы назвать бризом, если бы возможно было узнать происхождение этих воздушных струй.
А куда девалась моя нехилая обстановка? Где телевизор? Где стол? Где вся прочая мебель?
Всё или отсутствовало, или было покрыто тёмным, плотным маревом. Вместе с моим туловищем и конечностями.
Безумно захотелось добраться до окна на том, что ощущалось мной как ноги, и прикрыть его хоть чем-то, хоть попытаться найти створки или посмотреть, что от них осталось, но для этого пришлось бы сделать несколько шагов в чужой реальности, войти в этот самый портал и заглянуть в него поглубже, а как возвращаться? Вообще, возврат возможен? А как Наташка? А как её слёзы? Зачем мне чужая реальность, в своей плохо, что ли…
Дикий страх парализовал мою волю. Я знал – это ещё не всё. Прелюдии не бывает без основного действия. Продолжение следует, это закон. Самое страшное впереди. Я понимал, Оно случится, во что бы то ни стало, и никакие мои усилия препятствием быть уже не смогут. Следует принять то, что сейчас произойдёт, и расписаться в получении. Меня трясло, и трясло всё ощутимее. Приближалась какая-то развязка, которая ощущалась мной всем как недоброжелательная, неясно, по какой причине.
На фоне звёздного неба и лёгкого пряного ветерка, слева от меня показалось плавно движущееся некое остроугольное продолговатое изделие из великолепной тёмной материи, слегка поблёскивающее острейшими гранями в каком-то дополнительном, не звёздном, источнике света. С чем можно было бы сравнить этот летающий объект? Скорее всего, это был чёрный гроб в вертикальном положении. Или погребальная стелла, верхний конец которой был полуовально заострён с двух сторон наподобие гигантской отвёртки или стамески. Нижний конец объекта был относительно верхнего расширен и терялся в некоей тёмной мгле. В высоту я бы оценил этот объект метра в три, а с обоих сторон – по 60-80 сантиметров. Почему летающий? Движение его было плавным, бесшумным, парящим, строго поступающим, без всяких рывков, и вообще, жилище моё находилось на третьем этаже.
Оказавшись напротив окна, эта стелла на минутку приостановилась, словно в раздумье. И я бы оцепенел, да мне куда-то далее цепенеть уже было невозможно. Я просто ждал, какое решение примет этот думающий гроб. И дождался. Гроб элегантно изогнулся, будто подобрал под себя ноги, и вплыл в бывшую мою комнату, которая одновременно слегка увеличила свои размеры. Тут же, ещё находясь в оконном проёме, этот самый объект начал трансформироваться – нижняя часть, или основание стеллы, раздвоилось, образуя как-бы заготовки ног, а из верхней, на уровне плеч, выросли квадратные обрубки будущих рук. Головная часть также поменяла форму – превратилась из обтекаемой в кубообразную. Вместе с перечисленными телодвижениями, эта фигура скользнула в левый от меня угол увеличенной комнаты и уселась, казалось бы, прямо на мой телевизор, но нет – на вновь появившемся пространстве, прямо из тёмной мглы, выросло роскошное кресло или трон, слегка украшенный золотистыми завитками, на котором и разместился гроб-трансформер.
Этот танец-трансформанец мог повернуть набок любую психику, но я выдержал первое испытание. Ещё неизвестно, какой ценой. Следующий этап преобразований последовал опять независимо от моего желания. Как и начальный.
К внутреннему треску в моей головушке присоединился ещё один – наружный, напоминающий звук работающего матричного принтера. Шум исходил от тёмной фигуры, которая под этот аккомпанемент постепенно, начиная от головы и грудной клетки, вся покрылась мелкими, но различимыми, светящимися, вращающимися с тем самым треском, разноцветными кубиками, превратившими фигуру, а, может, и внутренности её, в некий самособирающийся кубик Рубика. Через некоторое время кубики прекращали вращение, некоторые продолжали, и постепенно фигура приняла человеческие очертания, а потом и превратилась в совершенного человека. Передо мной, в роскошном кресле, на расстоянии от меня метрах в шести, располагался плотного телосложения мужчина с интеллигентным, очень знакомым лицом, одетый в роскошный костюм, что-то вроде тёмного бархата. Жилетка, галстук, вроде бабочки или банта, изысканная обувь, способ прибытия – всё выдавало в человеке, посетившем моё, менее, чем скромное жильё, подлинного аристократа.
Он не сразу удостоил меня взглядом. Сначала взглянул на небесный купол, раскинувшийся по левую от него руку, вдохнул овевающий нас с ним ароматный южный, скорее всего, знакомый ему воздух. Какое-то время разглядывал окружающую обстановку, давая мне время для адаптации к его персоне и неожиданному визиту. Не может быть, чтобы он не чувствовал моё крайнее смятение, которого, возможно, и сам не ожидал. Впрочем, что мог он ожидать? Безумной радости? Скачка в его магическое пространство? Но, наконец, визитёр повернулся и взглянул мне прямо в глаза. Наши взгляды встретились. Он на меня посмотрел дружески, с некоторым участием, потом виновато улыбнулся и пожал плечами, будто хотел сказать – сожалею, но вот я теперь такой. Страшный? Какой есть. Контакт состоялся, хоть я и не успел ему что-либо ответить или возразить.
Потом он медленно отвернулся, устремился взглядом в какую-то точку на стене, глубоко задумался и потерял ко мне всякий интерес. Возможно, собирался с мыслями, и это требовало от него некоторых усилий. А я остался сам по себе, со своим диким страхом. И пугал меня вовсе не мой новый знакомый, хоть я никак не мог его окончательно персонифицировать, меня пугала другая, чужая реальность, возможность пребывания в ней и невозврата. Мной окончательно овладела мысль о пребывании на территории умерших, о чём предупреждал меня постоянно звенящий зуммер в моём мозгу. Опасно, понимал я, очень опасно! И наиболее пугающим фактором для меня оказался, как теперь я представляю, ласковый, манящий, ароматный, латиноамериканский ветерок, который разбудил меня. Который я ощутил, ещё лёжа с закрытыми глазами.
Мне было не до философских и литературных размышлений, а уж ему до моих переживаний и ощущений тем более. Минута шла за минутой, но накал моих переживаний не ослабевал. Блистательный красавец, абсолютный аристократ, совершенно замер, словно предоставил мне время вдоволь насмотреться. А я думал – не лопнут ли мои мозги от перегрузки, от того сигнала, который, возможно, для меня является последним звонком перед началом другого спектакля, выход из которого во время действия может быть ограничен или вовсе воспрещён. Проскакивали мысли – да кто же это такой? Уж не сатана ли? Хотя похож, здорово похож, на кого?
Чтобы проверить свою жизнеспособность и жизнедеятельность, я воспользовался моментом отсутствия ко мне со стороны гостя какого-либо интереса и слегка пошевелил конечностями. К моему удивлению, они двигались в полном объёме. Я их чувствовал, хоть и не видел. Тогда, чтобы и чувствовать не перестал, я понял, что пришло время перекреститься. Показалось, хуже не будет. Но по ошибке сначала перекрестил своего визитёра. Подумал – что ж такого, какой от этого может быть вред замечательному человеку? Настоящему, в чём у меня не было ни малейших сомнений, прирождённому, истинному аристократу! Явному христианину, пусть даже католику! Это моё простое действие, мне подумалось, могло дать продолжение нашей встречи и начало разговора. Но в том, что это была ошибка, вернее, это была совсем не ошибка, я убедился почти сразу. Визитёр после моего крёстного знамения вздрогнул, повернулся ко мне всем корпусом, ещё раз взглянул мне в глаза, но уже каким-то другим, умирающим взглядом. И произнёс, не открывая рта, а скорее индуцировал в моей голове одну-единственную фразу:
- Ну зачем так?..
Я опять не нашёл, что ему ответить. Вернее, уже не успел.
Его сборы и удаление проходили в обратном порядке, только с гораздо большей скоростью. Затрещали цветные кубики, возникла гроб-стелла и тут же вся эта многопиксельная икебана исчезла в южном звёздном небе, портал захлопнулся, ветерок стих. Чужая реальность растаяла бесшумно и бесследно, а моя полностью восстановилось. Страх растаял, зуммер в голове заглох. Всё стояло на своих местах, только я, как дурак, сидел на измятой постели, а большие настенные часы показывали: московское время три часа сорок минут.
Я снова уснул, но уснул так, как будто потерял сознание. А когда проснулся – меня ещё потряхивало. И треск снова стоял в голове, и страх сохранялся, но, конечно, в меньшей степени. Я выпил большую чашку кофе без сахара, посмотрел на себя в зеркало и попытался рассуждать.
Что же это со мной – инсульт? Не похоже. Клиника есть, органики нет. Полная симметрия – зрачки, нос, губы, язык, чувствительная и двигательная сферы. Пульс, давление, внутренние органы в норме. Критика сохранена, дурмашину вызывать рано. Расстройство сна? Так в детстве был похожий случай, только страха такого, как сегодня, не было. Системы нет, нет системы… Что это было? Надо квантовую механику почитать. Или астрофизику. В общем, то и другое. Не помешает. Идём дальше.
Это было что? Алкоголизм? Интоксикация? Острая мозговая инфекция? Шизофрения? На пустом месте? Вдруг галлюцинация? Но от неё так просто не отделаться. Она, если пришла, всегда перед глазами. То есть, от неё не отвернёшься. Как клиенты рассказывали. Причём, такая высококачественная. Содержательная. Нетипично. И непатогномонично.
Тогда кто это был? Кто же это мог быть… Я догадывался, только не мог заставить себя поверить. Но когда во всемирной паутине нашёл массу его портретов, всё понял. Это был Он. Мой Автор. Лауреат Нобелевской премии. Через полгода после смерти. Ужас охватил меня повторно с той же силой, но вот тремора конечностей и треска в голове больше не было.
Новый ужас, как я сообразил, уже имел объективные причины. Это был ужас от стыда. Получалось, что этот Большой Человек так или иначе, с огромным, невероятным трудом нашедший ко мне дорогу, встретил в моём лице такую мелочь, такую неподготовленность, что и представить было невозможно. Я думал о Нём давно, долго и постоянно. Я и Его заставил о себе подумать. И что в результате?! Дубль-пусто. Никакого общения, никакого для него интереса. Вот где стыдуха. Мне Его визит дал очень много, просто всё стало понятно. Ну, почти всё. А Он? Просидел рядом со мной и с моими страхами какое-то время и вся на этом аудиенция. Нашёлся Папа римский. Себя надо было вначале перекрестить, оно бы, может, и обошлось бы. Поторопился. Мозги закипели. А теперь Он больше не придёт. Да и зачем я ему нужен, дерьмо такое – со мной теперь Ему всё ясно.
Что было делать? Идти к Наташе, тем более, что день был выходной.
На её лице я не увидел ни одного облачка. Только радость. Но приглядевшись, она спросила:
- Как ты?
- Ничего особенного, маркиза, - рапортовал я, - абсолютно полный порядок.
- А что случилось?
- Ерунда всякая.
- А всё-таки?
- Да, понимаешь, ночью страха натерпелся. Чуть не помер. Но обошлось.
- Рассказывай.
- А ты меня не примешь за этого... который ку-ку?
- Потом видно будет. Говори.
- Ты меня вдохновляешь.
А сам подумал – да будь, что будет. Как воспримет, так и получится. Но секретов между нами не должно быть. От секретов бывает ещё хуже.
- Ночью портал открылся. И я там встретил одного знакомого. Но такая была непривычная обстановка, что поговорить не удалось. О чём теперь очень сожалею.
- И ты уверен, что это был не сон?
- Уверен. Это была другая реальность. Как ты на это смотришь?
- Как… Ты же экстрасенс, ты и решай, что делать. Я это сразу поняла. Ты обо мне раньше думал?
- Думал.
- И вот я здесь. Ты меня притянул. Ты! А о портале думал?
- Думал.
- Вот, он и открылся.
- И что теперь? Как дальше жить будем?
- Мне всё равно как. Всё-равно где. Только бы с тобой. Скажи, сегодня ты ни в какой портал не собираешься?
- Нет. Ни сегодня, ни завтра. Никогда.
- Никогда не говори «никогда», - вздохнула Наташа. - А насчёт сегодня – это здорово.
- Почему?
- Сегодня у меня ночуем. Сестра уехала.
Конечно, это были превосходные слова. Лучше и не придумаешь.
Только я остался при своём смятении.
Но у меня был один очень хороший знакомый. Мы с ним долгое время трудились бок о бок на «Скорой помощи», там и сдружились. Его звали Миша. Я даже дома у него бывал. У него в роду, уж не помню, до которого колена, все мужчины были священниками. Один Миша врач. Так он тоже долго на «Скорой» не выдержал – защитил магистерскую диссертацию и получил приход имени святой Ольги. И я его разыскал.
Краснофлотское шоссе гудело моторами в шесть рядов. И пробки время от времени случались километровые. Я не с первого раза нашёл очень нужный мне святой храм. Несколько раз пришлось проехать мимо неприметных ворот, ведущих на стройплощадку, за которой, уже почти на берегу залива, располагался храм памяти одной из царских дочерей.
Друг мой встретил меня как родного. Как выглядел во времена работы на «Скорой», так и сейчас – священник священником. Но когда я принял его благословение и попытался, как положено, поцеловать ему руку, он тут же поцеловал мою и сказал:
- Перестань. Зачем это тебе?
- Миша, мне надо с тобой посоветоваться.
- Ну, ты даёшь. Это мне надо с тобой советоваться. Помнишь, ты рассказывал, как к тебе в детстве дедушка приходил?
- Помню.
- И перекрестил тебя, помнишь?
- Помню.
- Так у него и спроси совета.
Михаил, ныне отец Евтихий, вспомнил мою стародавнюю историю.
Но в этот раз был совсем другой случай.
- Спрошу, - сказал я, - только сначала хотелось бы узнать твою точку зрения.
- Алексей, у меня служба через полчаса. Ты останешься?
- Останусь.
- Тогда рассказывай.
Я не знал, как теперь его называть, но вскоре понял, что ему это, по крайней мере, в общении со мной, безразлично.
- Миша... на днях у меня ещё был контакт. Ночью открылся портал, ко мне прибыл, мне кажется, один литературный гений.
- Как это было?
- Сначала открылось окно с чужими занавесками… Появился чёрный гроб или стелла… Гроб раскрылся, вернее, преобразовался, появился роскошный мужчина, похоже, латинос. Сел на специальный трон, мне улыбнулся, чтобы успокоить или извиниться.
- О чём-то говорили?
- Мне помешал страх. Дикий, беспричинный.
- Чего же ты боялся?
- Боялся там остаться. Или засидеться надолго. Это, понимаешь, был не сон. Это была чужая реальность. Его пространство. Может быть, личное.
- Чем кончилось?
- Я его перекрестил.
- И что?
- Он мне сказал такую фразу: «Ну зачем так…» И снова исчез. Превратился обратно в гроб... и растворился.
- Это всё?
- Да.
- Я этот грех тебе прощаю, - изрёк отец Евтихий. - Накладываю ептимью – две недели строгий пост. На ночь молитву почитаешь – «Отче наш». Потом ко мне на исповедь.
- Миша, кто это был?
- К тебе пришёл человек. Ночью. Сквозь стену. Мы не можем знать, кто это. Не дано. И я не знаю. Но вот такая деталь… При первом контакте был у тебя такой страх?
- Нет. Только удивление и радость.
- Вот… В первый раз это был посланник от Бога. А второй раз – от сатаны. Это судя по твоим ощущениям. Вернее, это душа твоя так решила. Если душа радуется – значит, от Бога. Если трепещет – это не от Бога. Тут и думать нечего. Молодец, всё правильно сделал. И всегда так поступай, без размышлений.
- Миша, - сказал я, - ты направляешь меня на путь истинный. Спасибо тебе.
- Ты сам на верном пути, - сказал отец духовный, - я за тебя спокоен. Ты, наверняка, попадёшь в царство Божие. А вот насчёт самого себя я не уверен. С детства молюсь, о Боге думаю, только о нём одном. Но это ничего не значит. Может быть так – нет, и всё. Недостоин. Могу и не попасть, вот такая штука. Живу в беспокойстве, только молитвами и спасаюсь.
- Помню я, как мы с тобой спасались... у тебя на дому. Всякие молодёжные посиделки… Есть, что вспомнить. И сейчас, наверное, бывает?
- Лёша, во грехе живём. Так я и молюсь денно и нощно.
- А ты, Миша, знаешь, как я решил? Хочу тебя успокоить.
- Ну-ка, попробуй.
- Я так могу сказать. Мы не знаем, примет нас Господь или нет. Что нам остаётся? Примет, так примет. Не примет – делать нечего, таких, наверное, много, душ неприкаянных. Будем им помогать. Ободрять, успокаивать. Лечить, если получится. Миша, мы ведь с тобой оба со «Скорой помощи». Чем нас можно удивить? Продолжим свою деятельность, да и только. Эка невидаль! Ты помнишь, как нас ЛКС ловила, поймать не могла, когда мы ночью на вокзал поесть заезжали? Тогда Господь думал о нас. И сейчас думает. Он сделает всё, как надо. Примет или не примет, это его дело, не наше. Да и нам с тобой какая разница! Мы же не из благодарности верим ему и молимся! Из любви, Миша! Ты прости Его, Господа нашего, он ведь тебя прощает! Пожалей его! Кто ещё его пожалеет? За других порадуйся, которых Он к себе примет. Пусть их Бог осчастливит, а мы с тобой и так счастливы! Потому, что он есть!
Отец Евтихий задумался минут на пять. Потом промолвил:
- Мне на службу. Побудь около меня.
Служба шла уже минут двадцать, когда в храме собралось полно народа. Отец Евтихий по окончании молитвы, которую я сейчас не припомню, обратился непосредственно ко мне со словами:
- Подойди сюда, раб Божий, встань рядом со мной.
Отказываться было невозможно, потому я на плохо гнущихся ногах взобрался на амвон и встал на указанное мне место лицом к публике.
- Братья и сёстры, - обратился отец Евтихий к присутствующим. - Посмотрите все на раба Алексея. И хорошенько его запомните. Объявляю, что перед вами стоит святой, которому все мы скоро будем поклоняться и молиться об исцелении души и тела. А пока я благословляю его на духовный подвиг в непрестанном молении и заботе о нас.
Евтихий окропил меня святой водой, осенил крёстным знамением, а народ преклонил колена в земном поклоне. Я, глядя на батюшку, повторил все его действия и поклонился людям на все стороны. Кто-то из церковных служителей мужескаго пола прошептал мне на ухо:
- Всё, теперь можно спуститься…
Через час богослужение окончилось, был объявлен крестный ход вокруг церкви. Первым шёл я с огромной хоруговью в руках, за мной – отец Евтихий и служки. Потом следовала большая толпа верующих. По окончании священнодействия, я отказался от предложенного мне служебного кагора, и уехал домой, ещё более потрясённый, чем до посещения лона пресвятой православной церкви.
Конечно, можно очень многое узнать, когда превращаешь собственную жизнь в постоянный острый эксперимент над самим собой. Можно потом ответить на большинство вопросов, только кому? Тому маленькому мальчику, который очень боялся смерти? Его уже нет, он перерос в меня. Получилась петля времени, получилась жизнь, наподобие постоянного отчёта перед самим собой: что было, что стало, что будет. Теперь всё ясно. Только рассказать некому. Кроме Наташи. A жизнь… Она всегда только начинается.
Я никогда не мог подумать, что многие познания по сути своей служат не столь укреплению в профессии и привлечению к собственной личности денежных средств, сколь могут способствовать их утрате. Ибо медицинские подразделения, как оказалось, чаще всего являют собою сплочённые полуармейские круги, где табель о рангах составляется раз и навсегда, ну, по гроб жизни заведующего отделением, когда любая попытка приподняться над уровнем сослуживцев может быть воспринята крайне настороженно и агрессивно, как попытка занять руководящую табуретку. Ты должен работать ни то, ни сё. Незаметно. Если работаешь плоховато – это подозрительно. А если работаешь хорошо, выше среднего – это плохо. Администрация в таком случае чаще всего исполняет стойку на хвосте с раздутым капюшоном и принимает соответствующие превентивные меры, вплоть до предложения очистить производственное помещение.
В те, не столь давние годы, я служил травматологом-ортопедом в больнице, именуемой «истребительной» по неизвестным поначалу мне причинам. Здание было типовым, возведённым по американскому проекту, актуальному в 40-х годах прошлого века. Строение было возведено на нехорошем месте – около большого автомобильного перекрёстка на городской окраине, где происходило немыслимое количество автокатастроф. Дорогами тогда не слишком занимались, а медицине уделяли внимание. Не то, что ныне – дорожное строительство возведено почти в абсолют, конечно, в крупных городах, а медицина какая была, такая почти что и осталась. Малодоступной.
В те дни, скорее всего, я был слегка охвачен гордыней. В самом деле – по профессии травматолога-ортопеда у меня никогда не имелось замечаний. Работы было по горло, дежурил сутками через двое-трое. Добираться приходилось через весь город – вначале на метро, потом на автобусе, если опаздывал, или пешком, если был запас времени. В транспорте давка, в магазинах очереди, а в приёмном покое завал. Тем не менее, оптимизм был. Был и энтузиазм. Не потому ли одним солнечным воскресным утром, я очутился в родном отделении экстренной травматологии в качестве старшего дежурного врача.
Больница встретила меня приветливо. Предшествующая смена, состоящая из санитарки и двух медсестёр, дежурство сдала, следующий персонал на службу заступил, чистота наведена, больные в порядке, к перевязке готовы. Только вот беда – напарник мой почему-то не явился, и телефон его на звонки не отвечал. Для начала, все дела свалились на одного. Их в стационаре огромная куча, если исполнять. Можно двинуться другим путём – выбрать самое главное, им и заниматься. Например, взять в операционную кого-нибудь из вновь поступивших и закрыться там на часок-другой вместе с анестезиологами. В операционной хорошо. Тихо. Сказать и то, что я уже дежурил в одиночку. Да и не один раз. Ничего, живой остался. Бывало, шефу позвонишь, что вот такая немыслимая ситуация, и как ты краски не сгущай – ответ получишь разными словами, но одинакового смысла: мальчик, ты уже большой, пока работай, а завтра, на конференции, состоится разбор твоего полёта. То есть, мне же и достанется за то, что побеспокоил. Кстати, за то, что не позвонил, тоже достанется, только поменьше. В общем, до обеда я в ординаторскую не зашёл ни на минуту, а когда зашёл, почувствовал крепкий запах алкогольного перегара, услышал сильный храп, и увидел своего напарника, крепко спящего на диване под служебным одеялом. Чего и следовало ожидать, ничего такого уж странного я и не увидел. Медицина – работа очень странная по той причине, что в ней применяется медицинский спирт почти в неограниченных количествах. Это хорошо ещё, что ныне над этой милой жидкостью установлен жестокий контроль со стороны старших медсестёр, а в большевистские времена было так, что распоряжайся, кто хочет. В тот период спирт, со слов тех, кто его пробовал, был просто конфетка – такой вкусный, ибо изготовлялся из пищевого сырья. А если к нему добавить немного противошоковой жидкости, просто ликёр получался. Ну, кто пробовал – не все удержались. А которые удержались, те передали свой опыт восприимчивой части хирургической молодёжи. Впрочем, по-настоящему чувствительными к этой теме оказались лишь единицы. Потом наступил перелом целой эпохи – пшеничный спирт заменили гидролизным типа «шило», и случился полный облом. Медики от новодела отвернулись. Правда, не все. И вот передо мной лежал конкретный экземпляр.
- Ты вставать собираешься, нет? - подёргал я его за одеяло. Он встал не сразу, с некоторым трудом, но, когда утвердился на ногах, пару раз ударил меня прямо по физиономии. Потом собрал своё нехитрое имущество и покинул лечебное учреждение, напоследок громко хлопнув дверью. По той причине, что не так давно он получил назначение на высокий пост заведующего приёмным покоем НИИ Вредена. Тут же позвонили из приёмного покоя нашей скромной больницы.
- Срочно!.. Ну, срочно!.. Где вы там!..
Я приложил к лицу мокрое полотенце и поскакал в приёмник через три ступени. Без лифта у меня получилось намного быстрее. И что же я там увидел…
На топчане, на голом клеенчатом матраце, лежал мужчина средних лет, живой, в сознании, в очень грубой и очень грязной робе. И кисти рук у него были все в грязи и саже, а лицо – вдруг чистое, можно было бы сказать – белоснежное, если бы оно, скорее, не было бы бледно-зелёным. Так первый раз в жизни я воочию встретил шок вследствие кровопотери, фаза вторая – централизация кровообращения.
- Что случилось, - спросил я очень громко и повторил, - что случилось?!
Он сосредоточился, как смог, на моём побитом лице, сказал еле слышно:
- Да пошёл ты…
- Скажи, брат, - заорал я,- скажи, скотина, что случилось?!. Пойми, мне тебя лечить, мне, больше некому!.. Прошу, отвечай, я что-то хоть знать буду!
Он из последних сил сказал:
- По мне проехал грузовик. С железом. Два раза…
- Всё, молчи, - сказал я ему, - дыши, брат, поглубже, как только сможешь. И не шевелись. Сейчас поедем.
- Вези, куда хочешь, - последнее, что сказал он и даже слабо усмехнулся, - наверное, понял, что я не менее, чем он, нуждаюсь сейчас в поддержке.
Я обратился к медбрату, стоявшему здесь же, неподалеку:
- Какая сволочь сняла его с каталки?
- Какая… «Скорая», какая… Сказали – вас не дождёшься. Свою каталку забрали и уехали. Внаглянку.
- Со «Скорой» что говорили?
- Так и сказали. У него сегодня рабочий день, сверхурочный. Он сварщик, варил что-то под маской. В цеху. А грузовик железо вёз задним ходом. Шофёр его не увидел, он шофера не услышал… Один раз переехал по животу, а когда народ закричал на водителя, тот испугался, рванул вперёд и ещё раз переехал…
- Срочно давай каталку и собирай всех, кто есть. Берём, кладём, везём. В операционную, которая свободна.
- А переодеть?
- Там, под наркозом… Беги. Скажи в регистратуре – немедленно собрать в свободной операционной анестезиологов, хирургов. Срочно! Сейчас же взять кровь на группу, вывести мочу.
- Уже взяли. Уже вывели. Кровь одна…
- Молодцы. Спасибо.
В операционной нас встретили через минуту, но какие-то секунды я потерял, пока отпихивал в сторону заведующего оперблоком.
- Куда?! - завывал он. - Стой, почему в одежде? Кто разрешил?! Ну, ты мне ответишь…
- Уйди с дороги, - сказал я, - он в переодевании не нуждается.
Дальше всё шло по долям секунды. Заинтубировали и раздели на каталке, на стол перенесли буквально по воздуху. Я писал историю и одновременно переливал кровь. Во все вены. Всю имеющуюся одногруппную. Я не мог быть достаточно сконцентрирован, но восемь наличных флаконов определил на групповую принадлежность заново, как полагалось, без задержки. Кровь, однако, было не остановить. Подвезли ещё десять банок из дежурной станции переливания, но это уже был весь районный запас.
Старший хирург часа через полтора работы в брюшной полости сказал:
- Лёша, больше кровь не открывай. И вообще... все свободны. Предварительный диагноз, который выставил в первой строке истории болезни, мне самому показался ужасающим, но действительность намного превзошла мои слабые надежды. Конечно, я надеялся, правда, неизвестно на что. Хотя бы, на своё собственное биополе – ведь иногда оно моим пациентам помогало. Значит, оно есть. В противном случае никакого поля бы не было. Но я в этот момент был не сосредоточен. А пациент, по Пирогову, состоял в той категории медицинской сортировки, которая в военное время нуждается только в ограниченном вспомоществовании.
Присутствующие разошлись по своим делам, и я в том числе. С мыслями о нём. О пострадавшем. Я думал, что как раз в тот момент, когда человек прощался с жизнью, я оказался последним, кого он видел и запомнил на этой земле, такого растерянного, потрёпанного и дурака дураком. Правда, лицо моё пришло в порядок довольно скоро, уже к утру отёки были не так заметны, а кровоизлияния даже и не образовались – видимо, вследствие чрезмерного в тот день выброса у меня в кровь адреналина. Дежурство оказалось таким длинным, что и сейчас страшно вспомнить.
Дня через три пригласил меня Витька, заведующий лор-отделением, по совместительству секретарь партбюро правящей партии КПСС. Почему Витька – так и не знаю, потому, видимо, что он был постоянно надут, озабочен и горделив. Вообще, дел-то у него хватало, в дежурные сутки в его отделение поступало на осмотр и сто человек, и побольше. Ещё народ ему навязали – приходилось руководить. И горлом приходилось руководить, и руками – специальность, видимо, наложила свой отпечаток. И то ещё надо отметить, что люди, явившиеся сами или привезённые сантранспортом на экстренный лор-осмотр, частенько были пьяны до крайней степени сложности. И причиной, мы полагали, могла послужить тёплая водка, раздражающая, в первую очередь, горловую всасывающую поверхность. Ясновельможный Витька и на меня попытался поднять голос, хоть я никогда коммунистом не был и быть им никогда особенно не собирался.
Я и с комсомолом-то распрощался с небольшим скандалом. Припоминаю, как годика через четыре после начала моей врачебной деятельности, вызвал меня очень сердитый секретарь первичной комсомольской организации. Они все были, на моей памяти, сердитые, такие горланы-главари.
- Так что же это такое происходит, Алексей, - издалека завёл беседу секретарь. - Как же это вообще могло произойти?
- О чём речь? - учтиво осведомился я.
- Смотрите-ка, он даже не понимает, - шуткой на шутку ответил секретарь. - А вот скажи мне, кто ты есть?
- Как кто? А с кем ты сегодня утром здоровался?
- Действительно, с тобой. Но помимо того, оказывается, ты у нас комсомолец! Так? Или не так?
- Истинно так оно на самом деле и есть, - подтвердил я, не соображая пока, в чём это дело.
- А дело, Лёшенька, в том, что комсомолец есть, а взносов от него нет. Вот такой прискорбный факт. Что делать будем?
- А что делать, - соображал я, - неужели за эти дни я не мог выйти из вашего прекрасного состава по возрасту?
- Какие там дни, годы… В медицине так времечко летит, и не заметишь… А у нас, в комсомоле, я один обязан за временем следить, чтобы оно далеко не убежало. Ибо, мало кто из вас на собрания ходит. А счётчик щёлк да щёлк… И накопилась у тебя сумма… в сто семьдесят рубчиков… Что делать? Либо тебя по возрасту сокращать, либо – за нарушение дисциплины. Чего бы очень не хотелось. Мало ли дальше что будет – в начальство пригласят, а без партии никак. Сразу тебя и затормозят с таким выходом из молодёжного союза. Вот ты и пропал, а? Думай, думай. Как-то надо рассчитываться. Что предлагаешь? Я, например, предлагаю – клади на стол деньжатки и выходи с большим почётом. И будет тебе рекомендация, будет!
- Так вот, - ответил я ему по размышлении, - я своими убеждениями не торгую. Потому, кладу на стол двадцать пять моих кровных рублей... поскольку мои классовые убеждения дороже никак не стоят. Ну? Берёшь, нет?
Тут на секретаря напал смех, напоминающий истерику, что вопрос мой решился для меня позитивно, и мне удалось сохранить своё политическое реноме. А вот секретарю – нет. Он мне сам потом рассказывал, как они с бухгалтершей мой четвертак расписывали, не без проклятий в мой адрес, на копеечные месячные взносы.
Но вот сегодня всё складывалось по-другому. Витька зудел и зудел.
- Как ты мог?.. - бухтел он. - Ведь это был золотой мужик… Какой врач, какой коммунист… Спортсмен… Боксёр, каратист… Рекомендовали его заведовать отделением, а ты как пришёл, всё переменилось. И в партию не вступаешь… И человека из-за тебя уволить пришлось. Такого с ходу не найдёшь. Ты понимаешь, беречь людей надо. Сохранять. Ты был назначен в тот день старшим травматологом? Ты. Вот и обязан был следить за порядком, конфликтов всяких избегать. А ты, как видишь, устроил заваруху… И не надо мне возражать – ты старший, на тебе и ответственность. Того уволили, а тебе светит выговор. И заявление в партию пока что можешь не подавать. Нам чужаков не надо, а ты, получается, чужак. Коммуниста спалил. Дал бы ему отдохнуть, проспаться… Он бы и отошёл. И был бы в отделении порядок. Так что, иди и думай. Будешь думать – станешь человеком. А нет, так нет. Свободен.
Ну, я и вышел на свежий воздух. Нехорошо было на душе. Чувствовалось, что история эта ещё не окончена.
И точно. Прошёл месяц, потом второй, погода повернулась лицом на осень. Листья опали, обстановка в городе воцарилась самая болезненная. Средства массовой информации объявили начало гриппозной эпидемии, пошли дожди, дороги и тротуары обледенели, а потом, почти одновременно, покрылись первым пушистым снежком. Люди, не все, конечно, но очень многие, попадали, попростывали и распределились по приёмным отделениям дежурных стационаров. В тот хмурый день я и сам с трудом добрался до работы. Вагон метро был забит до отказа, а в вагон автобуса, который салоном назвать язык не поворачивался, попасть просто не смог, потому двинулся до места своей врачебной деятельности очень крупным и бодрым шагом. Чтобы сократить путь, идти пришлось дворами, по неубранной ещё листве, замёрзшим лужам и комьям глины, не так давно являющимися составными частями бывших газонов и клумбочек. И вся эта почва тогда была растаскана по дворам тяжёлыми и лёгкими автомобилями, чьи водители, видимо, как и я, также надеялись срезать угол. Не знаю, как у автомобилей, но моя обувь была готова к наступившему сезону из-за благоприобретённых армейских ботинок, совершенно превративших меня, молодого ещё врача, в бравого солдата Швейка. Так или иначе, но поскользнулся я в то утро всего один раз, но не упал и никакую ногу не подвернул, только услышал за спиной разговор двух женщин.
- Вот, - сказала одна другой, - как молодой человек поскользнётся, так, смотришь, прямо до земли летит, потом всё равно удержится. А тут чуть пошатнёшься, сразу и упадёшь, как дерево.
- Точно, - подтвердила её слова подруга. Но я полетел дальше, хоть имел желание наставить собеседниц в свете профилактики бытового травматизма.
Рабочий день протекал как на крыльях с самыми его обычными стонами пациентов, возгласами медсестёр, воплями санитарок, выкриками начальствующего медицинского состава, умными, усталыми глазами врачей-анестезиологов. Вечер наступил незаметно, а тишина повисла внезапно, с уходом из стационара всех администраторов.
В те дни, не то, что ныне, никакой охраны в больницах не было. Порядок в приёмном покое поддерживался как-то сам собой. Вернее, командовали все, кто хотел и любил командовать. Из тех, естественно, кто был облачён в сколько-нибудь белые одежды. Санитарки, снаряжённые протирочным инвентарём, не без лихости руководили людскими потоками, перемещая их с мест, более загрязнённых, на места, облагороженные нашатырным спиртом в сильном разведении водой. Бахилы только входили в обиход, поскольку до сего времени весь наш пролетарский народ, носитель самой передовой в мире идеологии, изначально считался кристально чистым, ибо как только это возможно, был освобождён от загрязняющих его душу и тело предметов роскоши и других элементов быта и обихода. Вторым руководящим эшелоном дежурной власти, несомненно, являлись бригады Скорой помощи, по той причине, что их было много, они мастерски использовали эффект внезапности при появлении их и исчезновении, а их тарахтящие каталки, вооружённые таранящими рукоятками, могли рассеять в разные стороны любое количество заболевших, пострадавших и сопровождающих их лиц, в том числе младшего (медсестёр) и мелкого (санитарки) персонала. Ещё Скорая помощь имела право выдвигать всяческие требования, чтобы настоять на своём приоритете в обслуживании, равно как и прочие сотрудники, участвующие в медицинском процессе, могли в свою очередь посылать их на все стороны во имя сохранения плавности движения лечебного дела.
Дежурство в те сутки складывалось благоприятно. Вообще, к тому времени я давно уж заметил, что мои дежурства чаще всего так и складывались. В отличие от некоторых других врачей. У нас работал один такой – всю больницу от него трясло со страха. Главное, врач он был просто замечательный, правда, еврей. Но по квалификации намного выше среднего уровня. Так стоило ему выйти на дежурство – приёмный покой просто тут же оказывался переполнен пострадавшими и заболевшими. Сам он оказывался укрыт на долгие часы в операционной, а второй дежурант, вроде меня, например, мог спокойно разбираться с наплывом пациентов, особенно с теми из них, кто поступал в сопровождении сотрудников МВД. Это были клиенты, пребывавшие в наручниках после только что состоявшейся грандиозной драки. Не самый лёгкий контингент, но и не самый тяжёлый – пошумят, да и успокоятся. Главное, когда человек под наркозом, особенно алкогольным, всё его устраивает, жалоб не предъявляет, на грубое обращение не жалуется, если претензии возникают, то полиция тут же их и аннулирует.
Я перед каждым дежурством, под вечер, накануне сна, выработал в себе потребность посидеть некоторое время с закрытыми глазами и подумать примерно следующее: «Боже, помоги мне, сделай так, чтобы завтра люди себя поберегли, не страдали, ничего бы себе не ломали, не дрались бы и ничего бы никому не падало на голову. Пусть завтра всем будет хорошо – пусть люди сохранят своё здоровье, а я потерплю, перебьюсь без работы, зато очень подробно осмотрю всех, ранее поступивших, кого надо – перевяжу, могу и документы все в порядок привести». Только думать надо было не абы как, а очень вдумчиво и подробно, так, чтобы мысли текли бы перед тобой как бегущая строка, чтобы видно было каждую букву. Я выбирал всегда толстый заглавный шрифт – антикву с засечками, как бы сделанный из золота или сильно позолоченный, чтобы каждую букву можно было бы разглядеть при желании с каждой стороны. И что сказать – помогало. Иногда даже очень. В мои дежурства народ страдал в минимальной степени. Сотрудники мои, коллеги и медсёстры, были явно довольны, когда обнаруживали в своих графиках мою смену. Я и другим, самым по-человечески близким мне из врачей-дежурантов, советовал взять на вооружение эту практику, да как-то у них не получалось. Или им не верилось, или казалось слишком сложным – не знаю. Даже когда я предлагал коллегам самый простой вариант – накануне дежурства хоть несколько минут посидеть с закрытыми глазами и представить себе в это время слово из заглавных золотых букв, очень подробно представить. Слово ЛЮБОВЬ. Но вряд ли кому-нибудь удалось это сделать. Никто тогда не хотел тратить время на воображаемую любовь, да и сейчас никто не хочет. С другой стороны, попробуйте представить себе хотя бы букву «Л» во всей её красе. Эта буква очень сложная для представления её, да ещё с закрытыми глазами, чтобы не было соблазна подсмотреть её изысканные формы в каком-нибудь случайном тексте. Из очень крупной точки происходит и взлетает кверху тончайшая линия, примыкающая под прямым углом к верхней перекладине – настоящей буквенной крыше. Не все буквы имеют такую перекладину. Вот буква «Ю», заметьте, намного более проста и понятна, хоть имеет математически точную архитектонику. Прочие буквы также имеют прелестные особенности, но не все они складываются в слова, переполненные таким грандиозным смыслом как любовь, которым пропитана вся сущность, всё, что живёт, но не любит вспоминать о том, что оно живёт и любит.
Именно поэтому, если не по какой-нибудь другой причине, мне до сих пор хочется раствориться в людях до такой степени, чтобы они смогли понять то, что я понял, и узнать то, что я узнал. Скорее всего, в большом масштабе такие мероприятия остаются неосуществимыми, хотя, наверное, приходят в голову многим – взять, да и раствориться. Проникнуть в чужие головы со своими мыслями и сведениями… Да, многие знания могут привести к беспорядку или к катастрофе, только не любовь. И не считайте, что любовь может привести к ненависти, нет – ненависть – это просто отсутствие любви, и только. И никогда не пытайтесь представить себе слово «любовь» на английском языке, не облегчайте себе задачу.
В тот самый день, как мне казалось, я принял все меры, чтобы моё дежурство оказалось благоприятным для всех, кто имел отношение к пребыванию и перемещению внутри нашего мегаполиса. Так оно и получалось, если говорить о моём отделении. «Скорая» доставила нескольких человек, и то не всех сразу, которым помощь оказать удалось без всякого труда, после наступило затишье. Чего никак нельзя было сказать про отделение Витьки-коммуниста. У обшарпанных дверей его кабинета, как всегда, собралось человек пятьдесят, если не больше, лор страдальцев, и очередь почти не двигалась. Потому, что Виктору самому пришлось отбывать дежурство, а быстро работать у него не получалось. Конечно, нельзя врачу работать быстро, но шевелиться более оперативно, наверное, Витьке мешали его высокие партийные полномочия. На редких своих дежурствах он всегда был сердит, даже зол, заносчив и по-пролетарски грубоват. Поскольку пациентам деваться всё равно было некуда, постольку им приходилось ждать, ждать и ждать, и терпеть большевистские замашки лор-специалиста. Но сегодня, на беду мне, он превзошёл самого себя.
В жизни многие события случаются так внезапно, что подготовиться к ним бывает совершенно невозможно – до такой степени, что соображать начинаешь, когда уже влип по уши, когда, несмотря на всевозможные предчувствия и предзнаменования, стал участником произошедшего только что на твоих глазах явления или даже его соучастником. Так и произошло.
Мы встретились с Витькой в коридоре приёмного покоя в тот момент, когда он тащил за шиворот одного из жаждущих исцелиться в умелых Витькиных руках – наиболее очумевшего от алкогольных возлияний. И волок его наш генеральный секретарь в специальный зарешётчатый кабинет, предназначенный для вытрезвлений и предотвращения прочих буйных проявлений человеческой жизнедеятельности. Мужичок, влекомый Витькой, на мой взгляд, был невелик, малоактивен, без явных признаков чрезмерной агрессивности, способной огорчить более-менее выдающего политического деятеля. Картина, мимо которой я не успел или не смог пройти, не представляла собой ничего сверхъестественного, кроме двигательного и психического перевозбуждения человека в белом халате и с вогнутым зеркальцем на лбу, вооружённого единственно верной, потому что правильной, политической идеей.
Витька распахнул окованную железом дверь и со всей дурной партийной мочи пихнул своего бедного клиента в пространство больничного вытрезвителя. Тот запнулся о порог, потерял остаточное равновесие и в полёте со всего размаха ударился затылком о голый бетонный пол. И этот страшный звук так ворвался мне в уши, что, показалось, прогремел на всю больницу.
Некогда мне было рассуждать об особенностях сложившейся ситуации, да я и так знал, вернее, чувствовал, что подобная ситуация не могла не сложиться, но как, когда и в каком виде представить не мог. Я всё знал, но такого ужаса моя голова не помещала.
- Ты что, тварь, сделал? - спросил я партийного босса и оттолкнул его от двери так, чтобы он только не убился.
- Чего ты, чего ты, - лепетал он, - чего творишь-то... Проспится, ничего с ним не сделается… Иди, давай, иди по своим делам… Без тебя разберусь.
- Чего разбираться, - спросил я. - Всё ясно. Затылок у него в крови. Иди, гад, каталку сюда тащи и санитара. Быстро!
Сам я остался возле пострадавшего на случай осложнений. В карманах у меня всегда была пара широких бинтов, ими удалось перевязать большую рану затылка.
- Дальше что, - спросил через минуту бледнолицый Витька, далеко уже не напоминающий партийного бонзу.
- Дальше – пошёл вон, - ответил я, и вдвоём с санитаром мы покатили раненого на рентген, потом в реанимацию, где им далее занимался ведущий нейрохирург.
А через сутки он умер. От Витькиных партийных рук. Ещё сутки вокруг меня по всей больнице стояло гробовое молчание, хотя почти все всё знали, что и почему, кто не знал, тот догадывался. А на третьи сутки я написал подробный рапорт о происшествии и передал его начмеду.
В нашей больнице медицинскую часть тогда возглавлял почему-то бурят. Или уйгур, до сих пор не знаю, кто же такой он был на самом деле. Невелик ростом, упитанный, по-видимому, олениной и хорошими сортами рыбы, обладатель мощной лысины, широко раскинувшейся на пространстве от самого лба до шейного отдела позвоночника, ограниченной по бокам, над самыми ушами, зарослями редких, но нисколько не седых волос, он взял мою бумагу и внимательно её прочитал. Потом взглянул на меня. В щелевидных его глазах, приспособленных смотреть на солнце в полярный день и разглядывать в упор белых медведей, никаких особых чувств не отражалось.
Такой взгляд я видел у одного старого китайца, которого осматривал в приёмном покое – у него явно что-то болело, но смотрел он куда-то мимо меня, скорее, внутрь себя, выражая на лице при этом заметную смесь недоверия и презрения как к белой медицине, так и к белому человеку вообще.
- Что ты сам об этом думаешь? - спросил меня Булат Шалвович, начмед.
- Думаю, - ответил я, - самое страшное, что могло случиться в нашей больнице, уже случилось. Мне кажется, с людьми в нашей специальности приходится конфликтовать. Иногда до драки. Иногда и побить их приходится. Если всё в рамках. Почему нет? Всё можно, если аккуратно. Только, я так полагаю, необходимо нести ответственность за наступившие тяжёлые последствия.
- Да… Действительно. - размышлял начмед, не отрывая от меня своего зоркого взгляда. - Осталось пережить последствия. Ты как, готов?
- Не знаю.
- Должен знать. И сделать свои выводы. Тем более, поговорил я с народом. С хирургами, с приёмным покоем… С теми, кто тогда дежурил, вместе с тобой.
- И что выяснилось?
- Пока выяснилось то, что большинство из них стоят на твоей стороне. Получается, пока что, как ты говоришь и пишешь, оно всё так и есть. Вот и думай. Такая, значит, диспозиция. Ясно?
- Ясно, - сказал я, хоть ещё не всё понимал.
- Иди тогда, - разрешил начмед. - А если будут у тебя соображения, так приходи, обсудим.
Некоторая ясность у меня в голове наступила, но не сразу. Я понял, что если будет суд и Витьку накажут, то пострадает ещё и главный врач, а на место его попадает либо Булат Шавлович, либо кто-то из его протеже.
Молчание продолжалось недели четыре. Ко мне никто не обращался – ни с Витькиной стороны, ни со стороны администрации. Я помню, из больших операций мне удалось тогда, по дежурству, сшить на одном предплечье все порванные сухожилия сгибателей, причём, как поверхностные, так и глубокие, да ещё впридачу два порванных нерва – лучевой и локтевой. Так получилось, что в троллейбусной давке девушка выдавила заднее стекло и повредила руку о торчащие осколки. Помнится, всю ночь мы провели в операционной – я, раненая девушка и медсестра, которая дважды чуть не свалилась со своей табуретки в связи с наступающим сном, но удержалась. Ибо понимала: такую операцию быстро не сделать. Под местной анестезией… Сгибатели на предплечье имеют свойство после повреждения спрятаться далеко вглубь сухожильного канала, не так, как разгибатели. Прежде чем наложить шов, надо найти ещё этот самый канал, замаскированный обрывками тканей, войти в него корнцангом, ухватить сопротивляющееся сухожилие, извлечь его, обнаружить соответствующий дальний конец, закрепить держателями, зарядить иголку тонким шёлком, потом сшить оба конца, не растрепав их при этом, специальным сухожильным швом, изобретённым автором по фамилии Кюнео. Вообще, для такой деятельности анатомию следовало не только хорошо знать, но и представлять её некоторым внутренним зрением. А вот сшить нервы оказалось не таким уж сложным действием – концы их, слегка растрепанные троллейбусным стеклом, находились все на своих местах, никуда убегать не собирались. Их мне следовало всего лишь тщательно обезболить, потом промыть, как следует, уже затем сблизить обрубки между собой тончайшим шёлком через периневрий, при этом не забыть оставить между ними зазор приблизительно в один миллиметр.
Приближалось утро, когда я, удовлетворённый собственным мастерством, объявил дамам бодрым голосом:
- Девушки, просыпайтесь! Швы на кожу!
- Как же, - сонно бормотали девушки, - с хирургами разве поспишь… Всё бы вам иголками колоться.
Счастливый был момент! Не зря старались – сухожилия соединились стык в стык, пальчики все зашевелились, а если не вся чувствительность восстановилась – так это уже не происходит сразу. Счастье бывает только тогда, когда его уже не может не быть. Другое дело, что счастье твоё в ту же секунду способно принять какую-то другую, совершенно неожиданную для тебя форму.
Как только я покинул операционную, меня незамедлительно вызвали в приёмный покой как первого освободившегося хирурга. А терапевтов в расчёт не принимали, потому что все они были женщины, и в первоначальных разборках с пациентами в ночные часы от них никакого толка не было.
В приёмнике было пусто и тихо, только мертвенно мерцали на потолке лампы дневного света да посапывала носом дежурная сестричка, уронив голову на рабочий журнал прямо за столом, около телефонного коммутатора. Я потоптался рядом с её окошком, потом решил осмотреть все приёмные кабинеты, прежде чем разбудить такого усталого человека.
Белые ночи временно отсутствовали, с улицы в вестибюль не проникало ни лучика света, а длиннющие параллельные кабинеты, освещены были только светом редких, громко дребезжащих ламп. Обстановка напоминала какую-то компьютерную стрелялку. Думалось, того и гляди, из-за угла выскочит на тебя Арахнотрон, монстр, предпочитающий плазменную пушку, или Ревенант, шкелет в костяных доспехах, или Мантанабус, стреляющий огненными шарами, или их генеральный секретарь Элементаль, постоянно выплёвывающий потерянные человеческие души. Я поначалу тщательно осмотрел свою территорию – травматологию, хирургию и нейрохирургию, даже заглянул под топчаны – не устроился ли там кто-то на привал. Никого не обнаружил, только в коридоре услышал чьи-то лёгкие шаги. Пошёл на звук, что оставалось делать. Спать не хотелось, но туман в голове рассеялся только тогда, когда в самом тёмном углу мне удалось разглядеть скорчившуюся на полу фигуру.
- Э-э, вставай, - сказал я, подойдя к нему поближе. - Поднимайся. Пойдём.
- Не, не могу, - пробормотал он. - Нехорошо себя чувствую. Ты подойди через часок, я отлежусь немного.
От него исходил такой запах, что ясно было – тут часом не отделаться. Но и растолкать его удалось не сразу, а минут через десять. Он принял-таки вертикальное состояние, и мы двинулись в сторону моего кабинета. Дойти, однако, не удалось – в районе вестибюля он словно что-то вспомнил, вырвался из моих рук и неверными шагами выскочил на улицу. Следом за ним волочилась объёмистая матерчатая сумка. Девушка, сидящая в регистратуре, прервала чуткий сон и без всякого интереса наблюдала за происходящим сквозь своё стеклянное оконце.
- Пожалуйста, не уходите, - довольно вяло произнесла она, - подождите хоть минут десять.
- Скучно одной? - спросил я.
- Ни в коем случае, - ответила девушка. - Просто он сейчас вернётся. Несколько раз уже уходил. А документы я на него заполнила – вот. А вы дооформите, если не вернётся. Напишите, что ушёл. Ну, я прошу, чтобы вас больше не разыскивать.
- Ладно, - так же вяло согласился я. - Около тебя можно постоять?
- Это сколько вам будет угодно, - сказала медсестричка, заново устраиваясь лицом на деловом журнале. И тут же её сознание померкло.
Прошло некоторое время. Я и сам чуть не уснул, поскольку ноги мои слегка подкосились в тот момент, когда стеклянные, кованные железом, входные двери загрохотали и отворились. При этом вошёл в наш больничный вестибюль не кто иной, как здоровенный и весь такой округлый фельдшер со скорой помощи. От самого порога он мне помахал рукой.
- Нет, никого я не привёз. Мы с водителем постояли, у вас во дворе. Ну, переждали чуток. Чтобы нас линейный контроль не зацепил. Рано ещё на станцию ехать. И, понимаешь, наблюдаю я напротив приёмного покоя странную картину. Только скажи, сейчас не ты пацана из больницы выкинул? Ну, рыжего такого, в синей куртке…
- Нет, никого я не выкидывал. Он сам ушёл. Не пожелал, то есть, обследоваться. А что случилось?
- Да как сказать, пока ещё ничего не случилось. Такое дело... он снова сейчас к тебе собирается.
- И пусть идёт! Шёл бы он хоть туда, хоть обратно.
- Хрен-то бы с ним, - задумчиво молвил фельдшер. - Только в руках у него вот такой вот здоровенный пестоль. Типа револьвера. Смекаешь?
- Да уж, - призадумался я. - Наверное, зажигалка какая-нибудь.
- Точно! - обрадовался фельдшер. - Зажигалка. Она самая. Что ж ещё-то? Да и откуда у него настоящий пестоль? Такой пацан, с виду дешёвка дешёвкой. Но ты прикинь – он только что патроны в барабан вставлял. С виду, вроде, настоящие. А так – ничего особенного. Зажигалка. А мне, как назло, ехать надо. Потеряли меня на станции, некуда, понимаешь, деваться. Так что, ты тут держись, браток. Чуть-чуть поосторожней. Давай. Удачи тебе.
- И тебе того же, - пожелал я и остался один в приёмном покое, не считая медсестры-регистраторши.
«Скорая» взревела и исчезла, а на пороге почти бесшумно возникла синеватая фигура, напоминающая собой ужас, прилетевший на крыльях ночи.
Я вышел из-за колонны ему навстречу. Он не шелохнулся, наверное, выбирал окончательно, кем прикинуться – Бэтмэном или человеком-пауком.
- Привет, брателла, - зэцал я ему по-пацански. - Кто тебя огорчил, рассказывай.
Тут он, как мне показалось, на какое-то время решил от конкретного наезда воздержаться.
- Спина болит. Об забор стукнулся.
- Ясно. Высоко летел?
- Тебе какая разница?
- Мне никакой разницы, я, что ли, летал… Пошли в операционную. Я посмотрю, всё тебе расскажу, как родному. Прошлое, будущее, настоящее.
- Не врёшь?
- Когда ж я врал?! - изобразил я обиду. - Ты слышал от кого-нибудь, что я врал? Харэ кокетничать, шлёпай, давай!
И потащились мы в операционную.
Она состояла из двух помещений – оперблока и предоперационной, можно сказать, раздевалки, где установлены были тяжеловесные скамейки для верхней одежды. На пол её кидать, казалось, неприлично, а вешать на стену – неэстетично, ибо верхняя одежда, а также и нижняя, частенько бывали загрязнены кровью и различными экскрементами. Этим обстоятельством, то есть, скамейками, мне и удалось воспользоваться. Я подвёл молодого человека, загруженного в значительной степени разнообразными парамедицинскими препаратами, судя по исходящим от него ароматам, вначале к скамейке ближней, где велел страдальцу снять и оставить куртку. Парень повиновался. Поскольку с координацией у него было плоховато, постольку одежонка рухнула на поверхность, состоящую из прочных деревянных брусков, с очень громким металлическим звуком. Мне стало ясно, где находится основная железяка.
- А теперь двигай дальше, - управлял я ночным пациентом, - вот садись сюда и разувайся. Клиент подчинялся мне как заворожённый. Пока он распутывал шнурки на своих армейских ботинках, я очень аккуратно, без лишних движений, вынул из внутреннего кармана его куртки здоровенный «Смит энд Вессон», сунул его за верёвочный поясок своих операционных штанов, прикрыл халатом и с самым озабоченным видом вернулся к одурманенному посетителю. Он как раз с трудом стаскивал последний ботинок.
- Вперёд, - повёл я его к операционному столу. - Где болит, рассказывай.
- Спина.
- Спинка, значит, у нас болит… Отлично. Ложись на живот.
- Не могу на живот. Тошнит.
- Очень хорошо. Если не можешь лежать, вот табуретка. Садись. Парень взгромоздился на высокую железную сидушку, руки уронил на операционный стол. И уснул в ту же самую секунду.
Когда клиент спит, это хорошо. Особенно, когда спит хорошим сном. Хороший сон, это когда после него просыпаются. А после плохого – всякое может случиться. Кое-кого и будить приходится. Тем не менее, пользуясь моментом, обнаружил я его небольшую рану, промыл, прозондировал, зашил редким швом. Прилепил стерильную повязку на клеоле. Осмотрел голову, рёбра. А вот живот не успел. Поторопился. Решил на ноги поставить. А с другой стороны рассуждая – как сидя живот смотреть? Да ещё у спящего человека. Короче, намочил я марлевый шарик нашатырным спиртом, виски ему протёр и под нос сунул. И от этой простой, казалось бы, процедуры он выдал такую бурную реакцию… Вскочил, расчихался, замахал руками – я еле успел его пересадить в операционный предбанник в ожидании того, что он выдаст сейчас какой-нибудь припадок. Однако, дело приняло совершенно другой оборот. Вдруг этот совершенно неизвестный мне и крайне сомнительный гражданин почти что протрезвел, занервничал, схватил своё имущество и подробно его ощупал. Потом обратился ко мне с простым вопросом:
- Где пистолет?
Мой ответ был таким же закономерным, даже в какой-то степени убедительным.
- Какой пистолет? Не видел я никакого пистолета.
- Это ты его взял. Отдай.
Он явно решил стоять на своём. Тем временем я прикинул, что не такой уж он физически здоровый.
- Слышь… - вопрошал я, - а что, у тебя был пистолет? Настоящий? Какой марки? И ты в этом уверен, ну, в том, что был?
- Уверен. Отдавай.
- И ты уверен, что я его взял? У тебя откуда такая уверенность? Ты видел? Или тебе кто-то сказал такую ерунду?
Вообще, пистолет изрядно оттягивал мои штаны.
- Никто мне ничего не говорил. Я сам знаю. Отдай.
- Ну, пойдём, - сказал я, - раз ничего тебе не говорили…
- Это куда пойдём!?
- Как куда – на склад. Там посмотрим. Все пистолеты у нас на складе хранятся. Если он у тебя был – найдётся.
Я понял, что он снова находится под моим влиянием. Парень схватил куртку, сумку, куда успел ещё сунуть обувь, и босиком зашлёпал за моей спиной.
В том же самом, уже хорошо знакомом ему приёмном покое, я подвёл его к другой, наполовину железной, наполовину деревянной скамейке и приказал:
- Теперь одевайся.
- А что потом? - нервничал молодой человек.
- Потом домой.
- Ты же сказал – на склад!
- Какой склад! Сдурел ты, что ли! Всё закрыто, до самого утра! Посмотри, сколько сейчас времени! Четыре часа утра! Сказано тебе – утром, значит, утром. Да паспорт принеси, ничего без документа не получишь. Ясно? Тогда давай. Домой.
Но вместо исполнения приказа он взвыл и кинулся на меня, аки зверь рыкающий. Надо сказать, до конкретной драки дело не дошло, как-то удалось ограничиться простыми приёмами, наподобие удушающих. А когда мы с ним повалились на пол, медсестричка спросила:
- Алексей Иванович, милицию вызывать?
- Какой Иванович, Петрович я…Хоть не Абрамович…Вызывай, чего ждёшь-то…
- Так вы мне никаких распоряжений не давали! - возразила она, а через несколько минут проворчала как взрослая, настоящая регистраторша:
- Сказали, едут уже…
Тут схватка и окончилась. Пацан при таком известии вскочил как кот, которого разоблачили при ловле голубя, и убежал крупными скачками в туманную даль, грохнув незакрытыми дверями, бросив одежду, имущество, в одних только носках по неокрепшему льду и небольшим, но колючим сугробам.
Никаких зеркал в приёмном покое тогда не было, да и сейчас, похоже, нет. Но я понимал, что халат мой не стал чище после острого вмешательства в чужую молодую жизнь, и выглядел я совершенно по-боевому, особенно, если принимать во внимание торчащую наружу рукоять пистолета или револьвера, которую моя одежда, напрочь лишённая пуговиц, далее прикрывать никакой возможности не имела.
- Из-за чего драка, Алексей Петрович, - бубнила сестрёнка, норовя снова устроиться на тёпленьком ещё журнале, - тихий был такой клиент, а вы завелись… Других ругаете, самому так можно…
- Да вот из-за чего, кисочка, - пояснил я, - пришлось из клиента инородное тело извлекать.
Взглянув на оружие, девушка испугалась.
- Нет, Алексей Петрович, нет! Прошу вас, близко не подходите!.. Только стрельнуть не вздумайте!.. Уберите, пожалуйста!..
- Нет уж, нет уж, смотри, моя дорогая! Вот, видишь, барабанчик… А в нём патрончики… А вот надпись – «Смит энд Вессон». А вот эта штучка называется «ствол». Оттуда пульки вылетают. И пальчик твой свободно помещается. Не будем проверять, не беспокойся… Где твоя милиция?
- Не знаю…
- Ты им, пожалуйста, перезвони. Скажи – клиент сбежал, пистолет у врача, врач занят. Пусть утром приезжают. Ясно?
- Ясно.
- Если клиент вернётся – повторно вызывай милицию. Если милиция всё же появится – дай им его координаты. Есть у тебя?
- Есть, с его слов…
- Скажи им, пока пусть ловят. А нет, так до утра. Пока.
- Счастливо, Алексей Петрович, - произнесла сестра, успокоенная уже тем, что от неё удаляется такая страшная железяка.
Часика три удалось поспать, учитывая то ещё обстоятельство, что минут сорок пришлось заполнять документы на операцию по восстановлению повреждённых сухожилий сгибателей и двух нервов правого предплечья. Из приёмного покоя позвонили в девятом часу.
- Алексей Петрович, милиция приехала, вас хотят видеть.
- Скажите им, что я их ночью ждал. Теперь пусть меня подождут. Я сейчас иду к главному врачу. А как освобожусь, так сразу.
- Ясно, - продублировали из приёмника. - Пусть ждут.
Главный врач, естественно, о происшествии ничего не знал. Впрочем, как и все остальные. Когда наступила моя очередь рассказывать о событиях ночи, вначале я доложил о поступивших, оперированных, консервативных, пребывающих в реанимации и находящихся в отделении. А когда шеф вознамерился выразить мне некоторую благодарность, я произнёс:
- Это ещё не всё.
- Так, - напрягся Главный. - Ещё что?
- Вот ещё что... - сказал я, вынимая из широких штанин подлинник 45-го калибра производства Соединённых Штатов Америки. Шеф при этом рефлекторно дёрнулся в сторону и слегка под стол.
- Оно… Вот это… - спросил он, - у вас откуда?
- Взял в бою, товарищ главный врач, - отрапортовал я. - У пациента!
- Сейчас же положите в сейф!
- Никак нет! - радостно продолжал я свой рапорт. - Внизу меня ожидает спецгруппа МВД и все выше меня по званию!
- Тогда, извините, вы что здесь делаете?!!
- Вам докладываю, товарищ главный врач. Чтобы вы узнали первый. От первого, так сказать, лица!
- Тогда всё! - завершил Главный нашу с ним конференцию в стиле «милитари». - Идите сейчас же к этой… спецбригаде. И держите меня в курсе.
- Честь имею! - заявил я напоследок и пошёл в ординаторскую перед встречей хлебнуть глоток растворимого кофе.
Не так уж долго они меня ждали – двое утомлённых, плотных мужиков в возрасте под сорок лет, оба в штатском. Показали документы.
И я представился:
- Капитан медицинской службы запаса, старший дежурный травматолог по вашему распоряжению прибыл!
Говорил в основном тот, кто выглядел постарше.
- Присаживайтесь, Алексей Петрович, - предложил он, - рассказывайте.
- Товарищи, такая обстановка. Тесный контакт у меня произошёл, с тем самым пациентом, документы которого, я вижу, у вас в руках. Ищут?
- Конечно. Но по указанному вами адресу его пока нет.
Тут я, мало поспавши, впал в дедукцию.
- Скрылся, - изрёк я. - А раз скрылся, значит – скрытный. А раз скрытный – значит, есть что скрывать. Вот так я думаю.
- Золотые слова, - подтвердил мою мысль старший, - совершенно с вами согласны.
Оба заметили, что у меня есть оружие и что оно находится в штанах, за поясом, но подталкивать меня к его выдаче явно никто не собирался. Мысль на их лицах светилась одна – не зря хоть приехали.
- Мы понимаем, - продолжил старший, - что каждый из нас сегодня здорово устал. Но нам очень бы хотелось узнать подробности.
- Кстати, вот они, - сказал я и потянулся за револьвером. Из них никто не шевелился, не подсматривал за моими движениями. Я положил оружие на столик, но перед этим не удержался и ещё раз осмотрел его со всех сторон. Товарищи не возражали.
- Похоже, «Магнум», - высказал я свою точку зрения. - Газовый, наверное. Травмат.
- Вполне возможно, - произнёс старший, - если я бы такой увидел – сразу бы стрелял. Без колебаний. Короче, в лаборатории пусть разбираются.
И спрятал оружие в чемоданчик. Для быстроты дела, он же продиктовал мне протокол допроса, с которым я ознакомился и подписал без замечаний. Потом мы встали, пожали руки.
- Сегодня, - на прощание сказал старший, - поеду в Главк и доложу о вас генералу. Как я полагаю, конечно, это моя точка зрения, сегодня вы, Алексей Петрович, совершили поступок, который заслуживает награды, ну, по меньшей мере, именных золотых часов, что ли…
- Не будем спорить, товарищи офицеры, - ответил я, - не знаю, как у вас на службе дело обстоит, а в медицине – чем больше ты напрягаешься, тем больше тебя ругают. На этом вся благодарность. Так что, надеюсь и в следующий раз не пострамить наши органы как право, так и здраво охранения.
С этими словами, мне показалось, я закрыл эту тему и проводил сотрудников до порога. Но буквально на пятый день после этого случая, который я к тому времени уже порядком подзабыл, в том же самом приёмном покое кто-то окликнул меня негромким голосом. Оборотившись, я не сразу узнал того самого старшего дежурного офицера, опознал только по его, как говорится, усталым, но очень добрым глазам. Поздоровались мы уже как друзья.
- Я к вам, Алексей Петрович, с новостью, - сообщил он. - В общем, задержали мы молодого человека, который тут вас слегка побеспокоил. Интересный оказался гражданин. Четыре дня пришлось его разыскивать. И вот, представьте, вчера утром смотрим – идёт. Прямо на указанный вами адрес. Так что, помогли вы нам. Спасибо от меня лично. А какое решение по вашему поводу генерал примет, не знаю. От меня огромная благодарность.
- Огромное спасибо, мне, по большому счёту, пока ничего больше не нужно, - сказал я майору МВД, - одно ведь у нас дело. И называемся мы на одну букву – милиция и медицина – не зря, значит. И кровь льётся – что у вас на работе, что у нас. И пациенты часто одни и те же. Или к вам попадают, или к нам. Контингент схожий. Лечить надо и тех, и других.
- Ну да, - поддержал он, - только методы разные.
Поскольку речь зашла о методах, расстались мы с ним не сразу.
Оба мы понимали, что ни часов, ни орденов, ни медалей, ни тем более именного оружия мне ни в коем случае не светит. Я сразу так подумал. Да и на кой чёрт они мне были нужны, все эти побрякушки… Кстати, про тот самый револьвер и судьбу его я так и не спросил. Забыл. Что бы он, интересно, ответил? Своему, как бы. Своему, как получалось, среди, вроде, чужих, а чужому среди своих… Мне приходилось часто себя убеждать, что свой я, свой, и все, кто вокруг, мне свои! Хорошие они или плохие.
Куда ушёл майор? В Главки, наверное, в управления... в следственные комитеты, в комнаты для допросов, выносить заключения об арестах, куда же ещё-то. Ушёл, даже не обернулся. Как он был мне тогда нужен. Ибо посоветоваться в тот момент было совершенно не с кем.
И настал день. Тот самый день, когда меня вызвали к главному врачу всей нашей огромной больницы. Секретарша меня впустила в кабинет не сразу. Сидеть в свете её глаз, сочувствующих ли, понимающих ли пришлось минут десять, не меньше. Из кабинета доносилось много непонятных звуков. Наконец она произнесла:
- Входите.
За дверью находилось несколько человек, мне ранее знакомых: сам главный врач, начмед – Булат Шавлович, а рядом с ним восседала начальница отдела кадров. Откуда исходили звуки, я понял, когда сначала увидел, а потом узнал краснолицего секретаря Витьку, захлёбывающегося, как на похоронах, в слезах, соплях и рыданиях. Вместо омерзения, глядя на него, душу мою охватил ужас, ибо кругом звонили колокола. И звонили они по мне. Поскольку становилось ясно, кто я, кем был и кем буду. Господняя я овчарка, вот кто. Горе мне – стадо пасти придётся. Стадо паршивых овец.
- Значит, так, - взял слово главный врач, который и сам, похоже, чувствовал себя не лучшим образом. - Мы здесь собрались затем, чтобы принять окончательное решение по рапорту врача Алексея Петровича о происшествии, случившемся на дежурстве в его присутствии, когда другой врач, Виктор Павлович, нанёс пациенту травму, которая оказалась несовместимой с его жизнью. Сообщаю вам, Алексей Петрович, что мы подробно исследовали факты, изложенные в вашем рапорте, в результате чего выяснилось, что все они у нас сомнений не вызывают и полностью соответствуют действительности. О чём свидетельствуют заключения врачей-нейрохирургов, рентгенологов, реаниматологов и патологоанатомов, имеющих к этому случаю отношение. В связи с чем, Алексей Петрович, я должен заявить вам, что администрация больницы полностью на вашей стороне и согласна поддержать вашу точку зрения в случае рассмотрения перечисленных вами фактов в судебном порядке.
Однако, - продолжил Главный свою безрадостную речь, - посмотрите на него, Алексей Петрович, вот он, перед вами. На суде, безусловно, ему будет предъявлено обвинение в непредумышленном убийстве и определено наказание, связанное с лишением свободы. Хотя... на наш взгляд...
Шеф продолжал всё так же заунывно, хоть не бросал на Витьку никакого взгляда.
- На наш взгляд, вину свою он полностью признаёт и не отрицает. При этом глубоко раскаивается в содеянном. А в прошлом за ним ничего криминального не числилось… Женат, воспитывает двоих детей… Кстати, у погибшего детей тоже двое. И это нам известно.
Тут я подумал о главном враче. Совсем молодой, почти мне ровесник. Пришёл к нам не так давно, с повышением. Из какого-то райкома партии – в те времена партия, единственная и неповторимая, усиленно разбегалась по тёпленьким местам, в ожидании тотального погрома. Вот нам его и подослали взамен слегка престаревшего предшественника. На теплое место, не понимающего в медицине человека… Тоже кого-то воспитывает. Меня вот, например. Чтобы меня приблизить к его точке зрения. Ну, чтобы я его спасал, единственного безвинного, которого выкинут из больницы в первую очередь. Следующего – Витьку. Нет, первым будет он, не зря же здесь сидит начальница отдела кадров. Сейчас же его и уволят. А ко мне никто не подошёл – ни перечисленные нейрохирурги, ни реаниматоры, никто. Да и сам я не позаботился, затих, как суслик в норе. Теперь всё, принимай решение сам.
В конце концов, главный врач посмотрел прямо мне в глаза.
- Алексей Петрович, выскажите, пожалуйста, всё, что вы думаете по этому поводу. Что, на ваш взгляд, произошло, и кто в этом виноват.
Всякий мечтает хоть однажды побывать в центре самого пристального внимания. И я домечтался.
- Подлец ты, Витька, - сказал я нашему ЛОР-коммунисту. - Был ты подлец, подлец и остался. И сопли льёшь поподлому. Мечтаешь, что тебя партия спасёт. А как тебя спасать – ты же сам в администрации состоишь! Без твоей рекомендации ни одного врача на работу не принимают! К тебе человек пришёл лечиться, не сам пришёл, а «Скорая» привезла. А ты что сделал? Убил. Взял и убил. Врач! Родственники если узнают – тебя придут убивать. И нас заодно – чем мы лучше? Ведь все мы здесь по твоей рекомендации работаем. И под твоим знаменем. Я считаю, надо тебя уволить, а дело передать в суд.
Витька с воя перешёл на визг. Я сказал так:
- Вот старшие товарищи сидят, что они думают, сейчас узнаем. Я свою точку зрения изложил. А что будет с тобой – я, конкретно, ещё не представляю, возьми себя в руки, урод.
- Марианна Георгиевна, - обратился Главный к заведующей отделом кадров, - объясните, пожалуйста, что вы думаете по этому поводу.
Кадровичка упёрлась взглядом в меня, как будто я был основным участником разбирательства, а на Витьку даже смотреть не захотела.
- Ну, что тут думать, Алексей Петрович, - произнесла она не слишком дружественным тоном, ваша позиция ясна. А моя позиция такая: двоих детей отца лишили, так давайте ещё двоих лишим. Наплодим сирот. Давайте, что делать… Одно слово, и он за решёткой. Вот вы и думайте, что значит сейчас ваше слово.
- Булат Шавлович, - спросил я, - что вы скажете?
Конечно, я от него ожидал в тот момент, как от большого человека, как от гуру, знакомого с шаманизмом и лесотундрой конкретного ответа. Он, однако, как и все прочие, устремившись взглядом мне прямо в лицо, пробормотал:
- Я врач, а не криминалист… Что он сотворил, могу только представить. Кто видел, тот и будет в суде рассказывать. Что получится, ещё не знаю. Но в одиночку бывает очень трудно.
Я подумал, что так пристально, как сегодня, начальство меня ещё ни разу в жизни не разглядывало. Тут главный врач, человек хоть молодой, но довольно упитанный, встал, как видно было, чтобы подвести некоторый итог.
Витька даже прекратил выть, ибо Главный держал в руках тонкую папку для бумаг.
- Алексей Петрович, - произнёс он не без внутреннего напряжения, - администрация больницы приходит к следующему выводу… Все факты, изложенные в вашем рапорте, в процессе его исследования… нашли подтверждение. Однако... учитывая семейное положение Виктора Павловича, его многолетний врачебный и общественный стаж, обращаться в прокурорские и судебные органы мы не будем, а поручаем вам, Алексей Петрович, это сделать лично. На основании чего, вручаю вам ваш рапорт.
Главный врач открыл свою папочку, в которой кроме моего рапорта, оказывается, более ничего не содержалось, и передал знакомую бумагу в мои руки.
- Предоставляем вам, Алексей Петрович, единолично решить судьбу этого человека, врача, нашего с вами товарища, кормильца семьи. В случае вашего обращения в прокуратуру, на всех этапах следствия мы будем поддерживать высказанную сегодня нашу коллективную позицию.
Никаких последних слов, в связи с окончанием форума, никому предоставлено не было, как не было и товарищеских рукопожатий. Открытой в отношении меня оставалась только деловая папка, содержащая пустоту и ничего кроме. Много пустоты.
Всё пока было ясно: больница ушла в сторону. Потому по прошествии нескольких дней я оказался в адвокатской конторе. За столом восседал мой знакомый, адвокат Коновалов. У многих врачей, не у одного меня, в ту пору были знакомые адвокаты. Но мой был особенный: мощный, плотный, хоть и с зализанными назад волосами, способный на победу в любой реальной схватке, необязательно судебной. Он изучил мою служебную записку не то, чтобы очень внимательно, а, как мне показалось, прочитал её даже между строк. Потом подумал и заговорил:
- Ты понимаешь... такое дело… Я человек воцерковлённый. И давно уже – несколько лет. Как ты – не знаю. Но с таким документом я бы предпочёл тебя в церкви слушать. Случай серьёзный. Интересный. На уровне исповеди. Или покаяния. Действительно, всё так и было?
- Да, - подтвердил я. Одновременно вспомнил, что один наш общий знакомый однажды меня предупредил, что в церквях никаких показаний давать никому не следует из-за высокой вероятности применения звукозаписывающей аппаратуры наряду с полной невозможностью её обнаружения.
- Ну, что делать, что делать… Можно обратиться к прокурору. Если ты так решил. С твоей стороны всё чисто, тебе адвокат не требуется. Тебе может потребоваться защита от всевозможных воздействий. Такую защиту я тебе предоставлю. Недорого. Если потребуется. А вот ему, то есть, ответчику, адвокат очень понадобится. И если, скажем, это был бы я, на месте его адвоката, то я бы твою обвинительную сторону очень сильно потрепал. Почему? Потому, что она базируется только на твоих показаниях. Главное, как ты говоришь, сам момент удара головой о бетон ты не видел. Ты этот момент усиль как-нибудь… Но в любом случае, как доказать? Удар вследствие чего? Вследствие падения? Какого падения? Или он его пихнул, или поддержать не успел… Никаких документов. И никаких других свидетелей, даже косвенных. Разбирательство года на два. Это в случае хорошего адвоката. Такие очень дорого берут. Деньги тут будут многое решать. И вообще… Я так могу тебе сказать. Ну, чтобы ты знал. Одно обстоятельство…
- Какое? - спросил я.
- Так знай: если у тебя есть в поле зрения человек, который, в случае необходимости, явится по твоей просьбе в суд и выскажет то, что тебе в данный момент понадобится в связи со следствием, то, это значит, твоя жизнь в безопасности и представляет некоторую ценность.
- А если нет?
- Тогда, Лёша, твоя жизнь ничего не стоит. И никто не даст за неё ломаного гроша. Ясно?
- Теперь ясно. Раньше я так не думал.
- Раньше тебе думать было не о чем. А теперь есть. Вот и думай.
- Думаю…
- Боюсь, не о том. А думать надо только об одном. О чём, догадываешься? Впрочем, что я говорю, догадываешься, не может быть… И правильно.
- Что вы имеете в виду?
- То же самое, Лёшенька, что и ты.
- Это, значит, что?
- То, Лёшенька, что надо деньги с него сорвать. И большие деньги. С этого супостата. И другим способом никак ты его не накажешь.
- Какие деньги? - слегка опешил я, - в чью пользу? В пользу семьи погибшего?
- Какие деньги? - переспросил адвокат. - А все, какие есть. Естественно, в его пользу. Погибшего. А кто погибший… Кто пострадавший… Ещё разобраться надо. В общем, есть такие люди. Придут, побеспокоят. Договорятся. И в пользу пострадавшей семьи, конечно. А как же, только так. И пока другого пути я не вижу. Условие одно: заднего хода ни у кого не должно быть. А выход есть. Только по окончании игры. Ну, всего нашего мероприятия. Так что, ты, Лёша, хорошо подумай, и прими решение. Один раз. Либо суд, либо простые человеческие разборки. Забери пока свой рапорт, это, по-другому сказать, «предъява». Она у тебя на руках, без неё никто действовать не собирается.
Через некоторое время, на очередном дежурстве, ко мне подошёл Андрюша, нейрохирург. Он обратился ко мне корректно, дружески, но очень по-простому:
- Алексей, представь себе, меня братва к тебе послала. Ну, чтобы поговорить.
- Какая ещё братва, - встрепенулся я, - откуда, кто послал?
- Нейрохирурги, кто же ещё… Все, кто знает про эту тему. Что Витька-лор сотворил.
- Нейрохирурги… Могли бы и к себе позвать на любые разговоры.
- Зачем разговоры? Иди, говорят, спроси, как там. На комиссии. Где вы с Главным Витьку разбирали. Ты просто скажи – чем кончилось? Мне, в отделении, ребята так и сказали – может, неудобно тебе будет при всех. Но хоть нам объясни, чем кончилось, мы же свои люди.
- Не то слово. Без вашей поддержки меня бы давно здесь не было. Я так могу сказать, по-честному… Витька на разборке выл, как последняя собака.
- Иди ты… На самом деле?
- Ещё как. Я сам не ожидал. Он полностью признал вину, никаких не выдвигал возражений, во всём сознался. Этим он меня и подкосил.
- Только этим? - переспросил Андрей. - Больше ничем?
- Что ты имеешь в виду?
- Деньги, что ж ещё-то… Деньги из них тебе никто не предлагал? Только не обижайся, не хочешь – не говори.
- Брат, - сказал я, - какие могут быть обиды? Ты спросил – я ответил. Скажу так: никто, ни с какими деньгами по Витькиному вопросу ко мне не обращался и даже намёков я ни от кого по этой теме не слыхал.
- Хорошо, - настаивал Андрей, - а если бы предложили? А если бы тебе намекнули насчёт денег? Скажи, как бы ты себя повёл? Ощущения твои передай, если можешь. А то, сам понимаешь, как могло быть – не предложили тебе, так ты и не взял.
- Не взял бы и не возьму, ни при каких условиях. И знаешь, почему? Он мне сейчас омерзителен. Мне мысль противна о каких-нибудь с ним договорённостях. По-моему, он мерзавец конченный.
- Что же, нас всех, я думаю, это успокоит. Тогда ещё вот что скажи… Ты, действительно, всё видел собственными глазами? Или как-то на испуг его взял?
- Так получается – не всё. Видел, как он его в нашу вытрезвиловку волочёт, потом видел, как он его туда впихнул. Потом понял, что он падает, а потом услышал удар головой о бетонный пол. Ни подбежать, ни поддержать его я не успел. Вызвал санитаров при Витьке, и всё. Поехали на рентген, потом к вам, в операционную. Там его в реанимации подержали какое-то время – всё записано в истории болезни. Вот, что я знаю.
- Ясно. Этого достаточно. Чего там вы с Витькой решили?
- Ничего не решили. Выдали мне мой рапорт, сказали, что факты, мной указанные, полностью подтвердились, и всё. Ещё сказали – иди, Лёша, куда хочешь, на все стороны. А за него хлопотали передо мной, доказывали, что у него своя семья, свои дети… Теперь надо Витьку-дурака спасать. Вот, что они мне сказали.
- А ты что?
- А что я? Был на днях у адвоката.
- И что адвокат?
- Адвокат сказал, пятьдесят на пятьдесят. Специалист такое дело может развалить.
- Почему?
- Потому, что я один. Больше никто ничего не видел. Потом, он – коммунист, со стажем, с должностью, а я нет. Спасут. И начальство наше тоже спасать придётся. И все партийные.
- Да брось, - возмутился Андрей, - кто тебе сказал? Ведь мы на твоей стороне!
- Сам знаю, - вздохнул я.
- Тебе виднее, - вздохнул Андрюха. - Только, знаешь что, при любом раскладе теперь ты под колпаком. За каждым твоим движением администрация будет пристально наблюдать. Сам понимаешь. Начальство не очень любит, когда его берут за глотку.
- Скажи, ты что бы сделал на моём месте?
- Не знаю. Подумать страшно. Я вот что предлагаю: возьмёшь у меня один телефон... где он… вот… Хорошее место. Там есть вакансия. Ставка врача, двое подчиненных. Как будто, для тебя работа. Тоска прихватит – туда пойдёшь. Много не заработаешь, так хоть оттянешься. Лады?
- Лады. Спасибо.
Тут мы и расстались. Разошлись по делам. Он – в операционную. Я – в ординаторскую, читать свой рапорт, давно известный мне до последнего каракуля, до последней складки на уже сильно потрёпанном бумажном листе. А поздним вечером и ранним утром, покидая ли свой больничный комплекс, возвращаясь ли на рабочее место и приступая к исполнению обязанностей, предписанных мне клятвой Гиппократа, Министром здравоохранения и самим Генеральным прокурором, я с тех пор сталкивался на месте бывшего лечебного заведения с настоящим фантастическим Замком угловатой американской архитектуры, где за каждым углом меня ждёт монстр. Или Арахнотон, предпочитающий плазменную пушку, или Ревенант, шкелет ходячий, или Мантанабус, готовый жахнуть по мне огненным шаром, или Элементаль, мечтающий сожрать мою потерянную душу. «…Сообщаю Вам, что во время моего дежурства… врач, заведующий лор-отделением… причинил смертельную травму… пациенту, находящемуся в крайней степени алкогольного опьянения…». Что со мной происходит? Или ничего особенного? Некоторые из тех, кто ко мне близко подходит, да ещё с каким-нибудь негативом, потом, случается, начинают об этой встрече горько сожалеть. И очень скоро. Получается: если после того, значит – вследствие того. Всегда мечтал раствориться в людях… Стать частицей их внутреннего мира… Вот бы получился коктейль! Впрочем, получается. Вот она, смесь – я, Витька и погибший. Я крайний. С теми двумя всё ясно, а со мной нет. Что делать? Жить как жил и ждать, кто следующий. Ибо мысль материальна. Особенно, моя мысль. Она действенна и активна. Жаль, она не может вернуть детям погибшего отца, жене мужа, неспособна выплатить пострадавшим хоть какую-нибудь компенсацию. Возможно, тот был никудышный родитель, а Витька, наоборот, идеальный папа. Пока что горе плодит горе, и я в этом круговороте действующее лицо. Хотел театра – получи его. Сочинял трагикомедию, а получилась трагическая реальность. Тексты составлены, роли распределены, труп на сцене. Продолжение следует. Так жизнь устроена: только возжелай театра, и он явится тебе в самых крайних своих проявлениях.
Мы с Наташей жили всегда весело. Иногда вполне обеспеченно. Большинство окружающих нас людей так и считали. Но на самом деле, торгуя женскими вещичками, Наташа скопила некий капитал и тут же поступила в институт, изучать заочно человеческую и прочую другую психологию. Попутно освоила парапсихологию методом проведения на мне всяческих удалённых экспериментов. Поначалу предупредила:
- Лёшечка… Как ты будешь себя чувствовать, когда поймёшь, что я знаю о тебе абсолютно всё – каждый твой шаг и каждый твой замысел?
Вопрос не успел застать меня врасплох, ибо на ту минуту я никаких особенных замыслов не имел, потому каких-либо шагов делать не собирался. Хотя, зная её не первый год, не сомневался – Наташа может. Потому ответил довольно твёрдо:
- Ну… Ты знаешь… Чувствовать буду себя, надеюсь, неплохо… Тем более... мне кажется... я всегда был защищён от всяческих случайных проникновений и инсинуаций. Думал, что у меня достаточно крепкое биополе, такое, что если бы, как ты знаешь, поднапрягся, то будь у меня в руках сырая картофелина, она бы испеклась в мундире.
- Ты пробовал. Не получилось.
- И что? Значит, мало тренируюсь. Не уделяю достаточного внимания этому вопросу.
- Тренируйся, только картошку не порть. Ты знаешь, у нас всего четыре штуки осталось?
- Действительно. На моём поле пока картошка не растёт.
- Значит, что?
- Как, что? Пойдём да купим.
- Пойдём. Только я не об этом. О том, - важно произнесла Наташа, - что я теперь буду изучать тебя всего. Ну, через подсознание. Не возражаешь?
- Не возражаю, - легкомысленно ответил я, - но тебе мало моих зубов?
- Мало. Был один, так мы его вылечили.
- Да, Наташечка. Признаю этот паранормальный факт. Ты можешь. Я верил во многое. Верил, что некоторые бабушки больные зубы заговаривают. Но чтобы вдруг ты, такой молодой человек… Я, главное, нахожусь на работе, к врачу не обратиться, а зуб болит, зараза! И вдруг после твоего вмешательства боль прекращается больше, чем на сутки! Полный восторг! И я не сомневаюсь, ты бы вылечила его сама, если бы пломбу не поставили. Чёрте за какую сумму.
- Подожди целоваться… Без медицины никак нельзя, иначе я бы твой зуб лечила всю жизнь. А как же тогда другие проблемы?
- Ты о каких сейчас проблемах…
- Думаешь, у тебя больше нет проблем?
- Откуда? Вроде, ничего у меня не болит.
- Вот и не надо, чтобы болело.
- Наташенька, я всё понимаю, тебя поддерживаю, подчиняюсь, учись, занимайся и на мне тренируйся. А хуже мне никак не будет, если вдруг что?..
- Так, как я работаю, всякий риск исключается.
- Ну, хорошо… Тогда собирайся. Пойдём.
- Пойдём! А куда?
- Туда… За картошкой.
Я тогда подумал – мысли мои Наташа вряд ли сможет разобрать, потому, что я и сам-то их не слишком разбираю. А если ситуацию какую-нибудь почувствует или воспримет слишком остро, так ведь и отречься можно. На самый крайний случай. И эта моя философия продержалась почти неделю, пока однажды, на работе, находясь за столом, заваленном документацией, я физически ощутил, как прямо по моему телу, под хирургической одеждой, перемещаются две женские ладошки, ясно, Наташкины, ещё бы мне их было не узнать. Я попытался к ним прикоснуться, потрогать, что ли, или погладить, они притихли на минутку, потом возобновили свои нежнейшие прикосновения начиная от шейного отдела позвоночника, вдоль по спинному, задерживаясь на проекции внутренних органов, как мышечных, так и паренхиматозных. Попытки как-то их поймать или придержать оказались сродни попыткам детей или котят придержать солнечный зайчик. Поскольку на звонки Наталья не отвечала, пришлось работать в этой волнующей обстановке. Хорошо было уж то, что сослуживцы на мои подёргивания никакого внимания не обращали, я для них, после случившегося, не то, чтобы стал кем-то вроде неприкасаемого или прокажённого, но полоса отчуждения пролегла около меня довольно чётко.
Наташечка позвонила минут через сорок.
- Что случилось? - мило спросила она.
- Как что? Ты меня сейчас трогала!.. Причём, со всех сторон!
- Что такого?.. Обследовала. Ты разрешил.
- В рабочее время…
- Извини, я получила к тебе доступ. Это не всегда возможно. Пришлось воспользоваться. Надеюсь, не помешала?
- Нисколько. Но так неожиданно… Ты будто была совсем рядом.
- Я составляю по тебе базовый обзор.
- А потом? Потом будет детальный?
- Да. Но сегодня будет суп. Ты когда появишься?
- Скоро уже. Может, часика через два.
- Вот тогда и поговорим.
И поговорили. Но только тогда, когда мне на глаза попалась зелёная школьная тетрадочка в клетку, озаглавленная моим именем и фамилией. Первые страницы были плотно исписаны какими-то символами, формулами, выводами и умозаключениями.
- Наташечка, что это? - спросил я.
- Здесь ты, - ответила Наташа. - И несколько часов работы.
- Здорово. Каков результат? В смысле перспективы.
- Утешительный.
- Какое счастье!
- Но неблагоприятный.
Повеяло загробным холодом.
- Натулечка, - произнёс я, - как прикажешь тебя понимать?
- Спокойствие, - ответила Наташа, - только спокойствие. У тебя скрытый онкологический процесс.
- Не может быть! Откуда он у меня взялся?
- А вот откуда…
Наташа открыла зелёную тетрадь.
- Про тебя получилось что… Сам ты белый и пушистый, на тебе смертных грехов нет. У нас совместимость полная, сто процентов, я это знала. В детстве ты болел, и к тебе приходил ангел… Тут всё хорошо, - водила Наташа пальчиком по строчкам, - а вот с этого момента можно поподробней. Вот твоя первая жена, а вот твоя первая тёща…
- Ты разве не знала, - спросил я с удивлением.
- Знала, кроме того, что тёща твоя подсознательно наложила на тебя инграмму…
- Вроде проклятия?
- Наподобие того.
- Что делать… Придётся разбираться. А что за онкопроцесс, где ты его обнаружила? Ну, в каком органе?
- Как в каком – в том самом. В мужском. В простате.
- Откуда он там мог взяться…
- Оттуда! Из всей твоей жизни. Меньше надо было хулиганствовать и женщин обижать. Может, и обошлось бы.
- Значит, она была ведьма.
- Кто?
- Тёща моя.
- Первая тёща? Ни в коем случае.
- Да? А вторая?
- Насчёт второй потом поговорим.
- Ладно. Хорошо. Потом. Но если она не ведьма, тогда зачем же человека проклинать?
- Она это сделала подсознательно. Не ведая того.
- Ведая, не ведая, но умысел у неё был. Стало быть, завтра к урологу.
- Нет, не надо. Это тебе не поможет. - сказала Наташа достаточно хладнокровно.
- А ты можешь объяснить? Или я уже... того?
- Не паникуй. Урологи тебе ничего не смогут объяснить. У тебя сейчас такой период, что процесс есть, а опухоли нет. Понимаешь?
- А что делать? Скажи, делать-то что?
- Грешить поменьше. Над собой работать. Если согласен – вот тебе порядок действий…
Наташа снова развернула тетрадку. На последней заполненной страничке содержались конкретные указания по выведению моего встревоженного организма из этой опасной ситуации. Несколько строчек, тщательно выведенных Наташиной рукой.
- Так мало? - спросил я целительницу. - Думаешь, поможет?
- Достаточно. При одном условии – вдумайся. И напрягись. Собери всю волю. Вас этому учили?
- Ну... в общем…
- Тем более. Сосредоточься. Я не сомневаюсь, и ты не сомневайся. Всё это легко пройдёт, мы захватили самое начало. Ни один прибор не определит. Нехорошие клетки ещё не слиплись в большой комочек. Понимаешь?
- Понимаю. Только как-то страшновато.
- Сделай, что я прошу, потом обследуйся, сколько хочешь. Спешки никакой нет, и не предвидится. Вообще, твой выбор. Или ты мне доверяешь, или нет.
- Доверяю, Наташечка, люблю и очень сильно доверяю. А, правда, у тебя получится?
- Не сомневайся. Я тебя включила в диаграмму, теперь ты у меня под контролем каждый день.
Наташа вздохнула и вытерла слезинку, а я её обнял и поцеловал. Подумал – такая худенькая, а такая умная… Берёт меня под контроль. Хорошо бы…
Для чистоты эксперимента и пользы собственному здоровью, я максимально серьёзно отнёсся к Наташиным словам. Посещал церковь в определённые дни, молился перед указанными мне иконами, жевал натощак траву, совпадающую по биологической частоте с частотой моего онкологического процесса, ибо подобное вытесняется подобным и заменяет тем самым патологические процессы в моём организме физиологическими. Кроме перечисленного, я, как мог, старался возобладать над своим основным грехом, вычисленным, естественно, Наташей, грехом антагонизма. Оказалось, эта тема для меня явилась самой трудновыполнимой, поскольку один антагонизм другим никак не вытеснялся, даже если оба они, как мне казалось, были совершенно подобны. Пришлось в короткий срок искать состояние или позицию, противоположную моему собственному антагонизму, что вызывало временами внутри меня настоящий протест и бурю эмоций. Но ради высокой цели – избавления от возможной в перспективе нехорошей болезни, мне пришлось буквально переламывать самого себя с применением усилий, сравнить которые можно было только с борьбой за существование и место под солнцем. Так на меня подействовала Наташа. Запугала, можно сказать. По этой причине, я думал о своём здоровье до тех пор, пока однажды Наталья не сказала:
- Так. Получилось.
- Получилось что? - переспросил я.
- Всё получилось. Твой процесс остановлен. Можно сказать, прекращён.
- Надолго?
- Ты же врач! От тебя зависит. Вот если будешь баловаться…
- Что тогда?
- Тогда придётся заниматься только твоим здоровьем. Ничьим больше. Останемся на одной твоей зарплате, только и всего.
- Интересно, а я тебе что-то должен?
- Нисколько. Ты у меня зарегистрирован как родственник. Не возражаешь?
- Нет, что ты! Да оно так и есть.
- Я тоже так думаю.
- Тогда скажи, Наташа... могу ли я обратиться к урологу, ну, как бы для контроля? Анализы там всякие сделать. Ты как посмотришь?
- Нормально, что особенного. Твой выбор. Обратись, почему бы и нет? А ты, что, мне не веришь?
- Как же это я тебе не верю?! Верю! И абсолютно доверяю.
- Тогда забей. И так денег нет. Ни о чём не беспокойся. Вдруг, если появятся какие-нибудь неприятные ощущения – скажи мне. Но теперь ты под моим контролем.
- Надолго?
- Навсегда. Только береги себя, ведь моя защита не железная. Прежде всего, избегай антагонизма. Обещаешь?
Я пообещал. И ни к каким урологам не пошёл. Зачем ходить, когда всё прошло, ну, то, что было. А если его и не было, но прошло, тогда тем более незачем.
Но на работе мне было очень не по себе. Какая-то сухость в отношениях вокруг меня возникла, какие-то непонятки, дежурные улыбки… А то и вообще никаких. Я понял – призадумался насчёт меня народ. В том смысле – не ищу ли я компромата на каждого из них, не специалист ли я этого профиля или, скажем, не большой ли я любитель приподняться за чужой счёт. Не нравилась мне такая обстановка, да что оставалось делать? Жить как жил. Хотя, как мне казалось, в тот период хвалить меня особенно было не за что, но и осуждать не следовало, ибо не имело ни малейшего смысла. И вот, в один из таких сереньких дней, ближе к вечеру, сидел я в полном одиночестве за столом в большой травматологической смотровой и мирно оформлял хирургическую документацию. Смотровая являла собою бетонный зал, уставленный по периметру железными топчанами, прикрытыми для создания комфорта не слишком чистыми клеенчатыми матрацами. Зато стены, недавно крашенные голубым масляным красителем, не имели ни трещин, ни слишком заметных пятен крови, выглядели вполне опрятно. Даже плафоны дневного света в тот момент трещали не слишком утомительно, когда отворились обе двери, не имеющие никакого остекления, в помещение быстрым темпом вошли аж четверо полицейских, из которых двое остались около дверей, а двое подошли к окнам, хотя и расположенным высоко под самым потолком. Таким образом, моя рабочая зона оказалась полностью блокирована людьми, вооружёнными автоматами с коротким стволом. Я понял, что вход и выход в смотровую прекращён, но пока не представлял, по какой причине. Оставалось надеяться, что вся эта полицейская парадировка никак не связана с моей достаточно скромной персоной. Не задавая никому никаких вопросов, я продолжал меланхолично перелистывать служебные бумаги и вносить в них записи, соответствующие врачебному протоколу.
Далее обстановка развивалась по такому сценарию. В помещение, сопровождаемый старшей медсестрой, вошёл человек в гражданской одежде, по усталым стальным глазам которого сразу можно было определить коллегу моего знакомого майора. Только выглядел он повнушительней и по росту, и по комплекции. Медсестра указала ему на меня, да никого для него интересного больше в этом помещении и не содержалось. Я встал, вышел из-за стола и ещё подумал – ну, сейчас Витьку приволокут.
- Здравствуйте, Алексей Петрович, - сказал он, вынимая удостоверение, - я полковник МВД, старший следователь по особо опасным преступлениям, Следственный комитет, город Москва.
И мы с ним пожали руки.
- Пожалуйста, присаживайтесь, - произнёс я с глубоким удовлетворением. И не потому, что речь не обо мне, а потому, что я правильно понял всё сразу: не обо мне. Уже удача – пока всё вижу и понимаю.
Медсестра молниеносно подала стул. На неё это было непохоже – её учтивость зашкаливала даже любопытство.
- Я вот по какому поводу, - сказал Полковник, разглядывая меня довольно пристально. - Сейчас сюда доставят одного человека…
Я уже знал, что не Витьку.
- Это преступник, - продолжал Полковник, - особо опасный. У меня к вам просьба: осмотрите его, пожалуйста, и выдайте справку. Вы можете это сделать?
- Конечно, - сказал я, - почему нет?
К тому времени я уж на многих преступников насмотрелся – и на пьяных, и на битых, и полицией избитых, и в наручниках находящихся, и к отопительной трубе прикованных, и тихих, и возбуждённых. Всяких.
- Есть особенность, Алексей Петрович, в том, что он – насильник. Поэтому, если вы на нём обнаружите характерные повреждения – ссадины или царапины, пожалуйста, в справке отметьте.
- Обязательно, - сказал я. - Несомненно.
- Это не всё. Хочу, чтобы вы знали… Пострадавшая – дочь Генерального консула Болгарии. А преступник грузин. Тоже чей-то сынок.
- Вот это да... - пробормотал я не без удивления, - как такое могло произойти?
- Учились вместе. В Лесотехнической академии. Сначала любовь. А потом, по пьянке, нож к горлу.
Пока мы общались с Полковником, за те несколько минут, человек пять медсестричек просочились в смотровую и устроились на топчанах так прочно, что освободить от них помещение было бы возможно с привлечением дополнительной мужской силы или моего очень громкого голоса. «Если ему нужно, - подумал я, - так он пусть девчонок и гоняет. А мне какой смысл глотку драть? Никакого смысла.»
По сигналу товарища полковника в коридоре затопали полицейские сапоги, послышались команды. И я скомандовал старшей медсестре:
- Всё, начало спектакля. Опоздавшие не допускаются. И никакой ходьбы – здесь высокое начальство.
Сестра безмолвно подчинилась, чтобы, наверное, я саму её не выгнал.
Первой в помещение вошла, ведомая под руку полицейским, стройная девушка в лёгком тёмном пальто, лицо которой совершенно было скрыто огромным, накинутым на голову капюшоном. Несколько секунд, не более, они стояли в центре комнаты, как вдруг девушка оставила сопровождающего, резко приблизилась ко мне, села вплотную, обхватила правую мою руку и уткнулась лицом в плечо, которое тут же намокло сквозь халат от потока её слёз, хлынувших даже не ручьями – потоками. Я был в растерянности. Полковник молча разглядывал потолок и вовсе не собирался хоть как-то руководить моими действиями. До меня постепенно дошло, что я здесь начальник, нахожусь в центре ситуации и никого, кто был бы главнее меня, в этой смотровой нет и не предвидится.
Вошли ещё двое полицейских, привели задержанного. Один шёл спереди, другой сзади подозреваемого, на которого немедленно устремились девчоночьи взгляды.
Это был очень молодой, очень красивый, не очень, на мой взгляд, доброжелательного облика грузин. Мне он напомнил Давида работы Микеланджело, только в наручниках. И, понятное дело, одетого вполне шикарно, соответственно погоде и стилю «кожа на фирме». Тёмные, курчавые волосы ниспадали до плеч, обрамляя его смугловатый профиль, который можно было бы назвать если не классическим, то достаточно благородным. Сомнений у меня не было, что пальцы его и шею до задержания, как необходимое дополнение при создании высокого молодёжного стиля текущей эпохи, украшали золотые изделия, изъятые специалистами в момент наложения стальных.
Пока ему освобождали руки, полковник вручил мне его паспорт, чтобы, видимо, я не слишком распространялся вслух о его фамилии. Но правая моя рука была плотно фиксирована девушкой, отчего я никак не мог переписать в амбулаторный журнал паспортные данные прекрасного негодяя. Но я нашёл выход. Используя свои чрезвычайные полномочия, с применением мимики и жестов, подозвал к себе двух медсестёр, которые сумели девушку и пожалеть, и погладить по головке, и подставить свои плечики её слезам.
Грузин тем временем осмотрелся, выделил меня из общей серой массы, и сказал на чистейшем русском языке:
- Здравствуйте, доктор.
- Здравствуйте, - сказал я, - рассказывайте.
- Что рассказывать?
- Всё с самого начала. Что с вами случилось. Как вы здесь оказались.
- Доктор, но при посторонних! Как я могу говорить в такой обстановке?
- Здесь нет посторонних, - объяснил я. - только местные работники. Говорите, я разрешаю. Причём, ждать нам некогда. Не ухудшайте ситуацию. Скажите, что произошло между этой девушкой и вами.
- Любовь… И дружба.
- Сначала было что – любовь? Или дружба?
- Не, сначала дружба. Мы с ней в одной академии учимся. Давно знакомы. Ну, две недели. И дружили, насчёт женитьбы не помню, вроде бы собирались. Всё нормально. Я был уверен, что она меня тоже любит, даже не сомневался.
- И что потом?
- Ну, друг ко мне приехал… Девушку нашёл… Квартиру снял… Меня пригласил… Вот с ней.
- Дальше.
- Ну, потом она ни в какую… У нас, в Грузии, никто бы и внимания не обратил. Что особенного, скажите, доктор? Каждый бы так сделал…
- Ты бил её? Нож показывал?
- Да, так, слегка… И нож был ерундовый, вообще ни о чём.
- Ясно… - записывал я. - Раздевайся.
- Как, - растерялся он. - Докуда мне раздеваться?
- Дотуда... - пояснил я.
- Не, я не могу. Мне неудобно. Стыдно. На мне ничего нет, никаких ран, всё цело!
- А я тебя не стесняюсь. Давай! Не кокетничай.
- Тебе помочь? - спросил один из полицейских.
- Зачем, не надо…
Грузин разделся. «Давид, - подумал я ещё раз, - так и есть Давид. Или Голиаф – чёрт бы их разбирал…».
Я осмотрел его со всей тщательностью. Напоследок спросил:
- Чего тебе по жизни не хватало…
- Ничего… - пробормотал он, одеваясь. - Вот её… Остальное всё есть. Вообще, не знаю, за что меня сюда приволокли… Чего я с ней связался…
Я подошёл к полковнику, доложил:
- На нём ничего нет. Ни пятнышка.
- Как есть, так и пишите.
Снова защёлкнулись наручники. Пока я оформлял справку, отворяющую студенту дверь в тюрьму, грузин вдруг разволновался, можно сказать, загрустил.
- Доктор, простите, - заговорил он совершенно другим тоном, - я к вам обратиться хочу, разрешите вопрос задать…
- Спрашивай, - разрешил я, поскольку ему со мной общаться никто не препятствовал.
- Помогите, пожалуйста, кажется, мне плохо сейчас. Не знаю, что делать. Если бы я был в Грузии, я бы не сомневался, да там бы никаких вопросов не было. У нас всё ясно сразу, кто прав, кто виноват. А тут ничего не понимаю. Живу, никого не трогаю, а тут такое дело. Приезжают, хватают. За что, про что… У меня к вам вопрос один-единственный. Скажите, доктор, что мне делать сейчас и как себя вести, чтобы выйти из этой ситуации. Я не соображаю, совсем запутался. Скажите, если можете.
- Могу, почему нет… Не знаю, правда, насколько это тебе поможет. Значит, так… Тебя сейчас повезут и привезут, в конечном итоге, куда следует. Там посадят за стол, дадут ручку и бумагу. И первое, что ты можешь для себя сделать, описать всё, что с вами было, так же подробно, как мне, даже ещё подробнее. И ответить на все дополнительные вопросы. Ничего не скрывая, слышишь?
- Слышу, доктор, конечно, слышу, - ободрился грузин. - Всё скажу, о чём спросят! А ещё что?
- Больше ничего. Это единственное, что сможет облегчить твою участь.
- Спасибо, доктор, - бормотал грузин, увлекаемый полицией. - Спасибо, я всё сделаю, как вы сказали…
Подошёл полковник, забрал справку, пожал руку.
- Девушку, - сказал он, - я тоже забираю.
- А вдруг ей помощь нужна? Наблюдение…
- Насчёт этого не беспокойтесь. У нас по её поводу уже есть полный осмотр, врачебное заключение и все рекомендации. Остаётся очная ставка. Что она скажет, так и будет.
Девушка, будто слышала наш разговор, оставила окружающих её медсестричек, подошла прямо ко мне и раздвинула скрывающий её капюшон.
- Я думала, - сказала она, глядя мне в лицо огромными, заплаканными глазами, - что он русский…
Я спрятал её ледяные кулачки в своих ладонях.
- Ты только не плачь, сестрёнка, - ответил я, - успокойся, я очень прошу. Если бы ты знала, сколько тебя впереди ждёт счастья.
Мне показалось, что она даже слегка улыбнулась. И мы пошли с ней за полковником во двор, где стояла консульская машина. А мой друг, которого в институте называли Бадря из Тбилиси, весь погружённый в хирургию внутренних органов, врач от Бога, дежурил в этот день в другой больнице, так и не узнал никогда, я надеюсь, про этот случай.
На этой же неделе ко мне подошёл мой приятель, нейрохирург, который однажды предлагал мне интересное, с его слов, рабочее место, даже телефонный номер давал, которым я пока что не воспользовался.
- Как дела, Лёша, - спросил он, и тут же продолжил, - почему ты моему другу не позвонишь? Он про тебя второй раз спрашивает.
- Прости, Серёжа, я позвоню сегодня же. Понимаешь, я только вот сейчас созрел. А кто он такой, твой друг? Ведь ты мне ничего о нём не рассказывал.
- Думал, что он сам расскажет тебе при встрече.
- Да ты хоть намекни, чтоб я знал, к чему готовиться. Ну, к какому разговору.
- И что же ты такой любопытный… Но от встречи не откажешься? Обещаешь?
- Клянусь, что не откажусь, - заверил я, - и обязательно встречусь с твоим другом. Только скажи мне, кто он?
- Изволь. При условии, что информация служебная, то есть, только для тебя. В смысле, если ты откажешься, мы сами будем искать другого. Согласен?
- Конечно. А за что вдруг ко мне такой интерес? Ну, за какие-такие заслуги?
- Так ты же давал мне читать свои… литературные разработки.
- И что?
- Мне нравится.
- О как!.. Так мы же её не обсуждали.
- Зачем? Всё ясно. Но мы сейчас по другому вопросу. Ты что-то хотел узнать?
- А... да, конечно. Я тебя внимательно слушаю.
- Ну, так знай же. Мой друг – директор цирка.
- Иди ты… Это, значит, что?..
- Нет, нет, ни в коем случае. Не клоуном.
- Жаль. Я бы не отказался.
- Пока не требуются. Ему, видишь ли, требуется заместитель. Естественно, по медицинской части. Большой начальник будешь! Ты близкий к искусству человек, возможно, своим станешь. А там – всякие гастроли… Искусство тоже надо кому-то подымать.
- Да, - сказал я, - ну ты и выдал. Без меня договорился. Что делать будем?
- Как что – идти. Человек ждёт. Делай, как обещал.
- А как мне… без хирургии?
- Какая хирургия? От тебя здоровье исходит. А там надо, чтоб не падали. Не травмировались. А самое главное – чтобы у них не было этих… покойников. Они, понимаешь, покойников не любят.
- Сам так не идёшь на такую работу.
- Я – чистый нейрохирург, что мне там делать. Ты более разносторонний, потому иди. Поможешь хорошим людям. Главное – появись, потом подумаешь. Прикинешь. Цирк не тюрьма, выход свободный. А вход – как получится.
Незадолго до этого разговора, я уже побывал в одном цирке. Занесло же меня… Пару месяцев назад взял, да и позвонил в голландское консульство. Отчего было не позвонить, когда на моём столе лежала готовая двухактная пьеса о судьбе Ван Гога, художника, ныне любимого всем прогрессивным человечеством, особенно нидерландского происхождения. Приближалась очень серьёзная дата – сто лет со дня смерти мастера, возвысившего постимпрессионизм до уровня великого искусства, а разговоров на эту тему в средствах массовой информации мне не встречалось. Пришлось самому исправлять этот пробел, раз больше некому. Тем более, координаты консульства, имея компьютер, оказалось найти совсем несложно. И переговоры длились недолго. Секретарша без лишних слов оценила необходимость нашей встречи с консулом, взяла тайм-аут, чтобы уточнить, кто примет меня в первую очередь – сам консул или его заместитель. В ту пору одного из них, не припомню, которого, звали господин Ян Ван Страттен, а другого – господин Ян Ван Страуден. Встреча состоялась в намеченный день и час, о котором секретарша консульства неоднократно напомнила мне телефонными звонками, будто я мог забыть или перепутать время встречи, способной оказать заметное влияние на культурный обмен между двумя нашими странами.
Милейший господин, как оказалось, вице-консул, принял меня доброжелательно. Секунда в секунду пригласил меня в кабинет, усадил в кресло, сказал:
- Слушаю вас.
В восторге от такого собеседника, я рассказал ему всю разницу между импрессионизмом и постимпрессионизмом, коснулся личности Ван Гога и его ближайшего окружения.
- А главное, - заявил я в заключение проповеди, - в России высоко чтут Винсента именно за то, что он первый и единственный предвидел и отразил на холстах надвигающиеся, в первую очередь, на нашу страну политические бури и революционные катаклизмы. Это мы не сумели вовремя оценить значение его символики – и церковь, колеблющуюся в мареве времени, и жнеца, который скашивает по осени богатый человеческий урожай.
- Так… - прервал меня вице-консул. - Замечательно. Превосходно. А где пьеса?
Я встрепенулся. Подумалось – неужели оставил дома? Но тут же отлегло. Пьеса находилась в дипломате, стоящем около моих ног. Шеф взял рукопись, полистал, прочёл список действующих лиц, потом сказал так:
- Мне нравится ваш замысел. Пройдёмте со мной, хочу показать вам наше консульство. Не возражаете?
Чего тут было возражать? Я и пошёл вслед за моим гидом, а чемоданчик остался там, где ранее находился. Возле кресла.
Консульство, что на Мойке, снаружи выглядело компактным, уютным по-домашнему, а внутри содержало массу помещений. Вице-консул открывал для меня двери кабинетов, чтобы я мог ознакомиться с условиями труда работающего персонала, даже представил меня однажды, чуть ли не самому консулу, как перспективного драматурга, а потом мы с ним оказались в подвальном этаже, в каком- то странном помещении с голыми стенами, где свет струился из маленьких окон, расположенных под самым потолком. В центре стоял стол и стулья – сюжет, как у Ван Гога.
- Тут у нас святая святых, - пояснил мне старший товарищ, - зал для специальных переговоров. Отсюда не вырвется ни луч света, ни радиоволна. Можно говорить всё, что угодно, и сказанное останется исключительно между нами. Самые близкие наши друзья, ну, там, бизнесмены, иногда используют такую возможность. Прошу вас.
Излагайте. Есть ли у вас какие-нибудь ещё варианты для сотрудничества.
Я сказал так:
- Нет, Сезанном я не занимаюсь. Немного Гершвиным, поскольку участвую в народном джазовом коллективе. А помыслы мои направлены на укрепление мира во всём мире, особенно между двумя нашими великими державами.
- О, как мило… Жаль, Гершвин совершенно не наш человек.
После непродолжительной и мало интересующей вице-консула беседы, мы вернулись в его кабинет. Он взял со стола мою рукопись и нежно прижал к груди.
- Обещаю только одно, - произнёс он напоследок, - я передам вашу пьесу в институт Ван Гога, который у нас в Гааге, они её полностью исследуют, после чего мы примем окончательное решение. В течении одного-двух месяцев.
И мы трогательно простились. Я забрал свой дипломат, который находился почему-то уже с другой стороны от кресла, и откланялся. Ответа не последовало ни через два, ни через три месяца, а когда я обратился в консульство за разъяснениями, секретарша ответила:
- К сожалению, господин Страттен умер.
Я так опешил, что до сих пор не припомню, который из них Страттен, который Страуден.
- А что с ним случилось?
- Похоже, онкология.
- Глубоко вам сочувствую и переживаю… Кто теперь будет на его месте?
- Мы сами все в полном расстройстве, пока нет никакой ясности.
И попрощалась.
Вот, мне подумалось, не слишком ли сильная получилась пьеса по воздействию… Уж не перестарался ли я? Или обстановка в Голландии такая нездоровая… Может, Ван Гога замучили, так же и Страттена… Им что – одним художником больше, одним меньше – какая разница... Короче, как мне советовал один приятель, меньше будешь знать – меньше скажешь на следствии, подумал я, и больше с голландцами никогда дела не имел.
Так, на закате перестройки, в самом расцвете весны, я появился в том здании, что украшено на фронтоне фигурами вздыбленных коней.
Вошёл не сразу. Сперва подумал – куда сую свой нос? Всё-таки, я врач. Какой-никакой. Кому плохой, кому хороший. Правда, хорошо лечить не очень хорошего человека трудновато. Есть болезни, возникающие от нехороших причин. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…». Когда б вы знали, из какого сора растут болезни… Трудней всего бороться с причинами. Человек состоит не из своих болезней, он состоит из их причин. И так всё перемешано – где уже болезнь, а где ещё причина – надо разбираться. И быстро. А тут, если работать, придётся работать ещё быстрее. В цирке, мне казалось, работают сплошные ангелы, парящие над землёй и не имеющие каких-либо бытовых проблем. Красавицы и красавцы. Богини и полубоги. Я представлял себе варианты событий, которые могут меня подстерегать на этом месте. Представил многое, и падения при публике, и переломы, и вывихи, и заграничные болезни, представил всё, кроме денег. Деньгами лично для меня здесь не пахло, как, впрочем, и на всех моих предыдущих рабочих местах. Ими пахло в те времена, если рассматривать мою персону, только на великих ударных стройках, больше, пожалуй, нигде. Кроме тех денег, что предлагали мне иногда загадочные личности за обслуживание подпольных карточных столов или за незаконную выдачу документов, «освобождающих от…». Подобные варианты отметались сразу, а во всех других, где я мог бы официально трудоустроиться, о деньгах можно было не размышлять. Всем предлагался только всеобщий стандарт – денег мало, да и товаров в магазинах почти никаких нет. В родной больнице пребывать у меня не было никакого творческого азарта как, впрочем, и производственного энтузиазма, а дома, в письменном столе, лежал совершенно измотавший мою душу рапорт о Витькином преступлении. Деваться было некуда. Я открыл дверь служебного входа, где сразу шибанул мне в нос и защипал глаза крепкий аромат звериного навоза. Остроглазая охранница, она же, как впоследствии оказалось, секретарша народного контроля, указала мне путь наверх, в кабинет директора.
За столом сидел раскинувшийся вширь мужчина в синем потёртом пиджаке.
- А, доктор, - сказал он после того, как я представился, - ждём! Хотелось бы узнать ваше настроение насчёт того, чтобы поработать у нас и погрузиться в мир, так сказать, циркового закулисья.
Я знал, приблизительно, что он скажет. Не так давно, исходя из сообщений прессы, на аренах нескольких цирков, почти одновременно произошли несчастные случаи со смертельным исходом. Числом два. Но ужасных. А в штатах состояли на тот момент только фельдшеры и медсестры. Потому сверху надавили – а партия умела давить. Нашлись дополнительные ставки.
Всё это меня пугало. Я чувствовал, что оказался здесь не случайно. Более того, я чувствовал, что там, возле Витьки с пьяным пациентом, я тоже оказался не случайно. Чёрт принёс…
- Конечно, - ответил я, - хорошо бы в закулисье погрузиться. Да ведь основные трудности, я полагаю, у вас случаются не столько в закулисье, сколько на арене.
Директор призадумался. И тут же перешёл на «ты».
- Понимаешь ли, какое дело… - заговорил он. - Деятельность твоя в нашем учреждении будет иметь характер двунаправленный. Здесь под одной крышей сосуществуют одновременно два коллектива. Один сменный, другой постоянный. Артисты приехали и уехали. За ними следить нужно строго, только и всего. Чтобы в гостинице был порядок, чтобы инвентарь не портили. Чтобы здоровыми на номер выходили. Померил им давление, и всё. А если что случится – так работа у них опасная, все расписку дают. Ну, и приглядывать за ними нужно – если что в номере подозрительным тебе покажется – останавливай, и всё.
- А как я смогу остановить цирковой номер?
- Да проще простого. У нас для этого есть старший инспектор манежа, он разберётся. Ему доложишь, и всё. Тут главная твоя задача состоит в том, чтобы любой ценой не допустить смерть в наших стенах. Ничью! Любой ценой держаться, пока «Скорая» приедет. Понял? Изо всех сил. Держаться. А если что случится там, в лечебном заведении – мы не отвечаем. Это уже их проблемы. Ясно?
- Ясно, как не понять.
- Вот потому на тебя и рассчитываю. Говорят, рука у тебя лёгкая… А в цирке без везения нельзя. Ну, и без труда, конечно – это само собой. Но вот что главное. Цирк, значит, уехал, а мы остались. Потому, что мы не артисты. Мы с тобой – цирковой коллектив. Его руководящая часть. Значит, о своих надо тоже заботиться – лечить, консультировать. Окружать заботой. Улучшать условия. У нас билетёрши одни чего стоят. Кто из юстиции, кто из прокуратуры… Захотят, так нажалуются – не расхлебаешься. И народный контроль у нас есть, и парторганизация. Так что, поосторожней. За границу ездим. Возможно, и тебе придётся.
Я понял, что судьба моя решается в очередной раз, и снова без моего вмешательства. Я слишком много знал, потому должен быть там, где надо. Или, сказать по-другому, я не должен был быть там, где не надо. А кто я, где я и с кем я – значения уже не имело. И не понравилось мне в этом цирке нисколько, и ничего я там не увидел хорошего, особенно поначалу – только запах, обшарпанные стены, потёртые ступени, потрёпанный занавес. Почти два века здесь гремели копыта, ржали лошади, хрипели тигры, трубили слоны… Люди танцевали и пели, летали по воздуху, ходили по проволоке, показывали фокусы, отпускали шутки… Пронеслась большая, яркая жизнь до тех пор, пока я зачем-то появился под этим куполом. Я останусь, это точно, если не останусь – будет ещё хуже, я чувствовал. Сопротивление предназначению было бесполезно, хотя смысл происходящего в тот момент ускользал от моего осознания. Кем я был и чем являлся – мне самому неясно вплоть до текущего момента, только через несколько дней, в кабинете у директора, на производственном совещании, я был представлен руководящему коллективу в качестве заместителя по всем медицинским вопросам.
Народ встретил моё назначение с интересом. Особенно довольны были старший инспектор манежа и инженер по технике безопасности. Даже со стороны видно было, как оба они просто даже как-то расцвели. Ещё бы – в моём лице возник некий субъект, на который вполне возможно стало свалить значительную часть ответственности и за конкретный случай, и за трудовые будни, которые до сих пор находились в их поле зрения, поскольку двое пожилых фельдшериц никакой ответственностью в случае ЧП юридически не облагались. Потому, и помощь им требовалась со стороны, в том числе, и по медицинским вопросам, и дружеская поддержка против приезжих, преимущественно артистов, которых фельдшерская медицина совершенно разочаровывала. Поскольку её практически не было, за исключением контроля артериального давления и температурных данных. Зато личные дружеские отношения с собственным коллективом у фельдшериц держались на большой высоте, особенно, с билетно-кассовым и хозяйственно-экономическим подразделениями.
Промежуточной командой между двумя коллективами являлись униформисты во главе с их батькой Черномором. Они все были людьми местными, но принадлежали, скорее, к приезжему коллективу, поскольку носили цирковую униформу и пользовались правом выхода на арену. Ибо правом выхода на арену пользовались далеко не все. Это главное, что я узнал из Инструкции по внутреннему цирковому распорядку. Я, как оказалось, не пользовался, что поначалу обескураживало, будто в больнице вдруг меня перестали пускать в операционную. А вот когда до меня дошло, что нет у меня больше ни больницы, ни операционной, тогда и охватил меня на некоторое время настоящий шок в стадии возбуждения, ответ на чрезмерный раздражитель. Думал я, думал о предстоящей стезе, так, скорее в шутку, но вот когда на подписанные мной бумаги обрушились гербовые печати, тогда на ум пришло осознание важности собственного жизненного момента.
Когда меня приняли, одобрили и поняли, что я есть, началось время знакомиться с помещениями, проходами, переходами и закоулками. Начал, естественно, с медпункта. Он неожиданно мне понравился. Основной цирк с его зверинцем, подсобками, механическим и электротехническим цехами, беготнёй, шумом, скрипом, густым навозным ароматом, смешанным с запахами краски и горелого смазочного масла, напоминал скорее цыганский табор, совмещённый с тележной мастерской. А вот медпункт, отгороженный от цирковых запахов и звуков здоровенным тамбуром, способным вместить целую бригаду трудящихся, пришедших на медосмотр, выглядел вполне по-медицински – чистый, белый, с высоченным потолком и большим окном, выходящим прямо на Фонтанку. За дощатой перегородкой, разделённой ширмами на несколько отсеков, стояли топчаны, накрытые вполне приличным бельём – просто стационарчик на тот случай, если вдруг расхвораются сразу несколько человек. И шкафы стояли с необходимыми медикаментами и столики для небольших операций. Всё это меня вполне успокаивало, по крайней мере, оказание врачебной помощи, становилось событием, реально достижимым.
В период моего циркового трудоустройства происходила большая смена декораций – коллективы менялись аренами. Одни приезжали, другие заполняли своим имуществом большие грузовые фургоны. Царила неразбериха. Повсюду сновали грузчики. Одни тюки сменялись другими, похожими, как слоны, но высшее руководство, в конце концов, направляло цирковые принадлежности в соответствующие им русла. Я передвигался по зданию с очень озабоченным лицом, заглядывал во все помещения, стараясь не слишком путаться под ногами, осматривал потолки и стены, входы и выходы, водопровод и канализацию, буфеты и туалеты. Моя деятельность повсеместно встречала сочувствие и поддержку со стороны местного коллектива, взалкавшего с приходом врача всяческих санитарно-гигиенических и прочих улучшений труда, быта и обихода, но врач, то есть, я, искал не только дефекты и недостатки в гигиене труда билетерш, буфетчиц, униформистов, оркестрантов и тружениц кордебалета, я искал те места, где могла бы спрятаться цирковая сказка и разные чудеса. Их в цирке не могло не быть, это я твёрдо знал с самого детства. И действительно, некоторые привычные вещи в цирке выглядели необычно, как-то по-чудесному. Например, пол. В больницах он был где кафельный, где мраморный, где покрытый всяким разным линолеумом, а в цирке он был почти чёрный, резино-битумный, бесшумный и нескользкий, чтобы никто из действующих в представлении животных лиц не мог поскользнуться и травмироваться. Идти по такому полу было занятно – он слегка пружинил и подталкивал идущего, правда, необязательно в ту сторону, в которую он был намерен переместиться. Ещё меня заинтересовала конюшня, которая, оказалось, вовсе не была конюшней, а местом пребывания всех животных, и коней, конечно. И слонов, и прочих представителей танцующей фауны. В цирке, похоже было, танцуют все. Слоны и тигры перед дрессировщиком, кордебалет и прочие артисты – перед зрителями, весь местный коллектив танцевал перед директором, а сам директор подтанцовывал перед секретарём коммунистической парторганизации Ленгосцирка, ибо последняя была уже хоть и на полном излёте в смысле руководящей деятельности, но по ту ещё пору успешно решала вопросы посещения заграницы от лица директора до лица последнего униформиста. Меня танцевать никто особенно пока не приглашал, но иногда всплывала фраза одного очень смешного пёсика: «Если не умеешь вилять хвостом – виляй улыбкой».
Несколько рабочих дней прошло в изучении цирковых помещений, а в это время происходила перезагрузка с перемещением и переустановкой аппаратуры для демонстрации нового аттракциона. Медицинской работы пока не было, потому вокруг меня действительно сияли улыбки – все билетёрши прошли у меня полный медосмотр с подробной консультацией касательно их прошлого, будущего и настоящего, за ними последовал кордебалет в прозрачных трусиках, видимо, для создания условий наиболее благоприятного врачебного обследования, ибо их, как выяснилось, будущее, а тем более прошлое не интересовали совершенно, а вот текущий момент со всеми его волнующими переживаниями, на которые только способна творческая жизнь именно здесь и именно сейчас, привлекал балерин в неменьшей степени, чем билетёрш привлекала перспектива возрождения бурной, скорее всего, молодости на базе всех мощностей циркового медпункта.
Мощностей было две: медсестра Варя и медсестра Валя, одна старше другой, подзабывшие за долгие годы сидения под куполом многие, хоть и не все, лечебные приёмы, за исключением одного: приобретения за счёт государственных средств лекарственных препаратов, назначенных сторонними врачами, и вручения их ближайшим подругам и знакомым, из числа цирковых работников. Работники же безотказно осыпали медсестёр контрамарками и билетами на представления в неограниченном количестве. Так, в основном, протекала медицинская служба на ниве высокого циркового искусства, пока вдруг в неё не внедрился я. И тут приступили ко мне Варя и Валя, и завели такую речь:
- Алексей Петрович, - произнесла Валентина, - начинается большая работа, особенно для вас. Приехал лучший аттракцион, будет большой ажиотаж. Мирослав, генеральный директор, очень опасный. Вы уж с ним поосторожней, мало ли что. Подальше от него, на всякий случай. У него связи до самого верха. Ну, чтобы нашим не навредить.
- Вот интересно, - заметил я, - как это можно сделать так, чтобы я как-то навредил нашим?
- Он уже приезжал, - подключилась Варвара, которая была самой старшей из нас. - И как-то относился к нам, ну, не только к медпункту, но ко всему коллективу, так, знаете ли, слегка высокомерно. И ко мне лично, не очень-то приятно было. В общем, любит он приказы всякие раздавать. Будто он один здесь хозяин. А вы, Алексей Петрович, его не слушайтесь. У нас свой директор есть. Нам другого не надо.
- Ну, хозяин или не хозяин, - размышлял я, - ведь Мирослав, говорят, укротитель. Вот он вас по привычке и укрощал.
- Мы не тигрицы, а медсёстры, - возмутились дамы, - нас просто так не укротишь. Кстати, в билетном столе, у администратора, уже контрамарки дают. Подойдите и запишитесь, пока можно любой день выбрать. И почти любое место. Мы уже отоварились…
Вдруг сёстры замерли, словно онемели, и устремили на меня тревожные взгляды. А я ничего не высказывал, только смотрел словно бы сквозь них. Для меня сейчас было главное совершенно в другом.
- Вы, девушки, живите себе как жили, - объяснил я медсёстрам, - а я в цирке нахожусь с другой целью. Мне поставлена задача. Она состоит в том, чтобы пока я здесь, на арене чтобы ничего страшного не происходило, кроме трюков и специальных эффектов. И я буду думать об этом в первую очередь и вас попрошу о том же самом.
- У нас всё тихо, ничего никогда не случалось.
- А воспаление ягодицы у кого случилось? После вашей, кстати говоря, инъекции.
- А я здесь при чём!? - вскричала Варвара. - Просто лекарство было такое!
- Какое такое лекарство? - вскричал уже я. - Просто иголка была такая! Какая? Детская! Как можно колоть взрослого человека детской иглой?! Ведь она потому и детская, что сделана для ребёнка. Взрослая игла сделана для взрослого! А вы что творите? Понятно, что вы хотите быть добренькими – тонкая игла без боли колет. Ну, чтобы вас любили. И снабжали безотказно контрамарками. Но лекарство вводится не подкожно! А внутримышечно!
- Да мы всегда так делаем и ничего…
- Вы, девушки, в настоящей поликлинике не работали. А настоящие осложнения у вас есть. Поэтому очень вас попрошу. Лучше спросите.
- Ладно же, - сказали девушки и ушли, взявшись под руку. Я отпустил их в тот день с работы. Началась для меня напряжённая пора – приём, регистрация и осмотр на предмет состояния здоровья всего приезжего коллектива.
Мужчины приходили большими группами. Располагались на стульях в коридоре, робы складывали где придётся, в кабинет входили по нескольку человек – народ московский, раскованный. Вопросов не задавали, на здоровье не жаловались. Пульс, давление, язык, лимфоузлы – все перечисленные органы и системы находились в пределах возрастной нормы даже у курящих, что вполне давало мне повод к осторожному оптимизму в смысле исполнения задачи, которую я сам перед собой поставил.
Я решил так: пока нахожусь в этих бесподобных стенах, ничего серьёзного ни с кем из здесь, рядом со мной, присутствующих не произойдёт. Ни на спектакле, ни в перерыве, ни с кем, даже со зрителями и с теми из сотрудников, кого я не осмотрел.
Я так решил. Я знал, многие решения исполняются в те же мгновения, когда их принимают. Но не все. Некоторые из них, особо дерзкие, требуют утверждения сверху. И чаще всего получают отказ. В завуалированной форме. Но не сейчас. Не может быть. Я решил, значит, я сделал. Остаётся жить как жил. А жил я так, что умел быть честным. Ещё я умел говорить о чём угодно, кроме некоторых вещей, о которых мог даже не думать. Всё я сделал. Я сказал. Далее – не мои проблемы. Исполнение должно воспоследовать. Знал, что двигаюсь вверх по большим ступеням, по лестнице познания, ведущей… Ведущей и ведущей… Раньше я думал, чтобы помочь людям выздороветь, надо было мне лично послать им мои собственные волны или частицы, чтобы они проникли в них, в моих пациентов, или в тех, кто считал себя таковыми, а там, внутри, эти частицы могли бы проявить своё положительное воздействие: срастить кости, вылечить ткани, восстановить кровообращение… Тут могли быть сложности. Не каждый организм мог стать приёмником твоих волн, посланных ему хоть даже с самыми наилучшими пожеланиями. Никто, собственно говоря, не противился моим врачебным пожеланиям, но кто-то не доверял и ставил против них защиту, кто-то вообще не был приёмником чужих посланий, а кто-то хоть и являлся мыслеприёмником, но настроен был совершенно в другом диапазоне. Но вот сейчас всё обстояло по-другому: мне было уже неважно, чьи это будут волны или частицы, наполненные позитивом, откуда они возьмутся и по чьей воле, я знал – они появятся в том самом месте, которое я им укажу. И эффект будет значительный. Ибо я сейчас привязан к этому объекту столь же крепко, насколько сам объект – Ленгосцирк – оказался связан теперь со мной. Кто это мог знать? Я да Чинизелли…
Старший инспектор манежа, Георгий Валерьянович, бывший гимнаст, атлет, обладающий стройной фигурой, широченными плечами и ярко-белым смокингом, столь же яркий, как смокинг, представитель местного трудового коллектива, с первых дней моего пребывания в должности взял надо мной дружеское шефство и товарищеское наставничество. Он заново провёл меня по всем цехам, местам отдыха, по всей территории, где раньше я уже прошёл сам в поисках цирковой Сказки.
- Вот, Алексей, - наставлял меня Георгий вполголоса, - смотри и запоминай. Здесь наши работают, питерские, тут электрики, а тут вот звуковики. А вот здесь москвичи будут работать, приезжие. Мы им уголок отводим. Пусть работают, как хотят, не наше дело. Мы на них внимания не обращаем, и ты не обращай. Они нам не платят, пусть сами кувыркаются. Мы бы, кстати, могли всю их технику починить и настроить. Но нет, нам они заказа не дают. Сами с усами. А вот оркестр – он наш. Там, правда, первый трубач есть, по кличке Мамонт. Никакой он не первый, но играет. Курлычет. Стыдно ему, конечно, в первом отделении, а во втором – ничего. Он в антракте примет стаканчик портвейна, и уже не стыдно. Так вот, он у нас в парткоме заседает. За то и держат. Раньше за границу ездил, на гастроли. А теперь не берут. Звук не тот. Хоть и бежать ему, в общем, некуда. Где ему ещё проводить партийную линию, только здесь. Но ты смотри, в разговорах сдерживайся. Мы, брат, с тобой начальство. Хоть и беспартийное.
Конечно, я согласился и пообещал не терять бдительность, хотя от беспартийного начальства в тот момент заметно попахивало недорогим коньяком.
Когда мы с Георгием распрощались, он двинулся в свой кабинет, а я пошёл в медпункт уже знакомыми путями. Спустившись на первый этаж, услышал хохот, доносившийся из-за угла, и громкий звериный рёв. Оказалось, в холле, расположенном напротив главного выхода на арену, развлекалась местная униформа. Когда служивые увидели нового человека, непосвящённого ещё в тонкости циркового искусства, естественно, они решили проверить его, меня то есть, на психологическую прочность и дружескую толерантность к некоторым особенностям их работы. Дело обстояло таким образом: возле стены, прикованный через ошейник к металлическому кольцу, на цепи сидел здоровенный бурый медведь. Из кучки униформистов выделился самый продвинутый хлопец и двинулся спокойной походкой напрямую к зверю. Я остолбенел, особенно, когда косолапый мишка с рёвом кинулся на смельчака. Оба они остановились у невидимой границы, известной только униформе, на расстоянии нескольких сантиметров между ногой и когтями. Служивые точно знали длину цепи и вытянутой лапы, а Топтыгин мог знать, мог не знать меру длины, но, как все медведи, скорее всего надеялся, что однажды цепь лопнет. Напоследок, обнаглевший служака подобрал с пола обгрызанную метлу и с воспитательной целью треснул медведя по загривку. Ну, чтобы московская скотина знала бы наперёд, что попала в надёжные питерские руки.
- Ты что творишь? - огорчённо спросил предводитель униформы у своего работяги. - Кто же так медведя бьёт? Вот, смотри, как надо…
Потом сунул руку в урну, вытащил оттуда бутылку из-под портвейна, именуемую в народе как «фаустпатрон» за свой размер и дикую разрушительную силу, потом изо всей дурацкой мочи огрел зверя прямо по черепу. Посудина с хрустом разлетелась на мелкие осколки зелёного стекла, а медведь взвыл и прикрыл голову обеими передними лапами. Толпа восторжествовала и устремила на меня взгляды в ожидании некоего восхищения вследствие победы разумного человека в униформе над откровенно неразумным хищником.
Я сделал руки крестом и сказал:
- Хватит. Остановитесь.
Предводитель навёл на меня резкость, ухмыльнулся и выразил согласие:
- Больше не требуется. Помягче будет. И нам полегче – кормить его, поить, клетку выгребать и наблюдать. Ну, чтобы не смылся.
- А по-другому, что, с ним никак нельзя? - спросил я старшего.
- Не, никак. Зачем? Он по-другому всё равно не понимает. Да ведь мы и не дрессировщики какие-нибудь… Нам, главное, безопасность. И послушание. Для медведей бутылка, что для лошади хлыстик. У нас подход строго индивидуальный. Тигр, например, через ограду не полезет. А медведь запросто. Но если покажешь ему посудину, тогда нет. Что он, дурак, что ли.
Тут моё внимание привлёк следующий эпизод. Неподалеку, рядом с местом для курения, на специальной подставке сидела довольно крупная мартышка. Видно было по ней, что она очень нервничает – дёргается всем тельцем и постоянно озирается. Ещё бы ей было не озираться, находясь чуть не в центре подсобной цирковой бригады, да ещё около урны с песком для окурков, когда только ленивый, проходя мимо обезьянки, чтобы загасить тлеющий, вонючий огонёк, не выдохнул бы свою последнюю затяжку ей прямо в мордочку, чтобы потом тут же увернуться от выпада её когтистых лапок. Зверёк явно мучился, злился, реагируя на издевательства, да кого это беспокоило на исходе тяжёлой рабочей смены. А репетиция с животными всё никак не начиналась, по какой причине служба томилась от безделья. Но мне больше всех присутствующих было жаль эту самую обезьяну. Маленькая рабыня, одна единственная среди бледнолицых, скорее всего, пиратов, ни друга рядом, ни подруги, ни хозяина. Только ужас в чёрных глазёнках.
Ничтоже сумняшеся, я подошёл к ней возможно ближе. Подумалось – не медведь, всё таки, не укусит. Хотя, в стационаре я, однажды, госпитализировал женщину, изодранную сиамским котом. Она провинилась перед ним в том, что взялась массажировать котову хозяйку без его конкретного разрешения. И он терпел длительное время, пока массажистка-любительница лёгкими движениями и соприкосновениями с хозяйкиной спиной производила непонятное коту действо, пока не начались постукивания. Сиамец расценил ситуацию как неблагоприятную и предпринял соответствующие его рассудку действия. С громким воем он изодрал, искусал и исцарапал начинающую массажистку – все подробности я узнал от милых, испуганных женщин на дежурстве, в приёмном покое.
- Так, девушки, - спросил я, чтобы их слегка утешить, - когда вашего кота теперь драть поедем?
- Что вы! - вскричали обе в один голос. - Нет! Ни в коем случае! Его нельзя драть. Он добрый. И справедливый. Мы сами во всём виноваты!
Если считать, что лицо практически не пострадало, кот и вправду был справедливый. Женщину-массажистку я оставил на больничной койке для ежедневных перевязок и прививок от бешенства и столбняка.
Я специально кота не вспоминал, когда приблизился к обезьяне, но раны от котовой лапы помнил.
- Доктор, - взвыла униформа, - что творишь? Кинется, не увернёшься!
Только зачем ей было на меня кидаться – от меня табаком не пахло уже лет десять. Я не чувствовал, чтобы от неё ко мне исходила какая-нибудь опасность. Она присматривалась и принюхивалась ко мне несколько секунд, явно готовилась к прыжку – растопырила передние конечности, на которых хорошо видны были острые, хоть не слишком длинные когти, обнажила жёлтые, ни разу не чищенные зубы, но тут же слегка расслабилась – опустила лапки и спрятала клыки. В телепередачах о животном мире я наблюдал подобные ужимки и прыжки. И она так внимательно следила за мной, что мне показалось, ей сейчас были бы к лицу очки, как в басне Крылова, да ещё парочка, нанизанных на хвост. Я с детства размышлял – как можно нанизать очки на хвост? Никак. А вот оправы без стекол можно, понятное дело, нанизать. Куда хочешь. Крыловская мартышка ничего не понимала в оптике, потому очки и не действовали. И были ей, наверняка, ни по размеру, ни по фасону не подходящие. И как подобрать очки, когда у неё ушки на макушке…
Тем временем обезьяна переместилась со своей трубчатой конструкции, на которой она должна была работать во время спектакля, на рядом стоящую скамейку, словно приглашая меня к продолжению контакта. Я присел рядом с ней на самый краешек. Теперь мы с ней находились на расстоянии вытянутой руки. Униформа безмолвствовала.
- Ну что, лапушка, - обратился я к зверушке, не зная ни имени её, ни отчества, - поймали тебя? Привязали? Приходится на верёвке сидеть. Нехорошо, да?
Мартышка выслушала всю эту мою фразу, совсем по-детски устроилась на скамейке рядом со мной, обхватила коленки руками и дважды кивнула головой так, если бы хотела произнести слово «да». Я замер, совершенно обалдевши от всего этого цирка, а бессловесное животное, чувствуя себя в относительной безопасности рядом со мной, положило голову мне на колени и закрыло глазки. Минут через пять или десять, когда я встал, обезьянка метнулась на свою подставку, чтобы вновь занять оборонительную от цирковой прислуги позицию.
Ко мне приблизился старший униформист.
- Смело, доктор, - сказал он, - очень смело. Скажи, был ли ты у нашего инженера по технике безопасности?
- Мы уже познакомились. Договорились, что встретимся в ближайшее время.
- Нет уж, пойдёмте-ка прямо сейчас. А то можно кому-то и не дожить до вашей встречи.
- Так он занят сейчас – аттракцион принимает.
- Не страшно, мы его сейчас побеспокоим.
- Зачем… Он будет лекцию читать по электротехнике. А за опасных животных я уже расписывался.
- У кого расписывался?
- У Георгия.
- У Георгия? За опасных? - навёл на меня резкость предводитель. - Тогда порядок. Значит, знаешь, что в цирке все содержащиеся животные входят в список опасных. И подходить к ним близко запрещено. Всем. Абсолютно всем. Кроме униформы. Ибо мы знаем правила. Например, кот может укусить и царапнуть. Может? Может. Значит, опасный. Ишак укусить может и ударить копытом. Тоже опасный. Ну, хищники все опасные, само собой. Сожрут – не поморщатся. А вот верблюд – тоже опасный. В период линьки. Тут свои правила безопасности. Ты, когда верблюда чешешь, должен не только ноги ему за кольца привязать, но и башку тоже. Знай, что человеческая голова по размеру ему точно в пасть входит. Один верблюд униформиста, правда, не у нас, в другом цирке, так за голову схватил, что сплющил насмерть. Соображаешь? В цирке так – единственная оплошность, и нет человека. А самое главное, напоминаю, что есть ещё и особо опасные животные. Так вот, и верблюды, и слоны, и тигры – все особо опасные. И обезьяны тоже. Понятно?
- Понятно.
- Поэтому никакого любопытства. Ничего, кроме служебных обязанностей. Договорились?
- Договорились.
- Раз договорились, пойдём, я тебе безопасную скотинку покажу. Можешь с ней играть, сколько захочется.
Мы снова подошли к выходу на арену. Там, в складках многочисленных занавесей, Предводитель подвёл меня к милейшему существу с огромными, выразительными глазами, не лошадь, не газель, не ишак и не олень, потому что без рогов, зато покрытое с головы до ног роскошным чёрным мехом, печально стоящее в одиночестве, ни к чему не привязанное и не прикованное.
- Смотри, это лама. Зовут её Мама. Она ни в какой список не входит – не опасное и не агрессивное. Лизнуть может. Плюнуть может, если достанешь. Одна беда с ней: на месте стоять не хочет. Представляешь? Ей скоро выходить, номер работать, а она старается исчезнуть. Поставишь её, где ей быть положено, а она бочком так, шажочек за шажочком, уходит черте-куда. Ну-ка, Мама!.. Иди на место! Здесь стой! Кому говорят!
Надзиратель здешней фауны пальцем ткнул в асфальт, куда Мама, поразмышляв, переместилась лёгким бегом. И взгляд её прекрасных глаз выражал саму невинность.
- Вот так, - вздохнул Старший, - стоит, пока мы здесь. И охранять её особенно не надо, только чтобы не напал никто. Но ведь уйдёт, зараза, только отвернись. И далеко уйти может, метров на двадцать. Короче, я пошёл, а ты как хочешь. Вот и караулим её перед выходом, чтобы не улепетнула…
Мы постояли с ламой бок о бок всего несколько минут, потом разошлись по рабочим местам. Её пригласили на арену бегать по кругу, а я пошёл в кабинет. И, всё-таки, Мама обернулась на прощанье и махнула мне хвостом.
Вскоре наступили суровые будни. Накануне премьеры возникла острая необходимость осмотреть всех артистов, участвующих в открытии сезона, на предмет выявления среди них заболевших или пострадавших с целью искоренения мельчайших причин возникновения производственного травматизма. Для совершения таинства профосмотра, я был обязан каждому участнику измерить артериальное давление, температуру тела, осмотреть язык и прослушать грудную клетку. Дело двигалось в высоком темпе, медсёстры мне помогали очень по-серьёзному. И градусники раздавали, и цифры потом фиксировали. Спортсмены появлялись в кабинете по пять десять человек, без шуток и разговоров, сосредоточенные на будущих своих цирковых действиях. Все одеты были очень одинаково, в спортивные костюмы или халаты, но значились они в моём списке внушительно, даже волшебно – акробаты, воздушные гимнасты, танцоры на туго натянутом канате, были даже укротители слонов, тигров и медведей. Клоуны, известные по телевизионным спектаклям, приходили по виду особенно скромными, сосредоточенными, неузнаваемыми без обычных своих париков и костюмов с огромными пуговицами. Входили тихо, вопросов не задавали, исчезали незаметно. Сказывалось волнение накануне открытия сезона. Примет публика, не примет… Многие вообще не переживали: примут, куда денутся.
Пришли двое московских работников сцены. Оба были бледны, утомлены, выглядели разбитыми и совершенно нетрудоспособными.
- Доктор, - произнесли они по очереди один и тот же текст, - слабость беспокоит невероятная. Усталость дикая. Небывалое доселе головокружение. Горло болит и насморк.
Температура, однако, у столичных тружеников оказалась разновеликой: у одного 37,5, у другого 37,3, считая в градусах по Цельсию. Ясное дело, мне пришлось немедленно удовлетворить их законные требования, дабы предвосхитить возможность пожирания с предварительным растерзанием ослабевших пролетариев недокормленными хищниками. Эффект больничного листа разительным образом воздействовал на болезных, которые, по слухам, с глубоким удовлетворением оставили свои рабочие места. И я могу заявить сразу, что такое незначительное, сравнительно с общемировой медициной, происшествие, значительно ускорило моё знакомство с генеральным директором действующего аттракциона самим великим Мирославом.
Рабочий день клонился к закату, уже весь животный цирковой состав прекратил мычание, рычание, ржание и устроился на боковую, а я всё ещё сверял списки осмотренных циркачей с подлинным их количеством, когда резко отворилась дверь медпункта и в кристальной тишине прозвучали тяжёлые, с громким сапожным скрипом, шаги Командора.
Он был ростом невелик, фигурой кругловат, рыхловат, но по оскалу вполне напоминал крупную рысь или небольшого, но раненого тигра.
- Так, - прорычал он, нацелившись на меня недобрым взглядом, - где они?!
Казалось, что, по крайней мере, один из его глаз вращается независимо от другого, как у хамелеона.
- Где эти уроды?! - продолжал он. - И кто это освободил их от работы без моего ведома?! Ну! Сознавайтесь!
Для вящей убедительности, Большой Шеф извлёк из кармана потрёпанного банного халата здоровенный револьвер системы «наган», с треском крутанул барабанчик и стрельнул в потолок со страшным грохотом. Свет померк. Когда дым рассеялся, стало ясно, что мои сестрички пригнувшись, частично ползком, покидают помещение медпункта. Я оставался на линии огня один с решимостью пулям ни в коем случае не кланяться, тем более – холостым, поскольку рикошета никакого не было и от потолка ничего не отвалилось. На огнестрельный выпад следовало как-то среагировать, потому я расстегнул пуговицы халата, чтобы не оторвались, затем аккуратно, но как я полагал, достаточно картинно, рванул полы в стороны, отчего обнажилась моя беленькая майка, не так давно постиранная и поглаженная Наташей.
- Всех вылечу! - взвыл Мирослав, - И больных, и здоровых! И медицину оздоровлю в том числе! А то, понимаешь, как в Америку ехать, так все здоровые! А как в Питере работать, так все больные! Красиво жить стали – медпункты в рабочее время посещают! Я здесь главный врач! Сам всё знаю, кто больной, кто прикидывается! Вот я вам лекарства пропишу!..
Похоже, мой артистизм не произвёл на шефа большого впечатления, но наши взгляды скрестились. Шеф отчасти сник.
- Так бы сразу и сказал, - произнёс он другим тоном, - заболели, так заболели. Ну и чёрт с ними. Пусть выходят на работу. На первый раз прощаю. Только прошу вас, Алексей, впредь никого не принимать без моего письменного разрешения. Гардеробщиц всяких… Главное, работает опасный аттракцион, директор на арене, а врач с контролёршами прохлаждается.
Мирослав достал из револьвера стреляную гильзу, поставил на её место новый патрон, спрятал оружие в кобуру.
- Ты пришёл на эту должность ради чего? Не ради зарплаты, в конце концов, а ради циркового искусства. Так и занимайся искусством…
- А вы присядьте вот в это кресло, прошу вас, давайте ноги ваши посмотрим… кладите обе, на кушетку. Которая больше болит?
- Сесть сяду, - пробурчал Мирослав, - а показать не покажу. Не хватало мне ещё ноги врачу показывать. Вот стыд-то где… Сам разберусь. В баню схожу, попарюсь. Только начни лечиться – сразу форму потеряешь. И дурной пример не хочу коллективу подавать. Здесь всё же цирк, не богадельня. Ты сам-то присядь. Я хоть ненадолго спрячусь, а то достали меня работники хреновы… Сами ничего не могут, пусть учатся. Доктор, можно, я глаза закрою?
- Конечно! Давайте, я вас поудобнее устрою.
- Нет! Ни в коем случае. Я только на одну минуту…
- Хорошо. Тогда я вам давление померю. Можно?
- Можно. Давление померь. Но никому не рассказывай. Даже мне. Знаю я своё давление…
Шеф затих. Я, чтобы не мешать шефу хоть минуту расслабиться, удалился в коридор. Там, на скамеечке, сидели бледные, ещё более состарившиеся от пережитого страха медсестрички, поодаль стояли местные служащие.
- Стреляли? - спросил меня кто-то.
- Промах, - ответил я. - Но на первом месте у него боевой патрон.
Народ негромко взроптал и рассеялся по рабочим местам. В том числе и я вошёл на цыпочках в рабочий кабинет и наблюдал, как минут через пятнадцать шеф пришёл в себя, зашевелился и молча покинул медпункт, влекомый своими обязанностями, масштаб которых сравнительно с моими цирковыми деяниями, был совершенно несопоставим.
Миновали шумные денёчки, и премьера отгремела с полным аншлагом. Самому мне её увидеть не удалось, но до медпункта отчётливо доносились восторженные крики зрителей, которым блистательно аккомпанировал полный джазбанд. Мне никак не удавалось покинуть кабинет во время спектакля, поскольку ко мне валом валил местный коллектив, свободный в эти минуты от служебных обязанностей – билетёрши, контролёрши, кассирши, бухгалтерши, униформисты и даже один сапожник – армянин. Все они, похоже было, надеялись в моём лице обрести надежду на скорое исцеление от многочисленных хронических заболеваний, либо, по крайней мере, на возможно полное исследование их организмов с подробным заключением о состоянии на текущий момент. Я и не думал отказывать кому-либо в консультации, но, в таком случае, уточнить, что происходит на арене и не случилось ли там что-то неприятное, мне не всегда удавалось. Но весь я был там, рядом с артистами, каждую минуту мысленно поддерживал их доступными мне силами и средствами. Спектакли шли один за другим, ничего особенного ни с кем не случалось. Но вот однажды у меня на душе накипело, и после окончания одного из представлений, я двинулся как бы со служебным дозором в конюшню, где по своим клеткам рассажены были, как однажды было сказано, «потные от злобы тигры». Ну, захотелось быть ближе к цирку, к спектаклю, раз уж здесь я работаю, всё же не с обслуживающего персонала начинается цирк, с чего-то совсем другого, а для меня он и вовсе до сих пор никак не начнётся.
Цирк был пуст в тот момент, который я выбрал для близкого знакомства с его обитателями. Наружные огни погасли, внутренние тускло освещали пространство в виде ламп дежурного света. Я переоделся, закрыл медпункт, но двинулся не к выходу, а внутрь, туда, где за пыльными занавесями укрыты были от лишних взглядов клетки с хищниками. Отогнув уголок тяжеленной ткани, я шагнул внутрь и оказался на импровизированной конюшне, состоявшей из рядов клеток, имеющих между собой широченный проход, гарантирующий служителям цирковой фауны полную безопасность.
В проходе царил полумрак, и вообще выглядел он непрезентабильно, этот живой уголок, более напоминающий склад, ибо многие клетки были просто накрыты брезентом, хотя под ним явно кто-то шевелился, но заглядывать туда, под тряпки, не очень хотелось. Потому, я решил дойти до конца прохода, двигаясь строго посредине, подальше от клеток, потом сразу же вернуться. С этой мыслью я и отправился в путь. Однако метров через десять, мне попалась клетка, не задёрнутая тканью, а перемотанная поверх прутьев вдоль и поперёк толстой проволокой. Оттуда раздавался громкий костный хруст, а когда я приблизился, навстречу мне зажглись тусклым светом две огромные сине-зелёные фары. Охваченный лёгким страхом, я подошёл ещё ближе и увидел, как здоровенный полосатый зверь уронил из пасти коровий хребет без каких-либо признаков мяса, взревел и единым движением туловища и конечностей выкинул в мою сторону когтистую мощную лапу, неизвестно как проникшую сквозь проволочную путанку. Десятисантиметровые когти не дотянулись до меня не далее, чем полтора дюйма. Но тут мы с тигром упёрлись друг в друга глазами, и он замер. Не то, чтобы перестал метаться, а просто оцепенел. Застыл, начиная с хвоста и до самого длинного перламутрового ноготочка, толщиной с мой большой палец. Стал как статуя, безотрывно глядя на меня, только двигая слегка боками для вдоха и выдоха. Я вперился глазами в его огромные кошачьи зрачки, соображая, что весь нахожусь в центре его внимания, что судьба моя давно им решена, ему мешает только хилая клетка, но ведь и он что-то заметил такое, отчего не мечется больше, не рвёт клетку, не машет лапой чуть не у меня под носом, наоборот, готов попятиться – что же он понял в свою очередь? Мой лёгкий ужас перерос в запредельное любопытство – я разглядывал возникшую передо мной лапу во всех её живописных деталях. Как оказалось, при ближайшем её рассмотрении, подлинный цвет тигриной шкуры определить было чрезвычайно затруднительно. Больше всего на лапе наблюдалось меха, окрашенного жёлто-оранжевым цветом. На его фоне в какой-то малопонятной закономерности располагались пятна величиной с ладонь, чисто белые, контуры которых будто чьей-то кистью обозначены были мазками чёрными, удлинёнными, напоминающими иероглифы, разобранные на отдельные фрагменты. Цвет белый выглядел основным, так как визуально находился глубже жёлто-оранжевого, а уж чёрный на фоне белого под определённым углом зрения казался глубокой прощелиной на теле зверя, словно приглашающим разобраться и определить, есть ли он вообще или его просто нет, чёрного цвета, и тигра никакого нет, поскольку создавалось впечатление, что состоит он, тигр, только из одних многочисленных прощелин. Зверь по-прежнему стоял в боевой стойке, но был неподвижен до такой степени, что я, сам очарованный такой волшебной раскраской, уже почти решился потрогать торчавшую из клетки конечность, ощетинившуюся роговыми крючьями, погладить её или потрепать легонько, как вдруг услышал очень знакомый, почти дружеский, очень бархатный голос:
- Лёша!.. У него, между прочим, в каждой лапе пять ножей…
Не отрывая взгляд от полосатой мясорубки, я отступил на шаг, потом разглядел тёмную фигуру в конце не слишком освещённого коридора.
Мирослав неслышными шагами приблизился к нам. Остановился почти у самой лапы, осмотрел замершего зверя. Потом взглянул на меня и усмехнулся так, как усмехаются большие хищники. Положил на плечо руку и сказал:
- Пойдём.
Тигр сразу ожил, спрятал лапу в клетку, что-то для порядка прорычал и вернулся к коровьему скелету.
Тем же путём, которым я шёл некоторое время назад, мы подошли к медпункту.
- Ключ у тебя? - спросил Мирослав. - Открывай.
Мы вошли в мой кабинет и расположились за столом. Шеф установил по центру почти что полную бутылку водки, я вынул из холодильника кое-какую еду.
- За тебя, - предложил шеф. - Давай, будем… Молодец, в тебе есть что-то. Случайно на конюшне оказался или специально пришёл?
- Случайно. Как-то так само получилось.
- В цирке случайностей не бывает. Бывают одни только закономерности. Ещё раз пожелаешь к тигру подойти – меня попроси. Вместе сходим, ясно? Одного тебя я чтобы возле клеток не видел. Вообще, молодец. Султана удержал. Надолго. Давай…
- За вас, - вставил и я словцо, - за процветание вашего прекрасного искусства.
- Вашего… Нашего… Кто разберёт. Ты вот, например, зачем к тигру подошёл? Не знаешь?.. Знаешь. Цирк всё это. Сплошной цирк. В тебе цирк, во мне цирк, во всех окружающих… Во всём. Вот эта водка, как ты думаешь, откуда она?
- Откуда же мне знать… - я повертел в руках бутылку «Столичной». - Наверное, из магазина. Или из Москвы с вами приехала. Не поверю, что из Америки.
- Из какой Москвы? Из какого магазина? Моя супруга вот уже два года все мои деньги выгребает. До копейки. Ну, на всякий случай. Для спокойствия. Так что, водка эта цирковая. Слоновья.
Я ничего не понял.
- Слоновья? Как это так?
- Очень просто. Я у слона забрал. Скучает он у нас и мёрзнет. Потому ему водка полагается, два раза в неделю.
- И что он с ней делает?
- Что мы, то и он. Выпивает. Только мы её на ведре воды разводим. Теплее слону становится и веселее. А гулять с ним всё равно некому. Да и негде. Кругом сплошной гранит.
- Как он теперь без водки… Загрустит?
- Чёрт с ним, перебьётся. Мне самому бы сейчас не загрустить. На недельку.
Я возьми, да и спроси:
- Что-нибудь серьёзное?
Шеф махнул рукой. Потемнел лицом. Встал, подошёл к окну, выходящему на Фонтанку, шелестящую шинами, моторами, радиоголосами экскурсоводов c прогулочных катеров, повествующих туристам о цирке на Фонтанке, в котором мы с Мирославом как раз в ту минуту находились.
- Ко мне приезжает брат. Завтра.
- Так это здорово! - воскликнул я по глупости. - Откуда он приезжает?
Шеф насторожился.
- Так, - произнёс он, - ты ничего не знаешь о моём брате?
- Не знаю, - сообщил я беззаботно, - да и откуда мне знать?
- Как же, - растерялся Мирослав, - все знают, а ты не знаешь… Так вот, чтобы ты тоже знал. От меня лично, не от кого попало. Брат мой приезжает из тюрьмы. И не надо на меня так смотреть. Именно оттуда. Можешь не сомневаться. Главное, я плохо чувствую себя, поговорить совершенно не с кем, а врача нет нигде. Врач пошёл тигров укрощать. Тоже мне, нашёл момент…
- Я не могу в рабочее время! А что случилось с вашим братом? Неужели махинация… Вообще, не говорите, если не считаете нужным.
- Махинации… Какие, Лёша, махинации… Мой брат, по-твоему, кто, махинатор, что ли… Убийца он, Лёша. Выпей, чтобы мне тебя успокаивать не пришлось… Убийца он. Я долго к этому слову привыкал. Брат – убийца. Привык, что делать. А теперь вдруг волнуюсь. Как всё с начала.
Мы помолчали. Я, конечно, понимал и знал заранее, что у великих людей, таких, как Мирослав, и проблемы великие, только не мог даже представить, что встречусь с ними, с великими людьми и их проблемами, так скоро, и так одновременно. Вот, оказывается, зачем в цирке медпункт. Тем более, водка к этому моменту кончилась, поспел кофе, но проблема только разрасталась. Я старался выглядеть пободрее, но творил глупость за глупостью – из вежливости ли, сочувствия ли ради полез неизвестно зачем в подробности, которые мне знать не было ни малейшей необходимости.
- Кого он так, - спросил я делано равнодушно, будто частенько сталкивался с подобной информацией, - за какую провинность?
- Жену, кого же ещё-то. Бывшую жену. Можно сказать, безо всякой провинности.
Я чуть не уронил кофейные чашечки. Пытался уйти в сторону, делал понимающее лицо, но было уже поздно. Шеф остановиться уже не мог или не хотел.
- Москва, представляешь, - излагал он, - семнадцать лет назад… Ничего ты не представляешь. Какая это была женщина, его жена – богиня. Красавица, сама циркачка. Оба красавцы. Жили превосходно, все на них радовались. А потом шум начался, крики, измены, драки… Оба друг другу изменяли, нечего сказать. Соответственно, развелись. Но любовь у них, я думаю, продолжалась, потому, что ругались всё время. Как встретятся, так ссора. Значит, любовь. Не перегорела… А потом… Она собрала ему одежду, которая оставалась, два чемодана. Он и приехал, чтобы забрать. Естественно, поругались. Пока грызлись, пока разбирались, брат ключи перепутал. Забрал чемоданы, спустился вниз, а там оказалось, что он взял ключи не от своей «Волги», а от их квартиры. Когда же он поднялся, дверь открыл, а там она уже голая, с каким-то фраером в кровати лежит. Представляешь? Десяти минут не прошло. Тут брат и завёлся. Крыша съехала. Ножом её ударил. Семнадцать раз. Потом за каждый удар получил по году тюрьмы… Отсидел от звонка до звонка.
- А тот как?.. Ну, фраер…
- Любовник её? Тот сразу сбежал. Потому живой остался. Он и милицию вызвал.
Шеф умолк.
- И что дальше? - спросил я. - Как он теперь будет жить?
- Не знаю. Только знаю, что он мой брат. Нигде не скрывался, не изворачивался. Всё, что положено по закону, получил. И отработал. Всё, свободен.
- А вот окажись вы на его месте, как бы вы тогда поступили?
- Не доводилось. Не бывал в такой обстановке. Ни разу. Вообще, кто его знает. Случись подобное – и я бы психанул. Никто, по моему, не застрахован. - сказал Мирослав и по-тигриному улыбнулся. Мы вышли из цирка вдвоём, совсем уже поздним вечером, мимо остолбеневшей охранницы, стукачки из народного контроля. Над городом стоял роскошный питерский вечер, а в цирке стоял грустный слон. На берегу Фонтанки, у самого края балтийских волн, стояли мы с Мирославом, и я думал, что вряд ли ещё когда-нибудь буду стоять рядом с таким великим артистом. И человеком. Где кровь, там и величие.
Через пару денёчков в моём кабинете появился клоун Славик, и весь медпункт оказался словно озарён солнечным светом. А солнышка в Питере много не бывает.
- Здравствуйте, доктор, - сказал он, - у меня к вам очень-очень серьёзный вопрос.
- Браво, - ответил я, уже по привычке. - Какой типаж… Боже мой… Смоктуновский!.. Ну, конечно!.. Как я сразу не догадался…
На нас напал смех.
Славик тощий, длинноволосый, в своем безразмерном клетчатом пиджаке, в клоунских башмаках и соответствующей раскраске нимало не напоминал какую-нибудь хоть слегка известную личность. Тем более, что Слава между делом достал из клеенчатого футляра помятую альтушку и задудел в неё, отчего из раструба вылезла зелёная поролоновая змея, ещё и в очках, с большими удивлёнными глазами. В общем, мы с ним угомонились не сразу. В конце концов, Славик устроился около моего стола верхом на стуле.
- Вообще-то, - заговорил он, - я по серьёзному вопросу, но приятно, что моё несерьёзное творчество встречает позитивный отклик. У нас, смехачей, такой есть принцип: по ходу выступления смех, а ещё лучше хохот должен возникать примерно каждые десять – пятнадцать секунд. Иначе – провал. Не клоунада, а так. Кислятина. Кроме, конечно, выдающихся клоунов. Но... их немного. Но подражать им следует. Вот и я размечтался. Такой, понимаешь, трудный номер изобрёл…
- А я чем могу помочь?
- Так больше некому. В этом номере самое главное – сразу не погибнуть. А такая возможность есть, мне кажется.
- От меня что потребуется? Реанимация?
- Ну, не сразу… Так, прикинуть, подержать. Сбоку посмотреть… Мнение высказать. Это разве неинтересно?
- Интересно до крайности. Только мне категорически запрещено появляться на арене. Ну, вплоть до того, что…
- Да при чём тут арена, никакой арены не потребуется. Я уголок оборудовал, неподалеку. Там и занимаюсь. Как?
На том и порешили. В промежутке между спектаклями, я оказался в клоунской зоне. Она состояла из площадки в несколько квадратных метров, где установлена была высоченная лестница-стремянка, у подножия которой громоздилась куча здоровенных металлических цилиндров.
- Начнём, - объявил Слава, и приступил к сооружению подвижной конструкции. В основании лежали три цилиндра, сверху и поперёк ещё три, потом два и два, завершал пирамиду ещё один цилиндр.
- Подержи, - попросил Славик, - а как только я встану – отбегай.
- Ты не рухнешь? - успел спросить я, как мой новый друг взгромоздился на верхний цилиндр, правда, не без помощи стремянки, за которую он продолжал держаться обеими руками.
- Эй, наверху, ты как там?
- Нормально, сейчас отбегай… Отпускаюсь…
С растопыренными руками Слава продержался на подвижных железяках пару минут. Потом вцепился в лестницу и попросил.
- Так. Пока отлично. Теперь номер усложняем. Лёша, попрошу тебя, возьми вон ту альтушку и подай мне её сюда, пожалуйста. Только когда я на ногах укреплюсь, понял? Сюда заберись, на лестницу, а то сейчас катушки полетят…
И точно. Недолго музыка играла. Недолго Слава танцевал свой эквилибр с альтушкой. Как только близкий мне клоун извлёк из духового инструмента первые чёткие звуки, вся конструкция мгновенно развалилась, цилиндры разлетелись по сторонам, как противотанковые снаряды, а Славик повис на одной руке, уцепившись за лестничную перекладину. Только теперь я понял, что значит слететь с катушек. Это всё равно, что облажаться – повиснуть на страховочном тросе или лонже, хотя последний вариант на первый взгляд мог бы показаться более предпочтительным.
Слава встал, я слез.
- Вот оно, значит, почему у тебя вся альтушка помята. Как она, бедная, ещё играет.
- «Музпромтрест» дерьма не выпускает. Давай-ка попробуем ещё разок.
Мы пробовали ещё раз десять, после чего Славик аккуратно спрятал инструмент в футляр и глубоко задумался. Потом подвёл краткий итог:
- Похоже, миссия невыполнима. Планка слишком высоко стоит. Не взять. А жаль: с валторной на катушках – это же революция! Впервые за всю историю мирового цирка!
- Слава, не грусти, какие твои годы, - утешал я приятеля, - ещё получится! Ты только эту тему не бросай.
- Боюсь, эта тема скоро меня сама так бросит, что костей не соберу.
- Да как ты можешь так говорить, - сердился я, - у тебя талант! У тебя дар от природы! Да чтобы у тебя да не получилось!.. Смотри, дай, я сам попробую… И ты всё поймёшь.
- Лёша, ты что сейчас сказал? Повторить можешь?
- Могу! А что такого? Ты меня на первом этапе немного придержи, если нетрудно…
- Смотри, не убейся.
- Ни в коем случае.
- Тогда давай. Залезай. Сюда вот ставь ногу… Да не сюда, а вот сюда!.. Теперь правильно. Давай вторую… Сюда вот, пошире… Только держись, не отпускайся! Не за меня, за лестницу держись!.. Покачайся, но вначале попытайся вообще не двигаться, понял?
- Понял…
- Ну, давай. Вот так и стой. Не шевелись!!
Конечно, некоторое время я постоял. Даже покачался. Потом мне стало просто так стоять скучновато, потому я выпустил лестницу из рук. Несколько секунд спустя, но не сразу, вторая сверху катушка со страшным грохотом, как из миномёта, вылетела у меня из-под ног, конструкция развалилась, а я повис, как макака, на одной из перекладин.
Слава призадумался.
- Пожалуй, - заключил он, - для первого раза не так уж плохо. Получится, если постараться. Вопрос только – что получится. Ну, выйдет из тебя ещё один катушечник, и что? Маловато. Добавить надо. Ещё хоть что-нибудь. В цирке тебе, кстати, самое место. Главное, найти свой жанр. Необязательно эквилибр. Может, попробуешь канат, а? Тугонатянутый? Нет? Ну, нет, так нет. Тогда думать надо. Нельзя, как при большевиках, из одного жанра один выбирать. Желательно не промахнуться. Цирк – это на всю жизнь. Так что, пока ты свой жанр выбираешь, буду тебя на альтушке учить играть. Клоунский уровень освоишь, а дальше будет тебе зелёный свет. Не сомневайся, останешься и при музыке, и при медицине. Я тоже, кстати, в цирк не с улицы пришёл, а после Гнесинки. Кое-что соображаю. Договорились?
- Договорились. Только не альтушка! Она мне в детстве надоела. Я духовой оркестр посещал, очень мечтал о трубе. А мне не давали трубу – на альте было некому играть. Вот я и бросил.
- Труба... труба, - соображал Слава, - на катушках неудобно её держать. Зубы можно потерять об трубу. А вот альтушка, она сама в сторону отлетает. На канате, кстати, можно на трубе. Вот и прикинь.
Мы с ним присели на реквизит.
- Трубу я тебе, похоже, подберу, - размышлял Слава, - вот с мундштуком проблемы могут возникнуть. Ты на отечественном не потянешь. Он так и называется – подсвечник. Больше ни на что не годен. Кстати, вот что я тебе хотел сказать. У тебя, говорят, с шефом большая дружба. Ну, с Мирославом, так?
- Какая дружба… Кто я, кто он… Так, консультативные встречи. Ну, забота о здоровье коллектива.
- Этот позаботится. Хищник он. Людей кушает. Ты с ним поосторожней. Слишком много обещает. И мне в том числе. Вот жду. А программа давно готова. С горя я на катушки полез.
- Все обещают, - объяснил я. - Кто-то может тебе помочь – обещает. Кто-то ничего не может, но тоже обещает. В результате никто ничего не делает. Но обещания надо принимать великодушно – мало ли что. А вдруг?
- В цирке вдруг не бывает.
- Тем более. Слава, у тебя в руках грандиозный шанс. Вернее, два шанса. Или три. Во-первых, ты уже в цирке. Во-вторых, ты знаком с Мирославом. А в-третьих, кроме цирка у нас с тобой вообще шансов нет. Такой трамплин... для тебя особенно.
- Знаешь, какой он жестокий? Слон у него стоит за одно звено цепью к земле прикован. А почему за одно? Чтобы ногой не махнул. Если махнёт ногой – никакая цепь не выдержит – порвётся. Вот и стоит. А тигры в клетках сидят, которые им почти равны по размеру. Зверям не пошевелиться толком, не то, что повернуться… Вот бедолаги. Цирк – тюрьма для животных! А кто так сделал?.. Такие как он. Потому мне здесь трудно – животные как люди, а люди как животные.
- Ну, не все же…
- Не все. Разве от этого легче?
Я ответил не сразу.
- Давай, Слава, тоску наводить не будем. Легче нам или тяжелее, значения не имеет. Я всё равно здесь буду работать. Ты тоже. У меня для тебя есть первый сценарий. Потом что-нибудь ещё придумаю.
- Сценарий? Для моего номера? Какой сценарий? Ты что сейчас сказал?
- Могу. У меня есть некоторые литературные экзерсисы. Можно сказать, что в узком кругу я человек широко известный.
- Алексей, не томи душу. Давай, рассказывай, что ты имел в виду.
- Слушай. Значит, так. Исходим из позиции, которую сейчас занимаешь ты сам. Ну, из позиции маленького человека.
- Так.
- В этом будет авангард. В ЧК могут притянуть, не возражаешь?
- Чего мне возражать, ещё пока не понимаю. Говори.
- У нас маленького человека быть не должно. Но он есть. В этом конфликт. Первая грань конфликта. Вообще, потом грани сосчитаешь. Значит, так: на сцену выходит маленький человек. Это ты.
- Не на сцену, а на арену.
- Ой, правда. На арену. Извини. Значит, ты выходишь на арену, а перед тобой возникают огромные ботинки. Почти с тебя ростом. И ты к ним обращаешься. Ну, как бы с приветом. Типа «здрасьте». Долго обращаешься.
- И что?
- И ничего. Нет контакта. А ботинки имеют одну лишь функцию: на пятке поворачиваются туда сюда, причём носком тебя сбивают с ног, даже отбрасывают в сторону.
- А я что же?
- А ты вот что… Сердишься на них, ругаешься, плюёшься и тут же начинаешь эти ботинки чистить – может, рукавом, а может – специальной большой щёткой. Может, то и другое, вместе взятое.
- И потом?..
- Или потом, или одновременно оказывается, что это не простые уж такие ботинки, стоящие самостоятельно, а ботинки, в которых содержится огромная фигура. А фигура тоже не какая-нибудь, а надувная, та самая, которая на ярмарках устанавливается, на всяких там шоу… Прикинь! И эта вот фигура, в зависимости от накаченного воздуха, сама ведёт с тобой диалог – то агрессивный, то корректный, то политически остронаправленный. И вам с ней, с этой фигурой, никак друг до друга не дотянуться и не договориться. Тогда тебе сверху, на канате, прилетает лестница, по которой ты лезешь к самой голове этой фигуры, чтобы высказать ей свои соображения, претензии или протесты. Причём, как ты наверх поднимаешься – твоё дело, с трудом ли, со смехом ли, но там, возле самой головы, контакт продолжается недолго, ибо фигура с треском лопается, сдувается, превращается в блин, а твоя лесенка падает, а ты остаёшься один, там, наверху, висящий на канате, летящий над ареной и провозглашающий некоторую свою победу, возможно, в сопровождении музыки, которую ты же и будешь исполнять на своей альтушке или же под фанеру. Понял?
Слава ответил не сразу.
- Посодют, - сказал он по-архангельски. - Обоих посодют, если докопаются. Но не это главное. Сделать не дадут.
- А мы размажем тему! Закамуфлируем! Мозги запудрим! Акценты переставим, на худой конец.
- Тогда хорошо, - заключил Слава. - Вот где бы ещё надувную фигуру найти, хоть подержанную…
При таких словах мой друг открыл небольшой кофр, повыкидывал оттуда кое-какие цирковые принадлежности, а с самого дна, в потёртом футляре, вынул никелированную, слегка помятую трубу и вручил её мне без излишнего пафоса.
- Держи, студент, - сказал он. А вот тебе сборник, джазовые стандарты. Ты их играй на полтона выше, труба, сам понимаешь, настроена на си-бемоль. Прекрасные есть темы.
- Спасибо… А что за мундштук?
- Да Бах. Через пять минут губы полопаются.
- Бог ты мой, какие темы… Слава, подержи вот так вот книжку, я попробую.
Я взял в руки дудку, вставил мундштук. Помпы, вроде шевелились. А звукоряд я с детства помнил – такое не забывается, особенно, если в до-мажоре. Короче, несколько строчек из Гершвина мне исполнить удалось близко к тексту, хотя, Слава в Гнесинке слышал исполнителей покруче.
- Это мне до какого срока? - Спросил я Славика насчёт трубы и книжки.
- Это тебе надолго. Быть может, навсегда. Занимайся. Что-то у нас уже получается.
Некоторое время спустя из циркового медпункта на набережную Фонтанки стали пробиваться слоноподобные звуки, на которые никто особого внимания не обращал. Шли мимо, ибо цирк есть цирк.
Мирослав привёл однажды брата. Устроились за столом, убрали мою вертикально стоящую трубу в сторону, а на её место утвердили дежурную бутылку.
- Проверь давление, пожалуйста, - попросил Мирослав, - только не мне, брату.
Брат протянул мне худую руку. А когда мы встретились глазами, ничего я в его взгляде не увидел. Ничего, кроме пустоты, признака полностью исчерпанной перспективы. Глаза человека, забравшего однажды две жизни – свою и чужую.
- Замыслили мы с ним тему... - уверял Мирослав. - Львов добавим. Брат у меня по львам специалист. Прокатимся по Штатам, по второму разу. Там хорошо меня принимают. Потом, вполне возможно, осядем в Союзгосцирке. Но это уже после. А ты, Алексей, пока готовься. Мне свой врач понадобится. Надоело, понимаешь, к чужим обращаться. Давно своего ищу, чтобы насквозь всех нас видел. Ты как на это смотришь, Алексей? Ты нас с братом поддерживаешь?
- Абсолютно! - заявил я.
К тому времени мне пришло в голову, что звёзды, галактики, туманности, пульсары и прочие объекты, вообще всё, что могло взорваться, разгореться и погаснуть, всё это чьё-то имущество однажды взорвалось ради людей и только, ни для кого-либо ещё, ибо инопланетян в натуре пока ещё нигде не предвидится, а когда они объявятся, с ними, возможно, придётся поделиться. Значит, только для людей. Светила зажглись и погасли, но прежде выдали звёздные материалы, из которых и только благодаря которым, в конце концов, возникли современные люди, каждый из которых, по сути дела, является звездой, холодной, но звездой, существующей, возможно, на основе вялотекущего термоядерного биосинтеза. Пусть так, или не совсем так, но вот передо мной сидели две настоящие суперзвезды, одна – в полную силу светящая цирковому миру, вторая – состоящая целиком из шлака, давным-давно остывшего. Можно его лечить? Мне это дело было не под силу.
Конечно, я согласился. И на том визиты прекратились.
Но каждый вечер, как говорится, в час назначенный, когда Мирослав на вороном арабском скакуне рысью выезжал на арену, я стоял у бокового выхода, а конь на секунду останавливался рядом со мной и грациозно стучал правым передним копытом по ковру, покрывающему многослойное резинополиуретановое основание манежа. Не любить цирк, вот этот, единственный, именно его, было уже невозможно. Гимнастов с бицепсами, мешающими определить артериальное давление, балерин в полупрозрачных трусиках, надменную контролёрскую старушню, инженеров, техников, униформистов, оркестрантов, всех, прилагающих свои усилия, чтобы воплотить чьи-то чужие творческие замыслы. Великолепный муравейник.
Однажды пришёл День Дней. В кабинете появилась Надя. Правда, не Лариса.
Как она появилась – до сих пор не помню. Помню, как она устроилась на стуле рядом с моим рабочим столом и царственным жестом протянула мне руку для контроля гемодинамики. Я бессознательно промахнулся мимо стула, осознал, что рядом со мной находится чистейший образец божественной красоты, истинный ангел, одетый в тончайшую курточку голубой материи, отделанную по краям белым кантом, в белейших лосинах и сапожках, вся предназначенная для полёта, воздушная гимнастка с изысканным, интеллигентнейшим лицом, обрамлённым выступающими из-под стилизованного кокошника завитками русых волос и честно признался:
- Я никогда ещё не видел такого красивого человека.
Это была чистая правда, поскольку Наденьку я наблюдал только в тот момент, когда она исполняла блистательный полёт под самым куполом цирка. Тогда же я и поинтересовался её именем. Издали она выглядела потрясающе великолепно, а вблизи – запредельно очаровательно. Надя сверкнула глазами, даже отчасти расцвела, хотя несомненно, подобные слова она получала в свой адрес неоднократно.
- Ладно же, - ответила она, - вот отработаю номер, умоюсь и появлюсь повторно. Так можно?
- Ещё как! - обрадовался я неизвестно чему. - Конечно можно! А вы мне разрешите присутствовать при исполнении и мысленно находиться рядом с вами?
- Разрешаю, - сказала Надя, выходя из кабинета.
Я, безусловно, находился в зале, когда Надя исполняла свой запредельной красоты полёт. Ну, потому, что обещал. Я видел её номер, уже восторгался. Не девушка – ангел, что можно ещё сказать… Но, скорее всего, я бы ещё раз подробнее пересмотрел ребят-гимнастов, вот уж у кого была и красота, и сила. Хотелось запомнить их каждое движение. А девушка что – прелесть, да и только. Правда, в этот раз Наденькин номер выглядел как-то по-особому. Я не чувствовал себя знатоком циркового мастерства, но в тот момент, мне показалось, я ощутил в её движениях крайнюю остроту, при этом – повышенную точность, что в нескольких словах можно было бы определить как максимальную чёткость исполнения. Находясь на тросе, она исполняла самые изысканные позы и движения, а вся её нежнейшая одежда струилась, овеваемая встречным воздушным потоком так, что казалось – невесомая ткань вот-вот совершенно отделится от Наденькиного тела. А что за этим стояло – мало ли что. У меня сомнений не было, что после номера Надежда не появится, не было в цирке такой моды – по второму разу в медпункт приходить. Да и кому ты нужен? Кто врач, а кто исполнитель. Отработали – и по домам. Никаких праздношатаний, если ты являешься звездой цирка и украшением всей программы. Тем не менее, по окончании спектакля, когда даже самые впечатлительные зрители прекратили получать свои одежды, Надя появилась снова. Теперь на ней был большой, лимонного цвета халат, на лице не содержалось ни тени макияжа. Несмотря на очень деловой, даже озабоченный внешний вид, руку она протянула, как и в первый раз тем же незабываемым жестом.
- Наденька, - провозгласил я, - да я вас по шагам узнал, даже не по вашему прекрасному облику. Вас от меня никто не скроет, никакая косметика, пусть даже не пытается. Вы, кстати, забыл спросить, сильно замужем?
- Как? - переспросила Надя. - Замужем? Нет, не сильно. Но у меня есть ребёнок. Сын. И уйду я от мужа, если, конечно, понадобится, только с ним.
- Что... всё так остро? - уточнил я, слегка ошарашенный её спортивной прямолинейностью.
- Нет, не совсем так. Но варианты возможны. Вы мне скажите, как врач... если я без грима, это ужасно?
В этот момент Надежда напряглась и потеряла улыбку.
- Что я могу сказать… Бесподобно. Вы прекрасна всегда. В любом виде и в любом состоянии. Это я вам говорю, ваш доктор. Хотите, своё заключение я могу оформить для вас в виде медицинской справки.
- Хочу, - сказала Надя. - Безумно.
Ясно было, что Наденька является именно той женщиной, для желаний которой нет никаких преград. Или раньше не было. Но в тот вечер мы благоразумно ограничились стадией создания справки о подлинной красоте, находящейся на уровне национальной гордости. Надя аккуратно сложила документ и спрятала его в кармане халата. Потом спросила:
- Алексей... Питер я совершенно не знаю. Москву знаю, потому, что там живу. А Питер нет. Мне бы очень хотелось, если бы ты вдруг повёл бы меня в какую-нибудь вашу достопримечательность, по своему выбору, как ты на это смотришь?
Тут уж я не растерялся. Тут я промаху не дал. Мне были известны многие лица, представляющие питерскую культуру, которых я однажды лечил, оперировал, консультировал, оказывал помощь им или их близким. Таким образом, я хорошо знал прораба, восстанавливающего храм Спаса.
Я вскричал:
- Есть такая достопримечательность! Берусь вас там представить. Вот будет сюрприз!
- Для кого, интересно, - полюбопытствовала Надя.
- Для вас обоих, Наденька, вот увидите. Для вас и сына.
- А как мне одеться? Ты подскажешь? Или самой соображать?
- Я полагаю, наряд твой должен бы выглядеть скорее в мотивах концертно-тренировочных. Желательно надеть кроссовки.
- О-о, поедем за город?
- Наденька, бери выше. На крышу полезем. На золотую крышу.
- Да ты, Лёшечка, интриган, однако! А знаешь, что я высоты боюсь?
- Ты?! Чтобы боялась высоты?! Да быть не может. А как же твоя работа под куполом?
- Так то же работа. Работа есть работа. За неё платят. Тут не до боязни. На работе голова не кружится. А как увижу детскую карусель – чуть не до обморока дело доходит. Ты думаешь, кто-нибудь верит?
- Не знаю… Но меня ты угрохала. Ведь ты же – вся полёт! Ведь ты – вся движение!
- Ещё скажи - ужас, летящий на крыльях ночи.
- Нет. Ты – женская сущность, ради которой существует и существовала, и будет существовать вообще вся жизнь. То, что ты делаешь – это слишком много, другая так не сделает. А мне что сказать – ещё больше пред тобой преклоняюсь.
- Я эту сущность представляю уже семь лет, почти ежедневно. И не сказать, чтобы осточертело, но вся моя сущность требует, чтобы кто-нибудь снял меня с этой проволоки. Сущность хочет дома сидеть и сыном заниматься.
- Большая семья-то? - осторожно спросил я.
- Почти никакая. Один сын. Один муж. Одна я. Слезаю с проволоки, иду домой и первым делом – всё белое стирать. Сушить и гладить. Семью кормить и поить. А завтра забыть нервы и лезть снова. И всех всё устраивает.
- А со мной полезешь?
- Полезу. Только куда?
- На крышу. Правда, золотую. Как ты на это смотришь?
- На собор?! Нормально! А ты как посмотришь, если муж с нами полезет?
- Вообще, без вопросов. Пусть лезет, я разве против? Пусть оба лезут – муж и сын.
- Сыну рано ещё.
- Кстати, кто у нас муж?
- Как кто? Все знают… Мой муж – Максимов. Ну, гимнастов на подкидных досках знаешь? Братьев Максимовых. Так вот, он у них старший. А мы пойдём домой сегодня?
- Ну да.
- Подожди. Я переоденусь.
Я подождал. И мы с Надей вместе вышли на набережную, мимо охранников и охранниц, тем же самым путём, которым не так давно я следовал к цирковой гостинице с Мирославом. Наденька, конечно, Ларисой не являлась, хотя сходство было разительным, но гуляющая публика в тот очаровательный, золотой вечер, нами любовалась совершенно откровенно. По той или иной причине, или по всем причинам вместе взятым, я понял, что между нами с Наденькой возникло сильное, очень интересное чувство – иллюзия моей любви к замужней женщине, имеющей ребёнка. И мужа.
Ещё той особенностью обладало это захватывающее чувство, что Наташа знала каждый мой шаг. За дни и часы, прожитые под одной крышей, она научилась видеть меня насквозь, чему способствовали её углублённые занятия парапсихологией. Занималась она по книгам, появившимся вдруг в печати, помогал ей обычный женский талант, наверняка усиленный генетической предрасположенностью, ибо Наташины родители, с её слов, также обладали некоторыми странностями. Такими, например, как отцовы частые и длительные запои, а со стороны матери – работа в горячем цеху с постоянными посещениями неостывших мартеновских печей для замены термопар. Причём, в беременном Наташкой состоянии. В таких условиях не стать парапсихологом для Наташи было совершенно невозможно.
К тому времени мы с Наташей прожили уже несколько весёлых лет. Дома у меня поселился некий домовёнок, способный решить все проблемы по строительству нашей жизни. Я постоянно находился в перекрестии её радаров по исследованию моего быта, но ни разу у неё не возникало относительно меня никаких подозрений по поводу нарушения мной каких-либо общепринятых установок семейной эстетики, да я и сам уже был уверен, что всегда могу укрыться от её исследовательских устремлений – и сам, небось, не лыком шит. Но тут вдруг она спросила:
- Как у тебя складываются отношения с кордебалетом?
- Неплохо. Кордебалет как кордебалет. Что ты имеешь в виду?
- Как что… Вдруг ты там с кем-нибудь целуешься…
- Нет, это исключено. Ну, практически невозможно.
- А теоретически?
- Нет. Ну, никак нет. По той простой причине, как мне известно, они преимущественно целуются с Арменом, это наш сапожник. Он делает для них всякую обувь. Человек очень нужный. А я-то им зачем? Здоровье у них, у всех, отменное.
- А вдруг расхвораются?
- С больными целоваться не положено. Это всё равно, что человек в беззащитном состоянии.
- Ты знаешь, есть такие девушки, которые всегда в беззащитном состоянии.
- Знаю. Старики сказывали. Но мы готовы! К этой… самозащите без оружия.
- И я готова. Если у тебя на стороне вдруг родится ребёнок – ты не стесняйся. Забирай и неси к нам домой. Вырастим и воспитаем.
Так наша беседа и окончилась.
Через день ко мне явился мужчина среднего роста, худощавый, тёмноволосый, явно курящий, судя по налёту на редких зубах. Бледнолицый. Сел, вперился в меня по-серьёзному, но как-то обмяк, встретившись со мной взглядом.
- Здравствуйте, Алексей.
- Здравствуйте, - ответил я, - а вы у нас кто?
- Я – Миша. Точнее, Михаил Максимов. Есть ещё такой аттракцион – «Подкидные доски». Пока есть.
- А-а, - обрадовался я, - муж Наденьки! Очень вас жду. Давно пора встретиться и поговорить.
- О чём?
- Как же! О совместном походе в Храм! В качестве первых посетителей!
- Да, конечно… - пробормотал он. - Благодаря Надежде, я знаком со многими, очень интересными людьми. Вот и сейчас… Приятно познакомиться. Ещё один интересный случай. Но вот волосы что-то слабоваты…
Речь шла о моей причёске. Вообще, некоторым товарищам она нравилась и так, какая есть. И некоторым подругам, в том числе. Потому, я ответил совершенно спокойно:
- Говорят, у кого волосы хорошие, у того зубы плохие.
- Не совсем, - без радости засмеялся Миша, - но будем считать - один-один. Так что же нам предстоит за экскурсия?
- Сообщаю повторно. Идём в Храм, это совсем недалеко. Он уже весь отреставрирован, но ещё в лесах. Есть шанс там всё осмотреть и облазить изнутри и снаружи. Как вам такая идея?
- Это уж вы с Наденькой решайте. А я пойду, куда скажете. Без вопросов.
- Вот и отлично. С вашего разрешения я согласую с Надеждой день и время.
- И доведёте до моего сведения.
- Даже не сомневайтесь. Михаил, кто сказал вам, что я – человек интересный. Вот бы поймать эту личность. Не знаете, кто этот бред распространяет?
- Да как же не знать? Полцирка говорит на эту тему. И, будто, на трубе вы играете, и вот для клоуна репризу сочинили-с, и будто бы пьеса ваша где-то идёт… Для врача неплохо.
- Хорошо-то хорошо. Платят маловато. Поэтому, какой же я интересный. Интересный – это шеф. А я … мелковат-с.
- Ну, не будем спорить. Раз Надя сказала, значит, так оно и есть. С ней не поспоришь, верно?
- Я и не собираюсь. Потому в назначенный ею день мы и приглашённые ею лица берёмся за руки, ну, чтоб не пропасть поодиночке. И выдвигаемся на объект, где нас ждёт… нечто незабываемое.
Миша кивнул и удалился без восторга как человек, которого давно ждёт какое-то большое событие, которого ему очень хотелось бы избежать. Но его будущим управляла Надя. И моим, как мне тогда показалось. Однако, наступил день, и мы все встретились на ступенях храма, почти полностью подготовленного к открытию после многолетнего ремонта. Строительные леса были убраны лишь частично, ступени вымыты только на первый раз. Техническую пыль и мусор можно было встретить повсюду. Наденька выглядела блистательно в своей полуспортивной одежде, ещё бы – она, да не выглядела. А вот Михаил в этот яркий, золотом окрашенный, осенний день старался быть незаметным, почти невидимым.
Мой приятель Павел, он же старший прораб, реставратор и настоящий художник, знакомый мне через перелом правого луча в типичном месте, взглянул на Надю очень профессионально, как на вполне возможную героиню современной иконы. Отойдя, по прошествии некоторого времени от первого потрясения, Павел обратился к нам с такими словами:
- Товарищи мужчины! Кто из вас муж этой дамы я не знаю, хочу получить от него разрешение провести для неё экскурсию по нашему собору.
Миша откликнулся:
- Муж, вообще-то я, но обращаться следует к нему. Он за Наденьку, если что, так и убить может.
Отчасти дезориентированный таким заявлением, Паша жестом церемониймейстера всё-таки указал на церковные ворота и провозгласил:
- В таком случае, прошу вас. Пройдёмте.
Наденька в сопровождении Павла обошла каждый уголок собора, который оказался изнутри не таким уж великим по своим размерам, но совершенно подавлял нас, особенно Мишу, своей роскошью и великолепием. Только Надя сияла как драгоценность, пребывающая в наиболее подходящей для неё шкатулке. А сопровождающие её лица, то есть, мы с Михаилом, старались от Надежды не отставать, хоть и не приближаться слишком близко как к ней, так и друг к другу. Таким образом, мы обошли храм несколько раз и по центру, и по периметру, но на этом как оказалось, экскурсия не окончилась. Павел подвёл нас к служебной двери.
- Вот тут, - сказал он, - лестница, ведущая на крышу. Через несколько дней она будет закрыта для посетителей навсегда. Но только для вас, как для настоящих циркачей, и только сейчас, я, ваш восторженный поклонник, её открываю. Милости прошу на золотую крышу!
- Идём! - воскликнула Надя, взглянув на меня.
- Остаёмся, - заявил Миша. - Пойдём курить. Ждать буду вас у выхода.
Павла тут же отвлекли по делу, потому мы с Наденькой двинулись вдвоём на самый верх, по крутой железной лестнице с решётчатыми ступенями. А там, наверху, когда лестница сделала последний вираж, мы вышли на леса, окружающие главный барабан, и обошли его со всех сторон. Новенькая золотая кровля сияла со всех сторон на фоне небесной голубизны, а разноцветная листва деревьев Михайловского сада ковром устилала грешную землю. Я смотрел на Надю, любовался ею, восхищался, боготворил, в чём она, похоже, совершенно не сомневалась. Надя обнаружила на стене какие-то железяки и обрадовалась:
- Смотри, ещё выше можно! Давай, полезли!
Я забеспокоился.
- А как же твои головокружения?
- Какие головокружения, - возразила Надя, - лезть надо. А то больше не разрешат.
Как я прикинул, чтобы взобраться на самую верхнюю площадку необходимо было преодолеть метров восемь по отвесной стене, двигаясь даже не по лестнице, а по каким-то скобам, установленным строителями ещё сто лет назад.
- Надя, я не могу разрешить, потому, что за тебя отвечаю! Нельзя – скользко!
- А я за тебя отвечаю! - заявила Надя, стоя на первой импровизированной ступеньке. - Ты сможешь. Давай!
Дальнейшие мои возражения были несущественны, потому я вцепился изо всех сил в первую же, покрытую росой скобу, до которой только в силах был дотянуться. А когда подтянулся и взгромоздился ногами на базовую опору, милые кроссовки мелькали уже довольно высоко у меня над головой.
Наденька взобралась наверх достаточно легко, как мне показалось, но я по крайней мере однажды испытал ужас от того, что вот сейчас, в эту секунду, обязательно сорвусь, опозорюсь перед Надеждой, перед мужем её, перед Мирославом, перед всем Союзгосцирком, только мысль о подруге моей Наташе, которую всё-таки не разочарую, останусь в её глазах сорвиголовой и героем, как-то заставила меня собраться в нервномышечную кучку, выполнить почти невыполнимое и оказаться на последнем ярусе лесов рядом с Наденькой и огромным крестом, где мы и поцеловались с ней на виду у всего города, Господа Бога, мужа её, нервно курящего там, внизу, в полном одиночестве. Под виртуальным контролем моей Наташи, которая, всё-таки, в чём я не сомневался, была в этой ситуации на моей стороне.
Пришло время покидать наше гнёздышко. Надя первой шагнула к лестнице.
- Разреши мне, - произнёс я с опозданием.
- Нет, - ответила она. - Кто тебя ловить будет?
И полезла вниз, а я за ней, следуя её указаниям, и почти ни разу не поскользнулся на кованых старорежимных ступенях. У храмовых ворот Надя махнула нам с Павлом, взяла мужа под руку и повела его домой, в стойло.
- У вас там все такие? - спросил Паша, глядя им вслед.
- Нет, - сказал я, - Наденька одна. Единственная.
- Тогда всё понятно… - резюмировал Паша, хотя что ему было понятно, я тогда не сообразил. Мне было непонятно ничего, из того, о чём подсознательно мечталось. Домой я шёл пешком по набережной, состоящей из разнокалиберных гранитных блоков, запинаясь время от времени, но не падая. Мыслей не было, пока из подворотни не вышел здоровенный, спортивного вида, молодой человек и встретился со мной взглядом.
- Брат, - кротко обратился он ко мне, - у тебя закурить нету?
- Нет, брат, - ответил я ему в самой мягкой форме. - Не курю я. Ты прости, если можешь.
Я уже был готов нести ответственность за свой конкретный грех, но брателла внезапно прохрипел:
- Ну, извини, брат, что я тебя побеспокоил. Нету, значит, нету. И так бывает.
- Да, брат, - вздохнул я, - бывает, что поделаешь.
- Ничего тут не поделаешь. Просто, брат, понимаешь, как-то грустно.
- И мне, брат, что-то грустновато, - искренне согласился я и побрёл себе дальше, мимо подворотни, внутри которой я в наступающей темноте разглядел таких братьев ещё человек пятнадцать. Бывают в Питере такие моменты, когда солнышко уже закатилось, а уличные фонари ещё не зажглись. При недостаточном освещении прохожие снаружи выглядят ужасно, а внутри они, чаще всего, добрые. Как днём.
Пару дней после такого события я безвылазно сидел в медпункте, принимал для осмотра и консультации всех подряд, даже билетных контролёрш. Пересмотрел имеющиеся лекарственные препараты, ликвидировал запасы с истекающим сроком годности, навёл максимально возможный порядок, которым, правда, любовался недолго. Перед вечерним спектаклем входная дверь распахнулась настежь, и нелюбимая мной за ВОХРовский прищур охранница ввела двух милых девушек – одну чёрненькую, а другую беленькую и буркнула что-то наподобие того, что вот они себя плохо чувствуют, разберись. Это я, заместитель директора – разберись?! Местный народ явно наглел, видя, как мне близки приезжие артисты и, особенно, знаменитости. Поддерживая с ними тесный контакт, им казалось, я теряю лицо и роняю имидж всех местных превосходных работников, которым от артистов следовал бы быть назначен некий гонорар или иной формы вспомоществование для восстановления сил и общего подъёма духа.
ВОХРовка фыркнула напоследок и оставила меня наедине с двумя милыми американками, как я уже успел сообразить.
С английским у меня было не ахти с самого детства, я сразу сообщал забредшим ко мне иностранцам, что владею языком приблизительно фифти-фифти. Правда, в институте, запредельная по своим знаниям, специалистка в пяти языках, безжалостная Дина Морисовна Бальцер, заставила меня обратить внимание в сторону Запада. Я вспоминал её не так уж часто, но при единичных встречах с иностранцами – обязательно. Родом из Питера, потерявшая в блокаду всех родных, застывшая в своём горе, безжалостная на экзаменах и зачётах. Она говорила с некоторым акцентом, характерным только для неё и дополнительно пугающим слабонервных учащихся. В разговоре, у неё буквы «д» и «ч» непонятным образом складывались в некий дифтонг, не имеющий в русском языке какого-либо обозначения, наподобие латинского «г». С этим дифтонгом однажды произошёл такой случай: один мой знакомый, правда, балбес, из параллельного потока, притащился к ней на зачёт, не имея для того никаких оснований. Дина Морисовна непродолжительное время слушала его экзерсисы, после чего сказала ему с применением авторского дифтонга:
- Деточка, вы ничего не знаете, уходчите.
После чего раздосадованный балбес заявил:
- Уходчю, уходчю…
Институт смеялся несколько дней, некоторые, может быть, и до сих пор смеются, но потом призадумался: сдавать-то надо. Кстати, и балбес сдал, не с первого раза и не со второго. И я вместе со всеми размышлял, что делать. В голову пришла блистательная идея: англичанку надо просто отвлечь, вытащить из бездны переживаний пусть ненадолго, рассмешить, что ли, тем самым заработать три-четыре заветных балла. В лоб английский язык, мне было ясно – не сдать. Обходной же манёвр следовало применить хотя бы ради того, чтобы войти в институтские анналы, пусть на пару недель. Я лихорадочно начал собирать английские выражения, которые можно было бы, при удаче, заменить, вместо детального перевода, русскими разговорными штампами. Первый эксперимент долго ждать не пришлось: на занятии по переводу английскую фразу «что случилось?» я перевёл как «в чём дело?», после чего наступила длительная пауза, по истечении которой Дина Морисовна навела резкость, встретилась со мной взглядом и спросила:
- Вы, что, дчеточка, развлекать меня сюда явились?
По-английски я нашёл тогда, что ответить, скромно потупился и сказал, что да, конечно.
- Садчитесь, - произнесла англичанка таким тоном, что можно было подумать – она немедленно потребует от меня привести родителей на кафедру иностранных языков для организации выводов и заключений. Но обошлось, и я продолжал эксперименты до тех пор, пока одна из моих одногруппниц, подглядывая в оставленный открытым Диной Морисовной журнал успеваемости на предмет подсчёта собственных двоек, воскликнула с изумлением:
- Лёшка! Да у тебя там одни пятёрки! Штук пятнадцать! Это откуда? Ты, что, обалдел?
В ту же секунду камень свалился с моей души, ибо это была удача. Экзамен уже находился у меня в кармане. Оно, впоследствии, так и оказалось, но вот сейчас, в данную переживаемую минуту, находясь лицом к лицу с прекрасными американками, я ничего не имел в своём языковом кармане, кроме как «Skrappl from the Apple» и «I’ntmisbeheven?», названий джазовых композиций. О чём думала она тогда, моя прекрасная англичанка Дина Морисовна, однажды встретившись со мной взглядом, со студентом, который выходил за всякие рамки, превращая строчки из учебника в какой-то псевдохудожественный отрывок неизвестного автора, зачем она терпела такие мои заскоки… Если были у неё насчёт меня какие-либо надежды, в смысле языкознания, так я их не оправдал. Я, по ходу беседы, больше любовался на американок, напоминающих куколок Барби, одну беленькую, другую чёрненькую, чем оттачивал на них свой разговорный жанр, но до меня, в конечном итоге, дошло, что вовсе никакие они не больные, а просто одна из них, чёрненькая, хочет спать, потому, что их самолёт прибыл из Европы совсем недавно, а их сразу же потащили в цирк, который они не очень-то и любят.
Когда что-то прояснилось, я чёрненькую взял за руку и повёл в свой мини-стационар, а беленькая в это время сопровождала нас с большим вниманием и интересом. Как только чёрненькая увидела постель со свеженькими простынями и наволочками, наброшенными совсем недавно лично мной, она уснула прямо на ходу, позволяя мне заботиться о ней на своё усмотрение. Я устроил её на топчане, снял кроссовки, прикрыл спящую негритянку тоненьким одеялом. Беленькая спать вовсе не собиралась, потому мы с ней вернулись в кабинет и устроились за столом. Любопытством девушка просто светилась. Ну, не Лариска, конечно, но так похожа на ту самую Лариску, как никто ещё никогда на неё не был похож. Чуть-чуть веснушчатое лицо, обрамлённое русыми кудряшками, выражало только одно: я такая уже большая, что нахожусь в России, и сколько тут вокруг всего интересного!
- Как твоё имя, - спросил я на чистейшем английском. Она поняла меня и ответила:
- Стефани.
- Стефания, значит, - уточнил я.
- Верно, - ответила Стефания, - но это будет славянский вариант.
И вообще, объяснила она, а я опять всё понял, что приехали они с группой студентов для изучения России и русского языка, которого пока что из них никто не знает.
На тот момент на столе у меня стояла помятая помповая труба, подаренная Славкой. Естественно, Стефания обратила на неё внимание, и спросила, что это такое. Также естественно, что труба производства Музпромтреста, по кличке среди духовиков «кастрюля», не здорово напоминающая музыкальный инструмент, у многих посетителей медпункта вызывала болезненный интерес. Чтобы долго не объяснять девушке, что это за вещь и как она оказалась в этой юдоли скорби и медицинского благолепия, а также в связи с хронической языковой недостаточностью я взял трубу в руки и предупредил Стефанию, что вот сейчас, в данный момент, прозвучит колыбельная в честь её чернокожей подруги. Любопытство зашкаливало. Как мог, не слишком громко, я исполнил, что было естественно, Гершвина, колыбельную Клары из оперы «Порги и Бесс», вариант «ми-до-ми», да и что там такого особенного играть, конечно, если без каденции. По окончании трубных звуков, Стефания выразила такой восторг, так прыгала, так шлёпала в ладошки, что оба мы вынуждены были пойти, взглянуть, не проснулась ли чёрненькая. Хоть девушка спала в той же позе, в какой мы её оставили, нам пришлось, чтобы не беспокоить спящую красавицу, прекратить этот мини-кончерто-гроссо и идти гулять по цирку.
Пустынные парадные залы цвета слоновой кости, наряженные красным бархатом в местах проходов, нисколько не впечатлили девушку из Сан-Франциско, но живой слон, ведомый самим Мирославом нам навстречу, её испугал так, что она спряталась за мою спину, пока лопоухий гигант хоботом проверял наши карманы.
- Как дела, - спросил Мирослав, - ты с кем?
- Порядок, - ответил я, - идём встречать выход директора. Я с ассистенткой, она из Америки. Её зовут Стефани.
Шеф представился, достал из потайного кармана слоновье лакомство и передал Стефани. Слон, насколько мог осторожно, вынул его из девичьих пальчиков, скушал и поклонился. Оба продолжили свой путь на арену. Но уже там, когда, находясь за оградой, элефант почуял Стефанию и помахал ей хоботом, она бесстрашно приблизилась к нему по зрительскому проходу, остановилась в прожекторах и сделала реверанс, как положено принцессе цирка. Вот был номер! Так мы и досмотрели с ней представление, в котором слон спокойно вытерпел и Мирослава, и тигров, и его, директора, вторую или третью по счёту супругу.
По окончании аттракциона, уже в фойе, Стефани сказала, что сейчас приведёт ко мне всех студентов и профессора, чтобы забрать подружку, проснулась она или не проснулась, а то автобус не будет ждать.
Подружка в наше отсутствие повернулась на бочок и продолжала спать с удвоенной энергией. Чёрненькая спала и тогда, как появились остальные американские студенты во главе с профессором, которого трудно было отличить от подростков по возрасту или по одежде. Стефани попросила меня снова исполнить ту же колыбельную, но погромче, чтобы не пришлось нести ребёнка на руках, как это уже было в одноимённом кинофильме. Что же, я удалил из трубы сурдину, вставил лучший мундштук, который из рук в руки передал лично близкий мне клоун Слава. Когда из моей трубы во всю её безграничную силу полились звуки Гершвина, будить девушку не пришлось, она сама, под бурные аплодисменты встречающих, появилась из лазарета с широко распахнутыми глазками, сверкающими белками склер. Спустя минуту, уже на меня обрушились восторги, скорее принадлежащие всей мировой медицине, чем одному врачу, хоть, может быть, и незаурядному, например, как я, но скромность куда-то улетучилась после осознания того факта, что я, похоже, так или иначе являюсь лучшим в мире трубачом среди всех нейрохирургов- травматологов-терапевтов, примкнувших к ним урологов, окулистов, ЛОР специалистов, также и врачей-гинекологов. Уж тут я был совершенно спокоен, ибо никогда в жизни даже не слышал, чтобы какой-нибудь гинеколог когда-нибудь играл хоть на каком-нибудь духовом инструменте.
Когда уже все студенты погрузились в автобус, обозначенный флагом Соединённых Штатов Америки, Стефания, находясь у самого окна, махала мне и пищала что-то громче всех. Слова её мне были не совсем понятны, но когда вдруг я, не понимая, зачем, прокричал знакомое по музыке:
- Good buy, may love! Good buy, miss Amerika!
Она поняла, вылетела из незакрытой ещё автобусной двери, бросилась мне на шею и с такой силой своей щёчкой прижалась к моей щеке, что даже сам господин профессор рассоединил нас не без некоторых усилий. Восторги усилились, но автобус всё равно закрыл дверь и уехал, размахивая звёздно- полосатым флагом. И эту трогательную сцену, естественно, наблюдала служба охраны, некоторые униформисты, а также кое-кто из актёров.
На следующий день, с самого утра, ко мне пришла Наденька, вся изысканная, сосредоточенная, почти без макияжа. Она сказала мне в ультимативной форме:
- Значит, так. Завтра у меня день рождения. Начало в шестнадцать ноль-ноль. А в цирке выходной, понятно?
- Понятно.
- Значит, жду. Где мы живём, ты знаешь.
- Наденька, милая, ты хоть скажи, кто у тебя будет? Ну, кто в гости придёт?
- Как кто – все мои друзья. Практически весь наш коллектив.
- Наденька, прелесть моя, я-то что там буду делать?
- Как что? Сидеть! На трубе играть! Что другие делают!
- Милая моя! Я там чужой! Я не имею права быть рядом! Я ещё не в коллективе! Там будет твой муж, в конце-то концов!
- А тебе что за проблема? Это я решаю, кто друг, а кто муж.
- Я понимаю. Но ты меня пойми! Хоть на минутку.
- Так. Говори, что тебе мешает.
- Ты понимаешь, я это… Как тебе объяснить… Ну, скромный я! Что делать?
- Я знаю, какой ты скромный. В общем, смотри. Обижусь.
- А я?
- Что ты?
- Ты собираешься меня демонстрировать своим грандиозным друзьям как кого?
- Не понимаешь? Тебя что-то смущает?
- Нет. Я хочу вначале поговорить с Михаилом.
- Там и поговоришь. Понял?
- Я понял. И не хочу превращать день рождения в оперетту. Вообще, какой из меня мистер «Х»?
- Ты – ужас, - сказала Надя перед уходом, - летящий на крыльях ночи.
Можно сказать, что на тот момент я был в замешательстве. Идти, не идти… Получалось по всем расчётам так, что Наденька меня берёт за горло. А я ещё к такому обращению не привык. Не то, чтобы я любил быть в центре компании, но хотя бы на равных… И кто я среди действующих циркачей? Свой среди чужих? Или чужой среди своих? Чёртова кукла. О чём мне с ними говорить? Может, скажу, что не так – толпой навалятся и дадут мне баню. Они – ребята резкие. Друг за друга стеной, не так, как у врачей. Все врачи – одиночки. Конечно, с Мирославом у меня контакт состоялся, так то же совсем другое дело. По крайней мере, он меня на день рождения не тащил. Пообщались очень подробно, и хорошо. А тут – никого, получается, кроме Нади, не знаю. Да и Надю знаю без году неделю. Сидеть, значит, в углу весь праздник. У меня такое было правило: если я не в центре компании, её, просто не должно быть. Компании. Если так заранее не было задумано. Этому меня научила одна подружка – манекенщица. Она и по жизни была манекенщицей – красотой блистала всегда и во всех местах. Мы с ней познакомились на секции поэтов и поэтесс. Её звали Маша. Она, например, могла надеть простое платье и завернуться сверху куском красной материи так, что в сочетании с её огромной темноволосой причёской и поэтическими наклонностями у мужчин, даже незнакомых, мгновенно возникал сюжет на тему женщины-Кармен. Конечно, не девушка-Лариса, но очень у неё это получалось здорово.
Компании она любила потому, что всегда была в центре, ибо не в центре внимания она никогда не могла быть. Просто этот вариант для неё был исключён. А для меня вариант назначался один: сидеть в углу и никого не трогать. И не препятствовать Машиному пребыванию в центре взглядов и событий.
По тем временам, после выпивки обычно возникали танцы. И Маша танцевала. А я находился в уголочке, словно отпавшая от Машиной одежды какая-нибудь пуговка. И вёл себя тихо-мирно. В отличие от Маши. Она, предварительно натанцевавшись, когда чувствовала, что кто-то из гостей по ходу исполнения очередного танца-манца-обжиманца приближается к ней уже чрезмерно близко, брала партнёра за руку и вела в мой угол со словами:
- Сейчас я познакомлю тебя с очень интересным человеком…
Несчастный, не ожидая подвоха, устраивался где-то неподалеку от меня, а Машечка обычно разыгрывала такую мизансцену: высоко поднимала юбку, ну, до немыслимых пределов, потом садилась мне на колени почти-что голой попкой, только в трусиках, и объясняла одуревшему партнёру:
- Понимаешь, это чтобы платье не помялось. Не стесняйся. Рассказывай. Мне показалось, ты что то хотел предложить? Мы выслушаем с удовольствием любое предложение.
Партнёр обычно растворялся, ибо тут уже происходил мой выход. С продолжением.
В общем, бывал я уже интересным человеком. В тот день я на праздник к Наденьке не пошёл. А, думаю, будь, что будет. Не захотелось мне быть первым претендентом после мужа, или вторым мужем после первого, или десятого, кто же их считал. И не пошёл, хотя очень расстроился. Подумал – такая дружба прекратилась… Почти не начавшись. Очень, очень жаль.
Но не тут-то было.
На следующий день после праздника, Наденька появилась у меня весёлая, довольная, счастливая, радостная, но сердитая. Обняла меня и поцеловала. У меня сразу отлегло от сердца ещё и потому, что мы с ней оказались одного роста, конечно, если Надя была без каблуков.
- Что ты творишь, - заговорила она почти без злости, - тебя же весь коллектив ждал! Ты почему меня подводишь?
- Да я как раз этого и боялся!.. Что праздник твой, а на меня все смотреть будут, как на новые ворота. Я с трудом привыкаю к новому коллективу, мне время нужно. А то, знаешь, все остальные примут меня за своего и слушаться перестанут. Нехорошо.
- С тобой всё ясно. Только не думай, что отделался. Ты от меня не отвертишься.
- И не собираюсь!
- Вот именно! Я для тебя повторяю День рождения. Понимаешь? Только для тебя. И будешь только ты!
- И муж твой будет, и твой сын.
- Естественно. А ты как думал? Только попробуй, не приди. Знаешь, что будет?
- И думать об этом не хочу. Приду, конечно! Обещаю тебе! И клянусь! Ну, если только не погибну.
- Лёша! Смотри! Не вздумай.
Тут мы снова и надолго обнялись.
А вскоре, буквально через час, ко мне пришёл Наденькин муж Миша. Слегка помятый, явно накануне перебравший, но отчасти умиротворённый. Не было меня у Нади, да и слава Богу. Значит, пронёс Господь.
- Ну, как ты? - спросил я.
- Да как… Ты отсутствовал, так мне пришлось за двоих стараться.
- Наденька опять что-то затевает, знаешь?
- Как не знать. Придёшь, значит придёшь. Рад буду.
- А ты сегодня отработаешь? Сможешь?
- Какая работа. Я отменил. Будет только репетиция.
- Остальные как? Ну, гости как себя чувствуют?
- Все остальные вообще ни в одном глазу. Даже не сомневайся. Вот насчёт себя не знаю, что и сказать.
- Так уж говори, не стесняйся.
Михаил помялся немного, потом сообщил:
- Кости иногда побаливают.
- А чего молчишь? Кости – моя специфика. Где болит, показывай.
- Что показывать… Когда руки… Когда ноги…
- Значит, неконкретно. Я бы, в таком разе, на твоём месте, начал бы с того, что прекратил бы вредные привычки. Ну, ты сам знаешь. Потом, глядишь, оно бы и само прошло.
- Нет, оно не от этого. Ты как Надя рассуждаешь. А у других, смотришь, ничего… И позволяют себе, и работают. Кто помоложе. Так и я не старый!
- Ничего, - успокоил я, - и у тех заболит. Кто курит – у того шанса нет.
- Как нет? Какого шанса?
- А никакого. Всё-равно расхвораются. Вот которые не курят, может и ничего. Как-нибудь продержатся.
- Нет, Лёша, - упорствовал Михаил. - Это всё от наших перегрузок. Не представляешь, чего приходится переносить. Вот нас доска наверх забрасывает, метров на пятнадцать, это тебе что? Это тебе удар, полторы тонны. Все селезёнки ёкают. А вниз летишь – опять то же самое. Туда сюда, туда-сюда…
Тут уж я заупорствовал. В лице цирковой и спортивной медицины.
- Нет, - говорю, - у тебя удар от доски получается мягкий, эластичный. Его ещё терпеть можно. А ты возьми боксёров – там хоть максимум пятьсот кг, но ты их точно получаешь и воспринимаешь как положено – головой.
- Ты, что, боксом занимался?
- А как же. Занимался и соревнования обслуживал. С ринга кое-кого вытаскивал. Не все выдерживают. У вас ещё более-менее… Опасно, конечно, за то и платят.
- А ты, можно подумать, прыгал. Будто-бы знаешь, что это такое, так рассуждаешь…
- Нет, Миша, с доски я не прыгал. Где уж там. Но кажется, что у меня бы получилось.
- Ты?! - взвыл Мишаня. - У тебя бы получилось? А ты не горячишься?
- Я!? Горячусь? - завёлся я. - Да ни в коем случае! Думаю, что у меня бы получилось.
- И, что, ты готов? Хоть сегодня?
- Да, - отвечаю, - всегда готов.
- Что же, - сказал Миша суховато, - сегодня репетиция. Через час, на арене. Попрошу не опаздывать.
И вышел. Как я потом узнал, ходил он, подлец, собирать народ, кто был посвободнее, смотреть новый аттракцион «Впервые на арене. Врач на доске». С той целью, чтобы пригасить соперника. Ибо, когда человек первый раз в жизни прыгает с доски, это выглядит безумно смешно. Потому Наденька узнала про нашу затею в последнюю очередь. А старшему инспектору манежа никто не сообщал. Он уже сам потом догадался.
Взглянуть на представление публики собралось немало. Человек пятьдесят. Бухгалтерия пришла – они всегда оказывались свободны в день премьеры. Кордебалет почти весь – явились мне посочувствовать. Билетёрши, скорее, чтобы позлорадствовать, поскольку я мало, на их взгляд, уделял им внимания. Уж явно меньше, чем кордебалету. Мужчин было совсем немного, чтобы не видеть, наверное, мужской позор.
Я подготовился, как мог. Надел уличные джинсы и потуже затянул ремень, чтоб не слетели. Кроссовки отряхнул от пыли и надел, для верности, на босу ногу. А мою мощную грудь прикрывала футболка из Пуэрто-Рико. Когда я глянул на себя в большое зеркало, то понял, что вполне готов.
Почтеннейшая публика слегка хихикала, слегка хлопала в ладоши, слегка подзадоривала, но ожидали большинство зрителей в той или иной форме, не без юмора и шутки, отмены номера. Скажем, под предлогом вопроса, обращённого к собравшимся, желают ли они видеть своего врача разбившимся. И при отсутствии желающих, естественно, номер уже мог быть отменён. Но мы с Михаилом ожидали появления нашей с ним Надежды.
Она вбежала в зрительный зал, почти влетела, и остановилась перед барьером, ещё не веря своим глазам, в тот самый момент, когда ассистенты укрепляли на моём животе лонжу.
- Алексей, - громко спросила она, - это что такое?
- Как что, - ответил я, - репетиция!
Наденька оказалась на манеже и обратилась к мужу:
- Что ты творишь?
Михаил вместо ответа указал на меня обеими руками.
Надя подошла ко мне вплотную.
- Ты до такой степени не хочешь попасть на мой День рождения?
- Хочу безумно. - ответил я. - Приду в любом состоянии.
- Да чёрт с вами, - махнула Надя рукой. - А ты знаешь, как это делается?
- Сейчас узнаю.
- Что, Мишка не рассказывал?
- Как, не рассказывал? Он мне всё объяснил.
- Так… Я его убью.
- Не надо, Наденька. Это я решил.
- Черти окаянные… Лёша, спину держи! Не удержишь – сломается.
- У меня всё получится. Слышишь?
- Слышу…
- Только не с первого раза. Мне осознать надо. Прошу тебя, милая, уговори его, пусть он меня хоть раз пять подкинет!
Наденька сказала со вздохом:
- Дурдом… Спину держи! Спину!
Надя показала Мише страшный кулак и ушла с манежа. А Миша, как говорится, «изменившимся лицом», спросил:
- Ну, не передумал?
- И не собирался, - ответил я, и как тут можно было передумать? Столько внимания… И лонжа, и пассировщики, и публика, до крайности заинтересованная, чем же всё это закончится, и Наденька в первом ряду, и, главное – полное отсутствие Георгия Валерьяныча, старшего инспектора манежа, который единым мановением руки остановил бы, конечно, весь этот сейшен.
Миша из доброго приятеля в ту же секунду стал жёстким руководителем аттракциона, наподобие Мирослава, тоже хищник, не тигр, конечно, не лев, но леопард – это уж точно.
- По местам! - приказал он.
Участники, человек пять, стали на точки.
И я, безо всякой подсказки, двинулся на своё место. Лонжа меня уже держала, вернее, держал меня человек, удерживающий лонжу. Он выбрал слабину каната, и в ту минуту, я, даже если бы запнулся и упал, ни в коем случае не долетел бы до пола.
Впервые в жизни, и это мной ощущалось, я встал на доску, на тот конец, который имел округлое утолщение, и, коленки мои, как мне показалось, не дрогнули.
Миша от меня не отходил. Он взял мои ноги за пятки и установил их на доске в соответствующую позицию.
- Вот так, запомни, - наставлял он, - руки назад, вот в таком они должны быть положении, а грудь вперёд. И жёстко, до крайности. И если только ты разогнёшься – доска убьёт тебя на этом самом месте. Ты понял? Здесь и сейчас! Так что, хочешь жить – напрягайся. Ещё сильнее! А руки вот так, вплотную! Когда полностью напряжёшься – ничего не говори, только отведи руки назад и шлёпни себя по заднице. Смотри, вот так… Это значит – ты полностью готов. Номер пошёл. Остановки уже не будет, ясно?
- Мне всё ясно, - твёрдо сказал я, и в голове моей зазвучал торжественный цирковой марш.
- Всем внимание! - приказал Михаил. - Готовы?
Ответом было молчание. Готовы были все, даже зрители. Наступила полная тишина. Я не стал слушать марш до самого конца. Напрягся, как мне показалось, из последних сил и в тот момент, когда Наденька отвернулась и закрыла глаза, я громко хлопнул себя по задней поверхности бёдер. Ещё я помню, как в мой первый прыжок одновременно выбежали два гимнаста и резко прыгнули на свободный конец.
Доска меня, конечно, не убила.
Просто весь цирк с присутствующими зрителями, ассистентами, оборудованием, стенами и потолком внезапно принял дикие обороты, о числе которых, если взять минуту за единицу времени, я мог судить только по огненным кругам или секторам, в каковые превратились светящиеся электрические лампы. Число вращения Ленгосцирка вокруг меня, я определил приблизительно в 15-20 оборотов, не более. Стало ясно, что же это такое, когда в пятки тебя бьют полторы тонны килограммов. Ошибку мне удалось осознать обороте на четвёртом-пятом: я напрягся теми мышцами, которыми шлёпал себя по бёдрам, а другими мышцами, на которых мне следовало лететь, расслабился. Отсюда я сделал вывод: напрягаться до максимума следует тогда, когда ребята уже побежали. А как сильно надо шлёпать себя по заднице, это вообще значения не имеет. Тут важен не звук, а движение предплечий. От своего открытия, я пришёл в восторг ещё до того, как вращение прекратилось и меня мягко охватила за живот широченная лонжа. Приземление на все конечности прошло удачно, только к своему удивлению, я обнаружил, что число зрителей и простых наблюдателей во время моего полёта значительно убавилось по той простой причине, что драгоценнейшая аудитория валялась со смеху на полу, в пространстве между креслами.
Что же я мог бы сказать этим милым, по существу прекрасным людям? Я бы сказал, что счастлив, когда моя ошибка вызывает такой грандиозный смех. Ибо, стоя за операционным столом, чувствуя на своём затылке дыхание прокурора, зная точно, что никто и никогда не встретит тебя с цветами и аплодисментами ни за что, просто так, а успех и осложнения так близки, что слов не нужно, на счастье рассчитывать не приходится, только, разве что, на глубокое удовлетворение. Такое глубокое, что оно ничем и ни в чём не выражается. Сейчас же, в такой прелестный момент, когда я сконцентрировал на себе внимание множества ярких представителей человечества и никого, пока что, не разочаровал и не расстроил, я, безусловно, собрал волю в кулак, с видом победителя раскланялся на все стороны и в том же направлении разослал воздушные поцелуи. Народ аплодировал стоя, поскольку никто из присутствующих не сомневался, что представление на этом окончено. Что же, решил я, если им это нравится, стало быть, мне и подавно. Чеканя шаг, приблизился к доске, поставил её в стартовое положение. Подбежал Михаил, спросил меня сквозь слёзы и сопли:
- Алексей, что с тобой? Тебе мало?..
- Миша, - сказал я, - продолжение следует. Командуй, я в полном порядке.
- Давай, - сказал Миша, отчасти уверовавший в мою жизнеспособность. - Выгнись, Алексей. Прогни спину, как тебе ещё объяснять. Грудь вперёд, колени назад – и полетишь!.. Если не переломишься. Вроде, не должен. Внимание! Все по местам! Готовы?
Я обозначил знакомым жестом «Готов», ребята рванулись к доске, я полностью сгруппировался только в момент их заключительного скачка. И случилось чудо: я оторвался от доски и ушёл с вертикального старта на самый верх, где остановился в полёте не так уж далеко от купола. Ясное дело, высота подъёма была заранее ограничена, дабы никто не мог повредить старинную постройку, находящуюся под охраной самого ЮНЕСКО.
Полёт проходил нормально. По моим ощущениям, он был сказочно занимательным и настолько долгим, что любой другой, находясь на моём месте, имел бы все основания впоследствии заявить, что время протекало в несколько раз медленнее своего обычного темпоритма.
На подъёме ветер не так уж сильно свистел в ушах, мне удалось ощутить наступившую тишину – реакцию обалдевших зрителей. Сомнений не было – от меня никакого скачка никто уже не ожидал. Я и никому ничего не обещал, это Миша собирал народ для потехи. Вот пусть теперь и потешаются. Над Мишей. От того самого первого подскока я запомнил всё. Доска была установлена таким образом, что зрители находились слева, а передо мной зияла пасть центрального выхода на арену, где сгрудились небольшой кучкой растерянные униформисты. «Врач на доске», вот так номер! – именно это выражали их лица. Далее я пролетел мимо оркестровой площадки и сожалел, как припоминаю, что там не слишком много стояло наблюдателей из числа музыкантов. Свои люди, всё-таки, а вот интереса не проявили. Ходи, рассказывай им, как дело происходило… А вот потом, на самом апогее, началось самое для меня интересное. Я, на подлёте к этому уровню, побаивался реакции солнечного сплетения, которая возникает при смене подъёма спуском и вызывает, порой, невыносимые ощущения, но ничего подобного не произошло! Напротив, там, наверху, я завис так надолго, что и сам не ожидал, будто улёгся на постели, сотканной из тончайших, но прочных эфирных волн. Пока я там нежился, мне удалось рассмотреть детали на потолке, невидимые снизу, и послушать, как в кристальной тишине позвякивает на блоке трос моей персональной лонжи.
Тем временем, моё перемещение в пространстве остановилось не совсем. Мой организм постепенно и плавно совершил полный оборот вокруг точки, расположенной где-то в центре живота, и принял обычное положение ногами книзу, пригодное для спуска и приземления. Правильнее сказать, летел я книзу плашмя, постепенно выпрямляясь. Всё так же безмерно плавно и постепенно я двинулся на посадку. Точка её уже была вычислена и окружена четырьмя пассировщиками, мне оставалось только собрать в кучку свои конечности, чтобы случайно не травмировать спасателей. В эту секунду я совершенно чётко осознал, что будь я без лонжи, я мог бы, для создания вящего эффекта, сделать ногами угол и приземлиться прямо им на руки, да ещё и обнять их за плечи. Моя посадка выглядела бы идеально, если бы тот, кто управлял моей лонжей, не перестраховал бы меня, себя и пассировщиков. Он явно передержал спасательный канат и заставил меня замереть над спасателями в положении этакого парашютиста, хоть и ненадолго. Так что, первое моё приземление прошло в управляемом режиме.
Народ безмолвствовал. Шутки отошли в сторону, потому всем стало не до смеха. Зрители оставались на местах, наверное, ждали продолжения темы разобьюсь я или нет. Миша стоял рядом, очень деловой и сосредоточенный.
- Получилось, - сказал он. - Ты меня убедил, поздравляю. Спасибо за урок. Ну, что, конец гастролей?
Я расстроился.
- Нет, Миша, нет! На самом интересном месте! Можно, я ещё поработаю? Пожалуйста!..
Михаил призадумался.
- Давай, - произнёс он по размышлении. - Но тему буду усложнять, согласен?
- Согласен.
- Скажешь, как надоест. Внимание!.. По местам!
Последующие прыжки шли у меня как по накатанному: взлёт, замедленное сальто назад, посадка. Место приземления я пытался выбирать, да не тут-то было. Меня несло туда, откуда я взлетал. В конце концов, прыжке на пятом, я приземлялся только на край доски, никуда больше, отчего чувствительно оттоптал подошвы. Спасатели отошли от меня, хотя присматривать за мной не перестали. Но лонжу усилили – мой канат уже держали двое.
Миша глаз с меня не сводил. Однажды, когда я был наверху, он мне громко крикнул:
- Лексей!.. Ты, что, второе сальто делать не собираешься?
На что я ему ответил из той же свободной позиции:
- Миша, здесь интересно! Полетать хочется, осмотреться!
Его незамедлительный ответ застиг меня в тот момент, когда я развернулся всё-таки второй раз:
- Нашёлся истребитель!.. Часы ему налётывать…
На самом деле, я не стал исполнять второе сальто по другой причине. Там, наверху, я внимательно осмотрел вековой купол, чтобы уточнить, из какого он сделан материала. Мне показалось – из отливок чугуна, скреплённых между собой гигантскими болтами. Прекрасная конструкция для того, чтобы в ней открылся портал. Место подходящее. Посмотреть хотелось, как они там и что у них новенького. Я знал, что он откроется, но не сразу. Часы надо налетать, Миша прав.
А приземлился я опять на доску. Михаил давно присматривался к этой моей особенности.
- Скажи, пожалуйста, - спросил он, - ты, что, раньше в цирке участвовал? Ну, типа народного коллектива…
- Никогда в жизни.
- На доску возвращаться тебя кто-то учил?
- Никто, я сам. Сказать по-честному, задолбала меня эта доска. Мне никак от неё не избавиться. Я уже и сам в сторону тянусь, да никак не получается. Честно сказать – все пятки оттарабанил.
- Как твоё мнение, почему так происходит?
Я сообщил Михаилу личную точку зрения.
- Мне кажется, Миша, если я улетаю с доски в той позиции, как ты меня в первый раз поставил, и чуть-чуть назад отклониться – кроме той же доски никуда более приземлиться невозможно.
Тут Мишино лицо отчего-то приняло прискорбное выражение.
- Ладно же, - произнёс он, но не в мой адрес. - Пока сделаем перерыв, другие пусть тоже попрыгают. А через полчаса продолжим.
Тем временем почтеннейшая публика почти в полном составе и с глубоким молчанием разошлась по рабочим местам, даже Наденька ушла, помахала на прощанье и показала большой палец. Надоели ей, по-видимому, эти скачки с перевёртышами. А я, покидая арену, нос к носу столкнулся с Георгием, старшим инспектором манежа.
В сияющем белом смокинге, в позе Командора, скрестившего руки на груди, с загадочным выражением лица, вырезанного природой из явно ближневосточного материала, этот Фантомас, готовый разбушеваться, наконец спросил меня:
- Док, что происходит?
«Да тут все Командоры, - подумал я, - но этот в потолок стрелять не будет. Нечем.»
- Как что? - ответил я ему вопросом на вопрос. - Акробаты репетируют.
- А ты с какого боку в этом участвуешь? Тем более, подписку давал о невыходе на арену.
Я знал, что эта встреча произойдёт обязательно, оттого ответ на подобный вопрос продумал в достаточной степени.
- Всё дело в том, - сказал я, стараясь выражаться максимально убедительно, - что я, как врач, обязан глубоко изучить особенности работы циркового артиста с целью как-то предвосхитить возникновение и развитие у последнего…
- Да, пожалуй… - произнёс задумчиво Георгий. - Только, похоже, ты у Наденьки не последний.
- Я имел в виду снижение профессиональной заболеваемости.
- Говоришь, заболеваемости?
- Ага. И травматизма.
- О, так ещё и травматизма?
- Точно.
- Тогда пойдём.
Мы сидели за чашкой кофе в кабинете старшего инспектора, и каждый из нас думал о ней. О Наденьке. Потому, что не думать о ней было просто невозможно.
- Кто донёс? - спросил я.
- Я сам знаю. Что тут непонятного? Всем всё видно и всё известно. Ты вот что скажи… У тебя сразу получилось?.. С первой попытки?
- Ну, не сразу… Напрягаться пришлось.
- Да уж… Тут напрягаешься, напрягаешься… Потом приходит некий Лёша, и на тебе. Ну, молодец. Ладно, не буду тебе мешать. Бери бумагу и пиши заявление, мне лично. Что просишь разрешения участвовать в репетициях как акробат, инструктаж получен, о возможных последствиях предупреждён.
Я написал. Он ознакомился и черкнул, что разрешает.
- Высоко летаешь, - сказал Георгий напоследок. - Будь, всё-таки, поосторожней, как бы соответствующие органы не потерять.
- Какие?
- Половые. Ты однажды полетишь, а органы твои на месте останутся.
- Приму меры, - заверил я и побежал на репетицию.
Миша встретил меня с некоторым нетерпением.
- Ты где был? - спросил он руководящим тоном.
- Как где… У инспектора по манежу.
- У Георгия?! Ну и как он? Что сказал?
- Разрешил.
- Круто… Дал допуск?
- Дал.
- Обалдеть. Сильно ругался?
- Нормально.
- И мне досталось?
- Тебе-то за что? Я тоже начальник. Хоть самый маленький.
- Слышь, начальник, сегодня будем работать?
- Конечно, будем!
Я никогда ещё не приступал к работе с таким удовольствием.
- Тогда к доске. Все по местам!
Перед стартом я спросил:
- Второе сальто делать?
- Пока не надо, - ответил Миша, - давай, чтобы всё как было.
И начались показательные выступления. Старт – полёт – долгая, обворожительная задержка на высоте, приземление на доску, вернее, только на край доски, контакта с которым я, как мог, старался избежать, но безрезультатно.
Вдруг Миша прервал мои экзерсисы.
- Стоп! - сказал он всей бригаде. - Лёша, отдохни. Армен, к доске!
Мне подумалось – ну, как в школе. Действительно, Армен подошёл к доске, только не к грифельной, а к подкидной, как-то не слишком уверенно. Но что ему подсказать, я толком и сам не знал. О нём я слышал, да и сам Армен мне кое-что рассказывал. На осмотре. Что он вообще-то футболист, играл за «Арарат», потом за грузинское «Динамо», откуда был вынужден уйти, поскольку его там напрягали сменить имя и фамилию, вернее, окончания поменять на грузинские вместо армянских, ибо армянин не может играть за Грузия-фильм, потому, что не имеет на это никакого права. Даже если внешне вполне напоминает Марадону. Может, врал, да кто его знает.
Перед стартом Миша спросил Армена:
- Скажи, пожалуйста, видел ли ты, как только что прыгал Алексей?
- Видел, - подтвердил Армен.
- Тогда прошу тебя, прыгни в точности так же. Повтори его прыжок. Сможешь?
- Смогу, - предерзко заявил экс-футболист.
Миша скомандовал, Армен улетел, правда, доска под ним вначале выгнулась коромыслом, потом швырнула его в непредсказуемом направлении. Кто мог, все разбежались, кто не мог, те крепко удерживали Армена за лонжу. В результате он приземлился чуть ли не в степях Джесказгана.
- Спасибо, - вежливо сказал ему Миша, потом посмотрел в мою сторону.
- Алексей, к доске. Сможешь?
Безотказный, как, по офицерским представлениям, пистолет Макарова, я, конечно, согласился.
Урок продолжился.
- Армен, стань сюда. Будешь смотреть только на доску, никуда больше. За безопасность я отвечаю.
Михаил поставил Армена рядом со стартом, сам встал с другой стороны, таким образом, я на своей позиции стоял между ними вплотную. Как только отзвучали команды, я по знакомой траектории вышел на верх, где находился – самому так показалось – что-то уж очень долго, Миша успел гневно крикнуть:
- Ты, что, спать там собрался?! Слезай!
- Как скажешь, - ответил я и приземлился в точности там, откуда улетал.
Михаил, освобождая меня от лонжи, обратился к Армену.
- Скажи, знаешь ли ты этого человека?
- Как не знать, - потупился Армен, - отлично знаю. Это наш доктор.
- Доктор! - обрадовался Миша. - Какая прелесть! Он ещё и доктор! Я думал – артист. Лёша, я не ошибаюсь? Ты никогда не работал акробатом?
- Никогда, - подтвердил я. - Ещё ни разу.
- Видишь, Армен, простой доктор… Можно сказать, врач. Не имеющий, как и ты, ни малейшего циркового образования, так вот просто, берёт и исполняет практически всю твою программу. Скажи, что тебе мешает?
- Не, мне ничего не мешает! Всё хорошо, нормально!
- Да уж, - закипел Михаил, - два года тебя учу, как надо на то же место приземляться, откуда улетел. У тебя хоть раз получилось?
- Пока нет. Но получится!
- Когда получится?
- Скоро…
- Армен, мне ждать некогда. И второго состава у меня нет. Здесь цирк, а не футбол. И не богадельня. Извини, ты у меня больше не работаешь. Всё, свободен. Расчёт получишь завтра. Остальные – продолжаем! Алексей, на арену.
В этот день я не скоро попал в свой кабинет. Приём цирковых служащих и трудящихся вела старшая дежурная медсестра. Истинные актёры, работники манежа, исполнители аттракционов, глядя на меня, о своих недомоганиях как-то забывали.
Тем временем, Миша подвёл меня к здоровенному столбу с площадкой на верхушке.
- Смотри, это ловиторка. - пояснил он. - Ты сейчас будешь ловитор. И не пугайся, это уже не так страшно. Я самого тебя летать не заставлю. А вот этого юношу ты будешь ловить. Гена, подойди!
Подошёл Гена. Издали казалось – хрупкий, маленький, изящный молодой человек, вблизи – атлет, состоящий из мышц и сухожилий. Он проинструктировал:
- Не вздумай меня ловить. Не поймаешь. Я сам тебя ловить буду. Задача твоя такая: руки вытянуты, ладони чуть кверху, большой палец отставлен. Не шевелиться и руками не шевелить. Я сам схвачу твои ладони, а ты одновременно делай крепчайший захват. Потом тем же самым движением меня пропускаешь между ног, к столбу, максимально дальше, делаешь раскачку и кидаешь кверху, как можно выше. Я буду делать сальто и приземляться уже самостоятельно. Всё ясно?
- Ясно, - ответил я. Что ж тут было непонятного.
Миша переспросил:
- Ты понял?
- Понял, - ответил я.
- Лезь в ловиторку, - распорядился он. - Там найдёшь пояс на цепях. Пояс застегни не слишком туго и не слабо, только чтоб не выпасть. Стань на подножки, найди удобную позицию. Давай! Быстро!
Конечно, не со скоростью макаки, но я взобрался на высоту метров восемь и выполнил все предписания. За это время для Гены подготовили стартовое место. Прямо подо мной встали четыре пассировщика.
- Хорошо тебе там, удобно? - прокричал Миша. - Ты готов?
- Готов!
Однако, Миша самолично поднялся наверх, подтянул мой ремень и проверил все крепления.
- Пошёл! - была команда.
Два акробата ударили по доске с такой силой, что Геннадий перелетел через всю арену по большому диаметру, это пятнадцать метров, и кверху насмерть вцепился в мои руки. Я тоже сделал всё правильно, правда, слабовато кинул Гену кверху. Рывка хватило лишь на сальто в один оборот.
- Выше кидай! Выше! - закричали в один голос Михаил и Геннадий. - Держи, будет повтор!
Потом ещё был повтор, потом ещё один. И, хоть ты лопни, забросить Гену достаточно высоко у меня не хватало ни сил, ни разума, ни соответствующей технологии.
- С тобой всё ясно, - проворчал Миша, - слезай. Не у всех сразу получается.
Но оба пожали мне руку.
- Не уходи, - попросил Миша уже совсем по-дружески. - Тебя кидали, теперь ты покидай.
Этот элемент мне показался не таким уж трудным. Мы быстро отрепетировали его с одним из акробатов: разбег по команде, следить за скоростью и шагом, одновременно скачок и удар по доске. Конечно, надо было приспособиться, но это произошло само-собой, по ходу дела. Разбег – удар, разбег – удар, за этой моей деятельностью наблюдали, в основном, остолбеневшие окончательно униформисты, бывшие большие спортсмены, именно себя признающими смыслом, солью и сахаром цирковой деятельности, которых ни разу ещё никто и никуда не пригласил. Но основной удар ниже пояса их ожидал в тот момент, когда сама Наденька пришла встречать нас по окончании репетиции и поцеловала меня, потом Михаила, как теперь уже почти официально самых для неё близких людей.
Большой букет пышных роз, с которым я пришёл к Наденьке, стоял во главе стола, а я был помещён слева от хозяйки. Напротив нас сидели Миша и сын их, четырнадцатилетний Игорь. Вернее, за столом как раз сидели мы с Игорем, а муж с женой то и дело исчезали по всяческим кулинарным вопросам. Молодого человека, как только что пришедшего из школы, да ещё с конкретными успехами по нескольким предметам, родители окружили вниманием и заботой, и кормили его в первую очередь. Но диета была специальная – спортивная, с ограничением всяких излишних вкусностей, явно направленная в сторону продолжения цирковой династии. Игорь был в хорошем настроении, за столом не капризничал, ел с аппетитом, успевал внимательно меня разглядывать. Задал вопрос:
- А как это у вас сразу всё получилось? Папа с мамой говорят – тренируйся, тренируйся, тренируйся… Может, необязательно?
- Нет, - я ответил, чтобы не нарушать педагогический процесс, - похоже, что обязательно. Без тренировки один раз может получиться, может, два, а чтобы постоянно получалось, надо свои возможности закреплять и совершенствовать. Ещё – главное, найти свой жанр. Понимаешь?
- Понимаю, а как же. Мой жанр – подкидная доска.
- Тем более. Тут без гимнастики никак нельзя. И без акробатики.
- А почему вам можно, а мне нельзя?
- Мне можно, Игорь, но очень трудно. Приходится сильно волноваться. Можно потому, наверное, что волнение мне помогает. А кому волнение не помогает, тем тоже можно, только после многочисленных тренировок. Ясно?
Игорь ответил:
- Нет. Неясно. Почему вам можно вдруг, вообще без тренировок. Взял, захотел и сделал. Вот мне бы так!
- И у тебя всё получится.
- Не знаю, - по-взрослому ответил Игорь. - Мама говорит, вы талант.
- Ну, все мы – таланты. А что говорит папа? - спросил я уже при родителях.
Игорь засмеялся.
- Папа говорит – никакой вы не талант, а так, просто уникум.
Тут засмеялись все.
- Игорь, - сказал я, - не будем спорить с родителями. Им виднее. Но я думаю так: прежде, чем что-то сделать, надо захотеть это сделать. И если ты не захочешь это сделать, оно у тебя не получится. Или плохо получится. А если вообще не получится – значит ты этого делать не хочешь.
- Например, - сказала Надя, - математику учить. Не хочется, а надо. Тогда, Алексей, что нам делать? Когда мы не хотим?
- Я расскажу, если слушать будете. Только лепо ли ны будет, братие, начати старыми словесы повесть о полку Игореве? Игоря свет Михайловича. Тем более, что у мамы его сегодня День рождения.
- Лепо, лепо! - вскричала Наденька, - это будет ещё один мне подарок.
И строго взглянула на Михаила.
- Тем более, - добавила она, - что ребёнка воспитывать тоже кто-то должен.
- А ты для чего? - спросил Надю Миша.
- А я, между прочим, тоже зарабатываю, - сообщила Надя, - причём, не менее твоего.
- А мне надо коллектив кормить? - завёлся Миша. - Нет, надо или не надо?
- Какой коллектив? Кого ты кормишь? Вот пришёл Алексей и размазал половину твоего коллектива.
- Да не размазал!
- Нет, размазал! Ты Армена отпустил, и правильно, давно надо было. Остальные чем лучше? Что, они делают больше, чем Лёша?
- Ты говоришь сейчас о том, Надюша, в чём не слишком разбираешься.
- Заниматься нужно коллективом. А не всякой ерундой.
- Можно, мы потом с тобой поговорим? В другое время, а?
- Простите, ребята, если я вам мешаю… - вставил и я словечко.
- Нет, - перебила меня Наденька, - ни в коем случае. Ты нам не мешаешь, это мы тебе мешаем. Ты что-то только что хотел сказать ребёнку. Скажи, он весь во внимании. Ну, говори.
- Да, я скажу. А то ещё потом забуду. О чём мы, кстати, говорили, Игорь? Ты не напомнишь?
- Чтобы всегда всё получалось. Ну, захотел и получилось.
- Да, конечно…
- Бывает, хочешь, а не получается.
Тут я заговорил. Чтобы перевести тему.
- А знаешь, как надо захотеть? Надо захотеть – захотеть – захотеть! В кубе! Или в четвёртой степени.
- Это как?
- Ну, захотеть так, чтобы захотелось захотеть того, что надо сделать, понятно?
Игорь потупился.
- Я так не умею.
- Умеешь. Знаешь, почему? Да потому, что ты – звезда. Даже не сомневайся. Ты – самая настоящая звезда.
- Нет, - не поверил Игорь. - У нас только мама звезда.
- Только не спорь, Игорюша. Пойми, мы все здесь звёзды. Только мама твоя – из нас звезда самая большая и самая яркая. Она – как солнышко. Мы рядом с ней – звёздочки. А почему так? А по-другому быть не может. Ты в школе астрономию проходишь?
- Ну, так, немного…
- Я тебе побольше расскажу. Ты когда-нибудь в телескоп смотрел?
- Нет, ни разу. Но был в планетарии.
- Вот. Там тоже всякие звёзды показывают. Созвездия, туманности, звёздные галактики, другие вселенные… Всё это дышит, слепляется, взрывается, снова слепляется. Ради чего всё это, как ты думаешь?
- Точно не знаю. Наверное, само собой…
- Нет, не так. Всё это взорвалось однажды ради нас с тобой. И ради мамы, и ради папы. А если бы не взорвалось, нас бы не было никого, потому что мы сделаны из звёздного материала. Значит, все мы звёзды и есть. Так надо быть приличной звездой, и только! У нас, внутри, у каждого, всё есть, чтобы взял, захотел и сделал. Настоящий космос – он между нами. Как все остальные звёзды, мы в космосе летим. И на него опираемся. Ведь другие же звёзды как-то опираются, а мы чем хуже? И он, если мы захотим, нам поможет. Конечно, если только мы звёзды. А если мы не звёзды – он нам помогать не будет!.. Зачем? Космос кому попало не помогает. А тебе он уже помог – взгляни на своих родителей!.. Так знай же, Игорь, что ты – звезда, раз и навсегда, и будь достоин. Звезда не отдыхает. Она работает. Посмотри на солнышко!.. А потом на маму.
- За что и выпьем! - подытожил Миша. - А на сегодня, Игорюша, извини, лекция окончена, продолжим как-нибудь в следующий раз.
Наденька промолчала.
Вечер продолжался не очень долго. Наденька выглядела достойно, то есть, запредельно изумительно, можно сказать, авангардно, но по-домашнему, стало быть, в те изысканные заграничные вещички, которые тогда ещё невозможно было встретить на ком-нибудь, никогда не покидающем, вернее, не покидающей Отчизны. Восхитительны также были всяческие вкусности, приготовленные совместно мужем и женой, и коньяки – армянский и французский. Надю мы поздравили многократно, особенно я, оштрафованный за неявку в прошлый раз. Но разговор не собирался в общую беседу, поскольку супруги старались друг на друга не смотреть, а со мной общались по очереди. И немногословно.
- Ты как решился? - спросила Надя.
- Прыгнуть? Или к тебе прийти? Ты увлекла. Ну, своим примером. А Миша разрешил. Что, очень было смешно?
- Когда ты прыгнул? Я не смотрела. Мне сказали уже потом, что ты жив. Был косяк, но как иначе. А потом – порядок. От наших не отличить. У тебя даже лучше получается, чем у некоторых.
- Ой, перехвалишь.
- Тебе страшно не было?
- Я был уверен, что ничего не случится. Впервые в жизни не сомневался. Знал, что Миша и ребята не подведут. Знал, что поймают. А с другой стороны я же не по канату шёл. Я бы по канату не рискнул. Канат я не понимаю.
- Вот как… Даже не волновался?
- Только из-за тебя волновался. Знал, что с первого раза не получится. Настолько был в этом уверен… Боялся, что ты засмеёшься. Но обошлось. А когда оценил величину удара – вообще всё понял. И Мишины заветы оценил. Все до единого.
- Гений, что ещё скажешь. Так все бы работали…
- Лёша, - подключился Миша, наполняя рюмки, - моя жена обычно преувеличивает. Но, если по-честному, я бы тебя взял. Хоть сейчас. А что – приделать к тебе нос клоунский, и в комическом варианте – пожалуйста. Допуск у тебя есть, порядок. Подумай.
- Комический вариант, конечно, не космический, но я подумаю.
- Да, подумай, - сказала Надя, - с ними осторожнее надо быть, с Мишей и Мирославом. Конечно, им выгодно иметь врача и акробата в одном флаконе. И платить при этом одну ставку.
- Моя жена, - заметил Михаил, - слишком много рассуждает насчёт денег. И думает о них больше, чем они того заслуживают.
- Конечно, ведь получается, что у меня ребёнок, а не у тебя.
Я тоже решил принять участие в беседе. Тем более, что ребёнка рядом не было.
- Мне кажется, Миша, что ты иногда тоже здорово преувеличиваешь.
Например, откуда ты знаешь, что Надя – твоя жена?
Наступила пауза. Взгляды устремились мимо меня. Я продолжал:
- Конечно, все знают. И в паспорте значится. И я знаю. Но у тебя, у самого, откуда такая уверенность? Скажи, есть в мире такая Конституция, где было бы написано, чёрным по белому, что Наденька твоя жена? И ничья больше?.. Нет, Миша, в мире такой конституции. И тебе, мой дорогой, пока ты жив, придётся ежедневно доказывать Надежде, всем окружающим, а, главное, самому себе, что она и в самом деле твоя. Тем более – жена. И тема эта большая, для всех, кто вас знает, значительная.
Наденька расцвела. А Миша нет. По такой причине наш вечер вскоре окончился на высокой, жизнеутверждающей ноте. Однако, по поводу последующих встреч и репетиций, мы с Мишей как-то договорились.
Домой я шёл по Фонтанке, поздно вечером. Свет фар, фонарей и прочих источников струился по чёрной глади воды, наводя на философские размышления. Куда уехал цирк… Да знал я, куда он уехал. А если не уехал, так собирается уезжать. В Сочи, куда же ещё-то. Понятное дело – город хороший, климат отличный, цирк большой. Работать можно. А вот откуда цирк приехал, откуда он взялся и так плотно обосновался в моей душе было неизвестно. От операционной до ловиторки дистанция велика. Билет, при этом, в один конец. Обратного пути не будет. Если в моей трудовой книжке появится запись: «акробат-травматолог», это будет равносильно записи «слесарь-гинеколог». Врачебная карьера, скорее всего, оборвётся, а выше комика на подкидной доске мне всё равно не подняться. Всё хорошо. Всё прекрасно. И жизнь хороша. Повсюду приглашают к сотрудничеству. Даже оркестранты сочли меня готовым к употреблению. Лабухом. Молодым везде у нас дорога. Низкооплачиваемая.
Красивые женщины – безумно интересно и увлекательно. Не слишком красивые женщины – интересно и безумно увлекательно. В этом деле как тем, так и другим следует всемерно… споспешествовать. Иначе никак. Необходимо зарабатывать. А то жизни не будет. С красивыми женщинами. Станешь для них обузой. Как Михаил для Надежды. А с обычными женщинами, ну с одной из них, жизнь будет. Она уже идёт. Её можно прервать, только навсегда. Без воз вра та. Все меня зовут прервать жизнь, её течение по некоему руслу, потом перенастроить. Замминистра культуры звал? Звал. Драматурги звали? Звали. Актёры открывать театр звали? Звали. Философ, доктор наук, звал докторскую писать по моей теории интеллигентности? Звал. Циркачи зовут на доску? Зовут. Где же я настоящий? Наверное, там, где единственный. Без конкурса лучший. Ты кто, доктор Лёша… Провал, однако. Где, интересно, сейчас Лариска… И я, значит ли, что-то собой, пока что, представляю?
Дорога, берегом Фонтанки, вела к тому дому, где меня всегда ждал ночлег, а утром уводила к старому зданию цирка имени Чинизелли. Наши репетиции с Михаилом продолжались, хотя моё в них участие было постепенно минимализировано. Однажды ко мне подошли три девушки из другого аттракциона, очень молодые, очень стройные, можно сказать, мал, мала, меньше. Старшенькая приглядывалась ко мне некоторое время, потом обратилась с вопросом:
- Алексей, вас, кажется, так зовут?
- Точно, - признался я.
- Меня зовут Мария. Вы можете нам помочь?
- Могу. Каким образом?
- Объясняю. Станьте, пожалуйста, покрепче. Ноги пошире. Руки за спину. Пальцы в замок. У нас получилась ступенька, ясно?
- Ясно!
- Так и стойте. Сейчас я с разбега залезу по этой ступеньке вам на плечи. Ваша задача держать меня за ноги вот здесь, очень плотно, в районе голеней. Потом, когда мы сбалансируемся, снова делаем ступеньку, по которой следующая девочка залезает. Потом, так же точно, ещё одна. Понятно?
- Понятно, что же непонятного…
- Это ещё не всё. Дальше будет так: придётся немного постоять, чтобы стабилизироваться. Потом по моей команде, слышите, по моей команде «ап!» все наклоняемся кпереди, будто падаем, соблюдая вертикальную позицию. Строго вертикальную!
- Как пизанская башня…
- Вот именно.
- А девочки не ушибутся? - спросил я робко.
- Иди ты в баню. Ещё чего не хватало… Ты готов?
- Готов.
- И чтобы не пугаться! Я видела, как ты летаешь.
- Тебе не понравилось?
- Ну, что сказать… Нормально. Начали. Все по местам!
Машечка взлетела на меня, словно птичка. Крепко охватила мою голову ногами, зафиксировалась где-то в районе ушей. Скомандовала
- Алексей, ступеньку!.. Не забывай!
Вторую девушку я воспринял тоже без особого труда. Но когда на нас карабкалась третья гимнастка, мне показалось, что четвёртую я точно не выдержу. Пришло на память, как я однажды, находясь в горном Алтае, таскал на себе рюкзак, тяжелее меня весом, килограммов за шестьдесят пять. Когда наша группа набирала высоту – в глазах чернело. Эти же милые чертенятки весили вместе ничуть не легче, чем горный рюкзак, да ещё и шевелились. Заодно шевелилась из стороны в сторону вместе с ними наша славная конструкция. Краем глаза я видел, что в нашу сторону двинулась группа неравнодушных товарищей, но их помощь не потребовалась. Мне удалось на некоторое время стабилизировать живую башню, Маша уловила этот момент и громко крикнула, чтобы и до меня дошла её команда сквозь уши, зажатые её же ножками:
- Внимание!.. Ап!..
Я сориентировался, где у нас зад, где перед, и мягко, в нужном направлении, соблюдая падающую вертикаль, наклонил весь этот милый цветничок. Девочки приземлились на четвереньки, довольно аккуратно, и, развивая нашу тему, без интервала укатились вперёд, кувыркаясь через свои буйные головушки, да так, что только попки сверкали. И я разок кувыркнулся, хотя от меня этого особенно не требовалось.
Девушки собрались в кучку, пошептались и вынесли вердикт.
- Терпимо. А можно ещё раз?
На второй раз получилось «уже хорошо», а третьего раза не состоялось – пришёл Миша и спросил:
- Ты с кем, Алексей, репетируешь? С нами? Давай-ка сюда. Вот они, мы. Нам и помогай. Работай.
Я и работал. Всем помогал. Всё видел сверху. Однажды, когда в очередной раз завис под куполом в эфирной колыбели, я увидел, как Мирослав подошёл к арене, посмотрел на меня, проводил взглядом до самого моего приземления и вышел, не говоря ни слова. И я за ним не побежал. Лонжа удержала.
Что мне делать – никто так и не посоветовал. С этой жизнью… С этим цирком… Ибо, в этой жизни ничего, интереснее этого цирка мне не встречалось.
Сижу я как-то на приёме, и заходит вдруг ко мне Серёга, силовой акробат, весь такой грустный. И что с ним – непонятно. Вообще, оба они мне безумно нравились – он и его напарник. Настоящие атлеты. Мышцы не перекачаны, тонус прекрасный, Сергей побольше, даже заметно больше, а напарник – просто его уменьшенная копия. Ясно было, какие у них присутствуют нагрузки при исполнении программы, но точность и лёгкость исполнения выглядели потрясающе. Зрители, по крайней мере, глядя на них, с первой минуты понимали, что номер этот может существовать только в их исполнении.
- Что случилось, Сергей, - спросил я его с беспокойством. - Случилось-то что?
- Так, ничего особенного, - сказал Серёжа, отчего-то глядя в сторону.
- Ага, - произнёс я глубокомысленно. - Ну-ка, покажи язык…
- На, смотри...
- Язык в порядке. А давление?
Серёгино давление, однако, также находилось на соответствующем уровне, как, впрочем, и все остальные внутренние органы. Тогда я спросил конкретно:
- Серёжа, в чём дело? Я тебя таким ещё не видел и даже не представлял. Дома, может, непорядок?
- Всё хорошо. Всё тихо. Не знаю, как тебе сказать… Я, вообще, не по вопросу здоровья. По другому делу, понимаешь?
- Что же не понять. По другому, значит, по другому. Говори, не томи душу.
- Я вот что хочу спросить… Скажи, я друг тебе или не друг?
- Как – не друг? - удивился я. - Друг, конечно! И ты можешь мной спокойно располагать. Правда, напарника я тебе вряд ли заменю. Уж тут у меня явно ничего не получится.
- Ну, да. Ты для меня тяжеловат. Не выйдет номер. Но не в этом дело. А в том, что наш ты человек. Как мы все, такой же бедолага. Плоть от плоти. И с этим ничего уж не поделать.
- А с чем – с этим? - переспросил я. - Ты сейчас так вздохнул, что у меня чуть скальп не сорвало.
- Мы в цирке насмерть друг за друга стоим. И между нами всегда и во всём должна быть ясность. Чтобы ты никогда не мог подумать, что я тебя хоть в чём-то могу подвести. Или обмануть. Чтобы даже мысли у тебя подобной не было. Понимаешь?
- Да, конечно. Так и должно быть. Я в этом никогда не сомневался.
- Так вот… Я должен тебе сказать… Правда, давно это было. И в другом городе. Но получилось так…
Мне показалось, что он побледнел. Наверное, потому, что мне в тот момент открылись его мысли.
Всякий, наверное, читает чужие мысли по-разному. Кто-то, может быть, читает их по буквам, как бегущую строку, кто-то по образам или по картинкам. Мне же в критический момент просто и очень ясно возникает смысл задуманного переживания, касающегося меня и близких, без всяких видеосюжетов. Серёга побледнел, я похолодел, ибо речь, конечно, сейчас должна была идти обо мне и Наде, только порознь.
- Рассказывайте, больной, - спросил я его довольно бодрым тоном, - что же такое получилось у вас в другом городе и в другое время.
Сергей напрягся и высказал:
- Такое получилось, что спали мы с Наденькой. Я и она. Однажды.
- Что же, - я произнёс невозмутимо, ибо был к сказанному практически готов. - Бывает… Любовь, наверное, у вас тогда приключилась?
- Что ты, какая любовь… Понимаешь, так обстоятельства сложились. Ну, никак нельзя было по другому. Невозможно избежать. Просто деваться некуда, вот и всё. Вообще, я бы промолчал. Да ты, получается, наш человек. А там, у вас... вроде, большие события намечаются. Не знаю, правда, какие. Как ты меня поймёшь, не знаю. Но не хочу, чтобы ты об этом от кого-нибудь другого узнал. Меня бы совесть замучила. Так что, вот… И больше у меня теперь ни болезней нету, ни переживаний.
- А за кого, Серёжа, ты более всего переживаешь? За Мишу или за Надю?
- За тебя. Ты – человек благополучный. Растущий. А у них семья какая-никакая. Ребёнок общий. Вообще, я не об этом. Я видел ваши репетиции. Ты высоко летаешь, я так ни разу не взлетал. А Миша внизу стоит и тебя ловит. Он тебя всегда поймает, ты это знаешь. При любых обстоятельствах. Он тебя никогда не подведёт. Он никого ещё ни разу в жизни не подводил.
- Раз ты такой продвинутый, скажи, пожалуйста, ты знать должен, что там между ними произошло. Ну, между Надей и Михаилом.
- Откуда мне знать. Так, по мелочи.
- Короче, засветился Миша.
- Что-то вроде того.
- Значит, никого не подводил, а жену подвёл. Вот она и вся твоя правда. Я тоже человек простой. Скажу тебе правду. Хрен меня кто остановит. Что было до меня, то было. И прошло.
На счастье в кабинет ворвались три милых женщины – кассирша, билетёрша и уборщица, закадычные подружки.
- Ой, нам сейчас же убегать!
- А у меня давление, проверьте, пожалуйста!
- А у меня живот, даже сама не знаю, что с ним такое! Скажите, мне раздеваться? Доктор, скажите, мне раздеваться или нет? Мы очень торопимся.
- Раздевайтесь. - сказал я. - Все раздевайтесь.
Через пару дней, с пылающим взором, ко мне ворвался дорогой друг клоун Слава,
- Как ты, - закричал он, - сильно занят?
- Не очень.
- Тогда быстро побежали. В мой уголок. Что я тебе сейчас расскажу…
- Слава, если это меня касается, тогда лучше не надо.
- Касается, Лёша, ещё как касается! Хочешь прикол? Побежали.
Нехотя, я закрыл ключом своё гнёздышко и потащился вслед за Славой. Мой друг распахнул занавеску, скрывающую его творческую площадку от любопытствующих клоунских глаз, и сделал это так, будто открывал огромную сцену в сказочной стране. Ничего особенного я там не заметил кроме того, что в углу на крюке висела очень большая тряпка.
- Как? Впечатляет?
Слава сиял, как медный гривенник.
- Здорово, - подтвердил я, - это что такое?
- Чудила, это же твой замысел! Не видишь, что ли?
Вячеслав расправил то, что на первый взгляд выглядело как тряпка, но, оказалось, это та самая прорезиненная фигура, способная под напором воздуха исполнять всякие неожиданные движения.
- Лихо. - отметил я. - Где стырил?
- Это вопрос творческий.
- А запустить её можно?
- Можно-то можно. Только дело в том, что нельзя. Так воет, собака, что охрана сбегается. Думают – воздушная тревога.
- Глушить придётся. Интересно, как?
- А никак. Во время номера – пусть воет. Смешнее получится. А вот с ботинками сложнее.
Я призадумался.
- Знаешь, что… На крайний случай можно и без них. А как… Обыграешь. Сам сочинишь. Ну, будто бы они есть.
- Тоже интересно. Буду рассматривать оба варианта. А ты потом посмотришь, договорились?
- Договорились. А ты мою репетицию смотрел?
- А как же!
- Есть впечатление?
- Восхитительно. Нет вопросов. Молодец. Мощный вестибулярный аппарат. Ничего не скажешь. Алексей, слышь, шёл бы ты в клоуны. Хорошая работа. Умственная. Клоун ты, понимаешь? Клоун-акробат. Не дай Бог, высадишь меня из профессии. Так что, прикинь. Я дело говорю.
- Все говорят. И все по-разному.
- Это хорошо, что говорят. Вот когда молчат – плохо. Я слышал, намедни директор с Мирославом поругались.
- Ты ещё скажи – ономнясь. Ну, поругались, и что?
- Мирослав, говорят, ну, кто слышал, всё тобой оперировал. Типа того, что ты один в цирке нормальный мужик, а остальные все уроды, ни с кем, ни о чём не договоришься. Ты с ним поосторожней, с Мирославом. Заложит и перезаложит. Всех под себя гребёт. Обещает много, а толку мало. Тебе, небось, наобещал златые горы?
- Нет, я к нему ни с чем не обращался. Теперь – тем более. Спасибо, что предупредил. Побегу к себе. Побуду тише воды, ниже травы. Не наговорил ли он там лишнего…
Неподалеку от медпункта, метрах в десяти от меня, на арабском жеребце проскакал сердитый на всех Мирослав. На меня даже не оглянулся, а я, глядя ему вослед, почему-то подумал о нём, как о предателе. А минут через пять в кабинет ворвался униформист, задыхаясь и вращая глазами, прохрипел:
- Мирослав, слышишь?..
- Что – Мирослав?!
- Что… С коня упал.
Я схватил сумку первой помощи и закричал:
- Где?! Когда?!
- Стой ты, куда бежишь… Уже всё в порядке. Упал, встал, отдал коня, ушёл в гостиницу. Своим ходом. А мне... это… валерьяночки налей.
- Почему меня не вызывали?
- Не разрешил. Сказал – всё хорошо. Сам разберётся.
- И как же это его угораздило? - спросил я, разводя корвалол.
- Неизвестно. Вообще, непонятно. На ровном месте. Взял и упал. Потом сам это место рассматривал, чуть не обнюхал. Ты представляешь – этого не могло быть!.. А вот случилось. Ну, будем здоровы…
- Будем… Ушибся здорово?
- Вообще, говорит, не ушибся. Так, слегка расстроился.
- Из вас никто не мог на коня дыхнуть? Табачищем или перегаром?
- Нет, что ты! Это исключено. У нас вообще никто... да никогда! Нет... ни в коем случае. Даже не думай.
- Ладно. Сходить бы надо.
- Сходи, попробуй. Тебя, может, пустит. А всем остальным сказал, чтобы никого.
Меня Мирослав тоже не впустил. А жаль. Лучше бы пообщались. Мы с Наденькой после всего этого нелёгкого периода неоднократно встретились взглядами, обменялись информацией. И поняли друг друга превосходно.
В те же самые дни московский цирк готовился к переезду в славный город Сочи. Обстановка царила не самая безалаберная, но около того. Униформисты расслабились первыми. В один из поздних осенних дней, по окончании спектакля, когда большинство участвующих в нём животных мирно стояли в своих стойлах, станках, лежали в клетках или находились на привязи к какому-нибудь случайному, но неподвижному объекту, тигров гнали с манежа по коридору из железных прутьев в соответствующую каждому из них клетку. Когда последний полосатый хищник оказался за решёткой, коридор сейчас же был разобран и убран в тот момент, когда клетка, как оказалось, ещё не была закрыта на специальную щеколду. Я стоял как раз напротив. Тигр отворил дверь и вышел на свободу. Он поначалу вёл себя прилично, даже умылся лапой как всякий порядочный кот, потом разглядел вокруг себя встревоженную униформу. Естественно, я двинулся коту навстречу. Естественно, пообщаться мне с ним не довелось, оттеснили сразу. А напрасно. Мы с ним, мне кажется, прекрасно бы договорились. Без применения тяжёлого оружия.
- Справа заходи! - кричал один.
- А ты слева! Слева давай!
- В клетку! В клетку! - громко распоряжался старший униформист. Причём, кому в клетку, в какую из клеток, было неясно. Но отличиться хотел каждый служащий, всякому хотелось уязвить тигра по спине, чтобы обратить на себя его внимание, имея в виду Мирослава. Хищник раскидал все, направленные на него железные предметы и поскакал по арене крупными скачками. При этом цирковая челядь бежала за ним, чуть не наступая ему на пятки, а Мирослав стрелял из нагана вверх, туда, где я совсем недавно совершал свои слишком замедленные сальто. Лично мне старший инспектор манежа показал увесистый кулак и произнёс:
- Не вздумай.
В вестибюле почтеннейшая публика задерживалась, одевая многочисленную детвору, но тигр оказался дьявольски умён и не подвергся соблазну взглянуть поближе на тех, кто только что раздражал его криками из-за высокой ограды. Он двинулся на конюшню, где, по расчётам, находился его партнёр и закадычный приятель – директорский вороной скакун. Вдвоём они исполняли блистательный номер: коню на спину заскакивал тигр, потом они вдвоём скакали несколько кругов на манеже. По-видимому, прекрасный хищник не сомневался, что этот самый экзерсис является вершиной циркового творчества, смыслом и целью его хвостатого существования, по какой причине ему, скорее всего, понадобилась дополнительная репетиция в свободное от основной работы и томительного внутриклеточного пребывания время. Однако, простой звериный мозг не сумел оценить такие обстоятельства, что конь должен быть к репетиции соответствующим образом готов и одет в противотигриные доспехи: сначала надевалась войлочная попона, затем металлическая кольчуга, поверх которой надевались праздничная попона и специальное седло, способное выдержать захват когтей любого размера. Откуда тигр мог всё это знать? Или кто-то ему объяснял технологию заскока на лошадь? Объясняли… Толстой палкой по бокам. Короче, хищник заметил стоящего на привязи знакомого коня и сумел отчасти сообразить, что конь в данный момент не имеет на себе надлежащей амуниции, по какой причине не запрыгнул на него весь, сразу и целиком, а всего лишь аккуратно поставил ему на задницу свои передние лапки. Скакун воспринял такие действия за моветон; его реакция оказалась недружественной и молниеносной. Одновременно двумя задними копытами, он нанёс полосатому товарищу тяжелейший удар, после которого хищник отлетел на несколько метров и мирно потерял сознание. Но в полёте, в ответ на такое амикошонство, тигр нанёс коню по задней его части десять глубоких ран.
На арене стояла мёртвая тишина до тех пор, пока тигра на носилках транспортировали в клетку и закрывали его там на несколько замков. Потом начались прения.
Разбор полётов я не слышал потому, что не слушал, да он меня и не касался. Мы с ветеринаром обрабатывали раны под местной анестезией и зашивали их наводящими швами. Арабский конь стоял спокойно, как истинный бедуин, хорошо выполнивший своё дело. Тигр постепенно пришёл в себя, облизнул ушибленные места и улёгся спать, похоже было, также с чувством глубокого удовлетворения. Да и что ему, в конце-то концов, обычное конское копыто. Или два.
Тем временем период пребывания московского цирка в питерских стенах подходил к своему финалу. Период для меня несравненный, неповторимый и незабываемый. На смену ему постепенно подтягивался коллектив из другого большого города. И номера у них были похожи, и актёры в хорошей форме, только для меня как для знатока, чуть ли не для профессионала, всё это действо было скучновато. Я мог судить по некоторым номерам, прибывшим в Питер раньше всех и пытавшихся первыми освоить историческую арену. Актёрский порыв был велик – не ударить бы после москвичей в грязь лицом, но и пьянства было побольше. Вполне возможно, и за москвичами такое водилось, только не бросалось в глаза. А тут так вплоть до того, что... Иногда и запах улавливался. Что делать – я коллектив ещё не принял, официально гастроли не начались, а тренировки на манеже, пока что, в глазах начальства выглядели как дело глубоко личное. И вот, в такое тягостное время, сижу в кабинете, естественно, в тоске и в мыслях о том, как буду теперь жить без Нади. Она здесь пока не останется, а я за ней пока не поеду. Конечно, я тоже теперь учёный верблюд, но не до такой крайней степени. Хотя… Всё возможно. Я в Наденькиных глазах увидел лучики счастья. И не однажды. А что такое счастье? Это радость и надежда.
И что сегодня, сейчас, смогу я бросить Наденьке к ногам? Ну, что? Что много знаю? Отлично. А конкретнее? Я знаю, что смерти нет. Здорово! А жизнь есть? Такая жизнь, какую она себе представляет. Возможно и существует. Почему нет? На какой-нибудь параллельной планете. Начать новую жизнь – это вполне возможно. На базе моих загробных сведений? Так я ж не Булгаков. Не нужен мне уединённый домик на страшном отдалении. Да и никому он не нужен. Разве что некоторым требуется много домиков, поближе и подальше. А мне нет. Мне и так всё понятно. Секту если создать – нет даже первоначального капитала. А без секты – кто тебе поверит? Мои знакомые, физики, доктора наук, просто с порога отвергали все мои рассуждения на тему материализма и эмпириокритицизма. Им всё требуется, видите ли, поймать, потрогать и желательно пощупать тёмную материю, а рассуждать о ней совместно с моими наблюдениями – нет ответа. Им скажешь, что всё есть волна. Они спрашивают – волна в чём? А на Менделеева плевать… Вот на Эйнштейна – нет. Что делать? Просто так соблазнять красивых, спортивных женщин, да ещё и неоднократно соблазнённых… Очень интересно. Только затягивает. Как в ту же самую чёрную дыру, без которой впоследствии жить невозможно. Так что делать? Делать-то что? Ответ следовал только один: преподавать. А что преподавать? Ясно что: теорию познания, деваться некуда.
На этой позитивной ноте, размышления были прерваны, поскольку в кабинет ворвалась злобная охранница-стукачка и возопила, торжествуя, с таким видом, будто хотела сказать: «Ага, вот теперь тебе и крышка!»:
- Врача! Срочно! На арену!
ВОХРовку расспрашивать о чём-то делом было бессмысленным, ибо лицо её всегда выражало абсолютный секрет и гробовую тайну.
- Несчастный случай, - только и процедила она сквозь зубы.
На арене было тихо и спокойно, в центре сгрудились несколько человек из вновь прибывших спортсменов, а на полу почти спокойно сидел юноша, у которого левая стопа была развёрнута наружу градусов на пятьдесят, чуть ли не пяткой вперёд. Стало ясно, что моё обращение к всевышнему разуму о безопасности лиц, находящихся в цирковом пространстве, на новый коллектив не распространялось. Да и на старый, если и распространялось, оказывается, так только на людей, но не на животных.
Я спросил молодого человека:
- Как тебя зовут?
- Андрюха.
Лицо его было розово-красным.
- Болит сильно?
- Нет... только ноет.
- Что случилось?
- Сальто назад на месте делал. Ногу подвернул.
- Вчера много выпил?
- Достаточно…
С помощниками, я снял обувь с повреждённой конечности и очень вовремя – отёк нарастал на глазах. Голень в нижней трети вид имела совершенно непрезентабельный, острые отломки костей так и стремились проткнуть кожу, чтобы превратить закрытый перелом в открытый. В таких случаях закон действует простой: или не трогай ничего до стационара, или делай то, что можешь. Я сказал так:
- Андрей, ты все лекарства переносишь? Укол колоть придётся. Надо косточки поправить, а то могут быть осложнения.
- Доктор, ни в коем случае, - сказал Андрей, - у меня какая-то реакция на лекарство. Меня просили обязательно врачей предупреждать.
От таких заявлений у хирургов сразу вянут уши.
- На новокаин тоже?
- Похоже, как раз на него… Прошу, не делайте мне никаких уколов, пожалуйста…
- Терпеть будешь?
- Буду. Только без уколов.
Мне всего-то и надо было произвести одно лишь движение, но непростое: стопу на себя, голень повернуть на четверть оборота, поставить кости на место. Но оттянуть надо хорошо, как в том «Парабеллуме», который изредка показывают в кино.
Помощники и помощницы взяли Андрея подмышки, я обеими руками ухватился за стопу, медсёстры подготовили бинт, нашатырь и транспортные шины.
- Готовы? - спросил я, как положено спрашивать на арене.
Все приготовились. Андрею я сказал:
- Вдохни очень глубоко, как сможешь. И задержи дыхание.
Так и получилось. Ведь главное – договориться. В момент вдоха я осуществил всё задуманное, поломанные кости со страшным скрипом стали на свои места. Никто в обморок не упал, только одна милая девушка, чтобы не упасть, села на попку.
- Как жизнь? - спросил я Андрея. - Нога сильно болит?
- Нисколько. Сразу стало лучше.
- Видишь, какой ты молодец… Это у тебя нервы болели, напряжённые. Кости на них давили. А мы с тобой почти всё и сделали.
Тут, как в кино, прилетела «Скорая помощь»; медики получили Андрея в идеальном для транспортировки состоянии. Только милая девушка поднялась на неокрепшие ножки и спросила:
- Доктор, ну как вы так можете… Без анестезии, без наркоза… Ему ведь больно!
- Нет, - повторил Андрей. - Нисколько.
Вздохнул радостный и почти здоровый.
Но всех вылечить невозможно. Через пару дней снова шум, гам, крик «Умирает!». Втаскивают на носилках зрителя, по документам – итальянца. Лицо серого цвета, вдохи единичные. И я в единичном количестве, поскольку мои старухи-медсеструхи испарились сразу по окончании спектакля. Пришлось самому стаскивать с него свитер и рубашку одновременно с искусственной вентиляцией лёгких. В вену попал, физраствор поставил, две ампулы преднизолона ввёл одну за другой, да у меня больше и не оказалось, к сожалению, ибо это был statusAsthmaticus, что ж ещё-то. Моя вина. И то сказать: как так ничего подобного до сих пор не случилось, когда цирковой воздух насквозь был пропитан звериной шерстью, лошадиными ароматами и потом. Только потому, скорее всего, что моя просьба о безопасности лиц, находящихся в этих стенах, была услышана и правильно понята. Билетёрши, которые всё знают, да мало что понимают, доложили, будто этот итальянец весь первый акт вдыхал какую-то гадость из баллончика, перед самым началом второго акта, после посещения буфета со всякими там злоупотреблениями, упал в коридоре, а группа итальянцев, капиталистов задрипанных, с кем он находился в цирке, перешагнула через него и передала под наблюдение контролёршам с диагнозом «Просто пьяный». Это значит, час, не менее, он пребывал в тяжёлом состоянии. Но вместе с кислородом и преднизолоном, ИВЛ дала результат, хоть и незначительный. Ворвавшиеся мелкими шажками в кабинет приезжие реаниматологи так и заявили:
- Угомонись, доктор, дай умереть человеку.
На что я в категорической форме заявил:
- Ни в коем случае! Ни за что на свете! Он жизнеспособный. Действуйте!
- Тогда говори, что делать, раз такой умный…
- Ещё преднизолон!
Ещё ввели, да так и забрали его в стационар с моей капельницей. Он через четыре дня явился собственной персоной, бодрый и относительно здоровый, с цветами для билетёрш-спасительниц и прочих ангелов-предохранителей, но зайти в медпункт не удосужился. Но я встретился с ним в коридоре. Он увидел меня, но не вспомнил, но, когда ему объяснили, он вежливо шаркнул башмаком. Итальяно вэро, той категории, которой зимой дешевле было плыть на круизном лайнере в СССР, чем платить за отопление квартиры, тем более, за медицинские услуги. Которые, кстати, в Союзе не стоили никогда и ничего. Почти.
Теория Познания, составленная мной эмпирически, на базе научно-медицинских фактов, была исключительно познавательна, правда, контрпродуктивна в связи с её некоторой антипартийной настроенностью. Один мой знакомый, старше возрастом, за подобные, как у меня, взгляды, ещё при Брежневе, отсидел 9 лет, от звонка до звонка, как последний в этой стране политический заключённый. Оспорить его разработки с философской точки зрения никак не удавалось, за что и посадили. Потому и я подумывал на тему того, как бы познать наилучший способ прохождения сквозь стены, но всё безуспешно. Видимо, стены попадались не того калибра. Толстоваты. Их квантовая механика не берёт – не проскакивает. Или резонанс не тот… Мысль, ясное дело, материальна, но хранится она ниже, не на квантовом уровне. Рядом с гравитацией.
Так думал молодой повеса... ну, и так далее.
А цирк мой уехал. Единственный и неповторимый. Не без слёз, конечно… Но и с собой не слишком звали. С уговорами не усердствовали. Нужен я им был… Нужен. Но не очень. Не оценили, значит. Напрасно. Кто им нужен, если не я? Три в одном флаконе… Очень грустно, что ничего особенного им не требуется. И не потребуется никогда. И никому. Впрочем…
Дверь открыла сияющая Наташа. Она всегда открывала дверь, когда слышала на лестнице мои шаги. Так бывало, что и не слышала, когда увлекалась телефонной беседой, но сияла она всегда. И не пыталась скрыть своё сияние, которое в той или иной степени замечал не только я, но и сопровождающие меня лица. Как я об этом догадывался – очень просто: их лица, то есть, лица тех, кто меня сопровождал, также начинали сиять. При встрече с Наташей.
Однако, следует отметить, что сияние Наташиного лица, безусловно, каждую нашу встречу, даже после непродолжительного расставания, имело разный оттенок. То радости, то беспокойства, то тревоги. Преобладал, конечно, оттенок радости от того, что, наконец, встретились, улавливая который я успокаивался, поскольку понимал, что Наташа не всё обо мне знает. А если и знает кое-что, благодаря своим парапсихологическим наклонностям, то не придаёт полученным сведениям слишком большого значения. И это меня устраивало в такой степени, что разрушить наш быт, несмотря на продолжающиеся попытки, никому не удавалось. Я очень хорошо знал к тому времени, что быт способен разрушиться в один момент совершенно, казалось бы, самопроизвольно, и никогда не пробовал даже в качестве эксперимента уточнить прочность собственных жизненных приспособлений. Хотя был, на всякий случай, внутренне готов, как и любой другой, как говорится, надеть дельтаплан. Готовность – это хорошо, особенно, если она, как в данном случае, не переходит в решимость.
- Привет, - сказала Её сиятельство с оттенком материнской заботы. - Гречку будешь?
- Конечно, - ответил я, - а с чем у нас сегодня гречка?
Наташа в этот момент орудовала на кухне громко шипящим инвентарём.
- С курицей!.. - донёсся её голос. - И ещё с подливкой!.. Иди, мой руки!
Сказочные ароматы благоухали по всей квартире. На десерт был кофе и кусочек тёмного шоколада на ломтике хлеба, поскольку бороться со всякими сладостями мы договорились давным-давно. Но бороться со сладким можно только тогда, когда оно есть. А когда его нет – бороться с ним, оказывается, совершенно невозможно. Потому, каждому досталось по большому яблоку.
- Великая ты у меня искусственница! - сказал я за ужином.
- Другое дело, - отозвалась Наташа, - а я уже подумала – отчего это ты меня не восхваляешь?
- Спасибо, милая, безумно вкусно!.. А я вот что подумал: на меня отпуск надвигается. Так давай же, за все твои подвиги…
- И за твои!..
- И за мои, в том числе… Короче, не слетать ли нам с тобой туда, куда мы давно собирались?
- Не может быть, - воскликнула Наташа, - ты, наконец, решился!?
- Всё обстоятельства мешали.
- И больше ничего не помешает? Правда? Мы едем на твою родину?
- Ну да. Ты не возражаешь?
Наташа бывает необычайно сильной, особенно, когда душит меня в объятиях. Потом восторги утихли, мы начали считать наши копейки.
Врачебная деятельность в те, да и в эти времена, не позволяла надеяться на реальные трудовые доходы, позволяющие рассчитывать на отпуск с более-менее длительной переменой места и времени, за исключением неких особых случаев, которые я называл в своём внутреннем употреблении «медицина+». Как раз такой случай и произошёл со мной накануне отпускного периода.
С некоторых пор я стал широко известен в узком медицинском кругу, по какой причине был рекомендован высокопоставленной даме, директрисе одного из театрально-концертных комплексов. Мне удалось излечить её локтевой сустав от постоянных ноющих болей с ограничением движений. Конечно, пришлось применить новый по тем временам гормональный препарат, но, поскольку рука болела и ничего не помогало, дама была согласна на любую терапию. Собственно, я и предлагал ей терапию, только интенсивную, отработанную на выдающихся спортсменах, которым, естественно, нельзя было отказать или не помочь. Ну, никак нельзя. Ещё можно добавить и то обстоятельство, что локоть чаще всего лечить нетрудно, особенно женский локоть, незнакомый с физическими усилиями, свыше необходимых для отжима после ручной стирки предметов дамского быта и обихода. Я в результате не сомневался; так и получилось. После третьего укола с интервалом, определённым мной чисто индивидуально, конечность совершенно прекратила беспокоить директрису. Лечение происходило в полевых условиях, то есть, прямо у неё в кабинете. Потому я заметил однажды документ, лежащий на её столе, который она постоянно рассматривала, как мне показалось, ничего в нём не соображая. И понял, что у дамы есть проблемы, причём, значительные, судя по тому, как она морщила лобик.
- Спасибо, доктор, - снисходительно сказала она мне в день нашей финальной встречи, - не ожидала такого результата. Рука, после вашего лечения, как новая. Очень приятно было с вами познакомиться. Редко встретишь человека, который обещает, а потом делает так, как обещал.
- Вас лечить, мадам, - заметил я, - одно удовольствие. То есть, легко и приятно.
- Действительно. Лёгкая у вас рука... - произнесла директриса с грустинкой.
- У меня такое впечатление, - осмелел я, - что вас ещё что-то беспокоит. На сегодня, мне кажется, вы, своей оценкой моей деятельности, придаёте мне силы, достаточные, чтобы решить многие ваши проблемы.
Наши глаза встретились.
- И вы, Алексей, сделаете? - с надеждой выговорила Мадам. - Тогда выручайте. Я вам верю.
- Всё сделаю, что только в моих силах. Слушаю вас.
- Строго конфиденциально.
- Абсолютно.
- Тогда смотрите, - она протянула мне листок, на котором было перечислено штук пятьдесят организаций под разными наименованиями. - Какое-нибудь из этих предприятий вам знакомо?
- Нет, - ответил я, - не приходилось сталкиваться.
- Всё это – строители. Мне предстоит срочный ремонт, а я никого не могу из них выбрать.
- Не можете, так и не выбирайте! Разрешите, я сделаю?
- Что вы сейчас сказали?
- Я могу сделать ремонт.
Что мне оставалось говорить? Только соглашаться. На любое предложение. Тем более, что к тому времени у меня в поле зрения были хорошие знакомые – специалисты практически во всех сферах человеческой деятельности. Риск, безусловно, был, но мне казалось, меньший, чем у директрисы, разглядывающей список ремконтор. Времена, для таких, как я, лиц ориентированных, стояли блистательные. Партия готовилась к развалу. Без партийного руководства такие деятели, как Мадам, оказались неспособны взять на себя хоть какую-нибудь ответственность и цеплялись при этом за любую соломинку в качестве указателя их действий и поступков, хоть за мистику, хоть за религию. Хоть за медицину. Зато наиболее активная часть населения оказалась на гребне финансовой волны. Потому директриса сказала:
- Садитесь. Слушайте, Алексей… Дело в том, что к нам полгода назад приезжал Хулио Эглесиас. Слыхали?
- Как же…
- Так вот. Отработал он первое отделение и пошёл в туалет. И сразу вышел. И сказал, типа того, что это не туалет, а гадюшник. И брал такси, и ездил в «Асторию» пописать. Потому, на фоне этого позора, нам выделены деньги очень большие. Двадцать миллионов. На ремонт восьми служебных туалетов и служебного буфета. Триста метров квадратных. На все дела отпущено один месяц срока. При этом необходимо полностью поменять напольное покрытие, постелить плитку, покрасить стены, потолок, оконные рамы, заменить потолочные светильники. Одну из стен покрыть ламинатом. Как вы на это смотрите?
- За один месяц? - переспросил я.
- Именно так, - ответила директриса. - До начала концертного сезона.
Оставалось согласиться.
- Завтра с утра созвонимся, в середине дня подпишем договор. Не поздно?
- В самый раз. Только, Алексей, не позднее.
Я прилетел домой, сел за картотеку и к вечеру того же дня подобрал всех, необходимых мне специалистов. У одного из них, Павла Викторовича, был даже банковский счёт.
Договор подписали на следующий день, но деньги пришли далеко не сразу, отчего несколько суток из отпущенного срока были безнадёжно потеряны. Ещё сутки ушли на составление сметы, ещё двое – на закупку самых необходимых материалов. Приблизительно через неделю появились следы нашей деятельности – вынутое вместе с рамой полуподвальное окно, поскольку через дверь втащить бетономешалку, как оказалось, практически невозможно. Потом тем же путём были отправлены пол-КАМАЗа цемента и пол-КАМАЗа песка. А вот обратным путём из служебного бара вылетели наружу два КАМАЗа всяческого мусора и хлама, в течении многих лет правления Мадам директрисы, служившего основным украшением помещения для знаменитостей в области культуры. Работа началась внезапно, когда я, как главарь-закопёрщик ремонтно-восстановительной деятельности, уже подумывал, не пуститься ли в бега. Бригада трудилась по восемнадцать часов и закончила ремонт с опозданием всего лишь в две недели. Потолочные светильники, двадцать четыре штуки, вешал я самостоятельно, зато в итоге получил на руки двадцать процентов от общей стоимости заказа, включая НДС. Деньги частично улетучились, частично материализовались в виде однокомнатной квартиры, частично сохранились до моего с Наташей отпуска.
Город, в котором я был рождён, преподнёс нам в качестве подарка роскошную осень. Вообще, в разные времена, подарков я получил от города во множестве, но осень была всегда подарком, одним из самых роскошных и стабильных, всегда похожая одна на другую. Никаких в это время не наблюдалось ливней, штормов, ураганов, напротив, стояла вполне пристойная, солнечная, ясная погода с лёгким морозным ароматом в коктейле с запахом листвы тополей, клёнов и яблоневых деревьев. Вся эта золотая и огненно-рыжая листвяная роскошь валялась под ногами, как и в прежние времена, без надлежащей опеки со стороны соответствующих лиц и жилищно-коммунальных организаций. Всё было как всегда, и никто ничего менять не собирался. Ленинский проспект, бывший при царе Московским, в просторечье Брод, сокращение от Бродвей, главная городская магистраль, пролегал волнистой лентой совершенно по тем же, с детства знакомым местам, ничего не напоминая более, чем Париж, особенно в той части, где существовал настоящий бульвар, проложенный по центру этой самой магистрали. Почему ассоциации вызывал именно Париж? Потому, что шибко красиво. То же самое здание КПСС – малиновое с серым обрамлением. На партию можно было залюбоваться. В архитектурном плане. Ясное дело – Париж, да и только. Он начинался прямо из окна гостиницы, в которой мы с Наташей взяли и остановились. Так не Наташа захотела, а так решил я. Потому что, сколько раз я к маме не приезжал, не глядя на мой возраст, в одиннадцать вечера она обязательно загоняла меня домой. Но в день приезда, мы с Наташей сидели рядышком за маминым столом с набитыми ртами от любимого с детства салата из подлинных, превосходных помидоров со всякой зеленью, параллельно с изысканными сибирскими пельменями. Помидоры были трёх сортов, с маминого дачного участка, а мясо в то партийно-правительственное время приходилось ещё поискать.
Дядя Вася, мамин брат, майор ВВС, до сих пор служивший начальником службы боеснабжения и бомбометания на стратегическом аэродроме, за обедом спросил:
- И какое же, племянник, у тебя теперь, после переподготовки, армейское звание? Ответствуй.
- Капитан медицинской службы запаса.
- Не может быть! Покажи военный билет.
Дядя обследовал мою офицерскую книжку, потом пробормотал:
- Надо же… Не служат, звания получают… Куда годится? Главное, никогда чтобы нападок на армию я ни от кого не слышал. И от тебя, в том числе. Тебя бы в полк послать, хоть на годик.
А мама была тогда весёлая, счастливая и здоровая. Несмотря на перестройку. Она разволновалась лишь тогда, как поняла, что мы на ночь не остаёмся. Лицо её даже окаменело, как всегда, при большом расстройстве.
- Сын, как же так, - спросила она. - Куда вы, на ночь глядя?
Да кто же маму послушается, когда рядом Наташа, взглядом призывающая идти в наш теперь город, рассмотреть, какой он вечерний, а потом ночной.
Вдвоём мы маму уговорили. Отпустила. Потому, что очень мы любили по городу гулять. Даже если не по Питеру. Впрочем, какая разница? Свой родной город я всегда считал за самый удалённый питерский пригород. И построены они были в одно время, и архитектурный облик в некоторых местах об этом напоминал. Например, сереброплавильная фабрика, сооружённая Акинфием Демидовым. Чистейший Питер, говорить даже не о чём. Подтверждением тому служил памятник столетию построения в Сибири Колывано-Воскресенских заводов. Ну, кто был хоть раз в Эрмитаже, тот видел сибирскую большую каменную Вазу.
Шли мы, шли и любовались. Да и как было не любоваться – центральный проспект ещё при моей ранней молодости отремонтировали по высшему разряду – старую московскую дорогу раскопали, погрузили на самосвалы и вывезли вон. На это место уложили слоями необходимые материалы, забетонировали на полметра, сверху заасфальтировали и так оформили обочины, как и должно быть, соответственно городской икебане. Деревья, правда, тополя постригли, дома все покрыли самыми разнообразными красителями – получилась чуть Франция, чуть Италия, затем, видимо, чтобы каждый, здесь родившийся мужчина, навсегда запомнил, что он – человек Юга. Западной Сибири. А сибирячки, те, само собой, южанки были, южанки и остались – из Турции так и не вылезают. И при большевиках только о югах и разговаривали. Наподобие того, что, если мужчина не может свою подругу вывести хоть на месяц куда-нибудь в тёплое место, так он не очень-то и мужчина, и человек нехороший. В таком тоне чаще прочих разглагольствовала моя однокурсница, дочка фронтовика, героя Советского Союза, полковника МВД, почётного гражданина города. Вообще, не дай Бог учиться вместе с детьми почётных граждан, особенно, когда их в твоей учебной группе несколько человек. Частенько становится яснее ясного, что ты-то не почётный, да и не особо гражданин. Случались такие обидные моменты, когда мимо твоего носа проскакивал интересный ширпотреб, привлекательные бормотушки и закуска, иначе сказать – негоция.
Вообще, мой город вечерами был всегда немноголюден, кроме выходных и праздничных дней. Так и сегодня. Только проспект был ярко освещён, а переулки не очень. Поскольку на широте Сочи, на которой мы как раз с Наташей находились, постоянно наблюдались чёрные ночи, а до новогодних праздников было ещё далеко, горожане не считали целесообразным покидать жилища, кроме некоторых, особо активных.
Я обратил внимание на афишу театров и концертных залов, и увидел женское лицо, заставившее меня вздрогнуть. Мне бы стоило остановиться, и уточнить, что же это за личность, так заинтересовавшая мою нервную систему, но вдруг ощутил лёгкую тревогу и понял, откуда она исходит. Навстречу нам шли четыре здоровенных парня, занявшие собой бульвар во всю его ширину. Расстояние между нами и ребятами сокращалось, свернуть было некуда, а вокруг не наблюдалось ни единого пешехода. Братва шла крепко, жёстко, перекидываясь между собой отдельными словами, я подумал: «красиво идут!..» Наверное, я что-то подумал ещё, наподобие того, что мне сейчас абсолютно нужна чья-то помощь. Оставалось шагов пять, Наташа совершила уже типичную женскую ошибку – крепко схватила меня под локоть, да так, что вначале, в случае нападения, мне бы пришлось воевать не с братвой, а с ней самой, но тут, как в кино, на ближайший перекрёсток выехала «Волга» – такси и помчалась в нашу сторону прямо по тротуару, его пешеходной части, сверкая только подфарниками. Движения всех присутствующих замедлились, словно время приостановило свой бег. Охота явно шла не по плану, ребята забеспокоились, оглянулись назад, но было поздно – двери распахнулись, из легковой машины выгрузилось столько народа, будто они там сидели друг у друга на коленях: четыре крупных омоновца и две женщины. Мы с Наташей оказались в центре настоящей толпы. Она ещё сильней вцепилась в мою руку, поскольку ноги её, мне показалось, слегка ослабли, а меня просто охватило любопытство, чем же это кончится. Настоящий боевой страх меня так и не успел охватить. Тем временем, женщины, чувствуя себя в безопасности, выдвинулись вперёд и одна из них закричала:
- Это они! Вот этот меня за руки схватил, а этот мою сумку вырвал!..
Никто на нас с Наташей ни малейшего внимания не обращал, кроме женщин, которые осмотрели нас внимательно, но интереса не проявили. Однако, вся команда описывала вокруг нас сужающие круги, отчего Наташа с трудом выдернула меня из агрессивной толпы, только потом рухнула на ближайшую скамейку. ОМОН, нас не коснувшийся ни словом и не взглядом, ощутил конкретную свободу действий. Старший прохрипел:
- Всем стоять… Бежать не пытаться… Карманы к досмотру.
Братву обыскали до нитки на моих глазах, всё найденное имущество поместили в специальный пакет. Наташа этого видеть не могла, поскольку полусидела, полулежала на моём плече, уткнувшись лицом в куртку. Также она не видела, как грабителей запихивали в машину на заднее сиденье всех четверых, да ещё одного омоновца. Двое из ОМОНа уместились спереди, а четвёртый оказался водителем. И, вообще, судя по отсутствию внутренних дверных ручек, эта «Волга» была никакое не такси, а спецмашина. Женщины были отпущены и ушли своим ходом с указаниями, куда и когда им явиться. Наташа, истинная петербурженка, до гостиницы шла молча, только возле дверей пробормотала:
- Экстрасенс… Ну, ты и экстрасенс…
После этого незначительного события, у Наташи интерес к ночным прогулкам пропал, с моей мамой она сдружилась крепко-накрепко. Зато днём мы объездили весь город и его окрестности.
Вначале на первом номере трамвая мы проехали город насквозь, до площади Победы, где пересели на номер седьмой, который довёз нас почти до самых городских окраин, исключая, разве что, посёлок Южный, ещё один район города, куда рельсы пока не проложили. Там вышли на опушку леса и двинулись в сторону Оби, минуя калитку гигантского садоводческого товарищества. По дорожкам, заросшим яблоневыми деревьями, не потерявшими ещё до конца ни плодов, ни листьев, с трудом отыскали мамин домик, окружённый тоже яблонями, только стелющимися, каковые в Питере тоже выращивают, но редко: плохо растут. По-настоящему Наташу удивил только здоровенный куст облепихи культурной, каждый плод которой был величиной с фалангу Наташиного пальца. Ягодки мне пришлось доставать с самой верхушки, куда не могли дотянуться мамины руки. А вот потом, после дегустации, мы пошли на берег.
Долго плутали, вернее, я плутал, а Наташа шла следом за мной по дорожкам и тропинкам, где я часто терял знакомые с детства ориентиры, ныне скрытые за деревьями и постройками. Но, наконец, я понял: пришли. Попросил Наташу зажмуриться и вывел её за руку на самую нашу городскую верхотуру. Сказал:
- Теперь смотри.
Наташа долго стояла молча. Я знал, душа её всеми струнами сейчас воспринимает запредельной красоты пейзаж, огромное пространство, уходящее даже не за горизонт, просто растворяющееся где-то очень далеко в небесной дымке, а на фоне этого пространства располагалась, причудливо извиваясь, гигантская река, даже ещё не в среднем её течении. Мне показалось на минуту, что вот она сейчас возьмёт, да и заплачет от переизбытка чувств, но нет, она всего лишь вытерла слезинки. Хотя, когда стоишь лицом к лицу с самой Россией, можно потерять спокойствие. Осознаёшь вдруг: если страна твоя безгранична, так и ты, значит, безграничен вместе с ней.
А мне было расстраиваться ни к чему, поскольку эту истину я понял уже давно, да и эту реку однажды переплывал, правда, с другом, но туда и обратно, счастливо минуя обские буруны и водовороты. В юности казалось, что плыть, что идти – километр туда, километр обратно – ничего особенного. Если остался жив. Но Наташа всю дорогу помалкивала, только дома разговорилась. Они с мамой и ужин готовили, и общались, и альбом рассматривали – всё одновременно. Я же в тот момент поднимал свои юношеские контакты.
Витька Мороз и Колька Марчук отвечали, правда, с трудом. Оба были стабильно веселы и пьяны. Меня узнавали, очень радовались. Даже пытались организовать что-то наподобие встречи школьных друзей, но время и место никак не могли обозначить. Они, похоже, и без меня были счастливы. Их вдохновляла обстановка в стране – развал и разруха. Значит, дождались. Пришёл, похоже, настоящий хозяин в нашу страну под американским флагом, одновременно с раздачей настоящим хохлам, за постоянную любовь к Америке, длинных автомобилей и всяческих коммунальных услуг. Наступила их пора, другую точку зрения мои друзья не рассматривали – за американизацией Союза обязательно должна следовать его украинизация, потому, стало быть, голодранци усих краин, гопайтесь до кучи. Союз, значит, весь наш и бабы, значит, опять все общие. Кому беда, кому победа.
С Борисом обстояло посложнее. На звонки не отвечает, дверь не открывает – что такое? В задумчивости я шёл по Ленинскому проспекту, и вот, на углу улицы Финударника, вдруг прямо на него и натолкнулся. Он меня заметил раньше, просто стоял и ждал, что на него было непохоже – из него эмоции раньше так и брызгали во все стороны. А теперь – что осталось от моего старшего и лучшего из друзей? Одни огромные, печальные, миндалевидные глаза. И я опечалился.
- Дорогой, - после объятий спросил я его чисто по-восточному, - скажи, пожалуйста, что случилось?
- Знаешь, Лёша, ничего особенного. Всё в жизни, вроде бы, хорошо и спокойно.
- Как это может быть? Почему выдающийся математик мне говорит «вроде бы»? А где твоя точность? Ты раньше, припоминаю, так не выражался.
- Поменялись времена и изменились. Теперь, бывает, так выразишься, что не дай Бог.
- А, что… Вдруг появился повод для крепких выражений? - спросил я всё ещё беззаботно.
- Как тебе сказать? Вот, понимаешь, рак у меня нашли.
Я так и обомлел.
- Что!? Рак!? Какой рак!? Откуда!?
- Оттуда… Хрен его знает, откуда он берётся. Да ладно, Лёша, забей. Кои-то веки встретились. Ну, что так смотришь? Вроде, меланома была. Вроде, больше нету. Химию провели, облучение. Всё, что полагается. Вот, посмотри… Пятно на голове осталось, больше, вроде, ничего. И хватит, не переживай. На качество лекций не влияет.
- Ты, что, не мог ко мне обратиться? Ну, хоть посоветоваться… Надо чтобы глаза на лоб полезли?
- Ты в Питере, а я где?
- Где, где… В Караганде. У меня есть подруга – парапсихолог. Специалист по удалённой диагностике и лечению. Чудеса творит. Я вас познакомлю, сразу и начнём.
- Что начнём?
- Тобой начнём заниматься. Виртуальным способом.
- Ох, Лёша, не верю я что-то в чудеса.
- А во что ты веришь? В КПСС? Вот где чудеса сплошные. Партбилет с собой? Дай, я его тебе прострелю. За научный коммунизм и примитивный материализм.
- Какая-никакая, всё же наука.
- Боричка, «какая-никакая» – это значит люмпеннаука. Ею занимаются люмпенучёные, обслуживающие люмпенпролетариат.
Мы с Борисом всегда спорили, когда встречались, иногда до ссоры, но никогда до драки. Вот и сейчас он начал заводиться, а мне-то всего и надо было вывести его из депрессии. Хоть на время. Боря скептическим тоном произнёс:
- И почему же это, интересно, люмпен?
- А потому, Боричка, - продолжал я свою тематику, - что пролетариат, он всегда люмпен. Где золото партии!? А!? Не знаешь? Так я тебе скажу. Раскидали, Боря, они золото партии. Раскидали. Потому, что ещё великий скульптор Шадр изобразил в своём великом произведении, ну, в статуе, под названием «Булыжник – оружие пролетариата» пролетария как раз со здоровенным булыганом. Не с компьютером! Не со штангенциркулем! А это, Боря, золотой был булыган. Умеете, мать вашу, золотом кидаться. Раскидали на все стороны – теперь ходите, собирайте! По всему земному шару…
Борис оставался мрачнее тучи.
- Я-то уж точно не пойду. Не до этого мне как-то.
Итак, мой друг пребывал в крайней депрессии. Единственный, надёжный, старый. Уж я сам был в отчаянии.
- Боря, скажи, из-за чего ты так переживаешь? Ведь хуже себе делаешь. Вокруг тебя врачи чуть только не танцуют, а ты идёшь врачам навстречу? Ты собираешься выздоравливать? Вокруг тебя сейчас полный порядок. Ты убиваешься из-за чего, из-за своих партийных взносов, что ли? Жаль, небось, что денежки пропали. Вот я, будь коммунистом, очень бы убивался. Для меня растрата денежных средств, да ещё нерациональная – непоправимая беда. Что, не так?
- Не так, Лёша. Всё не так. Или наоборот, всё так. Как в юности. Я тебе скажу, если интересуешься… Не знаю, зачем… А я всегда тебе доверял. Ты понимаешь, у меня по Лариске вдруг такая тоска напала… Смертная. Помнишь Лариску?
- Да как же её не помнить? Ещё папка у неё великий невропатолог. А сама она в поликлинике работает, физиотерапевтом.
- Нет, не она.
- Тогда которая? Та, кто тебе ремонт в квартире делала? Ты ещё с ней, помню, не совсем в цене сошёлся.
- Что ты городишь, какой ремонт? Я про Ларису говорю, которая скрипачка. Да я же вас знакомил!
- Ах, скрипачка… Так бы сразу и сказал. Скрипачка… А я ещё подумал – хоровичка. Вот оно, значит, что… Помню, как не помнить. Такое не забывается.
- Какое ещё такое…
- Такое… Что она была в тебя влюблена.
- Как влюблена?..
- Так. Безумно. То есть, по уши.
- Не может быть.
- Может. Влюблена была, и я бы даже сказал, чрезмерно.
- Врёшь ведь, врёшь, подлец! Врёшь! Не может быть!
- Боря, да когда ж я врал!?
- Вот сейчас и врёшь!
- Нет, не вру! Я никогда не вру вообще, из принципа.
- Так что же ты мне тогда, сразу не сказал?
- Говорил! Ты же мне не поверил! Сейчас не веришь, и тогда не поверил. А я не стал тебя уговаривать – сам был в неё влюблён по гроб жизни.
- Так она же меня отвергла! Как раз из-за тебя, как я понял…
- Если бы она тебя отвергла, тогда я бы на ней женился! И не отвергала она тебя вовсе.
- А почему вышла замуж, вообще, неизвестно за кого?
- А назло. Потому, что ты сопли жевал. А я для неё был… мелковатый. Потом, какие-то неприятности случились в их семье… Кто её сумел поддержать, тот и увлёк. Что непонятного… И вот мы здесь. Ты свой шанс упустил, а у меня его, честно говоря, никогда и не было.
- Этого не может быть.
- Может, больше и не может. Но ведь было же, было! Если бы ты, Борька, только знал, какой же ты, изверг, счастливый…
- Особенно сейчас.
- Да, Боря. Это ты умеешь – на самого себя тоску наводить. Всю жизнь себя уничижаешь. Всё готов друзьям раздать. Это называется – «если случится, что друг влюблён, а я на его пути, тогда, значит, уйду с дороги, таков закон: третий должен уйти».
- Что же, - ответил Борис, - всё правильно.
И почесал рубец, который остался у него на месте меланомы, после воздействия на неё ионизирующего излучения.
- Нет, - возразил я. - Правильно далеко не всё. Нет такого закона – свою любовь другу уступить. Значит, так любил!
- Как!?
- Чересчур деликатно. Девушка – не скрипка, игру не терпит. Тем более, когда перед ней стоят реальные проблемы. Тогда для неё всякая игра есть издевательство. Это я тебе говорю, как математик математику. Очень тебя прошу: подумай над моими словами.
- Над какими?
- Да ты что, меня, брат, не слушаешь!? Я тебя битый час убеждаю – разреши мне сделать удалённую диагностику и лечение.
- Мне кто-то уже эту тему предлагал.
- И что?
- Деньги заламывают.
- Про деньги забудь.
Борис упорствовал.
- Мысль, будто бы, материальна… И что она из себя представляет?
- Волну, чего же ещё-то?
- Не понимаю. Объясни мне: мысль, это волна. Волна в чём? Волна чего? Ведь сама по себе волна волной быть не может.
- А свет как движется сквозь пустоту?
- Ну, в магнитном поле.
- Так и мысль движется в вакууме. То есть, в эфире. Менделеева надо читать. Мысль, Боричка, есть волна эфира.
- То, что не обнаружено, того нет.
- Боря, наука остановилась в развитии.
- А ты?
- Я врач. Мне нельзя останавливаться. У меня работа такая. Я не случайно здесь, Боря. Я тебе очень нужен.
- Ты мне уже помог, спасибо. Мне лучше, понимаешь? У меня всё прошло. И анализы показывают – всё в норме. А в материальную мысль я не верю. Даже если это твоя мысль.
- Я очень рад, что ты встрепенулся, сейчас, значит, начнётся интеллектуальный мордобой. Ты до сих пор ни во что не веришь?
- Ни во что. Пожалуй, кроме математики.
- Почему тогда выдающиеся учёные в церковь ходят?
- Хотят, вот и ходят. Это их дело.
- Ходят, потому что верят. А ты, значит, ещё не дорос. Не великий, Боря, ещё ты учёный. Только и веришь, что в КПСС да в ВЦСПС. А паровоз твой уходит!
- Нет, Лёша, у меня порядок. Ты не представляешь, как хорошо я себя сейчас чувствую. Как тогда, в детстве. Только, прости, что у меня есть принципы.
- Задрали меня уже твои принципы!
- А я, как поговорю с тобой, так снова как огурец. Здорово! Прекрасные ощущения.
- Тем более. Это, Боричка, тебе не математика. Тут думать надо.
На этой самой ноте мы и расстались. Как всегда, Бориса было ни в чём ни уговорить, ни убедить, ни заставить. Знал я, знал, что онко так просто не уходит, ждёт момента, чтобы снова напасть на избранную жертву, как нападает варан с Галапагосских островов на теплокровную скотину. Однако, несмотря на такие размышления, я вновь увидел то самое лицо, на той самой афише, которое заметил накануне. Ещё на расстоянии понял, что это она, Лариса, которую мы с Борей запомнили надолго. Возможно, навсегда.
Прекрасная женщина в концертном платье, с инструментом, на большом чёрно-белом снимке. То же задорное лицо… Бог мой, концерт сегодня! Сейчас начало! Счастье, что два шага до филармонии. Наташу взять с собой не успеваю, а на Лариску надо хоть посмотреть. Насколько она отличается от фотки. Ну, как выглядит…
Прилетел к самому началу. Билет купил без проблем, в чём и не сомневался. Нашу филармонию земляки посещали без восторгов, не то, что Эглессиаса в БКЗ. Цветы нашлись тоже без проблем, они и помогли мне устроиться поближе к сцене. Билетёрши не возражали, хоть и появился я в зале после третьего звонка.
Лариса вышла на сцену стройная, изысканная, женственная, но всё-таки не совсем та, с которой мы были знакомы. Почему-то, как мне показалось, без улыбки и без ранее окружающего её ослепительного сияния молодости, очарования и счастья.
Концерт был из одного отделения, но вполне продолжительный. Кто аккомпанировал – не помню, а кого из композиторов Лариса исполняла – не знаю. Похоже, что один из них был Сарасате, потому, что очень уж он был ко времени и к месту. И Ларочкино мастерство, на мой взгляд, вполне соответствовало обстановке, ибо явно превосходило средний концертный уровень. Скрипка в её руках звучала исключительно противополярно, что в моей душе вызывало отзвук, близкий к полному детскому восторгу.
Однако же, такт за тактом, аккорд за аккордом, нотка за ноткой концерт приближался к финалу. И аплодисменты при этом становились продолжительнее, и реакция слушателей принимала всё более и более позитивный характер.
Концерт блистательно окончился, когда вся атмосфера зала ещё была насквозь пропитана музыкой. Музыка висела в воздухе, как Ларочкина улыбка, правда, вместо Ларисы стояла сейчас на сцене усталая женщина, ещё вполне молодая, но с заметно отразившейся на ней судьбой. Я переждал аплодисменты, и подошёл к краю сцены со своим внушительным букетом одним из последних, кто преподнёс Ларочке в этот вечер цветы. Оркестровой ямы в нашем благородном собрании отродясь не было, потому я оказался у её ног, когда она подошла ко мне, а потом наклонилась и присела, чтобы принять букет. В её глазах я увидел вспышку света, потом услышал сквозь шум почитателей голос:
- Лёшенька…
Я ответил:
- Ларочка…
Она убежала с моими розами и больше на сцену не вернулась.
Из полутёмного зала я поднялся в служебный коридор, где отыскал гримёрку с распахнутой дверью. Лариса, задумавшись, сидела за зеркальным столиком; не произнесла и слова, когда увидела меня. Я тоже молчал. Взял со стола скрипку, осторожно уложил в футляр, а смычок поместил рядом, на специальную подставку. Открыл шкаф, достал сапожки. Помог переобуться. А шубку мы надели вместе, поверх кофточки.
И пошли. Всё так же молча, благо, до гостиницы было рукой подать. Только там, уже в моём номере, Лариса прервала молчание и спросила, глядя на меня внимательно и строго:
- Мне раздеваться?
- Да, - ответил я в той же тональности. - Обязательно.
Что такое счастье – всё равно, никто не знает. Это комплекс факторов? Всесторонний успех? Или удача за удачей? Это, когда с детства счастлив? Или счастье обязательно надо заслужить? Счастье со слезами на глазах? Или это тот момент, когда говорить ни о чём не имеет смысла? Хотя бы потому, что сейчас любая высказанная мысль, особенно с моей стороны, прозвучит исключительно пошло. Или его просто нет? Счастья… Когда думать не о чем, размышлять не о чем, когда и так всё ясно. Когда объяснения уже не требуются. Когда состоялся официальный развод. И что лучше – неофициальный брак или официальный развод? Когда что счастье, что несчастье – нет никакой разницы. Но те, кто думают, что любовь не существует, пусть идут, куда подальше.
Около того самого крыльца, у той же двери мы расстались. Лариса сказала:
- Мне показалось однажды, что ты какой-то голубой… Или наподобие. Прости меня. Понимаешь, некогда было разбираться.
И убежала. Как в прошлый раз. А мы улетели. С Наташей. В Санкт-Петербург. Где ждал нас самый разгар капиталистической оттепели.
Цирк переживал период полураспада. В тот момент его возглавил подсаженный большевиками, расставляющими напоследок своих людишек на ключевые посты, некий Гапон, ранее возглавлявший один из райкомов КПСС, организатор уличных демонстраций. Он был артист на букву «Ху», что значит – художественный. Из творческих побуждений он сократил из вверенного ему подразделения почти всё: оркестр, кордебалет, самоё компартию – за ненадобностью, медицинский пункт и меня вместе с ним – за отсутствием необходимости. Мои функции ныне исполняла служба городской скорой помощи, если вдруг произойдёт несчастный случай. А если не произойдёт – так и слава тебе, Господи. Прекрасный склад всяческой, отработавшей своё аппаратуры, получился из моего медицинского пункта. Будто никогда там не бывали у меня в гостях великие исполнители, такие, как Мирослав, как Наденька, как артистки кордебалета… Только Славу я нашёл на своём месте, в клоунском уголке. В состоянии глубокой задумчивости, Слава сидел на своей, частично упакованной аппаратуре. Увидел меня, обрадовался, но не очень.
- Привет! Тебя нет? - спросил он.
- Салют! - ответил я. - Отпуск дают. И золотой парашют.
- А меня переводят. Вот куда – неясно. Завис я с твоим номером. При большевиках ясно было, против кого он направлен. А сейчас ничего не ясно. Никому, представляешь?
- Это и есть твой момент.
- Почему?
- Пока всем всё можно. Делай, что хочешь. Вот и работай. Тональность выбери поприличней. Не надо номер ставить против кого-то. Нет смысла. Ставь против всех!
- Так и политика отпала!
- Да и хрен-то бы с ней. Остались хищнические инстинкты.
- Ты же сам призывал!
- Слава! Я тебя к чему призывал? К пластичности! Ты не учись у Мирослава. Он номер поставит, и работает его двадцать лет. А твой номер должен быть новым каждый день. Твой номер – это отклик. На всё, что тебя окружает. Так и реагируй! Причём, остро. Ты работай взаимоотношения большого и маленького человека.
- Сейчас, если конкретного большого человека зацепишь – убить могут.
- Не работай грубо! Ты не исполняй антагонизм! Исполняй только соприкосновения, получится великолепно. Причём, твой великан может быть не обязательно мужчина. Он может быть женщина. Большой человек, вид снизу. Почему нет?
- Или шотландец…
- Да, если в Шотландию поедешь. Им это будет по приколу.
- Гений ты, Лёшка. Жаль, платить тебе нечем.
- Славою сочтёмся. Мы ведь оба с тобой оттуда, от старого прижима. Там о деньгах много не рассуждали. И мы не будем. Получится, значит, получится.
- Обязательно получится.
- Тогда успеха! В конце концов, кто из нас Слава?
- Слава, - пробурчал Слава, - только не путать со славой КПСС…
В те, не слишком благостные дни, лично для меня работы было много, хоть и не слишком высокооплачиваемой. Как обычно. Но, честно сказать, если я приходил к руководителю предприятия с докладом по общим вопросам, то разговор заканчивался оформлением меня через отдел кадров. Хотя, не так уж часто я менял работу, только, разве, по необходимости. Скорее, работа меняла меня, будто направляла по одному только ей известному руслу. И где бы я не бывал трудоустроен, принимали меня повсюду дружески, а отпускали, пожалуй, с некоторым трудом. Правда, не слишком-то уж и задерживали.
Поэтому я, совершенно спокойно, без малейшей протекции, однажды появился в кабинете директора лицея с медицинской ориентацией. В процессе разговора выяснилось, что ориентация у них, в лицее, есть, но врача, способного хоть что-то преподавать за умеренную плату пока нет. Потому и разговор был простой: пиши заявление, потом вот тебе отдел кадров, прямо по коридору, последняя дверь направо, а вот тебе дата выхода на работу, это для бухгалтерии. В те, недалёкие от нас дни, никакой сертификации для любого вида полезной деятельности учреждено ещё не было, потому вопросы трудоустройства решались на местах чисто конкретно, по понятиям. Озадаченный быстрой сменой специальности, вышел я из лицея-школы и подумал, что в качестве первого шага мне необходимо сосредоточиться и чётко представить себе, кто я такой теперь есть. Это мне всегда удавалось: хирург – значит хирург. Терапевт – значит терапевт. Акробат – значит акробат. Нынче, получается, учитель. Что же, врач – это всегда доктор. А доктор, это у нас кто? Это человек, который никогда ничего не забывает. Только и всего. И сам, по крайней мере, всегда учится.
Сосредоточиться на образе современного Песталоцци мне удалось. Осталось уяснить для себя, что же я такого особенного конкретно буду преподавать.
Тема захватывала до полного поглощения. Ещё бы, кому так повезёт – читать общие вопросы медицины! Ведь это само собою подарок судьбы. Да ещё для такой прекрасной аудитории – со второго по четвёртый, с девятого по одиннадцатый классы. В жизни не общался с такими интересными слушателями.
Направление возможной преподавательской деятельности я, в принципе, обозначил себе давно. Звучала эта тема как «Авторская теория познания». Причём, общие вопросы медицины могли стать превосходной базой для моей теории – уж куда лучше. Какая глубина, какая ширь… Все учительские прибамбасы, наподобие всякого рода отчётности, посещаемости, планирования деятельности, ну, там, классное руководство – это я намеревался преодолевать поэтапно, с течением времени. Смущало одно лишь обстоятельство – никто, пока что, ни в чём не собирался мне помогать, напротив, обозначили первый рабочий день, и вперёд. На полном доверии.
О чём ещё, казалось бы, можно было мечтать? Однако, первый день пребывания в учительской должности превзошёл мои ожидания. Конечно, мне казалось, что я готов ко встрече с учащимися и сумею донести до них моё скупое педагогическое слово, но на деле оказалось даже, что я вполне к этому готов. Правда, в медицине степень готовности всегда старались как-то определить. Сначала ставили на операцию ассистентом, терапевта назначали ординатором, а вот один рентгенолог, которого я встретил в первый день после отпуска, поведал…
Я у него спрашиваю, очень по-серьёзному:
- Привет, брат, как ты после отпуска?
- Ничего, - говорит, - стрёмно к работе приступать. Отпуск длинный. Можно на рентгенограмме некоторые тонкости не разглядеть.
- Так ты уж осторожней, пока не восстановишься, советуйся почаще, хоть ко мне обращайся. Человеческая кость – штука тонкая, чтобы её описать, как положено, думать надо. А то – ты не увидишь мелкий перелом, я не увижу – нехорошо.
- Ясное дело. Мы строгие меры принимаем для повышения качества рентгенодиагностики.
- Какие?
- Полный контроль. Нам после отпуска вначале дают собачью кость описать, если получится, уж тогда человечью. Иначе – нет допуска, и всё, понял?
Мы с ним друг друга понимали.
Пасмурным утром, в один из дней поздней осени, в обычном школьном здании, я остановился перед обычной дверью, за которой впервые ожидал моего урока второй класс «Б». Из-за двери доносились крики, писк и завывания. После моего явления у классной доски, собственно говоря, ничего не произошло и не переменилось. Кто выл, тот и продолжал завывать, кто кричал, так и продолжал кричать ненормальным голосом. Эта атмосфера длилась до того момента, пока я не достал из модного по тем временам кейса свой врачебный халат и не надел его перед притихшей в ту же секунду аудиторией. Кто притих, а кто и затаился в ожидании прививок, уколов или прочих медицинских пакостей.
- Здравствуйте, дорогие товарищи! - обратился я к аудитории.
Ребята встали смирно возле парт, устремили на меня глаза, полные любопытства, как тигрятки, вразнобой ответили:
- Здравствуйте!
Солнышко озарило в ту минуту наш кабинет.
- Садитесь, пожалуйста, - предложил я, и дети сели, сложив руки перед собой.
Соприкосновение состоялось.
Потом я сказал:
- Теперь внимание. Сообщаю, что сегодня прививок не будет.
- Ура… - выдохнул весь класс.
«Пошло дело», - подумал я и продолжил:
- Вместо этого мы сегодня поговорим о нас с вами.
Одновременно с моим текстом, на задней парте, в среднем ряду, как я заметил, начиналась серьёзная потасовка. Два мальчика не то, чтобы дрались, но довольно крепко толкались, стараясь выпихнуть один другого с их общей скамейки.
- Разрешите узнать, - спросил я, - что случилось?
- А он мне слушать мешает, - ответил наиболее сердитый.
- В чём дело, - обратился я к румяному супостату.
- В том, - отвечал он, - что я никогда врачом не буду.
- Почему? Все будут, а ты не будешь?
- Я буду папкину профессию перенимать.
- Очень похвально, а кто у тебя папа?
- Телемастер.
- Прекрасная специальность. А как ты в эту школу попал?
- Потому, что живу вон в том доме.
- Всё понятно. Тогда, прошу тебя, сегодня никому не мешай и не балуйся. Если тебе здесь не понравится, после моего урока, то я договорюсь, чтобы тебя отпускали домой. Только с моих занятий. А если не прекратишь, получишь нехорошую оценку. И папа будет сердиться. Ясно?
- Ясно.
- Можно продолжать?
- Можно.
- Тогда послушай. Человек и телевизор – это почти одно и то же. Только у человека есть руки, ноги, голова, глаза и уши. А у телевизора нет! У него есть ручки и кнопки. И уши, и глаза – это у него антенна. Телевизор антенной своей и видит, и слышит. А потом показывает на экране то, что он видит и слышит. Так же и человек – он видит и слышит, а потом рассказывает. Как вот я сейчас. Но телевизором управляет человек – ручки поворачивает или кнопки нажимает.
- А у нас пульт! - сообщил будущий телемастер.
- Тем более! - ответил я чуть не с восторгом. - Телевизором управлять всё легче и легче становится. А как человеком управлять? Кто человеком управляет?
Вверх потянулись детские ручонки. Самое досадное для меня состояло в том, что невозможно было спросить каждого. Я дал слово светловолосой девочке.
- Я сама управляю. И ещё мама.
Другие ученики отвечали на таком же высоком уровне.
- Спасибо, - остановил я умненькую аудиторию, - вопрос очень сложный, поэтому вы все правы. И мама управляет человеком, и телевизор, и голова, и папа, и учителя, и дядя начальник. Это значит, что человеком управлять очень трудно. Но мы, как будущие врачи, давайте будем считать, что человеком управляет, прежде всего, сам человек. И самому человеку очень трудно управлять собой. Так ведь бывает – управляешь человеком, управляешь, то есть, самим собой, а он никак не слушается. Домой со двора не идёт вовремя, уроки, бывает, не учит, и спать вовремя не ложится. Почему так происходит, кто знает?
Ответы последовали не сразу. В первом ряду девочка с бантиком сказала:
- Потому, что не хочет.
Мальчик, сидящий рядом с ней, возразил:
- Нет, потому, что балуется!
Возник шум, смех и споры. Чтобы угомонить аудиторию, я сказал:
- Точно. Мы балуемся потому, что слушаться не хотим, когда надо как раз послушаться. Кто знает? Это по какой причине происходит?
Учащиеся призадумались. А я всю жизнь, ну, время от времени, размышлял над этой темой, потому, мне казалось, ответ приблизительно ясен. Я так и сказал:
- Потому, что внутри нас сидят двое: человечек и обезьянка. И они будут там сидеть, в наших головушках, всю жизнь. И будут между собой спорить, как нам себя вести. Если обезьянка переспорит, значит, мы будем баловаться и никого не слушаться. А если переспорит человечек, то мы будем послушными и внимательными и с учителями, и родителями.
Полкласса примолкла, вторая половина тут же вскинула правую руку вверх. Ответила ближайшая ко мне девочка.
- Мы знаем, как эту обезьянку зовут.
Тут уж я впал в недоумение – откуда у виртуальной обезьянки может быть имя?
- Как? - спросил я, не сообразив ничего, более оригинального.
- Анфиса! - ответила гордая ученица, хотя со всех сторон зашумели:
- Это я! Это я первый понял!
И я понял, в последнюю очередь, что речь идёт о героине мультфильма, выдающейся мартышке, в одиночестве воспитывающей четверых обезьянок. А когда понял, о чём речь, я сказал:
- Абсолютно правильно. Только беда в том, что с этой самой обезьянкой мы с вами должны будем общаться всю жизнь. Спорить с ней, ссориться, сердиться, ругаться, но обязательно её победить, уговорить, даже перехитрить в чём-то, если придётся. И всё это только затем, чтобы стать человеком. А почему? А потому, что если мы не станем с вами людьми, мы навсегда останемся обезьянками. Они старше нас, по происхождению. Они не умнее нас и не глупее. Они проще. Можно сказать, примитивнее. А примитивный, значит, это уже совсем простой. Ясное дело, что простым быть проще, а сложным – сложнее. Так ведь и глупости делать проще, а умные поступки совершать сложнее, потому, что над умным поступком надо думать, хоть немножко, а над глупым думать зачем? Сделал глупость и забыл. Кажется, что может быть проще глупости? Но, нет. Глупость прощения не имеет. Она потом будет мстить, возвращаться к вам и вредить. Вам и вашим близким. Например, взять ту же самую обезьяну. Если она вдруг увидит рядом с собой банан, что она сделает? Правильно! Она его съест, а шкурку бросит. А сама сбежит. Потому, что банан-то не её был! Чей-то чужой! Чего тут думать? Нечего, потому, что обезьяна в джунглях живёт, там все так делают. Но мы-то живём в городе! Потому, мы должны думать над каждым своим поступком. Если мы видим банан, нам прежде надо подумать, чей он. Если не наш, то мы его брать не имеем права. А если возьмём – будет большой стыд, срам, ругань в наш адрес, крик и наказание. И нам долго-долго потом придётся объяснять всем, кто это видел, что вы взяли чужой банан не подумав. Глупость тянет за собой последствия.
- А если мама даст бананку? - спросила девочка с большими глазами
- И тут надо подумать. Вдруг можно кого-то угостить, например, подружку. Вообще, подумать о том, что можно кого-то угостить, это так по человечески. Обезьянки никого никогда ничем не угощают, ты не заметила?
- Нет… Не угощают. Только своих детишек!
- Детишек, конечно, угощают. Но ведь они шкурку прямо на пол бросают, представляете? У них, в джунглях, так принято. А у нас нет. У нас принято всякий мусор бросить в урну. А у мартышек-то и урн никаких нет.
Мальчики зашумели:
- Конечно! Откуда там урны! Ведь это же джунгли! Там урн не бывает!
Я успокоил публику, будто всю жизнь преподавал второклашкам общие вопросы медицины, и продолжил:
- Вообще, чтобы стать человеком, необходимо обдумывать каждый свой шаг и каждое движение. Иначе, можно прекратить развитие и вернуться к первобытному существованию.
Пока дети размышляли над внезапно возникшей жуткой перспективой, поднял руку будущий мастер-телемеханик, и ладошка его трепетала так, как трепещет флажок на ветру.
- Говори, пожалуйста, - разрешил я не без удивления.
- А человек, это что такое? Вы знаете?
- Знаю. Но в двух словах не отвечу. Если ты будешь приходить на занятия, мы с тобой и с другими учениками будем изучать человека целый год. Будешь?
- А я знаю. Мне папка объяснил.
- Это интересно. Ты можешь нам сказать, что папа говорит на эту тему?
- Да. Папа говорит, что человек – это телевизионный сигнал.
Моя аудитория хихикнула и затихла.
- Скажи, пожалуйста, как тебя зовут? Я не успел спросить.
- Меня зовут Федя.
- Федя, можно ли попросить твоего папу, чтобы он пришёл к нам в свободное время и изложил нам свою теорию?
- Нет, нет, - активно возразил Федя, - папка в школу прийти не сможет, он занят всё время, зачем ему в школу приходить? Какую теорию, он всё может в двух словах объяснить. Когда и в трёх…
- В двух словах, Федя, это довольно просто. Потом эти два слова надо как-то обосновать. Я могу сказать тебе, что человек – это не телевизионный сигнал. А человек, на самом деле, это энергетическая сущность. Разницу улавливаешь?
- Не-а…
- Давай так сделаем: в эту субботу, после уроков, будет вступительная лекция для старшеклассников на тему «Что такое человек». И ты приходи. Пусть тебя отец подготовит в этом направлении. Каждый, кто захочет, выскажет свою точку зрения. И тебя выслушаем. Отцову профессию ещё рано перенимать, а теорию его изучать уже вполне вовремя, почему нет. Хочешь – запомни, а хочешь – можешь по бумажке прочитать, пожалуйста. Договорились?
- Ну, ладно…
И тут Федины глаза, ранее выражающие одно только безразличие к моим околонаучным рассуждениям, на долю секунды вспыхнули настоящим сине-зелёным тигриным светом.
Слух о том, что я нашёл на Федичку, хоть временно, какую-то управу, распространился по нашей школе и в её окрестностях с достаточно высокой скоростью, что вызвало здоровый интерес в родительской среде и педагогических кругах. По этой причине, мне кажется, а не по какой-либо другой, в заранее определённый день и час, в нашем школьном актовом зале, собралось определённое, весьма значительное количество старшеклассников, преподавателей, заведующую учебной частью и директрису включительно. Я в своей жизни успел повидать и более изысканные помещения, насквозь пропитанные атмосферой науки и педагогики, но в тот день я понимал, сколь высок уровень моей фанерной кафедры.
Федя пришёл в парадном костюме с галстуком, хоть без отца, но в сопровождении грустного вида мамочки, которая явно недопонимала, что она здесь делает и чем может помочь ребёнку в изложении такой сложной темы. В руках мальчик держал тонкую папку, явно с тезисами к докладу, на которую я обратил внимание и спросил Федю:
- Ну, как, готов?
- Готов, - ответил Федя с осторожным оптимизмом.
- А если вопросы возникнут, ответить сможешь?
- Не знаю.
- Я тебе помогу. Не возражаешь?
- Нет.
- Поэтому, не волнуйся. Я на твоей стороне.
- Пожалуйста, помогите, - подключилась мама, - что они там с отцом сочиняли вчера, не представляю, но так это у них получилось по взрослому… Оба молодцы. Я не ожидала.
- Всё будет хорошо, не беспокойтесь. Как я понимаю, у них с отцом точка зрения неожиданная и современная. Если Феде чуть-чуть помочь, он станет большим учёным. Я буду очень рад. Вы садитесь поближе, лучше в первом ряду, я скажу вначале несколько слов и позову Федю на сцену. Ты один выйдешь или с мамой?
- Почему с мамой… Можно одному?
- Можно? - спросил я у мамы.
- Можно, - вздохнула она. - Я здесь подожду.
- Федя, - сказал я, - будешь свой доклад читать – только от себя лично. Если бы пришёл твой папа – он бы от самого себя говорил. И ты говори, что это придумал ты, а что папа тебе помогал – значения не имеет, понял? Только ты, раз ты такой взрослый. Так?
- Так, - подтвердил Федя.
- Я позову тебя.
И тут на сцене появилась директриса, объявила, что начинается цикл лекций на тему «Человек», и дала мне слово. После всяческих приветствий и представительских замечаний, я так и сказал:
- Человек – это то существо и то явление, сложнее которого мы себе не представляем и представить себе не можем. Есть инопланетяне или нет – неизвестно, по крайней мере, пока не объявлялись. Значит, мы обязаны о человеке думать постоянно и каждодневно как об объекте науки, культуры, медицины, объекте и субъекте как цели познания и его методе. Вот и Фёдор Иванович, учащийся второго класса нашей школы, уже давно думает на эту тему, и у него возникла гипотеза, кем же может быть или стать истинный человек на самом деле. Прошу, Фёдор Иванович, пожалуйста, пройдите на сцену!
Молодого учёного я принял от мамы из рук в руки возле входа на сцену, куда вели невысокие четыре ступени. Костюмчик был Феде великоват, но не слишком, отчего докладчик имел вид деловой и очень серьёзный. А вот трибуна оказалась действительно не по росту, отчего я устроил автора одной, как предполагалось, из современнейших теорий о происхождении человека, его семьи, его частной собственности и государства за специально заготовленным мной для этой цели столиком со стулом, даже проверил и установил перед ним вполне работоспособный микрофон. Фёдор Иванович вынул из своей папки доклад, содержащийся на нескольких страницах, заполненных, правда, очень крупным текстом, вопросительно на меня взглянул. Я кивнул:
- Можно. Хочешь читай, хочешь говори.
И отошёл на пару шагов. Федя поёрзал и произнёс:
- Здравствуйте, товарищи.
По залу прошелестел лёгкий ропот, поскольку Федю товарищем признавали далеко не все. Доклад, тем не менее, продолжался.
- Мы с моим папой, а вернее сказать я один, выдвигаю такую теорию, что человек на самом деле – это телевизионный сигнал. Который к нам прилетел неизвестно откуда. Может быть, с Солнца. И в этом сигнале есть все сведения о человеке. В виде цифр. И в виде волны. И человеку, когда он в виде волны, не требуются ни врачи, ни медсёстры, ни поликлиники, и никаких прививок. Если пока всё понятно, то я буду читать дальше.
- Читайте, Фёдор Иванович, - сказал я, - очень интересно.
Федя продолжил:
- Но если есть телевизионный сигнал, то для него ещё должен быть телевизор. Но в таком случае телевизор не обязательно должен быть с экраном и блоком управления. А ещё в телевизоре есть стабилизатор! Но и это необязательно. Человеческий сигнал однажды приняла обезьяна, вот она и стала человеком. И болезни у него появились обезьяньи, и ужимки, и прыжки. Но из других животных обезьяна была более-менее мирная, а не такая уж злая, потому она смогла этот сигнал принять. Вот мы и появились. И если у кого-то есть вопросы, то я отвечу. Наверное.
Аплодисменты длились долее, чем сам доклад, Федя даже успел за это время встать и поклониться.
- Что же, - отметил я, - доклад оказался, несмотря на краткость, весьма содержательным и очень интересным. Фёдор Иванович выдвинул собственную гипотезу происхождения человека и человечества, которую мы с вами без специальной подготовки отвергнуть не сможем, но мы сможем её оценить с современной точки зрения, опираясь на достижения нескольких научных направлений. Изучать эту гипотезу мы будем теперь долго, возможно, целый год, под Фединым наблюдением и руководством. Ясно, Федя? Ты теперь должен, как молодой учёный, постоянно контролировать, насколько мы продвинулись в изучении твоей гипотезы.
Федя сосредоточился и кивнул в знак согласия.
- В таком случае, - продолжил я, - следующий вопрос. Кто ещё из присутствующих подготовил к сегодняшнему занятию собственную теорию о нашем с вами происхождении, которую мы сейчас же и рассмотрим. Итак, человек, это значит – кто?
Встал молодой человек в очках. Представился. Сказал так:
- Я думаю, что человек – это биоэлектрическая субстанция, находящаяся на поверхности и в глубине серого вещества головного мозга, возникшая как в результате эволюции живого мира на Земле, так и в результате влияния на этот мир космической информации.
Я спросил:
- Значит, Дарвина вы не отрицаете?
- Нет. Эволюция оставила конкретные факты. Просто Дарвин требует уточнения и модернизации.
- Ваша точка зрения понятна, - ответил я, - будут ли ещё предложения или гипотетические высказывания по данному вопросу?
Поскольку следующие предложения имели характер невнятный или неконкретный, постольку я получил возможность подвести предварительный итог.
- Дарвина подробно изучают в школе и в институте, потому его модернизацию пока отложим до подходящего момента. Самое интересное предложение на сегодня в виде гипотезы телевизионного космического сигнала, на мой взгляд, поступило от учащегося второго класса Фёдора Ивановича…
Тут послышались аплодисменты, можно сказать, продолжительные, отчего Феде пришлось встать и поклониться на разные стороны, как это делают спортсмены на ринге.
- …И назовём мы Федину гипотезу, потому что для нас он остаётся, надеюсь, Федей, нашим однокашником, рабочим названием «Теория телевизионного сигнала» с надеждой, что однажды гипотеза превратится в настоящую теорию и высоко поднимет в мире науки наше школьное знамя. Но Федя теперь уже должен постоянно ходить в школу, учить все предметы, поскольку теория его состоит из всех как раз тех предметов, которые мы в школе изучаем. Теперь он просто обязан наблюдать за своей теорией, чтобы не утратить на неё свои авторские права. Федя, ты согласен?
Он был не против. Инициатива оставалась в моих руках. Поэтому я обратился к Фединой маме:
- Хочу передать вам автора и генератора, не побоюсь этого слова, гениальной на сегодняшний момент идеи, чтобы он поначалу не переутомился, а мы приступим к мозговому штурму основного её содержания. При этом вас вместе с Фёдором просим фиксировать все возникшие в ходе обсуждения замечания и доводить их до нашего сведения.
Мама, цветущая от неожиданного её семейного успеха, опять под аплодисменты, приняла со сцены нарядного генератора и торжественно поместила его в первом ряду. Тут я заговорил. Тут я разошёлся.
- Сказать по правде, - заявил я, - Фёдор поставил перед нами очень трудную и очень интересную задачу, которую при помощи современной науки мы разрешить не сможем, поэтому мы с вами возьмём на вооружение методы философский и эмпирический. И никакого другого выбора пока у нас нет. Ибо господа Эйнштейн и иже с ним ограничили нас в средствах миропознания одним простым способом: ныне скорость света признана максимально возможной скоростью во вселенной – 300000 км/сек и потолок, за каким признанием вселенная была автоматически ограничена горизонтом событий, за которым мы ничего и никогда не узнаем, и Федину теорию в том числе, ибо она, эта теория, находится для нас, пока что, за этим самым горизонтом событий. Так как в обозримой нами вселенной никакого источника телевизионного сигнала нет, а то он был бы обнаружен, значит, по Фединой логике, этот сигнал должен к нам прилететь из-за горизонта, то есть, не прилетел бы никогда, если бы распространялся со скоростью света. Это значит, если мы принимаем нашу теорию за истину, этот гипотетический сигнал распространяется с мгновенной скоростью и во все стороны одновременно, не встречая препятствий. И что же у нас получается? Что этот сигнал, если он есть, не совсем по своей природе телевизионный. А скорее всего, совсем не телевизионный, и приёмник этого сигнала тоже не совсем телевизор, а макака. Но название Фединой теории мы сохраним, поскольку автор так решил её обозначить. Телевизор, значит, телевизор. Таким образом, - продолжал я, - мы с вами уже виртуально решили очень важные вопросы. Во-первых, источник телевизионного сигнала находится, скорее всего, за пределом горизонта событий. Во-вторых, он не относится к радио и световому диапазонам. А тогда к какому диапазону? Кто знает? Никто? Так и я не знаю. Придётся догадываться таким образом: раз от этого сигнала нет ни света, ни радиоволн, никакого звука, а информацию этот сигнал содержит колоссальную, значит, это что? Чтобы не выдумывать ничего нового, никаких неизвестных физике волновых субстанций, мы можем воспользоваться термином «мысль». В коммунистическую эпоху материализма было много, а идеализма мало, хотя основное партийное учение состояло наполовину из материализма, наполовину из идеализма, что в дальнейшем привело компартию к ошибке. Дело в том, что уже тогда, в середине двадцатого века, на уровне квантовой механики, появились первые высказывания, даже доказательства, что мысль человеческая – есть материя. Например…
Только я обратился к доске, чтобы изобразить на ней принципиальную схему опыта Томаса Юнга, как свет в зале на долю секунды погас, а я, не знаю, как все остальные, оказался в пространстве, заполненном сине фиолетовым светом, таким ярким, каким только может быть фиолетовый свет, проникающий отовсюду, пронизывающий потолок и стены, контрастируя скрытые в них полости, провода и трубы. Явление продолжалось не менее нескольких секунд. Когда я взглянул на слушателей, то даже не понял, обратил ли кто-нибудь из них внимание на эти световые пертурбации. Кто-то слушал, кто-то занимался своими делами, только Федя смотрел на меня так удивлённо, будто ожидал дополнительных разъяснений. А что я ему мог сказать? Никаких ядерных полигонов поблизости не было, лампочки не перегорали, проводка нигде не искрила… Я задал Феде такой вопрос:
- Скажи, пожалуйста, как ты думаешь, тот сигнал, о котором мы с тобой говорили, происходит откуда?
Федя ответил:
- Отовсюду.
- Тебе никогда не казалось, что ты и есть источник сигнала?
Он призадумался и объяснил:
- Я не сигнал. Я ретранслятор.
А когда пришло время подводить итоги, я сказал так:
- Конечно… Однажды любой из нас оставит свою биологическую оболочку. И превратится кто в лучик, кто в телевизионный сигнал, кто-то – в биологическую сущность, кто во что – ещё следует с этим разобраться. Но вот именно тогда, путешествуя по любым галактикам и планетам, вполне возможно, мы будем особенно скучать по этим дням, часам и минутам, когда мы жили на Земле и пребывали вот в этой несовершенной оболочке, не берегли её, не лечили и не обращали внимания на своих соплеменников, родителей, детей, учителей… Так и будет. Здесь мы жизнь недооцениваем, ведём себя по-обезьяньи, потом соскучимся по реальной жизни вместо виртуального существования и будем искать хоть какую-нибудь оболочку, хоть от крокодила, хоть от динозавра… Человек – это тот, кто бережёт то, что у него есть. А обезьянка – ей многое безразлично. Жила – не жила, болела – не болела – какая разница.
Но когда мне удалось лекцию свернуть, раздать домашние задания, переписать себе на память сложные вопросы, по пути домой, мы с Федей шли рядом, и будущий выдающийся учёный крепко держал меня за руку, поскольку в то позднее время уже был в совершенно сонном состоянии.
Конечно, я размышлял о будущих лекциях, о том, что волнует учёных и что их вообще не волнует, что следовало бы поговорить о реальности с философской точки зрения, какая бывает реальность – медицинская, например, религиозная, художественная, даже цирковая, и как она потом превращается в материализм подлинный, а не партийно-политический.
Ещё мне подумалось в те минуты, что, если бы Ларису с её скрипкой поднять, с лонжей, конечно, под купол цирка и придать ей и её мелодии двигательный импульс, зрелище было бы совершенно потрясающим. А мы бы с Наташей сидели внизу и просто ею бы любовались.

На пути к познанию.

Все мы вышли из детства. Из послевоенного. Так до сих пор в нём и находимся.
В то время как мои учащиеся, озадаченные мною созданием революционных научных гипотез, направленных, в основном, на защиту человечества от всяких, грозящих ему неприятностей, я размышлял о любви как концепции нравственности. Или неизвестно чего. Хотя на тот момент у меня было всего две рабочих гипотезы: первая та, которая о любви, а вторая – о вакууме как доквантовом состоянии материи.
Вообще, со школьных дней друзья, преподаватели, особенно спортивные наставники, относились ко мне неплохо, но без заметного интереса как к человеку малоперспективному. Мария Ивановна, учительница русского языка и литературы, да ещё занимающая высокий пост, как говорили посвящённые, в городском отделе образования, организовала однажды трансляцию моего сочинения по школьному радио, а потом вкатила трояк за полугодие в связи с незнанием мною некоторых дат, особенно важных для истории советской литературы. И пошёл я далее по писательской извилистой тропе, лишённый её педагогической поддержки. Тропа никуда меня не привела, но литературной политики, имеющей марксистско-ленинский оттенок, удалось избежать, как излишней шелухи, что оказало, впрочем, заметное влияние на всю мою последующую жизнь, хоть и не приведшую к ярко выраженному революционному результату.
Но тем не менее! Взять, хотя бы, спорт. Сказать по-честному, я попал в большой спорт совершенно случайно, через приятеля. Вообще, друзья, подруги и приятели чаще всего решали мою судьбу окончательно, а вот учителя и преподаватели, мне так казалось, влияли лишь косвенно, хотя, на самом деле, становится ясно, что вёл меня по жизни от события к событию некий Высший, может быть коллективный разум.
И вот приступил ко мне однажды, в студенческие годы, хороший знакомый или, можно сказать, приятель Витька, и рече:
- Не пойдёшь ли ты, - говорит, - Лёха, поработать спортивным врачом в клуб «Звенящие клинки». Работа спокойная, вечерняя, травм не бывает. Уроки будешь учить и ещё практиковаться, понял?
- Что ж непонятного, - отвечаю, - только какой я врач? Студент, пока что.
- А я кто? Тоже студент! Я у них работаю, пока что, с большим успехом. Там любой фельдшер справится. А мы с тобой кто? Почти врачи! И ты, значит, справишься.
Я обомлел, когда узнал адрес. Это был Ларискин дом. И Ларискин двор. А в полуподвале этого дома размещался спортивный клуб, знаменитый на всю страну, под руководством мастера спорта международного класса по фехтованию Константина Феоктистова. Так, недолго раздумывая, я и пришёл в большой спорт с надеждой, что хоть иногда, невзначай, хоть с кем, кто он ни будь, смогу повстречать Ларису, бывшую подругу.
Дальше всё было просто. Медпункт был в полном порядке, лекарственные препараты соответствовали сроку годности, карточки спортсменов со всеми графами, которые требовалось заполнить, соответствовали в картотеке алфавитному порядку. Заболеваемость была крайне мала, обращаемость, в связи с чем, низка, по какой причине я и сам вскоре оказался в спортзале наряду с юными спортсменами, имея в правой руке длинный стальной прутик, именуемый рапирой. Естественно, что состоял я в разряде спортсменов малоперспективных, но уважаемых по должности, отчего тренерским вниманием совсем уж не был обделён. Занимались со мной. Занимались. Со всем старанием.
Не знаю, как сейчас, а в те стародавние времена должность врача в клинковом спорте была достаточно уважаемой потому, хотя бы, что необходимым атрибутом поединков являлись и по сей день являются стальные маски общественного употребления, нуждающиеся в постоянной дезинфекции. А наилучшим дезинфицирующим средством являлся спирт пшеничный, медицинский, наивысшего качества. Выдавался он лично врачу, раз в три месяца, количеством 2 кг.
Наступил срок, и мы с Константином Феоктистовым, он же в узком кругу дядя Фока, погрузились в его собственную «Волгу» и хорошо знакомым ему путём поехали за спиртом. А там, в Аптекоуправлении, предъявили соответствующие документы и получили на руки четыре запечатанных сургучом бутылки. Вернее, я получил, как истинный начальник над препаратом и ответственное за хранение лицо. По возвращении в полуподвальчик, мы обнаружили, что дети отпущены, в большом спортивном зале столы сдвинуты, покрыты скатертью, на которой расставлена разнообразная закуска. А вокруг табунился весь наш дружный тренерский коллектив. Очень по-товарищески, три бутылки были тут же изъяты из моего ведомства и установлены на импровизированном столе, который принял торжественный и вполне серьёзный вид. Мне также было указано моё место.
Шеф устроился во главе и сказал очень буднично и просто:
- Ну, вздрогнем.
Потом налил спирта полный, по самый краешек, гранёный стакан и выпил под общее одобрение. Затем, без закуски и без интервала, употребил ещё полстакана спирта, съел варёную курицу и почти не опьянел, только слегка побагровел лицом. Встал из-за стола, оделся без посторонней помощи, самостоятельно погрузился в машину, которой управлял уже кто-то другой. И уехал дня на три поправлять свои, звенящие как клинки, туго натянутые спортивные нервы.
Таким образом, хорошо ли, плохо ли я стоял на боевой линии, но занимался рапирой усердно и практически ежедневно, в результате чего и был, в конце концов, направлен в составе команды фехтовальщиков на Универсиаду студентов Северо-Запада Сибири, правда, не по рапире, а по сабле, ибо саблистов в нашей команде не хватало, а рапиристов девать было некуда. Отличие сабли от рапиры состояло в том, что сабельные бои скоротечны, а судейство по тем временам было субъективно до крайности, учитывая ещё ту особенность, что старшим судьёй являлся именно наш дядя Фока, я, после четырёх побед, занял стабильно второе место на сибирской Универсиаде по боям на сабле. А какой же я был, всё-таки, при том, при всём, бесперспективный…Так тренеры считали, о чём и заявляли мне в глаза. Но уважаемый – значит, перспектива у меня всё-таки была, и мог бы я продолжить фехтовальные экзерсисы, да вот Лариска в её дворе мне совершенно на глаза не попадалась. В общем, клинок пришлось зачехлить.
Но любовь не складывалась. Какие-то вступления случались, можно сказать, прелюдии, не более того. Не получалось взаимопонимания. Едешь, например, в автобусе, летнею порой, чувствуешь, кто-то тебя слегка подталкивает чем-то таким очень мягким. Ну, в заднюю часть, в спину, то есть. Оборачиваешься, видишь – это девушка производит такие действия, причём, с применением её собственных молочных желез. Такое, кстати, не забывается. Непонятная девушка – вся в голубом платье со здоровенным вырезом, даже симпатичная. И смотрит как-то совершенно в сторону, будто бы тебя в упор не замечает. В полупустом автобусе. Даже глазом не поведёт. Поначалу кажется – не возмутительно ли всё это? Просто хулиганство какое-то. Или невоспитанность. И сама вся из себя серьёзная, даже сердитая. Что остаётся делать – доехать до своей остановки и гневно выйти. Потом стоять и размышлять, что наделал. Вот дурак! Упустил. Такой был повод! Она ведь не возражала! Провал!.. Какой провал… Такого случая больше не повторится никогда! Надо было знакомиться, а как? И для какой цели?
В общем, ситуации повторялись, а я всё размышлял и размышлял на эту тему. Нет, чтобы действовать. Только знать бы, зачем. И каким способом. Не знаешь – даже не знакомься. Вдруг девушка обидится или рассердится? Она ведь, старики сказывали, это есть нежность с кулаками. Как военная сортировка по Пирогову: кто жизнеспособный, с тем продолжаем заниматься. А кто слабоват – в сторону. Освободи дорогу. Вместо любви мог получиться конфуз. Уверенность была лишь в том, что любовь охватывает мир всесторонне. Но вот насчёт особенного счастья после контакта с этой самой любовью, всемирная литература описывала примеры самые противоречивые. Да, любовь даёт счастье. Интересно, какое количество людей, в процентах, согласны с этим? Может быть, сколько счастья, столько и несчастья. Приходилось думать – что будет потом? Ну, после этого, самого? Ведь, ясное дело, любовь есть способ существования белковых тел. И в то же время она есть окружающая нас среда, и способ изменения этой среды, и способ связи между мирами, существующими как в этих, так и в других измерениях. Впрочем, действовать, в конце-то концов, приходилось тоже.
Школа в те времена учила так, что, получалось, личность формируется скорее через самоутверждение, чем через самоотдачу. Но вот вдруг, совсем случайно, коснётся твоя рука внутренней поверхности бедер знакомой женщины и сразу ты есть подлец. Отныне и вовеки. Ибо – не положено. Такие, по крайней мере, среди школяров блуждали сведения. Типа того, что любовь есть штука аморальная. Потому и сидели мы с одноклассницами хоть и за одними партами, но подальше друг от друга; не знаю, как сейчас. Похоже, мораль попроще стала, да и красота у девушек совсем другая. И музыка, и песни… Все сейчас воспевают одну только любовь, хоть кто-нибудь воспел бы теорию познания. И мыслей ни у кого нет по этому поводу, одни инстинкты. Богатство,.. слава,.. власть,.. и любовный секс. Секшен революшен. Но жизнь революцию не любит. Она нуждается в спасении от всяких космических и земных катастроф. От политических и технологических провалов. А мыслители, кроме меня, пожалуй, обдумывают коммерческие проекты. Видя – не видят, размышляя не размышляют. Даже в медицину научились играть. Успехи повсюду, а что за успехи – кто знает. Житие мое… Уже так бывает, что ночью в голове рождаются идеи и всяческие соображения, а когда рвёшься к столу, не просто рвёшься, а с мыслями о самом главном, чтобы запечатлеть их в бумажной форме, внезапно в ногах наступают странные судороги, сознание меркнет, будто бы кто-то хочет отвлечь тебя от творческих изысканий, словно они ещё не могут быть доступны основной массе читающей публики.
Я думаю, когда разводишься – всякий раз умираешь. Даже, может быть, от счастья. Но потом приходишь в нормальное состояние и возрождаешься ещё на некоторое время. С надеждой на всю оставшуюся жизнь.
С Людмилой мы были знакомы ещё с институтской скамьи. Учились вдумчиво, друг на друга внимания не обращали. А после госэкзаменов сблизились, поскольку интернатуру проходили в одной больнице, даже в одном отделении. Гастроэнтерологии. Тема очень нужная. Колиты, язвы лечили. Но ректороманоскопию и фиброэластогастроскопию самостоятельно делать не разрешали – только под наблюдением старших товарищей. Аппаратура была хоть и японская, но жестковатая на изгиб и на ощупь. Однажды я ассистировал при гастроскопии старшему хирургу. Пациент, помню, хоть и под местной анестезией, так намучился, пока ему гастроскоп вводили, что я потихоньку сказал наставнику:
- Да,.. вот и попадись вам в руки…
Он взглянул на меня, оценил, по-видимому, мой шейный изгиб, и ответил:
- Что ты… Я тебе аккуратно сделаю.
И увлёкся рассмотрением слизистой желудка.
А с Людмилой мы встречались часто, в основном, на врачебных совещаниях, рапортах и пятиминутках, причём, только по делу. Но однажды она подошла вдруг ко мне и говорит:
- Слушай… Мы с девчонками, с которыми учились, ты их всех знаешь,.. взяли в аренду квартиру, здесь, неподалеку. И там иногда встречаемся. Понял? А то скучаем друг по дружке.
- Ты смотри… Дома встретиться нельзя, что ли?
- Какой дом, там ведь родители! А мы уже не дети. Короче, завтра со мной пойдёшь?
- Естественно, - ответил я по-простому, - что взять?
- Ничего, кроме шампанского. Остальное всё есть. Главное – тихо, мирно, всё скромно.
Денёчки в ту пору выдались превосходные – солнце, жара, июнь, середина лета, правда, тополиный пух лежал кучками, прибитый к земле ночными дождями. Были мы с Людочкой в той квартире, даже неоднократно, вдвоём приходили, вдвоём уходили – чин чинарём. Встречались с бывшими однокурсниками, общались бурно, весело, но не переходя границы пространства и времени в пределах 23.00. Может быть, кто-то и оставался в той квартире на ночь, не знаю. Но мы с Людмилой нет. Мы мирно гуляли до её дома звёздными южно-сибирскими ночами. Оказалось, Людочка такая милая, симпатичная, что просто красавица. Тем более, худенькая, весёлая, да ещё, как выяснилось, рождена была в Австрии, в городе Вена. Я не сразу узнал про этот факт потому, что не особенно им интересовался. А когда узнал, спросил:
- Как это тебе удалось? В Австрии родиться.
- А ты не знал?
- Знал, наверное, но забыл. Подружки твои напомнили. Теперь я тоже хочу всё знать. Если это не секрет.
- Какой секрет, на днях ко мне медсестрички подходили, из другого отделения.
- Зачем?
- Посмотрели на меня издалека, потом, слышу, говорят между собой: «Ну да, похоже». И удалились. Утечка идёт, наверное, из отдела кадров.
- Какая утечка, уж полгорода об этом говорит. А как твои родители в Вене оказались?
- Очень просто. В составе оккупационных войск. Мой папа там служил.
- Так ты, оказывается, оккупантка?
- Да, - сказала Люда, - что, не видишь?
- Что ж, я слепой, что ли? А кем батя твой служил? Можешь сказать?
- Тебе могу. Заместителем коменданта города. У него и ордена есть, и медали.
- Ну, само собой… Помнишь Вену, как там было?
- Нет, ничего не помню. Смутное что-то. Уехали мы оттуда, когда мне четыре года исполнилось. Но в свидетельстве о рождении так и указано: город Вена.
- О-о, Вена, говорят, для венцев. Это правда?
- Ты что, в Вену собрался?
- Нет, и не думал даже.
- А то смотри! Вообще, кто в Вене родился, тот венец на всю жизнь. Их администрация обязуется согражданам и жильё предоставить, и работу, и всякие льготы.
- Ты как смотришь на эту тему?
- Так,.. в общем. Как один из вариантов. Но не всерьёз. Съездить туда не против…
- Вена, пока что, далеко, а вот в лес наш съездить можно, как думаешь?
- Думаю, положительно. На чём поедем?
- Завтра узнаешь, на чём.
- Посмотрим.
На следующий день я предстал перед Людмилой аки Руслан, но верхом не на Черноморе, а на мотоцикле, украшенном ветровым стеклом, трубами безопасности и указателями поворотов.
- Это что? - спросила Люда.
- Мотоцикл, - ответил я. - Мой мотоцикл. «Планета - № 3»
- И ты на нём ездишь?
- Да, почему нет? И ты будешь, я надеюсь. Если по лесу, так самое то. Ну и по асфальту можно.
Людмила обошла мой агрегат со всех сторон и заявила:
- Даже не надейся. Я на него никогда не сяду. Ни в коем случае.
- А в лес на чём поедем?
- На трамвае! Что особенного? Доедем до конечной, вот тебе и лес!
- А мотоцикл как же?
Люда призадумалась, но ненадолго.
- Продай. Чем скорее, тем лучше.
- А ездить на чём?!
- Кажется, есть вариант. Только не мотоцикл. Я поговорю с мамой.
И поговорила. Через несколько дней спрашивает:
- Ну как, продал?
- А что его продавать-то? Только изъяви желание, из-под рук выхватят. Далее что – пешком? Может, ты бы хоть раз попробовала – вдруг тебе понравится?
- Исключено. Но выбор у тебя есть. Вариант первый: ты ездишь один или с кем-нибудь другим, ясно?
- Этот вариант не рассматриваем, идём дальше.
- Дальше будет больше – тебе даётся телефон и адрес. Едешь смотреть автомобиль.
- Если только смотреть… Покупать – денег не хватит.
- Лишь бы тебе понравился, это главное. С деньгами разберёмся, можешь не волноваться.
Под таким дружеским напором, я довольно скоро лишился своего почти нового мотоцикла и стал счастливым обладателем почти не старого автомобиля с принудительным воздушным охлаждением двигателя. Только тогда, после столь значительного технического перевооружения, мы с Людой оказались в лесу, на удалённой ото всех глаз полянке, залитой блестящим солнечным светом, в тени лап молодых сосен. Быстро постелились, поскольку оба знали, зачем. Остановить нас было невозможно до тех пор, пока там, в месте нашего с Людмилой соприкосновения, не возникла боль и не почувствовался некий треск разрываемых тончайших, но ощутимо прочных суперструн. Люда напряглась, чуть не заплакала, а я испугался, остыл, забормотал что-то вроде:
- Всё, Людочка, всё, я больше не буду…
- Не жалей ты меня, - простонала она в ответ с некоторой досадой.
Тут всё и случилось. Что было, по-видимому, несовместимо с современными представлениями о человеческой морали. О чём в тот момент размышляла Люда – не знаю, а мне, конечно, думать не хотелось, но мысли рождались сами собой.
«Нет, - думалось мне, - нет, господа, нет, ни за что и не в коем случае. Да, конечно. Да, такое предположение вполне возможно, но чтобы я?! Чтобы хоть когда-нибудь? Хоть будь я в каких-то совершенно немыслимых условиях! Или в каком-нибудь неадекватном состоянии! Конечно, мысль эта давно бродит в народном просторечии, но я никак,.. никаким способом,.. никоим образом её не подразделяю. Просто, нет и всё! И забудьте!.. И увольте, покорно прошу вас, господа! Даже по приговору ревтрибунала. Даже у стенки перед солдатским строем. Ни за что на свете. Никогда в жизни я не смогу озвучить эту мысль ни публично, ни лично, ни в какой иной форме. Тем более, письменно… Только так, внутри себя, в черепной, разве что, коробке, наедине с внутренним миром… Тогда можно… Так только, для внутреннего употребления… Чтобы самому себе высказать категорическое несогласие с подобными, как бы их назвать, утверждениями, что ли… И то трудно! Не то, что язык не поворачивается – мыслительные процессы застревают в извилинах. Но, всё-таки, бродит в народе, который, тоже ведь, не совсем уж дурак, такая нехорошая мыслишка, что будто бы женщина, или не совсем ещё женщина, а почти ещё девушка, или далеко уж не девушка, есть нечто такое, ну как бы вроде того, что самоё она есть существо, напоминающее некий полый мышечный орган на ножках. О, ужас, при одном только осознании от того, что ты вдруг однажды взял и подумал такое. Кошмар. Нереальность. Глупость. Но, ведь поди ж ты, с каким азартом, с каким творческим напором, с каким талантом, с каким вдохновением и изобретательностью девушки стремятся доказать всему миру, что так оно на самом деле и есть.
Следовало бы немедленно, раз и навсегда отринуть эту навязчивую мыслеформу, однако из такого кратковременного безумства следовал вывод в виде заключения, возможно пожизненно-бытового, возможно тюремно-камерного, за такой, не слишком уж санкционированный доступ к внутренним поверхностям её прекрасных бедер.
По окончании интернатуры, Людмила сообщила мне, как ей уже казалось, закономерно послушному рабу:
- Теперь мы собираемся и быстро едем в Петербург, ты знаешь?
- Нет, пока не сообщили. А в случае согласия, что мы там будем делать?
- Твоего согласия не требуется. Шутка. Мы будем там гулять и отдыхать.
- А жить где?
- У моей родной тёти. С ней полная договорённость. А нам, мне кажется, перед тем, как выйти на настоящую работу, следовало бы расслабиться по полной программе. Вопросы есть?
- Пока нет.
- Что значит – пока? Когда билеты уже заказаны.
- Значит… Надо денежки считать, что у нас есть на Питер.
- Это дело. Возьми свои денежки,.. пересчитай,.. потом засунь их,.. по своим карманам. Они нам ещё понадобятся. Договоримся сразу: одежды много не берём, там купим, в крайнем случае. Ещё вопросы?
- Не имею.
- Тогда побежали собираться.
Именно так мы с Людой оказались в Питере, на Большом проспекте Васильевского острова, около восхитительного дома царской постройки, с ключами от тёткиной квартиры, которой не было. Вернее, ключи-то были, вот тёти не было – оказалось, что она сейчас в Болгарии, на каком-то курорте. А вместо ожидаемой квартиры явилась нам гигантская жилая комната с высотой потолка метров шесть – семь или восемь, вся украшенная лепниной, с углами метрового радиуса. Комната, естественно, была частью коммунальной квартиры. Соседей проживало немного: всего две женщины, обе вполне доброжелательные и контактные. Сам Питер, да ещё на фоне золотой осени, удивлял меня, впервые прибывшего, на каждом шагу. Причём, до такой степени, что на седьмой день, утром, я ощутил в себе какую-то слабость и лёгкую головную боль.
- Люда, - сказал я, - у меня переутомление, что ли…
Она не испугалась, выслушала мои лёгкие, сердце, проверила пульс, пощупала лоб, потом измерила температуру – оказалось почти тридцать восемь градусов. Люда объявила мне строгий постельный режим и чуть не убежала в аптеку. Я вдруг сообразил:
- Люда, - говорю, - какая аптека, какие лекарства, когда у нас есть бутылка шампанского.
- Ну и что? Шампанское на вечер.
- А ты забыла, что существует французская винотерапия? Или не знала?
- Это шарлатанство.
- Нет! Это очень древняя традиция. Причём, определённым болезням у них соответствуют определённые вина. А вот высокую температуру французы лечат как раз шампанским. Так что, прямые показания.
- Я боюсь. Вдруг разболеешься?
- Не беспокойся, то ж Франция. Полная гарантия, доставай.
- Ты так ослаб, что сам шампанское достать не можешь?
- Могу, только не знаю, где оно у тебя хранится.
- Разве не в холодильнике?
- Я уже смотрел, там нет.
- Вот же оно, на полу. Лечись, но я не буду.
- Так за моё здоровье!
- Твоё здоровье буду контролировать. Мало ли что случится. Хоть один из нас должен быть без запаха.
- Логично.
В экспериментально-лечебных целях я употребил полный бокал. Потом завтракали, переодевались, а когда вновь измерили температуру – оказалось, что она снизилась до тридцати шести и четырёх градусов.
- Вот тебе, Людочка, и шерше ля фам, - заявил я. - Опять наука победила разум, тем более, что я чисто польский француз. Побежали!
- Куда?
- В город!
- Ты уверен?
- Даже не сомневайся.
Однако, только в центре Санкт-Петербурга, рядом с собором Казанской Божьей матери, Людочка, вся в рюшечках и кудряшках, залитая солнцем и золотом куполов, сказала:
- Лечить тебя одно удовольствие.
Мы развлекались ещё целую неделю. Обошли действующие соборы, прогулялись по всем мостам и паркам, посетили даже Гостиный двор, но вот, как бы это сказать, эротики между нами мне лично, если можно так выразиться, недоставало. Было похоже, что Людочка меня в какой-то степени сторонилась. Как мужчину. А по возвращении в наш прекрасный Альма матер, как-то охладела к нашим встречам, однажды так мне и сказала:
- Знаешь что, или женись, или расстаёмся. Чего время терять.
- Женюсь, женюсь, - сообщил я, поскольку был в большой степени готов к этому заявлению, - какие могут быть игрушки?
- Другое дело, - встрепенулась Люда, - значит, ты просишь моей руки?
- Прошу, конечно! Ещё сердца и… всего прочего.
- Я согласна. Где твой паспорт?
- Дома.
- Дома… С собой надо иметь. Сегодня идём в ЗАГС, завтра – к моим родителям.
- Сегодня не поздно?
- В самый раз. Уйдём с работы пораньше. Придёшь домой – паспорт возьми и переоденься. Костюм надень.
Надел я костюм, а свадьба состоялась уже поздней осенью.
В зале ресторана собралось множество гостей, из которых большую часть я в жизни не встречал. Да и Людмила тоже. Приглашала их мама Люды, начальница общего отдела горисполкома. Столы ломились, народ ликовал, оркестр старался изо всей мочи. Невесту систематически воровали, но ненадолго. В одном промежутке между похищениями, Люда пустилась в такой одиночный пляс стиля «а ля рюсс», что народ пришёл от неё в полный восторг. Ею только любовались, равных в танце ей не было, никто не пытался составить с ней танцевальную пару. Плясунья вернулась ко мне в сопровождении бурных аплодисментов, но чем-то расстроенная.
- Браво, Люда, что случилось? - спросил я. - Мышцу растянула? Это с непривычки, пройдёт.
- Какая мышца, хуже… Зуб сломался. В самый неподходящий момент. На видном месте. Посмотри, заметно?
- Нет, не очень… Как же это он так?
- В нём дырка маленькая была.
- И зуб маленький. Болит?
- Вообще не болит.
- Ерунда, починим. Дауай, уодки уыпьем. Для успокоения.
- Только чуть-чуть.
Когда мы выпили по маленькой рюмке, спросила:
- А сам почему грустный? Из-за моего зуба, что ли?
- Нет, что ты, ни в коем случае. Обидно, конечно… такой был зуб шикарный.
- Нет, грустный! Я всё вижу. Развлекаю тебя из последних сил. Говори, в чём дело. Супружества боишься?
- Наоборот. Мечтаю прожить рядом с тобой всю оставшуюся жизнь до упора.
- Живи, кто тебе не даёт! Чего ты грустный-то такой?
- Нет, всё нормально. Только вот, старики сказывают, не у всех она получается, супружеская жизнь. Видишь, говорят, влюбляются потом кое-кто. В разгар супружества. Сразу конфликт.
- Вот ты чего боишься…
- Боюсь. Что влюблюсь.
- Пожалуй, ещё ни одна невеста на свадьбе не слышала таких признаний. Что делать,.. остаётся жить. И я хочу признаться. Знаешь, в чём?
- В чём?
- Буду тебе вечно благодарна. За то, что так поступил со мной. Там, в лесу. Так бережно, мне показалось, с такой любовью… А ты влюбляться собираешься. Как это может быть?
- Значит, болезнь есть такая. Весьма заразная. Чем иначе объяснить?
- Все твои действия контролируются корой твоего головного мозга. Единственная моя надежда. Остальное – отговорки. Так и объясни своим старцам. Скажи им – бытие определяет сознание. Пусть дурью не мучаются.
Тут наступила между нами ясность, а вслед за ясностью – любовь и дружба. Мама Люды незамедлительно подарила нам двухкомнатную квартиру в новом доме, хоть на втором этаже, зато с балконом. А на полу перед балконной дверью, в прохладном месте, наивно стоял тазик хохломской раскраски, наполненный куриными яйцами, чтобы было нам на первый раз хоть немного перекусить. Также тихо и незаметно появилась у нас мебель кухонная и всякая другая, и телевизор, и переносной радиоприёмник «Океан». Правда, на корпусе «Океана», я, хоть не сразу, разглядел гравировку «Дорогому ветерану И. Г. Тихомирову с пожеланиями здоровья, счастья и долгих лет жизни».
- Люда, - спросил я, - откуда приёмник?
- Мама дала.
- А что тут за надпись? Приёмник чужой, ты знаешь?
- Был чужой, стал твой. Какая разница?
- Как это могло произойти?
- Ну,.. мама принесла с работы. Её обязанность – поздравлять ветеранов и контролировать вручение подарков. А этот,.. в общем, умер. Не дождался. Что делать – выбрасывать?
- Родственникам отдать…
- Надпись не та. Не положено. А ты смотри. Не нравится – выбрось.
С такой надписью выбрасывать, мне показалось – нехорошо. Два дня я полировал боковину приёмника, пока не избавился от дарственной надписи, потом выбросить как-то забыл или передумал, так и завалялся «Океан» у нас, в кладовке.
Насчёт квартиры тоже случился разговор.
Как-то вечером сидим мы с Людой напротив телевизора, а в коридоре вдруг раздаётся шум. И грохот. Людочка побледнела, а я вышел на площадку и увидел, что на первом этаже молодые люди, похоже, старшеклассники, громят лестницу, отрывают от неё перекладины и закручивают в клубок с целью формирования иного, более агрессивного коридорного дизайна. Среди них была большая собака породы колли, которая наблюдала за происходящим без энтузиазма. Увидев в её глазах поддержку, я внедрился в толпу, приблизился к овчарке и попросил её дать мне лапу. Она не возражала, напротив, затеяла в подъезде прыжки, догоняшки и обнимашки. Конфликт погас, не начавшись. Молодёжь поплелась к выходу, но я успел задать им вопрос:
- Ребята, может, знает кто-нибудь… Зачем всё это?
Вернулся тот, кто был постарше.
- Я знаю, - ответил он. - Мы тут шумим, бывает, потому что это наш дом. И наш подъезд. Вот я, например, должен был жить здесь, на втором этаже, ну, там, где вы живёте. Мои родители лет десять эту квартиру ждали. Но отдали вам. И так весь подъезд. Мишка на третьем этаже, думал, жить будет. Но не дали. А вот Генка рассчитывал, что на четвёртом. Отдыхает. В однокомнатной с братишками. Ещё есть вопросы?
- Есть. Я-то при чём? Мне – куда приказано, туда и еду. У вас хоть квартира есть, а мне, что, с беременной женой на улице оставаться?
- Мне кажется, - сказал парень, - что вы-то уж на улице никогда не останетесь.
И ушёл вместе с другими.
Чувства мои померкли. Насчёт беременности я нисколько не преувеличивал, а вот насчёт квартиры я у Людочки спросил, когда вернулся. Но первая заговорила она.
- Что там произошло?
- Детишки баловались.
- Тебе надо было обязательно?
- Что?
- Принять участие.
- Так видишь – разошлись.
- Чего они хотели?
- Вопрос разрешить. Всё тот же самый. О происхождении семьи, частной собственности и нашей с тобой квартиры. Ты знаешь, что эту квартиру отобрали у кого-то и передали нам?
- Я знаю, что эту квартиру дали не нам, мы к ней отношения не имеем. Квартиру дали моей маме, потому что она её заслужила. Своим трудом. Значит, достойна. И больше ничего нам с тобой знать не надо. Иначе никогда не вылезем…
- Откуда?
- Ниоткуда.
- Да, - вспомнил я строки, - и мы идём куда-то по чьим-то головам. И я иду, как мальчик, куда глаза глядят. Я вовсе не обманщик. Я Киплинга солдат.
- Шагом марш на кухню, солдат. Кормить тебя буду. Иногда мне кажется, что настоящей еды ты в жизни не пробовал.
Люда готовила превосходно. Только, на мой взгляд, тратила много посуды. Для хлеба одно блюдечко, для пирожных другое, для бульона одну кастрюльку, для супа – следующую, для кофе своя посуда, для чая другая, для напитков вообще каждому своё, и все эти кастрюльки, чашки, ложки, поварёшки, вилки, тарелки, использованные или нет, прямой наводкой направлялись в мойку, где ежедневно громоздился кухонный инвентарь высотой не менее полуметра, и это после двоих. А посуду мыл я один.
Меню состояло из нескольких блюд, но два вторых – это ежедневно обязательно. Потом они в холодильнике хранились. Как только одно блюдо заканчивалось – готовились два свежих. Обычно Люда ограничивалась уткой с яблоками и говядиной с черносливом. Но на этом её домашняя деятельность также ограничивалась, остальное делал я. Всё, что требовалось. Чего не знал или не умел, тому следовало в кратчайший срок научиться и овладеть. И не прикидываться, что не умеешь. Люда рождена была генетической начальницей. Потому, что как её мама, она если можно так выразиться, имела всех окружающих до тех пор, пока не послушаются. А вот саму её – это ещё попробуй. Она это занятие не то, чтобы презирала, но считала чем-то вроде кухонной нагрузки. Ибо обязанности имеют лишь подчинённые, а начальство – только права. Я для неё, видимо, состоял в другом разряде. Как Людочкин папа для Людочкиной мамы.
Звали его Александр Гаврилович. А маму – Зинаида Алексеевна. Они дружили со школы, и эта дружба продолжалась до того времени, как Александр Гаврилович, пройдя всю войну артиллеристом, уже будучи назначен заместителем коменданта Вены, узнал, что прекрасная Зинаида выходит замуж. Причём, совершенно не за него. Тогда Александр Гаврилович сумел отпроситься с высокой должности и приехал к Зиночке с целью оздоровления обстановки. Очень вовремя, ибо попал к ней прямо на свадьбу. Ну, попал, так попал, устроился уголке и сидел там тихо, без претензий, столько времени, сколько понадобилось невесте Зиночке осознать неправоту, сдать свадебные принадлежности и увести Александра Гавриловича к себе домой. Прямо за руку! А по восстановлении статуса кво, будущий Людочкин папа увлёк её будущую маму по месту своей службы, где и переоформил Зинаиду Алексеевну для вящего спокойствия на своё имя. Людмила родилась прямо в самой Вене, ещё до отвода оккупационных войск. Зато впоследствии последовали серьёзные последствия: бывший оккупант Александр Гаврилович в своём доме и семье подвергся плотной женской оккупации, то есть, был навсегда лишён слова, мнения и точки зрения. Опера на венский сюжет не получилась, зато вышла замечательная оперетта. Мой тесть в течение, как правило, месяца, молчал, но не потому, что страдал глухонемотой, а вследствие того, что его слова всё равно никем никак не воспринимались. Дома молчал и на работе молчал тоже. Ибо работал, уйдя в запас, механиком по ремонту пищевых автоматов. Тех, которые выпекали всякие пончики, булочки и пирожки. И дома, и на работе моим заслуженным тестем командовали исключительно женщины. Приходилось молчать. До получки. Лишь тогда он получал слово. Вернее, сам брал. Права качал, то есть. На работе бравый фронтовик изрекал текст, приблизительно такого содержания:
- Что, девушки, доворовались?! Опять автомат сдох?! А почему в моих руках не дохнет?! Потому, что я правильно настраиваю! Вот он и работает! Инструкцию читали? Там что написано? Что он работает на сливочном масле! На сливочном! А у вас что залито? Это что, масло?! Тем более, сливочное?! Это бурдомага прогорклая! А масло где?! Сливочное?! По домам растаскали?! Меньше надо воровать! Ты воруй, да знай меру! А теперь изволь, дядя Саша, автомат прочистить! Кто его будет чистить? Я его буду чистить? Нет уж, я из него сливочное масло не воровал! А кто воровал, тот пусть и чистит! А я не буду. Мне зачем это надо? Воровство поддерживать? Да ни за что. Да никогда в жизни. Вот последний раз почищу, и всё. Только вы меня и видели. У меня закон простой. Я жуликов не уважаю. И всяческих мародёров.
Но в финале армейского монолога мародёрки уже накрывали служебный столик и делали виноватые глаза, чтобы как-то замять эту тему. До следующего раза.
В домашней обстановке сценарий был тот же, но текст высказываний такой конкретной производственной остроты не имел, поскольку носил характер скорее общефилософский. Но, всё равно, Александра Гавриловича никто особенно не боялся – от гнева его прятались за газетами или глянцевыми журналами. Никто по щелям от него не скрывался, лишь изредка укрывались в спальне одеялом. Тишь и благодать наступала обычно на утро следующего дня, но женского негодования и мужского раскаяния вполне хватало как раз на один месяц, до следующего судного дня.
Девочки чаще всего идут по материнским стопам, в смысле организации быта и обихода, поскольку настоящие отцы в семьях встречаются не столь часто, как настоящие матери. Я не сразу понял, что Людмилу их семейный уклад вполне устраивал, отчего другой, лучшей модели сосуществования с супругом она и не представляла. Тем более, что её любимый муж, получивший ко дню свадьбы подарки в виде некоторой машины, квартиры, беременности должен осознавать собственное счастье, радость и лёгкую от жены зависимость на долгие годы.
Однажды прихожу домой, смотрю – у нас гости. Две девушки и одна бабушка – главный врач. Мы с Людой работали в той же больнице, где учились в интернатуре. Там и остались по окончании, только в разных отделениях. Люда в терапии, а я – в гастроэнтерологии. Потому, я сразу девушек узнал – обе они терапевтессы, Людочкины подружки. А вот что главная врачиха, тоже, кстати, Зинаида зовут, состоит в числе их подружек, узнал впервые.
Я спросил:
- Людочка, что за девишник?
- На новоселье к нам пришли! Внезапно.
- Мне, может, уйти?
- Ты что, оставайся!
И мне нашлось место за столом. Изготовили для меня бутерброд с икрой, налили коньяку из едва начатой бутылки. Я сидел в сторонке, в разговор не вмешивался, пока Зинаида, которая главная, после всяческих в наш адрес поздравлений, вперилась в меня взглядом и произнесла:
- А теперь встань и поклянись нам, всем здесь присутствующим, что вечно будешь любить нашу Людочку, никогда её ни в чём не подведёшь, не оставишь и всегда будешь помогать ей в том, о чём она попросит.
Встать-то я встал, но предложение застало меня врасплох. И тон мне не понравился, и голос, и выражение милого татарского лица – в моём регионе татар было достаточно, и все милые. Когда трезвые. Я подумал, похоже, это у них, вторая бутылка. Или главная уже пьяная пришла? На работе бухнула? Но остальные все были как стёклышки. Угрохали, значит, бабку и затащили к нам домой. По личным вопросам. Пришлось и мне отработать похожий стиль. Я пошатнулся, поскольку во мне всё равно уже разместились две рюмки, навёл резкость на Зинаиду главную и выразился так:
- Век воли не видать.
И выпил третью. А милые дамы рассмеялись и зааплодировали, явно в мою честь, поскольку я не только бесконфликтно вышел из щекотливой ситуации, но и пошутил над главной, чего не многие могли себе позволить. Но через пару дней Людмила вдруг завела новую тему.
- Послушай,.. - сказала она, отчего-то глядя в сторону, - а не поменять ли тебе профессию?
Да я и раньше знал, что слово не воробей. Но так бывало, и не раз, что будто за меня говорил кто-то другой. Я спросил:
- С какой стати? Тебе не нравится моя профессия?
- Почему не нравится? Только зачем нам в семье два терапевта?
- Ты думаешь – перебор?
- Не знаю. Я всегда представляла тебя травматологом. Самая мужская профессия.
- Значит, ты хочешь, чтобы я ушёл из вашей с Зинаидой больницы?
- Нет. Не знаю почему, но мне кажется, что ты травматолог.
- Зина тебе сказала?
- Нет, кто-то другой.
- Тебе часто приходится разговаривать обо мне?
- Постоянно. Я не виновата, что тобой интересуются.
- Пускай. Что спрашивают? Не углубился ли я в кишечник чрезмерно?
- Всякое… И чем тебе не нравится хирургия?
- О ней только и думаю. Мне кажется, ты не хочешь, чтобы мы работали вместе. И знаю, почему.
- Ты думаешь, что знаешь?
- Думаю. Только между нами.
- Это как?
- Так вот и думаю. В мягкой форме. Что мама твоя и твоя начальница, обе Зинаиды, состоят в тесной дружбе. И взаимозависимости. При этом получилось так, что твоя мама твоего главного врача в кулачке держит. И пахать она, вторая Зинаида, на тебя всю жизнь будет. А на меня нет. Обо мне не договаривались. Я здесь третий лишний. И Зинаида тоже,.. не Боливар.
- Но…
- Но, я сам думал о травматологии.
- Тогда о чём речь?
- О том, что меня, для начала разговора, хотят поставить на твой уровень.
- Как это?
- Есть предложение насчёт работы. Может, через маму твою, может, через тётку мою, приглашают, стало быть, меня на должность доверенного врача в Крайсовпроф. Курировать здоровье и условия труда работников КГБ и МВД. Тех, кто вольнонаёмные.
- Это как?
- Так, что зарплата у меня увеличивается в три раза, отпуск в два.
- А делать что?
- А делать нечего. Так, контролировать. Тех, кому делать нечего.
- И ты что?
- Я ничего. Тем более, что у меня есть любимая жена. Да ещё беременная… Которая настаивает…
- Насчёт Зинаиды ты всё перепутал! Вообще,.. делай, как хочешь, я на всё согласна.
Что было делать? И потащился я в Крайсовпроф, из одних внутренних органов в другие. Приняли почти с восторгом, ещё бы, с моими-то козырями на руках. Вера Павловна, сухонькая старая дева, заведующая отделом социального страхования, коммунистка, красная с коричневым оттенком, заявила категорическим тоном:
- Принимаю Вас в наш отдел без колебаний, надеюсь на успешное сотрудничество, высокие производственные показатели, реальное продвижение по службе, которое ждёт Вас в скором будущем при соблюдении одного моего пожелания. На долгие годы прошу Вас сохранить стиль жизни в быту и на работе только один: трезвость. При соблюдении этого моего скромного пожелания Ваш успех у меня никаких сомнений не вызывает.
Далее состоялись знакомства и представительства на всех уровнях Совпрофа, что заняло не один день, после чего я приступил к исполнению. Правда, исполнять было нечего. Ну, почитал предыдущие отчёты. Нагрянул с текущей проверкой в целый ряд подшефных учреждений. Получил, кстати, служебное удостоверение с красной корочкой, хоть и без герба внутри. Снаружи-то герб был, а вот внутри, мне объяснили, ещё рано. Заслужить надо. Вообще-то гаишники реагировали на мои корочки чётко: рукой под козырёк и свет тебе зелёный. Что с гербом, что без герба. Проверено неоднократно. Лечу однажды я на своём «Горбатом» по Броду, точнее сказать по Бродвею, а совсем уж точно – по Ленин-стрит, догоняет меня тачка с синими фонарями и требует остановки. Остановились. Они стоят, я стою. Жду, чем кончится. Чувствую – не дождусь. Чем они там занимаются… Спят, что ли? Подхожу, смотрю через стекло, вижу – они там денежки делят. На три кучки. Стучу водителю в окошко, спрашиваю:
- Товарищ старший дежурный офицер, можете объяснить, что здесь происходит?
Водила из тачки чуть не выпал. Варежку раскрыл на ширину приклада, и объясняет:
- Как что?! Документы давай!!
Ну, я для вида пошарил по карманам, достал свои корки, показываю менту, а лицо его тут же меняет цвет с красного на зелёный. Задал единственный вопрос:
- Это что значит?
Сообщаю ему:
- Там всё написано. Доверенный врач КГБ. Ещё есть вопросы?
- Не имею.
- Причина остановки?
- Вы коснулись колёсами сплошной линии разметки.
Тут я делаю вид, что размышляю, а он в беспокойстве спрашивает:
- Я могу быть свободен?
- А кто ж вас задерживает? - дружески спрашиваю я. - Следуйте по своему маршруту. Приму к сведению.
Он рванул с места так, что за их машиной образовалось пылевое завихрение. А меня, вскоре после этого случая, вызывает заведующая и предлагает:
- Покажите мне, пожалуйста, своё удостоверение.
Я сразу подумал – ментяра, гад, нажаловался. Больше некому. Вера Павловна долго смотрела на мои корочки, потом вдруг вернула их мне в руки.
- Да, - сказала задумчиво, - удостоверение-то ваше без герба…
Будто бы она этого не знала. Я тогда спрашиваю, на всякий случай, совершенно ангельским голосом:
- А что, Вера Павловна, случилось?
- Случилось то, Алексей Петрович, что вам придётся ехать в тюрьму. Причём, строгого режима.
Я прямо обалдел.
- Как в тюрьму? Почему сразу в тюрьму? Зачем режим… такой строгий? А когда будет суд?
- Суд был уже. Там порядок. Да вы были в суде, сами же мне и докладывали.
- А в тюрьму по какому поводу?
- Повод, Алексей Петрович, серьёзный.
- А… что такое?
- Жалоба пришла.
- Простите, от кого?
- От заключённого.
- При чём тут заключённый?
- При том, что раз он содержится у нас в тюрьме, в нашем крае, значит, он нами и наблюдается. Рассматривается, как сотрудник МВД.
- Вот это да…
- Значит, ехать надо. Кроме вас, больше некому. Ехать завтра утром, а удостоверение ваше без герба. В зону строгого режима могут и не впустить. Но вы поезжайте. Я позвоню начальнику, он вас примет. Письмо в канцелярии, машина во дворе. В десять выезд, вечером вернётесь. Ответ принесёте мне лично для утверждения.
В жалобе значилось, что некий пассажир, многолетний узник, наконец сообразил, что за полировку специальным диском панцирных кроватей ему положено ежедневно выпивать бутылку молока в связи с производственной вредностью его подневольного труда, а ему не дают. Ох, не понравилась мне эта жалоба,.. но отказываться было невозможно.
Дом Профсоюзов располагался, да и сейчас располагается, по соседству с малиновым зданием крайкома КПСС и корпусами КГБ, образуя архитектурный ансамбль во имя советской власти, высокий образец капитального домостроения. Однако, если Дом компартии демонстрировал собою истинный классицизм коринфского ордера, то Дом Союзов блистал чистейшей воды многогранным сталинским ампиром. Сила и воля народной власти убедительно сияла надо всем этим монументальным комплексом, и я, насколько возможно, теперь был сопричастен к реализации Центральной идеи.
Документы с рекомендательным письмом тюремному начальству насчёт меня находились в моём дипломате, а выделенная для поездки чёрная «Волга» стояла во дворе, занесённая снегом. Но завелась сразу, в отличие от «Горбатого», который тоже заводился в зимнюю пору, только после длительного подогрева картера электроплиткой до такой, бывало, степени, что картер загорался мелким, вонючим пламенем, ибо постоянно был покрыт выделяемым из мотора маслом.
- Куда? - спросил водитель.
- В тюрьму, куда ещё-то.
- Ясное дело, что в тюрьму. В которую?
- В самую строгую, меня куда попало не пошлют.
- Эко ты, братец, загремел.
- Да уж, на всю катушку.
Можно было подумать, что водила не знал, куда мы путь держим и что написано у него в путёвке. Вообще, мужик он был для меня сомнительный, поскольку в сообществе с такими же как он уродами, не так давно, ещё осенью, напрягся и поднял мой автомобиль на кирпичные подставки, с которых съехать было невозможно без их же помощи. Вина моя состояла в том, что я не убрал «Горбатого» со двора до восемнадцати часов, когда ворота закрываются и всякая деятельность прекращается до утра, каковой уклад я по незнанию нарушил. Пришлось тогда идти по гаражам и собирать, с угрозами расправы со стороны начальства, ту же самую проклятую орду, что воздвигла на постамент моё транспортное средство. Естественно, все они отреклись от участия в этом произволе, но машину вернули наземь, хоть и не без глухого ропота. И вот теперь один из супостатов, а, может быть, их верховный заводила, как жалкий раб, вёз меня на казённой таратайке в тюремную командировку.
Двигались по бетонной двухполоске, именуемой Павловским трактом. Машин было мало, даже по тем временам, но метель мела безостановочно, заметая сугробами край дороги. На бетоне уже образовалась снежная чересполосица, наподобие нерукотворной окраски полотна под зебру. Ехать пришлось около сотни километров по степи, покрытой изредка берёзовыми оазисами, а когда свернули на просёлок, то прямо по курсу возник необычный объект. Я тюрьму строгого режима представлял себе вроде рыцарского замка с подъёмным мостом и заполненным водой каналом, а тут, среди чистой лесостепи, на голом месте появились ворота, и больше ничего. Лишь приблизившись, я разглядел, что ворота стояли на большом земельном участке, окружённом насквозь прозрачным проволочным ограждением, включающим и ворота, и сторожевые вышки с дежурным персоналом. Далее внутри просматривались ряды однотипных серых бараков, среди которых наблюдались явно вспомогательные строения. И тишина.
«Волга» тормознула возле входной двери, водитель пробормотал:
- Ты уж там давай поскорее, пока дорогу не замело…
- Это уж как получится, - мстительно ответил я и вышел из машины.
Прежде, чем позвонить на вахту и обозначить своё присутствие, я, близко не походя к забору, поинтересовался, как всё-таки он сделан. Оказалось, несмотря на всю свою воздушность, ограда являла собою очень сложное сооружение. На редких столбах, симметрично по обе стороны, метров восемь высотой уложены были поначалу пирамиды колючей проволоки в виде спирали Бруно. Далее шли столбы с той же колючкой, но развешенной крест-накрест в одной плоскости. Потом шли столбы с фарфоровыми изоляторами, на которых висели голые электрические провода. Вся конструкция просматривалась насквозь со всех сторон, наверняка, ещё прослушивалась и наблюдалась всякими электронными устройствами. Мне показалось, что всё это интересно, особенно, когда смотришь на этот забор снаружи. После такого умозаключения, я нажал кнопку звонка.
- Дежурный, слушаю, - произнёс динамик.
- Доверенный врач, прибыл по жалобе заключённого.
- С собой есть запрещённые предметы?
- Нет.
- Входите.
Дверь щёлкнула и приотворилась. Это ничего ещё, оказывается, не значило. Передо мной оказалась ещё одна дверь. Когда первая плотно за мной закрылась, я понял, что нахожусь в ловушке, окружённый со всех сторон тамбуром, рассчитанном явно на одного человека. Но вторая дверь отворилась, за ней я увидел третью, в которой, наконец, сквозь небольшое, толстое стекло разглядел лицо дежурного старшины. Очередной динамик потребовал документы. Я просунул под окошечко всё, что у меня было – паспорт и служебное удостоверение. Мои корочки дежурному не понравились. Он долго разглядывал их со всех сторон, сравнивал с паспортом, чуть не обнюхивал, потом сказал с большим сомнением:
- Верхнюю одежду, чемодан на стол. Всё, что в карманах тоже.
Я исполнил. Вышел сержант, осмотрел карманы и дипломат, старшина пристально наблюдал за этой процедурой. Обыскивать меня подошёл лично.
- Ладно, проходи, - сказал напоследок, - пальто надень, всё остальное остаётся здесь. Тебе налево, в управление, там написано.
Третья дверь лязгнула, отворилась и впустила меня за забор, полный света, воздуха и электричества.
Я оказался на пустынной привратной площади. Единичные прохожие, одетые в тюремную униформу, меня совершенно не замечали, только группа товарищей, возлежавших на брёвнах в разгар рабочего дня, удостоила меня косыми взглядами. Люди как люди… Мимо них я прошёл в контору, там встретил инженера. Разговор занял минут пятнадцать, вместе со вступительной частью.
- Заключённого вызывать? - спросил инженер.
- Зачем, - сказал я, - с ним всё ясно. Пойдёмте в цех, на его рабочее место.
Мы пошли в производственную зону. «Люди как люди, завод как завод, станков много, из них работающих не густо», - отметил я.
- Вот его место, - указал инженер.
- А сам где?
- Косит, надо полагать. Как обычно.
- Где у вас шлифовальные диски?
- Вам пыль нужна? Она здесь, на поддоне. Кто его будет убирать, станок… Ждут результат проверки. Если требуется анализ, я сейчас пакетик принесу…
- Вы уже знаете, что требуется?
- В первый раз, что ли…
А я вспомнил, как работал токарем у родного дядьки, главного инженера завода «Трансмаш». По окончании первого курса медицинского университета. Всех загоняли санитарами работать, на практику, а мне удалось отпроситься. Мало платили санитарам, а заработать хотелось. Чтоб маме помочь, да в универе выглядеть по-студенчески, а не по-сиротски. Я и устроился металлистом, не без дядюшкиного, конечно, протеже, тем более, что в школе получил удостоверение токаря третьего разряда. Мастер цеха поручил мне обрабатывать деталь тяжеленную, но дорогую в оплате. Правда, калёную. Такая была у неё технология. Сначала закалить, потом расточить внутри – снять несколько миллиметров. И сделать фасочки. А моя технология была – поднять огромный фасонный диск и напихнуть его на такой же здоровенный шпиндель. Проверить точность установки. Закрепить. Подвести резец. Извлечь ключ из шпинделя. Включить обороты. Ну, и так далее. Беда была в том, что резцы калёную сталь выдерживали с большим трудом, скоро ломались, а точить их приходилось самому. С проклятьями. Но наловчился, да так, что мастер, по окончании моей производственной практики, долго меня уговаривал:
- Брось ты, Лёха, эту свою медицину, далась она тебе, а здесь, на заводе, ты человеком станешь, не хухры-мухры.
- Семён Иванович, - убеждал я мастера, - вот я закончу университет и вернусь к вам обязательно, ведь на заводе тоже нужны образованные люди.
Мастер сомневался. Пришлось мне ещё две недели отработать за счёт каникул. Потом с завода ушёл. И вот вернулся. Здесь стою, в тюрьме. Наблюдаю. Помогаю безработным. Тот заводской мастер меня бы увидел в такой обстановке, вот был бы счастлив…А токарный станок у них, как вижу, только один. Трофейный «Кергер». Как у нас, в школе. Мы чуть не дрались на занятиях по труду, чтобы на нём поработать, а тут что-то нет желающих… Нет драки за станок. И тишина в токарно-фрезерном цеху… Ясное дело – молока ждут.
Вскоре явился инженер и нагрёб для меня полный пакетик шлифовальной пыли.
- На, пользуйся, - сказал он на прощанье.
Потом проводил до ворот, где мы расстались до следующего раза. Возлежащие на брёвнах курящиеся трудящиеся нам вослед соответственно повернули головы в другую сторону. В заводской проходной строгого режима надо мной свершились те же самые действия, только в обратном порядке. Я вышел, «Волга» легла на обратный курс. Я ехал и размышлял: «Какого чёрта я здесь делаю? В этой конторе. Отдаю тюрьме лучшие годы. Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга…». Оно так и вышло. Произведённый научным образом анализ тюремной пыли однозначно доказал, что в ней зловредного кремния содержится намного меньше, чем того требует выдача пострадавшему заключённому одной бутылки молока в сутки. Справедливость торжественно изъяла своё молоко из незаконного оборота, что было официально зафиксировано в ответе на имя начальника соответствующего исправительного заведения.
Канцелярская машина продолжила свою деятельность на тех же неспешных оборотах. Чтение и контроль бумаг перемежались нечастыми командировками по краю для профсоюзного досмотра за прочими госучреждениями – райкомами, райисполкомами, сберкассами и домами престарелых. Поскольку в местных профсоюзных комитетах всегда дела шли хорошо или очень хорошо, постольку сотрудники ездили, в основном, за подарками. Ибо рвались в поездки. А я не рвался, хотя мне тоже предлагали. Мясо предлагали отборное, прямо с фермы. Мёд с пасеки в комплекте с медовухой. Гарнитур мебельный местного производства. Я не принял ни одного подарка. И стыдно было – ни за что и на тебе, вдруг подарок, от незнакомых людей… При том, что у меня всё и так было. Тёща старалась, как могла. А про меня на работе слухи пошли. Сначала негативные, будто я изверг, из любой мухи слона сделаю. Потом позитивные, что мужик я свой в доску. Потом смешные. Такой был случай – печатаю я результат своей проверки в одной сберкассе. Сам печатаю, а секретарша мне диктует. У неё, юной делопроизводительницы, печатать на машинке ещё не получалось. Не по всем клавишам попадала. И мы с ней так договорились, что печатать буду я, для быстроты дела, она же мне будет диктовать. Мою справку. Ничего особенного. Но пришёл директор, увидел нас за работой и очень удивился. Постоял, уронил из рук какую-то бумагу, подобрал, потом вышел. Когда приехал в город, довёл до сведения начальства, что такого проверяющего ещё не видел, который сам всё делает, при том, что он секретаршу перед этим событием на учёбу посылал по оргтехнике, на целый месяц, и чем она там занималась?
Да, ещё был один случай. В начале осени. Пригласил меня в свой кабинет очень большой человек – первый заместитель председателя Крайсовпрофа. Даже усадил за стол, тоже очень большой. Потом сообщает:
- Для тебя, Алексей, есть поручение. Как ты его выполнишь, так оно на тебе в дальнейшем и отразится. Дальше слушать готов?
- Готов, - ответил я, - с тех пор, как переступил порог вверенного Вам учреждения.
- Ну, ну… За всякую, доверенную тебе информацию, ответственность несёшь сам. Ясно?
- Ясно. Что же тут непонятного?
- Короче, я тебя предупредил. Значит, так… У нас, наверху, ну, можно сказать, у самого шефа, сложилась неприятная ситуация. Как ты знаешь, у нас в данный момент идёт уборочная кампания, страда, можно сказать, люди все заняты, до единого человека, а тут из ВЦСПС притащилась дама с проверкой домов инвалидов и домов интернатов. Как раз по твоей части. Нашла время…
- Так у нас там полный порядок! - вставил и я словечко.
- Ей-то какая разница! - вскипел заместитель, - она отдыхать приехала! Выбрала бархатный сезон, чтобы тут её, понимаешь, развлекали. Выпросилась у самого Шипилова. А у меня ни единой машины. На чём вы поедете?
- Так у меня есть! Правда, «Запорожец».
- Шутник… Дело не в этом. А в том, что шеф с ней поругался. Ну, послал куда подальше. В общем, до слёз довёл, вместо ожидаемого ею отдыха. И это плохо. Ещё нажалуется там, наверху. А Пётр Павлович – золотой мужик. Надо его прикрыть и ситуацию размазать любой ценой, понимаешь? Он за работников стоит насмерть, а на контролёров ему чихать. Согласен?
- Конечно.
- Тогда так. Даю тебе мою машину вместе с шофёром. Завтра утром забираете эту тётку и везёте её по краю. Список объектов подобран, где поживописней. Что она захочет, то пусть посмотрит. Надо её развлечь и ей понравиться. И насчёт шефа поговорить. Чтобы она изменила впечатление. Упускать её в таком настроении невозможно. Понял?
- Понял.
- Значит, действуй. Возьми с собой побольше денег. Где ресторан увидишь – там корми её и пои. Особенно не скупись.
- Ясно.
- Давай. Я надеюсь.
Утром я был представлен милой москвичке с трудной судьбой, с заплаканными, чуть покрасневшими глазками, годочков тридцати восьми, по имени Евгения Львовна. Встреча произошла, можно сказать, в закрытом формате. То есть, меня привели в выделенный для неё кабинет, потом все вышли. И мы познакомились. И встретились взглядами. И поговорили. И поехали. И с головой погрузились в прохладную золотую осень. Первая часть миссии оказалась выполнимой.
В первом же райцентре нас ждали два соседних гостиничных номера. Мы с Женей утром договорились идти на работу, а пока поужинать в местном ресторане. Пока Женечка переодевалась к ужину, меня одолевали математические раздумья, поскольку менять собственные одежды, практически, было не на что. В чём приехал, в том и идти придётся, только рубашку сменить. Вообще, с юности у нас не принято были идти в ресторан в изысканных одеждах, наоборот, надевали, что похуже, ибо будет драка. Её не может не быть. Затраты на неё надо запланировать и свести к минимуму. А деньги я взял из дома, в общем, все какие были; Люда сказала, чтобы не беспокоился – мама поможет. Насчёт мамы я опять не сомневался, вот сама Женечка как себя поведёт, я даже не представлял. И представить не мог, что она довольно милая, даже симпатичная. Я мог только фантазировать, какие цены сейчас в московских ресторанах. Мои фантазии прервал лёгкий стук в дверь. Впорхнула Женечка.
- Ты готов? - спросила она. - Я тоже. Посмотри на меня. Как думаешь, так ничего будет? Всё-таки, провинция.
- Скромненько, - ответил я, - но со вкусом. Действительно, нам не следует в глаза бросаться. Мы ведь начальство. Особенно вы, Евгения.
- Ой, иди ты, - засмущалась Женя.
- Честное слово! Вы даже не Москва, вы Франция! Ей Богу, шерше ля фам.
- Врёшь, конечно, ну да ладно. Мы сегодня идём или нет?
- Идём.
Но Женя не взяла меня под руку.
В тёмном зале ресторана происходило веселье в сопровождении небольшого оркестра. Было накурено, в центре топтался народ, изображая танцы. Мы замешкались, но тут же подошёл плотный метрдотель в чистом белом пиджаке.
- Простите, - спросил он, - вы из Москвы?
- Да, - подтвердил я без дополнительных разъяснений.
- Пройдите, пожалуйста…
Открылась небольшая ложа, ранее укрытая красным бархатом. Стол на двоих ещё был не накрыт, но в небольшой вазе содержались фрукты. Яблоки. Мы заглянули в меню. Женя вздохнула, я забеспокоился.
- Тебе, что, не нравится?
- Не в этом дело. Всё хорошо, да мне нельзя.
- Что случилось?
- Мне говорили, что ты врач, могу сказать. Нельзя потому, что болею. Как с мужем развелась, так разболелась – никак не могу остановиться.
Тут мы с ней встретились взглядами. Она заказала что-то диетическое, я тоже не шиковал вслед за ней. Моё настроение сразу улучшилось, поскольку математика показывала, исследуя Женечкино меню, что нам денег реально хватает на всю поездку. Кушала она, как птичка клюёт. Бокал шампанского, естественно, не допила.
- Что же, больная, рассказывайте, - предложил я вместо запретного десерта. И мы говорили о её болезнях весь вечер. Пожалуй, вряд ли какому ещё специалисту доставалось столько времени для предварительного исследования пациента. Что же было у неё на первом месте? Пиелонефрит?
- От чего лечиться будем, Женечка? - проявил я профессиональный интерес.
- Ни от чего. Мне казалось, я подышу здешним сухим воздухом, попью вашей прекрасной водички и выздоровею.
- Климат само собой…Есть у тебя медицинские документы?
- Кое-что. Не все, конечно. С собой, в номере.
- Можно посмотреть?
- Конечно.
После непродолжительного ужина, мы поднялись из прокуренного зала в номер, где я углубился в справки и выписки, а Женя тем временем умылась и влезла под одеяло. Я только успел осмотреть её живот, оба подреберья, как Женя взяла меня за руку, сунула ладонь к себе под щёку и тут же уснула детским сном. Постепенно я высвободился из-под её головушки, выключил свет и угомонился в своём номере с думой о своей беременной жене. Потому, что я всегда о ней думал.
Утром Женя выглядела отдохнувшей, посвежевшей и жизнерадостной. Без стука влетела в мой номер, устроила лёгкий переполох.
- Ну-ка, подъём! Ты на работу собираешься? Нас инвалиды ждут, а ещё надо позавтракать. Или поедем голодные?
Я встал, оделся, умылся, и мы побежали в буфет. Тут она совершенно взяла меня в свои руки и накормила самым полезным завтраком по-московски: каждому глазунья, украшенная зеленью, стакан кефира, ломтик сыра и печенюшка. При этом заявила:
- Нет, нет, никаких денег! Теперь плачу я. Будем по очереди. У нас ведь служебная командировка, а не какой-нибудь там дружеский пикник на обочине.
- Действительно… Я не скажу тебе за ВЦСПС, но в крайсовпрофе о нас в данную минуту многие вспоминают. С завистью. В том смысле, что мы в бархатный сезон исчезли с радаров, отдыхаем…
- Да уж,.. особенно Пётр Павлович. Он всегда такой злой?
- Пётр Павлович?! Злой?! Да ни в коем случае! Да ни за что на свете! Ты просто его не знаешь. А кто его знает, он для него лучший друг на всю оставшуюся жизнь. Надо же так сказать, что Пётр Павлович злой… Добрейший профсоюзный босс, вот он кто. Мухи не обидит. Но за рабочего – всегда горой.
- Не обидит… А почему он на меня кричал?
- Мне кажется,.. влюбился, по-другому не скажешь. Да и как в тебя не влюбиться, сама подумай. Ты же красавица! Перспективная профсоюзная богиня! Вообще, от тебя глаз не оторвать. Ты огорчила его, вот он и рассердился. По-дружески. Он сам бы с тобой поехал, понимаешь, да занят по уши. Вынужден был меня послать. А сейчас локти кусает. Ну, тут уж к нему не подходи… Убить может. Любовь штука серьёзная.
- А что у него за жена?
- Да какая жена… Жена-то есть, вот только болеет слишком. Чрезмерно. С кровати не встаёт. А он за ней ухаживает, что ты!.. Потому, что очень верный.
Женя слушала, раскрывши ротик.
- Вот оно как… А на работу мы пойдём сегодня?
- Почему пойдём? Поедем, - ответил я тоном Петра Павловича.
Так оно и пошло. Вечером я веду её в ресторан, утром – она ведёт меня в буфет. В промежутках посещения госучреждений. Везде всё одинаково – старики, дети, инвалиды ухожены и накормлены, в столовых один и тот же кислокапустный запах, борщи, потом разные каши иногда с котлеткой, иногда с кусочком сливочного масла, а на десерт компот из сухофруктов. И порядок, никаких жалоб нет. После работы мы с Женей ездили по всему краю. Купались в разноцветных Каракольских озёрах, наблюдали, как ловят хариуса на голую блесну, которую хищник хватает прямо в воздухе, смотрели, как голубая Бия и зелёная Катунь сливаются в одну реку, что уже называется Обь и километров десять выглядит двухцветной лентой, наполовину голубой, наполовину зелёной, чему глаза никак не хотят верить. Лишь с наступлением лёгких холодов, проверка была окончена, миссия вообще выполнима. Но ещё не до конца.
По прибытию в наш стольный град, мы с Женей очень дружески простились, но, как оказалось, ненадолго. Ввечеру того же дня мне позвонил элегантный первый зам. Петра Павловича и пригласил явиться с докладом. Но сам доклад, по сути дела, вовсе не понадобился. Все вопросы и ответы заменены были дружескими улыбками, пожатиями, похлопываниями по плечам и прочими широкими жестами.
- Можешь не рассказывать, - разрешил он, - и так всё ясно. О тебе отзывы самые восторженные. Евгения как приехала – совсем другой человек! У неё через слово твоё имя. Что ты с ней сделал, изверг, сознавайся!
- Честное слово, клянусь, - ответил я шуткой на шутку, - пальцем не трогал!
- Ой, врёшь…
- Да когда ж я врал!?
- Действительно… Ну, раз так, бери бумагу и пиши. На моё имя.
- Что писать?
- Как что? Ты же там водил её в рестораны, развлекал… Потратил личные средства. Так?
- Так.
- Вот и пиши: прошу оказать мне материальную помощь в размере… Сколько потратил, столько и напиши. В связи с тяжёлым материальным положением… Написал?
- Написал.
- Дай-ка… Это что у тебя за цифра?
Цифра указана была именно та, сколько я заплатил за наши с Женей развлечения, приблизительно среднемесячная врачебная зарплата. Зам покачал головой:
- Детский сад…
- Но это на самом деле так и есть!
- Я не об этом. Сколько ты написал, я столько и утверждаю, понял?
- Понял, очень хорошо.
- Передашь в бухгалтерию. Но это ещё не всё. О чём пойдёт разговор, это уже касается тебя лично. Короче, слушай, думай и запоминай.
- Да, - сказал я, - слушаю внимательно.
- Значит, так… Она не хочет просто так с тобой прощаться. Потому, делаем банкет в твою честь.
- В мою честь? Что бы надеть-то…
- Ты только не торопись. В чём придёшь, в том и придёшь. У нас есть служебная квартира, вот адрес… Завтра явишься туда к восемнадцати часам. Буду присутствовать я, Пётр Павлович, Евгения, ты и наш водитель. Стол, значит, полностью накрыт, ты там сидишь и пользуешься. Только не слишком усердствуй. Побереги себя. Побольше говори о шефе. Далее. В двадцать три часа ровно мы все встаём и жалуемся на плохое самочувствие. И уходим, несмотря на всяческие уговоры. Ясно? Шеф остаётся с Евгенией. Как там они, тебя не интересует. Какие вопросы?
- Никаких. Ясность полная.
- Хорошо. И последнее. Условия такие: адрес никогда никому не сообщать, и сохрани тебя Господь сказать кому-нибудь, что ты пил водку с шефом.
- Это исключено.
- Тогда за работу, - сухо произнёс первый заместитель, и мы расстались с ним до следующей встречи. Собственно, состоялась она по его предписанию. Шеф присутствовал, заместитель присутствовал, Женечка присутствовала, милая дама профсоюзного полусвета, и я там был, мёд-пиво пил, и думал, какие следует приложить усилия, чтобы при такой работе сохранить здоровье и трезвый образ жизни. Хоть и работа непыльная, и платят раза в два побольше, чем простому врачу, и отпуск двойной, да ещё с премиальными. За возможные нервные перегрузки.
В середине лета Люда родила дочь Катюшу. Мы знали, как назовём дочку – в честь моей мамы. Случилось это пятого июля, в самую жару, какая только бывает в нашем городе. Я был на работе, когда мне сообщили, что Люда в роддоме. Тотчас взревел «Горбатый» и примчал меня минут через двадцать к тому дому, в котором рожала моя жена. Окно было приоткрыто, и стоны её вперемешку с криками слышны были по всему двору. Дом был небольшой, двухэтажный, ворота распахнуты – заходи, кто хочет. Не помню, как я оказался на карнизе второго этажа, у того самого окна. Наступила пауза, мы взялись за руки. Люда спросила:
- Откуда ты здесь взялся?..
- Да с работы…
- Зачем…Тебя кто просил…
- Ну, сам. Хочу быть рядом. Может, тебе полегче будет.
- Ага… Сейчас…
- Что сделать, скажи!
- Если можешь, исчезни…
Слезать с карниза было намного труднее. Чуть не сорвался. Вот же, думаю, дел натворил. Сдалось мне это замужество, супружество, материнство и детство, вдруг там, у неё, сейчас резус-конфликт происходит или ещё какая-нибудь патология типа слабость родовых сил, а они ни черта не понимают, чего ждут, стимулировать ведь надо!
И на работу я в этот день не вернулся, и водку пить не стал. Обзвонил, кого мог, и весь этот женсовет решил единогласно: я своё дело сделал, и больше мне никуда совать свой нос не следует. Из прогрессирующей депрессии меня вывел ночной звонок, где было ясно сказано, что Катя родилась, что у меня есть дочка, в дальнейшем девочка, девушка, дама… Но уснуть в ту ночь мне уже не удалось.
В последующие дни события развивались своим чередом, ни у кого не наблюдалось ни малейших осложнений в связи с появлением ребёночка, в том числе и у меня. Люду и Катеньку получили в срок, вовремя обрадовались, вовремя заплакали – сначала Катя из-за животика, потом Люда оттого, что Катя заплакала, потом рыдали обе, но мне, пережившему такие трудные роды, успокаивать их уже никаких сложностей не представляло.
Не менее полугода прошло, пока страсти, связанные с появлением на свет Катюши, слегка утихомирились, и наступил момент, когда я вдруг осознал, что ребёнок мой не просто ребёнок, а совершенно блистательная девочка, изысканная в каждом жесте, во всех своих проявлениях, талантах, качествах и свойствах. Как я раньше жил без неё – этот вопрос вдруг возник будто бы из ниоткуда, и остаётся до сих пор без ответа. Действительно, Катя была ребёнком талантливым. Чуть подросла – капризы окончились. Сама играла, сама кукол спать укладывала, и сама могла с ними на коврике уснуть, потом проснуться и продолжить свои игры. Утомить могла только вопросами на самые разные темы, задавала их чуть не по сотне в день. А когда всё поняла, успокоилась, научилась сама находить ответы. И жили мы в этой нирване почти два года, пока Катенька вдруг не заболела. Сначала у неё была обычная простуда, потом кашель непонятный, потом температура постоянная, а потом до того дошло, что повела её Людмила на рентген, а её в детской поликлинике не приняли. Без всякого повода. И детей на приёме не было, и коллектив врачей на своих местах – нет, говорят, и всё. Они как раз уже праздновали всем составом Первое мая. В рабочее время. И Людмила приходила, и я приходил – отказ полный и всеобъемлющий. Вот уж мы когда забегали! Обратились в родную больницу, там нашли и рентгентехника, и рентгенолога, и диагноз поставили, и лечение назначили, ребёнок на эти праздники без лекарств хоть не остался. Все наши с Людмилой действия заняли не более часа.
Но я взбеленился. Понял, наконец, по какой причине я оказался на должности доверенного врача. Господь послал хамов покарать. Вернулся в эту самую поликлинику, представился по всей форме, переписал должности участников, имена, фамилии, с каждого потребовал объяснительную записку. Кто-то написал, кто-то отказался, но предупреждены об ответственности за неисполнение трудовых обязанностей и преступную халатность были все, кроме главного врача и начмеда, на месте в тот момент не присутствующих. Когда трудовые праздники перетекли в трудовые будни, я встретился с Председательницей профсоюза медицинских работников и объяснил ситуацию, сложившуюся между мной, Людмилой, Катенькой и поликлиникой.
- Что же, - сказала она, - дело твоё правое, вот ты и занимайся. Зайди к ним повторно, подготовь подробную справку, оставь им копии, пригласи на четверг, 13.00, на комиссию.
Я пошёл и сделал всё, что мог. И никогда ещё я вокруг себя не видел столько злобноватых медицинских лиц. Потому, что со мной, отцом ребёнка, получившего отказ от врачебной помощи, нельзя было договориться. А с любым другим проверяющим замять этот вопрос было бы вполне возможно. Кроме меня. Я не простил бы им никакого ребёнка, ни своего, ни чужого. И тогда бы не простил, и, тем более, в настоящее время.
А что было потом… Все они пришли в совпроф, в указанное время и место, принесли кучку своих бездарных объяснительных, сели на стульчики в переднем ряду, сложили ручки на коленках. Я без лишнего крика поговорил с ними о врачебной подлости – с чего она начинается, до чего доходит и в каких больницах процветает. Каждому из них в лицо я сказал, кто он такой. Собственно, обсуждения никакого не состоялось, поскольку спорить со мной или мне возражать ни у кого никакого повода не было. Виноватые были названы, вина обозначена, наказания назначены – лишения профсоюзных льгот, профсоюзных выплат, выговоры с предупреждениями о частичном служебном соответствии, приказ составлен и распространён по всем лечебным учреждениям, подконтрольным Крайсовпрофу. Напоследок противная сторона решила сделать мне замечание в виде некоторого упрёка.
- Всё, что сказано вами, - произнесла одна из присутствующих педиатров, - имеет место быть в нашей работе с детьми, да, мы иногда прекращаем приём за полчаса, и за час до окончания рабочего времени, что обусловлено, конечно, производственной необходимостью. Мы обязаны взять вину на себя и принять соответствующие меры. Но, в свою очередь, я должна заметить лично вам, - выразительно посмотрела на меня, - касающиеся лично вас происшествия следует рассматривать лицам незаинтересованным…
Зря она так сказала, потому что её немедленно перебила Председательница профсоюза медработников, которая почувствовала нападки на свою собственную ипостась.
- Вы, девушка, о себе позаботьтесь, а мы позаботимся о вас. Контролировать вашу деятельность будут только те исполнители, которым мы полностью доверяем. А в следующий раз, если с вами произойдёт нечто подобное, вашу деятельность будет рассматривать районная прокуратура, в чём можете не сомневаться. Ещё есть у вас вопросы?.. Замечания?.. Претензии?.. Комментарии?.. Если нет, все свободны. Отказы в оказании в медицинской помощи я вам прощать не собираюсь. Кто выводы не склонен делать – готовьтесь к самому худшему. Пока свободны.
Все разошлись. И я ушёл вслед за ними. Сел за свой стол, в своём кабинете, и впервые подумал – миссия выполнена и окончена, наступила тоска. На врачей я накричал, хотя сам врачом работал мало. И тут я впервые вспомнил о больнице Скорой медицинской помощи, куда однажды приглашал меня сам заведующий отделением травматологии и ортопедии работать у него в качестве простого ординатора. Только я не знал, да и не мог знать, да и откуда мне было знать, что в том самом отделении экстренной травматологии встретит меня однажды раздавленная девчоночья ножонка. Расплюснутая плюсна.
Тем не менее, наступил срок, главное, что он наступил, и наступил он вовремя. И пригласил меня в свой, сталинского типа кабинет, великий приятель Пётр Павлович, и завёл такую речь:
- Что же, Алексей… Время идёт, и мы идём вместе со временем. Смотря только, в какую сторону. Расти тебе надо, понимаешь? Момент удобный – все на твоей стороне. Даже я. Будущее от тебя зависит. Я предлагаю так… Сначала надо тебе вступить в партию.
- В какую? - Не выдержал я. - Ой, простите, обязательно надо в партию?
- Надо, Лёша. Надо. Когда заявление напишешь, принесёшь мне. Я дам тебе рекомендацию, ты в партию вступишь через две недели. А через два месяца будешь заведовать отделом соцстраха. Это двести шестьдесят рублей зарплата, сто процентов соцбытовых к отпуску, это вторая зарплата, бесплатная путёвка в любой санаторий, отпуск два месяца. Вопрос, по-моему, ясный, только долго не раздумывай. Сразу ко мне.
Я и не раздумывал. Пришёл в стационар, где меня предварительно приняли на работу. Я всегда так делал – предварительно устраивался на новую работу, уж потом увольнялся со старой. Мне очень не хотелось огорчать великого руководителя, но, глядя вперёд, ничего особенного для себя я не видел на профсоюзной линии. Ничего, только большой, спокойный отдых, типа безделья, для которого я не был предназначен. Мой организм эту тему, тему отдыха, отвергал категорически и никакой жалости ни к кому не испытывал. Чувствовал, что идти не своим путём смерти подобно. В общем, ничего я тогда не понимал. Но что-то такое ощущал, что мешало мне изменить самому себе. Или, ещё кому-то? Я знал, что КПСС скоро рухнет. Я это знал. Но не мог подумать, что так скоро.
Шеф прочёл вместо заявления о вступлении в КПСС заявление об увольнении меня от занимаемой должности и, действительно, опешил. Выбыл из реальности на несколько минут. А по прибытии в себя черкнул на бумаге автограф и высказался напоследок:
- Не имею права тебя отговаривать. Поступай, как тебе совесть подсказывает. Я на фронте был, тоже рвался на передний край. Как ты сейчас рвёшься. Но я, в отличие от тебя, знаю, с чем ты там встретишься. Давай. Действуй.
И пожал мне руку. А я ушёл. Будто камень с души сбросил. Началась полноценная жизнь – без всякой партии. Боевая жизнь. Даже буйная. Даже кровавая. А какая ещё жизнь может быть у простого солдата – ординатора в травматологическом отделении больницы Скорой медицинской помощи. Покой был только дома. В течении нескольких золотых лет. Я работал нейрохирургом-травматологом, вёл в больнице несколько палат выздоравливающих пациентов, имел два-три суточных дежурства, занимался квартирой, любезно предоставленной нам горжилотделом. Плюс литература... Вершиной всего была Екатерина. Не Людмила. Моя прекрасная жена шаг за шагом двигалась по служебной лестнице. Ординатор, старший ординатор, заведующая отделением, начмед. От должности главного врача Людочка скромно отказалась.
Однажды в выходной солнечный день я никуда не пошёл, не поехал, не занялся литературными экзерсисами, напротив, отпустил на длительную прогулку Катеньку и Людмилу, а сам за время их отсутствия совершил по дому массу прекрасных дел. Для начала перемыл посуду, в том числе, почистил почерневшие сковородки. Потом вытер пыль повсюду, где только мог её увидеть. Далее, уже совершенно охваченный трудовым порывом, пропылесосил ковры и навёл порядок в детской комнате и, вообще, вымыл пол. Потом задумал такую фишку: первые слова, которые Людмила произнесёт, когда они с Катенькой сейчас вернутся, будут окончательным прогнозом на всю нашу последующую жизнь.
Дверь отворилась, они пришли. Катя оказалась у меня на руках, а Люда, почуяв смену домашних декораций, ринулась осматривать квартиру. Увидела, я полагаю, всё, что мне удалось совершить, после изрекла:
- А почему ты не вынес мусорное ведро?
- Действительно… - ответил я, надевая куртку.
- Я что-нибудь не так сказала?
Тут Катенька присоединилась к разговору.
- Ты знаешь, папа, в нашем дворе трактор выкопал такую большую ямку, что если туда упасть, то даже мама не достанет!
- А папа? – спросила мама.
Катенька засмеялась, вырвалась из рук, побежала к игрушкам и на ходу заявила:
- Папа достанет.
Но Люда не унималась:
- Нет, ты скажи, тебя что-то не устраивает?
Я мусорное ведро не вынес потому, что пластиковые пакеты в те времена ещё были не слишком распространены. Забыл, потому был не прав. И потому Людмила продолжала воспитательную тему.
- Конечно, ты думаешь, что я тебя должна восхвалять,.. на шею тебе бросаться. Всё здорово, но ты здесь живёшь! Значит, делаешь всё это для самого себя!
- Да. Для себя. И всё это – вариант нормы. Пойду я, а? Сколько можно в дверях с ведром стоять…
- Только скорее. Сейчас будем кушать.
Когда я вернулся, а вернулся не очень скоро из-за упавшего настроения, на столе уже стояли и распространяли праздничный аромат два вторых блюда, а в мойке громоздилась гора разнокалиберных кастрюлек.
Катенька, только что вернувшаяся от бабушки, от ужина отказалась категорически, потому за столом нас было двое.
- Почему молчишь, - спросила Люда, - тебе не нравится?
- Я от твоей еды в восторге.
- Тогда в чём дело?
- Полный порядок, вот в чём. Будто живём сто лет. Откуда, кстати, такое вино?
- Мама лично тебе послала.
- Супер! У нас всё есть. И всё по полочкам. Ты на одной кровати, я на другой.
- Так мне раньше всех вставать! А кормить кто вас будет? Да ещё на работу не опоздать, и там выглядеть надо…
- А тут не надо.
- И тут, и там… Тяжеловато.
- Так уволься! Иди снова в ординаторы!
- Конечно!.. И так работать некому.
- Конечно! Ты только начальницей работать можешь, как мама твоя.
- И что плохого?
- Управляемая любовь. Не, мной управлять можно – то сделай, другое сделай, это принеси, подай. Любовью управлять можно, только не надо. Я это должен объяснять?
- Разве лучше, когда любовь тебя парализует? Чтобы ты больше ни о чём не думал, кроме инстинкта размножения?
- Да, всё должно быть под контролем. Так и любовь должна иметь терапевтическую дозу.
- Но ты не Ромео! И я не Джульетта! И слава Богу! Им делать было нечего, вот и влюбились до смерти. Я тебе время даю, время жизни. Ты о чём думаешь, о познании? Так думай, сколько хочешь. А я всегда рядом с тобой. Что, домашние дела мешают? А ты быстрее их делай.
- Познание, похоже, штука необязательная.
- И почему? Ты раньше по-другому рассуждал.
- Оно позволяет нам намного дольше задержаться на Земле. Чем следует.
- Ты почему такой сегодня агрессивный?
- Как это? Нет, я обыкновенный.
- На тот свет собрался. А мне на этом хорошо. Зря Пётр Павлович тебя в партию не загнал.
- Добрый он.
- Вот именно. Он тебя хотел на этом свете полностью обустроить. Чтобы ты мог заниматься тем, что тебе нравится. Хоть литературой, хоть познанием. Ты отказался, а напрасно. Мы теперь оба загружены медициной, потому ты иногда бесишься. И я тебя понимаю. А ты меня?
- Понимаю. Управляемая любовь, что скажешь.
- Если бы я была неуправляемая, так у меня и коллектив бы был неуправляемый. А ты как ребёнок, что захотел, то тебе возьми и подай. Я для тебя и так на всё готова. Хочешь в Москву, на учёбу – пожалуйста! Хочешь в Петербург, в Академию – пожалуйста! В Иркутск на семинар драматургов ездил? Ездил! Ни в чём тебе нет отказа. Дочка у тебя есть? Есть. Занимайся! Ты чем недоволен?
- Доволен я. Понимаешь? Доволен. Премного тебе благодарен. Спасибо. Всё хорошо. Всё было очень вкусно.
- Вот так и дыши! Счастливчик! Слушай, Лёш,.. помой, пожалуйста, посуду, а то у меня никаких сил уже нету. Да будет тебе любовь, будет. Ты, главное, не сомневайся.
Я и не сомневался. Зачем? Старики сказывали, у всех так. Ибо, значит, так положено.
Замечательные годы длились не так уж долго. Летом того же года прекрасное лицо моей милой жены вдруг стало принимать задумчивое, я бы даже сказал, хитро-мудрое выражение, чего за ней прежде никогда не наблюдалось. Я не успел сконцентрировать свои наблюдения за ней в некую определённую кучку, как она вдруг высказалась сама:
- Лёша, скажи… Ты ведь сможешь без меня прожить некоторое время?
- Какое время… Почему без тебя? Что случилось?
- Я ненадолго уезжаю. Всего на три недели.
- Как – уезжаешь? В командировку, что ли?
- Нет, не в командировку. В Болгарию.
- Ты, в Болгарию? На каком основании?
- Ну, путёвку купила.
- А почему я не в курсе? Почему без меня? Или ты меня разыгрываешь?
- Нет, я серьёзно. А ты вот почему так странно реагируешь? Что особенного? Я не была два года в отпуске, могу однажды отдохнуть?
- Ты от меня устала?
- Нет, конечно. Я же не одна поеду, а с девочками.
- С какими ещё девочками?
- Работаю с которыми. Они тоже едут без мужей. Ты чего забеспокоился? Все так делают.
- От мужей отдохнуть? Сексо туризмо?
- Ты зачем так говоришь?! Тебе как не стыдно?! Вообще, я думала, ты обрадуешься…
- Я от тебя пока что не устал. Мне радоваться нечему.
- Ты что, меня не отпускаешь?
- Нет. Если уедешь, то можешь там и оставаться.
- Лёша, давай без шуток!
- Я серьёзно.
- Но я прошу тебя! Отпусти, всего один раз! Единственный! Ну, так получилось! И вообще… Я больше не буду.
- Поезжай. Но запомни, мы так не договаривались. Это была твоя инициатива.
- Спасибо, спасибо, спасибо! Ты завтра меня на машине проводишь? А то сумка большая получилась.
- Ладно. Давай, раз ты так.
- Вообще, я от тебя такой реакции не ожидала. Ну, ты выдал…
- И я не ожидал. Оказывается, все леди делают это…
- Какие леди, что ты опять городишь? Да я коммунистка, уж если на то пошло!
- Ага. Слава КПСС.
Таким образом, жена взяла, да и уехала, куда захотела, и вопрос о поездке решила не со мной, а с тёщей, которая приютила моего собственного ребёнка на весь этот период с большим восторгом. Собственно говоря, ничего не случилось, прожил я три недели в одиночестве, тихо и мирно, не изобретая каких-либо приключений, существуя на подножном корме, который предлагала госторговля, чтобы не обременять Людочкину маму лишний раз своим присутствием, хотя магазинные полки в ту пору не были в достаточной степени насыщены продовольствием, соответствующим моим, в последнее время возросшим потребностям. На вокзал, встречать супругу из дальних странствий, приехал, однако, вовремя, и встретил московский поезд как раз в тот момент, когда он только появился на главном, первом от платформы пути. Само здание обновилось и расцвело с тех пор, когда пацанов усиленно отлавливали на семнадцатом разъезде, а ныне, как видно было через распахнутую дверь, мелких нарушителей в пикете милиции не содержалось совершено. Куда же их теперь сдают, размышлял я, пока мне на шею не кинулась моя счастливая, загорелая жена. Тут начались поцелуи, объятья, дружеские восклицания, в основном, конечно, со стороны Людмилы, а я подхватил знакомую мне сумку, да ещё парочку незнакомых, и втиснул это имущество на заднее сиденье нашей горбатой модели, не предполагающей багажного отделения. Поначалу поехали к нам домой, а не к дочке: следовало освободиться от благоприобретённого в солнечной Болгарии барахла, иначе Катенька не смогла бы по-человечески разместиться в такой, как у нас, скромной таратайке.
После воссоединения семейства, Катя и Людмила продолжительное время восхищались не только мамочкиными обновками, но ещё и тем, что нам перепало. Конкретно Катеньке достались две маечки, футболка и спортивные штаны, а мне – полосатая рубашка с длинными рукавами. Более всего Люду беспокоила рубашка: понравилась ли мне, подошла ли по размеру, к лицу ли мне и хорошо ли на мне сидит. Казалось, мои волнения и не слишком приятные переживания в связи с этим окончившимся, несанкционированным мной вояжем улеглись, но Людочка сказала, как только мы с ней остались наедине:
- Мне только что девочки звонили.
- Какие девочки-февочки… А ты знаешь, как я по тебе соскучился?
- Могу представить. Так вот, это те самые девочки звонили, которые ездили со мной.
- Ездили, так ездили… Давай, завтра поговорим про девочек. Катя еле-еле уснула.
- Нет, ты послушай. Знаешь, что они говорят?
- И знать не хочу. На кой чёрт они мне сдались?
- А я с ними, между прочим, работаю.
- А мы с тобой пойдём сегодня в койку?
- А как ты думаешь?
- Что, ты опять без настроения?
- Они говорят, что ты меня встретил безобразно.
- Это как?..
- Без цветов… Без восторгов… Это что такое?
- Но… Мы с тобой ни о чём не договаривались. Ты захотела – уехала. Я захотел – встретил. Вообще мог не встречать, тебе не кажется? Такая у нас любовь. Тебе не кажется, что девочки твои тобой управляют, а не ты ими? У вас там кто заведующий отделением – ты или они?
- Я, кто же…
- Так воспитывай своих придурочных подружек. Если они будут и в дальнейшем вмешиваться в нашу личную жизнь, так я вмешаюсь в вашу служебную.
- Это как?
- Приду к тебе на пятиминутку и всех там вымажу … словами. Кто-нибудь сможет меня не допустить?
- А ты знаешь, что наше отделение четвёртый год держит красное знамя по больнице и по району?
- Тем более. Знамя, такой странный предмет… То оно есть, а то его нет. Так и объясни своим проституткам, которые без мужей по болгариям таскаются. Сама объяснишь или мне поручишь?
Короче, спали мы в эту ночь вместе, без дополнительных вопросов и разъяснений. Жизнь хороша, когда её правильно организуешь.
Управляемая жизнь продолжалась ещё несколько лет, поскольку имела многия преимущества: работа отдельно, познание отдельно, домашние дела отдельно и без напоминаний, любовь отдельно, не менее одного часа в неделю. Чем плохо, если ребёнок при том – чистый ангел. Живи да радуйся. Да вот, на грех, вступил я в двухгодичную литературную студию при краевой писательской организации. Председательствовал там и возглавлял отдел прозы Евгений Гущин, выдающийся писатель регионального масштаба, а вот отдел поэзии не помню, кто, но там частенько бывал знакомый мне Леонид Мерзликин, также выдающийся поэт, но зело пьющий. Шефствующий над нами не менее выдающийся коммунист по фамилии вроде бы Толстых, так и заявлял ему, на совместных заседаниях, по партийному, глаза в глаза:
- Вот вас как печатать, товарищ Мерзликин, только мы вашу книжку подготовили, а вы буквально на днях на улице валялись, да ещё на центральной. И что теперь? Как прикажете нам поступить? Ведь это аморально, как вы живёте, мы вас поддерживать не можем. Возьмёте себя в руки, тогда и напечатаем.
Слушатели молчали. Знали – всё равно не напечатают. Линотипы у партии в руках, она чего решила, того и сделает. И никогда не дойдёт до партийных мозгов, что печатать они собирались не самого Леонида, не его органы и конечности, а просто стихи, которые послала ему вселенная. Однажды в печать не попали такие его строки:
…Открыла ноты, села за рояль,
Помедлила, а рядом закурили,
А по проспекту кружится в кадрили,
Танцует неприкаянный февраль.
Я далеко. Я очень далеко.
Я не могу прийти к тебе на праздник.
Я как февраль, такой же безобразник –
Ковшами пью тумана молоко…
Впрочем, слушатели молчали и тогда, как Толстых на том же самом собрании провозгласил:
- А вот мы, краевая парторганизация, строим сейчас колоссальный объект сельского хозяйства – свиноферму на десять тысяч голов! Кто-нибудь из вас поддержал нашу инициативу, выводящую нас на высший мировой уровень? Кого-нибудь охватил творческий порыв в связи, скажем, с возможностью единения ваших писательских способностей и руководящей роли коммунистической партии? Хоть иногда читайте то, что вы пишете. Чтобы не было между нами расхождений. А то получается – у вас пустота, а у нас реальность. Конкретика.
Промолчали. Никто не взялся оценить образ свинофермы как составляющую часть или, хотя бы, платформу для создания высочайшего уровня межчеловеческих взаимоотношений, хотя тема трудностей, на мой взгляд, не представляла. Подумаешь, Ромео и Джульетта в кирзовых сапожках. Но, осознавая себя всё-таки драматургом, я не мог представить свиней на сцене. Особенно балетной. У меня получалось, что партия и балет всё-таки несовместимы. Так меня и зачислили как драматурга. Ни в прозу, ни в поэзию – ходи, куда хочешь и учись тому, что из тебя получится. Может и поэт, чёрт тебя знает. Тем более, что в каждом литературном жанре есть не только авторская позиция, но и позиция авторского «Я». Например, взять роман. Хотя бы «Войну и мир», первый том или второй – без разницы. Автор там, внутри романа, между героями, равный среди равных, с кем-то спорит, с кем-то соглашается. В жизни участвует, в их жизни. За столом сидит на балу, может быть, чуть сбоку. Ест вместе с ними, их еду описывает. А в поэзии не так – автор всегда в стороне и повыше, над землёй приподнятый. Взять того же Маяковского – вот был человечище. Особенно, в своей поэзии. Как достанет, бывало, из широких штанин дубликатом бесценного груза – всю Европу трясло вместе с полицейскими. До сих пор трясёт. Насчёт драматургии – тут и вовсе говорить нечего. Драматург есть демиург. Его нет среди героев – он автор, он превыше всех, ибо творец. Он сочиняет всё – и пьесу, и героев, и политическую обстановку. Кого хочет – родит, кого хочет – прибьёт. Желательно, в финале. Тут тебе и театр, и философия. В общем, чаще всего я посещал семинары прозы, поскольку драматургию никто не преподавал. Жил у нас в городе один драматург, уж не припомню фамилию, да у кого спрашивал, те тоже не помнят. Он так считал: один драматург в городе уже есть, и театр драмы тоже один. И достаточно, куда разводить-то. Тормозить надо, ведь расплодятся как кролики. Он да Шекспир, и вся афиша. Партия его поддерживала: время бурь и революций окончено, красный занавес опущен. Время строить свинофермы. А кто попробует их ломать – тому не позволим. Короче, драматургию не преподавали за ненадобностью. Зря, кстати. Жанр очень интересный. В пьесе обязательно должны присутствовать три части, чтобы возникло действие, которое потом само бы по себе развивалось и жило. Это ещё понять надо. Поговорить на эту тему с прозаиками, особенно, пишущими про всяких там заек, было совершенно невозможно, потому и понесло меня однажды на поэзию. Может быть, не случайно. Господь предвосхитил.
Поэты собирались в совершенно отдельном помещении – в малом зале ДК железнодорожников, как раз неподалеку от дома, в котором проживало наше милое семейство. Если ехать по Ленинскому проспекту (ранее Московский тракт), то надо было просто повернуть направо и въехать во двор, минуя распахнутые ворота на парадном, кованом заборе, ограждающем пышный тополиный парк, прямо к парадному крыльцу, украшенному пятью колоннами сталинского ампира. В тот самый вечер, войдя в вестибюль Дворца, я поднялся по мраморной лестнице на второй этаж в тот зал, где начались уже чтения, мычания и завывания а-ля Ахмадуллина начинающими поэтами своих шедевров. Пока я устраивался чуть в сторонке и лорнировал публику, в зале вспыхнули аплодисменты, потому что на сцену поднялась блистательная темноволосая красавица, отчасти смущённая собственной красотой. Слегка, очень мило пришепётывая и чуточку картавя девушка пролепетала сущую лабуду, чем вызвала у публики полный восторг и глубокое взаимопонимание. Среди ободряющих возгласов послышалось имя поэтессы – Машечка. Она декламировала всем на радость, когда мы с ней, совершенно случайно, как назло, встретились взглядами, после какового взаимодействия Мария несколько строчек направила лично мне, в чём я по сию пору ничуть не сомневаюсь. Маша пролепетала:

Теряю искренности дар,
Как женщина девчоночью неловкость.
Горит, горит разбуженный пожар,
Сметая чувства детскую дремотность.
Теряю искренности дар.

Забыла я, как воздух чист,
Тревожащий сырой листвою.
А без него я много ль стою,
Когда душа во мне молчит?
Забыла я, как воздух чист.

Лишь редко запахи весны,
Оттаяв с лютого мороза,
Они о прошлом будят слёзы,
Они мне памятны, как памятные сны,
Ах, эти запахи весны!

И только боль так искренне верна,
Она одна и память, и расплата,
Всё постороннее ушло куда-то,
Как невозвратность виденного сна…
И только боль так искренне верна!

По окончании поэтического ристалища, я подождал, пока вокруг Марии рассосётся толпа почитателей и поклонников, потом мы с ней двинулись навстречу и остановились очень близко, совсем рядом. Блистательная красавица, без всяких преувеличений – национальная гордость и честь по тем временам ещё великого Советского Союза, и я, глава семейства, отец дочки, в будущем такой же точно красавицы, примерный семьянин, врач, которого пациенты величали не более, не менее как «тощий доктор». Простой, очень простой. Но, как бы это сказать, и по тем временам, и по этим, человек малоимпотентный, хоть и управляемый любовью жены как раз в обратном направлении. Зато высококонтактный, в связи с теми же семейными обстоятельствами. Я представился:
- Алексей, драматург. А ещё нейрохирург. Травматолог, извините…
У Маши тут же объявилась подруга. Она заявила:
- Очень интересно. Меня зовут Татьяна. А это Машечка, поэтесса. Мы с ней пишем стихи романтического направления, потому духовно очень близки.
Машечка только улыбалась. Беседу вела Татиана.
- Алексей, - спросила она, - можно узнать, как вы оказались среди нас, скромных поэтов?
Я понял, что намечалось сходство между Людмилой и Марией – обе они предпочитали иметь рядом с собой подружек скорее уродливых, чем симпатичных, дабы ещё чётче контрастировать на их незавидном фоне собственную женскую доблесть. Могло быть и так, что мужья им требовались в точности для той же самой цели. Мне в тот момент ничего другого не оставалось, как только демонстрировать личную интеллигентность и благовоспитанность.
- Видите ли, девушки, - пояснил я, - как раз именно в этот период времени, охваченный творческим порывом, я, по заказу кукольного театра, пишу пьесу под названием «Я иду искать». Она, практически, уже готова, осталось только написать несколько зонгов. И вот я здесь, поскольку у меня не получается. Очень надеюсь, что Машечка рассмотрит моё предложение и поможет мне в этом направлении.
- А я, - вопрошала Таня, - не могла бы я рассмотреть ваше предложение?
- Отчего же не рассмотреть? Вполне бы могла. Но мне кажется, что у Маши лучше получится. Такое у меня субъективное мнение.
- Алексей, вы меня недооцениваете. Кстати, что такое зонг?
Мы с Машечкой засмеялись так громко, что на нас обратили внимание все, кто ещё находился в зале.
- Я знаю, знаю, - заявила она, - я в универе учусь на русском языке и литературе! О чём пьеса, можно узнать?
- Естественно! Можете представить такую ситуацию: жила-была одна девочка, и вдруг у неё пропал папа. Был и нету. И она идёт его искать! Где может. Ну, у неё есть друзья, например, дятел. Он, вроде бы, уже не птица, но ещё не человек. Даёт девочке разные советы, не всегда правильные. Но старается помочь. По-своему.
- Интересно… - сказала Маша. – Девочку как зовут?
- Митка. Ещё у неё есть приятель. Питка.
- Здорово! - восхитились девушки. - А нашла девочка потом своего папу?
- Вопрос сложный. Скорее всего, нашла. Я принесу вам экземпляр. Прочтёте, так вместе решим. По-дружески. Кстати, почему мы с вами на ногах здесь стоим, когда на улице нас ждёт прекрасный белый автомобиль?
- О, у вас машина? - встрепенулась Таня. - А Маше нельзя, её через час домой не пустят.
- Почему это не пустят, пустят! - возмутилась Маша. - Ещё есть время.
- Тем более, - заключил я, - едем.
В парадном дворе, в наступающих летних сумерках, девушки не склонны были рассуждать на тему – прекрасный этот автомобиль или не слишком прекрасный, у них, похоже, и такого не было, а действительно белый «Горбатый» в это время суток выглядел вполне по-европейски, тем более, что завёлся практически с первой попытки. Поэтессы плюхнулись на заднее сиденье, и мы сдвинулись с места.
Двигались мы Ленинским проспектом, смеха и разговоров было много. Когда миновали мост через железнодорожные пути, бывшую выемку, где в юности запрыгнул однажды на товарный поезд, нас обогнала «копейка» из другого региона, имеющая на себе международный знак Советского Союза.
- Смотрите, девушки, - воскликнул я, - советский автомобиль!
- Сейчас же обогнать! – потребовали поэтессы.
Вот когда началось настоящее веселье – смех, шутки, всякие рожицы с обеих сторон. Это продолжалось до тех пор, пока иногородний «вазик», он же «тазик», не ударил по газам и обошёл от нас с большим уважением, о чём свидетельствовал здоровенный интервал между машинами, который выдержал иногородний водитель.
- Что творит, - возмутилась Татиана, - нельзя ли их снова догнать?
- Можно-то можно, - пробормотал я, - да вот только всё дело в том, что нельзя.
Тут у меня что-то где-то зачесалось, отчего, видимо, я произвёл какие-то рефлекторные, но, вполне выразительные движения, по какой причине на девушек напал такой смех, что всякие мысли об уличной гонке отошли у них на задний план.
- Ну, всё, - сказала Таня, просмеявшись, - меня домой, а вы куда угодно. Я вас отпускаю.
Когда Татьяна вышла, смех затих. Но начались такие запредельные, такие жаркие поцелуи, которых я никогда не испытывал и объяснить мог только внезапным приступом неуправляемой любви.
Потом Маша спросила:
- Знаешь, сколько сейчас времени?
- Прости… Я забыл, что тебе надо домой.
- Не беспокойся. Уже не надо. Ну, не обязательно.
- Мне тоже.
- Куда едем?
- Сейчас узнаем.
Минут через пятнадцать я выключил пламенный мотор возле служебного подъезда больницы, где работал и пользовался почётом и уважением, в основном, среди младшего и среднего медперсонала. Эта ситуация сложилась после случая, когда я спас ногу, которую старший персонал категорически стремился ампутировать. Сёстры видели, как я из шкуры вылезал, а когда получил результат, которого никто не мог себе представить, в первый раз был объявлен святым, конечно, в узком медицинском кругу. Потому служебная дверь, которая отворялась только для работников Скорой помощи, мне была открыта и днём, и ночью. Меня в то время знали на всех больничных постах. И сейчас замок с дистанционным управлением среагировал на мою фамилию. Я прошёл в своё отделение, которое в тот день работало, но не дежурило. Медсестра, которая любила меня больше всех, поняла всё с полуслова. Сказала только:
- До шести часов.
Я взял два халата, один надел сам, второй превратил Марию в настоящего врача-консультанта. Когда мы прошли в комнату отдыха, на диване лежало свежее бельё, на столе стоял горячий чайник, а в двух тарелках второе блюдо и по кусочку хлеба.
Вообще, когда ваша девушка в платье или просто в юбке – это уже театр. Далее будет спектакль с настоящим занавесом. Вот третий звонок, занавес дрогнул. Это пролог. Занавес приподнялся и пошёл наверх – завязка, действие первое, можете не сомневаться. Занавес поднят – кульминация. Театр одной актрисы в полном разгаре, но вы – полноправный участник: вы и звонком управляете, и занавес подаёте вверх-вниз, и смену декораций осуществляете, и бутафорию меняете, если бутылка вдруг пустая. Из-под шампанского, купленного в кафе, перед закрытием. Потом, в финале, предполагается ваш выход. Соло на выхлопной трубе.
Всё получилось, будто само собой. Будто кто-то сказал мне – на, получи то, что хочешь. О чём мечтал. И живи теперь, как знаешь. Знаешь или не знаешь, значения уже не имеет, твоё мнение впредь никого не интересует, любовь неуправляема, процесс познания границ не имеет. Пошла лавина.
Потом я спросил:
- Два одиночества… Почему мы здесь, как ты думаешь?
Маша ответила:
- Я не думаю. Я знаю. Где мне ещё быть? Или ты не веришь в любовь с первого взгляда?
- Только в неё и верю.
- Тогда о чём речь?
- Почему тебя дома ограничивают по времени. Не секрет?
- Секрет, конечно. Тебе могу сказать, ты врач. Только бы потом не пожалел.
- Я теперь поэт, что ты… Скажу, как поэт поэту: не жалею. Не зовут – не надо.
- Не так,.. я дальше знаю.
- Расскажи, я же врач.
- Всё просто. У меня болеет мама. Три года. У неё случился инсульт с тяжёлыми последствиями. Она не всё понимает. Если она вечером уснула, а её потом разбудить – она кричать будет всю ночь. У нас всего три комнаты, ещё старшая сестра живёт с мужем, папа с мамой и я в маленькой комнате. Всем утром на работу. Если мама проснётся – сразу скандал.
- Понимаю… Тогда давай спать.
- Ага…
Маша уснула, как уставший ребёнок – бесшумно и мгновенно. А мне нельзя было спать, чтобы не пропустить подъём, это во-первых, а во-вторых, уснуть было невозможно. Не сказать было даже, что я был счастлив в тот момент, я был бессмертнейшим из бессмертных. Бессмертней амёбы, одноклеточной водоросли, вообще всех самоделящихся и саморазмножающихся, всех живущих – у меня в распоряжении были бесконечнейшие мгновения типа секунда-жизнь, складывающися в очертенный парсек. Наша комната была залита лунным светом, словно вся покрыта серебром, фонари погасли, лишь неподалеку, на крыше театра Музкомедии, переехавшего несколько лет назад в новое здание, изредка вспыхивала и угасала надпись «Оперетта». Пусть, думал я, лишь бы не трагедия. Опершись на локоть, сколь возможно приподнявшись, всматривался в лицо своей юной женщины, потрясённый красотой её полуоткрытых губ, каждой чёрточкой безмерно милого лица, чуть прикрытого волнами завитых волос. Соприкасаясь, поправил убежавшее одеяло, убрал в сторону непокорную прядь освещённых Луной волос, осознал, каким бы крепким и безмятежным не казался Машечкин сон, она то слегка мне улыбалась, то придвигалась поближе, хотя ближе, я предполагал, уже было некуда. Конечно, зависнув на занемевшем локте, я старался не шевелиться, чтобы не потревожить Машу, но нисколько не боялся не наглядеться на неё, мне казалось, это блаженство будет продолжаться столько времени, сколько я этого пожелаю. Исчезли мы из больницы вовремя, бесследно, никого не побеспокоив своим присутствием. Я успел довезти Машу до родного дома и вернуться на своё рабочее место. Никто мне не сказал в тот день ни одного худого слова. Только напоследок она спросила:
- Домой заедешь?
Я сказал:
- Нет.
- А как жена?
- Не знаю.
- Бедненькая, - вздохнула Маша и с грустью произнесла:
- До встречи.
С каждым, наверное, такое случается. Жил, вроде бы, жил, никого не трогал, потом взял, на жену обиделся до такой степени, что сам себе загадал – ну, держитесь теперь все. До первого удобного случая. А случай оказался такой запредельный, что не дай Господи. Что это – проверка на прочность?
В тот рабочий день сижу я в ординаторской и женщину консультирую, можно сказать, пожилую. После операции. Перелом бедра, фиксация отломков. Прошёл срок, надо гипс снимать, контрольный снимок производить, обдумать дальнейшую тактику, а я спросонок возьми, да и спроси:
- Это как же так с вами могло произойти?
Она отвечает:
- Расскажу, раз спрашиваете. Вообще, стыдно рассказывать.
Я говорю – какой может быть стыд… Ну, упала, ну, поскользнулась…
- Нет, - говорит, - не так. Дело было в церкви. Стояла я и молилась. Очень долго, не помню, сколько времени. Очень важная для меня была молитва. При этом, потеряла сознание, упала, сломала бедро... В церкви. Такой позор... Значит, какая же я, на самом деле, грешница... Уму непостижимо. Вот это позор так позор.
Конечно, я не спал всю ночь, сам пережил перелом жизни, да ещё какой! Сам до сих пор не понимаю, позор это был, не позор, или так, просто стыдуха, или дикая любовь… Бабуля ещё тут объявилась со своими приключениями, ясное дело, её Господь послал, чтобы я не слишком радовался, а то мой перелом такой, что гипсом не соберёшь, похоже, понадобится хирургическое вмешательство. Просмотрел я бабушкину документацию, страшного ничего не увидел, наоборот, отметил явное улучшение, что и отразил в соответствующей выписке. И сказал на прощание:
- По вашему случаю вот что могу сказать… Дело идёт на поправку, скоро нога срастётся окончательно. Не залёживайтесь, двигайтесь, по возможности, на ногу слегка можно наступать. Всё в выписке написано. А что не написано, могу сказать. Я так понимаю: пришли вы в церковь и там молились так сильно, что Бог не мог вас не заметить. Он заметил и понял, что вот какая прекрасная женщина, как она замечательно молится, и такого просит, что её просьбу исполнить, конечно, можно, только незачем, можно ей же хуже сделать, или кому-нибудь другому. Но то, что Бог вас заметил, я не сомневаюсь. Но что вы у него просили – три рубля?
Женщина молчала. Тогда я закончил:
- Нет у него трёх рублей. Есть у него Царствие небесное. Он и хотел вас к себе забрать. Ну, пока не получилось. Может, в следующий раз получится. А что вам делать – молитесь. Только теперь вы знаете лучше всех: молитва – дело серьёзное. Берегите себя. Других тоже. Тогда у вас всё получится.
Женщина подобрала костыли, взяла сумку с документами, двинулась на выход, но в дверях задержалась. Повернулась лицом ко мне, осмотрела с головы до ног как некое, ранее неизвестное ей явление и резюмировала:
- Один врач хоть что-то понимает.
И удалилась. Вот насмешила, подумал я.
Неуправляемая любовь почти наверняка ведёт к провалу, о чём я старался не думать. Мы с Машечкой встречались регулярно и с восторгом. Дома мало что менялось, только отношения в семье принимали всё более официальный характер. Но Людмила не обращала на это обстоятельство ни малейшего внимания, поскольку для неё что дом, что работа представляли собой явления совершенно равнозначные. Я и приободрился. Свободно разъезжал с подругой по городу в автомобильчике, как итальяно веро. Я не претендовал на титул Мастроянни, но Машечка Софию Лорен превосходила по всем параметрам. Главным доказательством было вечернее платье, сконструированное Машей собственноручно, а сшитое в городском доме моделей. Как оказалось, моя любимая подруга не только студентка, но ещё и модель для показа передовых образцов одежды. Как раз её вечерний наряд находился в авангарде моды, в чём не сомневался ни я, ни окружающие лица. Я выразил восторг лишь однажды, когда мы собрались вдвоём посетить ресторан «Алтай». Наряжалась Маша дома, я присутствовал при этом процессе затем, дабы мог выражать по ходу одевания подруги совершеннейшее к ней почтение. И было к кому. Когда мы погрузились в её платье, я обратил внимание на такую пикантную особенность, что платье вообще не имеет спины.
- Знаешь ли ты, Маша, что твой милый рельеф в этом одеянии выглядит идентично как спереди, так и сзади?
- Как это? – удивилась Маша. – Где это? В каком месте?
- Вот, обрати внимание. Спереди у тебя твои прекрасные грудки, как ты знаешь, вылезают из-под платья ровно настолько, насколько твои прелестные попки, как ты не знаешь, вылезают из-под платья сзади. Нет ли в этом художественном приёме некоторого творческого преувеличения?
Маша призадумалась.
- Милый, тебе не нравится?
- Как это может мне не нравиться, это превосходно, но, мне кажется, только для внутреннего употребления. Ну, для домашнего. А если в ресторане это платье применить, это будет воспринято, на мой взгляд, посторонними, как акт агрессии. То есть, удар ниже пояса. Повод для ответной агрессии. Хочешь, чтобы я в ресторане столы переворачивал? Потом бы табуретками махался, как Ален Делон?
Машечкино лицо осветилось внутренним светом.
- Так, - произнесла она, - сейчас примем меры.
На её плечах тут же появилась красная муаровая накидка, которая, если слегка сбросить её с плеч, способна была прикрыть почти всю спину.
- Вот, - сказала Маша, - а ещё есть кофточка.
- Ну это другое дело! Это же настоящий ансамбль! Давай, постараемся его не нарушать до конца ужина, так можно?
- Я приму все меры, - заявила Маша.
И мы поехали. В тот день население города получило возможность видеть единственную в регионе муаровую накидку, двигающуюся не на самом дорогом автомобиле. Маша была весела и спокойна, подробности её не интересовали. Она была счастлива, и я, насколько возможно.
Машину оставили на стоянке, тут же про неё забыли. В ресторане, естественно, нас приняли как родных. И сразу обслужили, и чем-то вкусно накормили, а мы не могли друг от друга оторваться, хотя, почтеннейшая публика, как я уловил, никак не могла оторваться от нас, конечно, в основном, от Машеньки. Заиграл оркестр, народ пустился в пляс, мы же и в танце продолжали беседу. Однако, градус в народе постепенно повышался. И вот к нам приблизилась не очень молодая пара, с уважением, с поклонами, обратились в первую очередь ко мне.
- Просим вашего разрешения на один-единственный танец, вас, молодой человек, прошу со мной, а ваша дама пусть с мужем потанцует, всего один раз, чтобы мы могли хоть на минуту прикоснуться к вашему счастью.
В нашем разговоре возникла пауза. Сияющая Маша указала на меня пальчиком и произнесла:
- Вот мой муж. Как он скажет, так и будет. Ко мне можете не обращаться. Лёшенька, что скажешь?
- Твоё мнение можно узнать?
- Если тебя интересует, я думаю, что надо быть приятным человеком. Всегда.
- Нам больше не дадут покоя. Замучают танцами.
- Тогда уйдём. Если хочешь, прямо сейчас.
- Хорошо. Один раз танцуем, и собираемся.
- Договорились.
Оркестр словно ждал нашего решения.
После этого белого дубль-танца мы пригласили официанта, сполна с ним рассчитались, собрались уходить, но не тут-то было. Теперь к нам, вернее, опять лично ко мне, обратились два плотных, но трезвых парня. Не подходя близко, из вежливости находясь на приличном расстоянии, один из них сказал:
- Пожалуйста, не сочтите за дерзость, но мы с другом очень просим вас не уходить. Никаких танцев, никаких приставаний, никто к вам не подойдёт, мы просто рядом с вами посидим, больше ничего. И всю программу вашего ужина мы повторим сейчас же.
- А в чём причина, - спросил я, - можно узнать?
- Таких девушек мы ещё не видели. Двадцать минут, пожалуйста!
Машечка взглянула на меня уже с тревогой. А я, как и прежде, сохранял спокойствие. Реакция публики выглядела вполне естественной и благоприятной.
- Маша, как? – спросил я.
- Ты решаешь.
- Если по чашке кофе?
Она только повела плечом.
- Выпить что-нибудь? - спросил молодой человек.
- Нет, - отказался я, - нам достаточно.
Действительно, мы с Машей к тому времени уже употребили на двоих маленькую рюмку коньяка. А через минуту мы с ней разговорились так, что полчаса промелькнули как одно мгновение. Разговоришься, когда тебе никто не мешает. Но публика была к нам доброжелательна, но любопытна, похоже было, многим посетителям мы мешаем расслабляться, потому мы окончательно простились с любезными охранниками и двинулись на выход. Стоило отметить, что ресторанная челядь потащилась за нами, посмотреть, что за мотор стоит у нас на стоянке и как мы сейчас на нём отчалим. Мы с Машей миновали одну «Волгу», вторую, пару «Москвичей» и один жигулёнок, а когда открыли двери нашего лимузина, эта шакалинная стая испустила животный вой «у-у-у» с оттенками удивления и насмешки. Однако, Машечка, вполне удовлетворённая тем, как протекал этот вечер, находилась в приподнятом настроении, мгновенно сообразила, как поставить жирную точку надо всей этой комеди а ля франсез, и тот момент, когда я бережно усаживал подругу в автомобиль, она выкинула фокус, которого я не ожидал. Надо заметить, что дверь машины со стороны пассажира распахивалась не только, что кпереди, как никакая другая автомодель, а ещё и полностью назад, поскольку петля-ограничитель давно была мною оторвана при контакте с неправильно растущей берёзой. Таким образом, пассажир, идущий на посадку в мой «Горби», был виден всем желающим в наилучшем ракурсе. Так милая моя Мария, в самом апогее посадочной мизансцены подняла нижнюю часть своего вечернего наряда до такой степени, что все интересующиеся одномоментно получили тяжёлый удар ниже пояса, который имел одну страшную особенность: все они потом остались живы и при памяти. Конечно, мир есть театр, люди при нём актёры, но не все. Есть ещё и зрители – вольные, невольные, довольные, недовольные, благодарные, неблагодарные – это уже их проблемы. Главное, это театр с занавесом. Хотел смотреть – смотри, чтоб тебе повылазило. У нас, истинных театральных деятелей, вход свободный, выход платный. Своё ты получишь. Ты, именно ты. В тот момент, я полагаю, если бы тачка вдруг не завелась, мелкая свора толкала бы моё корыто до тех пор, пока двигатель не вывел бы машину на соответствующий её возможностям крейсерский режим, а при необходимости – до указанного им адреса. Однако, мы доехали до Машиного дома на улице Исакова своим ходом, при помощи любви и инженерной мысли. Прощались как всегда, довольно долго, будто её семейные распри растворились в прошлом. Маша, чтобы я, по-моему, просто не уезжал, сообщила:
- Ой! Я совсем забыла!
В тот момент я уже включил лампочку зажигания, единственный индикатор на доске приборов, заливающий салон рубиновым светом.
- Я забыла сказать, что уже прочла твою пьесу!
Лампочка погасла, словно сама собой.
- А я забыл спросить! Показалось, в ресторане не место для таких бесед.
- Почему же…
- Не та атмосфера. Постоянно какая-то напряжёнка.
- А сейчас?
- Сейчас всё спокойно. Можешь сказать обо мне всё, что думаешь.
- Ты хороший…
- Милая моя… А как драматург?
- Я и говорю о драматурге. А ты о чём подумал?
- И я о том же!
- Врёшь! Ты подумал, что я буду тебя хвалить, как любимого.
- Ну да! Кстати, пьеса тебе как?
- Как? Ещё как!
- Неужели понравилась?
- Мне в тебе всё нравится. До такой степени, что я уже пару зонгов сочинила. Будешь слушать? Или тебе всё некогда?
- Конечно, буду! Ты, разве, помнишь наизусть?
- Помню, но не всё. Сейчас…
Она нашла в сумочке трижды свёрнутый листочек, на котором мелким почерком были написаны строчки, понятные только ей.
- Ну, слушай,.. сам напросился. Поскольку, пьеса у тебя вся какая-то заоблачная, первый зонг про облака. Можешь пока не обниматься?
- Мы же не на семинаре!
- Просто слушай спокойно! А то мне не прочитать.
- Всё. Слушаю.
- А руки где твои?
- Вот они.
- Слушай… Облака, облака…
Облака, будто белые ночи.
Даже птичий полёт
Здесь замедленный, словно во сне.
Часто снится мне сон,
Часто снится мне, будто я – лётчик.
Рассекаю крылом
Белый-белый туман в вышине.
Облака-облака,
Вы как белые льды в океане.
В вашей светлой тиши
Очень грустно, когда ты один.
Заблудиться легко,
А найтись очень трудно в тумане
Среди тысяч больших
Уплывающих льдин.
Облака, облака,
Вы – небесные снежные горы.
Белый снег, синий снег,
Бледно-розовый и золотой…
Чем ты манишь? Никак
Оторвать не могу я взора.
Видно небо для многих
Остаётся прекрасной мечтой…
После такой высокой поэзии незамедлительно начались восторги, поцелуи, обнимашки, но, в конце концов, я всё-таки направил машину на курс к собственному дому. «Столько счастья, - думалось мне, - за один только вечер… И всё мне одному! За что такое везенье?..»
Оказалось, однако, что это ещё не всё. Счастье ещё будет. Его не может не быть. Хочешь счастья? На. Получи и распишись.
Обуреваемый высокими, светлыми чувствами, я доехал до перекрёстка и свернул налево, на второстепенную улочку, где метров через двести увидел четверых молодых, но пьяных людей, из которых двое выглядели сзади как девушки. Их шатало из стороны в сторону не слишком сильно, но вполне достаточно, чтобы перекрыть мне дорожное полотно. Я вежливо посигналил, но вместо того, чтобы расступиться, ребята навели на меня резкость и размахивая конечностями, дополняя жесты конкретными выражениями, потребовали от меня немедленной остановки. В свете фар только один из них выглядел здоровяком, при том наиболее пьяным изо всей честной компании. От остановки, конечно же, я уклонился, воспользовался редкой маневренностью и проходимостью своего транспортного средства, объехал толпу по обочине и вознамерился продолжить ту дорогу, которую я для себя и близких не так давно избрал, причём на долгие годы. И всё бы хорошо, и никого из них я даже не задел, не обидел даже никаким худым словом, но почему-то при этом совершенно незаслуженно получил грубый удар или пинок в кормовую часть собственной машины, каковое воздействие оценил, как принижение своего достоинства в тот самый момент, когда я, как мне казалось, находился в апогее личной, творческой и врачебной жизни. При этом я в значительной степени владел организацией и тактикой медицинской службы, отчего совершил некий пируэт, оказавшийся, правда, впоследствии ошибочным. Я слегка прибавил газу, якобы намеревался слинять с радаров, а сам свернул направо, в неосвещённый угол, где постарался укрыть машину за гигантскими тополями, а сам хотел издали взглянуть на ребят, чтобы по возможности высказать им некоторые возражения. Именно в этом манёвре и заключалась моя тактическая ошибка. Те идиоты, не будь дураки, числом два, всё это время бежали вслед за автомобилем, малоразличимые в свете задних габаритных фонарей. Когда я остановился, водительская дверь открылась, к моему удивлению, сама собой, и меня крепкие руки извлекли из салона, неудобно сказать, прямо за волосы, которые в те времена у меня струились от головы чуть не до самых плеч. С тех пор я от этого фасона отказался совершенно в связи с его излишней красотой и абсолютной непрактичностью. В каком-то смысле, скорее, видимо, для мужчин, права, как выяснилось, народная мудрость: «Длинный волос – короткий ум». Те же самые умелые руки длительное время били меня, так сказать, мордой об крышу принадлежащего мне автомобиля. По ходу дела, Здоровяк сформулировал сущность предъявленных мне претензий:
- А, ты недоволен… Так сейчас будешь доволен…
Что меня тогда волновало в первую очередь, так это был тот прискорбный факт, что никак не вырваться. Славные руки прихватили мою причёску крепко, но, как выяснилось, совсем не больно. Мои же руки вцепились в крышу очень удачно – ни одного реального удара передняя часть моего лица ни разу так и не получила. Мне стоило только продержаться до тех пор, пока Здоровяк не переутомился, получил достаточную сатисфакцию за тот проступок, что я не сразу соизволил остановиться. А когда он подустал, я и вырвался, правда, оставил при этом в его кулачище очень приличный до того момента свитер.
Пока утомлённые хлопцы прикуривали в свете моих же фар, я осмотрелся, сообразил, что никакого другого источника света в этом уголке города больше нет, и незаметно сунул руку под сиденье, где у меня находился уникальный ручной инструмент – дубинка самодельная, гнущаяся, тридцать сантиметров, изготовленная мной единолично из шины трансформаторной, высоковольтной. Она оказалась совершенно на том самом месте, где ей и надлежало быть. Надо ещё и тот факт упомянуть, что по латыни у меня была крепкая пятёрка, а я был в тот момент перед людьми и перед Богом врач – нейрохирург, травматолог, ортопед, ещё и военно-полевой доктор. По этим причинам, я крепко усвоил смысл древнелатинской пословицы, звучащей как «хирургикус приор менс ет окулис агат, квам армата манус», что значило для меня, да и не только для меня, что хирург вначале действует умом и глазом, прежде чем вооружённой рукой. В соответствии с латинянами, я совершенно правильно сообразил, что начинать нужно как раз со здоровяка, наиболее в данном эпизоде утратившего боевой запал. Встретиться взглядом мне ни с кем из братанов не удалось, я только заметил, что мелкий указывает на меня пальцем, но поздно – я начал движение. Правильно сказать – движуху.
Здоровяк, я полагаю, ничего не заметил и не понял, не успел, даже если остался жив и сохранил память. Импровизированным тупым предметом я задел его слегка в область коронарного шва так, что видел сам, как изящная вещица вначале соприкоснулась проксимальной частью тыльной стороны органа, которым обычно мыслят, а потом, с захлёстом улеглась на его фронтальной области. Пацан спокойно лёг на том месте, где только что стоял, и больше не поднимался. Ясно было – ребята тоже совершили ошибку, ещё покрупнее моей, ибо напали на совершенно счастливого человека, которому было, что защитить, что потерять, но лучше погибнуть, чем утратить вдруг достигнутый грандиозный уровень жизни. Конечно, если был бы на моём месте человек абсолютно несчастный, он тоже в таких условиях представлял бы собой большую опасность, но, может быть, не в такой степени. Зря братишки загнали меня в угол.
Подскочил Мелкий, габаритом с меня, но помоложе. И поглупее. Возможно, спортсмен. Я бил его, как сидоровую козу, он отлетал на несколько шагов, падал во весь рост, потом вскакивал, подбегал снова, мне совершенно не приходилось его преследовать – он сам налетал на мой кулак, как по заказу. Но удар держал в пределах нормы. Я даже подумал: «Когда ты, скотина, наконец угомонишься?», в моей голове возник некий счётчик того времени, которое истратил Здоровяк на отдых. Беспокойство моё нарастало: очень не хотелось, чтобы он приободрился и предъявил мне перечень дополнительных вопросов, но этот мелкий живчик, уже хорошо побитый, никак не мог потерять интерес к этой жизни и персональному мордобою. Мы, вернее, я, работал голыми руками, ибо моя игрушка случайно выпала и скрылась во мраке. Чтобы прекратить односторонний бой, я поискал глазами этот нужный предмет, но не увидел, а когда вернулся взглядом на поле боя, осознал, что Мелкий исчез, Здорового тоже где-то нет, при этом вокруг меня стоит разнокалиберная толпа зрителей, человек пятнадцать, не ближе метров пяти от меня. Один из них подал голос:
- Слышь… Он туда побежал.
- А второй где?
- Уволокли его. Тётки какие-то. Искать будешь?
- Идите вы, - сказал я, - с поисками…
А сам поглядывал под ногами, но обнаружил только часть свитера. В эту самую минуту зрители, из тех, которые болели в мою пользу, закричали в разноголосицу:
- Вот он, вот он, сюда бежит!
Прибежал Мелкий, в чём я не сомневался. Народ раздвинулся по сторонам и дал ему ко мне полный доступ. Опять-таки я успел заметить, что у него в правой руке что-то есть, поскольку пацан держал её за спиной, и на бегу размахивал только левой. Приблизившись на дистанцию удара, молодой человек вновь получил его же, прямо, как говорится, в бубен, с удвоенной мною силой, после чего опять упал во весь рост на спину, но не разбился, а сел, приходя в себя, причём имея в правой руке длиннющий финский нож, блистающий в свете медленно двигающихся автомобилей. Глаза не верили происходящему. Мимо нас проходили люди, проезжали машины, стояли зеваки, один сидел на асфальте с ножом, другой стоял против него, голый по пояс, и это был я, обязанный по клятве Гиппократа помогать всем и каждому, кто обратится ко мне по какому-либо личному вопросу.
Тайм-аут окончился, парень вскочил, кинулся ко мне дикими скачками и со всего размаха воткнул мне в живот опасную железяку. Кое-какая подготовка у меня была, необходимая резкость и подвижность присутствовала, жажда жизни и победы зашкаливала, главное, чей-то контроль не терял меня из виду, так или иначе, в силу этих причин,
в меня он не попал. Даже не поцарапал. Я отбил нож в сторону, дал ему ещё раз в морду, но руку не захватил. Не успел. Но озверел запредельно. В голове моей щёлкнул некий тумблер, включился форсаж, и я понял, что стал убийцей. Ибо сложился алгоритм моих дальнейших действий.
Я слегка пригнулся, схватился за живот и сделал на лице кислую мину, чтобы он снова ко мне приблизился, поскольку догнать его, быстроногого оленя, у меня бы, скорее всего, не получилось. Я точно знал – сейчас его поймаю, отберу нож и порву на кусочки. Убью с нескольких ударов. Не дай Бог предвидеть такое будущее, которое остановить практически невозможно. Главное, наводило тоску то обстоятельство, что пойду я вскоре по судам и прокуратурам, и будет мне какой-то срок, практически ни за что. Хотя, проблемы мои, житейские, этот срок решил бы однозначно, в ту или иную сторону. Срок мне, дураку, сейчас был нужен. Мелкий тем временем двигаться не решался, разглядывал моё лицо, чтобы оценить, плохо мне, хорошо ли, ещё мне добавить или пока достаточно. Тут я перестарался, он перетрусил, а Господь спас нас обоих. Пацан подумал, или захотел подумать, что мне очень плохо, этим можно ограничиться, и так рванул с места в туманную даль, что тут же растаял раз и навсегда. В следующую секунду пропали зрители. Я остался наедине с «Горбатым», который спокойно тарахтел мотором и освещал место действия своими маленькими фарами, показывая всем видом, что лично с ним ничего особенного не случилось.
Шоу, однако, должно было продолжаться. Неспешными шагами, из холодной темноты, как в невысокого разряда кинофильме, ко мне подошли два милицейских работника. Опять же, один Здоровяк, другой – Мелкий. «Как здорово, - подумал я, - что все мы здесь сегодня собрались. Как хорошо, что при этом я не нашёл свою дубинку – не пришлось от неё избавляться».
- Добрый вечер, - процедил Здоровый.
- Здравия желаю, товарищи дежурные офицеры, старший лейтенант медицинской службы запаса, - доложил я.
- Почему в таком виде, лейтенант?
- Только что отразил агрессию.
- В чём она выражалась?
- Возвращался домой вот по этой улице, в Северо-Западном направлении, дорогу мне перегородили пьяные товарищи, два парня и две девушки. Я пытался объехать, но вот,.. не удалось. Побили. Одежду порвали.
- И что?
- И скрылись.
- Так… - задумался Здоровый. - В милицию обращаться собираетесь?
- Ну, да…
- Пишите… Вот бумага, вот ручка. Заявление на имя начальника милиции… Вот координаты…
Пока я расписывал происшедшее в деталях, сотрудники прошлись по округе и поговорили с теми, кого застали на улице в этот поздний час. Когда вернулись, сообщили:
- Получается, никто ничего не видел. Но то, о чём вы рассказываете, здесь случается. Верим.
- Тогда, если можно, дайте, пожалуйста, ещё листик.
- Можно-то можно… Расскажите, лейтенант, какие при этом были ваши действия. Сопротивление оказывал?
- Да, как же…
- Каким способом?
- Был у меня провод, я собирался из него сделать выключатель массы. Вот и применил. Слегка, по темени.
- Это первого. А второго?
- Со вторым всё в порядке, убежал своим ходом. Второй пытался меня в живот ножом ударить. Не получилось, вот он и убежал.
- А первый?
- Тот тоже ушёл. Похоже, с посторонней помощью.
- Ясно… Так, лейтенант…
- Старший.
- Ага… Старшой… Значит так. Вот у меня в руке ручка. Я держу её как нож. Покажите, как всё было. Как он вас пытался ударить?
- Остриём кверху, удар был снизу.
- Так. А вы в ответ что сделали?
- Я руки скрестил, схватил его за запястье, подпустил поближе, но вывернуть не успел. Думал, со второго раза получится, а он сбежал, как видите.
- Хорошо. Пожалуй, я бы действовал так же. Нож как выглядел?
- Такой вот длинный, финский, блестящий…
- А где ваш провод сейчас, можно посмотреть?
- Где-то выпал, я его не мог найти.
Мы посмотрели с фонариками, тоже ничего не отыскали.
- Да, нож, похоже, бандитский. Удар тоже. Свидетелей нет. Значит, так, старший лейтенант… Давайте, порвём вашу бумагу.
- Как? Зачем?
- Одного вы ударили?
- Да.
- Что с ним сейчас, вы знаете?
- Нет. Травма, похоже.
- Какая? Будем искать, ещё найдём чего-нибудь, себе на шею. Вдруг он инвалидом останется после вашего вмешательства? Ребята интересные, это дело мы так не оставим. Но заниматься будем по-тихому. Ясно?
- Ясно, товарищи офицеры.
- Тогда всё. Рвём?
- Так точно.
- Тогда, счастливого пути.
- Спасибо за консультацию. До новых встреч, дорогие товарищи.
Они усмехнулись, и мы расстались. Я ехал осторожно, глядя по сторонам, и думал: «Будь они прокляты, эти рестораны. Занёс меня чёрт, да ещё с Машечкой в эту зону. Сколько раз друзья предупреждали: идёшь в ресторан – надевай, что похуже. Драка будет. Её не может не быть. Нет, не послушался. Свитерок оказался слабоват. Пополам лопнул. Хорошо, как проводил Машу, пиджак снял и бросил на заднее сиденье. В нём ключи остались, деньги и документы. Вот они, всё на месте. Слишком много счастья. Слишком много впечатлений. Это опасно. Перебор».
Дверь я открыл тихо, естественно, без звонка, но Люда встретила меня в прихожей. Спать она не ложилась.
- Как ты, - спросила она, - есть будешь?
- Пожалуй... Вот умоюсь… - пробормотал я, пока разувался.
Жена включила свет и произнесла, когда увидела меня в пиджаке на голое тело:
- О, ужас… Что случилось?
- Да так, ничего особенного. Люда, ты, главное, не беспокойся.
- Что произошло? Ты пьян?
- Нет, что ты, ни в коем случае.
- Тогда в чём дело?
- Понимаешь,.. напали двое. Ограбить, что ли, пытались…
Тут Людмила испугалась по-настоящему. Побледнела, как смерть. Я подумал вначале, это она обо мне так переживает, даже опечалился за её нервную систему. Но она слабым голосом спросила:
- Что ты с ними сделал?
Я вздохнул и сознался:
- Не знаю. Одного, вроде, убил.
- Точно?
- Нет. Но возможно.
- Иди, мойся. Еда на столе.
Сама ушла на ватных ногах и бухнулась в свою отдельную кроватку. Её настроение передалось мне, я, вслед за ней, впал в депрессию и до утра ждал звонка из милиции или стука в дверь. Когда пришёл на работу, осмотрел всех, поступивших с черепно-мозговой травмой, но никого из знакомых среди них не встретил.
Ничего не изменилось только внешне. А я почувствовал перемены. Счастья было много, стало меньше, будто салют, произведённый специально в мою честь, вдруг окончился, хотя я оставался практически тем же самым. Даже сотрудники относительно меня стали в некоторой степени подозрительны и нервозны. Будто все что-то знали, я один оставался в неведении. Продолжалась эта ситуация дотоле, пока один из наших врачей не вытерпел и просветил меня, когда мы остались с ним один на один.
- Знаешь, что… Ты ведь подводить меня не собираешься?
- С какой радости я тебя должен подвести?
- В общем, так… Чтобы ты знал. На тебя человек в КГБ стучит. Твой, кстати, знакомый.
- А-а… Шутник.
- Нет.
- Значит, врёшь.
- Как хочешь. Могу не рассказывать.
- Откуда у тебя такие связи? Всё же КГБ…
- Связи как связи. Всё сыпется… Они про тебя слишком много знают.
- Что про меня можно знать?
- Что не вор, что не шпион… Просили тебя предупредить, по возможности. Чтобы меньше выступал, чтобы с девушками осторожней. Короче, тёща знает каждый твой шаг.
- Ну,.. спасибо. Приму к сведению. Передай от меня привет. - сказал я и забыл эту тему. Но тучи сгущались. Жизнь шла будто бы своим чередом, работа как работа, дежурства по графику, ужин вечером за кухонным столом, но Маша вдруг исчезла на несколько бесконечно долгих дней, а когда я дозвонился, заговорила со мной каким-то иным голосом. Встречу назначила в кафе. Цветы приняла с удовольствием, но без восторга. От шампанского отказалась. Я спросил очень осторожно:
- Как живёшь?
- Живу с большим интересом. Как действующее лицо в пьесе, которую ты для меня сочинил.
Её глаза, как я давно заметил, могли быть весёлыми и грустными одновременно.
- Наверное, для нас обоих?
- Наверное. Скажи, пожалуйста, финал скоро?
- Сама понимаешь… Всё в своё время.
- Значит, не скоро. А как ты думаешь, долго это может продолжаться?
- Что ты сейчас имеешь в виду?
- Окружающую действительность. Когда у тебя произойдёт смена декораций?
- На сцене, мне кажется, сейчас хозяйка ты.
- А ты?
- О, в эпизоде я король!
- Знаешь ли ты, где я работаю, драматург?
- Как не знать. Во-первых, ты студентка четвёртого курса, изучаешь русский язык и литературу. А работаешь в Доме мод, моделью.
- Ага, - сказала Маша глубокомысленно, - значит, не знаешь. Так будет тебе известно, что я студентка-заочница. В Доме мод подрабатываю, время от времени. А работаю в нарсуде Октябрьского района, секретаршей.
- Вот оно как. Я знал, да забыл. А что, в суде что-то случилось?
- Да! Представь себе, приходит вчера к нам электромонтёр, молодой, работящий, весь при делах.
- И что?
- Мы вдруг разговорились. От скуки.
- Вот как. Какие от него поступили предложения?
- Никаких. Я у него спросила, как он относится к Блоку. Знаешь, что он ответил?
- Откуда мне знать…
- Сказал, ему всё равно, что блок, что арматура. Говорит, какое будет распоряжение, он так и сделает.
- Умён.
- Конечно. Только это ещё не всё.
- Я весь внимание.
- Пришла повестка председателю суда.
- Что он такого натворил?
- Ничего. В повестке значилось, что он вместе со мной приглашается на заседание горисполкома. Ну мы и потащились, даже не знали, зачем. А там знаешь кто?
- Кто?
- Тёща твоя, вот кто!
- И что она там делает?
- Работает… Заведует общим отделом! Ещё как работает! Нас вычислили, ты знаешь?
- Тебя и председателя суда?
- Нет, меня. Но с тобой.
- Впервые слышу. И что, был скандал?
- Наоборот. Наезжали на меня, конечно, только с уважением. Представляешь, там зеркало висит, меня подвели к нему и сказали – сюда смотри! С такими данными семью разваливаешь. Мужика женатого забираешь, когда мужики все твои. Мои, значит. А он, ты, то есть, ребёнка любишь!
- Ужас. И меня ругали?
- Нет, ты оказался за скобками. Да и меня никто не ругал. Так, просили подумать.
- Над чем?
- Над житьём-бытьём.
- Что ты им ответила?
- Как обычно. Сказала, что ты мой муж, тебе и решать. Чтобы они о нас плохого не подумали. Я правильно сделала?
- Абсолютно.
- Так принимай!
- Что принимать-то?
- Как что? Решение! И побыстрее! Да больше не дерись.
- Я ни с кем и не дрался…
- Как не дрался – они всё знают.
- Людка заложила.
- Просили больше тебя ими не интересоваться, теми, двумя. Подумали вначале, что они мои воздыхатели. Или знакомые. Я и понять не могла, о чём речь…Так ты хулиган?
- Нет, откуда…
- Ты мог подумать, что я их знаю?
- Я, что, совсем идиот?
- Да кто вас знает… Я думаю, мужчины вообще недостойны женщин. Давай по домам. А то выкинешь ещё что-нибудь.
- Нет, я больше не буду.
- Да, не будешь.
В тот вечер мы расстались. А через пару дней прихожу домой с работы усталый, как собака, и что же вижу? В коридоре, около вешалки, на полу стоят две пары женских туфель, которые мне хорошо знакомы, но чтобы они когда-либо стояли рядом – такого номера ещё не бывало, весь мой организм категорически протестовал против ситуации, когда эта симпатичная обувь вдруг соприкасается не в магазине, а у меня дома. И на кухне при этом горит свет! Мои башмаки при этом совершенно не монтировались с женскими моделями, чтобы образовать в прихожей достоверный натюрморт. Что было делать? Пошёл я на кухню и там, как натуральный султан, увидел милые лица обеих моих прекрасных жён. Чьих же ещё? Наверное, обе они тоже так считали, поскольку находились за одним столом, в одном месте и в одно и то же время.
- Привет, - доброжелательно сказала Люда. - Кушать будешь?
- Он руки ещё не мыл, - высказалась Маша. - Марш в ванную.
- А… Я очень стесняюсь спросить… Что это у вас здесь за девишник такой?
- Очень простой, - мило ответила Людмила, - сейчас будем тебе жену выбирать. Ещё есть претендентки?
- Нет, пока.
- Как здорово! Ограничимся присутствующими. Ты не возражаешь?
- Возражаю. Спектакля не будет. Решайте сами, я ухожу. Можете тянуть спичку.
- Нет уж, нет уж! Сколько можно нам головы морочить?
- Я сказал: ухожу. Проблема больше не существует. А вы пообщайтесь, тема интересная. Милые дамы!..
Я откланялся. Ночь провёл у одного знакомого диссидента. Там всегда было сборище, и водка лилась рекой. Финал надо было отметить.
Я домой пришёл после суточного дежурства. Мне было неясно, живу ли я здесь или уже нет. Вопреки ожиданиям, Люда встретила меня совершенно как обычно, замечаний, претензий, комментариев и пожеланий никаких с её стороны я не отметил. Ей же на пользу. Нормально легли спать в разные постели – так мы несколько лет уже спали, кстати, по её же собственной инициативе. И спали спокойно, с чистой совестью. Я, было, подумал – уж не налаживается ли жизнь на прежние рельсы? Но нет. Перед уходом Люда спросила:
- Тебе Маша не звонила?
- Нет пока, а что такое?
- Просто, её нет. Пока.
- Где она, ты не знаешь?
- Знаю. Она улетела с Домом моделей в Москву. У них там показ. Очень хотела с тобой проститься, но ты не пожелал.
- Почему не позвонила?
- Когда вернётся, у неё и спросишь.
- Ну, да. Конечно.
- Кстати… Чтобы ты знал… У меня и всех наших родственников к тебе нет претензий.
- Каких?
- Ты, что, не понимаешь?
- Чего понимать-то?
- Ну, что мы тебя понимаем. И я понимаю. Если у тебя появилась любовница, то Маша – это простительно. Короче, я тебе прощаю.
- Я разве просил у тебя прощения?
- Разве нет?
- Нет. И не собирался. Маша появилась, это как? Чудеса? Случайности? Недостаток воспитания?
- А что тогда?
- Отношения закончились. Наши с тобой. Остальное – всё в порядке. Ты живёшь, как хочешь. Я тебя не ограничиваю ни в чём. Болгария, Восточная Европа, Западная, партбюро, работа канцелярская – пожалуйста. Кто против?
- Ладно. Живи как хочешь.
- Спасибо. Я уезжаю.
- В Москву?
- Нет. В Питер.
- Зачем?
- У меня там дела. Твои дела здесь, а мои там.
Мы пошли на работу вдвоём, но в разные стороны. Ей надо было в ту же самую больницу, где мы не так давно проходили с ней интернатуру, а мне в другую сторону, полчаса езды на горбатом автомобиле. Катенька, наша дочь, в этом году как раз собиралась в школу. Первый раз, в первый класс. А мы с Людмилой, накануне моего отъезда, впервые в жизни очень серьёзно поссорились. Я, снабжённый, конечно, рекомендациями наших общих друзей, нацеливался ехать в Питер с одним чемоданчиком в руках. Люда категорически решила такой отъезд мне не позволить.
- Возьми диван! - кричала она.
- Да ни за что не возьму! Да никогда в жизни!
- Возьмёшь, куда ты денешься! Ты на чём спать собираешься?
- На чём-нибудь. На раскладушке.
- Где возьмёшь?! Купишь?! У тебя откуда деньги?
- «Горбатого» продал.
- За копейки?
- Что ты, за тысячу… Когда он новый три стоит.
- И кто же это его у тебя купил?
- Как кто, Серёга, тренер из «Клинков».
- Что с ним случилось?
- Не знаю, неделю уговаривал. Причём, не я его, а он меня. Хочет водительский опыт приобрести.
- С ума сойти. Значит, так: диван возьмёшь, стол и тумбочку.
- Да не возьму.
- Да возьмёшь! Я маме твоей пожалуюсь! Всё возьмёшь, что надо на первый случай. Как я сказала, так и будет.
Пришлось заказывать контейнер. Чего только там не было… Вплоть до телевизора. Из-за него была особенная ругань.
- На кой чёрт мне этот телевизор, он не доедет! - останавливал я Людмилу. - Он сдохнет, его железная дорога растрясёт!
- Там и выбросишь, на новом месте. Не покупать же тебе всё с ноля, - хладнокровно парировала Людмила.
В результате злосчастный контейнер еле закрылся. А когда я повёз его сдавать на станцию, оказалось – не принимают. Грузчики заняты, спецкран занят, места нет никакого, и вообще… Бригадир указал мне на работающий козловый кран:
- Смотри сюда.
Я посмотрел, как он работает. Вроде, ничего особенного. Однако, была некоторая деталь: кран поднимал контейнеры, а при установке просто бросал некоторые из них с высоты пять-шесть метров. Явно для образования внутреннего стеклобоя.
- Уловил? - спросил старший грузчик. - Так ты думай. Надо как-то с крановщиком договариваться, а то уронит, не дай Бог. У него работа тонкая, умственная.
- Понял я уже, всё понял, о чём мне с ним договариваться, когда у вас тут вообще очередь, вагон разгружают, не добраться крану до моего контейнера!
- Не разгружают, а загружают. Это большая разница. Тут уж придётся подождать…
Ждать было некогда. Проклиная все контейнеры на свете, и всех крановщиков, направил я свои стопы непосредственно к пролетарской бригаде и застал их в тот момент, когда они как раз перекуривали.
- Привет, мужики! - обратился я к народу. - Что грузите?
- Тебе какая разница? - спросил, как мне показалось, наиболее из них уставший.
- Я интересуюсь потому, что хочу вам помочь.
- Это с какой радости?
- Да вот, переезжаю.
- Далеко собрался?
- Недалеко. В Питер.
- О-о, замахнулся. А что за проблемы? - прикинулся непонимающим старший пролетарий.
- Багаж не сдать. Вон где стоит. Так я и предлагаю: вы отдыхаете, я таскаю, кран подъезжает, мой груз забирает, все счастливы.
Мы встретились глазами. Прочие даже не засмеялись.
- Интересно, - произнёс старшой. - Мы ведь плики таскаем. Не пробовал?
- Плики не пробовал. Вот рояль в институте таскал. С этажа на этаж. Понравилось!
- Ну, раз рояль таскал… Давай.
- Пошли. Показывай, где эти самые ваши плики-блики…
Не такие уж они мне показались с виду страшными – просто тонкая ткань, смотанная в толстый блин. Материя как материя. Старшой уточнил:
- Пройдёшь по трапу – тебя там встретят, укажут, куда. Эту плику надо в воздухе подбросить так, чтобы она перевернулась биркой кверху, понял?
- А как же…
- Поворотись-ка, сынку, к нам задом…Спиной, то есть.
Двое крепышей подняли первый тюк у положили его мне на спину. В глазах почернело от такой тяжести – килограммов под сотню.
- Бирка сверху, - любезно прохрипел старшой. - Давай, смотри под ноги.
Первую плику я отнёс и шмякнул куда надо и как положено. Потом отнёс вторую. За ней третью. Столько было во мне злости, что я отнёс и четвёртую. Бригада уже приняла меня за товарища и потеряла к происходящему всякий интерес. Куча товара, предназначенного к переноске постепенно таяла, но после пятого тюка я попросил передышки. Бригадир, наблюдавший эту сцену, пробормотал:
- Ладно, хватит с тебя.
- Так я ещё могу!
- Сказано тебе – достаточно. Жив, и слава Богу. А то не доедешь.
В ту же минуту появился погрузчик, переместил под кран моё имущество, которое оказалось на нужном месте без грохота и пыли. Пролетарская солидарность одолела большевистскую расчётливость, отчего бригадир ни копейки на мне не заработал. Пошёл я к родительскому дому без прописки, без жены, без подруги, только с дочкой в грешной своей душе.
Машечке я позвонил в Москву, как только разыскал через знакомых её телефонный номер и чётко осознал свою питерскую перспективу.
- Привет! Наконец-то! Как ты там? Рассказывай!
- А ты как?
- Я в Питере. Всё нормально. Работаю. Живу и надеюсь.
- На что надеешься?
- Что тебе здесь будет хорошо.
- Мне кажется в последнее время, что только у себя на Родине человек может быть счастлив.
- Понятно. Москву ты уже погромила?
- Не всю.
- Представляю. Когда можно тебя увидеть?
- В любое время.
- Прекрасно. Нет ли у тебя желания приехать в Питер? Ну, самой.
- Нет, пока.
- А какая причина здесь главная?
- Боюсь, наша встреча тебя не обрадует.
- Этого не может быть.
- Может.
- Что случилось?
- Похоже, здесь я разрушила ещё одну семью.
- В точности, как мою? Через любовь?
- Ни в коем случае. Любовь – это в прошлом.
- Ты? Чтобы без любви? Это нонсенс. Скажи мне, что он тебе очень понравился, был тебе нужен, обещал помощь какую-нибудь…
- Нисколько.
- Господи, значит, он тебе был интересен! Красив! Талантлив! Скажи, он был какой-то особенный, скажи, и закроем эту тему.
- Ничего особенного он никогда не представлял и теперь не представляет. Бросил семью и гоняется за мной по всей Москве.
- Так почему же это у тебя произошло? Вдруг, ни с того, ни с сего…
- Так сложились обстоятельства. Впрочем, я сама, наверное, к этому шла. И что? Ты больше не собираешься на мне жениться?
- Я? Собираюсь, почему нет. Только попозже.
- Опять отсрочка?
- Ни малейшей. Приезжай! Хоть сейчас.
- И-и?
- И порядок. Скажи, ты зачем мне это рассказала? Почему теперь я должен это знать?
- Потому,.. что ты должен теперь разделить со мной эту ношу. Она слишком тяжела для меня одной. Чувствую себя омерзительно, ты бы знал…
- Приезжай. Там посмотрим.
- Я подумаю, - сказала Маша.
И думает по сей день. А я думаю, как бы меньше думать о Ларисе, слишком элегантном, эстетичном и прекрасном явлении в жизни хорошо знающего её человечества.
В Питере я прожил параллельно жизни четыре. Или пять. Это жизнь, во-первых, религиозно-медицинская. За ней шла жизнь театрально-литературная. Затем – философски-политическая. Далее – научно-экстрасенситивная. Отдельно я бы выделил жизнь музыкальную, потом, тесно с ней связанную, жизнь спортивную и полицейски-криминальную. Про жизнь любовно-демократическую я вообще молчу, значит, всего получается семь жизней. Или восемь, как считать. Жизнь была и есть одна, и будет есть тебя, вся перемешанная, состоящая из фрагментов, за который тебя то награждают, то тут же вызывают на разговор с начальником седьмого РОВД. Сказать по-честному, ни за что. Бессмысленно было меня ругать или хвалить – не имелось оснований. А вот понять базис, основу моей деятельности, кстати, трудовой, никто не удосужился. Мозгов, я думаю, не хватило. Как ещё назвать такой вопиющий факт, что, работая в Питере пять лет травматологом-ортопедом и принимая в день до ста травматиков в поликлинике номер двадцать три, каждый из которых требовал хирургического вмешательства той или иной степени, вдруг получаю государственную награду: «Лауреат первого Всесоюзного смотра-конкурса исполнителей на духовых инструментах, г. Москва». Что же, награда нашла героя. И на том спасибо, хотя по основной специальности я получал зарплату такую, чтобы только не подохнуть с голода, не то, чтобы дочке выделить приличную сумму. А в духовом оркестре ДК Кировского завода хоть и поругивали за партию второй, от двери, трубы, платили при этом регулярно – за субботники, воскресники, новогодние ёлки, игры в подшефном парке и праздничные демонстрации. А то, что я театр «Фаворит» учредил и свою пьесу дважды по пятому каналу показал – это так, считай, халява, никто за такую деятельность не платил и платить не собирался. Сделали три передачи обо мне по ТВ, и будь счастлив. Кто тебя вспомнит, если ты не Пугачёва.
Вот взять, например, философию. Был период, когда в Институте усовершенствования врачей имелась такая кафедра, естественно, политического направления. Её возглавлял доктор философских наук Петров Валентин Петрович. Тогда считалось, кто философию не проходил, тот, считай, не совершенствовался и никакого Свидетельства не получал. Добрый Валентин Петрович во многом пошёл нам, курсантам, в том числе и мне, навстречу. Темы лекций он предложил на наш выбор:
- Итак, - провозгласил он, - предложений по изучению философских тем нет и, по-видимому, не будет, разрешите огласить мой список. Пожалуйста.
- Разрешаем, - вяло произнёс голос с камчатки.
- Первая тема – сексология.
Лектор сделал паузу для ответной реакции со стороны аудитории. Реакцию можно было бы выразить, как ноль эмоций.
- Тема номер два. Критика современных буржуазных философских течений. Ну, как?
Народ безмолвствовал.
- Третья тема… Теория интеллигентности. Идём дальше…
Вдруг – кто бы мог подумать – публика словно проснулась и раскричалась. И камчатка кричала, и центральная часть аудитории:
- Всё! Достаточно! Хорошо! Нас устраивает!
Теперь лектор безмолствовал, но недолго.
- Не ожидал, - молвил он. - Очень интересно. Даже познавательно. Почему познавательно?.. Прямо сейчас и начнём… Я объясню.
Он перерыл свой портфель, где на самом донышке обнаружил соответствующие тезисы и по порядку разложил их на кафедре.
- Всё дело в том, что сегодня стройной и единой теории интеллигентности нет, поэтому мы ориентируемся на исторические высказывания великих и выдающихся деятелей, которых, несомненно, имеем полное право внести в список мировой интеллигенции. Однако, наиболее полным и целостным в текущий момент является ленинское определение интеллигента как человека, максимально овладевшего культурными достижениями человечества… в такой степени…
Валентин Петрович разошёлся до такой степени, что переписал на доске всё определение вождя, иногда подглядывая в бумажку.
- Кстати, - заметил он, - мы с вами строим сейчас отношения дружеские, доброжелательные, даже не без иронии – я относительно вас, вы относительно меня, что ставит нас на путь относительной интеллигентности. Потому, прошу вас, задавайте мне вопросы, если можно, в письменной форме. Вопросы, комментарии, замечания, претензии, очень жду. Записочки, пожалуйста. Я, как несколько штук замечу, тут же буду отвечать, договорились?
Прошелестел гул одобрения. Нельзя сказать, чтобы курсанты завалили лектора записками, однако несколько штук я лично собрал и возложил на стол президиума. Валентин Петрович грамотно и убеждённо развивал тему интеллигентности от седой древности до современности, коснулся интеллекта, как ума, рассудка, разума, ведущего к мыслительной способности человека. Он попутно ругнул интеллектуализм, как чуждую нам, присущую лишь некоторым реакционным идеалистическим учениям тенденцию приписывать исключительную, решающую роль интеллекта в процессе познания, метафизически отрывая его от чувственного познания и практики. А вот интеллигенцию доктор Петров отметил позитивно, как группу товарищей знающих, понимающих, разумных, образующих социальную группу лиц, профессионально занимающихся умственным трудом и обладающих необходимым для такого труда специальным образованием, например, врачи, инженеры, техники, учителя, юристы, работники науки и искусства, отличающиеся при этом не только высоким уровнем развития интеллекта, но и высокой культурой поведения.
На этом этапе повествования, мне надоело доставлять чужие записки, захотелось принять участие в созидании этого замечательного философского потока. Как раз у меня под рукой оказался чистый листик, и я обозначил на нём такие строки:
Уважаемый Валентин Петрович!
Сообщаю Вам, что я в настоящее время имею разработанную Теорию интеллигентности, которую согласен представить Вам и нашей аудитории в назначенное Вами время. На изложение Теории я прошу у Вас времени не более сорока пяти минут, после чего заявленная тема будет закрыта, высвобожденное время появится возможность использовать для подготовки к госэкзамену, либо в иных целях.
Листик я свернул пополам и лично передал лектору, который в тот момент взялся отвечать на вопросы. Моя записка поступила в последнюю очередь, потому он рассмотрел её первой. И сразу отложил в сторону с таким выражением лица, будто хотел так прямо и сказать: «Пиши, Емеля, твоя неделя». Потом он ответил на все вопросы, какие были, не помню, какие, но достаточно грамотные, и все по теме. Наконец, он, почти без отвращения, взял мою записку в правую руку и помахал ею в воздухе.
- А это вот кто написал? Он встать может?
Молчание длилось недолго, поскольку я поднялся с места и проблеял, ужаснувшись собственной затее, ибо профессор вдруг оказался чересчур серьёзен.
- Очень приятно, - сказал он, - могу ли я огласить то, что здесь написано? У вас ещё есть возможность забрать свои слова назад.
Я знал к тому времени, что танки заднего хода не имеют.
- Конечно, - заявил я, - оглашайте. Для того и написано.
Доктор философии железным тоном прочёл мой мессадж. Но публика не проявила ни восторга, ни возмущения.
- Так, - заявил Валентин Петрович, - в таком случае, Алексей, можете ли предъявить мне вашу теорию в письменном виде? Хотя бы, в виде тезисов.
- К сожалению, в виде тезисов моя Теория не существует. По той причине, что существует она, пока что, только в моей голове, извините.
- Ну, хорошо… - призадумался Шеф. - Я очень надеюсь однажды с вашей идеей ознакомиться. Если она существует.
- Приложу все усилия, - пообещал я, - но к следующему занятию вряд ли успею. Учёба, знаете…
Валентин Петрович покинул кафедру с таким видом, что будто бы я его немного обидел.
Питер в те дни был полностью погружён в разноцветную осень, или наоборот, осень овладела городом от крыш и парадных фасадов до дворовых построек и палисадников. Осенью в Питере свершались важнейшие исторические, научные и культурные события, вот и я, несмотря на окружающую роскошь, углубился в собственные философические изыски, даже начертал, на всякий случай, небольшую схему процесса, придерживаясь которого любой гражданин смог бы в течении обозримого срока стать интеллигентом. Отработал схему и забыл об этой истории, как мне казалось, раз и навсегда.
Но в следующий раз, на очередном занятии по философии, Валентин Петрович, вначале задержался, потом вбежал с ликующим видом, бросил дипломат на стол и провозгласил, ещё не вступивши за кафедру:
- Добрый день, товарищи, сообщаю вам, что я не спал всю неделю. Рядом с нами существует теория интеллигентности, которой не было и нет во всём мире, а мы с вами как-то её игнорируем и не собираемся даже рассмотреть. Я думаю, наша позиция неверна, по какой причине, если у вас не будет возражений, мы предоставим автору время и трибуну. Чем, в конце концов, мы рискуем – один академический час. Лично я заинтересован донельзя. Есть у кого-либо возражения?
Кто же будет против предстоящего спектакля – возможность расслабиться в процессе учёбы приветствуется народом всегда.
- Так, где наш лектор? - спросил оратор. - Он сегодня в зале присутствует?
- Присутствует! - радовались курсанты, особенно, те из них, которые находились в Питере скорее как экскурсанты. - Вот он, голубчик!
- Прошу вас, - обратился ко мне профессор, - предоставляю вам своё место. Пожалуйста, ваше время.
Профессор устроился за столом, распахнул кейс, откуда вынул большущий блокнот и вперил в меня зоркий взгляд. Мы встретились глазами. Я достаточно спокойно вышел на сцену с тетрадкой, в которой содержались мои стратегические расчёты. Однако, с самого начала пришлось импровизировать. Прежде, чем крепко взяться за кафедральные бортики, я подошёл к доске и перечеркнул, сохранившееся на ней ещё с первой нашей встречи, ленинское определение интеллигента.
Шеф откликнулся без задержки:
- Для начала неплохо.
- Да, - я ответил, - но это ещё не всё.
- Я надеюсь, - сказал шеф жёстко.
- Будьте спокойнички, - попросил я его в наиболее мягкой форме. Полистал тетрадку и написал над Лениным два имени: первое - Франсуа Ренан, второе, помельче – Лем Станислав.
- Так, - реагировал шеф более спокойно, - не найдётся ли у вас собственного определения, что же такое, на ваш взгляд, всё-таки, интеллигент?
- Не извольте беспокоиться, Валентин Петрович, иначе зачем бы я, в таком случае, здесь находился?
- Продолжайте, пожалуйста, - любезно разрешил Валентин Петрович, но на эти представительские экивоки мы с ним израсходовали уже минут десять, если не пятнадцать. Но мел я не оставил, нашёл на доске место повыше и почище, затем для наименее просвещённых написал крупными буквами: «Интеллигентом является человек, способный понять другого человека». Только потом я встал на ораторское место и крепко взял в свои руки кафедральную окантовку. Кто где сидел, все там и замерли.
С большой высоты своей авторской позиции, я отвесил на все стороны поклоны, как на боксёрском ринге. Ещё до боя.
- Уважаемые товарищи… (это в сторону профессора), дорогие коллеги… (в сторону аудитории), когда в нашей молчаливой врачебной работе наступает некоторая пауза, безумно хочется пообщаться с вами, естественно, в философской форме.
- А мы по-другому не понимаем, - пришёл первый отзыв.
- Замечательно. В таком разе сообщаю вам, что вся человеческая интеллигентность базируется на всей человеческой культуре и ещё на всей человеческой технологии. Но надо сразу же себе дать отчёт, имея в виду тех, кто этот отчёт себе ещё не отдал, что вся эта колоссальная масса культуры, да ещё вдобавок к ней и сумма всех технологий существует для чего? А? Только для того, чтобы один человек смог однажды понять другого человека, осознать его вместе с его потребностями и пожеланиями как самого себя, во всём пойти ему навстречу, кроме каких-то крайних проявлений, которые также следует осознать досконально точно – тогда только речь может идти об интеллигентности вообще. Если же группа товарищей стремится или успешно стремится употребить культурно-технологические ценности, принадлежащие конкретно всему человечеству, исключительно в собственных целях, то речь, в таком разе, об интеллигентности совершенно не идёт.
Тут я сделал передышку и заметил, что шеф сидит задумавшись, и мысль изрезала его чело. Мои коллеги все до единого, ну, за редким исключением, встретились со мной взглядами, поскольку в ту, конкретную минуту, они смотрели на меня. Ещё бы не смотреть – свой брат философию читает. Редкий клинический случай. Я продолжал, приободрённый интересом прекрасной публики.
- Если идёт речь об интеллигентности, так будет вам известно, что вся она базируется на культуре и сумме технологий, за исключением тех редких случаев, когда в формировании интеллигента участвует его позитивная наследственность. Следует, однако, заметить, что культура дисперсна! Что это значит? То, что культура не является неким единым конгломератом. Мы можем разделить её на многочисленные, мельчайшие фрагменты. Например, есть культура одежды. Она, одежда, ведь не только применяется ради тепла, она несёт ещё функцию формирования нашего облика, соответствует она нашему внутреннему миру – это помогает нам общаться с миром внешним. Если не соответствует – могут возникнуть для нас же осложнения. Если бы я, например, был бы культурен одежно – я бы пришёл сегодня к вам в чёрной одежде, наподобие сутаны, в белейшей рубашке, таким образом, я бы сразу заявил о своих серьёзных намерениях и сократил бы тем самым время, необходимое для того, чтобы пробиться друг к другу. Но помимо культуры одежды есть ещё культура обуви! Ведь если мы желаем выглядеть культурно, так обувь наша должна соответствовать нашей одежде, и вообще, нам придётся соблюдать некий стиль, который предстоит ещё создать, изучить лучшие образцы и крайние варианты, чтобы этот стиль в дальнейшем, насколько возможно, поддерживать. Зачем? Чтобы быть культурному в одежде! Тогда мы сможем уже выглядеть понятнее для другого человека, следовательно – ближе! Значит, что? Интеллигентнее! Но ненамного. Ибо ещё есть культура еды! Которая, само собою, подразделяется на саму еду, то есть, пищу, которая подразделяется на многие институты и направления, хотя бы взять пищу полезную, бесполезную и вредную, еду и питьё, правила её употребления, то есть, этикет, который сам подразделяется на многие культуры, например, культуру еды, культуру питья, культуру обращения с ребёнком, культуру обращения с женщиной, культуру обращения с мужчиной старше тебя, культуру обращения с больным человеком и, наконец, культуру общения с профессором, заведующим кафедрой философии ГИДУВа.
Я ещё раз поклонился Валентину Петровичу. Тот слегка дрогнул мускулами лица, но в ответ кланяться воздержался. Тем не менее, я продолжил свою пламенную речь.
- Итак, поскольку мы с вами знакомы и владеем многими аспектами культуры, постольку мы являемся лицами мультикультурными и вообще людьми. Утром мы встаём с кровати, а не вылезаем из берлоги, исполняем некоторый комплекс гимнастических упражнений, надеваем вначале домашние, потом рабочие одежды, употребляем еду с помощью специальных приборов и инструментов – производим массу осмысленных, культурных действий, но, помещаясь по пути на работу в транспортное средство и ощущая при этом на своей ноге чью-то иную конечность, хоть и разместившуюся там в связи со случайными обстоятельствами, мы сбрасываем с себя все благоприобретённые культурно-просветительские комплексы в раздумье, не пора ли врезать владельцу агрессивной ноги в лицо словами ли, действиями ли, или пока ещё рановато.
- Казалось бы, - продолжал я, не встречая ничьих возражений, - человеческая культура во всех своих проявлениях направлена на достижение взаимопонимания между людьми всякого возраста, пола, мироощущения и благосостояния. При этом подавляющее большинство населения нашей страны успешно пишет языковые диктанты, способно определить характерные черты творчества Чайковского, Рахманинова, Бетховена, Пушкина, а многие вполне смогли бы отличить картины Шишкина от Куиджи, Репина от Петрова-Водкина. Но, роняя слёзы сладкого соболезнования по поводу шедевров мировой цивилизации, мы способны столь же искренне игнорировать истинные события, происходящие на расстоянии вытянутой руки от нас, или реагировать на них чрезмерно, слишком болезненно, словно наши эмоциональные возможности позволяют нам адекватно воспринимать лишь некий рафинированный концентрат боли и страданий живого существа, желательно в художественном варианте их подачи, так, как если бы наш вкус позволял бы нам ощущать только манную кашу пополам с малиновым вареньем да ещё морскую воду. Кто из нас вздрогнет при виде нищенки? Каждый! Когда увидит её на сцене МХАТа. Или БДТ.
Мы сентиментальны, следовательно, мы жестоки. Часто нам предпочтительнее оказывается эрзац-культура, порождающая эрзац-ощущения, ибо сами мы суть некий эрзац, продукт многолетней вульгарно-материалистической марксистско-ленинской селекции. Нам любо-дорого нечто большое, красивое, громкое, блестящее, стандартно-побеждающее, СИЛЬНОЕ. Мы, на всякий случай, чураемся всего малозаметного, малопонятного, малопривлекательного, СЛАБОГО, что для восприятия требует сколь-нибудь заметного душевного напряжения. Это, значит, что? У культурного человека на лице его, одежде, во всём его организме, в мыслях и высказываниях культура прямо так и сияет всеми своими бесконечно разнообразными гранями. И хорошо тому культурному человеку, если он сам ещё вдобавок красив, очарователен и бесподобен. Но это внешние эффекты, коллеги!
Ещё, однако же, случаются казусы некоего одностороннего понимания, это когда тебя как-то понимают, а тебе вообще никто неинтересен. Хоть ты и культурен по очень многим признакам, но живёшь и ходишь, как на некоих котурнах, весь просветлённый и над землёй приподнятый, нагромождая под собой одно на другое составные части человеческой культуры, сооружая для себя нечто, вроде пьедестала, способного, на первый взгляд, возвысить тебя над пошлостью твоего и каждого, кто так рассуждает, обыденного существования, но всякая конструкция, лишённая несущего стержня, разваливается при первом же, сколь-нибудь значительном, испытании. Рушится, господа, наша культурность вместе с нашей мнимой интеллигентностью. Вспомните трамвайные ситуации, автомобильные инциденты, уличные конфликты, те моменты, когда в толпе культурных граждан, дикаря, приехавшего с реки Амазонки, можно выделить только по его сдержанности, скромности да по внутреннему достоинству.
Безусловно, в последнее время по некоторым причинам снова возрос интерес к теме интеллигентности и влиянии нашей интеллигентности на внутреннюю и внешнюю политику России в историческом и прогностическом аспектах. Говорят на эту тему часто люди, интеллигентами, в общем, не являющиеся, потому обсуждение ведётся так или иначе, вокруг да около древнеленинского определения, которое именует интеллигентом каждого, кто до такой степени изучил и освоил культурное наследие человечества, что сам уже в состоянии оказывать значительное влияние на окружающее это самое человечество культурную среду. Как про себя написал. При этом все желающие историки, политические обозреватели и прочие комментаторы на своё усмотрение, совершенно произвольно выделяют ту или иную группу товарищей, которых в дальнейшем именуют истинными интеллигентами, валят на них ответственность за историческое прошлое, будущее и настоящее. При этом в славную интеллигентскую когорту одновременно попадают и Есенин, и Блок, и Бунин, и Маяковский, и Мейерхольд, и Солженицын, чуть не Хрущёв, чуть-чуть не Брежнев, едва ли не Андропов, Горбачёв, Ельцин, банда американских культуртрегеров, голосующих всегда против России, и прочая, прочая, прочая. Коллеги, опомнитесь, какие же это интеллигенты? Это богема! Богема, товарищи! Высокотворческая, одарённая, талантливая, обеспеченная и сильнопьющая, отмеченная многая и многая болезнями, несовместимыми с представлениями о человеческой морали, ведущая соответствующий образ жизни прослойка общества, только и всего. Вы на кого ориентируетесь? На самых колеблющихся изо всех колеблющихся? На тех, кто колеблется вместе с их политическими и философскими построениями?
Между тем, выход есть. Каждый, кто посетил, или собирается посетить Исаакиевский собор, поднимаясь по внутренней лестнице на балюстраду, спокойно может разгадать замысел архитектора. Лестница состоит из множества секторальной формы гранитных ступеней, расположенных в каменном колодце, но мало того, в каждой ступени, в узком её конце, проделано специальное отверстие, которым указанная деталь насаживается на стальной стержень, в результате чего вся конструкция становится прочной, эластичной, неразборной и сверхнадёжной во веки веков. Так не пристало ли ны, братие, соорудить внутри собственной психосферы виртуальную структуру, ведущую нас по ступеням культуры к подлинному познанию и просветлению? Дело ясное, к торговле тяга сильная сейчас. Но к интеллекту тоже тяга есть в народе!
Нам понадобятся все культурные достижения человечества, являющиеся на самом деле ступенями наверх, от человека животного к человеку человечному, к высшей духовности, если нам удастся нашу внутреннюю культуру нанизать на внутренний несокрушимый стержень, способный укрепить наш путь наверх и поддержать его в надлежащем состоянии на протяжении всей жизни. В таком случае, двигаясь от ступеньки культуры быта и обихода, через ступеньки культур общения и поведения во всех их аспектах и сложнейших вариантах, мы пройдём сначала уровень простого сочувствия, доберёмся до уровня сострадания, исследуем уровень сопереживания и окажемся на уровне полного человеческого взаимопонимания, то есть, интеллигентности.
Только что же это за стержень такой? Внутренний наш стержень. И прочный, и эластичный, и вечнозелёный, и необременительный для постоянного ношения…
Я скажу! Тем более, что в поисках интеллигентности настала пора бегать по улицам наших городов и сёл днём с огнём.
На мой взгляд, в качестве внутреннего чувственного стержня следовало бы применить и в дальнейшем всячески в себе укреплять и культивировать чувство сострадания СЛАБОМУ относительно себя, соизмеряя с этим высоким мироощущением и культуру своей одежды, и культуру поведения, и культуру отношения к окружающей нас действительности, и всякую очередную ступень и степень собственной культуры и интеллигентности.
В самом деле, ежедневно и ежеминутно сталкиваясь с житейскими разного калибра коллизиями, соотнося свою реакцию на всяческие раздражители со своим чувственным стержнем – состраданием к человеку, по глупости ли своей, по недомыслию ли, по необразованности, по невоспитанности ли своей оказавшемуся на нашем пути неким препятствием, задержкой, помехой мыслительному или физиологическому процессу, то есть, попавшему относительно нас в более СЛАБУЮ позицию, мы вполне могли бы в любой ситуации и выглядеть, и вести себя, и реагировать более скромно и адекватно, иначе говоря – интеллигентно. Ибо жизнь наша позволяет хоть не всё, но очень многое, можно даже человеку быть чуть-чуть беременным, если говорить о раннем сроке, тем более, можно хоть чуть-чуть, хоть ненадолго, хоть на долю секунды позволить себе поступать, думать, чувствовать интеллигентно. Вдруг это войдёт в привычку? Что же, это будет шагом к переходу на более высокий уровень в поисках истинной интеллигентности, которая привычкой, в общем, не является, а представляет собой целый комплекс мироощущений, способствующий одному человеку смотреть на другого как на произведение искусства, каковым, впрочем, большинство людей и являются.
Исходя из представленной концепции, появляется возможность рассмотреть, кого мы можем назвать интеллигентом, а кого нет. Вот некоторые примеры.
Пример первый: абсолютным интеллигентом является Иисус Христос.
Пример второй: большинство детей интеллигентны.
Третий: Иван Грозный имел проблески интеллигентности, понимал людей и историческую обстановку в достаточной степени, чтобы вывести страну на более высокий уровень. Кстати, интеллигент и хороший человек – не одно и то же.
Четвёртый: Столыпин. Интеллигент, понимающий людей, страну, историческую обстановку. Имел внутренний стержень, направленный на сочувствие, сострадание и сопереживание человеку нижних и средних слоёв.
Пятый: Царь Николай Романов. Простой человек, не понимал народ, страну, историческую обстановку, не сумел противостоять государственной катастрофе, бездарно потерял близких, не имел ни малейшего намёка на внутренний стержень, настроенный на сострадание хоть кому-либо. Не называйте его интеллигентом, не обижайте хорошего человека.
Шестой: Владимир Ульянов-Ленин. Хитромудрый демагог, «выдающий популизатор» Маркса-Энгельса, прекрасно понимающий историческую обстановку, опираясь на иностранный капитал, совместно с людьми, желающими кинуть Россию в топку мировой цветной революции, имел в душе стержень разрушения и ненависти к рядовому россиянину, был антиинтеллигентом.
Седьмой: Иосиф Сталин. Понимал людей, историческую обстановку, имел в душе стержень сострадания к Советскому Союзу, сумел любой ценой сконцентрировать силы и средства для борьбы со смертельной опасностью, грозящей стране и её народу. Интеллигентный параноик.
Далее… Криминал – это неинтеллигентно. Абсолютные неинтеллигенты – денежные мешки и все прочие, имеющие в душе стержень сострадания только к самому себе, люди, понимающие, что в данном регионе, стране, континенте или планете у них нет ни малейшего шанса на взаимопонимание с окружающими, обладающие специфической прикладной религией, оправдывающей уничтожение этого мира полностью, до основанья.
В общем, дерзайте. Только не называйте интеллигентами кого попало. Это звание труднодостижимое. Сопряжённое с изгнанием из себя раба. Но времена такие, что только одного раба из себя выгонишь, так тут же на его место претендует другой. Внутренние рабы имеют происхождение из вредных привычек и искусственных потребностей. Но если хотите быть интеллигентом – будьте им. Главное – ваше желание, и при этом одно вложение – нравственная потребность.
Вопросы будут?
Валентин Петрович ещё некоторое время чиркал ручкой в своём блокноте. Но публика решила однозначно:
- Будут! – ответили несколько человек.
- Следовательно, так, - подытожил руководитель курса, - на сегодня регламент докладчиком превышен. Делать перерыв я смысла не вижу. Продолжать занятие тоже, поскольку авторская теория интеллигентности мне представляется достаточно интересной. Но критику авторской позиции, также, как и вопросы к докладчику, если они не утратят актуальность, тем более, могут у кого-нибудь возникнуть и дополнительные вопросы, я предлагаю перенести на следующее занятие. Есть возражения?
В пятницу, да, сокращённое занятие – кто будет против?
Тогда шеф строго осмотрел аудиторию.
- Если у кого-нибудь ещё есть подобная теория, лучше сознавайтесь сразу.
Никто не сознался.
В следующий раз доктор философии опять задержался, да так, что кое-кто из учащихся обратился лично ко мне с вопросами и предложениями на тему «Почему сидим? Чего ждём? Почему кафедра пустая? Лёха, начинай! Да отпусти нас как в прошлый раз, чуть пораньше». Естественно, Валентин Петрович появился в ту же самую минуту, деловой и сосредоточенный. Устроился за столом, не за кафедрой, и объявил:
- Как мы и договорились, сегодня мы должны будем дать оценку представленной нам теории, её принять или отвергнуть, только, прошу учесть, на основании объективных доказательств. И ещё одна просьба – каждое выступление прошу ограничить в пределах десяти минут. Итак, Алексей, прошу вас за кафедру, приступаем к рассмотрению новой философской теории с участием автора. Кто первый?
Первой подняла руку девушка, которая пыталась задать вопрос ещё на предыдущем занятии. Она спросила:
- С ваших слов получается, что интеллигентом можно быть иногда, изредка, частично и понемногу. От случая к случаю. Так ли это?
- Абсолютно правильно, почему нет? Я не сомневаюсь, что чаще всего вы совершаете поступки, которые вполне возможно отнести к интеллигентным. А иногда у вас случаются поступки неинтеллигентные, ведь правда? Их трудно контролировать в процентном соотношении. Мы не будем чьи-либо поступки сортировать, чтобы объявить в дальнейшем то или иное лицо интеллигентом. Это звание не присваивается никем. Не вручается в виде ордена. Не достигается автоматически по выслуге лет. Вообще, если хотите быть интеллигентной девушкой – будьте ей! Но такой комиссии, чтобы могла оценить степень вашей интеллигентности нет и не предвидится. Наград не будет, кроме одного: счастье в вашей жизни. В вашем самоощущении. Дорогу к счастью я, как мог, вам указал.
Следующий вопрос был таким:
- Скажите, если интеллигентов никто нигде не провозглашает, по работе не продвигают, но интеллигентов хоть как-то приветствуют, а что делать тогда с неинтеллигентами? Как-то их воспитывать, наставлять или есть другие варианты?
Я ответил:
- Ничего не надо с ними делать. Делать не надо ничего ни с кем. Воспитывать – да. Наставлять – да. Чтобы делать, есть уголовный кодекс и естественный отбор. Но вы, по-видимому, хотели спросить, кто такие неинтеллигенты. Могу ответить: это хамы. Кто не интеллигент, тот хам. А хамство, вы сами знаете, такая тонкая штука, что её в мешке не утаишь. Оно само вылезет и проявится. Оно, надо полагать, склонно к самоликвидации.
Следующий вопрос звучал отчасти агрессивно, однако, меня он не смутил.
- Скажите, если можете, сам кто вы такой, и многого ли сумели достичь, благодаря своей доктрине.
Отвечать, так отвечать, подумал я. Ещё подумал, что вопросы крепчают.
- Хотите знать, кто я такой? И чего достиг? Получилось у меня или нет? Получилось! Да! Можете себе представить! Но таким уж рафинированным интеллигентом я себя не чувствую. Дала ли мне результат собственная теория? Дала. Кто я был раньше – просто хам. И никто другой. И мог стать хамом, осознавшим своё хамское состояние, чтобы использовать его в свою пользу. То есть, стать холуём и рабом собственных обстоятельств и настроений. А вот хам, осознавший свою хамскую сущность и принимающий меры по исправлению ситуации уже есть не совсем хам, а борец с собственной серостью, агрессивностью и хамством, наблюдающий свет во мраке.
На этом вопросы оказались исчерпаны, выступлений не предполагалось. Слово для подведения итогов предоставил сам себе Валентин Петрович.
- Мне сложно говорить о таком явлении, как находящийся здесь автор философской концепции под названием «Теория интеллигентности». Честно скажу, вступительная часть меня отчасти покоробила. Не стоило, на мой взгляд, интеллигенту, автору Теории, состоявшемуся философу, едва взошедшему на научный Олимп, так дерзко заявить о себе, начиная с перечёркивания многого, что существовало задолго до его дня рождения. Хочу ещё раз заметить, что, входя в науку, тем более, в философию, надо себя вести как учёный. Это ясно. Всё остальное мне понравилось. Автор сразу указал на своих предшественников, назвал интересные имена, вот только из Ренана, хотел бы уточнить, какая ссылка вас наиболее заинтересовала, поскольку для меня Ренан представляется автором глубоко религиозным, пожалуйста, Алексей, подскажите.
- С удовольствием, - сказал я в микрофон, - для меня самая интересная его позиция звучит так, цитирую: «Человек приходит в этот мир не для того, чтобы прожить жизнь хорошо. Даже не затем, чтобы прожить свою жизнь честно. Человек приходит в этот мир для того, чтоб хотя бы попытаться приподняться над пошлостью существования почти всех своих собратьев», конец цитаты.
- Спасибо, - сказал шеф, как истинный интеллигент, - я, с вашего разрешения, продолжу.
- Благодарю вас, - ответил я в той же тональности, чтобы больше не падать в грязь лицом, - прошу прощения, что сразу не огласил эту ссылку, пожалуйста, Валентин Петрович, продолжайте.
- Да, спасибо, очень приятно, что вы помните старых авторов и используете их мировоззрение и взгляды для подтверждения собственной точки зрения, ибо ни одна наука, тем более, философия, на пустом месте существовать не может. Всё остальное мне понравилось. Свежо. Неожиданно. Убедительно. Вам, Алексей, осталось конкретнее разработать ваши собственные термины «сильный» и «слабый», и всё. У вас в руках готовая диссертация. Жаль, что не кандидатская, она больше похожа на докторскую, тут могут быть заминки. А в остальном – зелёный свет. Я на вашей стороне и всегда к вашим услугам.
Если оппонентов тому, что я сейчас высказал, нет, тогда я должен заявить ещё раз, что к автору у меня других вопросов, комментариев, замечаний нет. Авторская теория интеллигентности практически готова к исследованию и к применению на практике. Как мы договаривались, наши занятия практически окончены, но не закрыты. Всем присутствующим я ставлю «зачёт», но оставшиеся часы в указанные дни я здесь, отвечаю на ваши вопросы, рассматриваю ваши теории, если они есть. Всего доброго, все свободны, до скорой встречи.
Только народ, в лице курсантов, расшумелся от радости за мой неожиданный успех и за своё, вдруг появившееся свободное время, как Валентин Петрович громко объявил через динамики:
- А вас, Алексей, я попрошу остаться.
Курсанты, ставшие за короткий срок моими друзьями, со смехом, пониманием и сожалением по поводу возможной вечеринки оставили аудиторию. Шеф молча пожал мне руку, и мы с ним устроились за столом для президиума.
Валентин Петрович начал беседу очень по-деловому.
- Алексей, как ваше настроение?
- Неплохо, лучше, чем мог себе представить.
- Есть недоработки, согласен?
- Есть. Я вам предъявил размышления недельной давности, не более. Сознаюсь.
- В таком случае, там у вас всё хорошо. Если так оставить – будет кандидатская. Если детализировать – получится докторская. Какую делать будем?
- Хорошо бы сразу докторскую. Только есть один вопрос, который меня здорово беспокоит. Он такой… некультяпый, сейчас попробую сформулировать, если не возражаете.
- Не возражаю.
- Так… Интеллигентно ли будет несостоявшемуся ещё интеллигенту написать диссертацию на тему «Теория интеллигентности»?
- Если можно так выразиться – «Врачу – излечися сам».
- Ну, да. Неинтеллигентность бывает так привлекательна… Бывает, хамство является одной из степеней защиты для обычного, можно сказать, слабого человека. Вы вспомните – Христос, явный интеллигент, диссертацию не писал, а если говорить о Новом Завете и Евангелии – это не Он, писал, извините. Я думаю, человечество в большинстве своём пока ещё для интеллигентности не готово.
- Так надо его готовить!
- Надо готовить человечество, особенно, наше, русское человечество, только надо его готовить к войне. Афганская война не так давно закончилась, она случилась не просто так, будет что-нибудь ещё.
- Вы так уверены?
- Раскрылся ящичек. И мы в этом соучаствовали. Открылась другая эра.
- Какая?
- Следующая. Похожая на эру горячей войны. Это никого особенно не смущает. А нам придётся воевать не с интеллигентами. Мне кажется, мы, русские, и так слишком нежные. Вот и проиграли начало Великой Отечественной войны. Всё виновата наша толстовщина. Интеллигентность.
- Отвечая на ваш вопрос, хочу сказать, что здесь никакой проблемы не существует. Я связи не улавливаю. Пишите диссертацию не задумываясь.
- Вот, задумываюсь… Как моё слово отзовётся, извините…
- Бог с ним, у меня к вам есть встречный вопрос. Скажите пожалуйста, можно ли узнать, какие у вас есть ещё философские идеи. Есть или нет?
- Есть, почему нет…
- Если не возражаете, огласите весь список, пожалуйста.
- Пожалуйста. Физика, астрофизика, космогония. Продолжать?
- Да. Можно без деталей. Мне интересно, как вы думаете.
- Поделюсь с радостью. Но будет страшненько!
- Не будет, говорите.
- Представьте себе: у каждого из нас есть живот, а в животе находится какой-нибудь атом. Так?
- Так.
- И мы сами, каждый из нас, относительно одного этого атома являемся вселенной, так?
- Так.
- А мы с вами, каждый, являемся атомами сравнительно с нашей планетой Землёй. А наша Земля является атомом относительно нашей системы под названием Млечный путь. В таком случае, нельзя ли предположить, что вся наша Вселенная, от края и до края, вместе с тем, что находится за порогом событий, что вся наша Вселенная вообще является атомом, находящимся в животе какого-то фантастического сверхгигантского существа и переживает те спазмы и катаклизмы, какие у него время от времени возникают.
- Интересно, это собственные ваши размышления?
- Да.
- Замечательно, тут всё ясно, жаль, что такая теория уже существует. Я назову вам имя автора и год издания, если вас интересует, скорее всего, вполне возможно, так оно и есть, но тут возникает один момент, не очень приятный. Автор, в конце концов, сошёл с ума, и все, кто думал приблизительно так же, в дальнейшем сошли с ума тоже. Я вас предостерегаю, на всякий случай. Ещё какие у вас мысли?
- Идём дальше. Вселенная имеет оболочку. Боюсь, что вы меня окончательно разоблачите.
- Насчёт оболочки Вселенной мне размышления попадались. Пока бездоказательные.
- Послушайте доказательства. Почему реликтовые космические лучи мечутся до сих пор по вселенной? Со времени взрыва. Они, получается, отражаются от чего-то. Наверное, от оболочки. При этом Вселенная расширяется. Почему? Придумали тёмную материю, тёмную энергию. Никак не могут вернуться к понятию вакуум.
- Зачем?
- Затем, что давление вакуума внутри оболочки выше, чем снаружи. Там, снаружи, возможно, и вакуума-то никакого нет…
- Для чего нужны подобные размышления? Давление вакуума…
- Для меня лично, во-первых, во-вторых – для медицины. Практическому врачу не всё понятно. А вакуум, я так считаю, есть протоплазма вселенной. И мы, каждый из нас, с ним тесно связаны. Потому, что черпаем из него энергию. На одном цикле Кребса человек существовать не может.
- Вакуум, по-вашему, есть что?
- Доквантовое состояние материи. Это то, где есть всё. Вам не кажется, что один из ваших курсантов слегка за рамками?
- Лёша, не говорите ерунды.
- Я только практикующий врач. Несколько раз отказывался от всяческих повышений. В медицине ничего нет интереснее практики. Чем дальше, тем интереснее. Наверное, я конкретного результата не достигну, но к медицине хотел бы привлечь всех, заинтересованных и незаинтересованных. Физиков, лириков, химиков, философов… Там слишком много неясного. Гипотезы яснее доказательств. Мы в тупике, страна и наука. Но выход есть.
- Какой?
- Пережить катаклизмы. Военные и политические.
- Тишину вы называете катаклизмом?
- Затишье перед бурей. А после бури ярко светит Солнце!
- Вы так в этом уверены?
- Не сомневаюсь.
- На базе чего у вас такие прогнозы?
- Валентин Петрович… Мысль материальна. Конечно, если вас устроит такое объяснение.
- Каждая мысль?
- Нет, не каждая. И не у каждого. Мысли, я думаю, должны контролироваться.
- Кем? Или чем?
- По крайней мере, другими мыслями. Наиболее материальными. Ибо мысль, если она материальна, может, как всякая материя, иметь состояние твёрдое, мягкое и газообразное.
- Это ваша точка зрения?
- Исключительно моя, если, конечно, вдруг не отыщется, с вашей помощью, предшественник. Из этой точки зрения следует вывод: человек умеет управлять многими сооружениями и процессами. Теперь надо учиться управлять мыслями. Иначе провал. Кое-кто уже умеет.
- Как можно этому научиться?
- Довольно просто. Надо брать мысли, покрепче брать, и управлять ими. Тогда они будут работать.
- А есть критерий?
- Есть. Истина. Критерий которой практика. Только не простая практика, а специальная. Разумная практика – критерий истины. Причём, здесь, на этом месте, начинается диалектический монизм. Такое учение.
- Знаю. Читал. Но практику вижу только в вашем лице. Я думаю, мы встретимся и продолжим рассуждения, так?
- Не сомневаюсь.
- Ссылка на автора разрешается?
- Безусловно.
Разговор произошёл на смене веков и поколений, когда поменялось, исчезло и возникло многое, состоялись войны, катаклизмы, удачи и несчастья, но для меня, впрочем, как и для многих, страна оказалась открытой, свободной, демократической в такой степени, насколько это было тогда необходимо.
Для начала пришлось стать Генеральным директором. Хоть и не хотелось. Но желаниями в те недалёкие годы управлял не кто иной, как автосервис. Там, как в элитном мужском клубе, встречались лица, намного выше среднего достатка, деятельные, энергичные, нацеленные на поиск и реализацию чужих идей. Игра в бизнес шла повсеместно, элита, естественно, пользовалась фирменными автоцентрами, а такие как я, владельцы еврофордов и автопрома, обращались туда, где примут. Меня приняли в гараже на Рижском. Тачка ломалась хоть и редко, но метко, зато бэушных запчастей на рынке, где разбирают почти новые автомобили, было предостаточно. Конечно, в гаражную компанию тебя принимали не сразу, главное, чтобы к тебе привыкли. После чего возникало доверие. Далее следовали взаимные услуги, только затем наступало взаимопонимание.
На меня однажды устремлены были взгляды двух милых авантюристов. Первый, по имени Дмитрий, служил балетмейстером в театре Оперы и Балета, второй, Максим, являлся его ближайшим другом и автоэлектриком. Моя идея объединила нас троих в могучую кучку под названием «Медсервис». Основную мысль вначале выслушал автоэлектрик и донёс её в свободном изложении балетмейстеру. Ясновельможный Дмитрий организовал производственное совещание. За столиком простейшего кафе, он предложил каждому из присутствующих по чашечке кофе и попросил меня повторно изложить свою идею. Я начал издалека.
- Значит, так. Если взять один из ныне заброшенных кинотеатров, лучше двухзальный, привести его в некоторый порядок и организовать на этой базе, во-первых, театр, заполненный балетными, музыкальными и драматическими спектаклями, во-вторых, медицинский центр выездного направления для оказания помощи на дому пожилым или малоподвижным пациентам с целью оказания услуг амбулаторного хирургического и травматологического профиля. А вот уже в-третьих, во дворе упомянутого объекта появится возможность учредить автосервис, причём, сохраняя культурное направление объекта, можно будет пользоваться льготным налого и тарифообложением, вот.
Друзья переглянулись с самым умным видом.
- Кинотеатр есть? - спросил Дима.
- Несколько штук, вот спонсоров маловато. Кто бы порядок навёл, в смысле косметического ремонта.
- Есть такой спонсор, - сказал Дима по размышлении, - правда, его следует ещё уговорить. Но идея хороша. У меня столько спектаклей, что любой театр заполню с утра до вечера. Кстати, люди есть такого уровня, что любую фирму откроют за пару дней, какую хочешь. Хоть спутники на орбиту выводи. Подобных фирм у меня уже штук десять открыто.
- Сколько из них действующих?
- Парочка действует. И неплохо.
- Тогда вообще хорошо.
Я понял, что Дима мыслит образно, по-балетному. Максим промолчал, а мне показалось, что вот, поговорим и разойдёмся. Но не тут-то было: на следующей встрече в гараже, Дима вручил мне полный пакет документов, учреждающих нашу фирму, где он значился, как Генеральный учредитель, Максим как соучредитель, я – как Генеральный директор. Осталось расписаться и взвалить ответственность на собственный позвоночник.
- Где Центр будет размещаться? - спросил я у компаньонов.
- А мы не знаем, - хором ответила кампания. – Ты Генеральный, ты и разбирайся. Ищи арендодателей, спонсоров, чертей в ступе, работай. Реализуй идею.
- А вы как? Помогать собираетесь?
- Как же! Конечно! Когда у тебя появятся денежки на счету, мы сразу поможем тебе разделить их на три кучки.
- А до того?
- Пока все на своих местах. Я в театре, Максим в гараже. Но мы твои! Явимся по первому вызову, как только организуешь нам производственные площадки. Только имей в виду: у тебя на балансе состоит мой компьютер.
- А где он?
- Как где – дома, где ж ему быть. У тебя своего, что ли нет…
- Есть, как же. Только ты тоже учти: я твой компьютер на баланс не принимал. И вообще. Кто у меня не работает, тот не ест.
- Ладно уж, чего там…
И пошли они вдвоём в кабак, а я остался с документами и некоторыми сомнениями.
Впрочем, на моей стороне были и положительные моменты.
Для начала, идею мою поддерживали кое-кто из начальства. Те, к кому я обращался, никто не был против. На моей стороне находился даже зав. отделением травматологии НИИ Скорой помощи. Потому, мне кажется, что тему свою я осмыслил со всех сторон. Обещал поддержку и Председатель Комитета мэрии по здравоохранению, но он был до крайности ненадёжен. На него рассчитывать не приходилось.
С другой стороны, я знал, где выпускается необходимая мне аппаратура, туда и пошёл в первую очередь, вернее, поехал на своей таратайке, хотя бы с ценами ознакомиться. А встретил меня профессор, доктор наук, прекрасный молодой человек, зав. кафедрой диагностической аппаратуры по имени Николай Николаевич. Мы просто посмотрели в глаза друг другу, и сразу прошли в мастерскую, где в стадии пуско-наладки стояли готовые уже компактные, переносные, лицензированные приборы.
В скромном профессорском кабинете Николай Николаевич спросил:
- Ну, как тебе?
- Превосходно, - ответил я, - то, что надо.
- А мне твоя идея нравится. Выездная травматология, которая приближает экстренную помощь к пожилому человеку – здорово.
- Что же, как Центр организую, сразу приду к вам узнавать цены.
- Пока ты Центром занимаешься, время пройдёт. Мне надо внедрять свои приборы, как раз есть новая модель. Готова к употреблению.
- Почём?
- Как считать. Штучный экземпляр – миллионов сорок.
- В рублях, надеюсь?
- Хочешь, плати в валюте. Всё равно, у тебя столько нет. Потому, знаешь, что…Бери так.
Я, действительно, не поверил своим ушам.
- Так,.. это как?
- Бесплатно, как… Есть, где хранить?
- Найдётся.
- Бери пилотный экземпляр. Там полный комплект, всё, что понадобится для реализации твоего проекта.
- А залог,.. расписка, договор и всё прочее…
- Не надо мне никакой расписки.
- Когда же забирать?
- Сейчас, чего раздумывать? Тебе нужна аппаратура?
- Безумно.
- У тебя где машина?
- Возле центрального входа.
- Проедешь налево, вдоль фасада, въедешь во двор, там опять налево. Я тебя встречу.
Отказаться было невозможно. Николай выдал мне документы, патенты, лицензии, потом распечатал пакет, откуда извлёк тонкий, но достаточно массивный прямоугольник формата А-4, пластичный, изготовленный из материала, напоминающего металлизированную резину.
- Эту штуку береги, - предупредил Николай, - не простая это резинка, а экран-считыватель, один только он стоит двадцать тысяч долларов. Будешь его прикладывать к андрогенному коллайдеру, он есть у тебя в комплекте.
- Он большой?
- Маленький, не беспокойся. Давай, поехали.
В университетском дворе студенты и ассистенты открыли заднюю дверь моего хэтч-бэка, откинули спинку заднего сиденья и заполнили все образовавшееся пространство аппаратурой, упакованной в соответствующие чехлы, пригодные для переноски одним или двумя не слабыми лицами.
Напоследок Николай объяснил:
- Там есть инструкция, в ней всё написано. Звони, если что. Как появится результат – поставь в известность.
А я напоследок спросил:
- Может, мне хоть где-нибудь расписаться?
- Нигде, - сказал Коля, - успокойся.
Ехал я очень аккуратно.
Естественно, научный груз я на ночь в машине оставлять не собирался. В нашем дворе тогда ещё можно было подъехать к своему подъезду и поставить машину наискосок. Электронику я перенёс к себе за два раза, для конспирации. Распаковал, прикинул схему соединения, полистал инструкцию. Прикинул, как можно сократить комплектацию, если пока придётся работать без помощников. По упрощённой схеме получалось, что коллайдер и компьютер можно было с собой не брать, а снимок визуализировать дома с последующей обработкой и пересылкой по почте, а при отсутствии такой возможности изготовить снимок на бумаге и вручить вместе с окончательным диагнозом. С собой можно было взять только экран-считыватель и сам излучатель. Вообще, я никого не собирался уведомлять, даже Колю, что вся эта, как я её называл, икебана, мне нужна скорее для антуража, а диагноз ставить я должен был сам, на месте, и предварительный, и окончательный, и помощь должен был оказать, и вопросы решить на перспективу, вплоть до прокурорской проверки. Окончательно вопрос со снимком решался так: при нескольких пациентах в день я успеваю заскочить на базу, сбросить информацию через коллайдер в компьютер, размагнитить при этом экран-считыватель, после чего буду готов к следующему вызову, поскольку работа моя предполагала срочность оказания помощи в экстренно-отсроченном режиме. Мне требовалось документальное подтверждение моей деятельности, которую отныне мой дорогой друг и профессор Коля так блистательно предоставил.
Таким образом, в течении длительного срока, сам себе и регистратор, и исполнитель, и ассистент по всем направлениям. Коля получал мои отчёты и был спокоен, я, от имени фирмы, ежеквартально подавал отчёты о нулевой финансовой деятельности во все соответствующие инстанции, в том числе и моим соучредителям, не проявляющим значительного интереса к моим практическим и научным достижениям, поскольку работа моя, с моих слов, была связана со значительной лучевой нагрузкой. Но время шло, властные структуры совершенствовали свою деятельность до такой степени, что первым прогорел самый кратковременный председатель питерского здравоохранения за единственную подпись с последующим несоответствием служебному положению, благодаря чему я, как находящийся поблизости от этого деятеля, частично утратил в верховных медицинских кругах интерес как к своей идее, так и к своей личности. Более того, все виды моей деятельности, вплоть до вывода спутников на орбиту, потребовали сертификации с выдачей конкретных документов, которые на тот момент у меня частично отсутствовали. Но многие присутствовали! Частично. Меня невозможно было остановить, даже затормозить хоть на мгновение.
Не помню, первый это был кризис, или второй, или всё один и тот же, только гипотетические спонсоры растворились, объект остался без ремонта, а всю электронику я сдал Николаю без малейшей утраты и косметического дефекта. Хотя где я с нею только не побывал! И в торговых точках работал, и в расселённых домах, где шестой этаж без лифта, и в сомнительных спортивных центрах, где, похоже, действовали бои вообще без всяких правил, и в гостиницах для мигрантов. Короче, кто ко мне обращался, тому я и помогал. В границах возможного. Но никаких жалоб не было. И без аппаратуры трудился на том же уровне, что с ней, что без неё, научился себя контролировать. Николай взял меня под своё крыло, в отдел распространения продукции. Но сам же потом и отметил:
-Да, похоже, врач ты неплохой.
- Врач, Коленька, он и есть врач. Кому как. Это не так, как скрипач. Если ты скрипач, значит, хороший. А если плохой, то ты просто не скрипач. А в медицине всё так сложно. У нас, не так, как у вас: если ты врач, ты уже доктор. Вот и прикинь.
Коля прикинул и сразу исчез – он никогда не баловал меня длительными беседами. Да, значит, да. А нет, значит, нет. Поглощённый физикой. Весь в делах.
И к тому же, ко всему, мы с Наташей были уже вместе.
Однажды она спросила:
- Скажи, пожалуйста, нравится ли тебе Ораниенбаум?
- Почему, нет? Но если сравнивать по дворцовому принципу, пожалуй, Пушкин или Петродворец покрепче будут.
- Нет, речь только о Ломоносове. Он же Ораниенбаум.
- Он же Рамбов, будет тебе известно.
- Какой Рамбов?
- Ораниенбаум же, только сокращённо.
- А-а, так вот. Есть очень сложный вопрос, как ты посоветуешь, не представляю. По Ломоносову.
- И в чём там дело?
- Не знаю. Но девочки рассказали мне…
- Какие девочки?
- Знакомые.
- Парапсихологи?
- Да. Они говорят, что в этом городе собралась группа экстрасенсов и организовала казачье поселение.
- Вот до чего дошло. Это большая сила.
- Ты прав. У них бывают общие медитации. Ну, за мир, за чистый воздух… А ещё, для своего поселения, они освобождают незаконно занятые квартиры и берут под охрану.
- От кого освобождают?
- От мигрантов, - вздохнула Наташа.
- Методом медитации?
- Нет. Более простым методом. Приходят вечером и просят очистить помещение.
- И что, уходят?
- Да, деваться некуда. У большинства ни паспорта, ни визы.
- Кто же их пускает, в эти квартиры?
- Милиция, кто же. И деньги потом с них получает.
- Это за расселённые квартиры? Которые в аварийном состоянии?
- Они расселённые, только не аварийные. Там, в центре города, стоят ещё царской постройки двухэтажные дома. Бывшие офицерские казармы. Там стены кирпичные, метр толщиной! Они ещё сто лет простоят!
- Вот как… Почему же они расселённые?
- Местное начальство так решило. По возрасту они, как бы, аварийные, вот их и расселили, чтобы потом подремонтировать и продать, как элитное жильё.
- И что, толпа покупателей?
- Ни одного нет. Там делать нечего. Хотели строить яхтклуб, да яхты зимой не плавают. А гостиницу построили, так она три года пустая стоит.
- Да, интересно. Какие планы у ваших экстрасенсов, они рассказывали?
- Конечно! Приватизировать! Семь домов по двенадцать квартир! И сделать там казачье поселение. Исторический посещаемый объект.
- На чём будут зарабатывать?
- На государевой службе! На чём же ещё?
- Думал, гадать будут. Ну, там, прошлое, будущее, настоящее…
- Обалдеть… Казаки всегда были на службе! И сейчас их Президент поддерживает! В Питере уже несколько казачьих поселений есть, ты, что, против?
- Нет…
- Тогда поехали, быстро!
- Ната, слушай, там ничего не получится. Кто отдаст казакам, как ты говоришь, элитное жильё?
- Они уже год там сидят! И никто их не трогает! Неужели тебе не интересно? Только смотри, паспорт не забудь.
- Что, так сразу?
- Да, им врач нужен. Такой, как ты.
- Что там случилось?
- Одному голову пробили.
- Одному всего? В справедливых, но честных боях? Тогда поехали. Помощь ему, надеюсь, оказана?
- Конечно.
- Значит, casus optima.Тогда завтра.
В пригород Санкт-Петербурга мы прибыли в середине дня. Объект, действительно, состоял из пяти домов, образующих внутренний двор, ещё два находились на соседней улице. По голосам и звукам посуды, в квартире на одном из первых этажей, нашлась компания экстрасенсов, сидящих за большим, круглым, послеобеденным столом. В ту же минуту мы оказались рядом с ними. Из сумки, содержащей перевязочный материал, я извлёк бутылку шампанского. Девушки переглянулись и притихли. Самая умненькая, по имени Таня, сказала:
- Нет, нам никак нельзя. Васька запретил. Он нам устроил сухой закон. После того, как ему по голове попало.
- А я-то откуда мог знать, что тут у вас такой железный порядок? - удивился я.
Таня призадумалась.
- Действительно. Вы здесь совершенно ни при чём. Лёша, наливай.
Тост был за нас с Наташей, особенно, за меня, как за новенького, но вызывающего доверие, бойца. Шампанского хватило всем, кроме Васи. Когда он явился, бутылка была спрятана, а посуда ничего, кроме чая, уже не содержала. Пока я рассматривал обстановку, заметил, что стены, действительно, надтреснуты и некрашены, две газовые плиты, как в коммуналке, облуплены и закопчены, голые лампочки запылены, засижены и тусклы, но пол, состоящий из толстенных плах, похоже, дубового происхождения, намерен был лежать на своём месте ещё лет сто, если не заливать его периодически водой из кухонной раковины.
Размышления мои были прерваны резко открывшейся дверью, чрез которую медленно проникла худущая фигура – настоящий Вася, тем более, что голова его была покрыта несвежей марлевой повязкой. Он осмотрелся, принюхался и угомонился. Подошёл ко мне, спросил:
- Так, ты кто?
- Как, кто? - ответил я с неподдельным изумлением. - Я Лёша!
- А-а, - произнёс раненый после некоторого размышления, - тогда я Василий.
- Хорошо, - сказал я, - очень приятно. Как голова?
- Так себе. Заживает.
- Пойдём, посмотрим.
- Что ты, ни в коем случае!
- Так я врач, у меня с собой весь набор!
- Тогда давай.
В соседней комнате я обработал и перевязал рану теменной области.
- Как там? - поинтересовался Вася.
- Заживает. Но швы рано снимать. Подождём.
- Кто снимать будет?
- Я, кто же…
- И в поликлинику можно не ходить?
- Снимок делали?
- Да, ничего не нашли.
- Тогда можно.
- Ты смотри… Пошли в кабинет.
Там, в кабинете, он записал мои данные и спросил:
- Тебе какую квартиру надо? Одно, двухкомнатную?
- Хорошо бы двух.
Он думал, думал, что-то прикидывал, потом заявил:
- Двух нет. Бери трёхкомнатную. Правда, первый этаж. Устроит?
Василий достал из сейфа ордер служебного образца, выписал мне трёхкомнатную квартиру.
- В казачество вступать будешь?
- Конечно. Почему нет?
- Тогда вот тебе ключи, вселяйся. Квартира в доме напротив, номер указан. Когда устроишься, дашь мне свой график, чтобы я включил тебя в список дежурных по станице. Ты кто по званию?.. Капитан? У меня будешь есаулом. На звёздочку повыше, но имей в виду! Дисциплина чтобы на первом месте! Фотография на площади, напротив фонтана. Нас там знают, сфотографируешься на удостоверение в военной форме. Там, у них, все звания и размеры. Фотки мне сдашь. Где работаешь, там пока и работай. Вопросы есть?
- Пока нет.
- Тогда свободен. Принесёшь фотокарточки, дальше поговорим.
Я повернулся через левое плечо и ушёл, печатая шаг в ту сторону, где находилась Наташа. Она отпросилась у женского коллектива, и через несколько минут мы с ней стояли у двери нашей квартиры. Подъезд был мрачен, не ухожен, но без лишних надписей на панелях. Двустворчатая дверь велика, но исправна. Ключ подошёл сразу, а за дверью нас встретила гигантская квартира с несколькими дополнительными помещениями. Окна были целы, туалет исправен, электричество присутствовало в каждой комнате. Высота потолка составляла около пяти метров. Горячей воды не было, но газовая плита была вполне в рабочем состоянии. И я был в состоянии,.. слегка ошарашенном.
- Ну, как тебе? - спросил я Наташу.
- Нормально. Знаешь, хорошо, что мы пока не женаты.
- Чего же хорошего?
- Мне тоже квартиру дали.
- Да что ты говоришь?! Какую?
- Однокомнатную. Я уже там была, с девушками.
- И что?
- Мне понравилась.
- Так теперь что… Где жить будем?
- Где скажешь.
- У тебя на каком этаже?
- На втором.
- Тогда здесь начнём. А там видно будет. Посмотри этот объект, пожалуйста, насчёт безопасности и энергетики.
- Конечно.
- Пока уходим.
Но быстро нам в тот день уйти не удалось. Милые экстрасенсы увели Наталью в соседнюю комнату, где завели беседу о методах работы, качестве и количестве результатов. А мне удалось ещё раз переброситься с Василием словами, естественно, насчёт денег. Как только мы с ним оказались поблизости, я спросил:
- Василий, очень меня волнует один вопрос: каковы наши планы на будущее? В том смысле, как жить будем? На чём зарабатывать?
- Сам понимаешь, мы безработных не берём. Вообще, возможна государственная поддержка. Поскольку люди мы армейские, значит, за нами сохраняются исторические функции – охрана порядка и прекращение уличных конфликтов. Полицию всякие митинги, демонстрации не очень интересуют, а мы возьмёмся. Значит, что? Свой врач нам нужен. Мало ли… На всякий случай, купи полевую форму.
Так началась казачья служба в свободное от основной работы время. При чём, не я нашёл эту службу, а она меня. Мы с Наташей привели в порядок сначала трёхкомнатное жильё, потому что оно располагалось, да и сейчас располагается на первом этаже, откуда значительно легче эвакуироваться. Выбрали для проживания комнату, наиболее солнечную, стены которой были оклеены ослепительно свежими обоями, такими, будто кто-то собирался здесь жить в течении долгих лет. Мебель выбирал я, исключительно надувную, опять-таки из соображений мобильности и при этом наивысшего комфорта. Стол, человек на восемь, уже стоял на кухне. Хоть был он не очень новый, но Наташе удалось задрапировать его такой скатертью, что кухня сразу превратилась в столовую, а с посудой у нас проблем вообще не возникало. Жизнь представлялась нам прекрасной и удивительной, скорее, всё-таки удивительной, чем прекрасной, поскольку некоторая, вроде бы безосновательная тревога, пока ещё сохранялась.
Служба продвигалась без сучка и задоринки. Соответственно графику, я выходил на суточные дежурства, присматривал за уличным и внутридомовым порядком на вверенной мне территории. Дважды или трижды беспокоили меня непонятные события, происходящие ночами, около трёх часов. Тогдашний автомобиль, «Большой Американец», я оставлял на ночь возле нашего окна. Дождавшись темноты, неизвестные лица подходили к машине совсем близко, светили фонарями в окна, где обосновались мы с Наташей, фотографировали со вспышками «Американца» с целью психологического на нас воздействия, поскольку эти визиты после себя никаких следов на машине и на оконных стёклах не оставляли и прекратились совсем через непродолжительное время.
Да вот ещё случай произошёл. Одна из проживающих в казачестве экстрасенсуитивных дам, близких к фэн шую, директриса частного предприятия по организации и проведению всяческих семинаров, совещаний и конгрессов, обратилась ко мне, минуя Василия и Наташу, с вопросом:
- Алексей, я слышала, вы врач, помогите мне, пожалуйста.
- Для начала помогите мне. Скажите, пожалуйста, как вас зовут.
- Марина.
- Так. Что случилось.
- Я уже кое к кому обращалась, из наших, никакого результата. Представляете, они некомпетентны. Не тот уровень.
- Разрешите, всё-таки, узнать смысл темы.
- Да, конечно! Только строго конфиденциально!
- Мариночка, даже не сомневайтесь.
- Представляете, мне из Италии должна прийти посылка, но мне её принять невозможно.
- Почему?
- Она с вином.
- Вот как. И много его? Контейнер или цистерна?
- Немного. Стандартный ящик.
- Значит, в нём сколько?
- Тридцать шесть бутылок.
- И никаких, надеюсь, дополнительных вложений?
- Что вы, ни в коем случае!
- Да, - размышлял я, - тридцать шесть, многовато будет. Могут и отказать. Могут потребовать лицензию…
- У меня нет лицензии. Вернее, есть, только не на алкоголь.
Я сообразил к тому времени, когда уже следовало ответить, что Марина обратилась ко мне не как к врачу, а как экстрасенс к экстрасенсу. Или за этим стоит вопрос на засыпку, или контрольная покупка. Миссия, похоже, невыполнима, но фэйс лица сохранить ещё была возможность, даже не одна. Ответ созрел.
- А я отказать вам, Марина, никаких сил не имею. Только один вопрос – почему так много? Ваш приятель, он мог бы выслать вам для начала, ну, штуки три-четыре?
- Не мог. Он по стольку не высылает. Потому, что является хозяином фирмы. Это во-первых. А во-вторых, посылка уже здесь. Мне её не получить. А вам? С вашим обаянием… Да ещё есть интересная деталь: возврат посылки в Италию практически невозможен. На ней нет обратного адреса. Она вернётся обратно.
Тут я собрал обаяние в кучку и посмотрел Мариночке прямо в глазки.
- Действительно, - произнёс я, - у вашего итальяно веро обаяния несоизмеримо больше. Потому, прошу, переадресуйте ваш презент на мой адрес. Так можно сделать?
- Попытаюсь, - ответила Марина.
А я подумал – забудет или не захочет. Тема и закроется.
Но не тут-то было. Через несколько дней в почтовом ящике я обнаружил извещение от того самого итальянца, хозяина винодельни, основанной двести лет назад. Без малейшего энтузиазма, как только выбрал время, я приехал на соответствующую таможню и обратился в надлежащее окошечко. Дежурный офицер доброжелательно принял документы и перенаправил меня в ту дверь, которая как раз мне была необходима. Там, в небольшом помещении, на меня обратили внимание человек семь юных женщин и пригласили за нужный стол. Самая юная из таможенниц ознакомилась с квитанцией и глубоко вздохнула.
- Так, - спросила она, сразу ставши деловой и серьёзной, - лицензия у вас есть?
- Есть, - ответил я по-военному. - Врач экстренной помощи.
- Очень приятно. А есть ли у вас лицензия на торговлю алкоголем?
- Нет, откуда? Да и зачем она мне?
- Как зачем? В вашей посылке тридцать шесть бутылок! Вы, что, собираетесь их выпить?
- Так ведь не сразу! А поэтапно. И, надеюсь, не без помощи вашего прекрасного отдела.
- Да мы бы и рады помочь, - зашумели труженицы госграницы, - только ничего без лицензии не получится.
- Почему?
- Потому, что у вас получилась коммерческая партия! Значит, для реализации. А вам разрешено получать не более четырёх бутылок один раз в квартал. Для личной цели.
Пограничницы были огорчены.
- Девушки, - спросил я, - почём у вас нынче лицензия?
Тут они засмущались.
- Очень дорого, - пробормотала моя оформительница, - и довольно долго. Она оформляется в Москве.
Девушка по ошибке посмотрела мне в глаза. У меня тут же возникла идея.
- Что будем делать? - спросил я с прискорбием. - Отказ писать?
В наступившей тишине, после паузы, прошелестел лист бумаги и лёг передо мной. Такого разочаровывающего поступка от меня никто не ожидал. Я понял – шансы растут, борьба продолжается, таможня у меня в руках. Когда моя подпись легла на заявление, содержащее просьбу об отказе от посылки, я сказал, с печалью на лице:
- От себя лично могу заявить, что согласен на любой вариант насчёт судьбы этого ценного груза. Например, оплатить его стоимость. Или переслать на чей-нибудь, хоть любой из вас адрес, но приобретение лицензии на операции с алкоголем пока не рассматриваю. Давайте подумаем.
Юная таможенница сделала на лице такое выражение, будто хотела мне сказать: «Тебе надо, ты и думай, мы-то здесь при чём?». Тем не менее, не прошло и недели, как мой телефон чьим-то недовольным голосом произнёс:
- А вы знаете, что у нас ваша посылка?
- Знаю, почему не знать?
- Тогда почему не приходите?
- Я же писал отказ!
- А вы приходите, приходите!
- Приду, раз приглашаете.
- Пожалуйста, не тяните время.
И снова таможня, и снова дежурный офицер в окошечке, и снова женский пограничный коллектив. И то же самое заключение:
- Без лицензии выдать не можем.
- А что делать?
- Вы думайте. Думайте.
Безгранично удивлённый, я вышел за дверь, а в коридоре меня догнала и остановила милейшая юная таможенница:
- Я почему вас должна учить?
- А я ничего не понимаю. Представления не имею, что делать. Научите, очень вас прошу.
Тогда она спросила начистоту:
- У вас есть друзья?
- Есть, конечно.
- Я имею в виду – на высоком уровне. Кто с таможней дело имел.
- Есть и на высоком.
- К ним обратитесь. Они вам подскажут.
И растаяла. Я сам соображал на эту тему, но подходящей кандидатуры не попадалось. Кто имел дело с таможней, из моих знакомых, естественно, не каждый был отмечен печатью честности. Или, хотя бы, надёжности. Но вот один из них, пожалуй, вполне бы мог обсудить со мной итальянскую тему. Он в то время содержал адвокатскую контору по всем вопросам. То есть, по любым. Неважно, по каким. Но цены были у него заоблачные, не каждому по карману. Как он поступит со мной – было ещё неясно, но дружба меж нами, похоже, состоялась, поскольку я оказывал медицинские услуги ему и родственникам с хорошим отдалённым результатом. Я и сам, сознаюсь, имел с ним общение, поскольку однажды другому моему знакомому, владельцу сети спортивных магазинов, срочно понадобилось посадить в тюрьму директрису одной из торговых точек за нанесение ему чрезмерного материального, финансового и, главное, морального ущерба. Владелец спортивной сети был со мной знаком также через медицину – его лично мне однажды удалось не только вывести из запоя, но ещё добиться многолетней ремиссии, похожей на победу над алкоголем. Доверие ко мне проявлялось большое, поскольку оплата за этим чувством следовала малая. Я помню, насчёт тюрьмы для милой женщины мы тогда договорились, насчёт цены – нет.
Позвонил я Адвокату, а он меня принял без всякой задержки. У себя, в скромном пригородном доме. Вернее, в пентхаузе, где каждая из пяти квартир имеет выход как на улицу, так и во внутренний закрытый дворик.
Вначале был осмотр квартиры с демонстрацией очень приличной обстановки, где лестница, мебель, гостиная и кабинет были единого стиля и фасона. Поднялись и на чердак, по сути дела, третий этаж, где находилась сауна с обширным холлом, человек на пятнадцать-двадцать.
- Баню сразу планировали, - спросил я, - или вторым этапом?
- Что ты, - ответил Адвокат, - за этот чердак воевать пришлось! Один из моих соседей оказался уголовным авторитетом, и объявил, что вся крыша - его! Можешь себе представить?
- Нет. А чем кончилось?
- Не приведи Господь. Ко мне вечером приходил один товарищ, на меня был похож, так, представляешь, здесь его и убили. Вон в той калитке. А самого бандита, в общем, однажды арестовали. И сразу увезли в тюрьму.
- А дальше?
- Не знаю точно, но из тюрьмы его, похоже, увезли.
- Вперёд ногами?
- Да, вроде, так. Пойдём-ка в кабинет.
А там, за чашкой кофе, Адвокат спросил:
- Что у тебя случилось? Не могу понять. Пришла посылка, а дальше?
- Один чудак прислал другому из Италии ящик вина, а второй чудак его получить не может. Я, то есть. Не выдают без лицензии. И что делать? Не лицензию же получать.
- Вот обнаглели… Лицензию делать нельзя ни в коем случае. Пойдём другим путём.
Адвокат куда-то уходил, возвращался, листал картотеку, звонил кому-то, потом сказал так:
- Пойдёшь ты в полицию. Именно туда. Там найдёшь начальницу райотдела. И передашь от меня привет.
- И всё?
- Да. Потом не забудь отзвониться.
«Так просто…» - подумал я, но в указанный день явился по указанному адресу. К начальнице РОВД уже скопилась небольшая очередь, но мне терять было нечего. Я внедрился в кабинет и доложил о своём прибытии милой, довольно крупной женщине в полковничьих погонах. Не могу сказать, что она просияла, но всё же, глядя на меня, дружески улыбнулась и указала место за соседним столом.
- Подожди немного, - сказала начальница негромко, - сейчас освобожусь.
Минут пятнадцать я присутствовал на приёме, но в дела не вникал до тех пор, пока товарищ полковник не приказала очередному посетителю:
- Скажи, чтобы больше не входили.
А сама, не глядя на меня, вдруг принялась накрывать свой начальничий стол к небольшому банкету. Из холодильника вынула тарелку с икрой, немного нарезанной колбаски, бутылку коньяка и пирожные. Потом навела свой взор на мою скромную личность.
- Присаживайся. - произнесла она по-домашнему, потом спросила:
- У тебя паспорт есть?
- Да, вот он.
- А заграничный?
- Нет, пока что.
- Да как же ты без загранпаспорта? Это что за жизнь?
- Так получилось, что никуда не собираюсь. Здесь дел полно.
- Мало ли что… Мы этот пробел сейчас исправим.
В соседней комнате меня тут же сфотографировали и сообщили, когда явиться за документом. Сопровождающий товарищ водворил меня за тот же самый банкетный стол.
Полчаса мы с Начальницей говорили ни о чём, о том, вернее, какая у неё вкусная еда и вообще, какой прекрасный стол, о том, как чувствует себя Адвокат, как жена его, всё болеет или выздоровела. Неоднократные попытки войти к ней с каким-либо вопросом дама пресекала простой служебной фразой:
- Не видишь, что я занята?
Деликатная часть нашей беседы была приятной и продолжительной, будто состоялась после длительного знакомства. Я нисколько не торопил события, напротив, с большим, глубоким интересом рассматривал восхитительную собеседницу, реагируя на каждое её слово и эмоциональный жест. Наконец родился вопрос:
- Так что там у тебя?
После лёгкого злоупотребления алкоголем, мы откровенно любовались друг другом. Я ответил:
- Как вас увидел, так сразу забыл, зачем пришёл.
Женщина порозовела.
- Вспоминай, а то черти сейчас ворвутся.
- Вспомнил! Те же самые черти мне посылку не отдают.
- Что делается… Совершенно обнаглели. На какой таможне?
Я сообщил.
- Ну, я с ними потолкую. Получишь свою посылку. Завтра приезжай.
И очень сладко потянулась. Я ушёл, поскольку меня не так уж сильно задерживали. Однако, на следующий день, ближе к вечеру, когда я, ради любопытства, в третий раз посетил то же учреждение и увидел то же самое дежурное лицо за прозрачным окошечком, но уже совершенно в другом настроении.
- Другое дело, - заявил мне офицер-пограничник. - Так бы сразу и сказал. Пиши заявление.
- На какую тему?
- Значит, так… Есть у тебя четыре надёжных адреса, ну, за которыми друзья твои стоят?
- Есть, почему нету…
- Так и пиши. «Прошу адресовать мою посылку ещё в четыре адреса…» Далее указываешь адреса, фамилии, имена, отчества получателей. Ясно?
- Ясно… А что, посылку сейчас будем распаковывать и в другие ящики перегружать?
- Фу-ты, ну-ты… Тебе порядок, что ли, не объяснили?
- Мне было сказано, что вы всё сам сделаете, причём, молча.
- Тогда, пожалуйста, не задавай вопросов. Получишь ты свою посылку. Сейчас получишь. Всю, без распаковки. С адресами только не переусердствуй. Они должны быть нейтральными, ясно?
- Ясное дело, само-собой…
- Здесь пиши, никуда не отходи, ни с кем не советуйся. Вот бумага, вот ручка. Скажи, чтоб за тобой не занимали. Я сам приду, минут через пятнадцать. Действуй.
За указанный период времени мне удалось справиться с документом правильно, без ошибок и помарок, да ещё отогнать всех, желающих дышать мне в затылок.
Пограничник изучил моё заявление, приложил к нему несколько бумажек, отправил меня тем же путём, к знакомым женским таможенным войскам. Всё шло как по маслу. Моя юная шефиня оформила накладную и пропуск на склад. Уходя, я обещал вернуться, но таможня мне не поверила.
И напрасно. Склад раскрыл мне двери беспрекословно. Пожилая кладовщица взяла меня с собой, вглубь складских помещений, где на одном из многоярусных стеллажей находилось моё имущество – внушительная коробка, со всех сторон опечатанная символами итальянского государства. Я получил её, забрал и расписался за всех четверых мелким почерком, за себя самого также, но в последнюю очередь. Стоянка находилась не так уж далеко, но только там я вскрыл посылку, когда она прочно стояла в багажнике. Все винные посудины пребывали в целости и сохранности. Я извлёк бутылку шампанского и потащил её за пазухой по месту оформления. Но никакой девичий переполох меня там не встретил, напротив, служащие безмолвствовали, уткнувшись в документы огромной государственной важности. Я обратился к милейшей оформительнице:
- Вам небольшой подарок… - сказал я тихим голосом.
- Нет! - громко прошептала она. - Ни в коем случае!
- Прошу, примите! Я столько раз вас беспокоил!
- Но здесь нет ни малейшей моей заслуги! Вы понимаете, если бы не позвонила ваша знакомая, никто бы посылку вам не выдал!
- А для меня это значения не имеет! Я не могу уйти просто так!
Наверное, мы бы долго с ней перешёптывались, пока я не решился – стал на одно колено и оставил сувенир из солнечной Италии рядом с её ногами, несмотря на некоторое их сопротивление. Потом встал, откланялся и исчез, сопровождаемый очаровательными неслужебными взглядами и улыбками, такими же, какими встретили меня, вернее, забугорную коробку, Марина и соответствующие заинтересованные лица. То есть, кто хотел, все попробовали, имея в виду неширокий круг крепких бутилтрегеров. Правда, налаживать торговлю представленными образцами никто не решился, поскольку розничная цена за мой товар по всем расчётам превосходила бы все разумные пределы. Но способности мои воздействовать на госструктуры закрепились на высоком уровне, благодаря чему руководящие структуры нашего поселения решили дать бой бесструктурному мигрантскому сообществу, бесстыдно захватившему один дом из архитектурного ансамбля, на который моё казачество, во главе с Василием, оказавшимся бывшим следователем убойного отдела местного угрозыска, распростёрло крыла прикладной юриспруденции.
В одну из белых ночей оперативная группа казаков, с моим участием, заняла оба подъезда аннексированного дома и вскрыла квартирные двери. В штурмовое подразделение я не входил, потому оставлен был на междуэтажной площадке с поручением способствовать мигрантам очистке помещения от их присутствия. Но зычный Васин голос я слышал хорошо. Он провозгласил:
- Всем, имеющим городскую или областную прописку, прошу предъявить документы. Остальным требуется освободить здание незамедлительно. Короче, на выход, с вещами. Разговор окончен.
Разговора и не было. Основная масса переселенцев безропотно двинулась в указанном направлении и вскоре рассосалась по отдалённым ночлежкам, но бледнолицые претенденты оказали яростное, но недолгое сопротивление. Первыми пролетели мимо меня два прибалта. Они летели молча, сосредоточенно, с бессильной ненавистью в глазах. Их полёт стоило лишь слегка подправить, чтобы они не слишком ушибались об острые углы и истоптанные российской историей ступени. А вот хохлы, напротив, вылетали громко матерясь, одновременно с бранью извергая потоки слёзных жалоб, в полёте отыскивая запасную посадочную площадку, зацепку или хоть словесную поддержку. Ими следовало руководить строго и целенаправленно, не оставляя никакой безосновательной перспективы. Руководствуясь этими принципами, мы довольно скоро освободили объект Российской империи для охраны и дальнейшего использования в культурно-бытовом направлении. Пострадавших не было. Комментарии, жалобы, претензии, пожелания и рекомендации от какой-либо из сторон не поступали.
Ещё один был случай, произошедший прямо на моих глазах. Месяц, приблизительно, спустя после транспозиции мигрантов из славного исторического объекта. Дежурим мы с Наташей, дежурим, никого при этом не трогаем, стоял тогда летний день – теплынь, благодать, вдруг, вижу – во двор, мирно занятый казачьим войском, въезжают два армейских фургона с зарешеченными окнами, откуда спокойно вылезают человек сорок омоновцев, одетых по форме, но, почему-то, без касок, без оружия, без необходимых для такого случая, казалось бы, щитов и вообще без всякого специального оборудования типа дубинок. Милитаризированная орда рассеялась по двору для перекура, причём многие старались не мусорить. Наши, то есть, казаки, и казачки, и их детишки, способные самостоятельно передвигаться, также высыпали во двор, лицезреть армейские маневры. Скоро всё смешалось до такой степени, что наш старший Васька безрезультатно блуждал среди рядового и офицерского состава с целью уточнить, кто же, всё-таки, здесь главнокомандующий. Когда разведка сообщила точно, что число военнослужащих превышает казачьи силы почти в два раза, солдатушки, бравы ребятушки, решили хотя бы построиться для демонстрации силы, вернее, так решили их руководящие круги. Вот тут, как раз, и начались беспорядки, поскольку детвора мужественно стремилась затесаться в солдатские ряды, откуда извлечь невоеннообязанных у командования парадом ни сил, ни прав недоставало. Порядок был установлен только с привлечением гражданского населения, войска, наконец, стали в две длинные шеренги, причём солдаты очень сильно нахмурились. Что оставалось делать? Ясно было – пробил час и наступил мой выход.
Противостояние длилось минут пятнадцать, пока я надел униформу врача Станции скорой помощи, взял служебный чемодан с большим красным крестом, списанный в прошлом году на подстанции № 16, вышел к войсковой части и стал, с полным на то основанием, рядом с командующим операцией. Строй громко хохотнул. Командующий навёл на меня резкость и спросил:
- Вы кто?
- Капитан медицинской службы запаса, ныне врач медицинской службы, - доложил я и потребовал: - Сообщите обстановку.
- Какую?
- Число предполагаемых потерь.
- Потерь?.. Это с какой стороны?
- С обеих, - заявил я с прискорбием. - Мне главное – кого куда складывать. Всех в одну кучу как-то неудобно. Можно, конечно, если вы не возражаете.
Хохот, напавший на служивых, остановить было невозможно, армейская дисциплина оказалась под сомнением, а я продолжал стоять по правую руку от руководства, в ожидании приказов, распоряжений или иных действий. Наконец, командование пробормотало:
- По машинам…
Дизеля взревели, и операция успешно завершилась без победителей и побеждённых. Однако, на мой взгляд, экстрасенсорика совместно с парапсихологией достигли в тот момент определённых высот в противостоянии с попыткой примитивного материалистического наезда.
Два года мы с Наташей прекрасно провели в окружении окрепшего младоказачества. Жили в квартирах с ордерами, только без официальной прописки, в обстановке, вызывающей поначалу нервный смех, потом лёгкую тревогу, переходящую в осторожный оптимизм до тех пор, пока однажды материализм, всё-таки потерпевший моральный ущерб в соприкосновении с экстрасенсокритицизмом, пришёл в себя и совершил ряд конкретных действий. Мне, человеку удалённому от наиболее секретных сношений нашего атаманства с районной администрацией, стало ясно, что тема создания куреня на базе исторического жилого объекта угасает, ибо атаман Васька со товарищи уже не такие буйные горланы-главари, как в дни расцвета донской идеи, напротив, глубоко погружены в мир собственных переживаний. Они вдруг затеяли смену казачьих удостоверений, под видом чего заметно убавили число участников, проживающих в стенах царской постройки. Расказачивание коснулось всех, кто не имел областной, на худой конец, питерской прописки. Нас с Наташей, очевидно за конкретные заслуги, сохранили во всех списках, даже внесли наши имена в соответствующий государственный реестр, правда, меня при этом почему-то понизили в звании от есаула до подхорунжего. Далее, пошли упорные слухи о том, что нашему поселению взамен бывших казарменных корпусов выделяют часть одного из фортов и большой земельный участок. В дальнейшем, оно так и вышло, но поначалу, по мере освобождения монаршего жилья от раскулаченного казачества, окна и подъезды домостроений стремительно заколачивались, а поверху заваривались железными листами, окрашенными судовым суриком для многолетней сохранности от посягательств всяческих изыскателей и исследователей чужой недвижимости. В конечном итоге, в одном элитных домиков, нас оставалось только двое: я да Наташа. В других строениях казачьей принадлежности жильцов наблюдалось тоже не густо. В подъездах стали появляться очень вежливые, озабоченные люди в униформе цвета баклажан, оснащённые каждый действующей астролябией. Однажды после их визита многие, и мы с Наташей в том числе, обнаружили, что электричества больше нет, а водопровод, канализация и газоснабжение отсутствуют. Это после двухлетнего нашего с ней на этом месте санаторно-курортного проживания! Наступило осознание того факта, что нам тоже наступила пора перемещаться на зимние квартиры. Уронивши скупые слёзы, каждый по одной, мы приступили к сборам. Они были недолги, но имущества набралось почти полный багажник. Мы забрали собственную дорогую скатерть, посуду всякую, два чайника – один электрический, другой газовый, со свистком, постельные принадлежности и, главное, два ордера на жильё, лично выданных нам атаманом Васькой. Более всего пришлось повозиться с надувным матрацем, который совершенно не готов был сдуться и упаковаться. А что было делать с парком? А с Меньшиковским дворцом?
Мы присели напоследок во всё ещё наших апартаментах и призадумались. Надо полагать, Наташа думала о своих удалённых пациентах, потому что она всегда о них думала. Их накопилось у неё в последнее время довольно много – от Парижа до Владивостока и от Архангельска до Астаны, каждый требовал времени, индивидуального подхода и быстрого результата, да ещё в университете учиться приходилось на психолога. А я – человек простой, и мысли у меня были простые. Думал, кто я? Счастливый невезунчик? Или везучий неудачник? Или когда так, а когда этак? Вывод напрашивался сам собой – если живой, так что тебе ещё надо? Значит, ты был, ты есть и ты будешь есть ещё долгие годы. И мы с Наташей умчались на гнедом, по кличке Меркурий, на место постоянной питерской прописки, а когда вернулись – нас встретил стройный многоугольник двухэтажных домов, окна которых заделаны стандартными железными ставнями, крашенными свежим суриком, молчаливые и безжизненные в ожидании окончательного прихода подлинного аварийного состояния. Поскольку этот приход состоится ещё не скоро, всякий желающий имеет возможность и по сей день лицезреть часть Российской империи в виде замурованных офицерских казарм в городе Ораниенбауме, на углу Александровской и Владимирской улиц.
Теперь на одной неширокой дороге, которая ночью вся залита лунным светом и ведёт прямо к Луне, а если посмотреть часа в три-четыре, там можно увидеть хромого старика со здоровенной собакой, разговаривающего с самим собой, шаркающего то туда, а то и обратно. На этой самой-самой лунной дороге у меня есть дом. Пятистенок. Где живём мы с Наташей. И нас там всего только двое. Хорошо живём. Свет есть, вода, холодная и горячая, все удобства, вплоть до канализации. Никто нас там не достаёт, пока мы сами не захотим. И на работу можно съездить в любое время. А если внезапно придёт сосед с бутылкой водки или наоборот, с пустыми руками, так с ним вполне допустимо обо всём договориться. Тем более, есть охрана, надёжная – полностью из казаков, где все мои друзья. Но самое главное – мы там, в домике, ни в коем случае не одиноки. И не дай нам Бог, и никому другому такого наказания, как одиночество. Ибо живём мы ради других, а другие живут ради нас. В той или иной степени.
Однажды приступил я к Наташе и спросил её:
- Что же это такое происходит, когда ты с утра зарыта в свои бумаги, только на телефон изредка отвечаешь. Сама не ешь, меня не кормишь и на велосипедах кататься не просишься. В чём дело? Диплом дописываешь?
- Диплом уже дописала, защита задерживается на три месяца. Из-за эпидобстановки. Сейчас я ставлю защиту от коронавируса.
- Вот оно что. Кому ставишь, всем?
- Всем не получится, сил не хватит. Только знакомым врачам и родственникам. Ну и, конечно, Президенту.
- Мне положено?
- А как же? Ты ведь врач. Тебе как всем – шесть степеней защиты. Три дня работы на каждого, контроль через месяц.
- Ты думаешь, Президент такой защиты не имеет? Наверняка, у него есть подобные специалисты.
- Есть или нет, для меня значения не имеет. Я делаю то, что мне разрешено. Главное, чтобы не заболел. А то один министр в больнице, то другой… Если охрана есть, почему она министрам не помогает?
- Ты и министрам собираешься защиту ставить?
- Если он попросит. Или они лично.
- Откуда им знать?
- Захотят, узнают. Только не поверят, что так можно. Ты веришь?
- Абсолютно.
- Тогда я ещё час поработаю. Скоро будем обедать.
И уткнулась в диаграммы.
А у меня по жизни были свои счёты и свои подсчёты.
Я никогда не считал себя личностью уникальной, но мои конкретные пожелания, можно сказать, замыслы сбывались практически все. Мне теперь оставалось сидеть и думать, что же у меня не сбылось из того, что я однажды раз и навсегда замыслил, имея в виду нечто большое и глобальное. Начать приходилось с осмысления того, что всё-таки сбылось, да ещё не угодить при этом в маниакальный синдром. Это когда не ты управляешь своими мыслями, а мысли твои управляют самим тобой. Ну, как в песне поётся: «Эскадрон моих мыслей шальных.» В общем, это одно и то же – что провалиться в чёрную дыру, в космическом, конечно, плане, что попасть под эскадрон диких скакунов. В обоих случаях тебя ожидает другой мир, где совершенно, пока что, делать нечего. И все эти размышления с осмыслениями, они как ходьба по краю общественно-медицинской пропасти. Если посторонние узнают, кроме, конечно, Натальи, могут понять неправильно. Не оценят. Или подтолкнут не в ту сторону. Дурбригаду вызовут. Неприятности возникнут – к гадалке можно не ходить.
Смотря ещё, что за гадалка. Они разные бывают. Есть такие, что за добро стараются. Мало их, потому, что если берут деньги, то условные. Небольшие. А те, которые заламывают – те тоже за добро, только за своё лично. Это значит – за зло. Одна мне такая попалась. Может быть, случайно, а может быть – эксперимент продолжается, в котором я – подопытный. Человек.
Звалась она на букву «Г», прикидывалась врачом, я ей не угодил по мелочи – не признал её медицинский авторитет, которого, в общем, не было и в будущем не намечалось. Женщина как женщина, только страшненькая. И так бывает. Жаба жабой. Только она не поняла научную прелесть ситуации и притащила за собой цыганку – в медцентр, где я периодически консультировал пациентов с обязательным разоблачением всяческих мистических инсинуаций. То есть, как мог, так и успокаивал тех, конечно, кто был обеспокоен не тем, что у него есть на самом деле. Цыганка также была стара и страшна, под стать этой самой «Г». Тем не менее, ромалэ взглянула на меня, и мы с ней встретились взглядом. Что стоило бы делать, пожалуй, только ради остроты эксперимента, результат которого не заставил себя ждать.
Накануне цыганского экзерсиса, «Г» как бы случайно обмолвилась при женском коллективе:
- Ох, жаль мне Алексея, как мне его жаль…
Что было доведено до моего сведения незамедлительно.
- Зачем она так говорит? - поинтересовалась медсестричка.
- Ведьму изображает, зачем ещё-то, - ответил я. - Хотела бы веса себе добавить. В ваших глазах. Не обращай внимания.
Этой же ночью, после трёх часов, когда я с чистой совестью спал на собственном животе, в спину мою внезапно вцепились когти, похоже, большой кошки, какой у нас никогда не было. Именно кошки, острые, как шильца, а её тупая морда уткнулась мне под левую лопатку и пыталась сквозь рёбра дотянуться до моего сердца своими клыками. Я проснулся, повернулся на бок и увидел чёрную кошку, одетую в какое-то тряпьё, напоминающее широкую юбку. Кошка была с человеческим лицом, как татарская лепёшка, похожим на ту же самую «Г». Морда туповата, вот почему, я понял, она не смогла проникнуть внутрь грудной клетки, как ни старалась. Боль от её когтей прошла молниеносно, а сердце моё и не давило, и не кололо. Кошка «Г» в секунду превратилась в чёрное облако, метнулась по полу и исчезла под мебелью, но не в огромном зеркале, установленном лично мной справа от кровати, в котором наверняка успела увидеть своё отражение. Перекрестил я это явление уже вослед и, собственно говоря, лёг спать снова, что ещё оставалось делать? Встретились мы с мадам ведьмой через несколько дней, она была тиха, бледна и нелюдима до такой степени, что даже не стала здороваться. Да и чёрт с ней.
С детства беспокоила меня, и волновала, и глубоко интересовала мысль одна-единственная: почему люди воюют? Вернее сказать, почему они убивают друг друга? Школа объясняла, объясняла – не объяснила. Маркс-Энгельс объясняли, объясняли – не объяснили. Создали только теорию революции, больше ничего. Это значит – белых бей, пока не покраснеют, а красных бей, пока не побелеют. А можно ли жить без войны и без убийства? Теоретически, мне казалось, можно. А практически – нет, никак нельзя. У одних людей смысл жизни – нападение. У других смысл жизни – защита, любой ценой. А повод всегда найдётся, если не вывести войну за скобки. Чем можно отвлечь человечество от агрессии? Мне казалось, людей надо привлечь к познанию. К изучению жизни и смерти любым способом – научным, религиозным, философским, культурным, искусствоведческим и любым другим, если найдётся ещё способ, чтобы защитить себя от самих себя и от прочих ведомых и неведомых опасностей. На деле выходит так, что чем выше уровень познания, тем выше уровень агрессии. Прошли мы точку невозврата? Я спрашивал об этом Федю, своего прекрасного ученика, полностью углублённого сегодня в процесс базового познания, но он точно ещё пока не знает, обещал со временем дать ответ.
Собственные мои сведения достаточно многообразны, чтобы самому прийти к выводу, но всё кажется, что мало ещё знаю. Тем более, они, эти сведения, имеют характер личного опыта, значит, бездоказательны. Соответственно, также и ваш личный бездоказательный опыт будет рассматривать только Церковь, которая явится вам как один из выдающихся Институтов познания, поскольку прочие институты пока ещё не готовы. Ничего не понимают. А Церковь понимает всё, только объяснить не может. Но посочувствует, это уж обязательно. Объяснять придётся вам самому на базе созданной вами же новой физики, которая будет называться «Физика сверхмалых взаимодействий» или «Физика вакуума». Хотя, надо полагать, на более высоком, чем мой, уровне кое-кто занимается эмпирически, не изобретая новой физики, попытками проникнуть в мир вакуума, доквантового состояния материи, являющегося, на мой взгляд, протоплазмой вселенной. Слава Богу, позволил мне многое узнать, чтобы получилось всё, чем я усердно занимался, а что не получилось, просто не успел, потому что слишком много времени думал о Ларисе. Но по-другому не мог. Однако, каждого, я не сомневаюсь, кто ступит на путь познания, в конце концов ждёт полный комплект: домик, старик с остроухой собакой, лунная дорога, жена-единомышленница и вечная связь со всем миром. Потому – все быстро ищем Физику вакуума, а то сама она давно нас разыскивает и предстаёт пред нами в самых различных образах. Ищите, братцы, чики-чики там! Только нужен Золотой ключик. Следует также учесть, что Высший разум информацию вам даст, но деньги отнимет, точнее, перенаправит тем, кто в них больше нуждается. Познание даром тоже не даётся, а наивысшие сведения стоят дорого. На пропитание вам останется обязательно, только тех, кто рассчитывает через Познание выйти на сверхдоходы, просят не беспокоиться. Разум на вас наживаться не собирается и вам не позволит. Вы нужны Ему, только как равные среди равных, никак не иначе.