Свет

Нора отморозков – безрассудная и обреченная затея. Даже Барышников вырвался оттуда чудом, весь подырявленный, как мешок с песком в местном тире. Но, он-то справился, все знают – Барыга везучий.
Свой заветный трофей приберег в верхнем бункере – самом безопасном в то время месте. В поселковой Колонии уже поднялся Черный бунт, который гудел в подземке как глубинное землетрясение, лихое и гулкое, но незаметное снаружи.
– Что там слышно? – Барыга исподлобья зыркнул на Яшку, вернувшегося из разведки и ворвавшегося в натопленную бытовку с облаками морозного воздуха, всякий раз клубящегося паром, стоило приоткрыть дверь.
– Темно на всех ярусах. Беспредел, грабежи и поножовшина. Веселуха, короче говоря, – Яшка выскользнул из толстого пуховика, легким швырком набросил его на крючок вешалки и бухнулся на свою привычную табуретку у двери. – Походу, хана этой деревне. Надо валить в столицу.
– И наших номиналов на месте нет? – задумчиво заключил Барыга. Он бросил в граненый стакан горсть молотой вишневой коры с перцем и залил крутым кипятком. – А администрация что?
– Администрация свалила и номиналы наши потянула, само собой, – Яшка придвинул свою пустую кружку к Барыгиной. – Только старик остался. Вот упертый! Еле от него ушел.
– Судья? – Барышников наполнил кружку. – Остался, значит…
– Да куда ж он? Капитан без корабля… – Яшка припорошил паркий кипяточек жменей вишневой пыли без перцу и накрыл кружку крышечкой, чтоб теплилось подольше. – Ты же в курсе, сколько он мне шьет! Доказать – не докажет, но мозги выест, живым не отпустит… Говорю ж, уп-пертый!
Судья славился нечеловеческой настойчивостью. И не сказать, чтоб сложно было от него отделаться: закон в Поселке всегда хитро юлил между абсурдностью и размытостью. Такое удобное несовершенство и сам Судья признавал. Но своей въедливостью этот странный безумец принуждал тревожиться всякого, кто закон преступал впрямую или в обход.
Яшка нервно забарабанил пальцами по фанерной столешнице:
– Я тебе говорю, руки в ноги, и валим в столицу, – он порывисто вскочил, приоткрыл дверь, коротко выглянул из бытовки в основной склад, уверился, что в нем никого нет, и быстро притворил дверь. Ворвавшийся холод тут же сгустился в подвижное влажное облако пара. – Ты свое дело сделал. Припозднился малость, это – да… Ну так, не в санаторий ездил. А кто расплатится? Никто! Я знал, что к этому все идет!
Он действительно предвидел подобный исход, все-таки задержались прилично, и пока обескровленный Барышников отлеживался с переливаниями в пристоличной берлоге, выхитрил в столице клиента поинтереснее. А главное, если правильно «разрулить движуху», мог выпасть и прямой путь на верхушку, в Звездный, к столичной жизни.
Смышленый, вполне решительный к делу и амбициозный, Яшка мог добиться большего, чем унизительные побегушки у Барыги. Да и выживание на краю кластера в бедном подземном поселке подавляло беспросветностью, безнадежностью и скудностью на яркие события. А ему хотелось жить – этому крепкому, стройному красавцу неопределенно-среднего возраста, всегда дорого одетому во все чистое и девственно-нештопанное, снаряженному на зависть и каждый день идеально выбритому и пахнущему свежим сосновым одеколоном, сколько бы там он ни стоил. А здесь… Здесь каждый день приходилось окунаться в душный воздух подземных бараков. В этот лабиринт, пропитанный плесенью и испарениями пота грязных теплых тел, червями ютящихся в двухъярусных фанерных отсеках-коробках три на три, больше похожих на дешевые могилки в подземном некрополе. А жить-то хотелось по-человечески! Например, завтракать в правительственной десятиэтажной «стекляшке» Звездного, ужинать в приличном баре с полным освещением, с отоплением без въедливой гари, и пить по утрам настоящий кофе, а по вечерам коньяк или довоенное красное вино. Но пока приходилось заваривать вишневую кору, смешанную с мебельными опилками, пусть даже и в компании с Барыгой. А тот добавлял в эту мразь еще и перцовый порошок.
Барышников шумно втянул кипяток, подул на чай, задумался и отставил стакан.
– Так не отдам… Я в это дело вложил все, что у меня было. Ставки высоки… Да и крови столько потерял. С этот чайник наберется, – кивнул он на заварник, по-дружески заботливо снял крышечку с Яшкиного чая и подвинул к нему кружку с уже раскрасневшейся вишневкой.
Тот сморщился и поджал губы:
– Свежая кровь? – оба усмехнулись, и Яшка принялся загибать пальцы: – Я договорился в столице, я подогнал клиента подороже, я добазарился кое с кем и нашел нам местечко. Я тебе говорил…
– Хватит. – Жестко резанул Барышников и для смягчения косо улыбнулся в одну щеку, но Яшка уже осекся и съежился. – Теперь понимаю, за что тебя Яшкой прозвали: якаешь много.
– Было дело, за то и прозвали, – расплылся тот в подобие улыбки и сощурил холодные глазки, но лицо Барыги уже вернулось к привычному нейтрально-ледяному выражению.
Не ясно почему, но всегда отрешенный и молчаливый, Барышников обладал странным даром убеждения. Однажды ему удалось погасить разгоревшийся было бунт. Недовольные очередным побором собрались в Большом зале Первого яруса, шумели, клокотали как кипяток под дрожащей крышкой, не пускали высказаться тех, кто имел, что сказать.
На трибуну поднялся Барышников, оглядел людское волнующееся море с достоинством льва и поднял руку. Бурлящий поток голосов смягчился, притих, будто где-то завинтили шумный водопроводный кран, и народ угрюмо насупился молчанием. Барыга еще раз прошелся взглядом по головам, поразмыслил, и, наконец, изрек:
– Расходимся, – голос его звучал спокойно, без угрозы, раздражения или надменности, но настолько твердо, что больше походил на царское повеление.
Народная толпа робко и нерешительно качнулась, двинулась, расступилась и потекла по темным закуткам подземки обсуждать невезенье на голодных своих кухнях. Бунт не состоялся. Правда, позже Барышников добился от администрации поселка отмены сбора и переиначил решение проблемы по-своему, а попутно запустил свою руку в рыбную прорубь водохранилища, ради которого и назначался очередной налог. Всюду он имел интересы и на все в поселке мог повлиять, если хотел. Но жил сам по себе и в «политику» особо не вмешивался, чем удивлял и разочаровывал Яшку. Скажи Барыга свое слово… Но тот молчал.
А Яшка долго молчать не мог, не умел. Поблуждав возбужденным взглядом по стенам бытовки, увешанным редкими теперь инструментами, он неудержимо остановился на равнодушном, погруженном в раздумья лице Барыги, негромко хлопнул в ладоши и поднял указательный палец:
– Идея! Я знаю, как тут крутануться, Митяй! – при упоминании своего имени Барышников будто вздрогнул. - Администрация свалила, в поселке бунт, каких не было еще, и всем грозит смерть! А тут ты подваливаешь с инвертором, даешь свет, и все граждане тебе должны, номиналов-то нет уже. Все должны! До самой последней старухи! Это же все твое, получается, весь этот долбанный бывший склад ПВО, все этажи и все люди! Ты все это можешь сделать своей собственностью!
Яшка вскочил и нервно забегал по бетонному полу из угла в угол, замедляясь при приближении к Барышникову и пытаясь понять, о чем тот думает, почему молчит, но не смея спросить напрямую. Митяй же умиротворенно потягивал горячий, но уже приятно подостывший чай и рассматривал чаинки в кружке с таким любопытством, будто держал в руке аквариум с редкими рыбками.
– Свет пришел! – взбудораженный собственным воображением Яшка остановился посреди бытовки и пристально уткнулся в лицо Барыги. – Сейчас они за это все отвалят! Можно в легкую исправить энергосистему!
С поселковой системой энергообеспечения всегда было не ладно. И когда свет потух, поселок предсказуемо заволновался, забурлил, загудел всеми лабиринтами подземки, норовя взорваться неистовым бунтом и погромами.
Яриков, неглупый и весьма смекалистый инженер, всякий раз безысходно опускал свои умелые руки, коими разводил уныло: нет запчастей.
– Инвертор… Необходим инвертор, – неустанно он отвечал всякому: – «ветряки» дают ток, энергия к нам поступает, но использовать ее мы не можем, не те характеристики тока. Нам хотя бы плату с контроллером… Хотя бы контроллер…
Тут же вопрошающие осыпали инженера наивными идеями, бессмысленно предлагали помощь и жаловались на темноту. Она пугала и мучила каждого по-своему, но ужас вызывала один на всех: все, что пришлось претерпеть за «зимние» годы, пережить поэтапно, постепенно, все вернется внезапно, враз, осядь темнота в поселке навсегда.
Инженер выход нашел – он соорудил аналоговую замену. И пусть мощности самоделки хватало лишь на питание тревожного и сумеречного дежурного освещения, все же отчаяние затаилось и притихло в ожидании чуда.
Но чудо лишь незримо вспыхнуло за горизонтом, где изрезанный Барышников выползал из подземки отморозков, упрямыми руками толкая перед собой заветный ящик с инвертором и оставляя в память о себе горячие красные следы на снегу, как печать в конце молитвы. Да будет так.
Но поселок уже взбурлил остервенением, как сорвавшийся с цепи зверь.
Обычно эти не частые, но тяжелые муки юной цивилизации Барыга пережидал в бункере. А безопасность обеспечивали запасы энергии, продуктов и тяжелая броне-дверь, которую держали преимущественно запертой.
Однако, послышался ее ржавый металлический скрежет и чьи-то шаги. Яшка прислушался:
– Кажись, я забыл запереться, – и, догадавшись, опять отправился в путь из одного угла комнаты в другой. – Не парься, это мои друганчики.
– Твоя неразборчивость тебя погубит, – задумчиво протянул Барыга. – Эти типы тебе не друзья. Да и никому не друзья. Один Мясник чего стоит… Нет в нем ни твердости, ни разума, дикий он и все время чего-то боится.
– Конечно! – Яшка остановился и уставился на Барышникова с удивлением. – Чего ты хотел, он вышел из логова отморозков! Считай, из преисподней вырвался. Страхов он натерпелся, я тебе скажу, от такого крыша съезжает на «раз-два». Страх в нем и сидит, поэтому он всегда ко всему готов. Во всеоружии, понимаешь? В этом его сила.
– В страхе сила? Сила, дружище, не в страхе и не в смелости, – Барыга вяло махнул рукой, пресекая диалог. – А второй этот, как его зовут? Мерзкий, Гадкий?
– Скользкий! – лицо Яшки сморщилось возмущением и обидой. – Почему ты их не запомнишь ни как?
– Да помню я, помню. Скользкий… Этот талант, конечно, но без выгоды и пальцем не шевельнет, змей. Остерегайся его. Спину береги…
Яшка устало осел на свой стул, придвинул остывшую кружку и подавленно пробубнил:
– Тебе не угодишь…Выгода и страх. А что еще?
Входная дверь снова взвыла и грохнула, захлопываясь от порыва ветра или чьей-то излишней силы так громко, что в бытовке зазвенели стаканы на шаткой навесной полочке. Друзья встревожено переглянулись, и Барышников кивком приказал Яшке проверить дверь, а сам потянулся к автомату.
Яшка погасил свет в бытовке, постоял секунду, чтобы глаза привыкли к темноте, и бесшумно приоткрыл дверь, впуская назойливый морозный пар.
Людей в складе не оказалось. На большом рабочем столе громоздились разложенные вещи, привезенные из вылазки: поклажа, рюкзаки, ящики с провизией и остатки товаров, взятых для обмена, но не пошедших в дело. В центре стола зияла пустотой расчищенная для инвертора площадка.
– Инвертор! – вскрикнул он истерично и суетливо заметался по складу. Заглянул под стол, в промежутки между стеллажей, даже в ящик с песком.
Барышников выскочил на улицу, раскрыв дверь вовсю, и полуподземный складской бункер тут же заполнился жестким и колючим морозным воздухом.
– Смотри! – прокричал он, прикрывая лицо от атак озлобленных ветром снежинок. – Кто это?
Вдаль, по рыболовецкой тропе, ведущей к водохранилищу, убегал лыжник с рюкзаком за спиной.
– Я не знаю! – против ветра выкрикнул Яшка и бросился обратно в склад. Барышников за ним. Собирались молча, быстро. Ватные штаны, унты, легкий бушлат, рюкзак. Через несколько минут уже пристегивали лыжи снаружи у запертых дверей склада.
– Мои помощники подоспели, – Яшка кивнул в сторону поселка. Оттуда пешком, без лыж, неторопливо шли двое – Скользкий и Мясник. Увидев Яшку, они ускорили шаг, а под конец пути разогнались до бега.
Мясник остановился в отдалении, готовый выполнить любую, самую безумную команду. Это был высокий, но сильно ссутулившийся, сухожильный охотник лет тридцати пяти или меньше того, с большими, черными как ночь в подземке глазами и неестественно удлиненным лицом. Он никогда не улыбался, потому как не умел этого вовсе, и даже не знал, когда это нужно делать. Всегда держался особняком, ходил как тень и обладал даром появляться там, где его не ожидали, и потом так же странно и не ясно куда исчезать.
Вот и теперь он сторонился, давая возможность напарнику взаимодействовать с людьми.
Скользкий, напротив, всегда крутился среди людей, старался быть в курсе любых событий. Юркий и подвижный, он напоминал суетливого и дерзкого крысеныша. Возрастом он был лет на пяток младше своего товарища, но скупердяйством и хитростью превосходил любого. Его маленькие грязновато-болотистые глазки не знали покоя, да и сам он, казалось, все время куда-то торопился. Поговаривали, что в логове отморозков он был не последним человеком, даже любимым сыном местного вождя. Но к Мяснику прислушивался, хоть тот и был со Дна ада, где, как говорят, отморозки содержат людей как скот. И с той же целью.
Барышников покосился на бывших отморозков, проверил прочность лямок на лыжных палках, ткнув ими лед, и повернувшись всем корпусом к Яшке, прикинул:
– Вор пошел в сторону рыбалки. Ему там идти некуда. Не скроется, – он не суетился и не волновался, но говорил быстро. – Мы с тобой поднимемся на холм. К крепости. А твои… пусть идут по следу. Встретят его, если надумает вернуться.
Мечась глазками с Яшки на Барышникова и обратно, забеспокоился Скользкий, которому ничего не объяснили, но который все понял сходу:
– Барыга, это опасная работа, братан, она стоит подороже. Я, конечно, все понимаю, но мне моя шкура дороже.
Барышников взглянул на него коротко исподлобья, затем с укоризной на Яшку, подошел вплотную к Скользкому, больно уткнул дуло автомата в его живот, снял с предохранителя и загнал патрон в патронник:
– А жить – это уже опасно, – проговорил он с давлением, глядя Скользкому в глаза своим тяжелым прожигающим взглядом до тех пор, пока тому невольно не пришлось отвернуться. Тогда Барыга щелкнул предохранителем в обратную, закинул автомат за спину, перебросив лямку через голову, и громко скомандовал: – Вперед!
Команда двинулась общей дорогой, раздвоившейся вскоре: отморозки продолжили путь по обходной рыбацкой тропе, которой ускользнул вор, а Барышников с Яшкой по снежной целине двинулись коротким путем на верхушку холма, увенчанную остатками старинной крепости с водонапорной башней посередине, издалека похожей на огромную, воткнутую в снег потухшую свечку.
Дорога вывела в открытую ложбину, и поселок остался позади. Темный, восставший сам против себя поселок. Когда самодельный инвертор «сгорел», дремлющий бунт взорвался, всхрипел, разбрызгивая повсюду давние обиды и похоти, смешанные с человеческой кровью. Верхний ярус подготовленно и ожидаемо эвакуировался в столицу, и посреди цепенящего хаоса эхом былого благополучия светился лишь кабинет Судьи, обеспеченный собственным аккумулятором. Кабинет принимал посетителей в штатном режиме с 9-ти до 15-ти ежедневно, кроме выходных. Необъяснимо ему удавалось уцелеть, и ни один пьяный и вооруженный бунтарь не приближался к его высокой двери в общей суматохе безумия, где только Судья и сохранял твердый и светлый ум. И дай воли этому уму, он отыскал бы в своих законах дыру, через которую инвертор можно было изъять.
Но теперь инвертор уходил в степь с беглым вором, и догнать его можно было лишь изнуряющим рывком через холм.
Тяжкое движение по взгорку разгоняло и учащало дыхание, воздуху не хватало, а жестокий и насмешливый ветер, не встречая на холме достойных препятствий, вбивался в лицо, клубил надоедливые иголки инея и выхолащивал одежду, вырывая из-под нее тепло и жадно его пожирая. И чем выше поднимались путники, тем раздраженнее и злее он бесился. Ведь теперь только он владел этой бескрайней снежной степью, и этим холмом, и водонапорной башней на нем, и всем, что можно увидеть в сумерках дня с этой башни.
«Водонапорка» обустроилась в остатках старой церкви, удобно перекроенной в практичное и востребованное сооружение. Обступающие ее монастырские помещения, обнесенные крепостной стеной, тоже переоборудовались и переназначились – сначала в санаторий, потом в торговую базу, в контору, а затем в охраняемые склады. Постепенно вокруг бывшего монастыря образовалась охранная зона, и крепостные стены вернулись к своей естественной функции – ограждать и изолировать, а в освободившихся помещениях развернулась воинская часть.
Взобравшись на верхушку холмины, Яшка с Барыгой совершенно выдохлись и обессилили. Спугнув пару неестественно взъерошенных ворон, тут же захваченных и унесенных порывом разыгравшегося ветра, путники упали в снег и привалились спинами к кирпичной стене старой крепости.
– Кто же это… мог быть? – Яшка еще не отдышался, но не упускал возможности поговорить о самом важном – кто дерзнул украсть инвертор? – Тут не случайный… человек… Кто-то… Кто в курсе… всех дел. Кто-то свой… - он мельком покосился на Барыгу. Тот лежал молча, дышал полной грудью, и слегка сощурившись, смотрел в неинтересную серую даль.
– Кто бы это ни был, - дыхание Барыги начало успокаиваться. – Он или хорошо подготовился, или полный идиот. В любом случае таким путем… он выйдет только к озеру, к рыбакам. А там… Там только к сталкерам на товарную станцию. Но это сорок километров по степи… Либо… Может просто обойти наш холм, свернуть вправо и уйти в ложбину, в Сады... Помнишь эти места?
Яшка коротко взглянул на Барышникова и кисло ухмыльнулся:
– Кто ж… не помнит? – выдохнул он нехотя, и задумался.
Порывы ветра внезапными ударами сносили с верхушек стен снежную пыль, и та оседала наземь мутным туманом.
Опершись о левый локоть, Яшка развернулся к Барыге и заглянул в его холодные глаза взглядом, полным пронзительной укоризны:
– А ты помнишь?
Но Митяй безучастно разглядывал монотонную и пустую белесую равнину, простирающуюся в никуда. Там, за мрачной ледяной пустошью, поглотившей все живое, лежала такая же промерзшая голодная пустота. Поэтому жители подземок не любили смотреть вдаль – снежные равнины казались им бессмысленными и неуместными. Что в них? Всегда одно и тоже – страдание, боль и бескрайнее море жестокости.
Поэтому, когда Барышников взялся за дело и решился выкупить инвертор у «отморозков», для поселенцев надежда не блеснула даже искрой – надо знать изгоев, исторгнутых изгоями: из их логова не возвращались ни живыми, ни мертвыми. Правда, Барыга всюду вязал связи, знакомства и, как он туманно выражался, везде у него имелись кое-какие взаимные интересы и долги.
За спасение поселка от темноты торговец благодарности и славы не ждал, а ограничился суммой товаров, номинально соответствующей тремстам тысяч. «Номиналы» собирали буквально по ниточке, вырывая из быта жильцов их незамысловатые пожитки, сносили в административные лавки. В лавках товар обменяли на патроны, меха и спирт, и поместили все это во внешний склад – заброшенные гаражи далеко на поверхности. От греха подальше.
К тому времени Барышников уже убыл в неизвестность. Вернуться рассчитывал через неделю-две. Но не вернулся. Через месяц ждать перестали: на то оно и логово, и ходить туда только в последний путь. Населяют то место обезобразившиеся и повредившиеся, разгнившие душой до животной дикости бывшие люди, коих выдворяют за безумства из города отверженных – пристанища всякого преступника и беглого убийцы. Таков новый мир.
Великая война нещадно его перекроила, и сама Земля укрылась теменью и сотряслась жуткими конвульсиями землетрясений, разорвавших ее плоть страшными трещинами, как разрывается грунт на дне высыхающего озера.
В ту пору и восточная часть монастырской холмины с водокачкой не удержалась, рассеклась и отклонилась, образовав между собою и крепостью не имеющую дна трещину. О том, что затаилось в ее недосягаемой для глаз бездонности, ходили пестрые и цветистые легенды. В них никак нельзя было поверить, но они приходили на ум всякому, кто оказывался в прямой близости от этой жутковатой черноты с запахом стылой земли.
Трещина тянулась вдоль крепостных стен воинской части, вдоль офицерского поселка и обрывалась далеко внизу, у подножия холма. Вдоль нее и предстояло спуститься на равнину.
Барышников встал, стряхнул с одежды снежную муку:
– Пора. Скоро начнет темнеть, – он ногою подогнал лыжи в удобное ему положение, вступил в их крепления, пристегнулся, приноровил руки в варежках к рукоятям палок, и, не дожидаясь Яшки, двинулся вдоль крепостной стены. Отдышавшийся Яшка вскочил на ноги, «влез» в свою пару лыж, и, вскользнув в готовую Барыгину лыжню, легко пустился вдогонку.
Пройдя вдоль складов воинской части, очищенных и разграбленных до последнего гвоздя, путники вышли к офицерским домам. Их крыши давно разобрали на стройматериалы и дрова, и теперь печальные останки жилищ торчали из-под снега своими угловатыми кирпичными коробками, пустыми изнутри, с провалившимися перекрытиями, с черными печными трубами и прямоугольными дырами окон, похожими на слепые глаза.
Наконец, поселение осталось позади, холм обрывисто накренился вперед и открыл просторную тусклую даль. Его туманное подножие юрким ледяным ручьем огибала рыбацкая тропа, по которой мелкими соринками медленно скользили еле видные отсюда Яшкины приятели. Тропинка вливалась в ложбины, уворачивалась от мрачных, вырывающихся из-под снега останков строений, и юлила дальше и дальше, пока не втекала в похороненное плитой многолетнего льда, распластавшееся где-то далеко, водохранилище.
Барышников достал половинку бинокля, вщурился сквозь него в монотонную пустоту зимнего пейзажа, и заскользил вдоль тропы к востоку, начиная от фигур отморозков и замедляясь на резких поворотах.
– Не люблю высоту… – съежившийся Яшка прислонился к бетонной опоре четырехногой электроподстанции с трансформатором, к которой снизу, от подножия холма, тянулась череда столбов с оборванными проводами. Вдоль этой линии и разверзлась земля.
Яшка с опаской поглядывал то на зияющую черноту пропасти, то на мелкие фигурки бредущих где-то далеко внизу Мясника и Скользкого.
Подстанция, увешанная лианами алюминиевых проводов, будто притягивала ветер, и он раскачивал ее безвольно свисшие плети и пел в них свои жуткие волчьи песни.
Один из обрывков, сдернутый резким порывом, жестко хлестнул Яшку по лицу. Тот отшатнулся, схватился за щеку, но замер, пораженный невидалью: сквозь скудную прогалинку в тяжелых плотных облаках внезапно пробилось солнце – настоящие прямые солнечные лучи.
На мгновенье мир окрасился, осветился, снег очистился до белого, а сумрачная даль оказалась иссиня-голубым безбрежным простором.
– Это не к добру, – Яшка поближе подошел к Барыге, пристально вперившемуся в петляющую нитку рыбацкой тропы: - Говорят, кто увидит солнце, у того будет беда…
Барышников не ответил, он почти пробежал взглядом подзорной трубы всю линию рыбацкой дорожки.
– Вот он, вот он! Смотри, блеск! – вскрикнул Яшка и, прижавшись левым плечом к правому плечу Барышникова, выставил указующую руку так, чтобы она была напротив Барыгиных глаз, будто его собственная. Отведя оптику в сторону, тот нашел глазами играющую в лучах солнца движущуюся фигуру и снова поднял бинокль.
– СВД, – скомандовал он. Яшка стащил со спины винтовку, пока тот отстегивал левую лыжу, чтобы для прочности встать на колено, принял из Барыгиных рук АКС и передал ему винтовку. Барышников, щурясь от непривычно яркого, слезящего света, вскинул «СВД-шку», плотно усадил ее в плечевое объятье и вжался щекой в холодный приклад.
– Инвертор повредишь, – нерешительно заметил Яшка.
– Бью по нога-ам… – Барышников старался предугадать, почувствовать темп движения беглеца, и медленно следовал за поблескивающей целью. Свет слепил, резал и ошеломлял своей неистовостью.
Внизу, у начала расщелины дорожка внезапно увиливала к северу, отдаляясь от холма и растворяясь в яркой белой дали. Но беглец не последовал ею, он двинулся дальше и замедлился на нетронутой снежной целине.
– К голове идет, Барыга! Стреляй, через голову пойдет! – в волнении выкрикнул Яшка. «Головой» называли сильно накренившееся, но странным образом уцелевшее трехэтажное здание Публичной библиотеки, издалека в серых дневных сумерках похожее на огромную человеческую голову.
Беглец действительно влетел под навес крыльца, и Барышников выстрелил. Хлесткий хлопок «СВД-эшки» протяжным раскатом пролетел над долиной, прерывая насмешливое и злорадное завывание ветра. Солнце вновь захлебнулось, утонуло в серой небесной грязи, и сонные тучи привычно поглотили его странный и неуместный свет. Потемнело, и будто бы, даже мрачнее, чем положено днем.
– Ну что? – Яшка вырвал из левого кармана Барыгиного бушлата подзорную трубу, всмотрелся в здание библиотеки, в темные ступеньки, в черный проем входной двери. – Не вижу… Попал?
– Не знаю, – Барышников искал жертву через прицел винтовки. Выстрел пришелся как раз на тот момент, когда беглец входил в двери, и теперь было не понять, убит он, ранен, или продолжает бегство: через здание библиотеки пролегала заброшенная тропа, которой раньше ходили в садовое товарищество для добычи дров и прочих припасов, пока те не иссякли. Этой дорогой он мог уйти дальше, в Сады.
– Пошли! – скомандовал Барышников, и бросился пристегивать левую лыжу. Яшка, закинув автомат за спину, рванулся в погоню не разбирая пути.
Дорога уносила их книзу, вдоль линии электропередач слева и расщелины справа. Яшка приударил палками, набрал бегу и жутковато-быстро расскользился – выдуваемый ветром уклон уплотнился до твердости льда, летелось лихо, а вот управлять таким полетом оказалось сложнее – лавируй, не лавируй, а несет, считай, куда само захочет.
Не приметив в снегу один из проводов, паутиной свисающих со столбов и зарывающихся в стылую ледовую корку, Яшка зацепился правой ногой, потерял лыжу и со всего лету грохнулся, покатился опасно быстрым куборем, неуклюже разбрасывая в стороны лыжные палки. Многослойный плотный наст, покрытый сверху пухом свежего снега, скользил как прихваченная морозцем июльская лужа, и Яшка не мог ни затормозиться, ни замедлиться. Но самое страшное – естественный уклон холма к востоку, в сторону расщелины, неизбежно увлекал его в бездну, будто та имела собственную силу притяжения. Наконец, наткнувшись на такой же провод от одного из следующих столбов, он подскочил как на трамплине и на всем лету унесся в пропасть.
Подлетев к роковой кромке обрыва, Барышников спешно отстегнул лыжи, и, упираясь острыми палками в наст, подбежал к краю.
– Митяй… – осипшим и по-детски плачущим голоском выдохнул Яшка. Его спас торчащий из глиняной стены обрывке двух-дюймовой трубы с пучком разноцветных проводов: Яшка зацепился за него ремнем автомата, повис лицом к бездне, пошатываясь, как тряпичная кукла, наткнутая на гвоздь в стене. Скованный страхом, он не мог даже пошевелиться, а только тихо и тонко повторял: – Митяй… Митяй…
Барышников огляделся, с силой вонзил обе палки в наст, чтобы упереться в них и самому не ускользнуть вдоль пути, быстро лег на живот и всмотрелся в сумрак расщелины:
– Сейчас, не шевелись! Я сейчас, – он торопливо поднялся на ноги, лихорадочно осмотрелся, схватился за злополучный стальной провод, покрытый оплеткой алюминиевых жил, и с силой, рывками стал выдирать его из плотного наста. Высвободив полностью, сбросил конец провода Яшке.
– Тихо-тихо протяни руку и возьми провод, – мягким родительским голосом произнес Митяй. - Теперь обмотай его вокруг себя разок. Та-ак… Теперь еще раз… И еще… Теперь запихни конец, как за пояс. Хорошо! А еще раз можешь? Хорошо… А еще? Ну ладно, пусть так висит.
Яшка, трясясь крупной лихорадкой, как послушный ребенок выполнял дружеские приказы. От его суеты труба слегка вздрагивала и поскрипывала, а торчащие из нее покачивающиеся обрывки проводов словно помахивали на прощанье своей тонкой цветастой рукой.
– Теперь отстегни лыжу, - скомандовал Митяй. Яшка послушался, и черная бездна, как огромная ненасытная пасть, поглотила лыжу, унесшуюся вниз и с треском натыкающуюся на зубастые камни выступов.
– Можешь развернуться лицом к стене? Попробуй потихоньку, – Барышников снова лег на живот и попытался дотянуться до трубы рукой. Не вышло.
Яшка, ничего не отвечая, правой рукой вцепился в скользкий обледеневший провод, а левой нащупал трубу выше головы и попробовал развернуться. Труба недовольно закачалась и обдала бедолагу глиняными крошками, которые роем унеслись вслед за лыжей в темноту.
– Не могу… – сипло выдавил Яшка – ремень автомата сильно сжимал его грудную клетку.
– Ладно, не двигайся и просто жди, – ответил Барышников, вскочил на ноги, только сейчас вспомнил про винтовку, снял ее и уложил вместе с лыжами вдоль ряда воткнутых в наст лыжных палок. Туда же пристроил рюкзак, ремень с подсумками, бушлат и варежки, оставив из экипировки только ушанку с опущенными и связанными под подбородком клапанами.
Затем снова бухнулся на живот, подполз к кромке обрыва, рассмотрел еще раз трубу, и, развернувшись и свесившись ногами вниз, нащупал ее носками унт. Труба снова зашуршала об Яшкину шапку комочками глины, но держалась прочно.
Схватившись за провод правой рукой, Барышников нагнулся в полуприсяд, дотянулся левой рукой до своих ног, до трубы, до Яшки и хлопнул его рукой по плечу:
– Давай руку, – произнес он так добро и спокойно, будто предлагал Яшке сделать ход во время игры в шахматы где-нибудь в их натопленной и уютной складской бытовке.
Яшка потянулся вверх, пытаясь поймать в воздухе, где-то вверху, сзади, в том мире, где все твердо, надежное и цепкое дружеское рукопожатие. Барыга стащил Яшкину варежку, сунул себе в карман и только потом прочно вцепился в его протянутую дрожащую руку.
– Теперь я тебя освобожу, – и, не дожидаясь ответа, пнул ногой автомат. Тот соскользнул с трубы вместе с ремнем, и Яшка повис в воздухе, удерживаемый только Барыгой, который стал распрямляться и подтягивать его кверху. Яшка же, как только смог, схватился свободной рукой за трубу, за Барыгину ногу. Наконец, бросив провод, он в панике ринулся вскарабкиваться по Митяю, как по веревочной лестнице.
– Яшка! Не торопись, подожди! – выкрикнул тот, но Яшка, как испуганный дикий зверь рвался кверху, туда, где твердо, где нет высоты и пропасти. Наконец, вывалившись на прочную поверхность наста, он норовисто, как пловец, задвигал ногами, стремясь как можно скорее «отплыть» от обрыва, и невольно с силой ударил Барыгу в лицо шипастым железным ледоступом, прилаженным к подошве сапога.
Барышников не удержался, его ноги соскользнули с трубы, и он унесся вниз. Но Яшка этого уже не видел – безумствуя суетливо, он отползал и отползал от пропасти, пока не уперся в столб. Здесь он остановился, сжался в комок, как сжимаются под одеялом сильно замерзшие люди, и задрожал сильнее прежнего.
– Яшка-а! – донесся из пропасти звериный рык Барыги: вгрызаясь ногтями в стылую глину стены, тот сумел замедлить падение, успел-таки схватиться за Яшкину трубу и висел теперь, как раскачивающийся на турнике спортсмен.
Нащупав ногами точку опоры в неровности глиняного скоса, Барышников попытался рывком подтянуться на трубе, но гнилое железо треснуло, согнулась и отломившийся его край, соскользнув с пестрых проводов, умчался в черную пустоту. Барыга повис на одной руке, опасно покачиваясь ошалелым маятником, хрипя и выпуская облака пара.
Остановив раскачивание, он свободной рукой вынул нож, мягко вдавил его в стену, достал фонарик и осветил плоскость немилостиво-ровной стены – зацепиться не за что. Осторожными ударами Митяй по рукоятку вбил нож в стену, оказавшуюся на удивление рыхлой и податливой, отчего и получившаяся опора выглядела шаткой, зыбкой и ничего не гарантировала.
Он еще раз осветил стену, чтобы выбрать верный путь, но окоченевшие пальцы выронили стылый металлический фонарь, и тот, истерично кувыркаясь, унесся вниз. Жадная темнота тут же бесполезно поглотила его неуверенный свет.
Громко и парко вскрикивая, Барышников схватился обеими руками за обломок трубы, уперся в торчащую рукоятку ножа ногой, и, помогая второй и скользя шипами снегоступов по слизкой промерзлой грязи, взгромоздился на трубу. Теперь он стоял на спасительном обломке железа одним коленом, плотно прильнув к поверхности стены щекою и всем телом и свесив свободную ногу.
Отдышавшись, он медленным раскрасневшимся крабом «пополз» рукой по стене, цепко перебирая непослушными пальцами и стараясь добраться до такой уже близкой кромки обрыва.
Наконец, доскребся до хрусткого края и ногтями вонзился в растрескавшийся наст:
– Яшка… – сипло выдавил он. Окоченевшие и уставшие руки больше ему не подчинялись. – Дай руку…
Но Яшка исчез.
Барышников вцепился в выброшенный Яшкой провод, и надежно натянув его, закинул на поверхность ногу. Затем и весь выбрался на снег и откатился от края.
Здесь, не поднимаясь, он подполз к своему бушлату и осторожно, чтоб не задеть грубо свои болезненно-чувствительные, бордовые от мороза пальцы, надел его. Двигаясь неверно и хмельно, спрятал заледеневшие руки под мышки, громко дыша и закрыв глаза, со стоном улегся на бок, спиною к ветру. Но ветер и не думал донимать этого странного упертого человека, а напротив, смягчился, притих и только по-щенячьи жалостиво поскуливал и поскрипывал трущимися друг о друга, свисающими со столба проводами.
Сгущался серый вечер, и усталые медлительные тучи нависали над степью тяжелым одеялом, защищая землю не то от холода, не то от тепла, которого уже почти никто не помнил, и уж точно – не ждал.
Ядерная зима загнала выживших в подземные склепы военных складов, сжала мир до размера коридоров и отсеков. Но истошный голод умалил все неудобства. А его исчадия – изнурения странными нарывами и язвами, морами, рядом с которыми натиск змей, клопов и заразных вшей выглядел мелким и надуманным бедствием, обесценили саму тягу к солнцу, свету и всякому совершенствованию жизни и быта. Люди просто умирали.
Первенцами пали дети, за ними ослабленные хворями, стихийной анархией и тоской взрослые, коих в первый же год скормили могилам две трети насельников. Казнь за казнью следовали годы.
Электричество ради освещения в ту пору потреблялось робко, как чахло развивался и сам поселок. Света хватало, ветряки исправно гнали ток с громоздкой холмины, в которую заваливался южный скальный хребет. Такой же холмины, как и та, на которой сейчас отлеживался Барыга.
Восстановившись, он привстал и вгляделся в темнеющую низину – отморозки уже подходили к «голове». Он поднялся, надел рукавицы на едва растеплившиеся руки и огляделся: ни лыж, ни оружия при нем теперь не было, но ремень с амуницией и рюкзак Яшка оттащил к столбу и присыпал снегом…
Снарядившись устало, Митяй прошел «несколько столбов» обратно на бугор, к тому месту, где валялась злосчастная Яшкина лыжа. Он пристроил ее к правой ноге, и слегка отталкиваясь левой, заскользил вниз. Уклон щедро наделял скоростью, и вот уже не нужно разгоняться: слегка напружинившись на правой ноге, он завилял вниз – ушел влево, ушел вправо. Густые облака снежной пыли, со скрежетом вырываемые лыжей, обдавали его лицо, таяли на щеках, стекали дрожащими на ветру капельками и обжигал кожу морозом. Лыжный скрип сплетался со свистом скорости в ушах и выводил незнакомую надрывную мелодию, больше похожую на вопль безысходности, дна которой здравым рассудком не сыскать.
Крутой спуск плавно выгнулся и мягко вошел в вязкую заснеженную ложбину. Дотянув до рыбацкой тропы, Барышников круто вильнул вправо, и остановил движение, завалившись на бок. Последнее снежное облако, хрипло вздохнув, вырвалось со скрипом из-под лыжи.
Он поднялся, поправил лямки рюкзака и быстрым шагом ушел по свежей тропе в сторону «головы». Где-то сзади в надвигающейся вечерней полутьме приближались смутные очертания отморозков и, вроде бы, даже слышались их голоса.
Опасно громко цокая ледоступами, Барышников вошел в здание библиотеки по бетонным ступенькам и осмотрелся: кафельный пол, припорошенный снежной крупкой, хранил записи о недавних событиях, как дневник в клетчатой школьной тетради. И сообщали эти записи о том, что вор проскочил невредимым сквозь здание и ушел в Сады. Яшкины же следы бежали по лестнице на верхние этажи.
Барышников отстегнул ледоступы и крадучись взошел на второй этаж, окно в холле которого было завешено фанерным плакатом с бессмысленным и облупившемся лозунгом. Темно. Прислушался – полная тишина.
Мягко ступая по свежим следам, он поднялся на верхний этаж, и аккуратно выглянул из-за угла в просторный читальный зал: Яшка пристроился на обломке балкона и рассматривал свежие вечерние сумерки сквозь оптический прицел винтовки, которую он держал укутанной в рукав рукой. Рукавицы нет. Рядом, на полу лежал его рюкзак и Барыгин автомат.
– Ну что там? – хрипловато спросил Барышников, когда оказался вплотную за спиной у Яшки. От неожиданности тот вздрогнул, резко обернулся и выронил винтовку из озябших рук. Грюкнувшись о жестяное крыльцо, «СВД-шка» исчезла в юном пушистом сугробе. Ошарашенный Яшка попятился:
– Барыга? Ты.. как здесь? – он все отступал, и Митяй схватил его за плечо и вынул из кармана Яшкину рукавицу:
– Держи, – Яшка тупо взглянул на Барыгу, потом на рукавицу, и потянулся правой рукой в карман бушлата, как завороженный.
– Ты чего? Серьезно? – Его растерянные глазки часто и глупо замигали. – Ты мне не нужен, я дальше сам! – И выхватив из кармана нож, он с силой вонзил его в сердце Барышникова. Тот отпрянул, не выпуская из руки Яшкиного плеча, взглянул на дыру в бушлате, с мгновенно напитавшимися кровью краями, на Яшку:
– Тогда ты свободен, – и отпустил Яшкино плечо. Взмахивая руками, как неумеющая летать птица, Яшка сорвался с балкона, и грохнувшись о жесть крыльца, утонул в пушистом сугробе вслед за винтовкой. К нему на выручку подоспели отморозки.
Пошатываясь, Митяй осел на пол, облокотившись о косяк балконной двери, расстегнул молнию на бушлате и удивленно уставился на рану. Вся бочина пропиталась кровью. Морщась от боли, он ощупал ранение – прорезь вдоль ребра ниже грудной мышцы.
– Маленький ножичек… – пробормотал Барышников сам себе, отнял тут же окровавившуюся руку и пристально ее рассмотрел, как редкую диковинку.
– Бары-га! – Товарищи оттащили Яшку в разрушенный остов супермаркета, располагавшийся когда-то через дорогу от библиотеки. – Это мой инвертор! Лучше просто уйди с дороги!
– Он не твой, – хрипло выдавил Барыга. – Много на себя берешь! Что с тобой происходит, друг?
– Друг? Какой я тебе друг!? – Яшка показался из-за бетонной колонны. – Ты всегда был в центре внимания! Но это я! Я все делал за тебя! Ты думаешь, просто так положено? Думаешь, ты просто удачлив? Нет! Это все только моя заслуга…
Барышников сидел на полу возле двери, и Яшка его хорошо видел.
– И это моя идея! Ты думал, кто сломал аналог инвертора? – Яшка, попытался встать на ноги, опираясь о колонну, но тут же болезненно свалился и застонал.
– Яшка… – Барышников прижимал к ране сухую и не нужную теперь Яшкину рукавицу. – Ты не удержишься.
– Я не один! Мои друганы мне помогут, и я буду рулить всем живым и неживым в поселке. Они позовут своих из преисподней, там много нормальных пацанов…
– Легион! – улыбаясь во все зубы, выкрикнул Скользкий. – Барыга, нас просто легион! Давай с нами, мяса всем хватит!
Барышников нащупал автомат и щелкнул предохранителем.
– Даже не хочу знать, что ты имеешь ввиду, - выкрикнул он и навскидку выстрелил в сторону Скользкого короткой очередью, стараясь метить выше головы. Стекло в уцелевшей верхней части витрины с сочным дребезгом разлетелась вокруг, Скользкий схватился за окровавленное лицо, распоротое крупным осколком.
В ответ округа разразилась грохотом выстрелов, и куски бетона и гипса посыпались на Барыгу. Он отполз вглубь комнаты, шатко поднялся на ноги и спешно спустился на второй этаж, где ощупью в темноте скользнул в конец давно ему знакомого коридора, вышел через окно на настил крыльца черного хода, спрыгнул в вязкий сугроб и выбрался на дорогу, по которой недавно улизнул вор с инвертором.
Воровство и грабежи уже давно смягчились, не первый год поселок перемалывался в общество людей. К девятому году Зимы неистовство выживания поутихло и отступило. Маленькое поселковое Человечество научилось жить, выстроило свою шаткую этажерку управления, распределилось в общности, смутно обрисовало законодательство.
Жизнь просыпалась, и вечный противник всякой общности – разность, расслоила «юное человечество», удобно расположенное в четырех ярусах подземки. Ужас нерешительных питал возможности нахрапистых, этаж которых благоустроился и зажирел, нарушая равномерность распределения. Для «справедливости и всеобщей пользы» Администрация электричество стала продавать, и на богатом верхнем ярусе вспыхнул непрерываемый светлый день, а нижний ярус, нерешительно и покорно ворча, перешел на коптилки и лучины из сосновой щепы. Общность питалась разностью сама внутри себя, пока не пожрала саму возможность существования – энергосистема не выдержала перепотребления, работающее на пределе оборудование засбоило.
Замена инвертора была бы бесполезной, будь все также самопоедательно и дальше, но темнота изменила общество, теперь поселок, если получит свет, сможет обустроиться иначе. Если сможет…
Барышников выбрался на окраину развалин и вступил в ровную пустыню, до плавной гладкости вышколенную метелями. Надвигалась ночь – ранняя, морозная и непогодная. Начавший было тихо падать крупный снег заволновался, заюжил, превращаемый ветром в беспорядочную недобрую кутерьму. Но обратного хода не было.
Барышников достал из внутреннего кармана смартфон, где тот сохранялся в тепле. Включил и посмотрел через его камеру, как через плохенький прибор ночного видения: вор свернул круто вправо, значит пошел в сторону водопада с 22-ой площадки. Что он задумал?
На площадке, раскинувшейся наверху южной скальной гряды, держались семьями несколько инженеров бывшего военного завода. Хозяин дома – Синоптик, вел с Барышниковым торговлю и раз в месяц обменивал погодные прогнозы и волчьи шкуры на мелкий скарб. Эти люди жили уединенно и за все эти годы ни разу не спускались в долину. В Поселке их не знали.
Дорога к ним шла через укрытый слоем снега дачный поселок. Здесь давно нет людей, никто не ходит сюда без лыж – утонешь в снегу.
И пеший Барышников, утопая, быстро взмок и устал. Он останавливался все чаще, чтобы перевести дух. Кровь залила свитер и всю левую штанину до колена, схватилась ледяной коркой, и теперь его колотило от холода, слабости и усталости.
Темнота уже сгустилась до черноты смолы, залепляющей глаза, а видеокамера бесполезно транслировала только ровное монохромное полотно. Барышников время от времени чиркал бензиновой зажигалкой, определяя общее направление и стараясь интуитивно различать рельефность следа на ровной снежной плави, и кое что ему удавалось разобрать: вор сошел с дороги и двинулся в сторону снежных барханов, покрывающих крыши дачных домиков – изменил планы или надеялся запутать?
Напряженно всматриваясь в ветреную темень, замутненную разгудевшейся метелью, он замедлился – ночь слепила, не пускала идти дальше. Придется ночевать здесь.
В одной из ложбинок промеж холодных снежных бугров он остановился, снял автомат и рюкзак. Остается только выдолбить достаточно глубокую яму – размером не меньше добротной могилы, и попробовать дожить в ней до утра.
Понуро присев на корточки, он устало огляделся. В двух шагах от него валялся потерянный вором предмет – небольшой круглый фонарик с ремешком для крепления на голову. Барышников суматошно сбросил рукавицы, схватил фонарик и щелкнул кнопкой – ложбинка осветилась ровным желтоватым светом. Работает! Светит! Не мешкая, он надел фонарик на голову поверх шапки, потуже затянул ремешок – другое дело! Можно даже продолжить путь!
Барыга встал, через силу поднял рюкзак, и, продевшись правой рукой под лямку, рывком забросил его за спину. От резкого движения слоистый наст под ним подломился, крякнули трескающиеся доски, и Митяй провалился в пустоту сугроба, уцепившись и повиснув над темнотой. Такое случалось иногда – путники проваливались в пустоты. Одиночки часто погибали, потому что выбраться из такой западни невозможно. А ведь многие еще и калечились об остатки домов, похороненных под многометровым слоем снега.
– Ы-ы! – раздувая щеки и корчась от боли и досады прорычал он: кистью правой руки он наткнулся на строительную скобу, и та насквозь пронзила его ладонь и торчала теперь огромным безобразным жалом. Левой рукой он схватился за торчащий сбоку обломок деревяшки и висел над темнотой.
Быстро нащупав ногами опору – балку, стоящую почти вертикально, привстал на нее и попытался снять руку со штыря. Не получалось. Так, расставив руки в стороны, он замер, приходя в себя и пытаясь найти выход. Но долго не простоять – в таком положении руки без рукавиц на крепком ночном морозце можно потерять за полчаса.
Барышников взглянул вверх – освещенные налобным фонариком снежные края прорехи, в которую он провалился, обрамляли черное пятно ночи. И небо отсюда – просто черное ничто.
На край прорехи приземлился раскосмаченный ворон и сквозь пучок света, бьющего в глаза, попытался оценить свежую жертву, вращая и косясь глазастой головой.
– Подожди… Я еще живой, – выдавил Барышников хриплым и тихим от измождения голосом. –Знаю я… Много зла… Все справедливо… По делу...
Он еще раз попытался, уперевшись зубастыми снегоступами в бревно, снять пронзенную руку с огромного шампура – но неровное железо с крупными наслоениями ржавчины не пускало. Он только зарычал и застонал от боли и злости.
Наконец, притихнув и сосредоточившись, он шумно выдохнул несколько раз, отпустил свободную руку, расслабил ноги, и резко повис только на сухожилиях правой руки, разрывая метельные похоронные завывания раздирающим воплем.
Но сухожилия выдержали, и юркая балка провернулась скобою вниз, а рука больно, но легко с нее соскользнула, и Митяй грохнулся спиной на неглубокое твердое дно провала. Фонарик осветил потолок с дырою посередине.
Сидящий на краешке черного неба ворон вспархнул и растворился в темноте, будто сделал свое дело, и теперь ему здесь не место.
Постанывая, Митяй приподнялся и осмотрелся – чердак полностью утонувшего в снежном бархане дома. Он привстал, рассмотрел рану на руке – безобразно… Пошарил вокруг, нашел рюкзак, достал аптечку, и полил руку спиртом, отчего лицо его сморщилось злобной и одновременно страдальческой гримасой, а сам он по-звериному сипло зарычал.
Туго забинтовал рану отрывом белой тряпки из аптечки, поднялся, и пошибуршив ногой в обрушившемся вместе с ним снежном месеве, нашел автомат.
Чердак совершенно пустой – только обвалившаяся печная труба и лаз в дом. Он сбросил туда рюкзак, на него автомат, сам спустился по полкам, какие лепят в деревенских прихожих и завешивают обыкновенно шторками.
Жилище оказалось нетронутым. Говорят, такие еще встречались в ту пору.
На всякий случай он поднял автомат, положил его цевьем на правую руку. Дверь гостиной была открыта настежь – решил начать отсюда, хотя покрытый толстым слоем пыли пол не имел человеческих следов. Диван, телевизор, сельский сервант со стеклянными полками, такое все знакомое с довоенных времен.
На стене большое семейное фото. Митяй вгляделся в лица и ошарашенный отступил на полшага – на фото был его отец, мать и он в возрасте 7 лет. Боже… Неужели это его дом, его маленький дом в садах? Их семейная дача. Не может быть! А говорили, что от него ничего не осталось…
На кухне тот же стол в цветастой клеенке, синяя кафельная печка, навесные шкафчики, табуреты. Этот – мамин, а здесь, в углу – любимое место отца.
Придя в себя, Митяй порыскал в шкафчиках – всюду следы мышей – могильщиков старого мира. Пустые банки из-под круп, изъеденный блокнот с рецептами, посуда, бутылка водки – ну ее-то в дело.
Зубами сгрыз алюминиевую крышечку, с жаждой влил в себя треть бутылки и уткнулся носом в рукав бушлата, шумно втягивая воздух – старинная русская закуска.
Через полчаса фонарик сменила мамина стеклянная лампадка с деревянным маслом, растопленная печь уютно потрескивала сухими дровами, а стоящий на плите чайник запел свою странную монотонную песню – значит скоро закипит.
Митяй снял бушлат. Весь свитер залит черной при слабом освещении кровью. Поднять левую руку больно из-за раны в груди, поэтому свитер и рубаху пришлось снимать при помощи ножа.
Рана оказалась не смертельной и скользнула вдоль ребра, рассекая щель длиною в палец. Митяй вымыл ее теплой водой, залил спиртом из аптечки, туго перетянулся бинтами и нахлобучил на себя несколько отцовских шерстяных рубах.
В гостиной потеплело, и закрытые ставнями окна расслезились шустрыми, сбегающими вниз капельками, за движением которых в детстве он так любил наблюдать. И уж не помнил об этом, а тут увидел – и всплыло.
Усевшись в глубокое кресло, Митяй пристроил лампадку к журнальному столику, и, приклонясь к свету, принялся листать семейный фотоальбом. Удивительно, как можно забыть собственную жизнь, если полностью ее переменить, погрузиться в жизнь другую, и ничем не напоминать себе о своем прошлом. Забыть себя.
Водка закончилась, и поудобнее устроившись в кресле, он откинулся назад, подложил под шею небольшую подушку, поплотнее укутался в одеяло и задремал.
Перед ним вспыхивали картинки нелегкого дня – водонапорная башня с церковными куполами, бесконечная бездна расщелины, убегающий вор без лица, омертвелая библиотека, пустой поселок, глаза людей, Судья, тени, он. В точку сгустившиеся, не успевшие оживиться до очевидности, очертания мыслей и образов слиплись в мутную рыхло-снежную небелесую кутерьму. Клубились, склублялись, сбивались в твердый неясный ком, похожий с виду на серое пластилиновое яблоко. И ком оказался в его руках, немыслимо-крошечный, но натужившийся чудовищной массой, настолько вселенски-обременяющей, насколько неосознаваемо-громадной может быть масса всего сущего, которое бесцветно-некоричневым нечто надвигалось на него из ниоткуда. Оно давило и, оставаясь на месте, угрожающе и пугающе-стремительно приближалось. И не спрятаться от его бескомпромиссного ужаса, от его роковой обреченности и изначального непререкаемого права судить. Судить за непоправимость катастрофы, ибо погибло нечто невообразимое, нечто не ограниченное наивозможностью бытия. Все, что существовало и все, что могло существовать. И не скрыться, находясь одному в этой немой необъятности, не избежать несоизмеримой с человеческой крошечностью беспредельной вины, невырыдаемой ни каким отчаянным стенанием. Вины испепеляющее-горькой, безостановочно-мертвящей и не имеющей спасительной смерти, ибо все видимое и было ее бесконечным дыханием.
Внезапно пробудившись, Митяй лихорадочно схватился за голову, но, увидев тусклый огонек светильника, осознал себя, понял, что просто спал, что это обыкновенный кошмар детства, какой снится почти всякому ребенку в жар, сбросил одеяло на пол и отер лоб.
Взглянул на часы – шесть утра. Он попытался снова уснуть, но несоизмеримость масштабов и горечь бесконечной вины зыбким туманцем вновь тихо вползали в его рассудок, и спасаясь, он открыл глаза, но ошеломленно отпрянул, вжавшись затылком в спинку кресла: вплотную перед ним явстевенно светилось бледностью человеческое лицо, которое тут же исчезло.
Он поправил фитиль лампады, чтоб разбодрить огонек, и огляделся вокруг. В комнате никого, только попискивают и шушукаются расшуршавшиеся мыши в шкафу. Тишина, живая и привычная. Это был просто сон. Часы показывали три часа ночи.
Сон во сне. Все хорошо.
Утро придет, вор найдется, все встанет на свои места. Зима еще не скоро, отдуют весенние ветра, придет тепло и мягкая летняя капель. Охотники разбредутся по засидкам, и в поселок вольется мясное и рыбное изобилие. Когда-то все это закончится… И инвертор… И снег…
– Митенька, – позвала мама, и он снова вздрогнул, внезапно проснувшись, выпучил глаза и дернул одеяло на себя, будто оно могло укрыть от кошмаров.
– Куда ты идешь? – Она стояла напротив – невычислимо-молодая и такая сердечно-милая, какими сохраняются добрые матери в затертой памяти своих взрослых детей.
– Мама? – Митяй с силой протер ладонями лицо, не то растирая его для прилива крови и пробуждения, не то по-детски прячась от странного видения. – Как… Как ты здесь? Ты же…
– Куда ты идешь? – опять спросила она. – Ты туда идешь?
– Я.. Я не понимаю… Тебя ведь нет давно, – опешено выдавил он, с трудом принимая эту ситуацию и этот странный диалог.
– Куда ты идешь? – третий раз вопросила мама. – Ты идешь не туда. Ты забыл, чему тебя учили… Это путь в погибель, и ты сам его туда направляешь. Ты хочешь заснуть?
– Я делаю что должен, мама… Я возвращаю свой инвертор, – Митяй сидел не шевелясь. Или вовсе не сидел, или его не было здесь?
– Ты забыл. Ты не можешь получить свое. Его нет. Здесь нет ничего твоего, – она тоже не двигалась, будто весь мир поставили на паузу. – Ты не принял потерю. Ты должен принять ее, чтобы обрести то, что ты считаешь своим. Отпусти это.
– Отдать им инвертор и смириться, пусть все будет так? – ответил Митяй, силясь выдавить нетеплую улыбку. Комната осветилась вполне видимо, хотя в ней и не было света, кроме крошечного синего огонька масляной лампы с огоревшим фитильком.
– Зачем? Иди и возьми это, но не хватай, как хищник хватает чужое, бери спокойно, как добрый гость. Прими неудачу, только тогда сможешь взять что угодно. Иначе ты становишься зависимым, а это болезнь, ты засыпаешь жизнью. И только боль может тебя пробудить. Так проснись сам, чтобы она не приближалась к тебе.
– Да. Я помню… Я понимаю.
Она подошла близко, села на столик рядом, приклонилась к лицу Митяя, как это бывало в детстве, и улыбнулась:
– Митенька… Что с тобой? Ты – тихий свет, не потухни. Если ты не свет, то кто же ты? Неси свет – и тебе самому будет светло… Но свет не твой, помни об этом, ты только светильник, - и, улыбнувшись, снова ласково задала свой упрямый вопрос. – Куда ты идешь?
– Я… иду… – давно уже замутненное памятью, а теперь такое чистое и явное, близкое лицо мамы переменило и обезоружило его, будто спали с него надежные доспехи, и он с трудом выбирал мысли для ответов, не имея, на что опереться.
– Вспомни, чтобы проснуться, – прошептала она тихо.
– Да… Я иду к свету, – вспомнил он наставления отца.
– Иди, – Она опять улыбнулась, нечувствительно провела рукой по его разгоряченной голове и встала. – Не засыпай, помни себя. Тебе пора, проснись. Печка сожгла весь воздух. Проснись!
– Просинись… снись… снись… – зазвенела пульсирующая кровь в висках, и он внезапно проснулся. Фитилек еле-еле мерцал бледной-фиолетовой точкой.
Митяй высвободился из тяжелого одеяла и поднялся – голова кружилась, и мрак неуправляемо скользил вокруг него.
Он доплелся до кухни. Печка потухла, комната наполнилась дымом. В проеме огромной двери, которой здесь раньше не было, двигались сумеречные тени людей. Он всмотрелся и увидел себя, сидящего на троне из человеческих тел. Из двери, навстречу ему, вышел Яшка:
– Пойдем! – протянул он руку с дружеской улыбкой. – Я все организовал, там все есть для тебя. И деньги, и женщины, и безграничная власть.
Митяй попятился, отступил назад, и несуществующая комната погрузилась в темноту, люди исчезли.
– Там ничего нет, там темно, – ответил он, с трудом произнося слова, но Яшка улыбнулся:
– А ты что не знал, что выгоды зреют в темноте? Там не жалкая твоя жизнь, там все лучшее. Пойдем, не пожалеешь. Я уже там. Там по-настоящему хорошо!
– А мне везде хорошо, где я жив, – ответил Митяй и попятился еще.
– Пойдем! – с неожиданной яростью вскрикнул Яшка, его лицо исказилось гримасой ненависти, и Митяй внезапно проснулся.
Часы показывали полночь. Он все еще лежал в кресле, одеяло сбилось на пол. Лампада вовсе потухла, и в комнате было непроницаемо темно.
– Темнота. Ты в темноте. Очнись! – услышал он опять голос матери, доносившийся откуда-то из глубоких окраин воображения. Кое как он встал, но тут же упал, потеряв сознание.
Очнулся от холода уже на чердаке. Люк открыт. Других следов, кроме его собственных нет. На часах девять утра.
Митяй спустился обратно в дом, чиркнул зажигалкой – горит хорошо, новый воздух упал в остывающий дом. Теперь здесь холодно, морозно, но вместе с воздухом в дом вошла и жизнь. Уж такая она.
Через десять минут он уже выбрался на поверхность. Просыпался новый день, и сумрачное небо сонно напитывалось вялым светом, все еще смешанным с синюшными сумерками. В видимой вокруг пустоте никого не было – только неустанный бездумный ветер поземками забавлялся свалившейся за ночь мелкой крупяной снежью, укрывшей Дикую степь.
За «голову» в одиночку обычно не ходили. И в чистой зоне всегда хватало поводов для смерти, а уж в Дикой степи… Дорожки к ней натоптаны немногими, сбившимися с выверенных троп, прикрытых ночными метелями.
Ушедшая ночь обновила полотно, оставленные прошлым днем следы нечитаемо запорошило, и Барышников направился обратно к зданию библиотеки – там будет все видно. Если вор не вернулся в поселок, то не много мест, где он мог бы выжить этой ночью.
Через полчаса он уже осматривался в «голове», вчитываясь во вчерашние следы. Пусто. Обследовав библиотеку, он перебрел через заснеженную улицу и сквозь проем в обломках бетонных блоков вошел в здание супермаркета. Посреди торгового зала краснели обобранные Яшкины останки. Его «друганчики» взяли все, что ценили, а для отморозков все имеет цену. Кроме снега.
Митяй смел снег рукавом, накрыл одеревенелую плоть своей плащ-палаткой, прокатил одной рукой, чтоб останки завернулись в брезент, ссунул на лист фанеры с надписью «Я достоин лучшего!» и отволок на пустырь. Туда, где вчера выбросил несчастливую Яшкину лыжу. Здесь он выдолбил лопаткой яму и скатил в нее сверток.
Прикопав могилу, Митяй воткнул в изголовье лыжу, порыскал взглядом в поисках подходящей поперечины для креста, но таковой не нашлось. Что ж, значит будет так.
Теперь пора закончить дело.
Барыга вернулся через «голову» в Сады и к середине дня пробрел их насквозь, прижимаясь к основанию холма, где точно нет подснежных пустот и реже рыскает хищник, и добрался до ледового водопада «Площадки 22». Веревочный подъемник, которым Синоптик взгромождал свои покупки на пятидесятиметровую высоту, не использовался давно – огромная нахлобучка снега козырьком нависала над верхушкой водопада. Столько за ночь не скопится.
Митяй двинул дальше. Он внимательно держал автомат наготове и, врываясь в уплотнившиеся и опавшие облака нехоженного снега, набивал свою тяжелую тропу вдоль Южного хребта. Здесь месяцами не бывало людей, и даже матерые охотники опасались этих мест, кроме тех отчаянных, что не державшихся за жизнь. И она позволяя им, как слепым, брести куда вздумается, раз уж они безнадежны. Многое бы они рассказали, если бы возвращались.
Барышников, не заглядывая в мелкие трещины и приямки, двинул сразу к заброшенной шахте, поскольку в пустоши водопада не сыскать норы для ночлега надежнее.
Шахтная промзона утонула в снегу, чернея лишь несколькими кирпичным складами очень старой постройки и прилепленным к скале, таким же кирпичным корпусом, через который шахта червем проела дыру в отвесной каменной монолитине и уползла в жирные угольные глубины. Забросили ее задолго до Великой войны – признали опасной. Война ее кое-как реанимировала, но землетрясения тех лет обрушили входную горловину, и шахта теперь была заброшена и пуста, как и весь этот пустой и заброшенный мир.
Барышников вскользь заглянул в издавна знакомые ему лазейки, мимо которых приходилось идти, но не слишком углублялся: первым делом нужно обследовать саму шахту.
Дверей в пристроенном к скале помещении было не найти – все они погребены снежной массой. А вот верхние окна еще годились для входа.
Барышников протиснулся в одно из них, съехал по снежному сносу вовнутрь, встал, отряхнулся, приготовил автомат и тихо двинулся дальше – в жутковатую темноту пустого коридора. На бархатистой пыльно-угольной поверхности пола отчетливо пропечатывались белые следы. Свежие.
Митяй вошел в пространный холл неправильной формы, ответвляющийся по подсобкам. Сливающаяся с угольной пылью темень тут же вперилась в ненавидящие ее глаза, и пришлось ждать, пока они смирятся. Здесь лучше не торопиться: Барышников, как и все «подземщики», сносно видел в тусклой темноте, но не внятнее волков, которые в мире брошенных людских домов и строений давно уже не ютились по норам, предпочитая «заброшки».
Обвыкшись, Митяй подкрался ко входу в верхний штрек: съезженная полукруглыми следами пыль на полу, выметена открывающейся дверью. Недавно одна из створок открывалась.
Митяй бесшумно вошел в шахту. Темнота и тишина. Он остановился и, закрыв глаза, вслушался в молчаливое пространство. Нечто здесь явно присутствовало. Нечто живое… Оно мягко шуршало из конца коридора, и вроде бы даже одышливо сопело.
Вынув смартфон, он запустил режим ночного видения и осмотрелся. Рядом со входом чернело остывшее пятно кострища, чуть поодаль валялся чей-то распакованный рюкзак. А вот и жестяной ящичек с инвертором, пристроенный к покосившейся вертикальной балке. Ненадежное место…
Деревянная крепь шахтной горловины превратилась в трухлявые ватные столбы, и уж давно ничего не подпирала и не крепила, а скорей успокаивала и усыпляла бдительность, готовая обрушиться по самой мелкой причине, а то и без нее.
Коридор упирался в тупик. Здесь, у старого завала, вызванного землетрясением и оборвавшего путь, подпорки сплелись в путаницу вертикальных линий, проложенных под разными углами. Часть их рухнула совсем недавно.
– Здесь кто-то есть? – послышался усталый и тревожный хрип, доносившийся из-под нагромождения балок и досок: зажатый древесной мешаниной человек лежал на полу спиной к Митяю.
Митяй спрятал телефон и включил фонарик, а бедолага повернулся запачканным лицом к Барышникову, щурясь от света:
– Ярослав, это ты? – удивился Митяй. – Так это ты заварил всю эту тухлую кашу? Уж от кого, а от Ярикова не знаешь, чего и ждать…
Инженер Яриков – излишне-худощавый, длинный, нескладный, с большой головой на тонкой хилой шее и умными глазами, притуманенными задумчивой грустинкой и отгороженными от мира толстыми линзами очков, как ни старался спрятаться, а то и дело попадал в центр внимания окружающих, ибо вечно впрягался в возвышенно-важные добрые дела и защиты неправедно-обездоленных. А поскольку, кроме энциклопедических знаний другими скиллами не обладал, то все его наивные «борьбы» вызывали лишь всеобщие улыбки. А иногда и хохот, подогреваемый шутками и издевками. Но Яриков не обижался, не умел особо. Да и на что обижаться, если ситуации в его руках и впрямь выскакивали из-под контроля неожиданно и в самый неподходящий момент. Как и сейчас, когда он нелепо и смешно лежал на полу у ног своего преследователя. Впрочем, обладания не терял:
– Ты что, сказок не читал? Вначале накорми, напои, а уж потом вопросы задавай.
Барышников внимательно оглядел путаницу дощатых нагромождений, пазл за пазлом разобрал кучу и высвободил Ярикова, который отделался пока только ушибами.
– Ты знаешь, что я пришел тебя убивать? – хмуро спросил Барыга, когда они, оба уставшие до крайности, уселись на пол друг напротив друга, прислонившись спинами к противоположным стенам прохода.
– Знаю, – потупился Яриков. – Так сделай это. Только вначале выслушай прощальную речь.
– Ну, вещай, – Барышников отслонился от стены, и сидя, хотя и неудобно, покряхтывая и стараясь не беспокоить рану на груди, стащил рюкзак левой рукой, помогая ей раненой правой, неловко, как бесполезной культей.
– Я знал, что ты пойдешь вдогонку, – начал свои объяснения Яриков. – Предположил, что этот случай действенно тебе покажет, чего все это стоит. У Яшки были свои планы на счет инвертора, это всегда было очевидно. Да и на счет тебя. Скорее всего, вы поссорились?
– Что-то вроде того… – Барышников достал пластиковый бокс с перекусом, и разложил еду на расправленном рюкзаке, как на столе.
– Он не смог бы найти меня по следам, – продолжил Ярослав, с голодным любопытством следя за движениями Митяя. – А значит, если бы не нашел ты, то не нашел бы никто. И я бы вернулся через сутки с инвертором.
– Но я нашел тебя, – выбрав рыбешку, Барышников «навесиком» бросил ее в руки Ярослава. Тот поймал, поднес к лицу и с удовольствием втянул запах вяленой рыбы.
– Да, я надеялся на это. Так у меня появилась возможность поговорить с тобой на высоком уровне восприятия, так сказать, рядом со смертью, когда мелкое действительно становится мелким. Иначе меня к тебе не подпускали, да и сам ты… Давно меня не подпускаешь.
– Хм… Ярик, да ты хитрый стратег, – Таким же путем Барышников отправил ему рыжую грибную лепешку.
– Я просто хорошо знаю тебя, знаю себя. Знаю Яшку, – самооправдательно пробубнил Яриков, и прожевав, добавил запальчиво: - Ты не должен увозить инвертор в столицу! Погибнут пять с лишним тысяч человек!
– А под бревна тоже залез исходя из стратегических соображений? – Митяй облегченно и устало улыбнулся.
– Да нет… – Яриков тоже улыбнулся, откликаясь на смягчение обстановки. – Здесь вентиляция исправна, думал перенести костер сюда – тянет хорошо, дым бы утягивало. Ну, я ее открыл, а когда спускался, упал и зацепил крепеж. В общем, так получилось…
Барышников снова улыбнулся и кивнул в знак согласия, мол, я так и думал, просто не повезло. Как всегда у Ярикова... А идея была неплохая: мелкие былинки, заметные в свете фонаря и похожие на любопытных мушек, действительно увлекались в квадратную дыру вентиляции, под которой сейчас сидел Ярик.
– Но, все это не существенно, – задумчиво и устало протянул он. – Важно, чтоб ты услышал, чтобы ты... Людей столько, там одних детей с полтыщи… Ты должен поступить мудро.
– Я не собираюсь! - усмехнулся Митяй. – Яшка, конечно, всегда хотел в столицу, в Звездный, а мне везде хорошо, где я жив. Свет в поселке и мне нужен, всем нужен. Я не собираюсь его забирать.
– То есть… Ты оставляешь инвертор? – Яриков перестал жевать и встрепенулся: – Мы собрали тридцать тысяч! Это не то, на что ты рассчитывал, затевая предприятие, но в пределах рентабельности… Частичной, так сказать. И уж точно не позволит тебе стать нищим, ты же теперь…
– Все! У меня… Будет. Хорошо! – перебил его Митяй и притворно-шутливо улыбнулся, как улыбаются с насмешливой хитринкой те, кто знает нечто, но пока не говорит. – Но не такой ценой, а просто потому, что таков мой выбор. Лучше построй на эти деньги больницу наконец. А я возьму, что мне нужно. Просто, без натуги и спокойно. Все есть и всего хватит каждому.
– А-а-а… По-онял, - осененный догадкой протянул Ярик, – ты разговаривал с папой?
– С отцом? – поправил Барышников. – Нет.
– Но, это его… э… онтологическая теория, – Яриков снова вгрызся в грибную лепешку и продолжил говорить, не прекращая жевать. – Но только мы с Яшкой… ее не осилили… Он и не углублялся… особо… А я пробовал…. Как ты говоришь… просто взять свое, но оно ускользает. Не хватает принятия потери. Но, полное принятие… делает меня манекеном, знаешь, безвольной щепкой.
– Принятия недостаточно, – Барышников сунул опустошенный бокс в рюкзак и застегнул лямки. – «Принимай и действуй» – таков закон.
– Да, но, насколько я помню, в этой теории достижения основаны на полном принятии обстоятельств и людей. Включая близких… А ты даже свою семью принять не в состоянии, фамилию вон сменил, - Ярик съежился и добавил затухающим голосом: – Друзей сделал… бывшими. Не принимаешь!
Барышников снисходительно улыбнулся, затем зло усмехнулся, и, наконец, неудержимо расхохотался раскатисто, да так, что просто задыхался от хохота, не мог внятно выдавить ни слова, и все хлопал себя ладонями по коленям:
– Фами… Фами… Боя… Ха-ха-ха… – он все хохотал и хохотал, пока не выхохотался всласть. Когда же стих, отер слезы и, вздохнув глубоко, объяснил: - Какая глупость! Совсем же был сопляком тогда. Решил, кто будет меня уважать, если я Боярышников? Смешно, да? Боярышник… Это что, ягодка такая синяя?
– Красная. Из семейства розоцветных, как шиповник, – поправил Яриков и оживился: – Но, это не существенно… Ты пойми, это великая фамилия! Там этимология – просто завораживает! Бог – это «бо», а «яр» - это яркий, светлый! Хотя, там и еще глубже смыслы… Но, это как божественный свет! А теперь что?
– Барыга, – улыбнулся Митяй.
– Бары-ы-ыга, – недовольно и грустно кривляясь, передразнил Яриков.
– Бары-ыга! – донесся чей-то вопль от входа в шахту.
Барышников и Яриков вскочили на ноги и выключили фонарик.
– Выходи! Инвертор у меня! – судя по сиплому и гнусявому голосу, кричал Скользкий. – Но без твоей головы я не уйду!
– Спрячься, – шепнул Митяй Ярику, остановив его порывистое движение выставленной ладонью, и ответил Скользкому: – Иду к тебе!
Подхватив свой АКС и подняв смартфон на уровень глаз, Митяй в темноте поднялся по наклонному коридору шахтной горловины к двустворчатой входной двери. В ее проеме стоял Скользкий с обрезом в руках, прикрытый десятком вооруженных отморозков, заполонивших проходной холл и изготовившихся стрелять.
– Автомат давай, – злорадно оскалившись, приказал Скользкий. Половина его лица была перебинтована желтой тряпкой с рисунком из мелких золотистых звездочек – обрывок Яшкиной рубахи.
Барыга передал оружие, и Скользкий с нажимом ткнул дуло обреза ему в живот:
– Жить – это опасно, говоришь? – прохрипел он гневно сквозь сжатые ненавистью зубы. И выстрел горячей дробью разорвал бы внутренности Барыги, но из-за второй створки двери на голову Скользкого обрушилось бревно в ногу толщиною и распалось на две длинные гнилые чурки. Скользкий отлетел назад в холл, разбрасывая руки в стороны.
– Ярик! – догадался Митяй и прикрыл дверь, которая тут же превратилась в решето от десятка выстрелов. – Назад!
Вжимаясь в стены и приседая, они метнулись обратно к тупику, и спрятались за толстыми подпорками.
– Ну, держись! – проревел взбешенный Скользкий и накатом швырнул в проход гранату. Та в середине спуска с грохотом и треском взорвалась, обрушивая ватный крепеж и давно готовый обвалиться, уставший каменный свод.
– В вентиляцию! – скомандовал Барышников. В миг Ярик влетел в вентиляционный ход, и на четвереньках пробрался вглубь, освобождая место для Митяя. Тот втиснулся в дыру, но двинулся в противоположную сторону – к шахте:
– Сюда! – крикнул он.
Добравшись до тупика с вентилятором вытяжки, они уселись рядом. Клубы черной пыли, вызванной обвалом, потянулись к выходу, к вытяжному стояку, возвышающемуся снаружи шахты над постройками и складами.
– Здесь пыли не будет, – объяснил Митяй. – Все потянет к выходу.
Теперь они лишились всего – и оружия, и рюкзаков с такими необходимыми сейчас припасами, и… инвертора.
– Что же теперь будет? – обреченно выдохнул Яриков, уткнувшись лицом в сцепленные в замок руки.
– Я не знаю, – задумчиво и отстраненно ответил Барышников. – Подождем, пока выветрится пыль. А там посмотрим. Пусть будет, что бы ни было – чужого не ждем, а свое возьмем.
– Смотри! Это же наше, – удивился Яриков: на некогда оцинкованной жести он увидел оржавленную, нацарапанную коряво и неровно надпись, частично скрытую заледеневшими поползновениями конденсата, и от того читаемой лишь частично: «Митяй. Ярик. Яшка.», а чуть ниже в две строки их любимый детский девиз, тоже частично упрятанный льдом: «Один за… одного». – Один за одного… Да… Помнишь тот день?
– Помню. Помню все, - уперевшись спиною в стенку, Митяй попытался счистить ботинком заиндевелую наледь, но гнилая жесть проломилась до огромной дыры, размером с ботинок.
– Да, – печально поджал губы Ярик. – Это не восстановить. Что ушло, то ушло.
– Но мы не будем… - продолжил работать ногой Барыга, но теперь ударяя с силой и разбивая края дыры так, чтобы можно было в нее заглянуть. – Пе… Ча… Лить… Ся!
Дряхлая конструкция, уже давно разрушенная временем и ожидавшая лишь команды, распалась, боковина жестяного хода вывалилась целым двухметровым куском, и их взору открылось начало шахтного штрека, стальной крепеж, провисшие электропровода, фрагмент рельсовой дороги и тележка с углем.
– Тридцать тысяч… говоришь? – усмехнулся Барыга, переводя дыхание: – Да здесь… целый… миллион!
Не спускаясь в шахту, они осмотрели ее, заглядывая туда, куда хватало луча фонарика: шахта вполне рабочая. По предположению Ярикова от нее можно было ожидать тысяч тонн угля.
– Это новая эпоха, Митяй! – воодушевленно всплескивал он худыми тонкими руками. – Это эпоха тепла и тепловой энергии! Этот уголь… сейчас он ценнее алмазов! Хотя, мало чем отличается и состоит из углерода, как алмаз. Но, это не существенно… Мы вошли в новое время!
Наигравшись и подкрепившись мечтами и надеждами, они вернулись к входу в вентиляцию. Горловина, в которой Ярикова завалило бревнами, осунулась и плотно заполнилась каменно-древесным салатом, который ни за что не разобрать и тремя десятками рабочих. Поэтому путь только один – вентиляция.
Продвигаясь по квадратной жестяной трубе, они уловили, а поднявшись выше, и услышали, грохот перестрелки. Похоже, что на поверхности разразился настоящий бой, какой бывает частенько среди отморозков, когда им приходится делить солидную добычу.
Дойдя до тупика, плавно скругляющегося вверх к вертикальной трубе вытяжного стояка, они остановились и вслушались в звуки выстрелов – бой действительно не на жизнь. Тем лучше, потому что, попадав на спины, они принялись разом долбить стенку короба, которая так грохотала, что не будь здесь перестрелки, их бы услышали и в столице.
Проломив себе ход и протиснувшись сквозь него, они спустились в операторскую – небольшое рабочее помещение, которое когда-то располагалось на высоте второго этажа и имело вход с собственной металлической лестницей снаружи.
– Что дальше? – встревожено прошептал готовый ко всему Ярик.
– Посмотрим, что будет, – ответил Барышников и аккуратно выглянул из-за угла дверного проема: обитая жестью дверь была распахнута настежь.
На улице, из окон входного помещения в шахту, через которое пришел и Барышников, отморозки вели огонь по охранникам из поселковых, невесть откуда здесь оказавшимся. Те засели в кирпичном здании напротив.
Вбивающиеся в стены неметкие пули вышибали из кирпичей их керамическую пыль и мелкую крошку, и те красными брызгами разлетались по снегу, окрашивая его яркими на белом фоне пятнами.
– Это он! – пораженно заметил Яриков и указал на Судью, который, увидев их зорко, вышел из укрытия и спокойно направился в сторону операторской, проходя прямо сквозь смертельное поле перестрелки. Он шел неторопливо, завороженно и странно улыбаясь, а снег рядом с ним вздыбливался маленькими взрывами – по Судье явно стреляли несколько человек. Но мелкие неудачи в пылу сражения мешали стрелкам быть довольно точными.
Судья вышел на середину открытой площадки и остановился. Высокий, но нисколько не ссутулившийся старик, он был похож на мудрого царя в развивающемся на ветру плаще с оторочкой из благородного меха. Царя, стоящего посреди поля смерти, бурлящего юркими пулями, но слепыми возле него. Просто потому, что он так решил.
– Вот это как работает! – ошалелый Ярик протер зачерненные углем очки, чтобы лучше видеть чудо. – Его теория в действии! Сила свободного выбора! С тобой происходит только то, что ты считаешь… В глубине души… Да нет! Как это возможно!?
– Все просто, – ответил Митяй спокойным и каким-то возвышенно-отстраненным голосом, да и сам он, будто бы просветлел внутренним светом. – Принимай и действуй!
Митяй встал посреди дверного проема, и пули тут же засвистели вокруг него, звонко утопая в жестяной двери и оставляя в оцинковке круглые черные дырочки.
– Стой, ты куда! – воскликнул Ярик, не успевший ухватить обезумевшего Митяя за одежду.
– Видишь? – ответил тот спокойно уже с улицы. – Он ждет меня.
Судья действительно остановился и ни делал больше ни шагу в их направлении. И только вокруг него снег оставался нетронутым пулями, будто стоял он на зачарованном островке.
Митяй тихо спустился по железным ступенькам, тут же отозвавшимся звоном пуль, и медленно, как новичок по канату, пошел навстречу Судье по кишащему смертью снегу, так же созерцательно полуулыбаясь. На островке они встретились:
– Я ждал тебя, – сказал Митяй громко, ибо выстрелы заполнили все звуковое пространство.
– Я знаю. Я пришел, – ровно ответил Судья. Ему везло больше, и его слова приходились на краткие миги пауз между выстрелами, так, что говорил он не громче обычного. – Я и не уходил. Никогда.
– Да, - почти улыбнулся Митяй. – Это я ушел.
Разорвавшаяся совсем рядом граната качнула обоих ударной волной, и мелкий осколок острым чирком зацепил щеку Митяя, выбив из нее каплю крови, которая горячей слезой поползла вниз по щеке.
– Ты потерял твердость и ходишь по краю, - заключил Судья и невозмутимо подал Митяю белый ситцевый платок. – В тебе нет тишины. Переживаешь?
– Их больше пяти тысяч, – ответил Митяй. – Я не смог долг поставить выше… чувств. Я – не ты.
Судья понимающе кивнул:
– Долг не обесценивает чувств, – он принял платочек обратно и всмотрелся в следы крови. – И родства… Я не отделяю долг от любви. А тогда… Тогда так было нужно. Пришлось выбирать между долгом и сыном. Прости меня…
Внезапно и неожиданно бой прекратился, и пространство зазвенело непривычной тишиной.
– Да, - по инерции громко ответил Митяй, и добавил тише: – Теперь я понимаю. Простил давно.
Судья взялся за его плечи и всмотрелся в лицо, бегая теплым взглядом, будто не мог выбрать в какой глаз ему удобнее смотреть. Митяй улыбнулся, и Судья втянул его в объятие. Они дружески похлопали друг друга по спинам. Да будет так.
Подбежал взъерошенный Ярик с настолько ошалело выпученными глазами, что даже замусоленные бесполезным вытиранием линзы очков не скрыли его эмоций:
– А инвертор? Инвертор уцелел? – с волнением спросил он.
– Он же нам нужен, значит уцелел. Но мы примем любой вариант, – ответил Судья и куда-то в пустоту протянул руку, в которую проходящий мимо охранник неожиданно для самого себя вложил красный жестяной ящик:
– Что? Вам это? – он просто хотел отнести очередной трофей своему командиру, но был сбит с толку возникшей на его пути рукой Судьи, и теперь не понимал, чего от него хотят.
Судья принял ящик обеими руками, и, не взглянув, передал Ярославу:
– Думаю, это он.
– Да! – обрадовался Ярик, вцепился жадными рукавицами в коробку и затараторил: - Это инвертор! Точнее, контроллер с частью платы, хотя важен только контроллер... Но, это не существенно. Это он!
Ветер раскачивался к скорой ночи. Ободряясь и входя в свое привычное настроение, он пустился с остервенением играть железной дверью операторской, из которой только что вышли Барышников и Яриков, и громко хлопать ею о железную дверную коробку. Истрепанный ворон, вскользнувший в операторскую в поисках вкусных людских «потеряшек», порывисто и любопытно огляделся. Ничего съедобного. Заглянув в вентиляционную дыру, он рывком выпархнул на улицу, метя в закрытую дверь, которую услужливый ветер тут же приоткрыл на мгновенье. Нету здесь, значит есть где-то еще! Разве не так устроен мир? Принимай и действуй! Всего хватит всем.
На улице он влился в общий полет шумного вороньего племени, стараясь найти свое место в ее круговоротном порыве. Здесь все есть.
А люди… Да не было никаких людей, никакого инвертора и погонь с перестрелками. Эту историю выдумал сумашедший ветер, разгудевшийся в высокой вентиляционной трубе. Он пел о тяжелых внутренних преодолениях, о возвращении к началу, чтобы найти себя там, чтобы там умереть, преобразиться, родиться вновь и обновленным продолжить свой путь. И о стремлении к совершенству, которого иногда удается достичь, хотя и так же редко, как исключительно редко случаются солнечные явления.
Но вороны только кружили, кружили вокруг трубы, и ничего не понимали – им незачем все это знать, их мир прост и в нем нет места терзаниям. А поселок тот они видели, и ветер, возможно, прав. Но узнаем мы об этом только в следующих рассказах, которые уже пробиваются из подземок, наполненных тайнами, и стремятся к свету, к свету, к свету.