Гнев Бога (исторический философский роман)

ГНЕВ БОГА
Философский роман
(Виталий Матвеевич Конеев)

Посвящается Ангелу Ю.
















Глава первая

Разгромленные остатки трёх римских легионов стремительно отступали по раскисшим от дождей дорогам в сторону Рейна…к границе, откуда всего две недели назад беспечные, сытые и уверенные в себе сотрясатели Вселенной под руководством Квинктилия Вара вторглись в земли германского племени батавов с целью грабежа и усмирения последних.
Поход обещал быть прогулкой. Да и какой римский солдат, изнурённый тяжёлой лагерной работой и убогим рационом, не мечтал о походах, когда и кормили хорошо, и была возможность отличиться, и, разумеется, что было более всего привлекательней, заполучить хорошеньких женщин.
Батавы медленно уходили, увлекая противника за собой в глухие массивы Тевтобургского леса, где трудно было развернуться повозкам, пройти коннице. Легионеры увязали в грязи, двигались друг за другом цепочками. Но вот всё чаще и чаще из-за ближайших деревьев начали выскакивать бородатые германцы, одетые в шкуры. Батавы обрушивали стремительные удары по растерянному противнику и, захватив десятка два пленных, исчезали, чтобы спустя несколько минут атаковать римлян в другом месте. Эти атаки непрерывно следовали одна за другой…день и ночь две недели, порождая страх в душах легионеров. И когда, наконец, Квинктилий Вар повернул, ослабленную потерями, армию назад, то отступление её вскоре перешло в паническое бегство. Были брошены все повозки, боевые орудия, скот.
Многодневный дождь сделал дороги труднопроходимыми. На пути движения армии батавы выкапывали волчьи ямы, куда попадали десятки солдат, перегораживали дороги завалами из срубленных деревьев, бросали под ноги идущих легионеров головы их товарищей, пробирались в середину отступающих колонн, чтобы неожиданно с рёвом и криком набрасываться на уставших и обезумевших римлян, многие их которых были не в силах сопротивляться.
Большая группа легионеров, состоявшая из центурионов и старослужащих солдат, тесным кольцом шла вокруг носилок, на которых лежал раненый Квинктилий Вар. Лицо легата было искажено гримасой страдания от чувства позора. Он держал в руке меч, готовый пронзить себя в любую секунду, но надежда спасти остатки легионов удерживала римлянина от этого поступка. Приподнявшись на носилках, он напряжённо вглядывался в глубину узкой извилистой дороги.Там, где-то совсем рядом кончался лес. А за ним тянулась широкая прирейнская долина, за рекой стояли вышки и посты римских пограничных отрядов. Когда ему показалось, что он увидел впереди меж густых ветвей деревьев далёкий блеск речной глади, на дорогу с двух сторон высыпали из леса сотни и сотни голубоглазых варваров. Свистнули стрелы. Одна из них впилась в грудь легата. Он, хрипя, сорвал с груди орден – знак командующего – и с трудом найдя в первом ряду группы легионеров того, кого искал, надсадно крикнул:
- Понтий Пилат!
На его крик обернулся юный трибун шестнадцати лет, покрытый грязью и кровью с головы до ног. Он бросился к носилкам. Квинктилий швырнул ему свой знак и указал на толпу батавов, которые впервые за многие дни, торжествуя, решили сразиться со своим врагом открыто - лицом к лицу.
Легат, кашляя кровью, прохрипел:
- Построй всех…трубач сбор…меня бросить!
И он со стоном, обхватив рукоятку меча двумя руками, пронзил своё сердце. Так умер патриций, судьба которого, казалось, была счастливой и завидной. В юности он был легатом в армиях Октавиана, а после окончания гражданской войны, в эпоху вечного мира, стал наместником провинции «Сирия» и вошёл в историю тем, что судил сыновей иудейского царя Ирода Великого. И вот бесславный конец здесь, в забытом богами болотистом краю холодной страны. Земная жизнь патриция кончилась.
По сигналу Пилата скрипуче заревели трубы, объявляя большой сбор и тем самым указывая, как своим солдатам, так и врагам, местонахождение ядра армии. Со всех сторон на сигнал трубачей бежали, пробивались сквозь заросли кустов, деревьев и ряды германцев, легионеры.
- Черепаху! Здесь! - громовым голосом прокричал Пилат, указывая окровавленным мечом на дорогу.
Легионеры быстро увеличивали собой колонну, что неподвижно стояла на дороге , укрытая словно единым панцирем огромными щитами, на которых солнце, выглянув из-за туч, засияло холодным блеском.
Батавы, при виде этого единого и всегда страшного своей плотностью тела, нерешительно остановились. Но те из них, кто был в конце толпы и ничего не видел, криками и толчками понуждали стоявших впереди собратьев к нападению на римлян. И всё более скучивались на одном месте. Из их рядов, расшвыривая по сторонам соплеменников, вышел вперёд рослый молодой германец. Потрясая копьём и взбадривая себя криками, он призывно махнул рукой своим товарищам и двинулся навстречу колонне римлян.
Понтий Пилат впился взглядом в батава и приказал трубачу дать сигнал «В бой!». И прикрывая щитом своё тело от секущих воздух стрел, с мечом в руке он бросился на батава.
Вся колонна пришла в движение. С лязгом и рёвом «Барра!» стуча изо всех сил мечами по панцирям и щитам, легионеры с разгона протаранили отряды германцев, раскидывая, топча и рубя всё вокруг. Дикий вой тысяч людей и звон металла огласили лес.
Понтий Пилат в несколько прыжков оказался перед рослым германцем. Тот, пугая, оскалил зубы, бросил копьё и сорвал с пояса топор, обрушил его на легата. Понтий принял топор на щит и, молниеносно шагнув вперёд, вонзил меч в грудь варвара - снизу вверх. Распрямляясь, Понтий сбросил обмякшее тело в сторону и, слыша рядом за спиной рёв и хрип своих легионеров, топот сотен ног, ворвался в гущу толпы врагов. Его душу распирал безумный гнев и жажда отплатить батавам смертью за понесённый позор, за то, что его армия была уничтожена не в открытом, честном бою, а с помощью трусливых, внезапных наскоков варваров, которые, по –мнению Пилата, были недостойны торжествовать победу над римским оружием.
Стремительный удар клоны наткнулся на толпу батавов. Впереди стоявшие германцы не выдержали натиск легионеров и попятились, тогда, как в задних рядах их сородичи рвались вперёд и давили, толкали соплеменников навстречу римлян. В этой дикой тесноте и толчее батавы не могли развернуться для удара копьём или длинным топором. Иные из них задыхались, сдавленные с двух сторон и становились лёгкой добычей для коротких римских мечей. Тот, кто запинался и падал, уже не был в силах подняться на ноги. Его немедленно втаптывали в грязь, которая была густо перемешана кровью и изрубленными останками людей.
Вой, звон и грохот металла стояли над дорогой. Со всех сторон к месту битвы сбегались всё новые и новые отряды германцев. Они окружили римлян и забрасывали их камнями, копьями, стрелами, но не в силах были ворваться в колонну, плотно закрытую щитами
В какой-то миг сражения Понтий, откинув прочь только что заколотого им батава, хотел переступить через него, но тот последним усилием воли вцепился зубами в щит трибуна и повис на нём, открыв римлянину его грудь. Пилат, отражая очередной удар, заметил, что чья-то сильная рука бросила в него копьё. Но он был не в силах закрыться щитом, не успевал вернуть назад свой меч. И уже считал себя погибшим, как внезапно копьё с громким сухим треском переломилось в воздухе, а его обломки тяжело ударили в грудь трибуна, словно толкнули. Он чуть отступил назад. И это короткое движение спасло Пилата от брошенного в него сбоку второго копья. Оно мелькнуло перед лицом трибуна, а мгновенье спустя, пронзило шею центуриона, который находился по левую сторону от Понтия.
Между тем, в голове колонны легионеры сломили сопротивление варваров, и те, по обыкновению своему, не имея ни выучки, ни дисциплины, начали разбегаться, давя друг друга.
Римляне, теряя убитых и раненых, помчались вперёд. А за ними по пятам бежали, завывая от ярости батавы.
И вот, наконец, за поворотом дороги, за плотной стеной деревьев показалась широкая прирейнская долина, по которой навстречу разбитой армии скакали отряды римской конницы.
Понтий Пилат осипшим голосом остановил своих солдат, построил в боевой порядок, в каре. Но батавы, огромной толпой выскочив из леса, при виде конницы не решились напасть на римлян, число которых едва ли превышало пятисот человек. Разгром сорокатысячной армии Квинктилия Вара был почти полным.
Глава вторая
РИМ
В большой комнате на полу десятка два мальчиков в возрасте от пяти до шести лет оживлённо, группами играли в камешки, кости и орехи. Дети отчаянно спорили, болтали и толкались. Между ними неторопливо передвигался на коленах сухонький старик с блаженной улыбкой на лице. Он внимательно слушал разговоры детей, а чтобы лучше слышать, приставлял руки к своим ушам и хихикал. Иногда, сев на скрещённые ноги, доставал из пояса туники горбушку чёрствого хлеба и с удовольствием, причмокивая губами, закусывал. Это был Божественный Август Октавиан, принцепс, властитель Вселенной.
Дверь комнаты осторожно открылась. И в неё, никем не замеченным, тяжело вошёл широкоплечий высокий римлянин с необычайно красивым лицом, но грубым и злым. Увидев Августа, который сидел на корточках перед группой малышей и с весёлым видом подслушивал их разговоры, вошедший мужчина пожал плечами. Тихо буркнул:
- Совсем спятил старик.
Дети, почувствовав злую волю, начали затихать. Август обернулся и нахмурился, торопливо сунул ломоть хлеба в пояс и негромко, но так, чтобы римлянин его понял, сказал:
- Бедный римский народ. В какие он попадёт медвежьи челюсти.
Август быстро встал на ноги и, взъерошенный, сердитый, подступил к вошедшему римлянину, который при виде его взгляда, словно поражённый, сделал шаг назад и опустил взгляд вниз. Он засопел и дрыгнул ногой. Лицо Августа смягчилось.
- Перестань дрыгать ногами. Ты знаешь: я это не люблю.
Август был раздосадован не внезапным появлением своего пасынка Тиберия, который имел право входить к нему в любое время дня, а тем своим чувством страха, что возникал у него в душе при виде властного облика наследника. Его тяжёлая поступь, медленный поворот головы, пронизывающий взгляд и голос, даже тихий, заставляющий умолкнуть говорунов - всё это возмущало принцепса . Ему, семидесятилетнему старику, было стыдно перед самим собой за то, что он не мог скрыть своего страха перед этим грозным полководцем. Август вперил в Тиберия взгляд, который, как он считал - и это подтверждали многие его друзья - был подобен молнии.
Тиберий, увидев перед собой низкорослого отца с вытаращенными глазами, в старой тоге, вскрикнул и, словно ослеплённый, закрылся широкими ладонями и отступил назад. Душа Августа ещё более смягчилась. И, тем не менее, он, стараясь возбудить в себе гнев, визгливо закричал, указывая пальцем на крупный нос полководца:
- Ну, вот, милый Тиберий! Как ты появился со своим угрюмым лицом, так сразу испортил моё настроение!
- Отец, где же мне взять другое лицо?- почтительно склоняя голову и опуская взгляд вниз, тихо спросил пасынок.
- Тебя не любит народ. Тебя боятся члены Правительства, а что произойдёт после моей смерти? - Август внезапно умолк и, думая уже о другом, быстро прошёл по комнате, с мучительным стоном заламывая руки. – О, боги, я предвижу новую затяжную войну между римским народом. - Он стремительно глянул на пасынка. - Тебя не поддержат германские легионы, а восточные - поднимут бунт. А Правительство, едва ты покинешь Рим, изберёт принцепсом Агриппу Постума. О! Я несчастный отец!
Агриппа Постум был внуком Августа, который купил его у своего зятя, что часто практиковалось в те годы, и усыновил, сделав его, по сути, наследником. Однако наследник, возмужав, прославился на весь Рим низким, диким и необузданным нравом, а развратом повторил свою мать Юлию. Тяжело страдая из-за своих детей, принцепс отправил обоих в ссылку. А когда сенаторы пришли к нему и, преклонив колена, начали умолять его простить Юлию, он в ярости крикнул:
- Я вам желаю таких же дочерей, жён и сестёр, как моя дочь Юлия! - и выгнал всех вон.
Теперь он чувствовал себя слабым и больным, как никогда. Его мучил страх, что он мог умереть внезапно, хотя мечтал о лёгкой, внезапной смерти. Август боялся, что не успеет внушить Тиберию нужные для управления государством мысли, предостеречь, указать.
Он с глубоким вздохом посмотрел на пасынка, который стоял посередине комнаты с каменным выражением лица, и, театрально вскинув над головой руки, воскликнул:
- Ну, что ж! Пускай правит! Тем чаще римский народ будет вспоминать мою мягкость и доброту!
Он взял под руку Тиберия и начал прогуливаться с ним по комнате.
- Слушай меня внимательно, милый Тиберий.
- Я весь внимание, отец.
Август, рассеянно глядя перед собой, вынул из пояса горбушку и с удовольствием закусил
- Вчера я возвращался из царской курии в носилках. Съел ломоть хлеба и несколько ягод толстокожего винограда. И этим был сыт весь день…- Он потёр лоб и поморщился…- Да…этот Агриппа…мне донесли сенаторы…я ведь недавно болел…Так вот сенаторы в дни моей болезни…я знаю их имена…но пускай им простят боги…немедленно отправились к Постуму. И в разговоре с ним обращались к нему «государь».
Тиберий вздрогнул. Всё поплыло у него перед глазами. Он уже мысленно видел толпы ликующей, ленивой и развратной черни, которая несла на плечах своего любимца – пьяницу и бездельника Агриппу. И так будет. И это несмотря на то, что Тиберий после каждого возвращения из похода осыпал милостями город, а денежные раздачи превосходили во много раз те, что позволяли себе иные полководцы. И, тем не менее, народ не любил его.
Тиберий яростно ударил себя в грудь кулаком.
- О, неблагодарная чернь!
Август остановил его нетерпеливым жестом руки.
- Есть единственный выход, и я хорошо подумал о нём, пока ты находился в Иллирике…- Он выдержал длинную паузу и жёстко сказал: - Ты прикажешь убить Агриппу, едва я умру… в день моей смерти. А ныне пускай живёт.
На глазах принцепса заблестели слёзы. Он любил своих детей, глубоко страдал и каждый день выслушивал гонцов, которые прибывали из мест, где находились его дети. Расспрашивал гонцов с величайшей подробностью об их жизни. Но, считая и весьма справедливо, что его поведению подражал народ, не прощал детей.
- Я сделаю так, как ты велишь, отец.
- Ну, и хватит об этом!
Август глубоко вздохнул и, по-прежнему не обращая внимания на мальчиков, которые сгрудились в углу комнаты, улыбнулся и протянул руки к полководцу.
- А теперь, милый Тиберий, обними и поцелуй меня. Я здорово соскучился по тебе за эти годы. Я часто видел во сне…- Он заметил на руке Тиберия длинный, узловатый шрам, ощупал его и взволнованно воскликнул: - Тебе грозила опасность?!
- Нет, отец.
- Как же ты получил эту рану?
- Панонийцы окружили мои легионы в горной теснине. Мы стояли в ней двое суток без сна…
- И что дальше?
Тиберий жестоко ответил, чеканя слова:
- Мы разбили их!
- И это весь рассказ?
- Что ты хочешь услышать, отец?
- Как ты был ранен?
- Мне пришлось встать впереди легионов и принять первым удар варваров.
- Ага…- с мягкостью во взгляде принцепс осмотрел лицо полководца.- Вижу, у тебя лицо усталое. Ты, наверное, домой не заходил?
- Нет.
- Сразу после Иллирика ты пришёл ко мне?
- Да, отец.
- И, наверное, не ел?
- У меня не было времени. Я скакал на коне, не останавливаясь, от Брундизия.
- Хорошо. Сходи домой и возвращайся, как можно быстрей.
Тиберий по двум причинам торопился в Рим. Находясь в лагере, он получил известие от матери Ливии о том, что среди друзей Августа всё чаще шли разговоры о нём, Тиберии, как о полководце, который замыслил отложиться от Рима и только, мол, поэтому он затягивал окончание войны и не спешил на призыв принцепса вернуться домой. Тиберий хорошо помнил: за что погиб восемнадцать лет назад его старший брат Друз, командующий германскими легионами. Друз, не таясь, высказывал мысли, что при первой же возможности он восстановит прежний государственный строй. Он мечтал о республике. Август, подозревая Друза в измене, приказал ему покинуть провинцию «Германия» и верные ему легионы, и так как Друз медлил, отравил его ядом.
Вторая причина болью отразилась в душе Тиберия. Его бывшая жена Агриппина вот-вот должна была оставить Рим, чтобы навсегда уехать в далёкую восточную провинцию к своему супругу.
Тиберий быстро вышел из дворца и едва ли не бегом спустился по широким лестницам с Палатинского холма в римские улицы. Этот человек, которому завидовали, которого боялись и которого проклинали, с первых лет жизни испытал тяжёлые страдания, какие вряд ли выпадали на долю даже рабам. А ведь он родился в семье знатного и богатого патриция из старейшего сабинского рода. Его отец Нерон…это имя на сабинском языке означало: «храбрый…сильный»…был сподвижником Гая Юлия Цезаря в период гражданских войн, командовал флотом. А когда Цезарь был убит во время заседания Правительства, то Нерон, как и большинство друзей погибшего, перешёл на сторону республиканцев и потребовал от Правительства награды для тираноубийц. Возглавляя республиканские войска в новой войне, он многократно терпел поражения от наследника Гая Юлия Цезаря – задорного восемнадцатилетнего петушка Октавиана, впоследствии ставшего Августом. Часто, спасаясь бегством, Нерон увлекал за собой юную красавицу жену Ливию с грудным ребёнком. В первые свои четыре года Тиберий видел только слёзы, смерть, кровь и отчаяние матери Ливии, от которой соратники её мужа и сам Нерон в очередных бегах, когда противник был совсем рядом, требовали убить малыша. Тот мог выдать их местоположение своим внезапным плачем. Но Ливия безумно любила младенца и готова была расстаться со своей жизнью, но не с Тиберием. И во время самых кровавых сражений она закрывала младенца своим телом, и весело рассказывала сказки, пела песни. Она была для Тиберия прекрасным миром, в котором он всегда искал спасения от вечного страха, ненависти и злобы, что были вокруг них.
Когда после заключения всеобщего мира Август…тогда двадцатилетний щёголь… увидел юную красавицу Ливию, а он уже был наслышан о её красоте, то немедленно потребовал, чтобы её муж Нерон дал развод своей жене. И хотя она была на шестом месяце беременности, Август без промедления женился на ней.
А годы спустя, когда Юлия дочь Августа от первого брака опозорила отца перед римским народом своим бесстыдным распутством, Август, желая остепенить её, начал подыскивать ей женихов. Всякий патриций, на кого падал взгляд принцепса, прикидывался больным, увечным или душевно ненормальным - такой сильный страх у молодых мужчин вызывала Юлия. Август остановил свой выбор на Тиберии. Заставил его взять в жёны Юлию и развестись с Агриппиной. И так как Тиберий часто искал повода, чтобы пройти мимо дома, где жила его бывшая супруга, а встретив её на улице, останавливался и долго смотрел на Агриппину, то принцепс, недовольный поведением пасынка, приказал Агриппине покинуть Рим. Однако в следующие двадцать лет Август простил Тиберия, а Юлию отправил в ссылку.
Глава третья
Узкую кривую улочку перед дворцом Марка Агриппы – отца Агриппины - с раннего утра заполнила огромная толпа пролетариев, которые подобно своре собак носились по Риму, клянча подачки у богатых граждан, схватываясь друг с другом из-за каждого динария. Эта вечно голодная чернь ежедневно требовала от принцепса «хлеба и зрелищ», с которой каждый кандидат на выборную должность вынужден был считаться и всемерно одарять богатыми подарками, что не мешало пролетариям многократно продавать свой голос другим кандидатам.
Едва только ворота распахнулись и на улицу вышли плотными рядами рабы с крепкими дубинами в руках, окружая лёгкие, открытые носилки, в которых сидела молодая римлянка, как пролетарии с оглушительными приветственными криками метнулись навстречу Агриппине, готовые разнести всё на своём пути. Но когда тяжёлые дубинки прошлись по их головам, чернь отхлынула назад. К ней подошли рабы с огромными корзинами, полными хлеба, мяса, фруктов, с кошельками денег. И по мере продвижения отряда Агриппины рабы раздавали всё в протянутые руки. Бросать в толпу эти подачки рабы не смели: римские граждане никому бы не простили такого оскорбления.
Получив хлеб, торопливо жуя его и бренча монетами, пролетарии, тем не менее, не расходились. Они потянулись за отрядом Агриппины, надеясь на вторую раздачу в порту, громко крича о красоте молодой римлянки, о её доброте и великодушии.
Тиберий, прикрываясь то плечом, то рукой, горбился на другой стороне улицы за спинами людей, взволнованный ожиданием Агриппины, а когда увидел её, как и двадцать лет назад юную и прелестную, задрожал всем телом и чтобы не упасть, он оперся о чьи-то спины. От сильного прилива крови к голове у него заломило в висках, и он забыл о том, что его могли узнать и донести Августу. Торопливо смахивая с лица слёзы, Тиберий жадно скользил взглядом по Агриппине и шёл в толпе сбоку от неё, уже не таясь.
Римлянка заметила Тиберия, потного, взволнованного, и ей стало жалко его. Она протянула к нему руку. Он рванулся вперёд, не спуская с неё взгляда, осторожно сжал тонкие пальцы, изумлённый тем, что эта восхитительная женщина когда-то была его женой. Он смотрел в её лицо, ища в нём ответное чувство и, не найдя его, вздохнул с таким отчаянным видом, что сердце римлянки вздрогнуло, а в её глазах заблестели слёзы. Она наклонилась к Тиберию и погладила его по щеке.
- Милый Тиберий… я всегда помнила о нашей прошлой жизни.
Он порывисто повернулся к ней.
- Скажи ещё что-нибудь.
- Я восхищалась твоими военными победами и молила богов, чтобы они всегда посылали тебе удачу.
- Ещё!
- Все говорят, что однажды ты станешь принцепсом. Ты будешь самым счастливым из смертных и равным богам.
Тиберий отрицательно покачал головой.
- Нет – нет. - По его лицу обильно катились слёзы.
- Тебя будут любить самые красивые женщины Рима, и ты легко найдёшь себе прекрасную жену.
Её нежный голос пьянил полководца, а понимание, что он никогда не сможет услышать его, приводило Тиберия в отчаяние. Обезумевший и совершенно потерянный, он шёл рядом с носилками Агриппины и держал её руку в своей ладони, не замечая, что римлянка из-за этого сидела в неудобной позе, сильно наклонившись над ним.
-Ах, Агриппина, знай же: я много раз за эти двадцать лет слышал во сне твой голос, вскакивал с постели и искал тебя…
- Я это знала.
- А две недели назад, когда я с частью своей армии был окружён в Панонийских горах, и нам всем грозила смерть, я думал только о тебе. И только жажда ещё раз услышать твой голос, увидеть тебя, прикоснуться к тебе, заставили меня сражаться до конца.
Агриппина виновато улыбнулась и, стараясь вложить в слова как можно больше нежности, мягко сказала:
- Милый Тиберий, я всегда помнила твою ласку.
- Ты была счастлива со мной?
- Да, каждый день.
- И ты видела меня во сне?
- Всегда видела, и не только во сне.
- А я после наших лет никогда не знал счастья. Только с тобой мне было хорошо.
Агриппине было тягостно и стыдно. Её прелестное белое лицо порозовело, сделав женщину ещё более привлекательной и обворожительной. Он, продолжая держать её руку в своей руке, свободной рукой гладил носилки, трогал её столу, невнятно говоря:
- Я мечтал это сделать…
В речном порту, уже простившись, он несколько раз , расталкивая людей, быстро шёл за римлянкой.
- Агриппина, ещё немного побудь со мной.
И он с безумной надеждой глядел на широкий Тибр, моля богов, чтобы они послали бурю, которая задержала бы корабли в гавани. Но день был прекрасный, а Агриппина была нежной и восхитительно красивой. Он не мог оторвать от неё взгляда и страдал от того, что видел её в последний раз.
Когда, наконец, она взошла на корабль, и тот, осторожно всплёскивая двумя рядами вёсел, медленно двинулся вниз по течению реки в составе большого речного флота, Тиберий прощально поднял вверх руки. И так стоял до тех пор, пока корабли не скрылись за речным поворотом. А потом, закрывая концом тоги лицо, залитое слезами, качаясь, как пьяный, Тиберий вернулся в город.
Глава четвёртая
Август неторопливо шёл по длинному пустынному коридору в сторону зала, где обедали его друзья. Теперь после разговора с Тиберием, когда он, по сути, обрёк своего сына Постума на смерть, Август чувствовал стеснение в груди. И всё более и более сомневался в правильности своего решения. Лучшие поступки Агриппы, его смех, уважение к нему, принцепсу, мгновенно вспоминались Августу. И он, ещё утром уверенный в том, что только смерть развратного сына могла предотвратить новую гражданскую войну, сейчас, мысленно увидев его мёртвым, залитым кровью, вскрикнул и остановился, глядя в пол. И не сразу заметил двух сенаторов – Мецената и Гортензия – которые появились у него на пути. При виде их, Август непроизвольно обернулся назад, но коридор был пустынный. И Августа на короткое мгновенье охватил страх. Он вспомнил, как был убит его великий отец Гай Юлий Цезарь.
Вперёд выступил надушенный и напомаженный Меценат, поднял вверх руку.
- Цезарь, прости нас.
- За что я должен простить своих лучших друзей? – сдавленным голосом ответил Август.
- Мы слышали то, о чём ты говорил с Тиберием.
- Вот как! Значит, вы мои самые верные друзья, стояли за дверью?
Он вспомнил, что в списке тех, кто ездил к Агриппе Постуму был и Гортензий. А теперь выходило, что и Меценат с ним заодно. Август, в ярости потрясая кулаками, двинулся на сенаторов
- Да как вы посмели? Вы! Кому я всегда верил больше, чем себе!
Меценат, глянув на Гортензия, пожал плечами и с лицом, полным непонимания: как он оказался здесь?...с гордо поднятой головой отошёл к окну и с интересом стал рассматривать город.
- Останови свой гнев, Цезарь, - раздражённым голосом сказал Гортензий. – Разве опасен тот, кто признаётся в своих поступках?
- Я знаю: ты был на острове у Постума
- Да, и я отметил, что твой сын изменился к лучшему. И рассуждает, как здравый человек.
Август затих и опустил руки.
-Что же вы хотите от меня?
- Чтобы ты, Цезарь, не отдавал нас в руки чудовищу!- крикнул Гортензий.
Меценат оторвался от созерцания города, быстро подошёл к принцепсу, взял его под руку и, словно прогуливаясь, зашагал с ним в сторону зала, добродушно говоря:
- Друг мой, насколько я помню, ты вот уже неделю как пишешь в бане трагедию об Аяксе. Как поживает твой Герой?
- Он бросился на губку, - угрюмо ответил Август.
- И это был смертельный бросок?
- Да
Меценат похлопал в ладоши.
- Браво, друг мой. Я обязательно всем расскажу о твоём великолепном каламбуре.
Август и сам улыбнулся, довольный своей шуткой. И когда Меценат, зорко следивший за Августом, наклонился к его уху и тихим проникновенным голосом сказал: « Цезарь, вспомни, что говорил Феодор Гадарский», то принцепс, всё понимая, ответил:
- Я не знаю такого.
- Он был грамматиком Тиберия.
- Ну и что?
Гортензий Флакк вновь заступил дорогу Августу и яростно гаркнул:
- Феодор назвал Тиберия: грязью, замешанной кровью!
В это время из-за угла коридора вышел Тиберий с перекошенным лицом от гнева и, идя навстречу группе друзей, указывая пальцем на Гортензия Флакка, он быстро заговорил:
- Не ты ли, Гортензий Флакк, известен в Риме тем, что спал со своей матерью!
Это была явная ложь, и все, кто её услышал в эту минуту, понимали, что она была сказана полководцем только для того, чтобы оскорбить сенатора.
Гортензий вздрогнул и закачался, потрясённый обвинением. Он несколько секунд смотрел на стоявшего против него Тиберия, а потом с рычанием метнулся к нему и сунул руку себе под тогу на пояс, где у него висел кинжал. Но Тиберий молниеносным движением перехватил руку сенатора и, словно для пожатия, крепко сжал её пальцами.
- Гортензий, клянусь Юпитером, я не хочу власти. А если к моему несчастью меня заставят её принять, то я ничего не сделаю без одобрения римского народа и Правительства.
Принцепс встал между врагами и, отстранив их друг от друга, заставил каждого из них признаться другому, что сказанное обвинение было ложью. А потом, опершись на руку Тиберия, ушёл с ним в зал.
Меценат осторожно перевёл дух и хотел последовать за Августом, но Гортензий схватил его за плечо.
- Подожди и узнай, что я придумал.- Сенатор вынул из складок тоги широкий кинжал. – После обеда, когда все пойдут в коридор, ты задержишь разговором людей у двери. И едва Тиберий вмешается в толпу, я его ударю в спину… Нет! В грудь!
- Безумец, что ты этим добьёшься?
- Мы восстановим республику!
Меценат с трагичной жалостью посмотрел на возбуждённого друга, пожалел, что рядом нет зеркала, с помощью которого он бы хотел сейчас убедиться в том, что и поза, и выражение лица его, и жест руки – всё делают Мецената блистательным актёром.
- Уволь, Гортензий, меня от этого.
- Ты боишься?
- Нет. Я ничего и никого не боюсь. Но я слишком богат и к тому, же я поэт. А поэты…сам знаешь…
- Дерьмо! – отрезал Гортензий, пряча кинжал под тогой.
Меценат рассмеялся в ответ смехом Героя, вышел из дворца и, посмеиваясь, неторопливо спустился с Палатинского холма к своим носилкам, вокруг которых огромной толпой стояли его рабы и клиенты. Он с удовольствием расположился на мягких подушках, окинул добродушным взглядом широкую улицу, полную народа, синее небо. Потом, приказав рабам нести себя домой, уже хотел было задёрнуть занавески, как услышал пронзительный, женский крик.
Меценат выглянул из носилок.
По улице, расталкивая людей, бежала окровавленная женщина, безумными глазами глядя по сторонам. Она тянула за собой за руку прелестного мальчика лет девяти. Ищущий взгляд женщины остановился на добродушном лице сенатора. И она, испустив ещё более пронзительный крик, бросилась в толпу клиентов Мецената, восклицая:
- Добрый господин! Добрый господин!
- Пропустите её.
Женщина подбежала к носилкам и стремительно, рывком подняв в воздух мальчика, бросила его под ноги сенатора и, ни слова не говоря, быстрым движением руки задёрнула занавеску и немедленно выскочила из толпы клиентов на улицу. Оглянулась в ту сторону, откуда только что прибежала и неторопливо зашагала прочь.
Меценат, ничуть не удивлённый таким странным действием незнакомки, внимательно осмотрел толпы римского народа и вскоре заметил трёх закутанных в плащи мужчин, которые ловко пробивали себе дорогу в людском море. Их лица до глаз были закрыты чёрными платками. Едва преследователи увидели впереди женщину, бросившую ребёнка, как немедленно, расшвыривая перед собой горожан, помчались за ней. Она же, то и дело, оглядываясь и следя за ними, хромая и вскрикивая, словно каждый шаг причинял ей мучение, заспешила в соседнюю улицу.
Трое мужчин остановились. И один из них, с резкими, властными жестами рук, что-то быстро сказал своим товарищам, указывая на колонну клиентов Мецената. Его злобный взгляд остановился на носилках и вперился в глаза сенатора. Тот едва удержал себя от желания спрятаться от этого пронизывающего взгляда, но уже секунду спустя, римлянин величественно выпрямился и ответил презрительной улыбкой.
Незнакомец громко хмыкнул и отвёл взгляд в сторону. Потом, оставив рядом с идущими клиентами Мецената своего товарища, с другим помчался за женщиной.
Меценат задёрнул занавеску и недовольный своим поведением, что он на мгновенье испытал страх перед каким-то ничтожным, наёмным убийцей, сурово глянул себе под ноги, на мальчугана, тронул его ногой.
- Эй, может, ты, наконец, объяснишь мне: кто ты такой?
Мальчик дрожал всем телом и чутко прислушивался к тому, что происходило на улице. Из его больших глаз с тёмно-карими зрачками непрерывно катились на грязные щёки слёзы.
Меценат с удовольствием осмотрел хорошенького мальчика и поднял его голову за подбородок.
- Ну, говори: как тебя зовут?
- Я Иуда, сын Исава из Кариота.
- Ты иудей?
- Да. Мы утром прибыли из Иудеи.
- А кто эти трое?
- Это секаре…тайные убийцы, посланные первосвященником Анной.
- Что же натворил твой отец?
- Он согрешил перед законом Моисея.
Меценат выглянул из носилок. Убийца находился в толпе клиентов и неторопливо шёл среди них. Меценат щелчками пальцев подозвал к себе огромного раба и указал на идущего убийцу.
- Ну-ка, Гектор, отделай его хорошенько так, чтобы я слышал. И проследи, чтобы его соплеменники не попали в мои сады.
Через несколько секунд раздались глухие удары и громкий вскрик. Меценат рассмеялся и подмигнул Иуде. Тот робко улыбнулся и с грустью в голосе сказал:
- О, добрый господин, они всё равно убьют меня, потому что не посмеют вернуться в Иудею, не выполнив приказа Анны.
- Иуда, если ты останешься у меня. Ведь ты хочешь остаться у меня?
- О, да, господин!
- И так, если ты останешься у меня, то тебя будет охранять мой Гектор.
Изумлённый мальчик недоверчиво осмотрел добродушное лицо сенатора и, сложив руки на груди, с достоинством поклонился ему, продолжая стоять в носилках на коленах.
- Я всегда буду помнить, что ты спас мне жизнь.
Вскоре длинная колонна клиентов со своим патроном достигла садов Мецената.
Глава пятая
В тенистой, прохладной аллее Меценат вышел из носилок и, сделав знак Иуде: следовать за ним, опустив голову, медленным шагом направился в сторону театра. Этот моложавый пятидесятилетний сенатор не был столь легкомысленным, каким он старался казаться для друзей. Его больно уязвила грубость Гортензия, но верный своим привычкам, Меценат под напускным добродушием скрыл обиду на друга. И, как всякий умный человек, постарался в душе оправдать его гневную вспышку. Сейчас Мецената смущала его двойственная позиция в отношении Тиберия и Постума. Он, как и Август, готов был поддержать Тиберия, понимая, что республике нужна железная рука, но его страшил двуличный и жестокий нрав полководца. А если к власти придёт Агриппа Постум…мальчишка…то все легионы в провинциях восстанут и вновь пойдут войной на Рим. Из двух зол нужно было выбрать наименьшее, то есть Тиберия. Но все друзья Мецената ненавидели наследника и были уверены, что Меценат поддержит их и деньгами, и авторитетом первого вельможи Рима. А он, на словах согласный с ними, в душе был против, и поэтому с досадой воспринимал своё поведение, как предательство. И обещал себе, уже в который раз, прямо изложить перед друзьями свою точку зрения. Но… Меценат со вздохом развёл руками.
Впереди скрипнул песок под чьими-то ногами, и сенатор поднял голову. Навстречу ему шёл, приветственно подняв правую руку, иудейский принц Филипп, сын Ирода Великого, который за год до своей смерти изгнал Филиппа из страны, подозревая его, как и прочих сыновей в заговоре с целью захвата царского престола и убийства своего отца, и лишил его наследства. Рядом с принцем шла Иродиада внучка Ирода юная жена принца, которая давно полюбила простоту римских нравов. Она в упор, не обращая внимания на мужа, рассматривала молодых мужчин. При виде Иуды, жена Филиппа быстро шагнула к нему и погладила его по щеке.
- Ах, какой хорошенький иудейский мальчик. Меценат, если он твой раб, то подари мне его.
Иуда, потрясённый тем, что его назвали рабом и тем, что женщина посмела прикоснуться к нему так, как могла это сделать только мать, в дикой ярости отшвырнул руку принцессы, воскликнул:
- Женщина, ты сосуд греха! Знай своё место!
Иродиада отступила назад, и с глазами, полными слёз, прижимая руки к груди, в которой она ощутила боль, с надломом в голосе воскликнула:
- Ну, моисеевский грубиян, я тебе этого никогда не прощу!
И она, словно ища поддержки, обернулась к Филиппу, но тот сильно хлопая себя по ляжкам, залился беззвучным смехом. Он любил свою жену, но боясь прослыть смешным, делал вид, что не замечал её кокетства, измен, которые она никогда не скрывала от него. А теперь, увидев потрясённое гневом и обидой лицо Иродиады, он вмиг почувствовал облегчение, оживлённо спросил Мецената:
- Свободнорождённый ли этот подросток?- и, получив утвердительный ответ, с удовольствием обнял Иуду за плечи. – Маленький иудей, приходи ко мне в дом. Ты всегда будешь желанным гостем.
После этого Филипп более чем, когда-либо размашисто жестикулируя руками, весело заговорил с Меценатом. И они направились в театр. А Иродиада, идя рядом с Иудой, смотрела ему в лицо, с досадой отмечая его безупречную красоту. Торопливо придумывала планы мести, один ужаснее другого. И вдруг, перечисляя эти планы, она захотела поцеловать изящные губы маленького иудея. Иродиада улыбнулась. Другие чувства захлестнули её душу до такой степени, что ощутила дрожь во всём теле.
Едва Меценат вступил в театр, как все, кто находился в ложах и по бокам от сцены, встали на ноги и встретили его мерными греческими аплодисментами и криками приветствия.
Иуда восторженно смотрел на своего господина и замирал от счастья, что он будет служить такому важному вельможе, и мысленно умолял его, чтобы он приказал Иуде что-нибудь сделать для него. И не сразу подросток заметил пылкий взгляд Иродиады. Внимание принцессы смутило Иуду. В своей стране он привык к тому, что женщина никогда не отрывала взгляда от земли, не смела заговаривать первой даже со своим мужем.
Когда Меценат возлёг на ложе, Иуда занял место возле его головы, не спуская с него влюблённых глаз.
Это был день и час, когда Меценат раздавал стипендии начинающим поэтам, художникам, музыкантам и артистам- всем, кто решил связать свою судьбу с миром искусства. Для получения стипендии претендент должен был показать сенатору и его друзьям, которые составляли жюри, свои лучшие произведения. Впрочем, никто из соискателей щедрот Мецената не уходил без награды. Но для того, чтобы стать постоянным стипендиатом, нужно было создать нечто, указывающее на одарённость претендента.
Ложи жюри располагались полукруглым амфитеатром под открытым небом перед сценой. И когда в них начали размещаться друзья Мецената, то в это время появился запыхавшийся Луций Сенека, уже известный в Риме философ и драматург. Сейчас его лицо было перекошено гневом, а венок, что прикрывал его раннюю лысину, был сбит на сторону. Час назад Сенека решил пешком пройти по улицам Рима, чтобы вкусить сладкую пищу своей славы, но как назло впереди него появился модный поэт Катулл, по мнению Сенеки: ничтожный поэтишка и глупый малокосос. Так вот народ…это скопище пороков! при виде молодого поэта пошёл за ним толпой и прославлял его дикие, аморальные стихи. Народ кричал во всё горло, не замечая более достойного, но менее привлекательного лицом и сложением тела Сенеку, который едва-едва сдерживал свой гнев, готовый закричать богохульные проклятия в адрес презренного и глупого римского народа, что не умел заметить истинный талант!
И вот теперь, находясь в сильнейшем раздражении, Сенека с презреньем оглядел претендентов на стипендии. Он всегда был против того, чтобы в Риме, как грибы плодились бездарные поэты, и не одобрял щедрость Мецената. Сенека занял место рядом с Меценатом и, шумно сопя носом, уткнулся в свиток. Сенатор сделал знак глашатаю, и тот, выйдя на середину сцены, громогласно объявил:
- Вергилий Марон из Мантуи, римский гражданин. Комедия «Приключение раба».
Вергилий, похожий на подростка, в тоге взрослого юноши, с тёмными кругами вокруг глаз, дрожа коленами, стоял в толпе таких же, как он кандидатов, и мечтал о тихих и малолюдных улицах родного города. Он прибыл в Рим несколько дней назад. И в первые минуты был потрясён величием города, оглушён непрерывным шумом и криком, суетой и быстрым темпом жизни людей. Все его честолюбивые мечты мгновенно растворились в душе. Он хотел найти спокойное место, где бы можно было передохнуть. Но вот на его пути появился добрый человек с щедрой улыбкой, который за круглую сумму в сто сестерциев ( это всё, что было у юноши) открыл ему тайну: как добиться щедрот Мецената. Сенатор любил комедии о рабах и сладострастных матронах, о плешивых мужьях, которых обманывали супруги. А потом показал: как пройти в сады Мецената. Вергилий подальше спрятал в мешок свои стихи. Вергилий поселился на постоялом дворе и всю ночь сочинял комедию, хотя, являясь поэтом, всегда относился к ним с пренебрежением.
Едва глашатай объявил его имя, как он быстро вышел на сцену и развернул свиток папируса. И, не отрывая взгляда от строчек, трепеща в душе от того, что на него смотрели столь великие люди, медали, с профилями которых, он рассматривал с детских лет, тонким голосом прочёл:
- Комедия «Приключение раба»…
Сенека, раздражённый тем, что юноша был слишком молод, подпрыгнул на ложе и возопил, указывая пальцем на Вергилия:
-Только вчера на этом же месте такой же подросток - возможно, это был ты! - читал нам комедию «Приключение раба»!
У Вергилия заметно дрогнули колени. Он поднял развёрнутый свиток так, что закрыл им своё лицо от экзаменаторов и, собрав все свои силы души и мужество, отчаянно крикнул:
- Комедия из трёх действий!
- Да, - с сарказмом откликнулся Сенека, дрыгая ногами,- первое действие мы уже видели.
- Действующие лица: хитрый раб.
- Ага, - пробормотал философ, - а вторым у него будет: добрый раб.
- … добрый раб! - обескураженный подсказкой, крикнул Вергилий, ещё более дрожа коленами.
В ложах прозвучали смех и аплодисменты.
- …опытная в любовных делах матрона…
Наступила тишина. Все с интересом начали смотреть на тощенького и очень юного писателя.
- …опытный в любовных делах государственный муж…- уже более уверенно прочитал Вергилий и, заметив, что в следующей строчке есть небольшая дырка в папирусе, он глянул через неё и, найдя в ложе прямо перед собой сердитого философа, продолжал говорить, не спуская с него взгляда: - …Маленький, лысый, с крючковатым носом, зловредный друг государственного мужа, который уже не хочет женщин…
По ложам прокатился звук смеха. Все посмотрели в сторону Сенеки. Его внешний облик был похож на героя комедии. Сенека в замешательстве пожал плечами и откинулся на ложе. А Вергилий, посчитав себя вполне отомщённым, добавил:
- …но справедливый. А в конце комедии оказывается добрым.
-Хоть этим порадовал, - сказал философ под хохот друзей
После перечисления героев комедии Вергилий, разгорячённый и потный, начал торопливо читать своё произведение, но оно было скучным и не натуральным. Все герои говорили, как боги, и обильно цитировали возвышенные, грустные стихи о любви. Члены жюри откровенно зевали, беседовали друг с другом. Сенека язвительно фыркал и, разводя руками, кричал:
- А где же юмор?! И где нужно смеяться?
Меценат со вздохом перебил юношу:
- Вергилий, хорошо. Остановись.
Но тот, понимая, что если сейчас не дочитает комедию до конца и не убедит этого вельможу в том, что он, Вергилий Марон имеет великий талант писателя, то ему придётся бесславно вернуться домой. Ужасаясь от этой мысли, Вергилий пронзительным голосом продолжал читать, но Меценат был неумолим. Он сильно постучал ладонью по столу.
- Довольно, довольно, Вергилий. Ты утомил нас. – И он уже сделал знак секретарю, чтобы тот наградил юношу деньгами, однако в последний момент остановил руку и обратился к растерянному Вергилию: - Мне не знакомы те стихи, которые ты цитировал. Чьи они?
- Это мои стихи…
- Они хороши.
- Да, я знаю, потому что мне покровительствуют боги.
Сенека вновь подпрыгнул на ложе и язвительно вскрикнул:
- Никак ты хочешь стать первым среди первых во Вселенной?
- Да. Ради этого я и приехал в Рим, - просто и скромно, потупив взгляд, ответил юноша.
Меценату понравились слова Вергилия, и он, сделав одобрительный жест в его сторону, сказал:
- Прочитай свои лучшие стихи.
И Вергилий начал декламировать лирические элегии, полные нежности и наивности, воспевающее первое любовное чувство. Жюри ответило аплодисментами. Восхищённый Меценат готов был спуститься на сцену и расцеловать юного поэта, но боясь избаловать мальчишку и тем погубить его талант, он ограничился только одобрительным кивком головы.
- Вергилий, я даю тебе виллу в удалённой от дорог местности. Там ты сможешь спокойно писать стихи, не испытывая ни в чём недостатка.
Юноша в полной растерянности пошатнулся. Он, направляясь в Рим, мечтал о блестящей жизни поэта, полной удовольствий, пиров, красивых женщин, а его направляют в деревню!!!
Разочарованный, с глазами полными слёз, он смотрел себе под ноги и слушал Мецената.
- Деньги я тебе пока не дам. В твоём возрасте вредно их иметь. Женщины, вино, кости могут погубить твой дар…- но тут Меценат, подумав, что огорчённый мальчишка мог сбежать домой, мягко добавил: - Через два месяца я пошлю за тобой, и мы поговорим о твоей дальнейшей судьбе. А теперь иди.
И он дал знак глашатаю: вызвать на сцену следующего кандидата на стипендию.
Глава шестая
Вергилий шёл по улице Рима с заплаканным лицом и сознавал себя глубоко несчастным от того, что ему нужно было покинуть город, возможно, навсегда. Он попытался сочинять стихи, и его воображение, столь буйное ещё вчера, осталось немым. Юноша в страхе от этого, едва не вскрикнул и начал торопливо соединять разрозненные мысли в поэтические, но они были настолько скверные, что Вергилий всё более и более впадал в уныние. Он уже не верил, что однажды мог создать что-нибудь равное прошлым своим стихам. Поэт сердился на себя, проклинал и умолял, но ничего не помогало. И его огорчённые вздохи стали похожи на вопли.
А между тем, романтическая внешность Вергилия привлекала к нему внимание, как целомудренных дев, так и блудниц, которые вставали на его пути и хватали его за руки. А те, кто находился в носилках, бесцеремонно втягивали Вергилия к себе наверх, на подушки. И он, ещё не знакомый с нравами Рима, считая, что его путают с кем-то другим, вырывался из крепких объятий девушек и бежал в более тихие улицы, погружённый в свои горестные размышления. На одной из улиц Вергилия остановил зазывала, дёрнув его за тогу, и торопливо подталкивая юношу в сторону распахнутых дверей дома, сказал, что здесь чародеи из Египта показывали действие из загробной жизни, восстание из мёртвых…
Вергилий позволил зазывале уговорить себя, и полный любопытства вступил в сумеречный зал, слабо освещённый масляными плошками, где уже сидели на лавках человек двадцать перед пустой сценой. Вскоре на неё вышел обнажённый эфиоп в набедренной повязке с кадилом в руке. Позёвывая, делая угрожающие гримасы и вращая глазами, эфиоп начал кадить в сторону сидящих людей. Где-то за сценой начали раздаваться ритмичные удары барабана, тонко запела свирель. Зал наполнился запахом сладких африканских благовоний. Эфиоп, скаля белые зубы, что-то крикнул на своём языке. Рядом с ним появилась очаровательная тонкая египтянка. Блистая обнажённым телом, умащённым маслом, приплясывая, тряся грудью и бёдрами, она пошла в зал, держа перед собой круглый поднос, на который зрители опускали свои монеты. Иногда египтянка останавливалась и сладострастно вздыхала. Римляне становились щедрее, а их руки - смелее. Эфиоп, махая кадилом, внимательно следил за девушкой и одобрительно качал головой. Но вот египтянка заметила Вергилия и сразу остановилась, поедая юношу взглядом огромных глаз.
Эфиоп гортанно крикнул и подался телом вперёд, угрожающе кидая кадилом. Но египтянка, не обращая внимания на артиста, шагнула к юноше. Эфиоп сильным жестом простёр руку в сторону девицы и разразился яростным воплем. Та дёрнула плечами и, повернув к нему голову лицом, ответила не менее яростно, а потом, взяв оторопевшего Вергилия за руку, повела его за собой и посадила в дальнем и тёмном углу зала. Села рядом с ним и впилась в его губы своими губами, а руку запустила под его тогу. Эфиоп несколько секунд, разинув рот и замерев в напряжённой позе, глядел то на египтянку, то на Вергилия, затем с бешенным рёвом швырнул кадило себе под ноги и потряс над головой кулаками. Казалось, он был готов наброситься на юную пару, но в это время из глубины сцены вышел, закутанный с головы до ног в жёлто-голубое одеяние египтянин и сильным ударом сбил эфиопа с ног. А потом под аплодисменты зрителей пинками прогнал его со сцены, после чего посмотрел на девицу и, указав на неё пальцем, что-то властно сказал. Та подошла к чародею, бросила поднос с деньгами ему под ноги и убежала в глубину сцены. Египтянин проводил девицу холодным взглядом и пошёл следом за нею. За пологом раздались звонкие пощёчины, визг, крики и глухое падение на пол. Зрители, не обращая на это внимания, закусывали принесённую с собой еду и терпеливо ждали обещанное представление.
Занавес приоткрылся, и вперёд прошли рабы, неся носилки, укрытые серыми покрывалами. Едва рабы опустили носилки на сцену и убежали, как вновь загремели барабаны и появился египтянин с застывшим, холодным лицом. Он медленно шёл на зрителей, протянув к ним руки и глядя в зал. Люди перестали жевать, замерли, иные торопливо вынимали из ртов куски, чтобы дожевать потом. От взгляда чародея и непрерывного боя барабанов, у Вергилия на душе стало тревожно. Он почувствовал, как учащённо бьётся его сердце в груди, по спине пробежали мурашки, а капли пота, скользнув со лба, начали щипать его глаза. Вергилий торопливым жестом руки смахнул пот с лица и крепко вцепился пальцами в скамейку. Юношу била нервная дрожь, и он боялся упасть на пол. Между тем, египтянин обратил свой взгляд на ближние к нему носилки и начал осторожно простирать к ним свои руки. Край покрывала шевельнулся…В зале смолкли разговоры и стихло чавканье. Все зрители замерли в напряжённом ожидании.
Покрывало вновь шевельнулось и стало сползать с носилок, обнажая мёртвое тело человека. Египтянин вынул из-за пояса меч и вонзил его в грудь мертвеца, а потом, подняв над собой сведённые в замок руки, изгибаясь в конвульсиях, исторг дикий, громовой вопль. Лицо чародея исказила страшная гримаса.
В наступившей тишине все услышали скрип и хруст, а через мгновенье увидели, как мертвец начал медленно подгибать ноги и, помогая себе руками, садиться в носилках, а потом, послушный воле чародея, повернул своё лицо в сторону зала. В зале раздался тонкий, дребезжащий смех. Люди начали шумно двигаться и елозить на скамейках, постукивать по ним кулаками, разговаривать. А мертвец уже поднимался на ноги. На его теле зияли огромные раны, голова его была наполовину разрублена.
Кто-то, сидя за спиной дрожавшего Вергилия и сильно колотя ногами в пол, громко сказал:
- Это обман! Он живой!
Египтянин бросил на него яростный взгляд, а затем вырвал из груди мертвеца меч и стремительным ударом отсёк трупу голову, после чего сильным жестом указал пальцем в зал и властно крикнул:
- Иди и обними его!
Мертвец шагнул вперёд, и люди затряслись, в изумлении глядя на идущего к ним безголового человека. А секунду спустя, с пронзительными воплями, давя друг друга и ломая скамейки, помчались к выходу, слыша за спиной громкий хохот чародея.
Когда Вергилий остановил свой бег в пустынной улице и, уже смеясь над своим страхом, хотел оглянуться назад, но тут чьи-то пальцы крепко вцепились в его волосы. Юноша с визгом дёрнулся вперёд и, отскочив к противоположной стороне улицы, готов был помчаться дальше, но заметил, что его преследовала в носилках очаровательная девица, та, которую он видел в театре – египтянка!
Она нежно улыбнулась ему и, выждав немного пока Вергилий не пришёл в себя, раскинулась на подушках в соблазнительной позе, обнажив деликатные части своего тела. Юноша, не отводя от неё восхищённых глаз, ощутил некоторое неудобство: его тога чуть ниже пояса заметно оттопырилась. Он торопливо сжал руки замком внизу живота и покраснел: ведь египтянка всё видела!
Она с удовольствием рассмеялась и сделала ему пальчиком.
- Иди сюда, глупенький!
Он нерешительно подошёл к носилкам и, не зная, что делать дальше, спросил:
- Ты что-то хотела мне сказать?
- Ну, конечно. Забирайся быстро!
- Я только на секунду…узнать: зачем ты позвала меня…и тотчас уйду.
Она втянула Вергилия в носилки и, едва задёрнула занавески, как рабы торопливым шагом понесли их по улице.
- Сними свою тогу. Покажи себя.
- Я поэт…
- Ну, а я поэтесса. Одна из самых лучших в Риме.
- Ты шутишь?
- Нет. И ты сейчас убедишься в этом. Дай руку. Положи её сюда, а теперь…сюда…и сюда ниже. Видишь, как всё дрожит?
- Я уже не могу.
- Подожди, не спеши.
Она, сладко вздыхая, отодвинулась от Вергилия и, прикрыв своё трепещущее тело его тогой, не отрывая от юноши расширенных глаз, подняла крышку небольшого ящика, вынула кувшин с вином и две чаши. Нервно смеясь и проливая вино себе на грудь, египтянка быстро наполнила чашу и протянула её Вергилию, потом наполнила свою чашу. Они, стуча зубами о края чаш, выпили, глядя друг другу в глаза, как люди, которых связывали тысячи уз и жизнь которых бесценна друг для друга.
Вино и кровь ударили в голову юному поэту. Он был полон безумного чувства к лежавшей перед ним соблазнительной египтянке. Его свободная рука скользила по её горячему телу, которое бурно откликалось на каждое прикосновение к нему, и тем самым, возбуждая в Вергилии, ещё большее желание. Она вновь отстранилась от него.
- Нет - нет. А то я своим криком подниму весь Рим. Нам придётся подождать. Это недалеко. Я снимаю дом у одного вольноотпущенника.
Она, фыркая, приоткрыла занавеску и очаровательно кивнула головой в сторону шумной многолюдной улицы, по которой её рабы с трудом пробивали себе дорогу. Египтянка, словно по рассеянности, отпустила руки Вергилия, и тот вновь погрузил свои пальцы в её податливое тело, которое покорно устремилось навстречу его ласкам.
Внезапно уличный шум затих. Рабы опустили носилки. Египтянка вскочила на ноги. Обезумевший от чувств Вергилий с трудом отметил, что они находились в богато убранном доме, похожем на дворец.
Перед ними стоял, невозмутимо глядя поверх голов обнажённой пары молодых людей, толстый человек. Египтянка схватила руку Вергилия и, увлекая его на лестницу, крикнула через плечо:
- Дециум, приготовь нам хороший обед и ужин и принеси наверх!
Едва они вбежали в спальню, как египтянка сильно толкнула Вергилия на ложе, встала над ним и, глубоко вздыхая, начала медленно опускаться на тело юноши, вбирая свой плотью его плоть, трепеща всем телом и откинув голову назад. Когда она опустилась на Вергилия, из её бурно вздрагивающей груди исторгся пронзительный и оглушительный крик.
Пока они торопливо утоляли своё чувство, Дециум вместе с рабами принесли и расставили на столиках рядом с ложем всевозможные кушанья и тихо исчезли за дверью.
Слегка утомившись, любовники плотно поели, а потом вновь предались любовным утехам. Но более продуманно и утончённо. Вергилий забыл, что он поэт, забыл всё на свете и ничего не хотел кроме созерцаний и объятий трепетной египтянки.
Потом она, утомлённая и уставшая, с нежной улыбкой на лице, милостиво позволила ему тщательно и внимательно рассматривать себя. Задерживала руки юноши там, где они доставляли ей более сильно наслаждение.
Незаметно для них закончился день, и наступила ночь. За окном вдали где-то зазвучал топот ног, потом раздался женский крик: «Помогите! Помогите!»
Египтянка порывисто вскочила с ложа и метнулась к окну.
- Я люблю смотреть, как убивают людей! Вот так ночью, неожиданно!
Вергилий тоже выглянул в окно. В лунном ярком свете хорошо была видна пустынная улица, по которой, изнемогая от усталости, бежала женщина. За ней, быстро настигая, мчались трое мужчин. Вот она запнулась, упала и, приподнявшись, покорно подставила спину убийцам, вжав голову в плечи. Над ней блеснули кинжалы, и женщина затихла у ног убийц. Один из них негромко обратился к старшему:
- Манасия, что будем делать с семенем предателя?
Тот с удовлетворённым вздохом распрямился, утёр со лба пот и, задумчиво глядя на то, как от мёртвого тела растекается по сторонам лужа крови, с досадой в голосе сказал:
- Пока нам его не достать . Но вы двое, Захарий и Ефрем, будете следить за ним и в удобный момент…- он резко махнул рукой перед своим лицом. – А если вы узнаете, что он решил вернуться в Иудею, то охраняйте его, как зеницу ока. Для меня.
Манасия рывком поднял голову и посмотрел вдоль улицы, в глубине которой зазвучали шаги многих людей и бряцанье оружия.
- Сюда идёт стража. Спрячьте её в тень. Быстро.
Египтянка оторвалась от подоконника и, раздувая ноздри, сверкая глазами, восхищённо прошептала:
- Как хорошо.
Она страстно кинулась в объятия Вергилия, и они вновь вернулись на ложе и с неистовым пылом предались любовным утехам.
Между тем, группа людей, что шла к месту убийства, остановилась против дома, где находились любовники, и кто-то, подойдя к дверям, сильно ударил по ним молотком.
- Дециум, открой!
- Кто там? – дрогнувшим голосом откликнулся вольноотпущенник.
- Это говорю тебе я, твой господин Гортензий Флакк.
Двери с шумом распахнулись, и любовники услышали, что сенатор быстро прошёл в зал, грубо спросил:
- В доме кто-нибудь есть?
- Только рабы, господин.
- Хорошо. Иди на улицу и следи…
- За кем, господин?
- За улицей, осёл!
Египтянка взяла за руку Вергилия и, попросив его быть осторожным, тихо, на цыпочках шагнула в соседний зал, в котором, как и в крыше здания, был квадратный проём над бассейном. Вдоль этого проёма стояли кадки с цветами. Любовники заглянули вниз и увидели сенатора, который собственными руками зажигал светильники и ставил их на бортик бассейна рядом с тремя плетёными креслами. Внизу Гортензий обернулся, подошёл к статуе Юпитера и простёр к богу руки.
- Всё своё состояние я положу на твой алтарь, но дай мне удачу!
На пороге появился перепуганный Дециум.
- Господин, сюда идут.
- Пускай идут. А ты стой на улице и гляди в оба глаза.
Гортензий повернулся лицом к входу и глубоко вздохнул. В зал стремительной, лёгкой походкой вошёл Август и визгливо закричал:
- Гортензий, я пришёл сюда только потому, что знаю: ты честный гражданин. И если предашь, то сам объявишь об этом заранее с Форума!
Сенатор утвердительно кивнул головой.
- Да, Цезарь, я так и сделаю.
И он указал рукой на кресло, но Август, внимательно следя за каждым его движением и подозревая сенатора во всех смертных грехах, остановился у бортика бассейна в том месте, где их разделяли два кресла.
- Я слушаю тебя, Гортензий.
- Цезарь, я не могу открыть тебе тайну до тех пор, пока ты не прикажешь своим преторианцам покинуть дом.
Август в театральном изумлении обернулся к выходу.
- Эй, кто там! Я не просил охранять меня в жилище моего друга! Всем выйти во двор!
Едва тяжёлые шаги преторианцев затихли в противоположном конце дворца, как Гортензий отступил к малоприметной двери, распахнул её, протянул руку в тёмное помещение и вывел в зал рослого, широкоплечего юношу, голова которого была тщательно закутана плащом.
Август вздрогнул при виде незнакомца и, почувствовав слабость в ногах, оперся руками на спинку кресла.
- Кто это?
- Твой сын Агриппа Постум.
Молодой человек рывком сорвал с себя плащ и несколько секунд вглядывался в растерянного старца, а потом с криком: «Отец! Отец! Не убивай меня!»- бросился ему в ноги и начал покрывать их торопливыми поцелуями.
Потрясённый принцепс выставил вперёд ладони, словно защищаясь, и хотел отступить назад, но упал на спину и с гримасой боли и страдания на лице, с глазами полными внезапных слёз обхватил сына за плечи. Встал перед Агриппой на колени и прижал его к своей груди.
- Мой маленький, бедный сын. Я предчувствовал, что ты здесь…- он благодарно взглянул на Гортензия, - Я благодарю тебя, мой друг, что ты нарушил мой приказ и дал мне возможность увидеть моего мальчика.
Принцепс и его узник стояли друг перед другом на коленах и, обливаясь слезами, восклицая бессвязные слова, целовали друг другу руки.
- Сын, прости мне мою жестокость. Я плохой отец.
- Нет-нет, ты не жестокий, - протестующее затряс головой Агриппа. – Я помню, как однажды в детстве я упал с коня. Вывихнул ногу. После этого я пугался темноты, а ты сидел рядом со мной день и ночь и развлекал меня сказками.
- Так ты не забыл на острове Планазия?
- Я вспомнил всё! - С отчаяньем в голосе ответил Постум и прижался головой к груди отца.
- Что же ты ещё вспомнил, маленький мой мальчик?- ласково спросил Август.
- Как ты мне вытаскивал зубами занозу из ноги, а я брыкался и хохотал, и выбил тебе зуб.
Август счастливо рассмеялся, и они, плача, сжали друг друга в объятиях. Несчастный отец отстранился от сына и с ужасом глянул на него, обхватил свою голову дрожащими руками и со стоном закачался.
- О, боги, что я наделал. Ведь я обрёк тебя на смерть.
Вперёд шагнул Гортенщий и, кашлянув в кулак, негромко сказал:
- Цезарь, ещё не поздно всё исправить. И позволь мне сказать…
- Говори, мой друг.
- Постум за последние два года вёл умеренную, скромную жизнь.
- Я знаю.
- Он много раз пытался покончить самоубийством…
- Знаю, знаю.
-…но не потому, что Постум в свои восемнадцать лет пресытился жизнью. А из стыда за позор, нанесённый тебе, Цезарь.
Август сильным движением руки остановил Гортензия. Сел в кресло и посадил рядом с собой юношу. Сенатор отступил в глубину зала, к статуе Юпитера и, обняв ноги олимпийского бога, замер.
Наступила тишина. В эту минуту в душе Августа столкнулись холодная рассудочная идея умного, дальновидного политика с чувством любящего отца. Вот на одной стороне жизнь республики, а на другой …жизнь сына. Что победит?
Ах, если бы Юлия и Постум хитрили в своей любви к нему, то у него было бы хоть маленькое оправдание перед своей совестью отца! Но как раз эти двое были самыми искренними с ним в своём постоянном преклонении и любви к нему и в детстве и в юности. И он всегда помнил об этом, и мучился от того, что вынужден был сослать их на далёкие острова. «Разумеется, Тиберий не пощадил бы Постума, если объявить их соправителями…Мальчишка глуп, но тем он и дорог сердцу отца…»
Август прижался щекой к голове сына и задумчиво сказал:
- А если назначить в завещании Постума наследником?
- Да, Цезарь, - тихо откликнулся Гортензий, - если тебе дорог сын. Ведь ты знаешь Тиберия.
- Мне нужно подумать в спокойной обстановке.
Гортензий выскочил из-за статуи и протестующее махнул рукой.
- Нет! Не обманывай себя! Ты не бросишь сына в пасть зверя!
- Ты хочешь, чтобы я переписал завещание?
- Да. Прямо здесь, сейчас. А утром я сам зачитаю его в курии перед Правительством, потом перед народом и отдам в храм Весты.
Август опустил голову. Теперь, чувствуя рядом с собой живую плоть сына, он был готов на всё лишь бы дать ему долгую жизнь. Этот юноша с простодушным лицом был дороже Августу всей республики.
Принцепс сильно ударил себя кулаком в грудь
- Я отец, и я прав!
Гортензий торопливо принёс из угла стол, вынул из-под тоги пергамент, чернильницу, кисть. Разложил всё перед Августом и встал за его спиной.
Принцепс начал писать. Его суровое лицо выражало твёрдую непоколебимую волю.
За окном наступил рассвет.
Закончив составление документа, Август свернул пергамент и отдал его Гортензию.
- Сегодня, в восемь утра ты огласишь моё завещание перед Правительством…- он иронично покривил губами, -…ну, а Тиберий с его дурацкой манерой играть пальцами отправится в вечную ссылку на свой любимый остров Родос. – Он обнял сына и погладил его по голове. – Мальчика пока спрячь в садах Мецената. Я боюсь и Ливию.
Когда все покинули дворец, египтянка обернулась к дрожащему Вергилию . и он увидел на её лице загадочную улыбку.
- Я забыла сказать тебе: кто я.
- Кто же ты?
- Меня зовут Юлией –младшей.
- А кто твой отец?
- Мой отчим Тиберий Нерон Агенобарб, сын Цезаря.
- О!
- А мой дед Август Цезарь…И вот прекрасный случай для мести.
- Какой мести? И кому?
- Цезарю за мою мать Юлию - старшую, которую он сослал на остров.
- Но разве Тиберий сможет что-нибудь изменить?
- Не знаю, - ответила Юлия, рассеянно глядя вокруг себя.
Вергилий был поражён тем, что он узнал страшную тайну республики. Ему хотелось как можно быстрей убежать вон из этого дворца, из Рима в ту далёкую виллу, которую ему подарил Меценат. Юноша задыхался от страха и волнения.
Юлия восхищённо посмотрела на свои изящные, тонкие руки.
- Я хочу насладиться борьбой этих сильных людей. Их судьба в моих руках.
Она с презрением посмотрела на дрожащего Вергилия и почувствовала, как в её душе всё сжалось от того, что он уже тяготился своим присутствием рядом с нею и уже не помнил, кем они были друг для друга всю эту ночь. От мучительного сознания, что она брошена каким-то ничтожным поэтом, Юлия пришла в ярость и сжала кулачки, но , вспомнив его пылкость, трогательную нежность, неопытность и искренность чувств, она улыбнулась и потянула его руки к своему телу. Но Вергилий продолжал трястись от страха и безумно глядеть прямо перед собой.
Юлия разочарованно вздохнула. На её прекрасных глазах заблестели слёзы. Её голос дрогнул, когда она сказала:
- Мы, разумеется, встретимся, не правда ли?
Он ничего не ответил, погружённый в свой страх.
Они оделись и спустились вниз. Юлия, уже сидя в носилках и держа Вергилия за руку, торопливо оглядывала его лицо, ища в нём прошлое чувство. По её бледным щекам катились крупные капли слёз. Она медленно размазала их пальцами по лицу.
- Ну, поэт, беги писать свои стихи.
И Вергилий, облегчённо вздыхая, вмиг ощутил в душе лёгкость и помчался прочь по пустынной улице …навстречу всемирной славе, чтобы уже через год вернуться в Рим и увидеть на дальних подступах к городу десятки тысяч римлян, которые в экстазе обожания встречали юного поэта. И самые красивые женщины день и ночь будут ждать его выхода из дома, чтобы поцеловать на дороге следы его ног…Это будет…Так значит: слава трусости, потому что она есть вечная память в сердцах людей, чем смелость, потому что она смерть и забвение…
Юлия, потрясённая тем, что он покинул её так просто, не пожав ей руку, не сказав ни слова, не одарив прощальным взглядом, со стоном отчаяния упала на подушки и, прижимая ладони к груди, кожа которой ещё хранила память о его ласках, вскрикнула:
- Но почему так больно?!
Глава седьмая
Тиберий всю ночь просидел в кресле, полный разных предчувствий и размышлений. И когда в комнате появилась Юлия, он поднялся ей навстречу, огромный с широкими плечами борца, навис над хрупкой, изящной фигуркой девушки, внимательно оглядел её покрасневшее от слёз лицо.
- Кто тебя посмел обидеть?
Та капризно дёрнула плечиком.
- Никто. Я сама себя обидела.
И, ненавидя весь мир - ведь ей больно! - так пусть же больно будет всем! Она с удовольствием рассказала Тиберию всё, что узнала во дворце Гортензия Флакка.
Тиберий, прикрыв глаза рукой, молча слушал, потом, оставшись один, он, поигрывая пальцами, зычным голосом позвал камердинера. И едва заспанное лицо просунулось в комнату из-за двери, полководец спокойно сказал:
- Дай панцирь, два меча и яд. И позови Фрасилла.
Когда камердинер скрылся, Тиберий подошёл к столу и щелчком пальца сбил на пол тяжёлый бронзовый светильник. В комнату вбежал полуодетый астролог Тиберия Фрасилл и замер за спиной своего патрона. Тиберий указал рукой на светильник.
- Я только что подумал о том, что меня ожидает сегодня, как вдруг он опрокинулся…
- Тиберий, клянусь богами, но это прекрасный знак!
Полководец встрепенулся. Его лицо оживилось, и он в сильнейшем возбуждении протянул руки к астрологу.
- Говори!
Астролог выдержал небольшую паузу, чтобы прийти в себя после глубокого сна и собраться с мыслями. Он уже понял, что его господину грозила смертельная опасность.
- Скажи, Тиберий, огонь погас сразу?
- Да, едва треножник упал на пол.
- Тогда слушай….Огонь – это война, враги, которые подняли против тебя оружие. И вдруг треножник - а это символ, твой покровитель среди людей или богов - бросает огонь тебе под ноги, чтобы ты растоптал его…и сам гаснет!
Тиберий ликующе вскрикнул и сорвал с шеи золотую цепь и протянул её Фрасиллу.
- Если всё будет так, как ты сказал, то клянусь тебе: ещё сегодня ты будешь купаться в золоте!
Он быстро надел поверх туники панцирь. Взял в руки два меча - вот верные его друзья, с которыми он многократно выходил впереди своих легионов на врага. Потом Тиберий, колеблясь, принял от камердинера крупный перстень с тайником, где лежали кристаллы быстро действующего яда. Резким движением Тиберий всунул в кольцо крупный палец, накинул на себя тогу и стремительным, тяжёлым шагом направился к выходу.
В это раннее утро, как и всегда на Священной дороге - улице, на которой в одном из государственных домов жил Тиберий, бродили взад и вперёд пролетарии, ожидая появления богатых граждан. Увидев полководца, идущего с небольшой группой слуг и клиентов, один из пролетариев рванулся к нему навстречу, схватил его за руку и торопливо сказал:
- Тиберий, вчера над твоим домом кружил орёл.
Полководец оживлённо притянул к себе грязного пролетария.
- Где же он сел?
- Он полетел на Палатинский холм. Люди говорят, что он сел на дворец Августа.
Тиберий чуть повернул голову лицом назад и сказал слугам:
- Дайте ему сто…нет, пятьдесят… довольно и двадцати сестерциев
Солнце уже поднималось над горизонтом. Его красные лучи упали на крыши домов.
Тиберий бегом поднялся по крутой дороге на Палатиский холм, на котором находилась крепость, построенная Ромулом, и где в этот утренний час лишь кое-где виднелись группы зевающих преторианцев. Быстро проходя мимо колонн храма Юпитера Благого и Великого, Тиберий ещё раз решил испытать свою судьбу. Он вбежал под высокие своды храма и, наполняя огромный зал грохотом своих шагов, устремился к жертвеннику. Там несколько жрецов разделывали на части крупного быка. Жрец-гадальщик, стоя перед столом, на котором лежали внутренности животного, в изумлении перебирал их, словно ища что-то. Он обернулся на шум шагов и, с трудом скрывая волнение, сказал:
- Тиберий, ты пришёл первым. Значит, это несчастливое знамение для тебя.
- Какое знамение?
- У жертвенного быка не оказалось сердца!
Тиберий испуганно отшатнулся назад, но тут же, собрав свою волю в кулак, с презрением воскликнул:
- У меня будет всё хорошо, если я того пожелаю! А в том, что у скотины нету сердца, ничего удивительного нет. На то она и скотина!
И он, оставив жреца-гарусника в полном изумлении, досадуя на себя, что заглянул в храм, бегом помчался во дворец Августа, к своей матери Ливии. В этот год Ливии исполнилось шестьдесят пять лет, но она ещё сохранила стройность фигуры и былую красоту лица. И была, как всегда энергична и деятельна. Проведя бессонную ночь за весёлой пирушкой в окружении придворных, она под утро решила развлечься игрой в кости.
Едва на пороге зала появился Тиберий, как тотчас Ливия почувствовала тревогу в душе и, сделав знак придворным: продолжать игру, неторопливым шагом вышла навстречу сыну. Он схватил её руку и прижал к своему лицу. Оно было мокрым от слёз. Ливия повела Тиберия за собой, приказав ему молчать.
Тиберий покорно шёл следом за ней. И чем больше он ощущал себя одиноким, окружённым врагами, тем больше у него пробуждалось чувства благодарности и нежности к своей властной матери, рядом с которой ему всегда было спокойно и беззаботно.
Когда они вошли в кабинет Ливии, Тиберий не выдержал и громко расплакался. Его огромное тело непрерывно сотрясалось от глухих рыданий.
- Август не любит меня и хочет убить! Я устал от постоянного страха быть отравленным или зарезанным во сне продажным рабом. И это уже десятки лет!
После короткого разговора со своим сыном Ливия немедленно отправилась к Августу по узкому тайному коридорчику, что соединял комнаты супругов.
Август лежал на деревянном ложе, на спине, прикрывая левой рукой, сжатой в кулак, глаза, а правой он резко жестикулировал в такт своим быстрым словам, которые записывал его секретарь на вощёных табличках острым стилетом. При виде супруги, Август замолчал и нахмурился. Сейчас ему менее всего хотелось говорить с Ливией: отвращение к её сыну вызвало в душе Августа неприязнь и раздражение к Ливии, а желание навсегда погубить Тиберия, заставляло принцепса чувствовать вину перед женой, которую он искренне любил. И это чувство вины перед нею приводило Августа в ярость! Он отвернулся от Ливии и в сильнейшей досаде на её внезапное появление, дрыгая ногами, пробурчал:
- Знаю…знаю зачем ты пришла.
Ливия с нежной улыбкой, оглядев тощенького мужа, который смешно, по-детски сучил ногами, похлопала в ладоши.
- Мне очень приятно, что мой любимый супруг знает мои мысли. Значит, ты согласен?
Август, гремя костями на деревянном ложе, стремительно лёг на другой бок и вперил в жену пронзительный взгляд.
- С чем это я согласен?
Ливия с чувственной грацией юной женщины подойдя к супругу, осторожным и мягким жестом поправила подушку под головой принцепса. Потом, легко касаясь пальцами, разгладила на его лице насупленные брови и заботливым движением рук одёрнула на Августе тунику. Он, уже досадуя на своё раздражение, виновато буркнул:
- Ливия, ты же знаешь, как мне приятно твоё присутствие рядом. Но сегодня я очень занят…Впрочем, ты хотела что-то сказать?
- Я уже сомневаюсь: угодно ли будет любимому супругу узнать об этом…
- Сядь на моё ложе…дай руки. А теперь, если ты хочешь вновь говорить о Тиберии, то я согласен…
- Нет-нет, я о другом. Ко мне только что обратились две юные гречанки благородного звания, искусные в любви, чтобы я представила их Цезарю…- и она многозначительно улыбнулась принцепсу.
Тот откинулся на подушку и оглушительно расхохотался, сильно стуча ладонями по ложу.
- Нет, Ливия, нет! Я давно заболел целомудрием! И боюсь, что эта болезнь привязалась ко мне навсегда! – Он схватил её за руки и со слезами благодарности на глазах воскликнул: - О, прекрасная моя супруга, как я счастлив, что боги подарили мне тебя!
Август начал целовать её изящные пальцы, она же, склонившись к нему, тихо прошептала:
- Я знаю: ты написал новое завещание.
Август со вздохом огорчения отвернулся от неё и пробормотал:
- Ливия, ты была бы прекрасней в тысячу раз, если бы не вмешивалась в мои государственные дела.
- Прости меня, Цезарь. Я ухожу.
- Да нет же, Ливия. Сядь рядом. Я для тебя не Цезарь, а друг.
Август коротким движением руки отпустил секретаря, вскочил с ложа, начал быстро ходить по комнате, вдруг он остановился напротив супруги.
- Откуда тебе известно про завещание?
Но тут же, не слушая Ливию, он махнул рукой, словно желая сказать: «Мне всё равно», забегал вновь по комнате. Ливия, сидя на ложе в покорной позе и кротко глядя на взволнованного Августа, напряжённо ждала его ответа. Наконец он сказал:
- Я не изменю завещание.
- Но ты мог бы на день – два воздержаться от его объявления перед Правительством.
- Зачем?
- Я ещё не нагляделась на твоего сына Тиберия.
Август посмотрел на песочные часы. Оставалось тридцать минут до заседания Правительства, которое Август назначил в храме Юпитера Благого. Потом он сильно хлопнул в ладоши. Вошёл секретарь.
- Как только Гортензий Флакк появится в Правительстве, то пускай мои ликторы немедленно окружат его и не позволят ему что-либо говорить или делать. Иди.
Август подошёл к Ливии, взял её за руку.
- Передай сыну, чтобы он шёл в храм Юпитера не по улицам крепости, а по подземному переходу. Я знаю, что против него существует составленный заговор. Тиберия могут убить в любое время.
Озабоченно морщась, он проводил супругу до коридора, а потом вновь хлопнул в ладоши. И едва секретарь появился в комнате, который, зная всё, и не думал выполнять приказ Августа, приказал:
- Префекта претория ко мне. Бегом!
Тиберий с факелом в руке торопливо спустился по осклизлым каменным ступеням в прохладное подземелье, которое он хорошо знал. И теперь, едва ли не бегом помчался по широкому коридору, считая повороты и ответвления ходов, взволнованный от предстоявшей встречи с Правительством.
Впереди звякнул металл. Полководец замедлил шаги, прислушался, но звук не повторился. И Тиберий, осторожно переводя дыхание и поглядывая в боковые коридоры, заспешил дальше. Едва он выскочил на подземную площадь, как увидел в свете факела стоявших полукругом преторианцев с обнажёнными мечами. За его спиной загрохотали шаги многих людей. Он обернулся. Преторианцы молча замкнули круг. Центурион с факелом вышел вперёд. Тиберий, с горечью говоря: «Отец, отец, ты всё-таки убил меня…» отбросил свой факел и выхватил из-под тоги два меча. Приготовился к последней своей битве.
Преторианцы робели, зная Тиберия, как одного из сильнейших фехтовальщиков республики и человека безумной отваги.
Тиберий яростно скользнул взглядом по подступающим к нему гвардейцам и поднял мечи.
- Нет же! Я не позволю вам зарезать меня, как последнюю крысу в этой норе. Не позволю!
Он резким движением ноги затушил горевший на полу свой факел. А потом с рёвом дикого зверя метнулся к центуриону, пронзил его мечом, выбил из его руки второй факел и, схватив слабеющее тело преторианца за ноги, в полной темноте, размахнулся им, как палицей, ударил по стене солдат. И тут же бросился вперёд, нанося вокруг мечами молниеносные удары, давя врагов туловищем, ногами. Он, как смерч прошёл через толпу, чувствуя холод преторианских мечей, что били ему в грудь, в спину, со всех сторон. Залитый кровью с головы до ног, рычащий, как зверь, полководец разорвал плотный круг врагов и помчался по коридору.
Когда он выскочил из подземелья в храм Юпитера и увидел рядом у входа нетерпеливо ждущих сенаторов, которые при виде Тиберия не смогли скрыть разочарованных лиц и жестов, он задрожал: все против него! «А разве раньше было иначе?»- подумал он, с трудом сдерживая хриплое дыхание и неловким движением пряча мечи под тогу.
Навстречу Тиберию вышел Август, схватил его за руки.
- Милый Тиберий, скажи: кто пытался убить тебя?
- Не знаю, отец. Они напали на меня в полной темноте.
- Но ты хоть догадался, кто это был?
- Нет, отец.
Август закусил губу и сделал кому-то знак рукой.
- Дайте моему сыну тогу.
Когда Тиберий переоделся и вступил в зал, где на длинных скамьях восседали сенаторы, а на сцене находились ещё две «ветви» Правительства, то по рядам сенаторов прокатился разочарованный вздох и прозвучал громко голос:
- Он ещё жив. И это как всегда странно.
Гортензий Флакк сидел в первом ряду и нервным движением руки постукивал свитком пергамента по ладони. Тиберий приветственно поднял руку в направлении Гортензия и, подойдя к нему, громовым голосом сказал:
- Прости меня, Гортензий. Я всю ночь ругал себя за вчерашнюю грубость. Прости.
После этого полководец ушёл в конец зала, сел на последнюю скамью, хотя был народным трибуном и должен был находиться на сцене, замер, глядя прямо перед собой.
Август медленно взошёл на сцену, где находились две «ветви» власти: цензор и два консула. Он был смущён.
Все уже знали, что принцепс написал новое завещание и что оно сейчас находится в руках Гортензия. В зале раздались нетерпеливые крики:
- Цезарь, прикажи Гортензию прочитать твоё новое завещание или ты уже передумал!?
- Цезарь, тебе ли быть нерешительным?
Август поднялся из-за стола и глубоко вздохнул. В зале наступила тишина. И в этой тишине все услышали далёкий топот скакавших коней, крики и звон оружия. Весь этот шум быстро приближался к храму Юпитера.
Принцепс нахмурился и сурово глянул в сторону входа. Преторианцы, послушные молчаливому приказу, выскочили на улицу крепости. Но шум нарастал. И вот уже крики и стоны раздались в храме. Все четыре «ветви» Правительства вскочили на ноги и обратили тревожные взгляды на вход. В зал вбежали растерянные преторианцы, держа под руки покрытого пылью и грязью с головы до ног, Понтия Пилата.
Военный трибун шагнул вперёд и, найдя взглядом Августа, хрипло сказал:
- Цезарь, и вы, консулы, цензор, народный трибун, отцы-сенаторы, слушайте: батавы разгромили все три легиона Квинктилия Вара. Мне удалось спасти пятьсот человек…
Ужас охватил всех, кто присутствовал в храме Юпитера. В римскую республику входили десятки царств, сотни различных народов, покорность которых хранили десять легионов. Но в случае бунта или поражения римских легионов в какой-либо провинции слухи об этом разбежались бы по окраинам республики. Слухи неверные, преувеличенные убеждали бы народы мира в слабости Рима, заставляли бы их браться за оружие. И чем длиннее становилась граница республики, тем больше требовалось легионов и тем больше римляне боялись своей армии, а так же провинций, которые всегда могли поглотить легионы и наслать на Рим орды варваров. Но особый страх у граждан Рима вызывали победы непокорных воинственных германских племён, которые из года в год переходили пограничный Рейн и нападали на города Западной Германии. Эти мощные быстрые рейды варваров, словно испытывали на прочность силу римского оружия, хотя, в конечном счёте, они всегда терпели пораженья. Но именно из их страны, с Востока, пришли 400 лет назад кельты, которые легко уничтожили все легионы римлян и заполнили собой весь италийский полуостров. И не есть ли это разгром легионов Квинктилия Вара предвестником нашествия новых многомиллионных, неведомых народов Востока? И не восстанут ли провинции, узнав о победном движении северных народов?
Государственные мужи сразу поняли силу того хаоса в денежном обращении, в подвозе сырья, продуктов питания, что мог захлестнуть италийский полуостров, который давно и полностью зависел от провинций. Это была горькая истина оборотной стороны блестящих побед римского оружия.
Кое-кто из сенаторов в ужасе перед нашествием варваров, мысленно видя их уже вблизи города, закричали, что нужно немедленно вооружить народ, рабов. Другие, испуская вопли, помчались вниз из храма, чтобы собрать свои семьи и отправиться в тихие южные провинции и там отсидеться. Однако основная масса мужей склонялась к мысли, что необходимо призвать распущенных ветеранов, сформировать из них 10- 15 легионов и как можно быстрей направить их на Север.
В момент этих криков и стонов Август, чувствуя сильное стеснение в груди и слабость в ногах, приказал своим ликторам поддержать себя. А потом, собрав силы и стараясь выглядеть спокойным, властным голосом заставил всех замолчать. И в полной тишине приказал ввести в город преторианцев для предотвращения беспорядков. Дал указания консулам текущего года сексту Помпею и Сексту Апулею послать тайный приказ наместникам провинций о приведении всех легионов в боевую готовность, а так же начать набор новых легионов.
После этого усталый и разбитый Август в плотном окружении ликторов отправился во дворец к Ливии. И едва увидел жену, как тотчас кинулся к ней со словами:
- Ливия, моя драгоценность, помни, как жили мы. И живи, и прощай.
Она подхватила его, уже падающего на пол с улыбкой на лице: ведь о такой внезапной и лёгкой смерти он мечтал все последние годы. Ливия отнесла принцепса на ложе. Рядом с нею были только ликторы и Тиберий. Все были потрясены неожиданной смертью Августа. Ливия наклонилась над ним и долго смотрела в его лицо. Он был для неё всегда любимым супругом. Слёзы застилали её глаза. Но вскоре она опомнилась и обратилась к ликторам:
- Никто не должен знать, что Цезарь умер. Встаньте у дверей и никого не впускайте сюда. Говорите всем, что он заболел и вскоре поправится.
Ликторы с заплаканными лицами вышли в коридоры, а Ливия, дрожа от волнения, увела Тиберия в дальний конец комнаты и, словно боясь, что Август мог услышать их голоса, тихо сказала:
- Ну вот, мой сын, сбылось предсказание: пришёл твой черёд занять место Цезаря.
Тиберий, не отрывая взгляда от Августа, который лежал на спине с улыбкой на лице, словно смеялся над ними, громко воскликнул:
- Нет, Ливия, я не имею права даже помышлять об этом, когда есть более достойный, чем я!
- Ты имеешь в виду Агриппу Постума?
- Да.
Ливия с презрением посмотрела на сына и властно сказала:
- Август умер и никогда не вернётся в этот мир.
- А если боги оживят его…
- Прекрати! Нам нужно, как можно быстрей отправить Постума вслед за отцом.
Тиберий испуганно глянул в сторону Августа и замер в ожидании саркастического смеха принцепса. Ливия, меж тем, сжимая перед собой руки, начала торопливо ходить по комнате, а её слова звучали, как приказ:
- Сенаторы пока растеряны, но пройдёт время, и они вспомнят о Постуме. Ты должен их опередить.
- Но что я должен сделать?
- Немедленно убить мальчишку!
- Но как это сделать?
- Пошли к нему того человека, которому ты веришь.
- У меня нет такого человека.
- А этот трибун, который прибыл из Германии…
- Понтий Пилат.
- Да…Он мне показался туповатым служакой. Пошли его.
Тиберий помчался было к выходу, но Ливия остановила его нетерпеливым жестом руки.
- С этой минуты постарайся быть среди сенаторов. И не играй пальцами! Это всех раздражает. Будь мягким, покладистым. Предложат власть – не отказывайся, но и не принимай ей. Убеди всех, что ты не созрел для неё. Этим ты успокоишь врагов, которые будут ждать от тебя стремления к власти. Помни: за что был убит первый Цезарь и как умно правил твой отец Август.
Сказав это, Ливия стремительно ушла к столу и, взяв из стопки два пергаментных листа, быстро заполнила их кисточкой. На один она положила комок расплавленного на светильнике воска, придавила его массивной печатью Цезаря.
- Этот документ я написала от имени Цезаря. Дашь прочесть его Понтию Пилату. И уничтожь его. А этот я направлю в храм Весты, чтобы жрицы вернули мне завещание супруга. Ты объявишь о смерти отца только после того, как будет убит Постум. Он твоя смерть.
Глава восьмая
Отцы-сенаторы, два консула, цензор перешли в храм Марса, в котором они начали обсуждать: сколько и где взять денег для финансирования новой и, возможно, затяжной войны с германскими племенами. Все уже знали, что Август тяжело болен, и едва народный трибун Тиберий, как четвёртая «ветвь» власти, вступил с опущенной головой в храм, тотчас к нему стали подходить сенаторы с изъявлением дружбы и сочувствия. Кто-то предложил полководцу занять место председателя собрания Правительства, учитывая, что он был народным трибуном, однако Тиберий, перемежая свои слова тяжёлыми вздохами, наотрез отказался и сел сбоку в зале. Его сопровождали «друзья», число которых с каждой минутой быстро увеличивалось. Он замер на лавке, то и дело, бросая взгляд на песочные часы и ожидая появления Понтия Пилата. Когда же юный военный трибун вошёл в зал, счастливый тем, что он выполнил приказ будущего Цезаря и, бесцеремонно расталкивая сенаторов, приблизился к полководцу, и громко объявил: «Тиберий, я исполнил твой приказ!» в этот момент шум в зале вдруг затих. И фраза Пилата прозвучала в тишине. Она была услышана всеми, кто находился в курии. Тиберий задрожал от страха, что всё открылось и ему придётся держать ответ перед врагами, которые ненавидели его.
Сенаторы ждали ответ Тиберия. Он медленно поднялся со скамьи и, лихорадочно подыскивая слова, спокойным взором обвёл зал, показал рукой на вскочившего с места Гортензия Флакка и заговорил громовым голосом:
- У меня нет тайн от Правительства и от тебя, Гортензий. Я всегда чист перед вами, поэтому я с позволения Правительства спрашиваю Понтия Пилата: какой приказ я тебе дал. Отвечай!
- Ты, Тиберий, послал меня в сады Мецената…
Полководец нахмурился и, сжав кулаки, шагнул к растерянному офицеру.
- Я послал тебя в сады Мецената? Говори же дальше! Хотя видят боги, я никогда не имел беседы с этим человеком.
Гортензий стремительно пробивался сквозь растерянную толпу. Он уже всё понял. Тиберий следил за ним боковым зрением. И, стараясь, как можно быстрей закончить допрос, а потом выслать под охраной Понтия Пилата вон, чтобы не допустить Гортензия до трибуна, схватил юношу за плечи и сильно тряхнул.
- Отвечай!
- Ты послал меня убить Постума.
- И ты убил его?
- Да, Тиберий, - с удовольствием ответил Понтий.
Полководец сильным движением толкнул военного трибуна в сторону своих ликторов и с искренним негодованием, веря своим словам, с яростью сказал:
- Ложь! Я не давал такого приказа. Отведите его в Мамертирнскую тюрьму. И пускай он под пыткой, под огнём назовёт имя того, кто заставил этого негодяя убить сына Цезаря и моего любимого брата!
Ликторы подхватили Понтия Пилата, который безумными глазами смотрел на Тиберия, и вывели вон из храма. За ними немедленно вышел и сам полководец и бросился к Ливии. Ему нужны были советы матери.
В зале раздался возмущённый шум голосов: никто не поверил словам Тиберия. Гортензий, изрыгая проклятья, наконец, пробился к выходу, но тут на его пути встал Меценат.
- Остановись, Гортензий. Что ты придумал?
- Я убью его так же, как он убил Постума!
- Безумец, посмотри: он увёл с собой всех преторианцев. Пока мы здесь болтали, Ливия подкупила их. И теперь его не достать. Тиберий загородится преторианцами, как частоколом.
- Всё равно. Я иду к Цезарю и всё расскажу ему.
Гортензий вырвался из рук приятеля и выскочил на улицу. А Меценат с меланхолической улыбкой обернулся к подростку-клиенту:
- Ну, вот, мой маленький Иуда, ты увидел начало спектакля под названием «Как человек становится Цезарем».
- Но ведь Август ещё жив?
- Думаю, что он уже отравлен. Впрочем, мы сейчас узнаем правду.
Они вышли на лестницу храма. Но Меценат не спешил. Он вдохнул воздух и начал нарочито зевать, поглядывать по сторонам. Мальчик стоял рядом и с укором смотрел на патрона.
- Ты что-то хочешь сказать мне, Иуда?
- Ну, конечно. Кого ты решил поддерживать: Гортензия или Тиберия?
- Я принимаю сторону сильного.
- Значит, Тиберия. А я люблю Гортензия. Он честный.
- Но и я, мой маленький, благородный Иуда, люблю честных людей, однако в мире всегда торжествует зло. Потому что оно коварное, двуликое, мускулистое. Оно заставляет людей уважать себя, так как люди боятся его. А то, что они не боятся….например: добро…и не уважают, зато всегда любят пользоваться им.
Меценат с отеческой улыбкой на добродушном лице погладил Иуду по голове и наставительно сказал:
- Перемени свой характер, мой маленький друг, иначе тебя в жизни ожидать будут только шишки.
- Не буду. Я не раб.
- А вот за такой ответ – люблю.
Когда Гортензий, уже зная, что Август умер, подошёл к спальне, то его бесцеремонно остановили преторианцы, торопливо обыскали и, ничего не найдя, расступились перед ним. В комнате звучали громкие вопли Тиберия и плач друзей Цезаря.
Гортензий протиснулся вперёд, увидел блаженную улыбку принцепса и облегчённо перевёл дух. Август умер так, как и мечтал: легко и быстро.
Тиберий с безумным воплем бросился к мёртвому телу.
- Отец, отец, зачем ты меня оставил?!
Обливаясь слезами, он начал целовать его ноги, потом, заметя Гортензия, метнулся к нему, крепко обнял сенатора.
- Гортензий, отец перед смертью завещал мне любить тебя.
Гортензий с трудом освободился из крепких объятий Тиберия и, качаясь словно пьяный, вышел в коридор.
- О, боги, что будет с нами со всеми?
Тиберий, между тем, объявил, что все те сенаторы, которые в своё время поставили подписи и печати под завещанием Цезаря, должны собраться в храме Юпитера, где будет оглашена последняя воля принцепса.
Сам Тиберий в окружении ликторов и преторианцев встал у входа в храм, внимательно следил за обыском сенаторов, а потом, перемежая слова стонами, всхлипывая, требовал показывать печати. Зорко и придирчиво осматривал их и пропускал людей в зал.
Когда пятьдесят сенаторов, кто именовался «друзьями» Цезаря, отдельной толпой вошли в зал, то за ними последовали сотни две преторианцев и встали вдоль стен.
Тиберий с лицом, искажённым страданиями, медленно поднялся на председательское место и обратился с речью к Правительству, но тут же, ломая могучие руки над головой, воскликнул осипшим голосом:
- Нет! Мне было бы лучше потерять не только свой голос, но и жизнь!
И он предложил выступить с похвальным словом в адрес Августа своему сыну Друзу. Второй его сын - приёмный – Германик сидел рядом с Меценатом. Благородная внешность Германика, спокойный и умный взор, неторопливая речь, вызывали у всех, кто с ним беседовал, большую симпатию. Сейчас он внимательно следил за отцом, и его изящное лицо с чеканным профилем часто покрывалось краской стыда.
Пока юный Друз довольно складно говорил об Августе, в зале царило нервное напряжение.
Появился астролог Тиберия Фрасилл. Он осторожно ппршёл к своему патрону и, став рядом с ним, почти не разжимая губы, тихо сказал:
- Тиберий, я только что узнал, что Климент, раб Постума бегает по городу и набирает себе отряд из черни, чтобы мстить тебе за смерть своего господина.
Тиберий так же тихо спросил:
- А что народ?
- Народ возмущён тобой. А многие говорят, что Цезарем хотят видеть твоего сына Германика.
Полководец из-под ресниц бросил острый взгляд на своего старшего сына, с досадой отметил его благородную внешность и скрипнул зубами.
- Был ли ты в лагере претория, Фрасилл?
- Да, Тиберий. Две из четырёх когорт на сходке постановили: не поддерживать тебя.
- Обещал ли ты им тройное увеличение жалования и подарки офицерам?
- Да.
- И что они ответили?
- Они начали спорить: одни за тебя, другие – против. Схватились в мечи. Мне пришлось бежать.
Тиберий застонал. Власть уходила из его рук! Он дрожащими пальцами прикрыл лицо и умоляюще прошептал:
- Фрасилл, раздай деньги народу…подкупи офицеров подарками. Обещай им от меня повышения по службе. Но спеши – я держу волка за уши!
А между тем, двое вольноотпущенников Августа внесли в зал небольшой сундучок и поставили на стол председателя, торопливо взломали печати и вынули из глубины его две тетради. Вольноотпущенник Полибий открыл первую страницу и громко прочитал:
- «Так как жестокая судьба лишила меня моих сыновей Гая и Луция, пусть моим наследником в размере двух третей будет Тиберий Цезарь…»
Полибий умолк, ожидая аплодисментов новому Цезарю, но в зале было тихо. Страх поразил сердца мужей. Полибий, выждав несколько секунд, вновь обратился к завещанию. Римскому народу Август отказал сорок миллионов сестерциев – по тысяче каждому, легионерам – по триста. Остальные подарки, назначенные разным лицам, должны были быть выплачены через год. В извинении Август ссылался на то, что состояние его не велико. Правда, за последние годы он получил от друзей по завещаниям около тысячи четыреста миллионов сестерциев. Но почти все эти деньги с двумя отцовскими имениями он израсходовал на благо государства и народа…
Сенаторы плакали.
Когда Полибий умолк, Тиберий выждал несколько минут, а потом, подозвав к себе консулов текущего года Помпея и Аппулея, начал быстро раздавать им приказы, которые касались провинций и набора новых легионов. Зычным голосом он отдал распоряжение начальнику городской стражи поймать раба Климента, успокоить народ.
- Скажи этому презренному рабу, что Постум жив и просит его прийти сюда и дать ответ перед Правительством за подстрекательство народа к бунту.
Однако, едва консулы, а так же друзья подступили к Тиберию с просьбой разрешить им присягнуть ему на верность и возложить ему на голову венец Цезаря, как тот испуганно отшатнулся от них и, закрываясь руками, с дрожью в голосе закричал:
- Нет - нет, я не могу решиться! Передайте народу, что я отказываюсь от звания Цезаря и никогда не приму его!
И напряжённо следил за тем, как люди воспринимали его отказ. И чувствовал страх, что кто - нибудь мог заговорить о кандидатуре Германика и тем погубить его, Тиберия. От великого напряжения он обливался потом и неподдельно трясся телом, боялся переиграть.
Оторопевшие сенаторы опустились на колени и вновь стали умолять Тиберия. Он, облегчённо переводя дух, не слушая их, бросился бежать в глубину храма и, заскочив в одну из комнат, забился было в угол. Сенаторы взяли его под руки, повели назад, а он протестующее тряс головой. Тиберий вырывался, возмущённый их поведением и, обведя взглядом мужей, сказал им с упрёком в голосе:
- Да вы и знать не знаете, что за чудовище - власть. А если б знали, то пощадили бы меня и выбрали бы другого.
Гортензий с презрением глядя на Тиберия, крикнул во всё горло так, что многие сенаторы вздрогнули:
- Ну, раз Тиберий отказывается от власти, то не лучше ли нам подумать о другом кандидате?!
Все посмотрели на Германика. У Тиберия подкосились ноги.
Иуде казалось, что сейчас раздастся громкий смех, и Тиберия, как плохого актёра, все погонят из храма, улюлюкая и свистя ему в след.
Это был особый театр, где зрители были тоже актёры, и они знали, что за плохую игру им придётся однажды отвечать перед Цезарем.
Тиберий осторожно опустился в кресло нервно напряжённый от той молчаливой паузы, что наступила в храме. Полководца колотил страх, но и сенаторов тоже бил страх. Взволнованные люди вновь наперебой стали упрашивать Тиберия, которого ненавидели, принять верховную власть. Тот молчал, закрыв лицо руками и глядя меж пальцев на мужей. И они знали, что он следил за ними. И это ещё больше пугало сенаторов, и они ещё сильней кричали. Сквозь этот непрерывный, нервный шум пробились два голоса. Раздражённый голос Гортензия: «Пускай он правит или уходит вон!» И голос Мецената: «Тиберий иные медлят делать то, что обещали, а ты медлишь обещать то, что уже делаешь!» И тогда Тиберий заговорил странно и загадочно:
- Вы, отцы-сенаторы, хотите, чтобы я принял власть?
- Да.
- Но зачем вы это хотите?
Растерянные люди замерли, а Тиберий продолжал:
- Будете ли вы хулить меня за то, что я окажусь негодным правителем?
Тиберий говорил глупости, но глупость, сказанная тем, кого люди боялись, всегда признавалась людьми за перл ума. Эта комедия, столь необычная для прямодушных, бесхитростных римлян продолжалась до самого вечера, пока раб Климент не был схвачен и не заключён в Мамертинскую тюрьму, а горожане, узнав, что Тиберий отказывался принять власть Цезаря, не притихли.
Наконец, словно уступая просьбам охрипших сенаторов, перемежая свои слова жалобами на рабскую долю Цезаря, Тиберий согласился принять власть. И, как будто пугая, добавил:
- Я немедленно сложу с себя звание Цезаря, если вы сочтёте меня недостойным этого венца.
Измученные сенаторы, в страхе за своё будущее разошлись по домам, хватая себя за головы и тяжело вздыхая: кого они избрали себе на шею? Но вслух остерегались выражать свои мысли.
Меценат, Германик в окружении клиентов шли по пустынной улице притихшего города. У Германика на душе было тревожно. Он не мог забыть свирепый взгляд своего отца, который глянул на него в тот момент, когда беседовал с Фрасиллом. Германика оскорбляло и обижало то, что отец подозревал его в отсутствии к нему уважения и сыновних чувств. Меценат, вспоминая, как все его товарищи, и он в том числе, двулично вели себя в храме, саркастически рассмеялся.
- Ну, теперь надо ждать мести Цезаря. Я не удивлюсь, если завтра он возведёт в сенаторское достоинство рабов, пролетариев и гладиаторов, чтобы оскорбить Правительство, как это делали Антоний и Август.
Германик с досадой поморщился. Ему всегда было неприятно слышать, когда его отца упрекали в жестокости.
- Нет, Меценат, ты не знаешь Тиберия Цезаря. Он достоин сочувствия и жалости. А сейчас, придя к власти, мой отец - и я уверен в этом - ещё более изменится.
-Да, станет хуже, чем был.
- Меценат, в твоих словах звучит ненависть к Цезарю.
- Увы, мой дорогой Германик, история, к сожалению, не знает примера, когда бы человек – тиран характером – становился честным правителем. Если человек лжив, то честным он никогда не станет. Ему проще спускаться вниз, а вверх – ворочать душевные камни! – вряд ли заставишь. Он тебя вперёд переделает на свой лад.
У Германика на глазах заблестели слёзы. Он понимал правоту Мецената и не хотел соглашаться с ним.
- Значит, ты думаешь, что Тиберий будет плохим Цезарем?
- Я уверен в этом. И из любви к длинной болтовне скажу, что в дурных людях, чтобы они не говорили о себе, всегда пробьёт дорогу звериное начало. Будут ли эти люди властвовать над жёнами, рабами или государством. Всё одно.
- Мне от твоих слов, Меценат, становится страшно. Я начинаю видеть мир сгустком злобы.
- Он всегда был таким и останется таким, пока существуют люди.
- И ты, поэт, говоришь это так спокойно?
- Я в первую очередь гражданин, - с чувством удовольствия ответил Меценат. – И говорю всегда то, что думаю в отличие от рабов, которые одно говорят, а другое держат в голове
Глава девятая

«Всякий, кто делает дело в день субботний, да будет предан смерти».
В тот час, когда Понтия Пилата стражники повели в Мамертинскую тюрьму, а Тиберий хитрыми речами держал в напряжении Правительство, в Палестине, на окраине большого города Назарет, в глубине двора за кучами брёвен сидел некрасивый девятилетний мальчик с глазами полными слёз и, прижимая к губам «Святое Писание», смотрел на горы и со стоном восклицал:
- Боже, помоги мне, пошли Ангела, чтобы он забрал меня отсюда. Мне тяжело. Я уже не хочу жить…
А вокруг - на улицах, в огородах и в домах звучали весёлый смех детей и женщин, шумные беседы мужчин и песни.
Воздух был полон прекрасными запахами цветов, земли и трав. Всю неделю шли дожди. А под утро они затихли. И днём природа под нежным солнцем Галилеи расцвела чудесными красками. При виде которых хотелось улыбаться. И люди улыбались и желали друг другу добра, предлагали соседям и прохожим что-нибудь вкусненькое, приглашали в гости. Добрый народ жил в Галилее, которая в это с лавное утро была похожа на райскую землю. Все, кто спешил в синагогу или неторопливо возвращался из неё домой, улыбался встречным людям и в изумлении оглядывал знакомые кипарисовые и финиковые рощи, горы и чисто яркое небо. Если всё так хорошо у них в Галилее, то не есть ли это Царствие Божие?..
Час назад римский центурион Панфера во главе эскадрона всадников лёгким аллюром проскакал по улицам Назарета. Римляне спешили в сторону Генисаретского озера, где смутьянил очередной Мессия.
При виде молодой женщины, которая в окружении своих детей, вышла из синагоги, Панфера бросил стремительный взгляд на её старшего сына, торжествующе улыбнулся и гордо закинул голову назад: мальчик был похож на него.
Женщина в смущении закрыла своё лицо платком и потупила взгляд.
Солдаты разразились хохотом.
- Панфера, бабник! Скажи хоть, как её зовут?
- Мария! - с удовольствием крикнул центурион, продолжая следить за женщиной и её мужем, который исподлобья, с ненавистью глядел на него.
- Ну, и как, Панфера, хороша ли была твоя Мария?
- Да! Десять лет без упрёка вспоминаю.
И центурион, счастливо смеясь, проскакал мимо семьи Иосифа, который с трудом сдерживая бешеную ярость, усадил маленьких детей на осла, бросил повод в руки растерянного Иешуа и со всего маха ударил палкой по ляжке животное. Осёл дрыгнул ногой и быстро пошёл по улице. Иосиф и Мария зашагали следом за ним.
Пока семья шла кривыми улочками города, Иосиф смотрел себе под ноги, словно боялся оступиться на мощёной камнем дороге и не отвечал на радушные приветствия знакомых ему людей. Его ноздри подрагивали, он задыхался, а пальцы, сильно сжимавшие посох, побелели.
Мария, идя за мужем, со страхом следила за его напряжённой фигурой и ужасалась тому, что должно неминуемо произойти, едва они спустятся с холма, на котором располагался Назарет и уйдут в малолюдный пригород, где находилась их усадьба.
В том месте, где улица круто уходила вниз, а одноэтажные домики далеко отступали в стороны, открывался вид на дорогу. По ней стремительно скакал римский эскадрон, поднимая густую завесу красной пыли. А по правую руку от идущей семьи, в полумиле от неё, на широкую и прямую центральную улицу, на которой жили состоятельные люди города, из ворот особняка начала выходить большая группа хорошо одетых всадников. Во главе её, подбоченись, с презрительной улыбкой на красивом лице выскочил на белом коне тетрарх Галилеи Ирод Антипатр. Ему было в это время двадцать лет. По его лицу скользила презрительная гримаса, когда он увидел горожан, которые остановились невдалеке и, улыбаясь, приветственно махали ему руками, начали славить сына Великого Ирода.
Ничего этого не заметила семья Иосифа, погружённая в своё несчастье. Гнев переполнял душу отца. Он с рычание прыгнул вперёд и вновь обрушил удар палкой по ослу.
- До каких же пор ты будешь плестись, проклятая скотина!
Иешуа вжал голову в плечи, понимая, что гнев отца адресован только ему, а Мария, цепляясь руками за Иосифа, визгливо запричитала:
- Ой, да я всегда говорила, что наш старший сынок с придурью.
Слово «наш» больно резануло по душе Иосифа, и он, отшвырнув руки жены, сквозь зубы угрожающе процедил:
- Молчи, женщина. Сосуд греха!
Иешуа закачался от ужаса, что он предан собственной матерью. И теперь ему некому понести свои слёзы. Он плакал и бежал по дороге, не видя ничего перед собой. А его двое младших братьев, погодки, Яков и Иосия весело прыгали на широкой спине осла, держась друг за друга, и смеялись над старшим братом, и строили ему рожицы своими хорошенькими лицами.
Мария забежала вперёд мужа. Обняла младших сыновей, расцеловала, старательно показывая Иосифу, как она любила его семя. Но Иосиф был не утешен. Страдание и ненависть переполняли его душу и мучили его сознание. Он глубоко, отчаянно вздохнул и готов был взреветь, как раненый зверь. В секунды просветления Иосиф обдумывал, как он выгонит из дома жену, а её сына завтра же поведёт на рынок и продаст в рабство за любую цену.
Мария, лаская Якова и Иосию, жалобно поглядывала на мужа и сердито кричала на старшего сына:
- Боже мой, как ты мне надоел!
От этих слов матери Иешуа громко всхлипывал и шёл, всё более низко опуская голову. Все его чувства в эти минуты воспринимали только то, что шло от матери. Он не обращал внимания на грозные слова отца, на смех братьев, но чутко ловил интонации голоса матери. Увы, в них не звучала прикрытая злостью мягкость и просьба потерпеть, мол, потом я приласкаю тебя. Чувство отверженности, одиночества в этом огромном мире внезапно обрушились на Иешуа, и ему стало невыносимо то, что он жив и вынужден терпеть душевную боль.
Когда семья шла по тихим улицам пригорода, то впереди перед нею, перегораживая дорогу, появились поваленные ливнями деревья. Многие из них были наполовину скрыты грязевыми наносами. И вот тут, когда Иосиф вновь, в который раз ударил палкой осла, животное, яростно лягнувшись, наклонило голову и перекусило крепкими зубами толстое деревце пополам. И оно, освобождённое от верхней части, придавленной грязью, приподнялось и ударило в грудь Иосифа. Глава семьи упал на спину в лужу, быстро вскочил, испуганно глянул в небо и, поникнув плечами, медленно побрёл за семьёй. Яков весело прыгал на осле, метил ногой в старшего брата и когда, наконец, ему удалось пнуть его в бок, он откинулся к Иосии и счастливо рассмеялся.
- Достал! Достал! Теперь попробуй ты!
А Иосия , обхватив Якова за плечи, крикнул Иешуа:
- Мария тебя не любит! А любит нас!
Яков ткнул пальцем в старшего брата и, смеясь, сказал:
- Фи, он плачет.- И обернулся к матери. – ты ведь не любишь его?
- Конечно, нет. Я люблю только вас. - И Мария с ещё большей нежностью начала обнимать и ласкать младших сыновей. Она сердилась на старшего мальчика, потому что он всегда был причиной раздражения её мужа. Порой она ненавидела Иешуа и желала ему смерти, и всё более и более озлоблялась на него, считая мальчика несчастьем их семьи и Божьим наказанием.
Иешуа завёл осла в сарай, насыпал ему в кормушку овса и вышел во двор, огляделся. Его отец ходил позади дома в тени деревьев, задумчиво глядя прямо перед собой, а мать, окружённая весёлыми детьми, накрывала на веранде стол, раскладывая лепёшки, оливковое масло в маленьких горшочках.
Иешуа почувствовал сильный приступ голода, но заметив, с какой нежностью его мать поглаживала по головам его братьев, заплакал и уже безучастно смотрел на ловкие материнские руки, что клали на стол овощи, фрукты, делая всё быстро и красиво. Мальчик взял в доме «Святое Писание» и, стараясь быть незамеченным семьёй, прошёл в дальний конец двора, заполненный брёвнами и досками. Иешуа сел на бревно, опустил голову на руки - читать он уже не хотел. Его узкие, хрупкие плечи затряслись от беззвучных рыданий. Он один и брошен, и никому не нужен. Как жить на белом свете? Его детская душа разрывалась от горя и страданий. Он поднял заплаканное лицо и посмотрел на далёкие горы, что тянулись длинной цепью на востоке. На одной из них, самой высокой, искрился белый снег под лучами солнца. Иешуа умоляюще попросил, протянув руки в ту сторону:
- Боже, ты же видишь, как из года в год мне тяжело. Забери меня отсюда. Разве я провинился в чём-нибудь, что я так несчастлив?
Вдруг рядом раздались тихие шаги, и не успел Иешуа обернуться, как чья-то рука мягко опустилась на его плечо, и голос приятный и благозвучный сказал:
- Бог тебя услышал и своим перстом направил меня в этот двор, чтобы я утешил тебя.
Изумлённый мальчик вскочил на ноги. Перед ним стоял первосвященник Иерусалимского Храма Анна.
Глава десятая
Первосвященник Анна две недели назад в сопровождении двух наиболее уважаемых людей Иерусалима – фарисея Зосимы и книжника Матафея – отправился на север Палестины, чтобы осмотреть дорогу, по которой проходили иудеи из вавилонского плена, а так же побывать на целебных галилейских источниках. Ирод Антипатр, который маялся бездельем, загорелся дальней прогулкой и вызвался сопровождать первосвященника со своей свитой и охраной. На обратном пути кавалькаду настигли проливные дожди, и путешественники остановились в Назарете. А субботним утром, коль в этот день путешествовать было нельзя по Закону Моисея, то Анна и Антипатр решили отправиться в близлежащие горы и там устроить хороший отдых.
Когда Антипатр выскочил на резвом скакуне из ворот, он в это время находился в сильнейшем раздражении. Он проклинал себя за то, что дал согласие Анне сопровождать его в дальней поездке по стране. И теперь из приличия и уважения к первосвященнику Антипатр вынужден был соблюдать субботу, слушать бесконечные споры Зосимы и Матафеи, которые наоборот были очень польщены тем, что они находились в свите тетрарха и говорили непрерывно вот уже вторую неделю. Они были уверены в том, что их беседы и споры должны нравиться и услаждать слух Антипатра. Ведь они говорили о Боге!
Едва всадники оказались на улице, как толстяк Зосима и Матафей, отчаянно колотя ослов пятками ног, пробились вперёд и заняли место рядом с тетрархом, по другую сторону от которого, тоже на осле, ехал Анна, муж в годах.
Зосима округлым движением поправил сумки, что висели у него по обе стороны головы, приклеенные к вискам. В этих хранилищах лежала «шема». И счастливый тем, что его сейчас будет слушать сын Ирода Великого, фарисей сильно чмокнул толстыми губами и после длинной паузы, необходимой для того, чтобы раззадорить любопытство Антипатра и его свиты, громко сказал:
- Главное в Законе Моисея Закон о кистях. Мой отец, спускаясь по лестнице, зацепился за что-то кистью, оторвал её и не двигался с места в течение суток, пока в дом не зашли его друзья и не пришили кисть на место.
Зосима указал на угол своего таллифа, где висели кисти.
Книжник Матафей так и взвился на осле и, протягивая руки к Антипатру, возопил:
- Государь, это наглая ложь! Не верь этому человеку! Он лжив, как тысяча язычников!
- Я лгу?
- Да, потому что тебе хорошо известно, что главная заповедь Святого Писания, это та, в которой говорится об омовении рук. И нарушение сего закона так же преступно, как и человекоубийство!
И он, торжествующе показал чисто иудейский жест, словно умывал руки, а потом сильно потряс длинным пальцем в воздухе.
- Высокочтимый и мудрейший равви Акба, будучи в заточении и получая воду в количестве только для удовлетворения жажды желудка, предпочитал умереть от неё, чем нарушить закон и кушать, не умывши рук!
И едва сказав это, Матафей, зная, что Зосима немедленно бросится в атаку, выхватил из пояса сочный финик и, держа его перед своими губами, пронзительным воплем начал читать все двадцать шесть молитв, которые всякий истинный иудей должен был произносить перед вкушением пищи.
Все замолчали, соблюдая закон.
Зосима прикрыл глаза. Его толстое тело волновалось от ярости, а в его мыслях звучал чужой голос, не Зосимы! « До каких же пор этот проклятый Богом тонкий хрен будет раздражать меня?»
В полной тишине, в душе посмеиваясь над фарисеем, книжник Матафей дочитал до конца молитвы, брызнул воду из фляжки на руки и закусил финик. И только тогда Зосима, еле сдерживая раздражение, спокойно сказал:
- Ты нарушил субботу, брат мой.
- Я нарушил субботу?
- Да и дважды.
Матафей иронично улыбнулся тонким лицом.
- Ну, брат Зосима, объясни мне моё преступление. И остерегись, если твои слова, по - обыкновению, будут ложью.
- Сегодня утром ты плюнул, чем нарушил основы Мишны и Гемара.
- Когда же я мог это сделать?
- Тогда, когда ты читал молитву перед вкушением плода. Из твоего рта вылетели брызги слюны.
Матафей так и подпрыгнул на своём осле.
- А второе моё преступление?!
- Ты занят работой, потому что несёшь на себе, запрещённую Мишной и Гемаром тяжесть в день субботний.
Матафей бросил на Зосиму бешеный взгляд и, дрыгая, весьма опасно, длинной ногой, громко крикнул:
- Назови мою работу!
- Ты несёшь на левом сапоге два бронзовых гвоздя. А сказано в «Писании», в книге «Исход» 31.15: «Всякий, кто делает дело в день субботний, да будет предан смерти».
Книжник, глубоко страдая, закусил губу и несколько секунд оторопело смотрел прямо перед собой. Зосима был прав! Матафей забыл, что его сапоги подбиты металлическими гвоздями, однако понимая, что всё сказанное Зосимой есть лишь желание уязвить его, Матфея, он, уже не скрывая злости, буркнул в ответ:
- А про твоего отца, Зосима, люди говорят, что он, желая прослыть благочестивым, сам оторвал себе кисть, когда заметил в окно идущих к нему друзей и встал на лестницу, изобразив на лице суточные страдания.
Фарисей охнул и в ярости, блестя от слёз глазами, завопил:
- А про твоего учителя Акбу, знай же, книжник Матафей, люди говорят следующее: когда он вышел из темницы, то руки его были грязными, а живот раздут от воды. И первое, что сделал твой учитель, это помчался в отхожее место и долго изливал из себя срамную жидкость!
Матафей покачнулся в седле, закачался, слыша столь дикую ложь в отношении его равви и, ослеплённый ненавистью, но соблюдая субботу, он со всей силы обрушил удар кулаком на голову осла, который нёс толстяка Зосиму. Осёл всхрапнул и прыгнул в сторону, прямо на сломанное деревце, что нависало над дорогой. Острый конец его скользнул по спине фарисея и с треском оторвал кисть на квадратном синем таллифе.
Зосима натянул повод, остановил осла и, в ужасе глядя назад, на конец деревца, где висела его кисть, пронзительно завопил.
Кавалькада остановилась. Первосвященник Анна, досадуя на Зосиму, подъехал к нему и попросил его двигаться дальше. Но фарисей, обливаясь слезами и в отчаянии заламывая над головой руки, воскликнул:
- Нет и нет, Анна! Разве тебе неизвестно, что всякий благочестивый человек не имеет права сходить с места, потеряв кисть?
Раздражённый Антипатр ударил своего коня плетью и помчался на ту дорогу, что вела к Генисаретскому озеру, и по которой в это время скакал эскадрон Панферы.
Там на берегу благословенного озера находилась Ливиада, главный город тетрарха. Стража и свита в клубах пыли умчалась за своим государем. На улице остались Анна, фарисей и книжник. Анна и Матафей сошли с ослов и, не зная, что делать дальше, прошлись по дороге…туда – сюда. Попробовали было уговорить Зосиму продолжить путь, но тот, гордый своей решимостью, отрицательно затряс головой.
- Нет и нет. Я лучше умру, но не двинусь с места без пришитой кисти.
Матафей указал в огород.
- Смотри, Анна, там человек. Давай возьмём у него иголку и нитку.
Они перелезли через низкую ограду и готовы были ступить на короткую шелковистую траву, как Матфей остановил первосвященника испуганным жестом.
- Нельзя нам ходить по траве в день субботний. Это работа!
Первосвященник согласно кивнул головой, не выказывая ни согласия, ни одобрения на ретивое благочестие Матафея, указал на куски досок, чурочки и щепки, что были разбросаны детьми. И два мужа стали прыгать с доски на доску, с щепки на щепку, двигаясь зигзагом из стороны в сторону по огороду, медленно приближаясь к дому Иосифа. Тот заметил двух человек, которые прыгали с места на место, порой удаляясь от него и вновь возвращаясь. И он, удивлённый этой странной забавой незнакомцев, открыв рот, уставился на них. Анна и Матафей, тяжело дыша, остановились в двадцати локтях от Иосифа, огляделись, но вокруг была только читая трава без единой щепки. Матафей крикнул плотнику:
- Эй, добрый человек, брось нам доску, чтобы мы смогли пройти до тебя!
- Так ведь здесь ничего не мешает. Трава без порока.
Матафей нахмурился: плотник был некрепок в вере. Сурово сказал:
- А день какой? Разве тебе неизвестно, брат, что в день субботний ходить по траве всё равно, что молотить хлеба?
Только теперь Иосиф догадался, что перед ним люди важные и скорей всего фарисеи. Он метнулся по двору и вскоре прибежал назад с длинной доской, бросил её под ноги незнакомцам. Те прошли, представились.
Иосиф возликовал, узнав, что дом посетили первосвященник и знаменитый книжник Матафей. Крикнул жене, чтобы она быстрее накрывала стол на веранде в тени деревьев. Матафей прошёл с плотником в дом за иглой, но когда он увидел её в пальцах Иосифа, то в смущении опустил было руку. Взять иглу в день субботний было нарушением «шабаша». Но, однако, здраво рассудив, что если кисть не будет пришита, то фарисей никогда не сдвинется с места, а ласковое солнце Галилеи в полдень станет жестоким и убьёт Зосиму, который будет сидеть под прямыми лучами солнца весь день. И так, убеждая себя, что он совершает богоугодное дело, спасая от смерти человека, к которому всегда относился с неприязнью, Матафей взял иглу. Хотя в глубине души он боялся, что сей подвиг фарисея Зосимы, мог ещё более поднять его в глазах народа. Молва о его мученическом поступке быстро достигла бы Иерусалима. И глупый народ вышел бы навстречу страдальцу.
Мысленно увидев ликующие толпы людей, книжник скрипнул зубами и быстрым шагом вернулся на дорогу, к Зосиме.
Между тем, многие назаретяне, узнав о том, что фарисей Зосима потерял кисть и дал клятву, что не сдвинется с места, пока она не будет пришита к таллифу, сбежались со всех сторон. Люди пытались облегчить его страдания, начали обмахивать Зосиму ветвями деревьев, прикрывать плащами голову фарисея от палящих лучей солнца, брызгать на него холодной ключевой водой. А многие горожане со слезами на глазах коленопреклонённо умоляли Зосиму не подвергать себя смертельной опасности. Однако Зосима, с мучительным стоном и воплем, ломая свои руки, просил народ не подходить к нему. Говорил, что Богу в этот день было угодно проверить его стойкость духа и что назаретяне, облегчая его страдания, тем самым совершали грех.
И люди отошли, и встали вокруг фарисея, и восхищались его мужеством, и называли его заступником народа и святым человеком. Женщины подносили к нему маленьких детей, чтобы он прикоснулся к ним своей святой рукой. А дети постарше и взрослые люди сами подходили к фарисею и трогали его пальцами, замирая душой от того, что взгляд Бога в эти секунды падал и на них. И с просветлёнными лицами отступали назад.
Осёл под Зосимой, широко расставив ноги и опустив уши, дремал, обильно потел. А Зосима, тяжело вдыхая горячий воздух и с каждой минутой теряя силы, вяло поглядывал вокруг себя и, едва-едва поднимая руку, благословлял народ. Фарисей был уверен, что его тело не выдержит физических мук, и он умрёт, но эта смерть на глазах Бога и во имя Бога радовала его душу. Он ликовал, потому что многие годы хотел умереть такой смертью. И теперь желал скорейшего наступления её, уверенный в том, что ещё сегодня он попадёт в Царствие Божие…И( он счастливо улыбнулся и выпрямился в седле) будет говорить с Богом!
Матафей, увидев улыбку на лице Зосимы, в ярости бросил иголку под ноги и ушёл во двор плотника.
Пока происходили эти события, первосвященник Анна, в ожидании праздничного завтрака, решил прогуляться под кронами деревьев в глубине двора, где были сложены стопками обработанные кедровые брёвна и доски, которые источали пряный запах смолы. Когда первосвященник услышал голос Иешуа и, выйдя из-за дерева, увидел хрупкого мальчика с глазами полными слёз, с лицом грустным, на котором уже лежала печать детских страданий, что остаются на всю жизнь в чертах лица, Анна поразился не тому, что подросток плакал ( мало ли детей плакало от обид родителей?), а тому возвышенному чувству, что коснулось души первосвященника, едва он приблизился к Иешуа. Анна подошёл к мальчику и опустил руку на его худое плечо.
- Бог тебя услышал и своим перстом направил меня в этот двор, чтобы я утешил тебя.
Потрясённый Иешуа, дрожа всем телом, торопливо смахнул с глаз слёзы, чтобы лучше видеть того, кто стоял перед ним, быстро глянул в лицо первосвященника. И в тот же миг обострённая нервным напряжением чувственная душа Иешуа ощутила нечто враждебное, что должно изойти от этого человека на него, Иешуа, в будущем. Мальчик шагнул назад, не спуская глаз с Анны, но весь облик первосвященника являл собой доброту и большое расположение к подростку. Иешуа, как и подобало юности, верящей тому, что видели глаза, быстро забыл странное видение, растерянно пробормотал:
- О, Анна, разве можно утешать в день субботний?
Первосвященник быстро шагнул к Иешуа и, чувствуя прилив нежности и любви к этому необычному подростку, возложил ему на голову руки.
- Закон можно нарушить во имя спасения души человека. Бог милосерден. Он всегда простит.
Зерно упало на благодатную почву! Потрясённый Иешуа замер: слова Анны были кощунственны, но они были сказаны первосвященником, который говорил с Богом и, значит, эти слова истинны и исходили от Бога.
Анна погладил мальчика по голове, глянул на книгу, которую держал Иешуа в руках.
- Ты уже знаком с Писанием?
- Я его знаю наизусть.
Тут появился Матафей, сурово осмотрел смущенного мальчика, спросил:
- А известно ли тебе, чадо, сколько букв в Писании?
Иешуа потупился.
- Нет.
- А известно ли тебе различие, которое существует между Законом Моисея и Талмудом?
- Нет.
- Тогда слушай и внимай:…чтение Мишны, первой части Талмуда, является делом настоящим. А Гемары – второй части – высокопочтенным, главным. Это правильное толкование Писания. Вот поэтому различие между Законом Моисея и Талмудом такое же, как между водой и вином.
Анна привлёк к себе растерянного мальчика, для которого всё, что он услышал за эти минуты, было удивительным и потрясающим всё его сознание.
Матафей же, обернувшись в ту сторону, где находился Иерусалим и, простерев к сему городу и Храму длинную руку, с чувством удовлетворения заговорил
- Если ты знаешь, чадо, Закон Моисея, то ты должен знать и то, что в нём существует двести сорок восемь утвердительных правил по количеству членов в человеческом теле и триста шестьдесят пять отрицательных правил по числу артерий и вен человека. Общая сумма сиих святых чисел будет равна шестистам тринадцати, что есть количество слов в десятисловии…
Мальчик в полном изумлении смотрел на вдохновлённое лицо книжника и на Анну, который, напряжённо хмурясь и прижав кулак к своим губам, надсадно покашливал и умственно кивал головой.
Иосиф позвал всех к столу.
Когда дети и взрослые расселись на лавках, а Мария укрылась в доме, Матафей скороговоркой проговорил молитву, закончив её обычными словами:
- Благодарим тебя, Боже, что ты не создал нас язычниками, женщинами и ам-гаарцами…
Первосвященник разломил хлеба и подал каждому. Все молча и с большим аппетитом стали вкушать простую, но сытную пищу плотника… все, кроме Иешуи. Он благоговейно смотрел на Анну и на Матафея.
После хорошего завтрака Матафей заговорил с Иешуа о Писании. Его слова были похожи на допрос, однако ответы мальчика были точными и ясными. И это смягчало суровую душу книжника. А Иосиф, видя, что подросток говорил с важными людьми так, как можно говорить с равными себе, открыв рот, глядел на него и не узнавал. Мария тоже, выглядывая из дома и прикрывая лицо платком, испуганно смотрела на старшего сына и не понимала, почему важные люди: Анна и Матафей с вниманием слушали её Иешуа и одобрительно кивали головами.
Поздно вечером Иосиф, ложась на деревянное ложе рядом с женой и поглядывая в угол, где спал Иешуа, тихо сказал Марии:
- Женщина, а ты заметила, как он говорил с ними?
- Да, заметила, супруг мой возлюбленный.
- А чего же он так говорил с ними? О чём?
В голосе мужа Мария услышала дрожь и, воспринимая её, как недовольство старшим сыном и, боясь, что Иосиф вновь мог вспомнить страшную обиду, которую нанёс ему Панфера, она торопливо сказала, прижимаясь к супругу:
- Ой, да разве ты не знаешь, что он с придурью?
- Да, оно и видно. А то разве он стал бы говорить так, - Иосиф положил руку на талию Марии и перед тем, как обнять её, громко воскликнул: - Боже, позволь нам сделать это греховное соитие токмо во имя рождения иных детей, а не ради блуда!
Глава одиннадцатая
Антипатр проскакал половину пути по горным дорогам, держа направление в сторону Генисаретского озера, на западном берегу которого стоял его город Ливиада, названный так в честь жены Августа. Перед городом Фавор тетрарх придержал коня и перевёл его стремительный бег на шаг и вдруг услышал далёкий голос, приглушённый расстоянием. Тетрарх быстро обернулся и посмотрел вбок. Там внизу на выжженной солнцем бесплодной земле толпились фаворяне перед огромным камнем, на котором размахивал деревянным крестом молодой иудей и трубным голосом что-то кричал. Антипатр немедленно свернул вниз и по тропке, сопровождаемый свитой, спустился на нижнюю каменную террасу, остановил коня над оратором. Прислушался.
Оратор, мальчишка лет пятнадцати яростно потрясал крестом и рукой, бегал по каменной площадке, призывал народ пойти за ним к Иордану. Там он готов окрестить святой водой всех, кто хотел освободиться от грехов и греховной жизни, остановить своим глаголом воды святой реки, перевести посуху безгрешный народ на другую сторону Иордана. После чего должно было исчезнуть римское владычество.
Народ внимательно слушал, смущался, боясь римлян. И, кажется, готов был последовать за юным пророком, как внезапно на горизонте заклубилась пыль, не видимая пока тем, кто стоял внизу перед оратором. Это мчался эскадрон Панферы.
Антипатр улыбнулся при виде всадников и, чуть повернув голову лицом назад, тихо сказал:
- Это будет любопытное зрелище.
Римляне развёрнутым строем, охватывая людей с трёх сторон, стремительно приближались. Фаворяне наконец заметили эскадрон, толкая друг друга, начали разбегаться.
Звук дробного топота конских копыт нарастал. Юный пророк с яростью на всадников, спрыгнул с камня вниз, неторопливо сел на осла и с гордо поднятой головой поехал прочь.
Римляне, как смерч проскакали через бегущую толпу иудеев, обрушив на них удары мечей и копий.
Панфера остановил коня у огромного камня, с которого только что говорил юный пророк. Снял с седла сумку и сел в тень. Глянул исподлобья наверх, где находился Антипатр, хмыкнул и повернулся к нему спиной, а лицом - к месту резни. Там его солдаты деловито снимали с убитых и раненых иудеев одежду, делили её между собой.
Центурион вынул из сумки кожаную фляжку с вином, ломоть белого пшеничного хлеба, связку чеснока и начал закусывать.
При виде пренебрежения, проявленной к нему, государю Галилеи, на территории которой сейчас находился Панфера, Антипатр побледнел от приступа гнева, и его рука потянулась к поясу, на котором висел меч. Тетрарх уже мысленно видел, как он отрубал язык Панфере, как тот плевал кровью, распятый на кресте и мотал головой, распугивая птиц…
Антипатр посмотрел на широкую спину центуриона, на его крепких солдат, подавляя гнев, напустил на своё лицо равнодушный вид. Царь не хотел уезжать первым и тем самым дать повод римлянам думать, что он боялся их. Он страшился услышать брошенный ему в след глумливый смех солдат.
А между тем, римляне поймали, жестоко избили и подвели к Панфере юношу –пророка, бросили его к ногам центуриона. У пророка обильно текла из носа кровь. Он размазывал её по лицу и с ненавистью смотрел на Панферу. Тот продолжал неторопливо кушать, внимательно поглядывая на солдат, которые делили тряпки и деньги иудеев, многие из которых ещё были живы и умоляли о смерти римлян. На них никто не обращал внимания.
Солдаты спешили. Всем хотелось укрыться в этот полуденный зной где-нибудь в городе. Поэтому, когда Панфера зычным голосом приказал: «А, ну-ка, поищите для Мессии пару брёвен!» то римляне протестующее загудели. Кто-то крикнул:
- Панфера, кончай его так! Ты что убить нас хочешь на этой жаре?!
Панфера нахмурился, метнул грозный взгляд на крикуна и рывком поднялся на ноги – сильный, крепкий, молодой римлянин. Солдаты притихли, начали деловито прикрывать плащами свои панцири от жгучих лучей солнца, осматривать уставших коней.
Панфера посмотрел в сторону близкого города, который колебался в душном мареве и, казалось, висел в воздухе, безлюдный и тихий, смахнул с лица обильный пот и задумался. Он не был тупым солдафоном, который в пустую гонял солдат, но и не был добряком, и хотя понимал, что возня с крестом и ожиданием смерти мальчишки могло занять много времени, тем не менее, не спешил отменить свой приказ. Панфера подошёл к пророку и вынул из ножен меч. Солдаты облегчённо вздохнули и повеселели.
Панфера пнул мальчишку ногой.
- Встань. Отвечай.
Иудей поднялся на ноги и вперил ненавидящий взгляд в центуриона, который, продолжая обдумывать, как покончить с пророком, равнодушно спросил:
- Кто ты такой?
- Я Иоанн Креститель.
- А знаешь ли ты, глупец, что я сам тебя окрещу на деревянном кресте?
Иоанн улыбнулся и поднял голову.
- Делай своё дело, язычник.
Ответ понравился Панфере. Он с удовольствием осмотрел гордое лицо Иоанна, отметил его истовое желание стоять прямо перед ним, центурионом, хотя сильные побои истомили юное тело до такой степени, что ноги пророка подгибались, а спина и плечи то и дело клонились вперёд, словно в поклоне. Это злило пророка и приводило в ярость. Он откидывался назад, и чтобы не упасть, торопливо отставлял ногу, подпирая ослабевшее тело, взмахивал руками, словно танцевал странный, языческий танец. Но взгляд пророка твёрдый и грозный, говорил о том , что его дух по-прежнему властвовал над его слабой плотью.
Панфера опустил широкую ладонь на голову Иоанна, замотал на пальцы длинные пряди курчавых волос пророка и примерился было ударить мечом по худенькой шее, но в последний момент остановил свой замах. Кровь пророка обязательно запачкала бы его одежду. Его лучшую одежду. Ведь Панфера после выполнения приказа прокуратора должен был явиться в Иерусалим к военному коменданту города, чтобы возглавить когорту солдат, гарнизон, что находился в крепости Антония.
При воспоминании о своём блестящем назначении Панфера обмяк телом. Он не хотел убивать мальчику в такой день, но и не видел причины, чтобы оставить его в живых.
Центурион ловким ударом ноги бросил пророка на колени.
-Люди говорят, что ты можешь остановить Иордан.
- Да, язычник, могу.
- Как же ты это сделаешь?
- Словом Божьим.
Из свиты тетрарха язвительный хохот и крик:
- Панфера, чего же ты тянешь? Мы устали ждать!
Центурион отодвинулся от Иоанна и вновь поднял меч, а Иоанн, напрягая последние силы, заговорил:
- Земля поглотит тебя, язычник! Жди знамение!
В этот момент дрогнула почва под ногами у людей. С горы сорвались и с шумом покатились вниз камни.
Панферу сотрясение земли ничуть не напугало, но царь, с трудом скрыв испуг, быстро выкинул руку в сторону центуриона.
- Панфера, пощади мальчишку, и я дам тебе награду!
Римлянин отшвырнул пророка и, сунув меч в ножны, стал ждать. Солдаты сгрудились позади него, ожидая подарков. Царь и его свита спустились вниз.
Ошалевший Иоанн некоторое время лежал на горячей земле, потом вскочил и, завывая от бессильной ярости, начал метать камни в сторону Антипатра.
- Проклятый грешник, зачем ты меня спас! Зачем ты меня спас, воплощение диавола!
Сотник стражи обратился к Антипатру:
- Государь, позволь мне наделать в нём дырки.
Камни со свистом пролетели мимо царя и упали за его спиной, кто-то вскрикнул, он же, приподняв тонкие брови, с досадой наблюдал беснующегося перед ним пророка. Затем, сдерживая злость, спросил сотника:
- Кондратий, как называют неблагодарную тварь?
- Собакой, мой государь.
- А разве на собак выходят с мечом. Дай мне палку, и покрепче.
- Бей меня, диавол. Не сойду с места, но предупреждаю: ты попадёшь в ад. И взыщется с тебя за каждый удар!
Иоанн разорвал на своей груди тунику и шагнул вперёд.
Однако эти грозные слова пророка не остановили царя, который не верил в Бога и с презрением относился к иудеям сам, будучи сыном идумея и самарянки. Он, мягко улыбнулся и, поигрывая увесистой палкой, неторопливо подъехал к Иоанну. Лицо государя Галлилеи дышало миролюбием и добротой, но вдруг его глаза хищно блеснули. Он стремительно подался вперёд и с рычанием дикого зверя обрушил град ударов на пророка. Тот более, напугавшись вида Антипатра, чем палки, бросился бежать прочь, а в след ему звучал хохот свиты и солдат Остановился в отдалении и, потрясая кулаками, крикнул:
- Антипа, покайся пока не поздно! Диавол, судный день близок!
Когда поздно ночью люди, посланные Анной, пришли и пришили к таллифу Зосимы священную кисть и с величайшей осторожностью сняли толстяка с седла, он очнулся. В изумлении глянул вокруг себя и, вскрикнув: «Я видел Бога!» потерял сознание.
Глава двенадцатая
В жизни Иешуа мало что изменилось после того, как в доме Иосифа побывал первосвященник, правда, теперь Иосиф побаивался поднимать руку на пасынка, видя в нём блаженного, который почему-то понравился Анне и Матафею.
Вспоминая о Панфере, Иосиф постоянно имел перед собой его копию, и в душе плотника закипал гнев на мальчика, и он опять думал о том, что нужно бы увести его на рынок. Однако вскоре одёргивал себя: «Он же с придурью. Кто его купит? А если через два года священник спросит меня: «Где твой сын? Почему не вижу в Храме?» Плотник крякал и, смахивая с лица слёзы обиды, в отчаянии разводил руками: не по душе ему был Иешуа! Но терпел и учил его плотницкому делу, супясь, косился на мальчика, поправлял его работу топором, пилой.
- Не дави на пилу. Она сама пойдёт, и тебе будет легче.
Иешуа поднимал на отчима такой взгляд, исполненный кротости и мягкости, что плотнику становилось не по себе. Он опять крякал и, прекратив работу, развязывал узелок с едой, а после молитвы выбирал кусок рыбы или мяса крупнее, подавал мальчику и невнятно говорил:
- На-ка, вот этот полезнее будет. Чтобы рос быстрей.
Они часто ходили вдвоём по окрестным городам. Работы было много. Возвращались домой через месяц, два, гоня перед собой стадо овец или иной скот, везли мешки с зерном. Это была обычная плата за хороший труд отца и сына. Иешуа скучал без матери. Он видел её во сне, когда находился вдали от неё. И думал только о той минуте, когда мог вбежать во двор и броситься матери на шею.
Уже идя по улицам Назарета, Иешуа мучился от нетерпения, то и дело, желая помчаться вперёд, зачарованно глядел вдаль. Взволнованный и растерянный Иешуа едва не вскрикивал, когда из-за поворота выходила какая-либо женщина, похожая на Марию. Когда он понимал, что ошибся, его грудь исторгала слабый стон. Но в следующее мгновенье взгляд расширенных глаз мальчика впивался в далёкий противоположный конец улицы и пытался заглянуть дальше. И он не замечал, как вдруг его ноги словно сами собой срывались с шага и быстро, на пределе сил, несли Иешуа вперёд. И вот уже виден был родной дом, забор и ворота, за которыми звучали весёлые голоса детей и его матери.
У мальчика не было терпения, чтобы постучать в ворота, так сильно он хотел увидеть маму! Он, не снижая скорости, бросился в дыру и, с треском разрывая свою ветхую одежду, влетел во двор. Его взгляд быстро скользил вокруг, а душа замирала от счастья: вот его Мария! Она бегала с детьми, словно была их ровесницей и не чувствовала пылкий взгляд старшего сына. Кто-то из детей указал на Иешуа. Мать, ещё полная озорного смеха, посмотрела в его сторону и радостно охнула. Но мальчик понимал, что и смех и улыбки предназначены не ему, а его братьям. Его счастье и радость в мгновенье превратились в ужас. Душа подростка заледенела, а в груди появился холод. Мать не скучала без него!
Мария и младшие дети побежали к воротам, взволнованные выскочили на улицу, а Иешуа, весь дрожа, как подрубленный, рухнул на землю. И с лицом, искажённым не детским страданием, широко открытыми глазами смотрел прямо перед собой, но не плакал. Прижимал худенькие руки к груди.
- Боже, как я не хочу жить…
Когда оживлённая, счастливая семья неторопливо, чтобы соседи видели, загнала стадо овец во двор, то Иешуа уже спокойный и тихий, вышел навстречу, помог отцу расседлать ослов, насыпал в кормушки овёс.
Мать, проходя мимо старшего сына, опустила на его голову руку.
- Ты что-то похудел.
Мальчик в долю секунды оживился, расцвёл улыбкой и истово, мысленно попросил Бога: «Господи, Господи, задержи её руку на мне!»
Мария улыбнулась ребёнку, погладила его по щеке.
- Вижу: устал. Но теперь ты дома. Иди к столу.
А ему хотелось обнять её, повиснуть на шее и рассказать, как он скучал без неё все эти дни. Голос матери был нежным, и мальчик заплакал, и потянулся было к ней, но она, скользнув по его умоляющему лицу равнодушным взглядом, полная внимания и заботы к своим младшим сыновьям, трепетно обернулась на визг малышей. Её рука тяжело прошла по щеке Иешуа.
Подросток вздохнул и опустил голову. Его мать в эту минуту показалась ему чужой женщиной, которую он никогда не любил. Его душа замерла от страха, что он никому не нужен в этой семье, что он один, что если вдруг он умер бы или ушёл куда-нибудь, то никто из домочадцев и не вспомнил бы о нём.
С грустным лицом, которое сейчас было ангельски чистым и прекрасным, Иешуа прошёл в дом омыть руки. Мать поднесла ему кувшин с водой и чмокнула сына в висок. И тотчас весь мир для мальчика изменился, стал ярким и добрым, а комната вспыхнула волшебным светом, который исходил от матери.
Этот грустный и задумчивый мальчик вызывал своим видом смех у его ровесников – товарищей по улице. А так как он никогда не искал дружбы с ними, не пытался играть в шумные игры, то его считали гордым и мстили ему за гордость, измышляя для него самые обидные, гнусные прозвания. И едва он выходил из ворот дома, как тотчас попадал в круг мальчишек, каждый из которых потешался над ним в своё удовольствие. И тем сильнее и безжалостнее все смеялись над ним все, чем больше понимали, что он не способен ударить в ответ. Жизнь для Иешуа была невыносимой в родном городе. Терпя оскорбления на улице и равнодушие дома, он часто уединялся в глубине двора и, раскрыв на коленах любимые страницы Святого Писания, зачарованно смотрел в них, ничего не видя перед собой.
Глава тринадцатая
Иерусалим
«В первый месяц, в четырнадцатый день месяца вечером Пасха Господня». Левит 23:5
Прошло три года. Ранним утром, когда солнце ещё только поднималось над горизонтом, разгоняя в тенистых садах предместья Иерусалима ночной полумрак, освещая десятки тысяч богомольцев, которые с громкими пениями псалмов шли по дорогам, восторженно, с глазами полными слёз, глядевшими на Храм, в этот ранний час Панфера, командующий гарнизоном города, сидел в плетёном кресле на смотровой площадке восточной, угловой башни крепости Антония. Закусывал, поглядывая влево – во двор Храма, откуда непрерывно тянулся вверх чёрный столб дыма, что поднимался от жертвенника. Потом Панфера переводил взгляд вправо, на дороги, по которым в Иерусалим спешили богомольцы, гоня перед собой стада животных. Над дорогами густой пеленой висела пыль. Если бы Панфера обернулся, то увидел бы за спиной в нескольких стадиях великолепный Гефсиманский сад, что находился против Храма и крепости Антония на горе Елеонской – любимое место отдыха для горожан.
Между горой Елеонской и Храмом в глубокой низине пробегала узкая быстрая речка Кедрон. Со смотровой площадки так же можно было увидеть Иордан, Мёртвое море и жёлтую полосу Аравийской пустыни, а на западе – синюю гладь Внутреннего моря. Однако Панфера чаще смотрел вниз, в долину Тирапионь, что простиралась между нижним городом, где собственно и находились Храм и крепость Антония, и верхним городом на горе Сион. В этой долине перед огромными воротами храмового двора любили по утрам и вечерам – в часы прохлады - говорить со своими учениками фарисеи и книжники. Вот и сейчас в это ранее утро в долине, окружённые сотнями учеников стояли Зосима и Матафей, размахивая руками. Раввины с жаром что-то кричали, возбуждая криком толпы людей.
В предместье Иерусалима раздались крики:
- Осанна! Осанна!
Панфера глянул за древнюю стену Иерусалима в сады и увидел на дороге старого знакомого – Иоанна Крестителя, который ехал на осле, держа над головой деревянный крест, держал так, словно грозил всем тем, на кого он обращал свой страстный взгляд. Иоанна окружала вопящая толпа. Люди вставали перед ним на колени, расстилали ковры и плащи, бросали ему под ноги пальмовые ветки и бежали за ним следом и кричали:
- Осанна! Осанна! Сбылось речение пророка! Царь иудейский, Мессия, семя Давида!
В те годы «Мессии» появлялись довольно часто в Палестине. И порой в дни Пасхи они числом в два – три и более проклинали друг друга, приходили в Иерусалим, всякий раз соблазняя своими речами народ, который в ослеплённой преданности «мессиям» готов был в любую секунду броситься на крепость Антония, где находился римский гарнизон.
Панфера, как всегда, при стечении огромной толпы народа в праздничный день, во избежание возможных беспорядков, послал центурию на галерею, с которой открывался вид на дворы Храма, полные народа. А сам взошёл на смотровую площадку, сел за стол и начал неторопливо кушать и пить. Он, являясь уже три года комендантом крепости, мечтал о новом повышении в звании. В звании военного трибуна. Но в гарнизоне города было 600 человек, а чтобы стать трибуном, то есть получить первое офицерское звание, нужно было увеличить гарнизон в два-три раза. Это можно было сделать только в том случае, если ему – Панфере – удалось бы убедить прокуратора Палестины в необходимости ввести в Иерусалим дополнительные военные силы.
Центурия, выходя из крепости на галерею, нарочито громко топала ногами, гремела оружием. Иудеи, при виде грозных римлян, затихали. Кто-то из солдат выбросил вперёд ногу и сделал неприличный звук. В ответ раздался оглушительный хохот центурии. Звук был настолько громкий, а так как при появлении римлян, устрашённые блеском их панцирей и щитов – иудеи на короткое время в страхе и смущении замолчали, и наступила тишина во всех трёх дворах храмовой территории, то оскорбительный звук был услышан всеми людьми. Иудеи в ужасе замерли, обратив взгляды в сторону Храма, словно вопрошая: «Боже, и ты терпишь это святотатство?»
Панфера улыбнулся. Он уже придумал, как стать военным трибуном.
Огромная толпа людей, которая плотно окружала Иоанна Крестителя, двигаясь в сторону города, вбирала в себя всё больше и больше тех богомольцев, которых она настигала. Она увлекла за собой и юного Иешуа, разъединила его с родителями. Он впервые шёл в Иерусалим на Пасху и с наивным любопытством оглядывал всё, что встречал на дороге. А при виде Иоанна, он сразу поверил, что перед ним Мессия, и, трепещущий от счастья, вместе со всеми кричал: «Осанна! Царь иудейский!».
Но едва народ, задыхаясь в клубах пыли, вступил в долину Тирапионь, спеша за Мессией в Храм Его Отца, как навстречу вопящей толпе вышел фарисей Зосима. Он протянул руки, остановил богомольцев и с лицом гневным и страстным воскликнул:
- Кого вы называете царём иудейским?!
Вперёд проехал на осле Иоанн, сошёл на землю и, не останавливаясь, направился к распахнутым воротам. Толпа двинулась за ним следом, восхищённо повторяя: «Вот Мессия!»
Зосима вновь заступил дорогу Крестителю.
- Если ты из семени Давида, Мессия, то дай знамения, и я поверю тебе. И первый буду приветствовать тебя. А если ты очередной лжепророк, то не соблазняй народ, не соблазняй его на безрассудства. Это говорю тебе я, фарисей Зосима, член синедриона!
Из толпы крикнули:
- Мессия, царь иудейский, дай знамение!
Иоанн остановился и бросил на богомольцев яростный взгляд.
- Маловеры! Да неужели вы думаете, что я, Сын Человеческий, идя в Дом Отца своего, буду доказывать вам, что я Сын Его!
Люди начали опускаться на колени.
Зосима дрогнул толстым животом и на мгновенье уверовал в Мессию: столько было в голосе Иоанна страстного чувства, а в лице Иоанна, в глазах его – правды.
Иоанн, видя смущение знаменитого фарисея, гордый своей победой, быстрым шагом направился в Храм.
Кто-то взял под руку Зосиму. Он обернулся. Рядом стоял, иронично кривя губами, книжник Матафей.
- Ну, что, брат? Я вижу, что ты поверил ему.
- Нет, но я не знаю, как разоблачить лжемессию перед народом.
- Это не сложно, брат. Но мне только жаль…
- Кого тебе жалко?
- Этого лжемессию, которого народ побьёт камнями. Ведь он ещё так молод, - ответил с нарочитым равнодушным видом костлявый книжник, однако едва он отошёл к своим ученикам, как тотчас преобразился, в его голосе зазвучало раздражение, а лицо исказилось злой гримасой:
- Ну, подожди, лжемессия, вот уж я тебя!
В эти годы в иудейском народе начала усиливаться вера в скорое пришествие Мессии, который должен был установить на земле израильской Царствие Божия. Народ, задавленный тяжёлыми поборами во время гражданских войн, что вели римляне в течение десятилетий, ограбленный собственным царём Иродом Великим, тем сильнее верил в Мессию, чем тяжелее была его жизнь. Во всех трёх дворах Храма и у ворот сидели ежедневно древние старики и увядшими, слезящимися от напряжения глазами внимательно осматривали всех входивших иудеев, в надежде узреть Мессию. Они умоляли Бога: не забирать их к Нему до тех пор, пока не увидят Сына Человеческого. Каким он будет на вид: седобородым старцем или отроком двенадцати лет, впервые надевшим на себя таллиф, или зрелым мужем?
Едва разнёсся по городу и Храму слух, что в Дом Отца своего шёл Сын Его, как тотчас народ иудейский уверовал, затрепетал от сладостного ожидания. Из уст многих десятков тысяч богомольцев, наполнявших собой дворы святилища, исторгся единый вздох облегчения, похожий на вопль. Лица людей увлажнились слезами радости. Книжники и фарисеи негодовали!
Когда маленький, хрупкий Иешуа, едва дыша от безумного счастья, вступил через огромные ворота в первый двор, он смутился, услышав оглушительное мычание и блеяние животных, что рвались из рук иудеев, предчувствуя свою скорую смерть. Юноша в своих экзальтированных мечтах о Храме не предвидел, что скот будет упрямиться перед забоем, что эта жертвенная скотина тут и там будет извергать из себя постыдные выделения на прекрасный мозаичный пол.
Юному иудею стало стыдно перед Богом за эту бессловесную, глупую тварь. Он покраснел, растерялся и в полном смущении опустил голову, и увлекаемый толпой пересёк огромный двор и подступил к центру его, где за низкой в три локтя квадратной стеной уходили вверх четырнадцать ступеней. Они опоясывали святилище с севера, востока и запада. А вверху на площадке за этими ступенями вздымалась над ними стена в сорок локтей, имевшая девять ворот. За воротами во втором дворе по сторонам его стояли жилища для паломников, а в центре его – очередные ступени, числом двенадцать тянулись к верхнему двору, на котором находился Храм. И эти храмовые дворы – один над другим, в три этажа – были заключены четырёхугольной стеной и имели вид пирамиды. Однако четвёртая сторона этой пирамиды, обращённая к западным воротам, была вертикальной и не имела ступеней.
Это грандиозное сооружение, блистающее золотом, было неприступной крепостью, но над нею возвышался замок Антония, с галереи которого солдаты наблюдали все три двора Храма и могли в любое время спуститься вниз по лестницам. Но под страхом смерти солдатам был запрещён вход на них.
Прямо перед входом в Храм стоял огромный жертвенник. Тысячи левитов – служители Храма- ежеминутно мыли, чистили святилище, закалывали, разрубали на части жертвенный скот, сдирали с него шкуру, носили воду для омовения руки и ног. Красные, упревшие, задыхаясь в густом дыму, левиты поддерживали огонь, горевший день и ночь, сжигавший постоянную жертву: тук…Жир.
Люди бросались навстречу Иоанну медленно подвигавшемуся вперёд. Калеки, убогий люд стремились дотронуться до Мессии руками. Он же, не обращая на них внимания, разгорячённый бурлящим вокруг морем людей, потрясал крестом и требовал от них покаяние.
Иешуа прибитый, придавленный к нему толпой, оглушённый криками, всё-таки успел заметить, что Мессия не замечал слабых стариков. Иешуа не перестал верить в Мессию, обожать его, но какой-то странный дух противоречия заставил юношу раскрыть уста и кощунственно сказать:
- Покаяние хорошо, но разве только это может приблизить Царствие Божие?
Иоанн услышал странные слова юноши и вперил в него быстрый, удивлённый взгляд.
- Что ты хочешь сказать?
- Ну, вот кто-то покаялся. И перестал грешить. Но вот на дороге увидел, что люди избивали человека, и прошёл мимо. Неужели такой человек может приблизить Царствие Божие?
Изумлённый Иоанн наклонился к Иешуа, внешне ничем не примечательному юноше, но говорившему смело и разумно. Его восторженный вид говорил, что он верил в то, что Иоанн Мессия. Только слова Иешуа доказывали обратное.
Креститель ниже наклонился к юноше, раздражённый тем, что тот беседовал с ним, как с равным. Зло крикнул:
- А что же ещё нужно для тех, кто покаялся?!
- Я думаю, что нужно жалеть обиженных и слабых людей , - кротко ответил Иешуа и указал на калек.
Иоанн ещё более придя в ярость от этих глупых слов, воскликнул:
- Да разве ты не знаешь, что они прокляты Богом за свои грехи! И кто ты такой, чтобы судить так?
- Я из Назарета. Иешуа сын Иосифа.
- Ну и иди, Иешуа из Назарета, пожалей грешников. Они тебе руки – ноги поломают! Сразу видно по тебе: блаженный и расслабленный!
Иоанн с презрением отвернулся от юноши. А кто-то из калек, обиженный равнодушием Иоанна, обратив свой взгляд на маленького Иешуа, возопил, показывая на него пальцем:
- Вот Мессия! Вижу над ним руку Бога!
Растерянный Иешуа метнулся в гущу толпы и долго не мог отдышаться. Он знал, что всегда был последним из последних и равным по духу этим убогим людям, потому и понимал их.
В это время наверху, перед жертвенником происходила обязательная предпраздничная церемония: проклятие и изгнание из земли израильской козла отпущения.
Два тщательно вымытых белых козла были подведены к первосвященнику Анне. Тот с помощью простого жребия выбрал одного из них в жертву за весь иудейский народ и, возложив на его голову руки, обратил взгляд в сторону блистающих золотом ворот Храма.
Левиты быстро зарезали и ободрали козла, разрубили его на части и положили куски мяса на жертвенный огонь для всесожжения. Только после этого Анна с лицом торжественным повернулся ко второму животному и сильным жестом простёр к нему свои руки, грозно крикнул:
- Вот тварь, которую я проклинаю от имени всего народа Израиля!
Козёл мелко жуя жвачку, обратил маленькие фиолетового цвета глазки на первосвященника и чуть качнул рогатой головой. В этом жесте козла в сочетании с его неторопливым жеванием жвачки было столько разумной иронии и даже насмешливости, что Анна в изумлении замолчал и, подавшись вперёд, настороженно всмотрелся в рогатую морду. А потом, в явном замешательстве, сделал вокруг себя загребающий жест руками, а потом сильно толкнул их в сторону козла.
- Все грехи народа я бросаю тебе на рога твои, тварь проклятая! Неси их в пустыню и издохни там вместе с грехами народа.
Он начал перечислять виды грехов, тяжесть каковых ничуть не пугала козла, который по-прежнему в упор глядел на первосвященника и тем смущал Анну. И, кажется, козёл был доволен своей участью, потому что он видел, что произошло с его товарищем, всё слышал и многое понимал. Его насмешливый, умный взгляд путал мысли Анны. «Почему он так смотрит на меня? Или он отказывается принять грехи народа?»
Внизу закричали: «Мессия! Мессия!» И вскоре на верхней площади перед жертвенником появился Иоанн, держа в руках маленького овна. Люди заполнили собой всё пространство вокруг жертвенника, и левиты, не в силах пройти с козлом вниз, остановились.
Все смотрели на Иоанна, ждали…
Когда Креститель принёс в жертву овна и уже готов был направиться в Храм, то к нему подступили книжники и фарисеи, с трудом удерживая расслабленного. Тот порывался из стороны в сторону, дрыгал ногами, хрипел и яростно поводил налитыми кровью глазами.
Фарисей Зосима с явной насмешкой в голосе сказал Иоанну, указывая на расслабленного:
- Царь иудейский от семени царя Давида, яви чудо народу: изгони из него бесов, чтобы он тоже, как и ты принёс жертву Отцу Твоему и вечером отпраздновал бы Пасху.
Зосима ожидал увидеть тень растерянности на лице Крестителя, услышать отказ, но Креститель верил в себя, искренне верил в то, что он Сын Человеческий. И, досадуя в душе, что люди сомневались в нём, уверенно шагнул к расслабленному, поднял над ним свой крест и громовым голосом закричал:
- Приказываю вам, порождение Вельзевула, именем Отца Моего, пойдите вон!
Люди затихли, приставляя к ушам ладони, чтобы услышать спор бесов, которые сейчас столпились внутри расслабленного и посматривали в страхе изнутри на грозного Мессию, и упрямились, не хотели выйти вон.
Иные люди, боясь, что бесы, покинув расслабленного, могли кинуться к ним, зажимали ладонями свои рты и делали перед собой святые знамения. И полные любопытства, не спускали взглядов с разъятого рта расслабленного: уж так хотелось посмотреть на бесов…какие они на вид?
Больной перестал вырываться, остановил свой безумный взор на Крестителе и закрыл слюнявый рот. Люди восхищённо заохали и начали опускаться на колени. Креститель подступил к больному человеку ближе и вновь закричал, потрясая крестом. А расслабленный вдруг плюнул ему в лицо и дико рассмеялся.
Иоанн вздрогнул.
В те давние времена необычайно высоко ценилась красота лица. Ударить по такому лицу или плюнуть в него означало: совершить великую подлость и даже богохульство. Даже раба нельзя было бить по красивому лицу. А Иоанн был замечательно красивым юношей.
Он поник головой, задыхаясь от унижения. Слёзы наполнили его глаза. И все люди, которые плотно стояли вокруг Иоанна, вдруг увидели, что перед ними обыкновенный человек и озлобились на него. Сотни рук потянулись к Крестителю. Он вскинул голову и с презрением оглядел озлобленные лица.
- Вы сами назвали меня Мессией и уверили меня в этом!
Но те, кто только что преклонялся перед Иоанном, кто считал себя его рабом, увидев его равным себе, люто возненавидели Крестителя, потому что неосознанно ощущали стыд за то, что поклонялись равному себе.
С глазами полными гнева Иоанн отступил к жертвеннику и припал к его длинному рогу, который давал всякому человеку, совершившему любое преступление право убежища.
В этот момент один из тех солдат, которые стояли цепочкой на галерее и смотрели на то, что происходило перед Храмом у жертвенника, поднялся на барьер и поддерживаемый своими товарищами, повернулся спиной к иудеям, присел и, подняв на заду плащ, сделал громкий неприличный звук.
Потрясённые этим глумлением, люди замерли. Потом с плачем простёрли свои руки в сторону Панферы…он стоял над ними на смотровой площадке. Люди с дрожью в голосе начали просить:
- Панфера, пощади нас: накажи солдата!
Но тот неподвижно взирал на десятки тысяч иудеев, которые заполнили собой дворы храмового комплекса, и молчал.
Люди всё более и более плакали и умоляли Панферу их перед Богом.
Иоанн Креститель быстро покинул своё убежище и вскоре вернулся с десятью такими же, как он, юношами. В их руках были корзины с камнями.
Молодые люди обрушили град камней на солдат. Те прикрылись щитами.
Грозное лицо Панферы тронула улыбка, он глубоко вдохнул в себя воздух и, сделав знак трубачу, крикнул:
- Все наверх! На галерею, к лестницам!
Протяжно заревела труба. Иудеи в ужасе отхлынули назад во всех трёх дворах комплекса. Крепость Антония наполнилась громким шумом, бежавших из казармы солдат. Они выскочили на галерею и помчались в сторону лестниц. И остановились там.
Мирные богомольцы в страхе попятились, а потом, давя друг друга, бросились вниз, к воротам. Десятки тысяч людей, обезумев, растаптывали тех, кто запинался, падал.
Панфера подавшись вперёд, жадно смотрел на бегство иудеев и, потрясая кулаком, с хохотом кричал:
- Я вас заставлю приносить свиней в жертву! Ха-ха-ха!
Насладившись видом бегущих толпы людей, он приказал солдатам поднять на боевые площадки орудия: катапульты, баллисты, скорпионы. И направил гонцов в Кесарию Приморскую, к прокуратору с требованием прислать подкрепление.
В то время, когда громада людей ринулась к воротам, маленький Иешуа находился наверху перед жертвенником. Юноша, движимый чувством самосохранения, отпрянул к высокой стене жертвенника и сжал руками священный рог. Люди с воплями, сбивая друг друга с ног, проносились мимо юного иудея, падали сотнями, тысячами с крутых ступеней лестниц вниз.
Забытый всеми козёл отпущения грехов прижимался к Иешуа и равнодушно из-под полу - прикрытых век смотрел на бегущих людей, неторопливо жуя жвачку.
Вот проскочила толпа. И от неё отстал, словно выпал из толпы подросток лет восьми. Он торопливо упёрся руками в золотые узоры мозаичного пола и встал, было, на колено, но когда увидел набегавшую на него вторую толпу, покорно опустил голову и молитвенно сложил на груди руки.
Иешуа метнулся к ребёнку и рывком поднял его на ноги.
Козёл раскрыл глаза и стал быстро жевать свою жвачку, внимательно следя за юными иудеями. Иешуа потянул ослабевшего мальчика в сторону жертвенника, прочь от бегущих людей, но они были уже рядом, в каких-то десяти локтях и должны были неминуемо растоптать Иешуа и ребёнка.
Козёл перестал жевать жвачку, опустил голову, выставил вперёд свои острые рога и с громким рёвом помчался навстречу обезумевшей толпе. Ударил одного, другого, остановил на две-три секунды людей и упал сбитый ими с ног и был раздавлен толпою насмерть. Но этих секунд хватило Иешуа, чтобы оттащить потерявшего сознание мальчика к спасительной стене и забросить его наверх жертвенника.
Десять тысяч иудеев погибло в этот день в храмовом комплексе. Все дворы, ступени были залиты кровью.
Пронзительные вопли стенаний огласили город. Люди разрывали на себе одежды, посыпали головы землёй, а иные, не в силах перенести горе от смерти единоверцев, бросались вниз на дорогу с высоких крыш или с крепостных стен в пропасть.
Народ со всех сторон прихлынул к Храмовому комплексу, разыскивая родных, близких людей, перевязывая раненых, унося мёртвых.
По лестнице среди трупов, оглядывая их, поднимался пожилой иудей. Он разрывал на себе одежду, плакал и кричал:
- Лазарь! Лазарь!
- Я здесь! – откликнулся с жертвенника мальчик и спрыгнул на пол, помчался к отцу.
Иудей охнул и, плача ещё сильнее, протянув руки вперёд, бросился наверх и в исступлении сжал своё чадо.
- Боже мой, не сон ли это? Не во сне вижу тебя! – возопил он, то отодвигая от себя мальчика, то прижимая и целуя ребёнка.
Обезумевший от счастья, он смеялся и приплясывал, и вдруг затянул громовым голосом хвалебный псалом Богу.
Заласканный отцом Лазарь указал на Иешуа:
- Отец, вот добрый человек, который спас меня от смерти..
Отец подошёл к юноше, и как сына обнял и расцеловал его. Эта ласка смутила Иешуа, потому что он никогда не знал подобного проявления чувств к нему. Между тем, мужчина, уже придя в себя и счастливыми глазами глядя в лицо юноши, сказал:
- Позволь, добрый человек, назвать тебя моим сыном, позволь пригласить тебя в мой дом. Он теперь и твой дом.
По приказу первосвященника Анны Иоанн Креститель был найден, закован в кандалы и приведён во дворец Анны и брошен в подвал.
Дворец Анны находился по другую сторону долины Тирапионь, на горе Сион. Из окон дворца хорошо был виден Храм, откуда доносился протяжный, горестный вопль народа. Только левиты не прекращали приносить жертвы Богу.
Члены синедриона, основную массу которых составляли саддукеи – партия аристократов и священников – быстро собрались в круглом зале второго этажа дворца Анны.
Когда высокая дверь от сильного толчка распахнулась, и в зал вошёл с гордо поднятой головой Иоанн Креститель с цепями на руках и ногах, сжимая в правой руке крест, члены синедреона пришли в ярость от вида Крестителя. Они вскочили с лавок.
- Предатель! Погубитель народа! Выдать его римлянам на крест!
Пророк я презрением оглядел вопящих людей и крикнул в ответ:
- Я вижу перед собой сброд трусов и негодяев!
Садукеи на мгновенье опешили от этих слов. Ведь они – саддукеи – всегда восхваляли присутствие римских войск на территории Палестины, видя в них залог не только мирной жизни иудеев, но и великое благо.
Аристократы с поднятыми кулаками бросились на Иоанна, но их придержали и опередили фарисеи.
Первосвященник вырвал из руки пророка крест, с яростью переломил его о колено и метнул обломки под ноги Крестителя.
- Ты лжемессия, и знамя твоё языческое от вавилонской блудницы!
Он замахнулся, чтобы ударить по лицу, но оно в это время было так прекрасно, что первосвященник не осмелился нанести ему позорящий удар и отступил. Но Зосима, дрожа от ярости толстыми щеками, пребольно ткнул Иоанна в грудь кулаком.
- Проклятый! И ты возомнил себя Мессией!?
На это Иоанн, с трудом удерживая хладнокровный вид, хотя колени его заметно дрожали, сильно сказал, протянув руки в сторону фарисея:
- Я несу свет народу. Вы же блуждаете во тьме и тянете народ в грех.
Зосима в изумлении всплеснул руками.
- Каков наглец!
- Я пророк, и если вам угодно будет слушать меня, то я стану пророчествовать.
Зосима, торопливыми жестами сдерживал натиск саддукеев, которые поедали Крестителя глазами, оскорблённые до глубины души тем, что какой-то пастух, свинопас, ничтожество посмел их – соль земли – назвать трусами.
Зосима вновь подступил к Иоанну и. глубоко вздыхая, чтобы успокоить себя, насмешливо обратился к юноше:
- Сказано в Писании – разве ты не знаешь? – что лжемессия тот, кто не может изгонять бесов И разве ты не доказал сегодня…- Зосима обратил увлажненные глаза в сторону Храма - …что ты обычный мужик.
- Так было угодно Богу.
- А разве ты не знаешь, что Бог уже сотни лет перестал говорить через пророков. Он изрекает свою волю через нас, фарисеев!
Матафей метнул угрюмый взгляд на фарисея и с досадой в голосе пробормотал:
- Опять он ищет место прославить себя…
Зосима, потрясая над своей головой пальцем, продолжал:
- Да как ты смеешь объявлять себя пророком, если Бог не говорит через тебя. Ты богохульник! Пророков нет, и не может быть!
На это Иоанн хладнокровно ответил:
- Так считаешь ты, фарисей Зосима.
- Значит, ты по-прежнему говоришь: пророк?
- Да!
Садукеи затопали ногами.
- На Голгофу! На римский крест!
Первосвященник поднял руки и жестами попросил всех вернуться на свои места и в состоянии озлобления на Иоанна подошёл к нему и крикнул:
- Богохульник!
В те годы это было страшное обвинение, за которым следовало побитие камнями…смерть.
Анна обернулся к Зосиме, который задумчиво смотрел в пол и сказал:
- Зосима, говори, что с ним делать?
- Надо отпустить его.
Первосвященник в полной растерянности охнул. В зале наступила тишина. Анна кашлянул в кулак и тихо заговорил:
- Римляне потребуют зачинщика. А если мы отпустим его, то этим навлечём на себя гнев Рима.
Зосима продолжал смотреть в пол, не решаясь сказать, что Анна боится за свой священнический сан, а не ради иудеев. Он обратился к книжнику Матафею:
- Говори.
- Надо отпустить его. Он брат наш. И нельзя отдавать его на распятие Риму.
- Так ты признаёшь его за пророка?
- Нет. Но он брат наш.
- А что скажут саддукеи?
- Отдать! Отдать на распятие!
В зал осторожно вошёл начальник храмовой стражи и, испросив разрешения у Анны, сказал синедреону:
- Манасия, сын Александра хочет обратиться к вам.
При имени главы секариев людей охватил страх, а едва Манасия появился в зале со смиренным видом, как все опустили взоры вниз, стараясь быть малозаметными. Секарий исподлобья оглядел членов синедриона и негромко буркнул:
- Нет на нём греха…- и вышел вон.
Спустя час, Иоанн глубоко погружённый в свои мысли, выехал на осле из ворот Иерусалима, держа направление в сторону Иордана. Там, за святой рекою в земле Колена Гадова он должен был по решению синедриона жить, не покидая места.
А спустя два дня, горожане увидели с крепостных стен римский легион, что быстро двигался в клубах пыли к городу. Люди разбежались по домам и затихли.
Легион вошёл в крепость Антония, куда вскоре был приглашён первосвященник Анна с мешками золота.
В дни Пасхи и опресноков иудеи ели свои горькие лепёшки пополам со слезами.
Иешуа все эти дни провёл в доме отца Лазаря Илии. Илия был купцом и очаровал юношу своими рассказами о дальних странах на Востоке, куда он вновь после праздника Пасхи и опресноков должен был направиться в караване с другими купцами. Пылкое воображение юноши разгорелось картинами сказочного мира. И Иешуа попросил Илию взять его с собой, и немедленно получил согласие.
Итак, обретя новую семью, в которой его любили, Иешуа редко вспоминал Марию и Иосифа. Он на долгие годы покинул Палестину.
Дети всегда неблагодарны к тем, кто относится к ним равнодушно, а если они благодарны, то это лицемерная благодарность.
Глава пятнадцатая
РИМ
На следующий день после избрания Цезаря Правительство в полном составе собралось ранним утром в Храме Юпитера и затихло в ожидании Тиберия, его многолюдной охраны, которая сопровождала в прошлый день полководца с обнажёнными мечами, готовая в любой момент наброситься на сенаторов и изрубить их в куски. Все сидели в трепетном, напряжённом ожидании, не глядя друг на друга, готовые немедленно вскочить при звуке грохота шагов преторианцев.
Но вот осторожно, стараясь не шуметь, в зал вошёл Цезарь. Он сел за боковой столик. И так как Цезаря никто не замечал, он вынул из-под мышки свитки документов и углубился в их чтение. Он словно бы в рассеянности откинул на груди тогу, под которой была кожа, не прикрытая панцирем. Наконец сенаторы увидели Цезаря – без охраны, одного – который сидел в скромной, рабочей позе просматривая свитки и делая них ногтём отметки.
При виде грозного Тиберия, сидевшего в позе смиренного мелкого чиновника, в углу – сенаторы опешили. А когда полководец поднял голову и тихо сказал мягким голосом: «Отцы-сенаторы, позвольте мне присутствовать на вашем заседании».- Люди в умилении вскочили с мест и разразились рукоплесканиями и криками приветствия. Некий консуляр бросился в ноги Цезарю, ловя край его тоги для поцелуя, но тот с гневной гримасой на лице закрылся рукой и так отпрянул назад, что упал на спину. Вскочил на ноги и слыша вокруг слова «Государь! Государь!» он жестами попросил замолчать всех и, с укором обведя сенаторов взглядом, воскликнул:
- Вы меня оскорбляете таким поведением! Я ваш ученик. Пришёл слушать, а не приказывать и не управлять вами!
Это необычное самоуничижение грозного полководца вызвало ещё больший прилив умиления в душах перепуганных людей, любовь и обожание.
А когда Цезарь в конце рабочего дня начал покашливать и кутаться в тогу, говоря, что он от переутомления чувствовал приближение смерти, умоляя не вставать с ложа до полного выздоровления. Он же, с трудом ворочая языком, обращался к Геманику, который должен был отправиться на север и возглавить легионы, стоявшие в Галлии и Германии:
- Сын, возможно, я не доживу до дня твоего возвращения в Рим, поэтому обьявляю тебе свою волю: ты будешь моим наследником. А сейчас, как соправитель, улаживай дела в Германии с уверенностью, что вскоре ты станешь Цезарем.
От внимательного взгляда Тиберия не укрылось чувство удовлетворения, что скользнуло по лицу Германика, и Тиберий ещё более слабым голосом добавил:
- Видят боги, сын, что едва ты вернёшься из провинции со своими легионами, то я, если останусь в живых возложу на тебя венец Цезаря, а сам уйду на покой. Куда мне старику тягаться с молодыми.
Тиберий после этих слов, словно отнявших у него последние силы, рухнул на ложе и умиротворённо вздохнул. Германик преклонил колено перед отцом. Сенаторы стояли в почтительных позах и с умилением смотрели на Цезаря, а кое-кто. Видя его слабость, радовался, что Тиберий вскоре мог умереть.
- Отец, - сказал Германик, - я хочу просить тебя об одном благоволении.
- Говори. Ты мой соправитель, но помни: я ничего не решаю без отцов-сенаторов.
- Цезарь, перед тем, как отправиться в Германию, я хотел бы испросить разрешение о встрече с Понтием Пилатом…
Тиберий замер в ужасе от того, что имя военного трибуна не забыто. И теперь, вспомнив о нём, сенаторы могли допросить его.
Он устало сказал:
- Ты говоришь, Германик, о том трибуне, который вывел из Тевтобургского леса остатки разбитых легионов?
- Да, Цезарь.
- Ну, что ж. Если бы он не был преступником, то я просил бы тебя: забрать его с собой. Он был бы полезен тебе и словом и делом.
- Отец, прости его.
- Нет-нет, Германик, всё зависит от воли отцов-сенаторов.
Сенаторы единогласно простили Понтия Пилата, зная, кто ему приказал убить Постума, и вскоре покинули Цезаря.
Когда Тиберий остался один, он с лицом полным бешеной злобы вскочил на ноги и, кусая кулаки, начал быстро ходить по комнате, в ярости крича:
- Как заткнуть рот Понтию Пилату! Ведь он всё расскажет Германику. А тот…да я же видел по его лицу…готов растерзать меня! Он обязательно бросит северные легионы на Рим! О, горе мне. Я держу волка за уши. У меня нет ни одного верного мне легиона.
Вдруг он увидел перед собой Ливию и радостно вскрикнул, умоляюще простёр к ней руки.
- Ливия, спаси меня!
И бросился перед ней на колени. Она жестом попросила подняться его и, с презрением оглядывая огромное дрожащее тело сына, властно заговорила:
- Нужно немедленно убить Понтия Пилата.
- Но кого послать на убийство?
- Не перебивай меня, глупец!
Этот окрик неприятно резанул душу Цезаря. Он опустил голову и шумно засопел. Мать же, не обращая внимания на обиженный вид сына, продолжала говорить сильно и громко:
- Я привела с собой Гнея Пизона, сына сенатора.
- Ну а мне какое дело до него?- вскинулся раздражённо Тиберий.
- Он недавно промотал отцовское наследство, однако у него есть надежда вскоре стать богатым. Некий патриций завещал ему и Понтию Пилату своё состояние в равных долях. Вряд ли Пизон захочет делить его с человеком, который сожжет оказаться в его власти…
- Так – так, я понимаю.
- Этот Пизон не раз говорил, что ему в детстве было нагадано прорицательницей стать Цезарем.
- Ого! Да он опасен! Сколько ему лет?
- Шестнадцать.
- Ну, тогда я сам задавлю наглеца этими руками.
- Нет, мой сын, ты встретишь Пизона лаской.
- Ну, хорошо, Ливия, объясни мне, что ты задумала?
Ливия неторопливо села в кресло и надолго замолчала. Эта умная и ловкая женщина, которая в течении долгих лет готовила для Тиберия венец Цезаря, убрав с дороги законных наследников, хотела всегда руководить сыном, жаждала власти, но не очень обольщалась, зная характер Тиберия. Сегодня он валялся у неё в ногах, а завтра… она подняла голову.
- Пизон хвастал - мне об этом доложили - что прорицательница имела ввиду тебя и Германика. Говорила ему: «Переступишь через тела Цезаря и его сына». И он вчера, когда Друз зачитывал завещание Августа, сказал друзьям: «Теперь я не знаю с кого начать: с отца или с сына?»
- Так он находился в Храме?
- Да, он преторианец, декурион.
- Но, Ливия, говори же, говори.
- Пускай он убьёт Понтия Пилата, Германика, а потом…
- Я знаю, что потом, - перебил её Цезарь и сильно крутанул кистями рук перед собою, словно ломая палку.
Ливия вышла в коридор, а её сын отошёл к окну и глянул вниз, на улицу «Священная дорога». Она в этот прохладный час была полна людей. На противоположной стороне её в тени портиков женоподобные мужчины смотрели на юнцов, хватали их за руки, торопливо шептали о блаженстве…
Цезарь плюнул в окно на улицу и зарычал:
- Мразь! Я наведу порядок в Риме!
А когда в комнату вошёл длинный юнец с видом самоуверенным и наглым, Цезарь в приступе ярости бросился на него с поднятым кулаком. И только появление Ливии остановило его от убийства. Он раздражённо крикнул:
- Ты заставляешь меня ждать, Пизон!
И возлёг на ложе, исподлобья внимательно следя за каждым движением декуриона и тихо бормоча: - Ну, гадёныш, я не позволю никому тронуть тебя. Сам сломаю тебе шею.
Гней Пизон равнодушно и презрительно смотрел в глаза Цезаря и тем пугал его. Тиберий вскочил с ложа и, сделав знак матери, чтобы она удалилась, спросил декуриона:
- Где сейчас находится Понтий Пилат?
- В Мамертинской тюрьме.
- Его подвергали пытке?
- Нет.
Пизон насторожился, пытаясь понять, что хотел от него Цезарь. Тот прошёл по комнате и неторопливо продолжал говорить:
- Германик только что получил разрешение у Правительства забрать с собой Понтия. Но я почему-то решил, что его подвергли пытке и, как принято, сбросили в Тибр.
Пизон догадался, что хотел Цезарь и быстро ответил:
- Цезарь, позволь мне проверить: жив ли он?
- Да-да, проверь. И возьми с собой десятка два преторианцев. А если он жив….что ж… передай его Германику.
Декурион, выбегая из комнаты, пробормотал, но так, чтобы его услышал Тиберий:
- Я передам Понтия Германику, но без головы.
Мамертинская тюрьма стояла на высоком берегу Тибра, недалеко от центра города и представляла собой крепость, где содержались особо опасные государственные преступники. Из-за её мощных стен не доносились крики пытаемых людей, но каждый день из этой тюрьмы подручные палачей выбрасывали истерзанные трупы в Тибр, вид которых вызывал ужас у римлян. Около тюрьмы никто не селился. Вокруг был пустырь, полный мусора, трупы собак и прочих мелких животных.
Пизон в сопровождении конной полу - центурии галопом промчался по улицам, сбивая, давя встречных людей. Выскочил на площадь перед тюрьмой, огляделся. С другой стороны на ту же площадь приближалась большая группа всадников. Это был Германик со свитой офицеров.
Пизон, торжествуя, рассмеялся и, подняв коня на дыбы, бросил его вперёд, к воротам Мамертинской тюрьмы. Зычно крикнул страже пароль: «Юпитер!» И торопливо, скороговоркой добавил:
- Я несу приказ Цезаря!
Ворота распахнулись. Преторианцы обезоружили стражу и взошли на стену. Пизон указал рукой на катапульту, что стояла под навесом.
- Ставьте её сюда. Заряжай!
Орудие тяжело гакнуло и бросило вперёд и вверх каменную глыбу.
Пизон с надеждой устремил взор на всадников, но камень по крутой дуге, пролетев над ними, смял забор. И юный преторианец, досадливо морщась, побежал в глубину двора на поиски Понтия Пилата.
Всадники спрыгнули с коней и по приказу Германика помчались к близлежащим домам за лестницами, а молодой полководец, не обращая внимания на насмешливые крики преторианцев, обмотал свой плащ вокруг левой руки и вынул из ножен меч.
Когда офицеры бегом принесли лестницы и бросили их на стену, Германик первым вступил на одну из них, отбивая левой рукой летевшие на него сверху копья и камни, начал быстро подниматься по ступеням вверх, подбадривая своих соратников.
Известное дело: преторианцы всегда с презрением относились к легионерам, а те ненавидели преторианцев за их сытую, вольную жизнь в Риме, поэтому в этой маленькой кровавой битве, что разгорелась на стене Мамертинской тюрьмы, дрались лютые враги, которые не собирались щадить друг друга…
Когда Понтия Пилата, потрясённого своей неудачей, стража привела в тюрьму и за ним с грохотом захлопнулись ворота, опустилась решётка, и он понял, что отсюда живым никогда не сможет выйти, то с него спало оцепенение. И молодой трибун ужаснулся, что его - всадника – ожидала позорная пытка. Он хотел смерти, но стражники сжали его со всех сторон и поволокли в здание тюрьмы.
В низком зале с множеством узких горловин, торчащих из каменного пола и прикрытых решётками, стражники остановились и сбросили всадника в дыру. Он упал на ворох гнилой соломы и тряпья. Быстро вскочил и глянул вверх. Там далеко вверху виднелся узкий просвет с решёткой. Понтий готов был закричать от чувства несвободы, как вдруг услышал рядом с собой негромкий голос:
- Привет тебе, Понтий Пилат.
Понтий глянул на человека, сидящего в углу, подошёл ближе, всмотрелся в незнакомое лицо.
- Откуда ты меня знаешь?
- Я знаю тебя, Понтий.
- Кто ты такой?
- Я Латуш, египтянин, маг и чародей.
- За что ты попал сюда?
- Я предсказал жене Августа Ливии её будущее. Оно ей не понравилось, и я оказался здесь. И вот сижу второй день.
- А ты можешь предсказать и моё будущее?
- Конечно, если тебя не убьют завтра или послезавтра. Сядь ближе, сюда, чтобы я мог разглядеть твоё лицо. Ты сам увидишь свою судьбу.
Когда Понтий Пилат, полный любопытства и страха за своё будущее, опустился перед египтянином, тот протянул к нему руки и сжал ими голову всадника.
- Ты проживёшь долгую жизнь.
- Значит, я выйду живым из тюрьмы?
- Да.
Вдруг камеру наполнили дикие завывания толпы людей, и прозвучал громовой голос:
- Этот человек совершил преступление, и он будет распят на кресте!
И в тот же миг Понтий Пилат увидел яркий солнечный день и вопящих людей, которые теснились по сторонам высокого помоста, в центре которого на кресле сидел средних лет римлянин с холодным, жестоким выражением лица. Перед ним стоял молодой человек, судя по осанке, в изодранной одежде с засохшей кровью, что покрывала его с головы до ног. Римлянин внимательно осмотрел человека и повернулся, и глянул на офицеров своей свиты, остановил взгляд на одном из них, на огромного, седовласого, лицо которого выражало угрозу. Мощные пальцы офицера сжимали рукоять меча. Сидевший римлянин вновь перевёл взгляд на залитого кровью человека.
Юный Понтий Пилат вдруг почувствовал, что между этими тремя людьми есть какая-то странная ложь и в то же время какой-то договор, тайна. И он, пожалуй, узнает сейчас всё, если сможет увидеть лицо того, кто стоял перед римлянином. Но день внезапно погас, и военный трибун, ничего не видя, в сумрачной камере, словно ослеплённый, привалился к стене. Хрипло спросил чародея:
- Кто этот сидящий в кресле римлянин?
- Это ты, будущий прокуратор Палестины.
- Кого же я обрёк насмерть?
- Ты многих отправишь на смерть, - задумчиво ответил Латуш, пытаясь понять: почему он не хотел, чтобы военный трибун заглянул в лицо стоявшего перед прокуратором человека, и кто этот незнакомец?
Понтий Пилат на время забывший, где он находился, в восхищении покачал головой.
- Я буду прокуратором Палестины? Сладкий кусок!
И он, чувствуя усталость, зевнул, лёг на солому и едва опустил голову, как тотчас крепко уснул здоровым сном крепкого человека. Он проснулся от толчка в плечо. Над ним стоял чародей Латуш и протягивал ему конец бечёвки.
- За тобой пришли. Но берегись, Понтий Пилат. Если тебя убьют сейчас, то ты никогда не станешь прокуратором Палестины.
В словах чародея звучала ирония. Всадник в изумлении вскрикнул:
- Ты обманул меня, негодяй!
- Нет. Но если тебе повезёт, то мы ещё встретимся.
Понтий торопливо затянул на поясе конец бечёвки и дёрнул ей. Он был уверен, что там, наверху его ожидала свобода. Однако едва он, дрожавшими от волнения руками вцепился в края горловины и выглянул из неё, как увидел над собой Гнея Пизона, который с ликующим криком обрушил удар мечом на голову всадника. Тот отпрянул к стене. Меч ударился о камень и улетел вниз, в камеру.
Понтий рывком прыгнул из горловины в зал и, разметав стражников, помчался к выходу, но уже за ним бежали преторианцы, а впереди них, воя от злости, что вторая половина наследства ускользала от него, летел Пизон, готовя вырванный у стражника меч.
В тесном кривом коридоре появился Германик. Он пропустил Понтия Пилата, увернулся от меча Пизона и сильным тычком рукоятки клинка ударил в лицо преторианца. Декурион, обливаясь кровью, опрокинулся навзничь.
Преторианцы, понимая, что пощады не будет, бились до конца. И все, кроме Пизона, были изрублены в куски.
Когда Германик со свитой покидал двор, в него из коридора медленно вышел Пизон и, с ненавистью провожая взглядом блистающего молодостью и красотой полководца, прохрипел:
- Я щадил тебя, Германик. Думал начать с Тиберия, но теперь начну с тебя.
Глава шестнадцатая
Вскоре после погребения Августа Тиберий получил донос, что некий Публий Марон входил в отхожее место, имея на пальце кольцо с печаткой, на которой было изображение Августа. Доносчик сказал Марону: «Ты делаешь это на глазах Цезаря» - «А пускай смотрит и завидует», - весело ответил тот.
Тиберий было рассмеялся над этим глупым доносом и отбросил табличку в сторону, однако уже на следующий день, идя на заседание Правительства, без охраны он был окружён толпой, которая с бранью закричала ему:
- Тиберий – Биберий, отдай власть Германику, а сам убирайся на Родос!
Он вспомнил о доносе и, поднявшись на Капитолий, расцарапал своё лицо ногтями и с громким плачем вбежал в храм Юпитера, упал на колени и, заламывая свои руки, со стонами рассказал сенаторам об оскорблении, нанесённом его отцу Мароном.
Дело приняло нешуточный оборот. Публий Марон был вызван сенаторами в Правительство и под угрозой пыток выдал более ста человек, которые входили в отхожие места, имея при себе печатки, монеты с изображением Августа. Схваченные люди были подвергнуты жестоким пыткам и казнены.
Под предлогом строгости и исправления нравов Цезарь предложил Правительству наказывать всякого, кто плевал, переодевался, бил раба близ статуи Августа, не приветствовал её, проходя мимо.
Войдя во вкус, Тиберий почти каждый день громил с трибуны в Правительстве развратников, пьяниц, мотов, называя их по именам. И часто, в окружении сенаторов и стражи, ходил по улицам города, выискивая порок.
Со своей свитой он врывался в бани, которые давно облюбовали гомосексуалисты, и сам обрушивал на головы людей тяжёлую дубину. Люди голыми выскакивали на улицы, а кто был пойман на месте преступления, того стражники волокли в тюрьму на крючья палачей. Много раз он изгонял уличных проституток из города, но они уже на следующий день, подкупив стражу, они возвращались назад.
Угрюмый, с опущенной головой, поигрывая пальцами, Тиберий стремительно шагал по улицам, увлекая за собой усталых сенаторов, вооружённых дубинами. А услышав крики гульбища, Тиберий оживлённо указывал на дом.
- Вот притон разврата!
И первым вбегал через дверь. Бил всех подряд, кто попадал под его тяжёлую руку. Люди прятались под столы, прыгали в окна, молили о пощаде. По приказу Цезаря законы о нравах один за другим вырезались на медных досках и отправлялись на форум. Он закрыл все театры, в которых актёры наносили друг другу во время действия увечья, раны. Сократил выдачу денег на бесплатные гладиаторские битвы и замыслил, было, запретить их, но из опасения народного восстания, отказался от этой мысли.
Народ, лишённый кровавых театров, вынужденный редко смотреть любимую резню гладиаторов, страшно озлобился на Цезаря. Люди часто заступали ему дорогу, осыпали бранью, обвиняя в жестокости.
Он же, на упрёки друзей в мягкости, с гордостью отвечал, что в свободной стране должны быть свободные мысли и язык. Когда власть Цезаря укрепилась, а римляне всё чаще стали подвергать его оскорбительной брани за жестокость, которая ни чуть не была сильней жестокости Божественного Августа ( тот собственными руками выдавливал глаза своим врагам), Цезарь на вопрос претора: «Нужно ли привлекать к суду людей за оскорбление величества?» ответил: «Законы должны исполняться». Перепуганные римляне затихли. Теперь при виде Цезаря все разбегались.
Когда Германик, спустя годы, вернулся в Рим, то Тиберий долго не допускал его до себя, уверяя всех, что тот ничего хорошего на севере не совершил, а все его поступки опасны для государства и не достойны триумфа.
Тиберий тяготился присутствием Германика. Его – Цезаря – смущало благородство молодого полководца. А так как он сам большую часть своей жизни находился под угрозой смерти и принуждён был постоянно лгать, изворачиваться, чтобы спасти самого себя от яда или кинжала наёмного убийцы, то он не мог уважать тех, кто сохранил чистоту своей души.
Только в первые годы своего Цезарства Тиберий отдал много сил и разума на благо римского народа и государства, но так начинал любой человек, получивший неограниченную власть, как , впрочем, и мелкий чиновник, поднявшись на ступеньку выше в карьере.
Однажды Цезарь в очередной раз заклеймил бесчестием старого развратника и мота Цестия Галла, пригрозив ему пытками в Мамертинской тюрьме, если он не исправится. А потом вызвал его к себе и, добродушно посмеиваясь, спросил:
- Правду ли говорят люди, что у тебя во время попоек прислуживали голые, очаровательные девушки? Так ли это?
Перепуганный мошенник яростно бросился к ногам Цезаря, крича:
- Цезарь, это наговор! Я веду целомудренную жизнь!
Тиберий с притворным огорчением вздохнул.
- Ну, вот. А я хотел напроситься к тебе на гульбище.
- Цезарь, я сделаю так, как ты хочешь.
- Нет – нет, не как я хочу, а как у тебя заведено. И пригласи отцов-сенаторов. Вот список имён. Скажи им, что я иду к тебе только потому, что не могу отстать от них.
И Цезарь, бросил табличку в лицо растерянному Галлу, оглушительно расхохотался. Ему доложили о том, что из Палестины приехал Ирод Антипатр, царь Галлилеи и Переи, который просил Цезаря принять его с дарами. На это Цезарь ответил:
- Я его приму в доме Галла.
Так как Ирод Антипатр был братом принца Филиппа, то последний тоже был приглашён вместе со своей красавицей женой Иродиадой.
Тетрарх Галлилеи и Переи пришёл в сады Мецената, где находился дом патриция, одним из первых и начал прогуливаться в тенистых аллеях, как вдруг услышал лязг металла и. выглянув из-за кустов, увидел отряд преторианцев, который спешил к дому Цестия Галла. Колонну солдат замыкал юный центурион. Колонна ещё не прошла, как ей навстречу из противоположной аллеи вышла Иродиада, не отрывая своего взгляда от центуриона. Она с трудом сдерживала своё волнение и запрещала себе смотреть на Иуду, а это был он…и тем не менее, смотрела. Иуда не сбавил шаг, не глянул на молодую женщину. Она охнула и, подстраиваясь под его шаг, схватила юношу за руку.
- Иуда я мечтаю о тебе каждый день….Как прекрасно твоё имя… как прекрасна эта аллея, где ты идёшь…Ты обещал прийти к нам в дом десять лет назад, а всё не приходишь. Я тебя вижу во сне.
Лицо Иродиады было полно растерянности, любви, обожания и настолько прелестно в эти минуты, что Антипатр, жадно глядя на женщину, ощутил в душе страдание, что не на него смотрела эта удивительная красавица.
Иуда замедлил шаги, повернулся к Иродиаде. И хотя он узнал её, но сдвинув тонкие брови, как если бы хотел что-то вспомнить, сурово ответил:
- Женщина, я не знаю тебя,- строго сказал он и быстро ушёл за центурией.
Иродиада бросила ему в след гневный взгляд, в котором уже не было ни любви, ни обожания и, указывая себе под ноги хорошеньким пальчиком, в бешеной ярости прошептала:
- Я заставлю тебя ползать у моих ног. Я тебе ничего не прощу.
Однако через несколько секунд она, смеясь, поднесла свои руки к губам и начала целовать ладони, что касались преторианца.
Антипатр, потрясённый тем, что мальчишка воспринял равнодушно любовь Иродиады – его племянницы - в ярости сжал кулаки и, боясь возбудить гнев в пылкой женщине тем, что он явился свидетелем маленькой сцены, осторожно отступил назад.
По другую сторону аллеи, ломая кусты, метнулись в сторону дворца две фигуры, пригибаясь и прячась за деревья. Они остановились в том месте, где лес кончался и стали высматривать окна дворца. По одежде, по повязкам с Шемою на рукавах, царь сразу понял, что перед ним благочестивые иудеи. Однако зная, что для римских иудеев посещение садов Мецената было тяжким грехом и, значит, эти двое не могли зайти сюда просто так, из любопытства, Антипатр мягким быстрым шагом подошёл к ним со спины. И обрушил на них мощные удары кулаками, сбил с ног и выхватил из-за пояса кинжал.
- А, ну, отвечайте, отродье Моисея, что вы здесь делаете? Иначе клянусь, я вас немедленно отправлю к вашему богу!
Захарий и Ефрем бросились в ноги царя, восклицая:
- Государь! Государь! Сейчас всё расскажем!
Захарий и Ефрем, живя десять лет в Риме и почти ежедневно волочась двумя тенями за Иудой, давно привыкли к свободной жизни большого города и почти не вспоминали о далёкой родине. Они растолстели и были похожи друг на друга и, разумеется, забыли, что должны были сделать с Иудой. Теперь, видя, что они пойманы Антипатром, боясь, что их могут обвинить в покушении на жизнь Цезаря, в страхе за себя, стоя на коленях, с воплями обратились друг к другу:
- Проклятый, ты во всём виноват!
- Нет. Это ты проклятый!
- Пускай я проклятый, но это ты совершил грех: заставил меня прийти сюда.
- Я заставил?
- Да, ты.
- Получай, Захарий.
- И ты получай, Ефрем.
И два секария, рыча и кусаясь, вырывая волосы друг у друга, царапая лица, с такой яростью бросились друг на друга, что едва не сбили с ног Антипатра и Кондратия. Сотник поднял тяжёлую плеть и словно мечом начал бить по головам Ефрема и Захария. Те отпустили друг друга и вновь бросились в ноги Антипатру и рассказали ему, зачем они пришли в сады: они следили за Иудой.
Антипатр в задумчивости прошёл перед секариями.
- Почему вы не выполнили приказ Манасии? Не убили Иуду?
Ефрем порывисто обернулся к Захарию и завопил:
- Отвечай. Тебя спрашивает государь. Почему ты не убил Иуду, ведь ты главный между нами?
И пока Кондратий, разъярённый поведением и глупостью секариев перед царём, охлаждал их головы тяжёлой плетью, Антипатр вынул из пояса горсть золотых монет.
- Эй вы, слушайте меня.
Секарии обратили свои расцарапанные лица к царю.
- Вы убьёте Иуду…
- Да. Государь!
Кондратий в сомнении глянул на парочку и для острастки хлестнул их по головам.
- Государь, это сброд. Вели мне прогнать их.
Антипатр насмешливо покривил губами.
- Итак, мошенники, а вы согласны, что вы мошенники?
- Да, государь, - охотно согласились Ефрем и Захарий, поедая глазами горсть монет.
- Вот вам золото. И вы получите вдвое больше, если принесёте мне голову этого мальчишки. А пока продолжайте следить за ним и доносить мне: куда он ходил.
Царь бросил деньги под ноги секариев и неторопливо зашагал по аллеи. Навстречу ему рабы несли носилки, в которых сидел Цезарь, обложенный свитками деловых бумаг, на которых он быстро делал пометки кисточкой. Его сопровождали два ликтора с фасциями на плечах. Не глядя на Ирода Антипатра, принцепс, не отрываясь от работы, сказал:
- Я видел твои дары и остался ими доволен, и тобой. Но ведь ты что-то просишь?
- Да, Цезарь, я хочу пригласить тебя во дворец на пир.
Принцепс обратил угрюмое лицо на царя и улыбнулся, вышел из носилок и. добродушно посмеиваясь, взял молодого иудея под руку.
- Ну, если ты угодишь мне, то…
- … я приглашу тебя на следующий пир.
Тиберий рассмеялся и, грозя Ироду пальцем, оглушительно крикнул:
- Что-то мне в последнее время стали нравиться иудеи!
Впрочем, он тут же умолк и, насупься, уже думая о другом, наклонился к царю и тихо пробормотал:
- Сегодня ночью сопровождай меня. Своим я не верю.
И они поднялись на второй этаж, где перед залом, в котором должна была состояться вечерняя трапеза, ожидали Цезаря его «друзья» и среди них была Иродиада с Филиппом, и всё огромное семейство принцепса.
Тиберий остановился перед семьёй Германика, внимательно глянул в лица подростков Нерона и Друза, скользнул взглядом по шестилетнему Гаю с прозвищем «Калигула». Ну, кто мог предвидеть в этом малыше с задорным открытым лицом и чудесными глазами тирана. А в его сестре маленькой девочке Агриппине, похожей на ангела, коварную отравительницу, родившую ещё большего тирана Нерона. Но всё это в будущем, а пока семейство Цезаря с искренними улыбками на счастливых лицах встретило Тиберия. Он равнодушной рукой приласкал внуков и прошёл в зал, возлёг на ложе, пригласив жестом руки возлечь рядом на соседнее ложе Антипатра.
Двойные ложа, на которые римляне ложились головами друг к другу или ногами, располагались овальными кругами в зале. Перед ними находились низкие столики с подносами полными мелко порезанного мяса, рыбы, фрукты, овощи, масло, кувшины с вином и родниковой водой для смесей. Так же перед каждым ложем стояли корыта для испражнения еды.
Ликторы встали по обе стороны у входа в зал, а Иуда впереди них, лицом к Цезарю, который вновь глянул на детей Германика, крикнул:
- Ну, кто из вас хочет быть Цезарем!? Бегите ко мне. И кто первым добежит, тому и быть Цезарем.
Калигула с визгом бросился к деду и, опередив старших братьев, подскочил к Тиберию, схватил его за руку и счастливо закричал:
- Я Цезарь! Я Цезарь!
Тиберий с хохотом бросил ему на шею свой лавровый венок.
- Вот ты и Цезарь. А хорош ли ты будешь, когда наденешь тогу?
- Да - да, я буду благородным, как мой отец.
Дед насупился и недовольным голосом сказал:
- А что? Я хуже его, что ли?
Мальчик, видя, как озлобился его дед, перестал прыгать и смеяться и, наморщив лоб, секунды две думал, что ответить, и ничего не придумав, весело сказал:
- А все говорят, что ты плохой. А многие говорят: негодяй.
Тиберий в приступе ярости толкнул мальчика в сторону и, бросив ненавидящий взгляд на Германика, пробормотал:
- Вот чему твоя жена учит ребёнка. Кто занимается его воспитанием?
В наступившей тишине с последнего рядя лож поднялся Сенека и, сильно дрожа коленами, выступил вперёд.
- Я, Цезарь.
Тот, желая смягчить напряжение в зале, мягко и приветливо спросил философа:
- А тебе известно: как звали Ахилла среди девушек?
- Да, Цезарь. Он носил имя Пирры.
- А почему он носил женское имя?
- Потому что Ахилл до пятнадцати лет не знал, что он был мальчиком.
Тиберий откинулся на спину, оглушительно рассмеялся, потом протянул Сенеке руку для поцелуя. Тот почтительно приложился губами к огромной деснице принцепса и отступил назад. А после трапезы в саду Сенека долго плевался и тёр концом тоги свои губы, плакал и яростно топал ногами. И, ненавидя себя за только что пережитый страх, мучаясь за свой поступок, который не соответствовал прошлым взглядам – ведь подобное он всегда порицал в других людях – с краской стыда на лице, закрывая его тогой, Великий Сенека бросился вон из сада.
Глава семнадцатая
В Мамертинской тюрьме на одной из крышек, что прикрывали узкие отверстия глубоких темниц, была привязана медная табличка с надписью « С узником не говорить. Так повелевает мать Цезаря». В квадратной металлической крыше было небольшое отверстие в два мужским кулака. Через него в присутствии коменданта тюрьмы один раз в неделю надзиратели бросали в камеру куски хлеба и опускали на бечёвке кувшины с водой. И так как кувшины всегда отвязывались внизу, то это говорило всем, что таинственный, молчаливый узник жив.
В тёмной зловонной камере, где только днём слегка рассмеивался мрак, сидел, привалившись к стене, заросший длинными волосами в лохмотьях египтянин Латуш. Казалось, что он спал. Всё его тело с увядшим лицом выражало равнодушие к собственной судьбе. Внезапно он вздрогнул, быстро поднял голову и широко открытыми глазами начал пристально вглядываться в невидимую точку прямо перед собой.
В это позднее ночное время к воротам Мамертинской тюрьмы подошли два закутанных в плащи человека. Один из них окликнул стражника на стене, назвал пароль. Ворота чуть приоткрылись, в глубине коридора с пронзительным визгом и скрипом начала подниматься вверх тяжёлая металлическая решётка. Двое незнакомцев, не открывая лица, быстро прошли по коридору во двор тюрьмы. Один из них - Тиберий – зычным голосом приказал страже проводить его к коменданту.
Стражник с факелом в руке пошёл вперёд, но толи Цезарь торопился, толи не желал идти следом за полусонным человеком, он вырвал факел у стражника и стремительным шагом направился по широкой лестнице на второй этаж.
На втором этаже находились казармы гарнизона и великолепные апартаменты коменданта, которые по своей роскоши и богатству мало чём уступали апартаментам первых вельмож Рима.
Впрочем, государственная тюрьма имела большое значение в судьбах республики, что, как правило, должность коменданта мог получить только патриций или сын сенатора.
Тиберий вошёл в зал, что был ярко освещён мёртвенно - бледным светом луны, которая висела над квадратным проёмом в крыше, остановился перед бассейном, хлопнул по плечу коменданта, спавшего на ложе у бортика. Гней Пизон открыл глаза и, узнав Цезаря, неторопливо встал на ноги.
Ночь была жаркой и душной. Цезарь обильно потел, тяжело дышал и часто отирал шею и лицо концом тоги. Оттолкнув Пизона, Тиберий, с облегчённым вздохом плюхнулся на ложе, указал Ироду на кресло и обратился к полуголому коменданту, который невозмутимо, спокойно смотрел на Цезаря:
- Достань из ямы астролога Латуша. Но будь осторожен: приведи его сюда в кандалах, и возьми палача. Быстрей.
Засов на крышке темницы был заклёпан так прочно, что не поддавался ударам кувалды надзирателя. И он вынужден был, понукаемый Пизоном, сорвать с петель металлический лист, после чего сбросил в яму крепкую бечёвку, крикнул, наклоняясь над смрадной дырой:
- Эй, ты там? Привяжи себя!
Латуш схватил конец бечёвки и поднял вверх лицо, которое сейчас было полно жизни и энергии, глянул на далёкий квадратный проём, где в свете факела торчала голова стражника. Латуш торжествующе улыбнулся, захлестнул бечёвку на руке петлёй и ответил:
- Поднимай!
Когда он появился в дыре, Пизон схватил его за волосы и. притянув к себе, торопливо зашептал:
- Сейчас ты будешь говорить с Цезарем. Попроси у него для меня провинцию, и я дам тебе свободу.
- Ты лжёшь, Пизон.
- Ну, хорошо. Я не имею права отпустить тебя из тюрьмы, но я могу дать тебе хорошую камеру, хорошую пищу и рабынь.
Латуш прищурил миндалевидные глаза и, глядя в упор на коменданта, с иронией в голосе ответил:
- Ты лжёшь, Пизон.
- Ну, тогда я посажу тебя в яму к крысам.
- Я не вернусь сюда, Пизон,- холодно сказал египтянин.
Пизон в ярости оттого, что астролог посмел говорить с ним голосом свободного человека, поднял кулак.
- Цезарь не выпустит тебя из тюрьмы. И ты навсегда останешься в моих руках, и я растерзаю тебя.
- Нет, Пизон, - страстно заговорил Латуш.- Ты однажды кинешься к моим ногам, и будешь умолять меня о пощаде. А я буду смеяться. А потом появится толпа и разорвёт тебя на куски!
Закованного по рукам и ногам Латуша, стражники ввели в зал. За ними шёл голый палач с повязкой на поясе, за который были заткнуты крючья и ножи.
Цезарь быстрым жестом приказал всем, кроме палача, выйти вон, а последнему: встать позади узника.
- Он от рождения глухой,- сказал принцепс Ироду и обратился, продолжая лежать на ложе, к Латушу: - Я только сегодня узнал от матери, что ты в Мамертинской тюрьме. Ты великий астролог, и я тебе верю. Но скажи мне: кто ты?
- Я Латуш, египтянин.
- Сколько тебе лет?
- Я не знаю.
- Тогда в какой знаменательный день ты родился?
- Не знаю, потому что я сразу ощутил себя зрелым мужем.
- Но когда? И не испытывай моё терпение, Латуш!
- Это было в тот миг, когда потеси-лугаль Хуфу обратился ко мне со словами…
Тиберий остановил его нетерпеливым жестом руки.
- Латуш, ты в своём уме? Ты говоришь о фараоне Хеопсе, который жил не менее тысячи лет назад.
- Вероятно, больше, Цезарь, но я никогда не считал годы. В Египте каждый новый год похож на старый год . Там время стоит на месте, а люди приходят и уходят, ничем не изменяя ни время, ни жизнь.
Тиберий, полный любопытства, резким движением своего крупного тела подался к астрологу, опираясь на подушку локтём.
- Ну, хорошо. Продолжай. Я, правда, не очень верю твоим словам, но зато безумно люблю сказки о древних временах…Итак, Латуш, что сказал тебе фараон?
- Он сказал: « А теперь, Латуш, меня интересует один вопрос…» И перед тем, как с моих глаз спала пелена, и я стал видеть, я ощутил стремительный полёт. А слова фараона, во всяком случае, первые, я услышал так, как если бы находился шагах в десяти от него. Мне показалось, что я открыл глаза. Я шёл рядом с Хуфу к большому окну, за которым на противоположной стороне великой реки, на плато Гизе ослепительно сверкала белая пирамида с чёрно- золотой короной. Я почувствовал сильную боль в голове. И может быть, по этой причине мои глаза некоторое время видели нечто непонятное для меня самого. Однако оно вскоре исчезло, а моя человеческая память не смогла удержать это видение. Между тем, фараон Хуфу, глядя на усыпальницу, спросил меня: «Латуш, я хочу знать: как мне уберечь мою мумию от грабителей?» За эти короткие секунды, как после пробуждения от сна, я вспомнил, что я астролог великого царя царей. Я узнал придворных, которые стояли густой толпой в глубине зала. Я знал их имена, их прошлое. Но странное дело: как я ни напрягал свою память, я не мог вспомнить ни одного мгновенья свой жизни. Нужно было что-то говорить царю царей, и я с низким поклоном сказал: «О, владыка, да живёшь ты вечно, здоров, цел и могуч, если ты хочешь чтобы твой Ба всегда возвращался к тебе, и ты мог своим божественным ликом взирать на мир небесный и земной, то ты должен построить вторую усыпальницу» - «Зачем?! – вскрикнул удивлённый Хуфу.
«Она будет тайной и неизвестной для грабителей. О ней никто не узнает». И вот тут я понял, что совершил ошибку. Хуфу в ярости щёлкнул последними двумя зубами. «Латуш, я хочу чтобы мой Ба возвращался в эту усыпальницу и чтобы так продолжалось вечность, и чтобы люди никогда не забывали меня!» Он сделал обломком руки знак страже, и меня схватили, поволокли по коридорам, но я знал заранее, чем закончится моя беседа с Хуфу и спрятал на поясе кинжал. Я говорю: «знал» только потому, что у меня оказалось оружие. В пустынном коридоре мне удалось на мгновенье освободиться от рук стражников. Я выхватил кинжал, нанёс молниеносные удары и бросился на тайную лестницу. И через подземный ход, известный немногим, я вышел далеко за городом к реке. Спустился на лодке вниз и, не останавливаясь, не отдыхая, направился в Вавилон.
В этом прекрасно городе я жил долгие годы. Но я однажды предсказал великому Хаммурапи насильственную смерть от его любимого сына. И царь в ярости на мои слова, не веря мне, приказал казнить меня, но мне удалось бежать. Я вернулся в Египет, где боги берегли меня, позволяя мне жить богатым и счастливым в своей родной земле. Но годы и годы спустя, юный царь царей Аменхотеп Четвёртый призвал меня к себе и с обычной манерой посмеиваться во время разговора, указал на одну из малоприметных молодых женщин….Мы находились в саду. «Что ты скажешь о ней, Латуш? И постарайся не ошибиться». Я взглянул на женщину и расчленил над нею время вперёд и назад. Увидел скорую смерть царя по вине этой женщины. Со слезами на глазах я опустился на колени перед царём и умоляюще простёр к нему руки. «Владыка, не допускай её до себя!» Аменхотеп в полном изумлении отступил от меня и шёпотом спросил: «Разве ты не знаешь, глупец, что её зовут «Прекрасная вошла», и она скоро будет моей женой!?»
« Я знаю, владыка, ещё и то, что она мучает красивых девушек за то, что они красивые. А приняла она такое имя для того, чтобы привлечь твоё божественное внимание к себе»- «Но неужели, несчастный, ты думаешь, что я слепой?»- «О, нет, владыка». Раздражённою рукой божественно прекрасный царь приказал мне удалиться, и уже больше никогда не призывал меня к себе.
А между тем, Нефертити - «Прекрасная вошла» - умными речами смутила покой Аменхотепа, а став его супругой, подчинила его своей власти. И правила страной, не считаясь с волей царя и волей жрецов. Её ума хватило только на то, чтобы уничтожить старых богов и оставить глупого Атона.
Известное дело: когда сильный душою муж берёт себе в жёны властолюбивую женщину, он шаг за шагом отступает перед ней и превращается в слабого человека. Таким и стал Аменхотеп. Но когда он встретил и полюбил красавцу Кийю, которая покорно легла у его ног, желая только его любви, он ощутил себя мужем и отослал от себя Нефертити. Но в это время в армии и среди придворных созрел заговор против Эхнатона - так теперь назывался царь царей. Об этом заговоре узнала Нефертити, и, ненавидя мужа за то, что он слабый и безвольный, нашёл в себе силы отстранить её от себя, не желая терять власть, возжелала ему смерти. И так как до убийства оставалось час – два она бросилась к Тутанхамону, брату и наследнику царя. Он был тогда подростком двенадцати лет, как и его жена Анхсенпаамон. Я был среди них, когда в комнату быстро вошла Нефертити. У неё лежали синими пятнами круги под глазами от бессонных ночей. Царица приказала мне и Анхсенпаамон удалиться в коридор. Но принцесса нежно улыбнулась матери, взяла под руку Тутанхамона, и мы все трое направились вон из комнаты. Нефертити спокойно сказала Тутанхамону, что, так как она отвергнута Эхнатоном и свободна, то согласна стать его женой. «Ведь ты рад стать моим мужем?» Мальчик в полной растерянности глянул на свою супругу, опустил длинные ресницы и пролепетал: Да, царица».
Анхсенпаамон зло вскрикнула, забежала вперёд и встала перед своим юным мужем, закрыв его собой, и с ненавистью стала смотреть на Нефертити.
- Уйди прочь!
Нефертити, привыкшая повелевать и никогда ни в ком, даже в своём Эхнатоне, не встречавшая непослушания, была потрясена словами дочери. Но время шло, и ей нужно было торопиться. Она бесцеремонно протянула руку к растерянному Тутанхамону, чтобы увести его с собой. Но принцесса взвизгнула и как пантера кинулась к Нефертити, укусила её пальцы. Та шагнула к двери, не обращая внимания на боль и на то, что её худая, костлявая рука окрасилась кровью, крикнула стражу. Вернее, хотела крикнуть, однако Анхсенпаамон бросилась на царицу, сбила её с ног, и они с визгом покатились по полу. Та, которая дралась за любовь, оказалась сильнее. И тогда Нефертити, не в силах сбросить с себя Анхсенпаамон, сорвала со своей морщинистой шеи стилет для письма, сделанный из слоновьей кости в виде небольшого кинжала. Она замахнулась, целя в горло принцессе. Я бросился вперёд и успел подставить ладонь…Шрам и поныне на моей руке. Вот он…В это время дворец огласили дикие вопли: погиб Эхнатон. Нефертити сбросила с себя принцессу и отступила к двери, метнула на меня ненавидящий взгляд.
- Ну, Латуш, ты живёшь последние часы.
Она приказала казнить меня, и я вновь бежал в Вавилон.
Через несколько лет прелестная Анхсенпаамон прислала ко мне гонцов с просьбой вернуться на родину. Царский двор к этому времени покинул Ахетатон, построенный Эхнатоном и поселился в городе Нэ, который ныне на языке койне называется Фифы.
Уже приближаясь на ладье к главному городу Нэ, я встретил новых посланцев Анхесенпаамон, которые стали торопить меня, и я пересел на коня.
Меня, покрытого потом и грязью, не дав мне переодеться и умаститься, провели тайными коридорами к царице. Она в это время находилась в дворцовых садах, и я из окна третьего этажа мог видеть её, гуляющей у пруда вместе с мужем Тутанхамоном. Они были так веселы, прекрасны и счастливы эти два прекрасных создания, что все придворные отвечали им улыбками. Но я так же видел сверху в другом месте сада небольшую беседку, в которой сидели шесть человек. Трое из них были Верховными жрецами храмов Амона, Птах и Ра. Главным богом Нэ считался Амон, а его Верховный жрец Манрепта занимал первое место среди жрецов царства. Но во время правления Эхнатона все храмы были закрыты, а жрецы изгнаны из страны. Рядом с ними сидели Нефертити, полководец Хоремхеб, всем обязанный Эхнатону, пришедший из низов, и престарелый, толстый сановник, воспитатель Эхнатона Эйе. По искривлённым злостью и раздражением лицам я понял, что между этими людьми нет мира. Но они являлись правителями страны.
В покоях появилась взволнованная Анхесенпаамон. На её лице была тревога. Юная царица не дала мне встать на колени, схватила мою руку.
- О, Латуш, скорей, скорей спаси моего отца!
Я забыл сказать, что эта чудесная женщина была дочерью Эхнатона и Нефертити.
- Приказывай, владычица.
Она с трудом перевела дыхание и обратила на меня свои огромные глаза.
- Нефертити и Хоремхеб, чтобы ублажить верховных жрецов и, особенно, Манрепту согласились на перенос мумии отца из Ахетатона в долину царей.
- Я понял, царица: жрецы решили уничтожить по дороге мумию Эхнатона, чтобы лишить его вечного блаженства в загробном мире.
- Да, Латуш, но я и Тутанхамон окружены людьми жрецов. Я никому не могу довериться, кроме тебя.
- Я выполню всё, что ты прикажешь.
Анхесенпааон начала торопливо срывать со своих изящных рук драгоценные браслеты, перстни и цепочки.
- Вот возьми и немедленно отправляйся в Ахетатон. Вскрой гробницу царя царей, забери мумию и постарайся вернуться назад ночью.
Она указала на далёкие серые скалы в Ливийской пустыне, где находилась долина царей.
- Там уже готова усыпальница для Кийи, но её займёт Эхнатон. – Она обернулась ко мне и с тревогой в голосе сказала: - Догонишь ли ты посланцев жрецов. Они отплыли в Ахетатон вчера.
- Я догоню их.
- Если тебя схватит охрана или жрецы, то ты не должен даже под пыткой упоминать моё имя.
- Я буду молчать.
После этого разговора я, стараясь быть малозаметным, быстро покинул дворец и стремительным шагом направился на речную пристань. Там в густой толпе я начал подбирать крепких гребцов, которые могли бы по очереди непрерывно грести несколько суток. А когда я вместе гребцами уже занимал свою ладью, на пристани появились царские глашатаи. И объявили о том, что некий Латуш, бывший астролог и преступник, ограбивший многие царские усыпальницы, здесь, сейчас, в эту минуту собирался вновь на разбойные дела. И если кто-либо укажет, где он прячется, тот получит из руки царя царей золотой перстень.
Далее глашатаи подробно пересказывали мою внешность. Я немедленно сорвал с головы парик, бросил его за борт ладьи, распустил волосы, как парасхит, и показал горсть драгоценностей растерянным гребцам.
- А, ну, скорей за вёсла! И я вам дам золота больше, чем царь!
И мы помчались, как на крыльях, вниз по великой реке, и через два дня догнали папирусную ладью с жрецами. Их нельзя было оставлять у нас за спиной, поэтому я направил наше деревянное судно на их ладью и сильным ударом в бок перевернул её. Молодые жрецы, не ожидавшие нападения, с криками полетели в воду. Стали барахтаться в ней, тонуть. К ним метнулись крокодилы и, минуту спустя, всё было кончено. На реке наступила тишина.
И я вновь громовым голосом дал команду: «Вперёд!»
Город Ахетатон был мёртвым городом, наполовину засыпанный песком, с разобранными домами, камни которых вывезли хозяева и все, кто хотел. Сады исчезли. По пустынным улицам бродили собаки. В городе не было ни одного человека, но по другую сторону реки, напротив Ахетатона тянулась цепь высоких отвесных скал. В них были пробиты туннели, а в глубине туннелей были скрыты мумии вельмож и царя царей. Эти гробницы охраняли стражники, человек пятьдесят.
Я предложил своим гребцам быстрым ударом разогнать их и вскрыть святилище царя царей, забрать всё золото, которое там лежало. Себе же я хотел взять только мумию. Гребцы стали опасливо озираться, говорить: «Вот, Латуш, ты привычный к разбою. А мы боимся мести Озириса». Но вскоре они, ослеплённые жаждой золота, а не моими словами, согласились на грабёж.
Мы вооружились дубинами, ворвались в казарму и в короткой схватке перебили всех стражников. А потом направились к гробнице Эхнатона. Тяжёлыми ломами выбили одну за другой двери и с горящими факелами вступили в длинный тёмный коридор. Всюду на стенах, в комнатах ярко заблестело золото. Мои гребцы ошалело закричали. Но я, понимая, что сюда спешила погоня, и она вот-вот могла появиться в этих местах, железной рукой остановил обезумевших гребцов и погнал их в дальний конец коридора, где стоял золотой ковчег. Там я, не теряя ни секунды, разбил его ломом, после чего мы с великим трудом скинули тяжёлую крышку саркофага вниз. А потом, в такой же спешке, один за другим сломали антропоидные гробы и добрались до мумии. Я крикнул гребцам, чтобы они торопились, но люди ослепли и оглохли при виде золота, сверкающих драгоценных камней. Погрузили себя в золото и не собирались двигаться с места. И тогда я один рванулся к выходу. С площадки туннеля я глянул сверху вниз на речную гладь, затем в сторону поворота, но река была пустой.
Я помчался в казарму, где были лошади. Привязал мумию к седлу одной из них, вскочил на другую и направился на горную дорогу, что выходила на скалистый берег Нила. И когда я уже был наверху, из-за поворота реки появилась огромная флотилия лодок и ладей. На одной из них стоял верховный жрец Манрепта. Он увидел меня, и его лицо перекосила бешеная гримаса. Он поднял кулаки над головой и страшным голосом закричал:
- Латуш, вернись ко мне, и я, клянусь Амоном, отдам тебе всё золото гробницы!
Я рассмеялся ему в ответ. Манрепта, не сводя с меня ужасного взгляда, затопал ногами и голосом, который загрохотал в скалах, как гром, крикнул:
- Латуш, я найду тебя и поражу страшной смертью!
Я ударил коня плетью и, продолжая громко смеяться, помчался вперёд. Но уже в первой деревне я обменял своих коней на трёх ослов. Погрузил на них вязанки тростника, а под тростник спрятал мумию.
Я двигался только ночами и не по дороге, а по краю Ливийской пустыни.
Когда я, наконец, добрался до Нэ, то я знал, что мне делать. Я находился на левом берегу реки, напротив города, а рядом высился огромный дом Вечности, где парасхиты готовили мумии. Здесь даже днём боялись появляться египтяне, а ночью только гиены, привлечённые запахом гнилого мяса, бродили вокруг.
Я был уверен, что мой разговор с царицей был подслушан кем-то и передан Манрепте и что юный царь царей слишком слаб, чтобы противиться воле жрецов и Хоремхеба….вот кто стремился стать фараоном!
Однако нужно было спешить, и я направился к высокой стене дома Вечности. Идя вдоль неё, я вскоре наткнулся на дверь, как и говорила Анхесенпаамон. Дверь была открыта. Я толкнул её и оказался во дворе, где у костра грелись стражники. Ночь была холодной. Я осторожно скользнул со своей ношей к ступеням входа и проскочил в пустынный зал. В полной темноте, зная расположение комнат, я направился в ту часть здания, где хранились перед погребением мумии царской семьи.
Я зажёг небольшой факел, когда вступил в царский зал и увидел на столе только одну мумию. Это была божественная Кийя или то, что осталось от неё. Рядом по сторонам лежали те предметы, которые были приготовлены для её вечной жизни в загробном мире. А на столе стояли четыре канопы – сосуды – с внутренностями божественной красавицы. Вдруг что-то меня смутило, и я наклонил факел к маленьким крышкам канопы. На их верхней части была искусно вырезана голова Кийи – и это было в обычае того времени – но, приглядевшись, ещё раз подивился женской мести. Урей, который носила любимая жена царя и который украшал голову статуэтки, был отбит на всех канопах.
Я опустил рядом с Кийей Эхнатона, встал на колени и пролил обильные слёзы. И в тот же миг перед моими глазами прошли дикие картины того раздора, предательства и интриг, что омрачили последние годы Эхнатона. Он хотел счастья для себя, для своих близких, но познал только горе. Я изменил надписи на антропоидном гробу Кийи, положил в него мумию Эхнатона, а мумию Кийи спрятал в подвале.
На следующий день, когда я сидел в харчевне среди парасхитов – художников, скульпторов, музыкантов - я услышал разговор людей обо мне, которые не догадывались, что я сидел рядом с ними…
- Шпионы Манрепты шли за ним и узнали, что он в доме Вечности подменил мумию Кийи мумией царя Эхнатона.- И под смех товарищей, говоривший добавил, - Теперь Ба Эхнатона вряд ли найдёт свою мумию.
Я повернулся и спросил парасхита:
- А что Манрепта? Ведь он ненавидел отступника из Ахетатона?
- Чем ты слушал? Я же сказал, что Манрепта отправился в долину царей сводить счёты с Эхнатоном.
- И давно?
- Утром.
Долина царей находилась в глубоком ущелье, среди скал. В полуденный зной скалы накалялись так, что, казалось, воздух испарялся в долине, и дышать было трудно. Это было дикое место. Великие цари надеялись, что сюда не доберутся грабители и не потревожат вечный покой их мумий. Но грабители приходили сюда в полдень, когда стража пряталась от жары в своих казармах, и вскрывали гробницы, вырубленные в скалах.
Я шёл по извилистой дороге в долине, закутав тряпкой голову от палящих лучей солнца. Где-то впереди глухо прозвучали голоса людей и слабый лай собак. Я, задыхаясь, ускорил шаги. И вот, наконец, за гребнем покатой скалы я увидел группу жрецов и рабов с носилками. Здесь же была на поводу свора тощих собак. Все стояли под зонтами у вскрытого входа в усыпальницу. Я увидел оживлённое лицо Манрепты, который нетерпеливо топтался на месте и покрикивал в сторону усыпальницы:
- Ну, скорей, скорей!
Из-за разбитой двери доносился грохот ударов. Вскоре он затих. И вот в клубах пыли из коридора вышли жрецы с мумией в руках. Манрепта. подпрыгнул и указал пальцем себе под ноги
- Поставьте его сюда, на колени.
Жрецы переломили мумию и опустили её на камни перед Манрептой. Верховный жрец, смеясь, прошёл вокруг Эхнатона.
- Ты великий царь царей – я ведь помню – хотел, чтобы я встал перед тобой на колени. А вот видишь, как время изменилось. И теперь ты стоишь передо мной, жалкий и ничтожный. И я могу сделать с тобой всё. – Манрепта облегчённо вздохнул и с умилением на лице заговорил: - О, как я ждал этой минуты. Я жил ради неё, чтобы насладиться местью. И, о великий Амон, как же она прекрасна. И нет ничего в мире лучше неё.
Он передохнул и, сделав шаг вперёд, нанёс сильный удар ладонью по щеке мумии.
Я думал, что жрецы в ужасе упадут на землю, но они засмеялись.
Манрепта отступил назад.
- Я удовлетворён, но чтобы ты не мстил мне, я отдам тебя собакам.
Жрецы бросили мумию голодной своре, и та, рыча, кинулась на Эхнатона и стала рвать его на части, потащила куски по ущелью. Я выхватил из-за пояса меч и помчался за собаками, но мне навстречу выступил Манрепта, сжимая в руке длинный кинжал с железным клинком.
- Я был уверен, Латуш, что твой нюх не подведёт тебя. И ты появишься здесь.
Я, задыхаясь от нехватки воздуха, бросился на жреца. Он спокойно отбил мой удар и продолжал насмешливо говорить:
- Я слышал от людей, Латуш, что ты живёшь в этом мире уже тысячи лет. И, наверное, устал от жизни. Я тебе помогу избавиться от неё и отдам тебя псам.
И он, отступив на шаг, указал клинком на лающую свору собак.
Я наносил удар за ударом, не давая Манрепте отвечать тем же. Жрец нахмурился, с трудом парируя мои удары. Один из них он отбил слабо, и мой меч разрубил на две половинки его высокий венец. Манрепта с проклятием отбросил его в сторону. Жрецы заволновались и с дубинами в руках начали осторожно окружать нас, беря в кольцо.
Я вложил в очередной удар всю мощь моих последних сил, торопясь быстрее покончить с Манпетой. Я не сомневался в своей удаче. Но Манрепта вновь закрылся кинжалом, и я раздробил на части его железный клинок.
Жрец отпрыгнул назад и, сверля меня холодным взглядом, властно крикнул своим людям:
- Убейте его!
Они накинулись на меня со всех сторон, угрожающе размахивая боевыми дубинами. Но я не стал ожидать, когда жрецы замкнули бы круг, рванулся им навстречу и стремительными ударами свалил на землю двоих. Жрецы в смущении и страхе попятились, опустили дубины. Я же бросился под зонт, где сидел верховный жрец, ожидая увидеть на лице Манрепты растерянность и ужас. Но он усмехнулся и, гордо подняв голову, взял в руки железный меч.
Где-то рядом раздались пронзительные вопли, и меня в мгновенье окружили стражники, охранявшие некрополь, выбили из моей руки оружие.
Верховный жрец, раздувая ноздри, сел в кресло и указал на меня пальцем.
- Вот человек, который вскрыл усыпальницу, ограбил и уничтожил мумию царицы Кийи, любимой жены царя Эхнатона. Поступите с ним так, как принято поступать с разбойниками: убейте на месте подлую тварь!
Однако стражники не двигались, словно что-то ждали. Сквозь их ряды, тяжело ступая, прошёл Эйе. Он хитрыми глазками скользнул по верховному жрецу, по вскрытому входу гробницы и, встав боком к Манрепте, обратился ко мне:
- Латуш, царь царей Тутанхамон приказал тебе явиться к нему немедленно.
Манрепта в полной растерянности отступил к своим носилкам, сел в них и, хлеща рабов жезлом, погнал бегом по раскалённой солнцем долине в сторону города.
Я понял, что при дворе произошли какие-то изменения.
Эйе пригласил меня в свои носилки, и мы вернулись в город. Когда я появился в тронном зале, Манрепта звучным голосом заканчивал рассказ о моих злодеяниях. Перед троном стояли члены государственного совета: Нефертити, Хоремхеб, Эйе и я.
Тутанхамон рассеянно глядел в окно и крутил в руках длинный посох. Едва Манрепта закончил свой рассказ, и я уже было приготовился шагнуть вперёд, чтобы раскрыть перед юным фараоном очевидную ложь жреца, Тутанхамон с мягкостью во взоре сказал Манрепте:
- Жрец, ты много пережил за эти дни, поэтому я прошу тебя удалиться из города в свои земли и отдохнуть там.
Хоремхеб и Нефертити удивлённо переглянулись – ведь Манрепта был благодетелем фараона и во всём его поддерживал и направлял. А точнее – правил за него, милостиво позволяя мальчику царствовать.
Великий жрец покачнулся. Слова фараона означали изгнание.
Тутанхамон перевёл свой божественный на Хоремхеба. Тот задрожал в страхе перед человеком, с которым он недавно говорил пренебрежительно и властно.
- А ты, Хоремхеб, отправляйся в Сирию и наведи порядок в наших владениях…Ну, а ты, Нефертити, всегда ненавидела Нэ, поэтому местом постоянного твоего жительства я определил город Мэнфе.
Потрясённые не своим изгнанием, а тем, что мальчик заговорил, как мужчина, Манрепта, Нефертити, Хоремхеб поклонились и медленно покинули зал.
Когда высокая дверь закрылась за ними, юный фараон вскочил с трона, яростно бросил посох в сторону ушедших своих врагов.
- Я знаю, что Хоремхеб убил Эхнатона, а Манрепта только что уничтожил его мумию, но я не могу покарать их смертью! – Он указал пальцем в окно. - - Сейчас они там соединятся, чтобы плести заговоры против меня.
Я заметил, что в зал вошли Анхесенпаамон и Кийя, шагнул вперёд и сказал:
- Владыка, ты дал им почувствовать свою железную руку. И они отныне будут бояться тебя. И не лучше ли теперь вернуть их назад, чтобы твои враги всегда были перед божественным взором царя царей.
- Я не желаю их видеть.
Эйе метнул на меня острый взгляд, и я понял, что это он убедил царя прогнать Нефертити, Хоремхеби и Манрепту, чтобы таким образом уничтожить своих соперников.
Тиберий жестом остановил астролога.
- Ты сказал: Кийя, но разве она не была брошена тобой в подвал дома Вечности?
Глава восемнадцатая
- Нет, Цезарь. Всё было подстроено заранее, чтобы скрыть мумию Эхнатона от мести жрецов, но в те времена ничего не было тайного при дворе.
- Чем же закончилась эта история?
- Тутанхамон был убит, спустя год. Царица послала меня в страну хеттов, чтобы я привёз ей сына царя Супилулиума. Но я, окружённый врагами, не знал, что Эйе дал знак Хоремхебу, который находился в Сирии, перехватить меня на обратном пути и уничтожить царевича, хотя это была его мысль: найти мужа для Анхесенпаамон в стране варваров.
Я вместе с царевичем Занназой и его огромной свитой уже приближались к Пеллузию, где мы должны были отдохнуть после долгого пути по горячим пескам, как в горном ущелье попали в засаду. Нас расстреливали египетские лучники со всех сторон. Мы пытались пробиться к близкому Пеллузию, но наши кони были перебиты во время атаки. Хоремхеб подверг мучительной пытке и казни царевича, а меня отпустил в Нэ, чтобы я рассказал Анхесенпаамон о смерти Занназы. А сам Хоремхеб двинулся за мной во главе армии, чтобы воссесть на престол, но престол был занят Эйе. Он, не дожидаясь известий из Сирии, принудил юную вдову стать его женой. Он правил недолго. Был так же убит. И тогда Хоремхеб, женившись на Кийе – Мутнеджамент стал фараоном. Этот правил долго, а я вновь удалился в Вавилон. И вернулся только спустя многие годы по просьбе Клеопатры Седьмой…
Ирод Антипатр оживлённо спросил:
- А правда ли, Латуш, что Клеопатра любила моего отца Ирода Великого?
- Да, государь, он был единственным из мужчин, кого она любила.
Тиберий повернулся к Антипатру и тихо сказал:
- Я боюсь этого чародея. У него на рогах сено. – Он указал пальцем на дверь и громко добавил: - Как и того мерзавца, который слушает нас в коридоре.
За дверь прозвучали удаляющиеся шаги.
Тиберий прошёл по залу, задумчиво глядя в пол и поигрывая пальцами, спросил египтянина:
- Ну. А что ты скажешь о моей будущей жизни? Где и когда меня ожидает смерть?
- Тебя убьёт Калигула.
Тиберий ожидал такой ответ. Но услышав этот страшный приговор от человека, которому он верил, задрожал и вскрикнул, схватив себя за горло:
- Но за что меня убьёт этот гадёныш?
- Ради того, чтобы стать Цезарем.
Принцепс тяжело вздохнул. По его лицу скатились обильные слёзы. Он сел на ложе и, сжав голову руками, трудно сказал:
- Да, это судьба…Я всегда что-то предчувствовал, глядя на этого выродка. Я раньше думал, что если стану Цезарем, то наконец ко мне придёт душевное спокойствие, исчезнут враги, народ будет любить меня. Но вот я Цезарь, а врагов ещё больше, а народ ненавидит меня. – Он вскочил на ноги и как слепой метнулся по залу, сметая на пути кадки с цветами и столы, ударил себя в грудь кулаком. – Как жить, когда вокруг злоба?! – Он остановился и, грозя кулаком в сторону города, яростно воскликнул: - О, я не таков, чтобы прощать кому-либо! Я буду говорить, как говорил Август: «Ты должен умереть!» Получайте меня таким, каким вы создали меня в собственном своём воображении! – Он цинично рассмеялся. – Тем более, что таким быть проще и не стоит усилий…- И тут же Цезарь умоляюще простёр руки в сторону астролога. – Но скажи, Латуш, можно ли изменить свою судьбу?
- Нет. Это не дано людям.
- Каким я останусь в глазах людей после смерти?
- Страшным тираном. Люди будут петь и смеяться, когда узнают, что ты убит. Они разобьют и осквернят все твои статуи. А Правительство объявит месячное молебствие по случаю твоей смерти.
Цезарь метнул на египтянина грозный взгляд.
- О, Латуш, как ты говоришь? И не боишься, что я прикажу казнить тебя за такие слова?
- Нет, не боюсь.
Тиберий неторопливо прошёл по залу, задумчиво глядя перед собой. Рассказ Латуша подтвердил слова Ливии: прислужником он не будет. А если кто-либо из врагов Цезаря сумеет извлечь египтянина из Мамертинской тюрьмы и воспользуется его даром предвидения, его ловкостью, то…
Тиберий вскрикнул от внезапной мысли и хлопнул себя по влажному лбу. Калигула! Вот кто со временем воспользуется прорицанием Латуша!
Принцепс стремительно шагнул к астрологу, вперил в него пристальный взгляд и, чувствуя облегчение от того, что этот опасный человек полностью зависел от его власти, с мягкостью в голосе сказал:
- Я доволен тобой, Латуш. Но я не могу тебя отпустить, и не могу оставить здесь. Остаётся один выход. Знаешь ли ты его?
- Да, Цезарь, знаю. И я им уже воспользовался.
Ответ египтянина был дерзким, как и всё его поведение
- Тем лучше, - пробормотал Тиберий сам себе и, досадуя на то, что астролог смел дерзить ему, повелителю вселенной, он, зло посмеиваясь, спросил: - Вот как. Ты шутишь перед смертью, которая стоит у тебя за спиной?
Латуш молчал. Цезарь с добродушной улыбкой на лице дал знак палачу. Тот ударил чародея ножом в сердце. Узник, гремя цепями, рухнул на пол.
Тиберий наклонился, вглядываясь в лицо хрипящего человека, и вдруг испуганно отступил назад, удивлённо вскрикнул:
- Но это не Латуш!
Глава девятнадцатая
Ночные улицы Рима никогда не были безлюдными, и это несмотря на то, что с наступлением сумерек на улицах появлялись шайки разбойников, которые подстерегали небольшие группы римлян, одиноких любовников, которые возвращались домой или шли на свидания.
Короткие, шумные схватки, звон мечей и кинжалов, крики о помощи заставляли горожан покрепче запирать свои двери домов и ворота. Впрочем, большинство горожан не обращали внимания на то, что происходило ночами на улицах оп той причине, что люди привыкли видеть смерть. А если сами подвергались нападению, то бились до конца, как и подобало истинным римлянам
Та кривая улочка, что тянулась от иудейского квартала, внезапно расширялась недалеко от центра города. От неё под прямым углом уходила в сторону прямая дорога. Она вела к одному из лагерей претория. На перекрёстке этих улиц, в глубине портика, словно скрываясь от яркого лунного света, стояли небольшими группами пятнадцать человек, закутанные в плащи. Люди нетерпеливо посматривали в сторону иудейского квартала, а потом бросали взгляд на противоположную сторону площади, где из-за небольшого храма выглядывали Ефрем и Захарий. Они ждали Иуду.
Юлия-младшая, приёмная дочь Тиберия, попросила молодого центуриона проводить её в синагогу, где она любила молиться в ночной тишине. Бывшая блудница, полюбив и потерпев душевную катастрофу, стала верующей.
Здесь на площади в одном из домов ещё один человек ожидал появление Иуды. Это была Иродиада. Она слышала просьбу Юлии, обращённую к центуриону и, зная, что он вернётся в лагерь по этой улице, хотела убедиться, что он вернулся один. Впрочем, она верила, что поглядывала в окно с целью полюбоваться на яркую низкую луну, поэтому Иродиада поставила у подоконника кресло и, откинувшись на спинку, стала внимательно созерцать ночное светило. Однако едва вдали зазвучали быстрые шаги, как молодая женщина немедленно глянула в ту сторону.
Захарий и Ефрем отчаянно замахали руками, подавая знак своим наёмникам. Те вынули из-под плащей мечи и настороженно стали смотреть на идущего преторианца. Тень портика не позволяла наёмным убийцам оставаться незамеченным тем, кто в эти минуты шёл по залитой ярким жёлтым светом площади навстречу своей гибели.
Едва Иуда вступил в намеченную убийцами точку, как они с трёх сторон, стараясь не шуметь, бросились на него и появились перед ним настолько внезапно, что он, подняв голову, изумлённый их нападением, скорее движимый страхом и ужасом молниеносно метнулся на землю. Перевернулся несколько раз и вскочил, выпрыгнул из полукруга, уже держа в руке свой короткий меч.
Убийцы, смущённые ловкостью преторианца, обескуражено переглянулись, понимая, что перед ними человек – увы – не слабый.
Ефрем и Захарий, видя, что наёмники в нерешительности замерли, начали щёлкать пальцами и, не выдержав, крикнули:
- Эй, вы там! Вы уже получили треть! Неужели вы не хотите получить остальное?!
Наёмники бросились вперёд, стараясь окружить преторианца. Но он, не ожидая, когда за его спиной могло замкнуться кольцо, сам рванулся навстречу убийцам, нанося быстрые удары. Иуда раз за разом вырывался из плотного окружения и мог бы легко убежать прочь, но это ему не приходило в голову.
Иродиада, потрясённая тем, что Иуда внезапно подвергся нападению убийц, дрожащими руками вцепилась в подоконник и расширенными глазами несколько секунд смотрела на бешеную схватку. А потом начала умолять иудейского Бога, в которого она никогда раньше не верила, чтобы он спас и защитил Иуду.
Наёмные убийцы, злые от того, что они никак не могли покончить с каким-то мальчишкой, бросались на него, презрев всякую осторожность. И тотчас натыкались на молниеносные удары и с проклятьями, обливаясь кровью, отступали назад. Но их было много. Они настойчиво нападали на Иуду со всех сторон, и юноша начал уставать.
Захарий и Ефрем, по-прежнему прячась за углом храма, в страхе поглядывали на яростный бой. И не заметили, как на площади появился человек в лохмотьях. Он стоял секунд пять неподвижно, наблюдая за клубком человеческих тел, потом простёр торопливым жестом руку в сторону Захария и Ефрема. И он, не замеченный людьми, отступил в тень портика.
Захарий вдруг подпрыгнул и замахал руками.
- Ефрем! Ефрем, нам же придётся вернуться домой.
- Да, придётся, если мы выполним приказ Манасии.
- А неужели тебе так скоро надоел Рим?
Ефрем не хотел «так скоро» возвращаться в Палестину. За много лет секарий прижился в огромном городе, и теперь в ярости на своего соплеменника он повернулся к нему.
- Это ты, проклятый Богом Захарий, надоумил меня найти убийц, когда можно было только следить за мальчишкой, выполняя приказ Манасии.
Захарий в досаде на Ефрема за его лживое обвинение размахнулся и весьма опасно дрыгнул ногой вперёд. Попал в срамное место Ефрема и счастливо рассмеялся, удивлённый точностью своего удара. Ефрем охнул, согнулся и рухнул на землю, как подрубленный. А Захарий уже стоял над ним с поднятыми кулаками, крича:
- Значит, по-твоему, это я нарушил приказ Манасии!?
- Да, и я всё расскажу ему об этом, - трудно ответил Ефрем, поднимаясь с земли на ноги и громко охая, но вдруг он распрямился и с торжествующим криком: «Получай, Захарий!» ловким пинком в живот опрокинул того на спину.
Наконец, наёмникам удалось оттеснить преторианца к стене и взять его в плотное полукольцо, как к полному их изумлению рядом с Иудой выросли два секария и обратили своё оружие против убийц. Те в гневе на своих нанимателей бросились на них, забыв об Иуде.
Секаре, которые привыкли в далёкой Палестине наносить удары в спину или из укрытия тайно, увидев сейчас направленные на них мечи наёмников, вопия и вжимая головы в плечи, помчались прочь.
В глубине дома, подбадривая друг друга, перекликались рабы. Вскоре ворота открылись. В узкую щель протиснулись дубины и головы. Иуду, стоявшего рядом у ворот, окликнули, и он, ещё не зная, кто назвал его имя, метнулся на зов. Тогда как наёмники, горя жаждой мести и желая получить плату за свою пролитую кровь, помчались вслед за Ефремом и Захарием.
Латуш стоял в тени портика и громко смеялся, наблюдая, как убегали Еврем и Захарий. Кто-то опустил на его плечо тяжёлую руку. Латуш обернулся, увидел перед собой царя Антипатра и хотел рвануться в сторону, но тот быстро сказал:
- Не убегай. Я друг тебе.
Он снял с пальца золотой перстень и протянул астрологу.
- На, возьми. И немедленно покинь Рим. Цезарь завтра объявит о большой награде за твою голову. Только за голову. Живой ты ему не нужен.
Антипатр замолчал, прислушиваясь к голосам, которые звучали в доме его брата Филиппа, насторожился. Ему показалось, что он различил среди прочих голосов голос Иродиады. Латуш чуть улыбнулся, следя за взволнованным лицом Антипатра, спросил:
- Не хочешь ли ты, государь, узнать о том, что тебя ожидает в этом доме?
Антипатр оживлённо подался к египтянину, схватил его за плечо.
- Да, говори быстрей.
- Если ты сейчас войдёшь к Филиппу, то вскоре…
- Вскоре – это сегодня?
- Не требуй от меня точности. Всё будет зависеть от твоего поведения.
- Латуш, ты ведь знаешь, зачем иду в дом своего брата?
- Разумеется, государь. Ты хочешь отнять у него Иродиаду.
- А удастся ли мне это, Латуш?
- Ну, если ты скажешь мне, чтобы я отправился в твою тетрархию, то я буду одним из первых, кто выйдет навстречу тебе и твоей жене Иродиаде, когда ты вернёшься из Рима.
Антипатр одним рывком сорвал с пальца второй перстень.
- На, держи. Ты его покажешь в моей Тивериаде управителю дворца. И жди меня. Я сделаю твою жизнь беспечной и счастливой.
И он быстро ушёл в дом. Латуш, иронично улыбаясь грязным, безбородым лицом, пожал плечами.
- О, сколько безумств творят мужчины ради ничтожных женщин, чтобы навечно получить себе обузу и беду на голову… Однако, я страшно голоден. И отдал бы сотни самых красивых женщин Вселенной за горбушку хлеба..Впрочем, когда я наемся я скажу иначе: «О, женщина, отдохновение и вкушение мужчины, раздвинь свои ноги и покажи мне себя для моих глаз, рук и тела…Ибо, твоё яблоко между ног, это и есть твой ум и все твои помыслы. И безумен тот человек, который скажет о женщине, что её ум находится выше её пояса…» Уж я-то знаю женские помыслы…но как хочется кушать!
Глава двадцатая
Красивая женщина во все времена была, есть и останется дорогой вещью для своего мужа, который, зная её лучше, чем другие, мог презирать её, но видя, как восхищались окружающие люди её внешностью, будет гордиться своим приобретением.
Принц Филипп гордился Иродиадой, получая деньги из бюджета римского Правительства с тех пор, как он, лишённый отцом наследства, бежал из Палестины. Он прекрасно понимал, что его друзья, которые охотно приходили к нему провести вечера за беседой, спешили в первую очередь полюбоваться Иродиадой, подставить себя под её прекрасный взор, обратить её внимание на себя каким-либо ловким словом или поступком. Само присутствие восточной красавицы возбуждало во всех желание говорить умно, быть первым.
В дальнем конце дома, куда не доносился уличный шум в комнатах, возлежали на ложах или сидели в креслах друзья Филиппа, играя в кости на деньги, рассуждая о проблемах дня, читая стихи, свои или чужие, выдавая их за свои стихи.
Никто не заметил, что среди гостей появился Иуда, всё ещё разгорячённый, весь в поту, он сел в сумрачный угол. А вот когда вслед за ним в комнату вошёл Антипатр и стремительным взглядом окинул всех присутствующих в поисках Иродиады, нарочито громко шлёпая сандалиями, ему навстречу поднялись руки римлян. Все знали, что тетрарх являлся любимцем Тиберия. Многие спешили улыбнуться ему, в душе ненавидя его.
Сенека, возлежа на ложе с чашей вина в руке, нахмурился при виде Антипатра и в наступившей тишине чётко сказал:
- Вот и наступили времена, когда гордые властители Вселенной встают на колени перед рабами Цезарей, а грубое лицемерие является нормой поведения каждого из нас.
И он, тяжело переживая прошлые свои минуты унижения перед Цезарем в ярости бросил чашу на пол. Все насторожились, ожидая ответа царя. У того от бешеного прилива крови к голове потемнело в глазах. Но приветствие Иродиады заставило его опомниться и даже улыбнуться взъерошенному философу, который чем сильнее страдал за свой страх перед Цезарем, тем сильнее жаждал проявить сейчас смелость, презрение к людской слабости и искал повод для дерзкого поступка, чтобы успокоить этим свою измученную совесть.
Антипатр, пожав плечами, с мягкостью в голосе сказал:
- Сенека, если ты обращаешься ко мне, то я отвечаю: мне чужеземцу трудно судить о ваших нравах.
И он направился к Иродиаде под одобрительный гул голосов и хлопки аплодисментов. Антипатр селя в кресло рядом и иудейкой, сделал нетерпеливый знак юным поэтам, которые окружали Иродиаду, удалиться прочь. Иродиада из-под полуопущенных ресниц рассеянно следила за Иудой, о чём-то думая и слегка улыбаясь хитрой улыбкой. Она вздрогнула, когда услышала голос Антипатра:
- Я хочу поговорить с тобой. Обрати на меня свой взгляд.
Пушистые ресницы Иродиады затрепетали, потому что властный рык царя грубо пронзил её мысли. И молодая женщина, возмущённая тем, что её так неучтиво обеспокоил её дядя, подняла голову и холодно посмотрела на царя широко открытыми глазами, в которых появился гнев. Губы Иродиады уже презрительно покривились. Она уже готова была сказать что-то неприятное для него, но он, боясь её оскорбительных слов, торопливо простёр к ней руку и заговорил:
- Иродиада, выслушай меня. Я буду не многословен, как все эти трусливые римляне.
- А мне говорили, Антипа, что когда ты видел отца своего – Ирода Великого – то всякий раз от страха падал на землю.
Антипатр поморщился. Он уже успел забыть давний страх перед отцом. И теперь напоминание о нём больно резануло его душу. Но ведь резала душу красивейшая из женщин. Он вздохнул и продолжал:
- Я пришёл сказать тебе: войди в мой дом.
Изумлённая Иродиада всплеснула руками и сердито прошептала:
- Да как ты посмел говорить мне такое, ничтожный Антипа. Ведь ты знаешь, что меня насильно выдали замуж. И я не хочу второй раз, оставляя ничтожного супруга, идти к худшему…
- Иродиада, выслушай меня. Я в милости у Цезаря и скоро буду царём всей Палестины. А ты станешь царицей. Тебе будут завидовать во всём мире. Тобой будет восхищаться Рим.
Красавица сделал протестующий жест.
- Замолчи немедленно, ничтожный Антипа, в противном случае я начну смеяться. А когда меня спросит Филипп, что меня смешит, то я скажу ему о твоих словах.
Антипатр откинулся на спинку кресла и тихо застонал. При мысли, что сегодня ночью Филипп будет прикасаться к ней, царь ощутил в душе жгучую ревность, как если бы Иродиада была его женой. Он задыхался и безумными глазами скользил по её телу.
Иродиада была прелестной в своём гневе. Ею любовались, ей говорили приятные слова. И от этого она быстро успокоилась, обратилась к Германику и рассказала ему, как Иуда только что сражался с толпой черни.
Полководец ожидал наступления благоприятных дней, указанных гарусниками, чтобы отправиться на Восток для разрешения кризиса власти в Армении и Парфии.
Тиберий более из зависти к славе молодого полководца, чем из страха, не позволил ему закончить завоевание Германии и тем навсегда обезопасить римские провинции от нашествия неспокойных варваров – заставил его покинуть верные ему легионы. А потом нашёл предлог, чтобы выслать полководца из Рима, где народ уже прямо называл Германика Цезарем и связывал с ним надежды на возвращение к народовластию.
Лицо Германика было полно грусти. Страдал ли он от того, что ему не удалось выполнить на севере свои честолюбивые замыслы или он предчувствовал, что никогда не вернётся из далёкой Азии?
Он указал Иуде на место рядом с собой, и когда тот, взволнованный от чести, алея щеками, сел в кресло, Германик попросил у него меч. Окинул одобрительным взглядом окровавленный клинок и показал его всем.
- Вот оружие римского гражданина!
Все наградили аплодисментами юного центуриона. Германик повернулся к смущённому Иуде.
- Я беру тебя с собой на Восток. И скажу об этом Цезарю
Сенека, влюблено глядя на Германика, воскликнул:
- Цезарь, мы будем ждать тебя и надеяться, что к твоему возвращению тиран подохнет!
Кто-то крикнул:
- Сенека, будь осторожен!
Философ поднял голову и, ударяя кулаком по столу в такт своим словам, громовым голосом заговорил:
- Я римлянин и говорю прямо: тиран потворствует разврату, лицемерию, предательству! Он губит государство, потому что превращает всех нас в трусливых рабов! Мы боимся говорить то, что думаем! Мы лжём и лжём и верим в эту ложь, так как она угодна тирану. Всякий, кто скрывает от ближних свои мысли, трус и негодяй, недостоин называться римлянином!
Слова Сенеки настолько сильно возбудили чувства римлян, что они вскочили на ноги и с увлажнёнными глазами начали аплодировать философу, хотя все понимали, что уже завтра список их имён будет лежать на столе Тиберия. Однако в эту минуту, в ярости, что они жили в страхе за своё будущее, римляне обрушили поток оскорбительных слов в адрес тирана, и появись он сейчас где-то рядом, его бы разорвали на куски.
Германик быстро поднял руку, обвёл ею кричавших римлян и в наступившей тишине сказал:
- Вы можете говорить что угодно о Цезаре – это ваше право – но прошу вас не говорить о нём в моём присутствии. Он мой отец.
Во время этих криков Иуда зачарованно смотрел на Иродиаду, не замечая, что Антипатр, угрюмо насупив брови, метал свой тяжёлый взгляд на юношу, потом переводил его на Иродиаду, и всё более мрачнел.
Для Иуды, влюблённого внезапно в первый раз, вокруг царила тишина. Он уже забыл, где находился. И когда Иродиада, поправляя складки столы, сделала жест рукой, похожий на приглашение сесть рядом с нею, Иуда немедленно выполнил её приказ. И тем заставил красавицу покраснеть: ведь она не приглашала его к себе! Иродиада из-под ресниц глянула вокруг на гостей, которые уже спокойно стали рассуждать о причинах падения нравов. Она, боясь, что все могли увидеть её чувства, отвернулась от Иуды. Тот в изумлении замер, не понимая её поступок, как внезапно к его руке слегка прикоснулись пальцы Иродиады. Он едва не вскрикнул от счастья. Иродиада торопливо шепнула ему:
- Опусти глаза. Ты выдаёшь меня всем.
Иуда послушно глянул в пол, чутко реагируя на каждое движение молодой женщины, на её голос. И в то же время он пытался одёрнуть себя, не понимая, почему так быстро он полюбил Иродиаду. Впрочем, он знал её давно.
Да и трудно ли обаятельной, дерзкой женщине обольстить юнца, который в своей короткой жизни знал только одну женщину – мать.
Когда поздно ночью гости начали покидать дом Филиппа, Иуда заметил красноречивый жест рабыни, которая указывала ему на одну из малоприметных дверей. Наперсница госпожи, посмеиваясь и поглядывая на взволнованного центуриона, провела его на женскую половину и, желая чуть-чуть погреться в лучах чужой любви, она, остановившись у плотной завесы, что прикрывала вход, обняла Иуду за шею, а потом пропустила вперёд. Сама же, торопливо, полная жадного любопытства прильнула к полуоткрытой завесе.
В комнате, благоухающей запахом драгоценного мирра и ароматными воскурениями, в свете ярких светильников и зеркал возлежала на ложе Иродиада, закинув руки за голову. Она смотрела блестящими глазами на Иуду. Её обнажённое тело было прикрыто прозрачной тканью.
Кровь ударила в голову Иуды. Он мощным рывком сорвал с Иродиады тонкий покров, услышал нежный, словно вздох, лепет красавицы:
- Приди ко мне, Иуда.
Он увидел сокровенное, плавное движение умащённого тела Иродиады, полного страстного желания и, волнующее глаза и воображение всякого мужчины, медленно размыкание ног, что скрывали там…вверху нежный предмет вечной жажды мужчин.
И когда Иуда, восхищённый и счастливый, в предвкушении многих блаженств, потянулся рукой к нежному телу Иродиады, она стремительно села на ложе. Сильной рукой она схватила его голову за волосы, прижала к своей груди и зло, торжествующе смеясь, заговорила:
- Неужели ты думаешь, что я позволю тебе за 10 лет пыток, сейчас насладиться моим телом? Я ненавижу тебя!- Впрочем, красавица тут же и довольно торопливо добавила: - Я подумаю, когда ты будешь обладать мной. Надейся, что это будет скоро.
Иродиада сильно оттолкнула от себя Иуду.
И он шёл по улице, полный любви и ненависти к Иродиаде, кусая губы и яростно бормоча:
- О, проклятая лицемерка! Сосуд греха!
Когда Антипатр подошёл к двери своего дома, из-за колонны портика ему в ноги метнулись две фигуры. То были Захарий и Ефрем. Антипатр, не зная на ком сорвать досаду и злость, отшвырнул их крепкими ударами ног
- Сволочи! Где вы устроили засаду. Кто вас только надоумил напасть на Иуду у дома моего брата?
Захарий и Ефрем, отскочив от раздражённого тетрарха, быстро догадались, в чём дело, и тут же ответили:
- Государь, мы сразу поняли свою ошибку и потому так быстро увели разбойников прочь.
Но Антипатр, не обращая на них внимания, потянул на себя дверной молоток. Секарии в ужасе от того, что они теряли щедрого хозяина, тыча друг друга кулаками, заголосили:
- Ефрем, на что мы будем жить?
- А зачем ты, Захарий, отдал всё золото убийцам?
- Да ведь ты сам приказал мне, когда они занесли над тобой мечи: «Отдай всё до единого асса».
Ефрем с презрением глядя на своего товарища, сильно покачал головой.
- Ох, Захарий, ты опять лжёшь и не боишься Бога. Я ведь крикнул тебе с намёком: «Брат, если ты не потерял деньги, то заплати добрым людям!»
- Да как я мог заплатить цену, если они срезали мой кошелёк и сорвали с шеи мешочек?
Захарий внезапно умолк, а Ефрем живо повернулся к нему.
- Какой мешочек?
- Ну…такой…небольшой.
Ефрем поднял над головой Захария тяжёлые кулаки.
- А ну, говори: что там было?
- Я хранил в мешочке несколько сестерциев, заработанных напряжённым трудом. И видит Бог – так оно и было.
Ефрем скрипнул зубами и завопил:
- Ах, ты постыдное заднее место человека, ты украл их и мешочек с шейным шнурком у меня два года назад, когда я ночью спал! Вот твой напряжённый труд! Получай, Захарий!
- И ты получай, Ефрем!
И они, забыв о царе, вцепились друг другу в волосы и упали под ноги Антипатра. На шум выскочил из дома Кондратий и, выхватив из-за пояса плеть, не ожидая приказа Антипатра, начал охлаждать секарей тяжёлыми ударами, с удовольствием ухая и ахая при каждом взмахе руки.
Секари вновь отбежали в сторону и, видя, что их господин уже готов был пройти в дом, закричали:
- Государь! Государь, расспроси нас о том разговоре, который вели Иуда и Гортензий Флакк!
Антипатр настороженно глянул на иудеев и подозвал их к себе коротким, резким и властным жестом руки, тихо спросил:
- О чём они говорили?
Секари облегчённо перевели дух. Вперёд выступил Ефрем и важно ответил:
- Они говорили о бане.
Антипатр, уперев руки в бога, оглушительно рассмеялся.
- Хорошо комедианты. Но что же дальше?
- А дальше, государь, они пошли в цирюльню.
- Значит, Иуда и Гортензий друзья?
- Похоже на то, но главное, государь, заключается в том, что Захарий подсунулся к ним настолько близко, что сенатор прищемил ему в дверях голову. И тот едва не отдал Богу душу, каковая была не достойна предстать перед Богом. Потому что этот бесстыдник совершил ужасный грех: он купался голым в реке и оскорбил лучи Бога своими срамными частями тела!
Антипатр с презрением осмотрел Захария.
- Вряд ли ваш Бог принял бы такой подарок от сенатора. Но продолжай: чем дело кончилось?
- Сенатор, входя в цирюльню и глядя куда-то в сторону, сказал Иуде: «Эти бандюги, видимо, шпионы Тиберия. И надо быть осторожным в речах». И вот после этих слов сенатор с такой яростью ударил ногой по двери, что бедный Захарий замертво свалился на пол. И долгое время находился на том свете.
Антипатр насмешливо хмыкнул.
- Ну, и зачем он вернулся на этот свет? Ведь ваши фарисеи утверждают, что там для вас уготовлено Богом вечное блаженство.
Ефрем озадаченно посмотрел на товарища.
- А и, правда, Захарий, чего же ты не остался в Царствии Божьем? И не сказал: какое оно?
И он, в полном изумлении раскрыв рот, посмотрел на секаря, который нерешительно ответил:
- Оно такое…крупное и крепкое…- и он показал руками.
- Ну, а почему ты вернулся назад? Говори, государь ждёт.
Но Захарий только мычал и разводил руками в стороны, чем смешил Антипатра, который, всё более и более обретая хорошее состояние духа и желая посмеяться на секарями, чем получить какую-либо выгоду для себя из их раболепия, спросил:
- А если вы сейчас придёте к Иуде, узнает ли он по вашим лицам прошлых шпионов?
- Нет, государь, мы всякий раз закрывались так, - Ефрем показал.
Антипатр вынул из пояса горсть монет, бросил их под ноги иудеям.
- Вот моё повеление: найдите Иуду, станьте его слугами и продолжайте шпионить за ним. Но только молчите, что вы мои рабы.
Секари подхватили золото и помчались выполнять приказ царя.
Они догнали Иуду у ворот претория и с воплями, заламывая над головами свои изнеженные руки, заголосили:
- Господин, мы бедные иудеи умираем от голода! Прими нас к себе в услужение!
Юный преторианец в изумлении осмотрел толстые, потные лица Захария и Ефрема и нерешительно сказал:
- Я вас где-то недавно видел.
Секарии утвердительно мотнул головами.
- Да, прекрасный господин, это мы сегодня ночью метнулись тебе на подмогу и грудью закрыли тебя от смерти!
Захарий торопливо шагнул вперёд и сильным жестом указал пальцем в небо.
- Господин, то было веление Бога, когда в цирюльне твой друг отправил меня на тот свет…Ой!- вскрикнул секарей. То Ефрем сильным ударом сзади по срамному месту Захария заставил на время замолчать своего товарища.
Иуда благодарно осмотрел секариев и остановил свой взгляд на Захарии.
- Продолжай, я слушаю тебя.
Из-за спины Захария вышел Ефрем.
- Господин, я буду продолжать. - Он перевёл дух и с чувством заговорил: - Мы не с проста оказались на площади, когда на тебя напали разбойники.
- Вас кто-то послал?
- О, да, прекрасный господин.
- Кто же этот добрый человек?
- Это был ца…- Ефрем, не закончив фразу, переломился пополам, широко открыв рот.
Захарий, сочувственно глядя на товарища, сказал:
- Вот так с ним всегда: как только начнёт говорить слово «термы», так сразу у него ломота в пояснице.
И пока Ефрем, со свистом вдыхая воздух, находился в вышеуказанной позе, делая глазами и пальцами страшные знаки в сторону Захария, тот невозмутимо продолжал говорить:
- Когда я был на том свете по причине своего неудачного падения, я слышал голос Бога. Он сказал мне: «Захарий, ещё не наступит утро следующего дня, а ты вместе с Ефремом будешь служить Иуде».
Иуда пожал плечами.
- Я не богат, чтобы иметь столько слуг.
- А нам будет довольно и куска хлеба со стола господина.
Иуде понравились добродушно-глуповатые лица иудеев, и он, ничуть не удивляясь навязчивости Ефрема и Захария, сказал им:
- Ну, раз так, идите за мной.
И убийцы матери Иуды, приплясывая от счастья, что они отныне будут служить столько красивому юноше, которого давно успели полюбить, толкая друг друга и бранясь, пошли за преторианцем.
Глава двадцать первая
Утром Тиберий вызвал к себе во дворец Гнея Пизона, потом приказал Иуде удалить всех преторианцев из коридоров и лестниц в соседние с его кабинетом комнаты, а самому центуриону затаиться против дверей.
- Как только я крикну тебя, немедленно изруби на куски Пизона.
Тиберий оглядел пустынные коридоры и, сильно играя пальцами руки, что всегда говорило о его нетерпении, злости или раздражении – вернулся в кабинет и, привлечённый уличным шумом, выглянул в окно.
Огромные толпы народа с разгорячёнными лицами торопились в амфитеатры на бесплатные зрелища, где должны были вновь состояться – запрещённые было Цезарем – бои германских рабов с хищными зверями.
Раздражённый взгляд Тиберия останавливался на беременных женщинах, на утончённых матронах, на патрициях, на сенаторах и детях, ну, а вид черни вызывал в нём дикий приступ ярости.
Принцепс повернулся к Ливии и гневно сказал, указывая на окно:
- Римский народ жаждет крови! И он хочет, чтобы я был добрый с ним! – Тиберий глухо зарычал: - Никогда добро, честь, справедливость не были в цене и не будут, пока живут на земле люди. Всегда один человек подавляет другого. А если не может подавить, то требует от него доброты. Но, получив её, презирает того, кто дал её!
- Ты, Цезарь, пытаешься оправдать свою жестокость?
- Вполне возможно, Ливия. Но моя жестокость есть всего лишь защита от людской ненависти. И если я более жесток, чем другие, то это объясняется тем, что я родился с душой чистой, мягкой, уязвимой. Ведь ты помнишь, Ливия, каким я был в пять – семь лет.
Тиберий, обливаясь слезами, опустился на колени перед матерью и простёр к ней руки.
- Разве ты не видишь, что Германик напоминает своим характером меня в детстве! Но это ты, Ливия, и твой супруг Нерон, а потом Август – раздавили во мне всё доброе!
Взволнованный Цезарь вскочил на ноги и, лихорадочно играя пальцами, начал стремительно ходить по комнате, не замечая презрительной улыбки матери.
- Август – хитрый зверь – растлил мою душу. А я не умел хитрить и стал нелюбимым народу. И заслужу проклятие всех поколений! – Тиберий сильно ударил себя в грудь кулаком и со стоном сказал: - Ну, что за странность? Сулла, Цезарь, Антоний, Август – все они были кровожадными убийцами. И тем не менее о них народ говорит с похвалой. А я, не сделав и сотой доли их жестокости, уже прослыл зверем!
В коридоре зазвучали тяжёлые шаги. Тиберий быстро отёр мокрое лицо руками и сел в кресло, посмотрел на дверь. Она с громким стуком распахнулась, и в комнату шагнул комендант Мамертинской тюрьмы. Не глядя на Цезаря, он движением ноги толкнул скамью к столу и, уже было, уселся на неё, как прозвучал рычащий голос принцепса:
- Эй, ты, Гней Пион, встань в тот угол!
Кровь прихлынула к лицу Пизона. Его безобразный шрам, рассекающий лоб, переносицу и щёку зигзагом, стал багровым.
- Цезарь, ты боишься меня? Вот смотри. Я пришёл без оружия.
И он сильным движением руки разорвал на себе тогу. Тиберий на мгновенье смутился и, не зная, что сказать в ответ, откинулся на спинку кресла. Он страдал от того, что не мог укоротить этого человека.
Ливия с мягкой, язвительной улыбкой на спокойном лице, спросила Пизона:
- А этот глубокий шрам, которым ты пугаешь людей, действительно нанёс тебе Германик?
Пизон вздрогнул. Он и в юности был не хорош лицом, и всегда мучился от того, что встречные легкомысленные женщины бросали свои чувственные, легкомысленные и обещающие взгляды на кого угодно, но только не на Пизона. Это заставляло Пизона ненавидеть и женщин и красивых мужчин. А когда он стал уродом, озлобление на людей охватило его настолько сильно, что казалось, что никакое злодеяние не могло успокоить его душу.
Тиберий удовлетворённо хмыкнул, разглядывая шрам на багровом лице Пизона. А тот, пылая гневом на уничижительную улыбку принцепса, вскочил со скамьи и завопил:
- Если ты, Цезарь, вызвал меня только для того, чтобы смеяться над моим уродством, то я ухожу!
- Ну - ну, сядь на место или встань в угол и выслушай меня. Я хочу дать тебе провинцию…
Пизон быстро перебил принцепса:
- Я согласен принять только Сирию!
- А почему не другую?
- Меня не интересует другая.
- Хорошо, Пизон, ты получишь провинцию «Сирия». Но, наверное, тебе, Пизон, известно, что там, на Востоке, будет находиться мой сын Германик в качестве наместника восточных провинций.
Пизон насторожился и бросил внимательный взгляд на Тиберия, а тот, поигрывая пальцами и рассеянно посматривая на улицу, спросил:
- Согласен ли ты во всём следовать указаниям моего сына?
- Если ты прикажешь, Цезарь.
- Я не могу тебе приказать. Сирия далеко. И то, что там происходит, не всегда мне ясно здесь – в Риме.
Ливия, не довольная тем, как осторожно вёл беседу Тиберий, сильно ударила пальцами по столу. И когда Пизон повернулся к ней, она властным голосом заговорила:
- Ты, Пизон, наместник Цезаря в Сирии. И волен поступать так, как тебе угодно.
Тиберий метнул на мать угрюмый взгляд. Она всё более и более раздражала его тем, что постоянно вмешивалась в дела государства. Принцепс опустил голову и, шумно сопя, сказал:
- Ливия, немедленно уйди вон
Униженная Ливия, жаждая мести, ушла в коридор, сильно хлопнув дверью.
Тиберий поднял голову и, напустив на своё лицо рассеянный, вялый вид, в душе напряжённый, медленно спросил:
- Итак, Пизон, ты понял всё?
- Да, государь. Ты хочешь моими руками убить Германика.
Тиберий прикрыл глаза рукой и задумался. Его не пугало, что этот дикий человек знал его мысли. Но он страшился того, что Пизон мог всюду говорить о приказе Цезаря. Его не заставишь молчать. Принцепс, изобразив на лице гнев, вскочил из-за стола, ударом ноги отбросил кресло и закричал:
- Гнусный человек, кто тебе внушил такую мысль?!
Пизон криво усмехнулся, и, не обращая внимания на крики принцепса, понимая их, с удовольствием погрузился в те сладостные видения мести, которые он долгие годы лелеял в душе: «Вначале я покончу с Германиком, а потом с Тиберием и стану Цезарем. Сама судьба заставляет принцепса отдать в мои руки своего сына. Что ж, тем лучше».
- Пизон! Пизон! – окликнул его Тиберий, - Надеюсь, ты понял, что жизнь Германика священна?
- Да, Цезарь.
- И ты будешь во всём следовать его указаниям?
- Да, Цезарь.
В голосе Пизона было столько страсти, что Тиберий усомнился в том, что новый наместник правильно понял его желание, но он не решился вновь заговорить о судьбе Германика. И, жестоко страдая от того, что теперь он - Цезарь - находился во власти проходимца, быстро махнул рукой в сторону двери.
Пизон вышел. Спустя минуту Тиберий позвал к себе Иуду, настороженно глянул в его спокойное лицо. «Конечно, он всё слышал, но он ещё так молод, что вряд ли осмелится предупредить Германика».
- Иуда, Германик просил за тебя. И я решил, что когорту претория, которая будет охранять моего сына, возглавишь ты в звании военного трибуна.
Щёки Иуды в мгновенье вспыхнули. Тиберий отеческим жестом сжал плечи центуриона.
- Я знаю, Иуда, что вы – иудеи – люди не только храбрые, но и люди чести. - Принцепс сильно указал пальцем в сторону двери и с ненавистью зарычал: - Вот человек, который только что вышел через эту дверь, мечтает о смерти Германика. Я не в силах обуздать его дикий нрав. Но если он посмеет причинить вред моему сыну, то ты должен будешь убить его.
- Государь, я могу это сделать сейчас, пока он не ушёл далеко.
- Нет – нет, Иуда…Возможно, я ошибаюсь…возможно, он просто грубый человек, а в душе…хороший. Но ты всё-таки будь настороже. А теперь иди.
В полном смущении юный центурион покинул дворец и, увлекаемый толпой, которая спешила на бесплатные зрелища в театры и амфитеатры, зашагал вместе со всеми в одном направлении.
Зная всё о заговоре против Германика, Иуда, тем не менее, действительно, не мог предупредить полководца из страха прослыть в его глазах низким шпионом. А с другой стороны он не мог стать предателем Цезаря, которому он служил и который благоволил к нему.
Все эти мысли так жестоко мучили юного преторианца, что он уже был не рад повышению в звании. Иуда был настолько сильно расстроен, что не заметил, как мимо него, расталкивая людей, быстро прошёл Антипатр, вытягивая вверх голову и взмахивая венком, пытаясь этим привлечь внимание Иродиады. Она плыла над головами людей, сидя в носилках, и рассеянно листала книгу Овидия «Наука любви», в своё время запрещённую Августом, как безнравственную и опасную для юношества. Антипатр не читал эту книгу и поэтому, едва он пробился к носилкам, как тотчас, тяжело отдуваясь, сказал племяннице:
- Иродиада, хорошо ли ты подумала о том, что я предложил тебе вчера?
Молодая женщина сделала протестующий жест и гневно посмотрела на Антипатра, но тут же опустила взгляд вниз. Быть царицей одной из богатейших стран мира. Царицей, которую римляне, сейчас равнодушные к ней, будут встречать выходя далеко за городские стены. Славить её имя, её красоту…
Выражение лица Иродиады смягчилось. В нём уже не было ни гнева, ни равнодушия, но было любопытство, что внушило Антипатру смелость и надежду. Он сжал рукой перекладину носилок и, сильно подавшись к молодой женщине, страстно заговорил:
- Если ты станешь моей женой, я тебя осыплю золотом.
- Антипа, ты предлагаешь мне цену, как рабыне. Так не лучше ли обратиться к моему нищему Филиппу и купить у мужа меня, - насмешливо ответила Иродиада.
Но разгорячённый Антипатр яростно продолжал говорить:
- Ты будешь жить в моих дворцах, как свободная римлянка. Я подарю тебе самые совершенные, удивительные по красоте ожерелья, кольца, браслеты…
- Да – да, я знаю, Антипа. Люди говорят, что эти драгоценности ты украл у своего отца Ирода Великого.
Антипатр со стоном отступил от носилок и, идя рядом, в озлоблении прошептал:
- Кто ей мог это рассказать? О, если бы я нашёл этого наушника.
И он, не изменив выражение на лице, искажённое гримасой злости, вновь повернулся к Иродиаде.
- Дай мне надежду.
Его облик был ужасен и комичен в эту минуту, и люди смеялись над ним, но он, опьянённый чувством любви, сумасшедшими глазами смотрел на Иродиаду и не замечал римлян.
- Дай мне надежду, - вновь повторил Антиаптр.
В этот момент Иродиада увидела Иуду. И её лицо до этого гордое и презрительное мгновенно стало взволнованным. Она умоляюще простёрла к царю руку.
- Хорошо, Антипа, я подумаю над твоими словами, а сейчас уходи.
- Когда же я услышу ответ?
- Ну…я не знаю…
- Говори, иначе я не уйду от тебя.
- Завтра скажу.
Антипатр облегчённо вздохнул и, не отходя от носилок, подозвал к себе Кондратия, взял у него из рук огромные мешки с золотом, показал их Иродиаде.
- Такой подарок римскому народу я делаю каждый день.
Он приказал сотнику раздать народу деньги. И под громкие крики приветствия и похвалы ушёл прочь.
Как всё быстро изменилось в душе и внешнем облике молодой женщины, когда она увидела Иуду. Её осанка, движения рук, помимо её желания стали изящными. Тут помогла, конечно, книга «Наука любви»
Иродиада протянула руку к Иуде, чтобы ощутить прикосновение его тела к себе. И только боязнь, что Иуда мог подумать о ней, как о «сосуде греха», она не решилась сжать его ладонь, и вскоре вернула свою руку назад.
У амфитеатра Иродиада вышла из носилок и в сопровождении Иуды поднялась по широким лестницам в ложу «друзей Цезаря».
Глава двадцать вторая
На следующий день Иродиада, умиротворённая тем, что она любима Иудой – а это было главное, что она хотела добиться от него – и вся поглощённая желанием стать царицей, ласково встретила у себя Антипатра. И на его слова: «Я пришёл за ответом» мягко сказала:
- Мы уедем в твою страну только после того, как Германик покинет Рим.
Она не пыталась скрыть от тетрарха своей любви к Иуде, а её лицо, обращённое к Антипатру, постоянно кривилось презрительной гримасой, но тому было всё равно, как относилась к нему Иродиада. Он, ослеплённый любовью, совершал ту же ошибку, которую совершил его отец Ирод Великий, взяв в жёны Мариамну, которая ненавидела его и своей ненавистью отравила ему многие годы жизни.
Итак, назначив день побега, Иродиада, ничуть не беспокоясь о судьбе Филиппа, пригласила к себе вечером Иуду. Молодая женщина в ожидании любовника обдумывала те слова, которые она должна была сказать ему в конце встречи. Ей было приятно от того, что безумная страсть, наконец, затихла в её душе. И теперь Иуда казался ей наивным. Она удивлялась тому, что преследовала глупого мальчишку. Ей было стыдно в эту минуту перед собой за прошлое безумства. Вспоминая о них, она возмущённо фыркала и трогала холодными ладонями горячие щёки. Её гордость страдала от унижения тем сильней, чем проще казался ей Иуда.
Перед её мысленным взором всё прекрасней сверкал венец иудейской царицы, всё многочисленней становились толпы римлян, которые встречали её далеко от стен Рима. Она уже ненавидела преторианца.
С лицом, искажённым гневной гримасой, Иродиада быстро вошла на свою половину дома, говоря сердитые слова и сжимая кулаки.
- Ох, как он пожалеет, что заставил меня унижаться перед ним!
Но едва она, умащённая, позвала Иуду, и он вошёл в комнату, как Иродиада забыла всё на свете. В последний миг в её памяти блеснул драгоценными камнями царский венец. И этот блеск мгновенно преобразился в страстное чувство любви настолько сильное, что из больших глаз Иродиады скатились на ресницы слёзы. И она, в полном смущении сказала:
- Иуда, я устала ждать тебя.
После бессонной ночи, проспав до полудня, Иродиада, узнав, что её хотел видеть Антипатр, который уже рвался с подарками в комнату, в ярости крикнула тетрарху:
- Пошёл вон! Я никогда не буду твоей женой!
Антипатр нахмурился. Он понял, что здесь ночью был Иуда.
Подкупленная Антипатром служанка метнулась к Иродиаде.
- Госпожа, в своём гневе ты так похожа на царицу.
Она раскрыла перед Иродиадой футляры с драгоценными украшениями. Из глаз Иродиады брызнули слёзы. Она ненавидела себя за то, что желание быть царицей было так велико, что убивало в ней любовь к Иуде. Она зло бросила взгляд на Антипатра.
- Ты напрасно пришёл, Антипа. Я не продаю себя.
- Хорошо. Я уйду, но перед этим я хотел бы сказать…
- Убирайся вон!
- Я всё-таки скажу…
Иродиада вскочила с ложа и, схватив со стола молоточек, ударила в гонг. Антипатр усмехнулся, зная, что будет дальше. И, сделав вид, что уходил, пробормотал:
- Тиберий сегодня при мне просматривал список «Друзей Цезаря»…
Иродиада затихла, испуганно глянула на тетрарха.
- Что ты хочешь сказать?
- Я хочу сказать, что Цезарь вычеркнул имя твоего мужа из списка «Друзей Цезаря». А это означает, что правительство отныне не будет выплачивать пенсию Филиппу.
- Но чем мог озлобить Цезаря мой Филипп?
- Ничем. Цезарь с похвалой и жалостью говорил о твоём муже, когда зачёркивал его имя. Вот его слова: «Видят боги, что моё сердце обливается кровью, когда я думаю о будущих днях Филиппа. Но казна пуста, и я не могу в угоду своим друзьям делать нищим римский народ».
Иродиада устало опустилась в кресло. Её прелестные ноги дрожали. Молодая женщина плакала, и не потому, что её пугала быть нищей супругой Филиппа. А потому, что должна была забыть свою гордость и стать рабыней Антипатра. Она пальцами смахнула слёзы с ресниц и просительно обратилась к тетрарху:
- Антипа, но ведь я никогда не полюблю тебя. Ты мне противен.
Антипатр судорожно сглотнул слюну и оперся о косяк двери, хрипло ответил:
- Мне достаточно того, что я люблю тебя.
Иродиада в бешенстве, что ей приходилось говорить то, что она не хотела с силой ударила кулаком по раскрытым футлярам, которые держала перед ней служанка.
- Да! Да! Я согласна войти в твой дом, проклятый Антипа! О, как я ненавижу тебя, но я согласна…
Антипатр с горловым воплем бросился в ноги божественно прекрасной женщины, необычайно прелестной от обильных слёз, что катились по её бледным щекам. Иродиада опустила на его голову руку и вновь просительно, почти умоляюще заговорила:
- Но только я прошу тебя, Антипа, не смей мне приказывать, как это принято у вас в Палестине.
- Ты будешь свободной римлянкой!
Теперь, когда Иродиада поняла, что Иуда для неё умер, и она никогда не сможет увидеть его, она ощутила в душе такой прилив нежности и любви к преторианцу и дикий ужас, что потеряла сознание.
А Гней Пизон торопливо утомлял богов обильными ежедневными жертвами. Облачённый в форму легата, он, забрызганный кровью многих животных, мрачно смотрел на то, как густой чёрный дым поднимался над храмами. С губ наместника слетали перемешанные проклятиями просьбы к богам, больше похожие на угрозы.
При огромном стечении народа Германик в сопровождении легиона солдат, когорты претория, свиты прошёл к кораблям своего флота. Проводы были долгими.
Иуда в изумлении осматривал толпы народа, ища Иродиаду, помня её слова, которые она сказала ему ночью: « Только смерть может помешать мне прийти проститься с тобой». Его растерянный, бегающий взгляд остановился на Антипатре. Тот улыбнулся торжествующей улыбкой и, снедаемый жаждой мести, подошёл к Иуде.
- Эй, Иуда, я вижу: ты счастлив, что получил повышение от Цезаря. Но мне тоже хотелось бы на прощание одарить тебя не меньшим подарком.
Лицо преторианца заледенело. Ничего хорошего Иуда не ждал от человека, который ненавидел его.
- Оставь, Антипа, свой подарок при себе или брось его свиньям. Они охотно едят такие подарки.
Тетрарх, смеясь, подбоченился и ответил:
- Ну, что ж…свиньям, так свиньям. Вот мой подарок. И ты увидишь, что он действительно предназначен только для свиней: я ввёл в свой дом Иродиаду.
Иуда вспыхнул и молниеносным движением вырвал из ножен меч. Антипатр, насмешливо улыбаясь, положил руку на рукоять своего кинжала и, с удовольствием наблюдая за страданием преторианца, который удержал свой порыв только благодаря воинской дисциплине. Иуда отвернулся и, молча, ушёл прочь.
Стоя на палубе корабля, Иуда смотрел себе под ноги, не поднимал голову, боясь, что мог искать взглядом в толпе людей Иродиаду. Жажда увидеть её была так велика, что Иуда непроизвольно подходил к борту корабля и вступал на трап, а потом возвращался назад, бормоча:
- Я заколю себя, если посмею шагнуть в ту сторону.
Но если он боялся поднять голову, то слух его напряжённо ловил женские крики, в которых, как ему казалось, звучало его имя. Надежда вспыхивала в нём с такой силой, что он готов был начать поиски Иродиады. Однако то, что бушевало в душе преторианца, почти не отражалось в его облике. Он стоял на палубе, широко расставив ноги, с лицом твёрдым и надменным, глядя вниз, но его глаза были полны слёз. Ведь ему было только семнадцать лет.
Разумеется, он не видел, как у самого края пристани остановились носилки, и чья-то изящная рука слегка раздвинула плотно закрытые занавески, а спустя несколько минут ловким движением бросила какой-то предмет под ноги Иуды.
Ефрем и Захарий, счастливые тем, что они отправлялись в далёкое путешествие, плясавшие у борта корабля, заметили, как женская рука что-то метнула к ногам их господина. Секари с двух сторон, взвизгивая от острого желания угодить Иуде, на огромной скорости помчались к предмету, столкнулись и с воплями упали на палубу. Иуда ничего не видел, а на возню Ефрема и Захария не обратил внимания. Кто-то, проходя мимо юноши, поднял браслет, протянул преторианцу. Тот взял, не видя, что он держал в руке и, не понимая, зачем ему дали какой-то предмет.
Корабли один за другим, блистая на солнце всплесками вёсел, начали медленно от пристани и длинной вереницей потянулись вниз по реке.
Сухой ветер осушил слёзы Иуды, и он с глубоким вздохом поднёс к глазам браслет, на котором были нацарапаны слова «Мой благородный Иуда, ты всегда будешь в моей душе. Каждое утро я буду просыпаться с твоим именем на устах, а перед сном – прощаться. И так каждый день, и всю жизнь до самой последней минуты. Я счастлива, что в твоей памяти останусь красивой, и ты никогда не увидишь меня старухой – это было бы ужасно. Ты самое лучшее, что у меня было в жизни…»
Глава двадцать вторая
«Восточный кризис» заключался вот в чём…
Парфянский царь Фраат, в своё время, изгнав из своих пределов римские войска, которые привели в Парфию ничтожные полководцы Красс и Антоний, из страха перед Августом и для укрепления дружбы послал в Рим своих детей в качестве заложников этой дружбы и для спасения их жизни. Фраат вскоре погиб в междоусобице. А когда были перебиты и претенденты на трон царей, то знать обратилась к Цезарю с просьбой вернуть к ним старшего сына Фраата Вонона. Однако спустя некоторое время, парфян охватил стыд за то, что они поклонялись рабу Цезаря, испорченному – по их мнению – враждебным воспитанием. Им ли, победителям «железных легионов», быть под властью чужестранца, хотя он и принадлежал к царскому роду Арсакидов. И вот парфянские аристократы пригласили на трон Артабана по крови Арсакида, которому удалось разбить армии Вонона и овладеть царством. А Вонон укрылся в Армении, где в это время не было государя и где армяне, испытывая ненависть к соседнему государству, охотно приняли беглеца и венчали его на царство. Артабан, узнав об этом, двинул свою армию в Армению. И тогда Рим, желая прекратить ненужную для него войну, вызвал Вонона в Сирию и укрыл, а точнее, заключил его под почётную стражу в одном из воинских лагерей. Однако неопределённость судьбы Вонона - царя двух государств - волновала и Парфию и Армению, тем более, что Вонон находился вблизи этих стран.
Армянская знать тайно призывала Вонона к себе, чтобы начать войну против Артабана. И тем держала в напряжении соседнее государство, которое опасалось, что армянам мог помочь Рим, хотя бы из мести за прошлые свои поражения.
Чтобы успокоить эти государства Тиберий дал полномочия Германику возвести на трон далёкой Армении Зенону, который был сыном понтийского царя и который нравился армянскому народу тем, что он тщательно соблюдал обычаи и нравы чужой страны.
Едва флот Германика вышел из Тибра в море, как за ним пустился на кораблях Гней Пизон. Ставя Германика, да и Тиберия ниже себя, Пизон, как смерч ворвался в Афины, где до него уже побывал полководец. Пизон приказал всем именитым афинянам собраться в амфитеатре, пылая гневом и яростью, выскочил на круг. Потрясая кулаками, наместник Сирии зарычал:
- Сволочи, вы думаете, что вы греки? Нет! Вы не греки, а сброд!
В первых рядах испуганные афиняне подались назад, а в задних - кто-то глумливо рассмеялся, кто-то одобрительно загудел носом, мерно захлопал в ладоши.
Пизон в ослеплении начал стремительно бегать по кругу, продолжая кричать, брызгая слюной:
- Да как вы, предатели, посмели заключить союз с персами?! Отдаться без боя Александру Македонскому! Вы трусы и рабы, не достойны называться греками! Подлые, гнусные твари, вы готовы были ударить в спину Сулле, когда он вёл войну с Митридатом, если бы он потерпел поражение на Востоке!
Гнев Пизона не охладили обильные подарки греков, их утончённая лесть. Он покидал Афины, грозя горожанам тяжкими карами за то, что они в каждом слове поминали древних греков.
- Я вернусь сюда с легионами и пройду по вашей земле огнём и мечом, едва только уберу со своего пути Германика! Ждите меня и готовьтесь к смерти!
«Восточный кризис» мог разрешить любой наместник провинции. Германик хорошо понимал, что он удалён из Рима под надуманным предлогом. И поэтому не спеша двигался на Восток, останавливаясь и осматривая всякий город, который чем-либо известен в прошлом или в настоящем времени.
В армянском городе Артаксате полководец с полного одобрения народа возложил на голову Зенону знаки царского достоинства и направился в Антиохию Сирийскую…
Глава двадцать третья
Провинция «Сирия». Антиохия.
Мытарь Матвей, вооружённый крепкой палкой в сопровождении двух конных стражников обходил иудейский квартал бедняков, собирая ежегодную подать.
Всякий раз, когда он стучал в двери домов и требовал деньги, в глубине комнат раздавались вопли ужаса, плач и стоны. После долгих препирательств, мольбы и заверений хозяина, что он давно не видел медных монет, не говоря уже о серебре, хозяин дрожавшим голосом вопрошал:
- Да обрезанный ли ты, Матвей? Да под Богом ли ты ходишь?
- Я иудей, как и ты.
- А если ты иудей, то должен знать, что в Законе Моисея ничего не сказано об этом налоге.
Матвей устало махал рукой стражникам, которые прятались от солнца в тени домов. И стражники, раздражаясь на упрямство иудеев, начинали бить тяжёлыми дубинами по дверям, стараясь сорвать их с петель. Двери немедленно приоткрывались. Дрожащая рука бросала серебряные монеты в лицо Матвея. И пока он собирал их на горячей земле, хозяин обрушивал на мытаря град проклятий:
- Рака! Рака!
А подчас выбегал на улицу и. призывая соплеменников, долго поносил Матвея позорными словами, и шёл за ним следом, ломая над головой руки или разрывая на себе одежду.
Матвей не обращал на поношения никакого внимания, занятый подсчётом денег, которые он прятал в потайное место на поясе, а так же тех, что отдавал стражникам и тех, которые он должен был взять в конце мытарства, как часть платы за свою работу. Всё вроде бы сходилось к его выгоде…
Оставив за спиной вопящую, ограбленную улицу бедняков, мытарь подступил к богатым домам. И в первом из них из-за высокого каменного забора до него донеслись весёлые крики, смех и музыка. Ворота были приоткрыты. И Матвей вошёл во двор и осторожно заглянул в нижнюю часть узкого окна, приподняв палкой край плотного занавеса. Мытарь жадно окинул быстрым взглядом стол с обильной едой и кувшинами, чашами с вином, весёлых людей на лавках. И вскоре понял, что здесь пировали по случаю брачного сговора.
Потный, краснолицый хозяин, то и дело утирая рукавом туники лицо, неуклюже топтался и приплясывал перед низкорослым молодым иудеем, который, танцуя, озорно взбрыкивал ногами и, подыгрывая себе на дудочке, уносился в лёгком танце по кругу между столами. Хозяин следил за ним, щёлкал пальцами и кричал:
- Ай, да Иешуа из Назарета, хорош ты в плясках! А вот посмотрю, как ты награду примешь! - Он, добродушно посмеиваясь, сел на лавку и, хлопнув себя между ног, пробормотал: - А вот крепок ли ты плотью? Да хорош ли ты с блудницами?
Он дал знак слуге. Тот отдёрнул занавес, что прикрывал дверной проём, и в комнату вошли хорошенькие девушки, нарочито глядя себе под ноги. Хозяин пальцем указал одной из них на Иешуа.
Двое молодых иудея, которые сидели рядом с Иешуа, заметили жест хозяина и с возмущёнными лицами вскочили с лавки.
- Брат! Брат! Пойдём отсюда. Негоже нам сидеть в блудилище!
Но Иеуша, любуясь красивым лицом девицы и её страстным телом, даже не повернул к ним головы. Блудница же, кокетливо играя бархатными глазками, прошла перед ним, а потом, как бы ненароком приподняла короткую тунику, обнажив стройную округлую ножку…почти до пояса.
Спутники Иешуа, чувствуя и видя, как их туники оттопырились в греховном месте, испуганно зажали эти места руками и, не в силах отвести взгляда от белоснежной ноги блудницы, ещё более гневно стали порицать Иешуа:
- Брат, ты же предатель и блудодей. Ох, какой же ты блудодей и предатель, а мы тебе верили.
При этих словах Иешуа обернулся к своим товарищам, с лёгкой, насмешливой улыбкой оглядел их, вспотевших и дрожавших от вожделения, с ног до головы, сказал:
- Ты, Иван и ты, Андрей, по-фарисейски бьёте себя по плоти, которую они именуют «срамным местом» и кричите о блуде. А сами возжелали её не сердцем, как я, а похотью. И в мыслях своих уже видите эту женщину обнажённой на ложе, поэтому дрожите и с трудом удерживаете свои фалоссы.
- А кого ты в ней видишь, как не блудницу?
- Я вижу в ней сестру и мать. – И сказал он вдруг оробевшей девице: - иди сюда, сестра. Я тебе брат. Сядь рядом.
Он обнял прелестную девицу за бёдра крепкой рукой и усадил на лавку.
Блудница опустила взгляд вниз от чувства смущения. Ей было так неловко, что она едва дышала. А когда потные руки Андрея и Ивана тайно от Иешуа потянулись к её горячим бёдрам, он, удивлённая тем, что поступала не так. как было принято в её ремесле, тихонько отодвинулась от похотливых рук. И робко взглянула в доброе лицо Иешуа, пролепетала:
- Ты какой-то не такой, как все.
- Как тебя зовут?
- Мария из Магдалы… Ты, наверное, ругать меня будешь?
Но тот ничего не ответил, прислушиваясь к крикам на улице.
К Иешуа подошёл хозяин и, вынув из мешка горсть монет, протянул ему.
- На-ка, возьми, брат. Повеселил ты меня. Вспоминать долго буду.
- Спаси Бог тебя хозяин, но деньги я не приму. А лучше дай нам хлеба ломоть, да мяса кусок. Того и довольно.
Иешуа начал прощаться, а Андрей и Иван, не спуская разгоревшихся глаз с блудницы, поманили её пальцами в сторону. И Мария, мучаясь от присутствия рядом Иешуа, но понимая, для чего звали её двое юношей, бочком подошла к ним. И, не дожидаясь вопроса, быстро сказала, испуганно поглядывая на Иешуа:
- Если вы дадите мне по динарию, то я подожду вас там, в конце улицы, в роще.
Они закивали головами и быстро выскочили за дверь.
Между тем, Матвей, получив от домоправителя дань и, идя по двору к воротам, быстро рассовал деньги по разным местам пояса, не замечая, что стражники давно заподозрив его в нечестности, наблюдали за ним со стены ограды. Когда он вышел на улицу, и, озабоченно морщась лицом, достал из пояса мешочек с монетами, говоря: «Ну, а теперь я разделю деньги так, как мы условились. И на сегодня закончим работу», стражники молча подошли к мытарю и обрушили на него удары дубин.
Матвей, не вскрикнув, с разбитой головой упал на дорогу. А те двое сорвали с мытаря тяжёлый пояс с секретными мешками и сразу развеселились, довольные тем, что не позволили хитрому Матвею обмануть их. И, весело смеясь, ушли прочь.
Народ увидел, что их мытарь валялся без сознания на горячей земле, сбежались к нему. Все начали плевать на мытаря, как в отхожее место и ругать Матвея, смеясь над его разбитой головой, а кто-то принёс дохлую скотину и отшлёпал ею Матвея на потеху всей улицы.
Из ворот вышел Иешуа со своими учениками. И, не обращая внимания на ругань и возмущённые крики: «Эй, что ты делаешь? Это же мытарь!» снял с пояса деревянную фляжку, вылил из неё воду на голову Матвея, отогнал мух и прикрыл рану платком.
Смущённые поведением своего учителя, Андрей и Иван спрятались за спины людей, а когда люди, утолив своё озлобление плевками и криком, разошлись по домам, ученики со слезами на глазах подступили к Иешуа.
- Чему ты нас учишь: уважать блудниц, подбирать на улице мытарей? Вот и правду люди говорят о тебе, что ты дурак! А нам стыдно и страшно. Доведёшь ты нас до тюрьмы, да и бросишь. Что с тебя возьмёшь, если ты блаженный, а нам – страдать.
Андрей, распалённый жалостью к самому себе и гневом на Иешуа, указал пальцем в него и голосом пророка возопил:
- Солнце ещё не переместится в это место, а ты, Иешуа, предашь нас и с криком: «Я вас не знаю!» убежишь прочь!
Иешуа внимательно посмотрел на растрепанного Андрея и указал на мытаря.
- Помоги мне отнести его в тень. Здесь он умрёт.
- А мне какое до него дело? Пускай подыхает.
Он позвал Ивана и стремительно зашагал по улице в сторону рощи, уже забыв о своём гневе, радостный и счастливый от предстоявшей встречи с блудницей. У него кружилась голова и учащённо билось сердце, когда он мысленно видел обнажённую ногу Марии…
Иешуа поднял Матвея и перенёс его в тень. Тот, спустя полчаса, открыл глаза. И, уже понимая, что ограблен, похлопал себя по одежде, глянул в стороны, ища стражников, вскочил было на ноги. Но тут же от резкой боли в голове Матвей опустился на землю.
- Есть хочешь? – спросил его Иешуа.
Изумлённый Матвей повернулся к нему и, озлобляясь от того, что незнакомец сейчас должен был убежать, узнав, что находился рядом с мытарем, отрывисто бросил:
- Я мытарь Матвей!
- А я Иешуа из Назарета. Держи кусок.
Мытарь в полной растерянности начал жевать хлеб, искоса поглядывая на собеседника. «Видимо, это человек пришёл издалека, если ему не известно, кто такой мытарь. Ну, мне тем лучше…спас от смерти. А вот взять с него нечего».
- Господин…- сказал он.
- Я не господин, - ответил Иешуа,- называй меня «брат».
Матвея охватило чувство благодарности. Он схватил руку Иешуа, чтобы поцеловать её, но тот отстранился и с лёгкой улыбкой на грустном лице, воскликнул:
- Я нищий, мытарь Матвей! Через минуту ты пожалеешь о своём поступке и будешь проклинать меня за то, что целовал руку нищему!
Матвей, уже досадуя на свою порывистость, закусил губу, глянул в сторону и тихо пробормотал:
- Я слышал, что ты учитель. Возьми меня с собой. Я хочу отблагодарить тебя чем-нибудь.
- Иди, но только прошу, Матвей, не ищи для меня благодарность.
- Это почему же так?
Иещуа, садясь на осла и разбирая поводья, сказал:
- А вот то, что ты решил пойти со мной и есть для меня дар, другой мне от тебя не нужен.
От этих слов на глазах Матвея заблестели слёзы. Он с умилением воззрился на Иешуа и произнёс то, что было на его душе в эти секунды:
- А будет тебе, учитель, какое притеснение от людей, то я первым прибегу на помощь и жизни своей не пожалею. Помяни моё слово. Бог свидетель.
- Да-да, вскоре ты побежишь, задравши подол туники.
- К тебе на помощь, учитель?
- От меня на помощь…
Матвей нахмурился. Ему не понравилась насмешка в словах Иешуа.
- Странные речи ты говоришь…и обидные. А вот скоро сам увидишь, каков я на деле.
- Дай Бог, чтобы не увидеть, - со вздохом тихо ответил сам себе Иешуа.
И он поехал по улице, а Матвей пошёл следом за ним, внимательно следя за тем, как относились к Иешуа встречные люди. Они не обращали на него внимания, не уступали ему дорогу и даже не отвечали на приветствия. А когда осёл Иешуа, изрыгнул из себя кал, под ноги хозяину дома, и тот осыпал бранью учителя, Матвей приотстал от него. Сделал вид, что шёл сам по себе. Он в сомнении осмотрел худую фигуру Иешуа, каждый жест которого выдавал в нём незлобивость, мягкость и добросердечность.
«Эге…- задумался Матвей, - ни виду у него, ни властного голоса. Какой же он учитель? Ох, и натерплюсь я от него беды. Не с тем я пошёл».
И Матвей, всё более и более досадуя на Иешуа за то, что он – мытарь – напросился к нищему в какие-то ученики и обещал ему благодарность за какой-то пустяк, остановился. Его охватил стыд, что он поклонялся человеку, который в глазах людей являлся презренным обычным бродягой. Хотя сам Матвей понимал, что Иешуа человек достойный, да ведь не объяснишь это каждому встречному прохожему. Матвей плюнул и хотел пойти в другую сторону, но в это время впереди зазвучали крики…
Андрей и Иван, сгорая от нетерпения, перейдя с быстрого шага на бег, примчались в рощу, закрутили головами, ища блудницу. Она вышла им навстречу из-за толстого ствола маслины, настороженно поглядывая по сторонам. Но вокруг было тихо и пустынно.
Блудница уже сама, желая запретной любви двух красивых юношей, торопливо легла у них под ногами на мягкую траву, закусывая губы от предвкушения сладкого чувства и понукая учеников Иешуа:
- Ну, быстрей, быстрей. Меня ждут в другом месте.
Юноши опустились на колени с двух сторон от девицы и начали осторожно, дрожащими пальцами поднимать подол её короткой туники, пожирая глазами то, что открывалось впервые перед ними, и негромко вскрикивая. Когда же блудница, недовольная их медлительностью и явной неопытностью, сама рывком обнажила своё тело и раздвинула ноги, то Иван и Андрей при виде чёрных волос и того сокровенного места, о котором они так страстно мечтали, испуганно с воплем отскочили в сторону. Но, стесняясь друг перед другом за свой страх, быстро вернулись назад и, разгорячённые, потные и взволнованные, путаясь в собственной одежде, крутясь, запинаясь и падая, стали обнажать себя.
Люди, проходя по улице мимо рощи, привлечённые воплями Ивана и Андрея, заглянули на поляну. И при виде голой девицы и двух юношей, которые неуклюже пытались раздеть себя, с криками бросились на блудников. Иван и Андрей метнулись в кусты, прикрывая руками свои лица. А Мария, безуспешно одёргивая на себе тунику, едва успела вскочить на ноги, как тотчас была окружена разъярёнными людьми, которые начали рвать её волосы, царапать лицо, щипать за пышную грудь и нежные бёдра.
Сильнее всех ярились те женщины, которые выкормили многих детей и не знали ласки от своих супругов жаркими душными ночами, но страстно мечтали о ней. И теперь, видя сколь прекрасно и совершенно юное тело Марии, страдая от зависти, что она очень просто получала всё то, что для них - честных женщин - было недоступно, опрокинули девицу на спину. И потянулись грубыми руками к сокровенному месту Марии, желая болью отомстить красавице за её прошлые блаженства. Иные, плача от ревности и злости, кричали, глядя на девичьи прелести:
- Как она посмела принимать в себя столько мужчин?!
И они, в чувственном, сладострастном ужасе, закрывали себе лица, мысленно увидев всех тех мужчин, которые бесстыдно входили своей плотью в это юное тело, и оно трепетно шло им навстречу. И плакали, и яростно кричали и кричали…
Иван и Андрей, объятые страхом, выскочили на улицу и криком: «Учитель, спаси нас!» кинулись навстречу Иешуа, припали к нему, крепко цепляясь руками и пряча свои головы в старой тунике учителя. Тот простёр к ним руки.
- Встаньте рядом. Никто вас не тронет.
А уже мимо них в сторону площади народ проволок избитую и окровавленную Марию. Люди бросили её на горячую землю и отступили в поисках тяжёлых камней.
Иешуа глубоко вздохнул и, словно прощаясь, окинул жадным взглядом прекрасное синее небо, далёкие на горизонте горы и с лёгким стоном пробормотал:
- Ну, что ж, вот мой последний час, а иного пути я не вижу.
Он сошёл с осла и твёрдой поступью направился на середину площади, где лежала в страхе Мария. Его ученики - Иван, Андрей и Матвей – спрятались за осла, обезноженные ужасом.
Иешуа встал перед блудницей и, обратив свой спокойный и мягкий взор на людей, которые уже подступали с камнями в руках, сказал им:
- Вы хотите поступить по Святому Писанию. И это достойно похвалы. Но пускай в неё бросит камень тот, кто никогда не грешил.
Люди опешили и на мгновенье подались назад. Но тут же, в озлоблении, что какой-то пришлый наглец посмел глумиться над их верой и запрещал им исполнять Закон Моисея, закричали:
- Да он сам блудодей! Бей его!
И ученики Иешуа наконец обрели силы и что есть мочи, задрав подолы туник, бросились в бега по улице, вон из иудейского квартала, громко вопия:
- Мы не знаем сего человека! Мы не стояли рядом с ним и не слушали его!
И вскоре исчезли вдали.
Люди, плотно окружая Иешуа, интуитивно понимали, что, что этот человек духовно выше их, умней и, конечно, смелый. Но он был нищий. Он был ровней для них. А чернь, легко перенося оскорбления и унижения от господ или от равных себе невежд, люто ненавидела тех из своей нищей среды, которые, не имея наглости, возвышались над нею силой духа и ума.
Блудница, видя, что люди перенесли свой гнев на Иешуа, быстро вскочила на ноги и с воплем кинулась на учителя, царапая его лицо, кусая и пиная ногами своего защитника.
- Это он растлил моё целомудрие! Это он заставил меня угрозами продаться ему!
И она, заискивая перед чернью, ещё сильней стала бить Иешуа. Он же спокойно смотрел в её лицо. А та ещё более ярилась, уже искренне веря в то, что этот человек погубил её девство и соблазнил её сегодня. Но камни полетели в обоих.
Мария пыталась укрыться телом Иешуа, однако люди стояли кругом и в озлоблении с силой метали в них свои снаряды. Вот тяжёлый камень ударил в голову Иешуа, сбил с него кидар, глубоко рассёк кожу на лбу. Учитель упал под ноги блудницы, а та, завывая, страстно жаждая жизни, метнулась под упавшее тело…
Где-то поблизости зазвучал топот быстро скакавших коней.
Всадник в золочёной одежде римского преторианца, не сдерживая коня, на полном скаку ворвался в круг черни, давя её и разгоняя тяжёлыми ударами плети. Это был Иуда…
Глава двадцать четвёртая
Люди в страхе разбежались…
Укрылись в домах. И в щели дверей и окон стали наблюдать за тем, что происходило на площади, куда быстро приблизился Германик в сопровождении свиты. Наместник Востока, успокаивающе поглаживая рукой своего коня по выгнутой шеи, спросил Иуду, который наклонился над окровавленным Иешуа:
- Я вижу лицо этого человека. Оно доброе. Чем он мог вызвать гнев своих соплеменников?
- Вероятно, тем, Цезарь, что он вступился за блудницу.
- Я хочу расспросить его. Иуда, побеспокойся о нём и приведи ко мне.
И Германик последовал дальше, а народ, узнав наследника Тиберия, благодарный ему за то, что он, едва появился в Сирии, как немедленно снизил налоги, а так же милостиво принял многочисленных просителей-иудеев и удовлетворил их просьбы, с воплями приветствия выскочил на улицу. Начал бросать под ноги коня Германика пальмовые ветки и плотной галдящей толпой пошёл следом за ним. Благодарность народа пролилась и на того, кем заинтересовался Цезарь. Иешуа в мгновенье стал уважаемым человеком. Люди, те же, кто забивал его камнями, с плачем кинулись к нему, неся холодную воду в кувшинах, распахивая над его головой плащи, обмахивая бледное лицо Иешуа ладонями и ветками маслин. Уж кто-то рвал на себе одежду и волосы, со стоном восклицая: «Учитель, учитель! Не покидай нас!»
Взволнованные люди с напряжением вниманием следили за лицом Иешуа. И когда он открыл глаза, сотни иудеев исторгли из себя облегчённый вздох и со слезами на глазах бросились к нему. Мария из Магдалы, забытая всеми, стояла в толпе и расширенными глазами смотрела на юного трибуна…Странный, не ведомый до сего дня приятный холодок заструился у неё в груди, ослабляя её тело и пьяня мозг. У блудницы дрожали и подкашивались ноги, но она боялась опуститься на землю из страха хоть на мгновенье оторваться взглядом от Иуды. Её губы невнятно шептали: « Я, Иосиф Прекрасный в том саду, который словно Египет. И я, драгоценный рубин с золотой сердцевиной…»
Иудеи подняли на руки Иешуа и, целуя его одежду, осторожно посадили учителя на осла. Они вставали перед ним на колени, протягивали своих детей, прося благословить. Иешуа охотно брал детей на руки, и дети, чувствуя его добрую душу, льнули к нему. Он же благословлял всех.
Женщины осторожно отирали от крови лицо учителя, брызгали на него холодной водой, чистили одежду и кидар. Иуда, идя рядом с Иещуа, в изумлении спросил:
- Странный ты человек. Неужели в тебе нет жажды мести?
Иешуа показал ему младенца.
- Если он ударит меня своим кулаком, то разве я должен платить ему тем же?
- Но тебя убивали не дети.
- Они не разумные Божьи дети, Иуда.
- Откуда ты знаешь меня?
- Так тебя назвал твой начальник.
- Ты говоришь: они не разумные…
- Да.
- И ты способен вложить в них разум?
- Да.
Иуда с величайшим презрением на лице пожал плечами.
- Не понимаю тебя! Какой разум можно вложить в этот сброд, чтобы он перестал быть сбродом?
Трибуна слегка задело то, что этот человек – столь не похожий в своём поведении на других людей - не поблагодарил его за спасение: ни словом, ни жестом, ни взглядом.
- Учитель, ты как будто недоволен тем, что я спас тебя. Может быть, тебе не нужна твоя жизнь? И ты, как благочестивый иудей, мечтаешь о том, чтобы попасть в Царствие Божие?
- Если ты, Иуда, так прост, вот мои слова: я возлюбил тебя, Иуда, и моя душа ликует при виде моего спасителя.
Иуда вспыхнул лицом и, стараясь скрыть своё смущение, с насмешливой улыбкой спросил Иешуа:
- Значит, ты не спешишь на тот свет?
- У меня на земле немало дел.
- Ты проповедуешь слово Божия?
- Да.
- Но тогда почему на твоём таллифе не хватает много священных кистей…цициф. А кидар повязан не так, как требуют фарисеи. И где твои хранилища с Шемою? Если бы ты – странный человек – посмел в таком виде появиться в Иерусалиме, то вряд ли дожил бы до вечера.
Глаза Иешуа затуманились.
- Я пришёл издалека. А в Иерусалиме не был с детских лет.
- А я хоть и родился в Кариоте, но жил восемь лет в Иерусалиме. И видел, как секари – эти трусливые, гнусные убийцы – убивали людей только за то, что они чуть-чуть улыбнулись в день Пасхи, за то, что у людей была не в порядке одежда, за то, что они не кричали псалмы, входя в Храм.
Иуда скрипнул зубами, с ненавистью глядя прямо перед собой.
- Они подходят осторожно, пряча в руках свои кривые ножи. Дружелюбно смотрят на свою жертву, протягивают руку, угощают чем-нибудь вкусным, а потом молниеносно бьют в спину ножом так, чтобы сделать рану широкой. Человек падает на землю, а секари начинают кричать, что вот кто-то убил иудея. И оказывают ему помощь и клянут убийцу. А люди понимаю, в чём дело. И чтобы не быть убитыми, пронзительными криками хвалят Бога и остервенело кладут поклоны.
- Я знаю об этом, Иуда, - с печалью в голосе ответил Иешуа.
- И зная это, ты пойдёшь в Палестину таким, какой ты есть сейчас – в душе и виде?
- Да, Иуда, но перед этим я ещё должен о многом подумать.
В глазах трибуна заблестели слёзы. Он порывисто сжал руку Иешуа.
- Мне неизвестно, как ты проповедуешь слово Божия, но если бы я был простым иудеем, я бы посчитал за счастье быть твоим учеником.
Иешуа ответил Иуде крепким пожатием руки, пристально глянул ему в глаза. И в этот напряжённый миг в его чувствительной душе словно распахнулось будущее, и он увидел чёрное небо с мириадами крупных звёзд, которые сверкали между ветвями крон масленичных деревьев. И почему-то всё его тело охватила жгучая боль. Чьи-то крепкие руки обняли его, и он услышал голос Иуды: «Прощай навсегда, раввуни…» и ощутил на губах поцелуй Иуды. После чего наступила тишина. Но может быть, это была тишина того времени, которое смыкалось за этим видением будущего?
Когда перед ним вновь засиял солнечный, жаркий день, Иешуа сдавленным голосом сказал Иуде:
- Ты будешь моим учеником и, пожалуй, последним.
Мария из Магдалы шла за Иудой, ничего не видя вокруг себя, кроме юноши, с которого она не спускала зачарованного взгляда, и время от времени трогала его рукой.
Когда люди понемногу отстали от Иешуа, она обратилась к нему, не отрывая взгляд от юного трибуна:
- Раввуни, могу ли я идти за тобой?
- Иди.
Мария, любуясь Иудой и улыбаясь ему нежно и кротко, сказала с чувством восхищения только к Иуде:
- Раввуни, а ты не обижаешься на меня?
- Нет, Мария.
Взволнованный трибун претория не замечал Марию. Он провёл учителя в пиршественный зал, где их ждали Германик и его друзья. Полководец указал Иешуа на ложе против себя, и когда тот возлёг, спросил:
- Кто ты?
- Я Иешуа. Родился в Галлилее, в городе Назарете на земле Ирода Антипатра.
Германик поморщился и повернулся к Иуде.
- Когда я отправлюсь в Египет, напомни мне, чтобы я случайно не прошёл через земли этого тетрарха. Я не хочу его видеть. – И он снова обратился к Иешуа: - Ведь ты хотел спасти блудницу?
- Да, Цезарь.
- Она была твоей женщиной? И ты ей был чем-то обязан?
- Нет.
- Твой поступок меня удивил. Ты против закона иудеев? Что тебя заставило так поступить?
- Если бы я этого не сделал, то я бы не посмел учить людей.
- А чему ты учил?
- Добру.
Германик в изумлении вскрикнул:
- Да разве добру надо учить? И разве ты богатый, чтобы творить добро?
- Я учу, Цезарь, и вижу в этом смысл жизни для себя.
Германик несколько секунд с досадой и раздражением в душе рассматривал Иешуа, потом вскочил с ложа и прошёл по залу, остановился против учителя и сильным жестом простёр к нему руку, в полной тишине заговорил:
- Несчастный ты человек! Да не безумен ли ты, если решил делать добро, не обладая богатством и властью могучего вельможи?
- Я сказал, - ответил Иешуа и, неторопливо сделав винную смесь, взял со стола чашу, отпил глоток.
Германику понравилась уверенная манера поведения учителя, и он, уже досадуя на свою несдержанность, вернулся на ложе.
- Хорошо. Давай рассудим. По-моему, только независимый вельможа, не скованный властью какого-либо господина может учить и делать людям добро: милуя, прощая, одаряя подарками. Может быть честен и прямодушен. А ты, Иешуа, нищий человек. Чем ты можешь одарить людей? И в чём заключается твоё добро?
- Я хочу научить людей быть милосердными, чтобы они разучились делать зло друг другу.
- Тогда, Иешуа, готовься к смерти. Ведь рядом с добром, милосердием идёт и правда. Ты должен призывать людей быть честными, а в мире царствует ложь. Честных людей не любят, но с удовольствием пользуются их простотой.
-Да, Цезарь, но люди не знают, что выгодно быть честными, добрыми, милосердными. А если они поймут всю выгоду, то мир станет цветущим раем.
Гней Пизон с громким презрительным фырканьем сорвал со своего потного лба огромный венок и бросил его в сторону Иешуа.
- Вот тебе семя для будущего сада!
Друзья Пизона, смеясь, ударили в ладоши, громко заговорили:
- Зачем Германик пригласил этого нищего? Не для того ли, чтобы посмеяться над нами и низвести нас до уровня черни?
На своём ложе поднялся и сел Гней Пизон и, тяжело отдуваясь от обильных возлияний, трубным голосом зарычал, с ненавистью сверля глазами хрупкого философа:
- Ты говоришь: добро есть выгода, а зло, по-твоему, не имеет цены?
- Нет, не имеет.
- А если зло становится добром?
Иешуа опустил голову. На этот вопрос он ничего не мог ответить. А Пизон, оглушительно смеясь, торжествующе поглядывая вокруг себя, продолжал кричать:
- Зло есть добро!!!
В этот момент Иешуа вскинул голову и быстро сказал:
- Только для тех, кто творит зло.
Иешуа, говоря так, не имел в виду Пизона, но все в зале расценили слова философа, как намёк на злой характер наместника Сирии. Тот поперхнулся вином и со свистом начал втягивать воздух в лёгкие, безумными, налитыми кровью глазами поедая учителя. В зале установилась тишина. И в этой тишине дыхание Пизона было похоже на предсмертный хрип. Когда наместник, наконец, пришёл в себя, то ударом ноги отшвырнул от себя стол и крикнул Германику:
- Если ты не заставишь его немедленно уйти прочь, то я уйду первым!
Германик на короткое время заколебался, не зная, что выбрать: прогнать ли Пизона и тем усилить его вражду к нему или отпустить этого умного философа и тем внушить всем, что он – Германик – из страха перед наместником Сирии потворствует его капризам. С глубкой иронией он обратился к Иешуа:
- Твои мысли хороши, но зло всегда будет привлекать людей тем, что оно даёт людям спокойную жизнь, а добро – это вечное беспокойство, страдание и скорая смерть.
Иешуа встал с ложа, поклонился Германику и сказал:
- Однако ты, Цезарь, выбрал добро.
И в полной тишине покинул зал. Иуда последовал за ним и проводил его до иудейского квартала.
- Учитель, меня интересует один вопрос…
- Говори.
- Почему ты решил исповедовать добро? Что тебя заставило?
Иешуа остановил осла и повернулся к Иуде, обратив к нему своё печальное лицо.
- Я отвечу тебе, Иуда, но вначале скажи и ты: любили тебя отец - мать?
- Да, и я всякий раз, когда вспоминаю о них, то не могу сдержать слёзы. И может быть, поэтому я всей душой стремлюсь туда, где мне было так хорошо в детстве.
- А я, Иуда, не стремлюсь в свой родной Назарет
- Ты не был любим?
Иешуа вяло качнул отрицательно головой. По его лицу заструились слёзы.
- В детстве я часто думал: ну, чем я прогневил Бога, что он наполнил мою душу страданием и обрёк меня на ежедневные муки. О, если бы ты знал, какая это пытка видеть, что твоя мать, такая хорошая, безумно любит твоих братьев и не замечает тебя…- и он, задыхаясь, замолчал.
- Учитель, так ты не ответил на мой вопрос.
- Да вот мой ответ: страдая в детстве, я рано стал понимать боль других людей и жалеть их.
Иуда крепко обнял философа. По лицу трибуна тоже скользили слёзы.
- Скажи мне, учитель, где мне искать тебя?
Иешуа встрепенулся душой и быстро ответил:
- Скоро я направлюсь в Галлилею. Буду ходить в Капернауме, в Вифсайде. Спросишь у людей, а я буду ждать тебя.
Иуда отрицательно качнул головой.
- Нет - нет. Моя дорога уже никогда не пройдёт через твою дорогу.
Иешуа, отъезжая, обернулся и весело крикнул:
- Я буду ждать тебя изо дня в день! И ты придёшь!
Иуда пожал плечами. Ему хотелось пойти за этим человеком. Он – трибун – в эту минуту ощутил в душе потерю. И, глубоко вздыхая, вернулся назад, во дворец Германика.
Спустя несколько дней, Германик с длинным обозом выступил из Антиохии в направлении Египта с целью осмотреть загадочную страну. По пути он остановился в Иерусалиме и вошёл в Храмовый комплекс, в нижний его двор, который назывался «Двором язычников» и был центром мировой торговли, и полный любопытства, начал подниматься по крутым ступеням вверх. Во второй двор. Но левиты, хоть и дрожали от страха за возможный гнев Цезаря, закрыли перед ним высокие ворота. Здесь Германик увидел на столбах надписи на греческом, латинском и аромейском языках, которые запрещали язычникам проходить вверх, к Храму, который находился далеко на вершине пирамиды. Во всех дворах наступила тишина. Все ждали поступок Германика. Он же, прочтя надпись, вспыхнул лицом и обескураженный, протянул овна ближнему иудею.
- Принеси за меня жертву вашему Богу.
Он спустился вниз, во Двор Язычников. Панфера пригласил его в замок Антония, чтобы Германик мог сверху осмотреть дворы святилища, но Германик из боязни вызвать раздражение народа отказался войти в крепость.
Иуда, сопровождая Германика, то и дело замечал косые взгляды, что бросали на него иудеи. Он был опьянён воздухом родного города и, взволнованный и счастливый, видел все изменения, которые произошли на знакомых ему улицах, площадях с тех пор, как сбежал с родителями из Иерусалима. Его слуги – Захарий и Ефрем - боясь случайно встретить секарей и Манасию, не решились войти в Иерусалим. Ждали Иуду на дороге, тщательно закрывая свои лица платками.
Пока Германик находился в Иерусалиме, к нему поступило донесение из Кесарии от прокуратора Палестины, который кратко сообщил, что в Галилее и в Иудее появились новые два «мессии», которые соблазняли народ тем, что, мол, они сыновья Давида, цари иудейские, посланы Богом избавить иудейский народ от владычества Рима и установить на земле Царствие Божия. Народ верил, не платил подати, бросал дома, хозяйство и огромными толпами шёл за «мессиями», которые проклинали друг друга и называли «лжемессиями». Их имена: Иуда Галилеян и Февда. Соглядатаи выследили Иуду и его поклонников. Прокуратор приготовил воинскую часть, которая должна была ворваться в Галилею на земли тетрарха Антипатра и перебить всех смутьянов, а Иуду для острастки распять на кресте. Какие указания даст Цезарь?
Германик, разместившись во дворце Ирода Великого, пригласил к себе первосвященника Анну. Тот пришёл в сопровождении фарисея Зосимы и книжника Матафея. Сели: иудеи за одним столом, а Германик- за другим, напротив них. Иудеи, напряжённые, тяжко вздыхали и глядели на молодого римлянина, который голосом, в котором звучала доброжелательность, спросил:
- Знакомы ли вам имена: Февда и Иуда Галилеянин, назвавшие себя царями Иудеи?
- Да, Цезарь, - уныло, со вздохом откликнулись иудеи.
- Вы верите в то, что они мессии?
- Нет, Цезарь.
- Тогда почему же вы не разоблачите их ложь перед народом?
- Народ хочет в это верить, - невнятно откликнулся Анна.
Он боялся, что Германик или прокуратор Палестины могли отнять у него сан первосвященника за те беспорядки, которые творились в Галилее и Иудее. И в эти секунды, сидя за столом, Анна мысленно слал проклятья новоявленным мессиям, которые, как грибы после дождя, появлялись то тут, то там. И с каждым десятилетием они появлялись всё чаще и чаще, ничуть не страшась того, что их всех ожидал постыдный римский крест.
Германик осмотрел насупленные лица иудеев, в которых была отражена их душа – упрямая и мятежная – и уже голосом строгим и властным добавил:
- Ваши мессии оскорбляют Величие Рима. Будьте осторожны. Всё. Прощайте.
Германик говорил с иудеями милостиво, по-римски, но оскорбительно, по мнению иудеев. Гордые своим Богом, иудеи легко приходили в ярость и бешенство от чужой над ними власти.
Едва иудеи оказались на улице, как толстяк Зосима пронзительно завопил:
- Он хочет нашими руками перебить сынов Израиля!
Первосвященник Анна зажал толстяку ладонью рот.
- Тише! Он нас предупредил и только.
- Да – да,- язвительно сказал Зосима, - Цезарь напомнил, что мы его рабы.
- А может быть, ты хочешь свободы, какая была при кровавом Ироде Великом?
- Упаси меня Боже.
- Или ты хочешь вернуть те времена, когда Иудея и Израиль убивали друг друга?
- Нет и нет.
- Ну, а если мы не можем жить мирно в нашей маленькой стране, не поедая друг друга, то пускай нами правит сильный Рим! – воскликнул гневно первосвященник.
Вокруг них на улице стали собираться люди, слушая громкий разговор уважаемых учителей города. Зосима и Матафей отступили от Анны. Они долго молчали, потрясённые его словами, не в силах что-либо сказать.
Первосвященник, видя, что народ не одобрительно смотрел на него, крикнул:
- Неужели вы хотите, чтобы из-за двух негодяев, возомнивших себя царями иудейскими, пострадали наши сыны?
Зосима плюнул в сторону первосвященника и пошёл прочь, бормоча:
- Предатель. Ох, какой же ты предатель.
Анна бросился за ним, взял его за руку.
- Ну, постой же, учитель. Разве ты не можешь понять, что лучше пускай пострадают двое мошенников, чем весь народ.
Зосима, обливаясь слезами, рвал на себе одежду. Он не мог и не хотел понять, как можно даже в чём-либо малом уступить жестокому Риму.
Когда Анна собрал синедрион и объяснил, что Рим недоволен поведением новых мессий и не лучше ли им – иудеям – самим укоротить Иуду и Февду, чтобы не довести до озлобления римскую власть и не быть перебитыми – Зосима и Матафей, стуча посохами, призвали членов синедриона к совести. Однако синедрион состояли из саддукеев. Они в ярости уставились на двух голодранцев….ам-гаарец!.. и несколько секунд молча поедали их взглядами. Пока римская власть царствовала над Палестиной, они могли не волноваться за свои земли и деньги, видя в оккупационных войсках гарант их беспечной жизни. А мессианское движение пугало саддукеев.
Наконец саддукеи с рёвом вскочили с мест и, хватая свои лавки, бросились на Зосиму и Матафея, но те не дрогнули. Они встали друг к другу спиной и подняли палки, радуясь в душе от предстоящей схватки, потому что, будучи выходцами из «ам-гаарец» всегда ненавидели аристократов.
И грянул яростный бой, какой мог быть только среди иудеев. В воздухе замелькали лавки, палки, кулаки. Зал наполнился воплями и проклятиями. Зосима и Матафей с честью держали круговую оборону и кряканьем били и били подступавших к ним врагов. А когда их палки рассыпались в прах, то оба мужа, засучив рукава туник по-народному, пошли в последний бой.
И, наверное, Зосима и Матафей были бы неминуемо перебиты саддукеями, которые превосходили их числом, но народных вождей спасло появление стражников.
Глава двадцать пятая
К югу от Иерусалима – через несколько переходов – отряд Германика вступил в раскалённую полосу песков, которая прерывалась плоскогорьями и редкими оазисами зелёных пастбищ и колодцев. Горячий ветер обжигал кожу, перехватывал дыхание и больно колол лёгкие. Эта длинная, безводная пустыня тысячи лет служила защитой для Египта от нашествия соседних племён и вторжения культуры других народов. Но за последние столетия с тех пор, как эту страну успели покорить эфиопы, ливийцы, Вавилон и Александр Македонский – египтяне растворились в среде захватчиков. Редко можно было увидеть на улицах городов и сёл египтян с бронзовым цветом кожи. А язык давно исчез, заменённый международным языком «койне», на котором говорили во всех странах «Внутреннего моря». Египетские города были похожи на греческие. Всюду греческие дома, театры, цирки, бои гладиаторов.
Германик, осматривая на плато Гизе комнаты великой пирамиды Хеопса, попросил жрецов прочесть древние надписи на стенах. Но никто из жрецов не смог это сделать. Чернокожие служители храмов в смущении пожимали плечами, как вдруг вперёд, раздвинув толпу жрецов, прошёл их собрат. Его тело и лицо, умащённые благовонными маслами, блестели в свете факелов и были бронзового цвета. А косой разрез больших зеленоватых глаз придавал лицу загадочное выражение. Облик египтянина настолько сильно походил на древние фрески и скульптуры, что казалось, что он только что сошёл со стены пирамиды. К тому же незнакомец был одет по-старинному обычаю - в белую юбку жреца, без каких-либо украшений на теле.
Египтянин попросил преторианцев поднести факелы поближе к настенному изображению и, указав на человека, идущего за фараоном и на знаки над его головой, сказал:
- Вот слова, которые здесь вырезаны… «Латуш, чародей и маг и друг царя царей сопровождает сына Озириса на охоте».
Чернокожие жрецы начали было смеяться над тем, как легко, по их мнению, незнакомец прочёл надпись, но вглядевшись в изображение чародея на стене, они заметили, что оно, как две капли воды похоже на египтянина, который стоял среди них.
Охваченные суеверным ужасом, жрецы подались назад, указывая пальцами в Латуша, а потом с криками: «Он восстал из мёртвых для мести!» помчались вон из пирамиды, сбивая с ног всех на своём пути. Свита Германика с не меньшим страхом последовала за ними. Германик подобрал факел с пола комнаты и поднёс его к стене, с любопытством, спокойно спросил:
- Да, сходство поразительное, но что ты скажешь на это, жрец?
- Я скажу тебе, Цезарь: это моё изображение.
- Ты восстал из мёртвых?
- Нет, я живу среди живых лет около трёх тысяч лет.
Германик в сомнении оглядел стройного, крепкого египтянина, на лице которого не было ни одной морщины, и насмешливо ответил:
- Я поверил бы тебе, Латуш, если бы ты восстал из мёртвых.
- А разве ты, Цезарь, забыл о том, что говорил наедине с тобой Тиберий за несколько минут до того, как ты покинул Рим?
- Он говорил о каком-то чародее, сбежавшем из тюрьмы…
- Это был я.
- Значит, ты ему предсказал смерть от руки моего сына?
- Да.
- А что ты можешь предсказать мне?
- Если ты, Германик, никогда не вернёшься в Антиохию и никогда не допустишь до себя Гнея Пизона, то ты проживёшь очень долгую жизнь. А Калигула никогда не поднимет руку на Тиберия.
- Но тогда выходит, что ты, Латуш, неверно предсказал судьбу моего отца!
- Нет, Цезарь, верно.
- А если я не вернусь в Антиохию?
Латуш с глубоким вздохом сожаления развёл руками.
- Ты вернёшься, и я не в силах буду остановить тебя. А так же остановить руку отравителя.
- Значит, я буду отравлен, но когда?
- Если не в первый день, то во второй…в третий…в двадцатый пока не умрёшь.
Только на мгновенье лицо Германика исказило выражение душевного страдания, но вот он поднял голову и, презрительно кривя губами, сказал:
- Не мне бояться смерти. Я много раз смотрел ей в глаза и никогда не отступал назад. – И, уже покидая комнату, он обернулся к чародею. – Иди за мной. Я с удовольствием послушаю твои рассказы об этой стране, если, конечно, тебе есть, что рассказать.
- Цезарь, ты устанешь слушать меня.
Когда они вышли из широкого коридора на поверхность пирамиды, Лутуш быстро глянул в глаза Германика и едва не вскрикнул. Он понял, что римлянин уже поражён ядом. Но действие отравы ещё только начинало своё медленно разрушение организма.
Когда Германик прибыл в Египет и узнал о том, что хлеб в этой стране из-за неурожаев продаётся по очень высокой цене, малодоступной для бедняков, то немедленно приказал открыть государственные хранилища и приступить к бесплатной раздаче зерна. Ему было приятно делать добро людям. Он был счастлив, когда видел искреннюю благодарность на лицах египтян, которые бросались ему навстречу, едва он выходил на улицу.
Разумеется, Германик часто вспоминал нищего учителя и смеялся в душе над ним: ну, что мог сделать для людей несчастный философ? «Да, он может увлечь их горячим словом, зажечь примером. Но вот он уйдёт от них в другое место, и люди забудут его, а иные станут проклинать, потому что размягчил их души и сделал беззащитными перед окружающим злом. Нет. Добро, милосердие может давать людям только сильный человек».
Германик работал ежедневно, не гнушаясь разбором даже незначительной просьбы или жалобы, и поступал по совести. На улицу Германик выходил без ликторов и часто гулял один. Его всё более и более охватывала тоска по далёкому Риму. Он понимал, что Тиберий не мог позволить ему вернуться домой из страха иметь рядом с собой молодого соправителя. При мысли, что он никогда не сможет увидеть Рим, его глаза наполнялись слезами. И он порой вскрикивал:
- Ну, почему зло всегда побеждает добро, а ложь – правду?!
Устав от работы, Германик решил осмотреть древнюю столицу Египта Нэ, которая находилась на юге страны. Он пригласил к себе астролога. И вот большая группа плоскодонных кораблей оправилась вверх по Нилу. На палубе флагманского корабля, что шёл впереди, возлежали под широким тентом на ложах Германик и его друзья. Северяне мучились от непривычной для них духоты и заставляли рабов и слуг поливать их водой.
Германик отодвинул в сторону документы, взял со стола чашу с вином и, пригубив тёплый напиток, сделал знак в сторону Латуша.
- А приходилось ли тебе видеть царицу Клеопатру Седьмую?
- Да, Цезарь, я был с нею до её смертного часа.
- Была ли она красивой, как о ней говорят?
- Нет, она была безобразной лицом и телом.
- Но тогда чем она прельстила Цезаря и моего деда Антония?
- Она их прельстила своей жаркой плотью…
Все друзья Цезаря насторожились и притихли, при упоминании столь известного имени царицы, о любовных делах которой слагались в те годы многие легенды.
Германик жестом предложил египтянину начать свой рассказ, и тот немедленно заговорил:
- В то время, когда вы – римляне - вели между собой войны, я находился в Вавилоне. И однажды ко мне в дом вошёл почерневший от пыли и грязи человек в изодранной одежде. Он передал на словах, что великая царица Египта просила и умоляла меня немедленно появиться перед её очами, обещая мне сладкую жизнь и много золота. Я тогда испытывал некоторую нужду в деньгах, потому что любил жить на широкую ногу. Поэтому я в тот же день отправился на зов Клеопатры, ничуть не заботясь о своём доме и хозяйстве.
На дороге между Дамаском и Галилеей я нагнал войско Ирода – будущего царя Иудеи. Он в это время вылавливал бунтовщиков. И по римскому обычаю распинал их на крестах вдоль дороги. Ирод, при встрече узнав меня по рассказам других людей, настойчиво предложил мне сопровождать его в Галилею, в Капернаум, где он был наместником своего отца Антипатра, прокуратора Иудеи.
Мы пировали уже несколько дней, как вдруг слуга Ирода, войдя в зал, громогласно обратился к наместнику:
- Государь, великая царица Клеопатра великой страны требует от тебя принять её со всеми подобающими для неё почестями!
Ирод, изумлённый тем, что к нему пожаловала царица, привстал с ложа и воскликнул:
- Но у меня в городе не хватит места для её свиты!
Слуга улыбнулся и, едва сдерживая смех, ответил:
- Её свита состоит из одного осла.
- Как его зовут?
- Его зовут: осёл.
Ирод откинулся на ложе и оглушительно рассмеялся, а потом пренебрежительным жестом указал на вход.
- Гони её в шею. Я не желаю знать цариц, у которых один слуга, да и тот осёл.
Но в это время в зале появилась Клеопатра. Она, разумеется, слышала слова Ирода, и её лицо, обожжённое солнцем, было искажено гневом. Ей было тогда пятнадцать лет. И на первый взгляд в ней не было ничего привлекательного. Её тело не блистало красотой, а ноги были малы и худы. Лицо её с огромным носом и беспокойными глазами, не восхищали тех, кто на неё смотрел. Но едва эта женщина прошла по залу в направлении Ирода, заговорила, как мгновенно изменилась в наших глазах. В её каждом движении тела, рук было столько притягательной магии, что от неё было трудно оторвать взгляд. А её голос – грудной, чуть хрипловатый – был необычайной красоты. Эта женщина своим присутствием возбуждала желание.
Ирод, багровея от досады, что туника на нём сильно задралась, опустил свои руки чуть ниже пояса и, отворачиваясь от Клеопатры, пробормотал:
- Она недостаточно красива, чтобы я обратил на неё внимание.
Я уже знал, что Ирод обожал красивых девушек. И что ради них он готов был пойти на всё, чтобы заполучить красавиц в свой гарем. А так как этот великий человек не умел сдерживать свои чувства, то он очень скоро стал игрушкой в капризных руках женщин.
Ирод, недовольный собой, лёг на живот, а потом с напускной алчностью начал кушать лепёшки, обильно поливая их маслом.
Удивлённая Клеопатра долго смотрела на его крепкий затылок, на то, как быстро ел государь. И вдруг всхлипнула, и стала ещё более привлекательной. Я безумно жалел её в эту минуту и мылено призывал Ирода быть с ней ласковей. Ирод обернулся и метнул на женщину острый взгляд, вскочил с ложа и с куском лепёшки шагнул к ней, уже готовый приветствовать её как царицу, но вдруг сказал:
- Почему ты пришла одна с этим…- Он едва сдержал улыбку.
А Клеопатра в мгновенье изменилась лицом, выбила ударом кулака лепёшку из её руки и крикнула:
- Как ты посмел, раб, смеяться надо мной?!
Ирод насупился и отступил назад.
- Ну, если я раб, то какого диавола ты пришла ко мне?
- Ты мне должен дать армию, чтобы я могла разбить армию кастрата Ахиллы.
- Ага. Значит, он выгнал тебя из Египта. И ты уже не царица, - насмешливо сказал Ирод, всё ещё страдая от оскорбления, нанесённого ему несдержанной даже в своём несчастии Клеопатрой. Её лицо подёргивалось от возмущения и гнева. Всю свою женскую ярость на Ахиллу, который ещё недавно был евнухом в гареме её отца, но которому удалось с помощью наглой и грубой лести втереться в доверие фараона и стать его правой рукой, а потом – воспитателем наследников, и наконец, после смерти владыки – правителем Египта, помыкая царями-детьми…Клеопатрой и Птолемеем, они были не только братом и сестрой, но и супругами - так вот теперь свой гнев на Ахиллу, который прогнал её из страны, царица обрушила на Ирода.
Она проклинала его самыми отборными проклятиями. А он стоял над ней, как скала, уперев кулаки в бока, и смеялся ей в лицо, чем ещё более приводил Клеопатру в исступлённое состояние бешенства. В её гневе было столько чувственности, а её бёдра так соблазнительно волновались – сами собой – под лёгким одеянием, что Ирод вскоре начал жадно поедать её глазами, не обращая внимания на то, что его туника заметно оттопырилась. И когда царица с горловым криком бросилась на Ирода, целя длинными ногтями ему в глаза, он с рычанием льва сжал её в своих объятиях, и она, словно ожидая того, обвила наместника руками и ногами и впилась губами в его губы.
Наступила тишина.
Тело Клеопатры дрожало и чудно извивалось в сильных руках Ирода. Когда он оторвал её от себя, она оставила в своих пальцах обрывки одежды наместника. И с помутнённым лицом, вскрикивая от желания, вновь метнулась к нему, осыпая бранью и криками любовного призыва.
Побагровевший Ирод бросил её на ложе и одним сильным рывком сорвал с царицы платье и несколько секунд алчно смотрел на её хрупкое тело Клеопатры, которое билось в конвульсиях. Потом сбросил с себя одежду и вонзил в царицу свой фаллос, под одобрительные вопли всех, кто присутствовал в зале. И борьба закипела, прерываемая пронзительными воплями Клеопатры и рычанием Ирода….Эти вопли звучали во дворце весь день и всю ночь. А когда я пришёл к наместнику утром, он, с утомлённым запавшим лицом, вялым голосом ответил на моё приветствие и предложил разделить с ним трапезу.
Клеопатра сидела в его ногах и, по-детски смеясь, играла с его фаллосом: покусывала, целовала и подносила ему разные кушанья.
- Ах, как он прекрасный…Когда я вновь стану царицей Египта, я сделаю тебя, Ирод, главным жрецом богини Изиды.
И она, вздрагивая от вожделения, вновь начала впиваться губами в его плоть, а потом, сладострастно повизгивая, встала на колени над телом Ирода и, лаская пальцами фаллос, направила его себе под низ живота. Задерживая дыхание, начала медленно садиться на Ирода…
Несколько дней спустя, слуга Ирода разбудил меня ночью. Я вышел во двор. Там в окружении свиты сидел на коне наместник. Он указал плетью на двух ослов.
- Это всё, что я могу подарить тебе и Клеопатре.
- Государь, в чём дело?
Он приблизил ко мне своё юное, но уже пожелтевшее лицо с внезапными морщинами под глазами и каким-то странным голосом, словно с того света, ответил, опасливо косясь на дворец, где осталась Клеопатра:
- Она своей плотью сокрушит империи. А римляне охочи до египетских баб. Того и гляди из-за них разнесут весь Восток вдребезги.
- При чём здесь римляне?
- А при том….Цезарь под Фарсалом разбил Помпея, который…это ведь ясно и ослу Клеопатры….. помчит теперь в Сирию и Египет за деньгами и новым войском. Война скоро придёт сюда, на нашу землю. А я не хочу с Клеопатрой оказаться между этими двумя вождями. Забирай царицу и!
Наместник энергично махнул рукой в сторону далёкого Египта, ударил коня плетью и как молния помчался вон из города.
Утром, обезумевшая от ярости Клеопатра, долго бегала по дворцу с криком: «Трус! Трус!» Она крушила всё, что могла сокрушить. А устав, села на осла и поехала вместе со мной по Галилее. Ирод не оставил нам ни одной драхмы. И мы с Клеопатрой уже к вечеру страшно проголодались. К тому же иудеи, при виде царицы, показывали на неё пальцами и кричали:
- Блудилище на ослице!
И отказывали нам в крове и пище, уводили прочь детей и не подпускали к колодцам.
Клеопатра бросала на иудеев свирепые взгляды и, как змия, шипела:
- Ну, подождите! Вот стану я царицей, загоню вашего Бога на гору Гаризм. Будете бегать туда на поклон.
Уже к вечеру я вспомнил о своей кифаре, вынул её из сумки и начал наигрывать любимые мелодии, чтобы хоть как-то заглушить острый голод. Клеопатра при первых звуках музыки вдруг начала поводить плечиками, руками, её разноцветные глазки заблестели.
Люди, которые проходили мимо, не обращая на неё внимания, стали останавливаться и зачарованно глядеть на царицу, а иные пошли следом за нами. Она же плясала на ослице и нежным голосом пела песни. Юноши начали обступать её, хотя старики били их палками и гнали прочь. Но иудейская молодёжь ещё ближе подходила к царице, в смущении зажимая руками то, что поднималось у них внизу. Впрочем, за ними шли даже седобородые мудрецы и тянули свои скрюченные пальцы к жаркому телу Клеопатры.
С наступлением сумерек мы остановились в первой же роще. И Клеопатра всю ночь наслаждалась в объятиях многих иудейских юношей. Разумеется, у нас появились деньги.
А между тем, Клеопатра казалась озорной девчонкой, когда не сердилась. И хорошо переносила все неудобства нашего путешествия. Она подолгу и обстоятельно размышляла вслух о том, как она решила поступить с Ахиллой. Смеясь, перечисляла возможные пытки для него, а так же для её младшего брата Птолемея. И сколько она должна была перебить египтян за то, что они равнодушно восприняли изгнание царицы, и никто из них не последовал за ней. В такие минуты у Клеопатры начинали дрожать губы, а из глаз её на ресницы брызгали обильные слёзы. Впрочем, она легко отходила и уже через пять секунд начинала смеяться над каким-нибудь пустяком. Она была уверена, что я, едва появлюсь в Александрии, как немедленно свергну Птолемея, а Ахиллу отправлю в темницу, а её – Клеопатру - увенчаю двойной короной царя царей. Я, конечно, думал иначе, но не пытался переубедить Клеопатру, рассчитывая на обычное везение и на ту ловкость, которая всегда спасала меня от смерти.
В длинном караване купцов мы преодолели пустыню и пришли в Александрию, где находились Птолемей и Ахилла. На постоялом дворе я насыпал овёс в кормушки уставших ослов и хотел отправиться вздремнуть в каморку. Но Клеопатра, лихорадочно озираясь по сторонам, схватила меня за руку и начала пронзительно шипеть:
- Ну, иди, иди, что ты стоишь?
- Царица, куда я должен идти?
- Во дворец к Ахилле. Убей его. А с мальчишкой я сама расправлюсь
Я задумался: во дворец к фараону преграждали дорогу во все времена сотни и сотни стражников, чиновников и вельмож. Но я, так же, хорошо знал, что зодчие всегда строили внутренние помещения дворца царя царей Египта по одному и тому же плану. Его можно было прочесть на гробницах всех фараонов. Он не изменился за тысячи лет.
Пока моя царица, всё более и более озлобляясь, смотрела на меня, готовая впиться в моё лицо когтями, я мысленно увидел те бесчисленные подземные ловушки. Ходы, потайные двери и лестницы. Все они подходили к тронному залу царя царей. И были необходимы для него в случае внезапного бегства. Но в действительности эти ходы, как правило, фараоны не знали. В былые времена тайными коридорами пользовались верховные жрецы, вельможи в своей борьбе с неугодными для них фараонами.
Подземный лабиринт ходов соединял царский дворец с главными храмами города, с отдалёнными улицами. На старых зданиях должны были остаться вырезанные в камен загадочные слова: «здесь идущий идёт». Рядом нужно было искать вход в подземелье.
Я сделал знак Клеопатре, чтобы она оставалась на месте, а сам пошёл к хозяину постоялого двора, за факелами. Но царица помчалась за мной. А когда мы вышли на улицу, то мимо нас проскакали солдаты Ахиллы в сторону гавани. А вскоре сам Ахилла, раскрашенный, как фараон, появился сидя в носилках, которые бегом несли рабы.
Клеопатра взвизгнула и, указывая на него пальцем, завопила:
- Латуш, хватай его! Хватай!
Я зажал ей рот и утащил царицу в толпу, однако успел заметить, что Ахилла вздрогнул и торопливо задёрнул занавески носилок. Клеопатра потянула меня следом за ним, и я, чтобы не привлекать внимание людей, пошёл за царицей в сторону гавани. Солдаты Ахиллы и народ спешили в морской порт.
В порту за нестройными шеренгами солдат Ахилла остановился. Он смотрел вдаль, в противоположную сторону гавани, где замерли сотни египетских кораблей. Египтяне окружили остатки римского флота и не выпускали его в море из гавани. Люди на кораблях что-то долго кричали друг другу. Но вскоре от египетского судна к римскому - отправилась лодка. Когда она подошла к борту боевой триремы, на палубе её раздались плач и мольба. Крепкий высокий человек с благородной осанкой неторопливо обнял всех, кто стоял рядом и медленно, часто оборачиваясь, спустился в лодку. Чёрные гребцы стремительно помчали её к берегу.
В носилках раздался ликующий клёкот. То смеялся Ахилла и хлопал в ладоши. Он быстро схватил зеркало и, глядя в него, начал выправлять свою осанку, но она не выправлялась. А потом толкнул ногой рабов.
- Несите меня к Помпею.
Однако за первую шеренгу солдат он не вышел. Я бросился к носилкам и занял место у крайней перекладины, потеснив раба, согнулся, втянув голову в плечи. А уж рядом появились тонкие ручки Клеопатры.
- Уйди. Зачем ты здесь?- сказал я тихо.
Она вытаращила на меня свои разноцветные глаза и змеиным шёпотом ответила:
- Как ты смеешь мне говорить такое? Я вот прикажу Ахилле, и он убьёт тебя.
Впрочем, в плотной толпе солдат и слуг, которые окружали носилки, мы с Клеопатрой были неприметны.
Все напряжённо следили за лодкой, что быстро приближалась к берегу. Я уже мог различить лицо Помпея – усталое, измождённое. Его глаза бессмысленно смотрели в одну точку, и казались сонными. Когда же лодка приткнулась к деревянному причалу, полководец словно проснулся, быстрым взглядом окинул толпу людей, которая встречала его, остановил взгляд на Ахилле и, глубоко вздохнув, поднялся на ноги. Он вышел из лодки. Римский центурион на египетской службе шагнул за ним и выхватил из ножен меч. Помпей нахмурился и повернулся к нему лицом.
- Делай своё дело, палач. Но бей сюда,- Помпей указал себе на грудь.
Центурион в смущении опустил меч и отступил назад. Полководец насмешливо глянул на Ахиллу и громко сказал:
- Страшен раб, который всегда пресмыкался, и вдруг получил власть! – и он обратился к центуриону: - Бей в спину, если не можешь ударить в грудь.
И тот, в озлоблении на Помпея за свою минутную слабость, ударил полководца мечом под лопатку, а потом, когда Помпей, ещё живой, рухнул на пристань, неторопливо отрубил ему голову под громкие вопли, что раздавались на римских кораблях.
Даже в смерти своей Помпей был спокоен. Его лицо не отразило ни боли, ни страдания. Центурион поднёс отрубленную голову Ахилле. Тот, смеясь, ударил её ногой и дал знак рабам: возвращаться в город.
Обезглавленное тело великого полководца осталось лежать на пристани на виду римлян. На их кораблях звучали стенания и плач. Египетский флот отступил в стороны, давая возможность римлянам покинуть гавань. И те быстро ушли в море.
Люди окружили Помпея и долго разглядывали его тело, качали головами, удивляясь несчастливой судьбе великого полководца и благодетеля Египта, который искал спасение и защиты в их стране. Теперь нужно было ожидать появление Гая Юлия Цезаря с его победоносными легионами, как он мог поступить, узнав о смерти своего врага? Люди в страхе за своё будущее начали быстро уходить в город.
Египетские города никогда не имели крепостей, каких-либо защитных стен. Эту страну со всех сторон окружали малопроходимые пустыни. Они охлаждали пыл любых завоевателей. Но не римлян…
Мы с Клеопатрой вернулись в город, и я немедленно приступил к поиску тайного хода. Я хотел узнать, что задумал Ахилла.
Пока я озирался по сторонам, царица то и дело толкала меня, дёргала за одежду и кричала:
- Ну, скорей! Что ты спишь на ходу?
В конце концов, ей надоело тормошить меня, и она стала обращаться к людям, которые проходили мимо нас:
- Эй, вы, я царица Клеопатра. На колени.
Но люди смеялись и, предполагая, что мы бродячие артисты, хлопали в ладоши и бросали нам медные деньги. Клеопатра злилась и готова была броситься на горожан с кулаками. Я уводил её прочь, а она грозила кулаком своим подданным и шипела:
- Ну, подождите. Вот уж я вам задам скоро.
На одном из храмов я заметил выбитые в камне и полу - стёртые короткие строчки древнеегипетских слов, которые вряд ли понимал тот, кто их делал. Я вошёл в храм, где шло жертвоприношение и смрадно дымил жертвенный костёр. Оглядел стены и вскоре увидел знакомые строчки слов над входом в коридор, шагнул в него. Клеопатра, вцепившись в мою одежду, шла следом. Коридор со ступенями вёл в подземный склад, где хранились запасы храмовых дров. Здесь в темноте я зажёг факел, но от смрадного зловония отпрянул назад. Весь подземный зал был сплошь покрыт останками жертвенных животных. В них копошились сотни огромных крыс. Клеопатра с визгом запрыгнула мне на плечи. Я опустил факел и, разгоняя им зверьё, которое нехотя отползало, отходило в стороны, пошёл через скользкое, смердящее болото, широко расставляя ноги. В конце зала ходы разветвлялись, но на стенах были выбиты значки, которые говорили мне о том, в какую стену нам идти, чтобы попасть в определённое место царского дворца. Я спешил в комнаты Птолемея. Ходы на каждом шагу пересекались, меняли направление, а то и уходили назад. Но вот впереди появились ступени, и мы оказались во дворце на втором этаже перед комнатой Птолемея. В ней звучали раздражённые голоса. Тонкая стена имела много отверстий, что позволяли видеть всё, что происходило в комнате царя и слышать каждое слово. С противоположной стороны стена была покрыта фресками.
Птолемей – мальчишка лет двенадцати в парике с уреем – сидел в кресле и кусал платок, зло рассматривая Ахиллу, с лица которого не сходила оживлённая гримаса радости. Он то и дело шептал, прикрывая губы рукой:
- Я его убил…я великий человек. Ну, кто бы мог поверить ещё десять лет назад? О, как хорошо.
Птолемей бросил платок через стол в направлении Ахиллы. Тот нахмурился и поджал губы. Царь тонким голосом крикнул:
- Ты видел Клеопатру. И ты не убил её!
- Она была с Латушем, - угрюмо ответил Ахилла, и его кулаки сжались под столом, - К тому же, государь…- голос кастрата пронзительно зазвенел в огромной комнате, - … тебе надо подумать о том, как вести себя с Гаем Цезарем. Ведь ты, государь, убил римлянина!
- Я?!- испуганно вскрикнул и вскочил на ноги Птолемей.
Лицо Ахиллы прояснилось и стало театрально-умильным. Он всплеснул руками.
- Ну, конечно, моё дорогое дитя. И тебе придётся держать ответ перед Цезарем. А он милосердием не отличается.
На глазах мальчишки заблестели слёзы. Он сорвал с головы парик и запустил его в бывшего евнуха.
- Это ты!
- Да, государь, это я, твой покорный слуга, выполняя твою волю и не желая того в душе, исполнил твой приказ.
Птолемей всхлипнул и сел в кресло.
- Что же я должен делать?
Лицо евнуха закаменело. Он властным жестом ткнул пальцем в царя.
- Ты будешь делать то, что я скажу, иначе, клянусь богами, я выкину тебя из Египта.
Птолемей закрыл мокрое от слёз лицо худыми руками и, качаясь из стороны в сторону, с плачем ответил:
- Ты выгнал Клеопатру, но она вернулась.
- Да, вернулась, чтобы найти здесь свой конец.
В этот момент в комнату вбежал центурион - убийца Помпея, держа в руке обнажённый меч. Убийца дрожал и в страхе оглядывался назад, на вход.
- Мы погибли! – закричал он.
Ахилла, не менее перепуганный, чем центурион, схватил его за горло.
- Как ты посмел, скот, войти сюда, как в свою конюшню? Или ты думаешь, что я осыплю тебе золотом за бесчестный поступок? За убийство великого Помпея!
- Там Цезарь…- прохрипел центурион.
- Почему ты, Гектор, не задержал его? И как он здесь оказался?
- Он прибыл с центурией всадников.
Ахилла опустился в кресло и с унылым видом посмотрел в окно. Его руки заметно дрожали. Но вот он указал пальцем на Гектора и заговорил властно и быстро:
- Немедленно стяни все наши войска в город. Скрытно. И жди моего сигнала. Иди.
- А как же Цезарь?- растерянно спросил Гектор.
Ахилла мягко улыбнулся и неторопливо прошёл по комнате, устремил прямо перед собой задумчивый взгляд и, через несколько секунд, смеясь, ответил:
- Ну, что ж, встретим и Цезаря. Иди, выполняй приказ царя царей Птолемея. Ты слышишь, Гектор: приказ царя?
- Да, великий царь, слышу.
В комнате наступила тишина. Птолемей и Ахилла не шевелились, напряжённо прислушивались к отдалённым голосам, которые быстро приближались.
Едва в комнату стремительно вошли гвардейцы Ахиллы и встали вдоль стен, а за ними появились растерянные сановники, как через порог дверей быстро шагнул высокий узкоплечий римлянин с увядшим венком на голове и длинными жилистыми руками. Он острым взглядом скользнул по лицу Птолемея и вперился глазами в Ахиллу. Тот перебрал ногами, но не двинулся с места. Цезарь громко рассмеялся и резким скрипучим голосом сказал:
- Я почему-то думал, что евнухи легки на ногу.
- А я Цезарь, считал, что друзья царя Никомеда малоподвижны
Римлянин усмехнулся. Будучи сам человеком остроумным, он не любил остроумие в устах других людей. И, не найдя достойной остроты, он обратился к Птолемею:
- Царь, я прибыл сюда за деньгами.
Ахилла подался вперёд и перебил Цезаря:
- Государственная казна пуста, римлянин. Мы не можем дать тебе даже десяток драхм.
Цезарь с презрением ответил, угрожающе напрягая голос:
- А мне нужно десять миллионов сестерциев для моих ветеранов и, разумеется, земли для их поселений.
- Ты их не получишь, - жёстко ответил Ахилла.
Он с ненавистью смотрел на полководца. Его широкие ноздри раздувались. Ахилла дышал громко и сипло и не пытался скрыть своей вражды к Цезарю. И вряд ли он сейчас, находясь в гневе, способен был на какую-либо хитрость в разговоре.
Уязвлённый Цезарь, возвысил голос:
- Разве здесь гарем, а евнух Ахилла глава его? Прошу тебя, царь Птолемей, отвечай мне.
Птолемей, испуганно тараща глаза, открыл рот и выдохнул воздух. Цезарь фыркнул.
- Это и есть твой ответ?
Ахилла указал рукой на вход и, не сводя глаз с полководца, властно сказал:
- Римлянин, выйди вон и войди сюда со всеми знаками почтения к царскому дому и его владыке.
Но Цезарь, спокойно оглядев комнату, с нарочитым удивлением воскликнул:
- А где же царица Клеопатра?
- Я здесь!
В комнату вбежала растрёпанная Клеопатра с сияющими от счастья глазами.
Изумлённый Ахилла вскочил с кресла и торопливо крикнул Птолемею:
- Царь, разве ты узнаешь в это подлой служанке свою сестру и жену Клеопатру?!
- Нет, Ахилла, - дрожащим голосом откликнулся Птолемей, с ненавистью глядя на сестру.
- Тогда, царь, прикажи убить самозванку!
Мальчишка махнул руками гвардейцам, и те обнажили мечи. Клеопатра с визгом бросилась на своего брата, вцепилась ногтями в его лицо, в волосы, сбросила его с кресла и начал бить царя по щекам. Я ударом кулака разбил тонкую стену и впрыгнул в комнату с кинжалом в руке, принял на себя мечи гвардейцев, крикнул Клеопатре, указывая в угол.
- Там другой выход. Беги туда.
Она помчалась в угол, увлекая за собой Птолемея. Я медленно отступал за царицей, отражая удары гвардейцев. Все прочие в замешательстве смотрели на эту сцену, не двигаясь с места.
Клеопатра, крепко держа за волосы своего брата, который кричал и лягался ногами, уже тянула на себя потайной засов деревянной двери. И, казалось, ещё мгновенье, и мы все трое окажемся в подземелье. Но тут Ахилла, придя в себя, с горловым, пронзительным криком метнулся в ноги Птолемея, обвил их руками и рванул в свою сторону. Ход был уже открыт, и, Клеопатра, потеряв свою добычу, прыгнула во мрак, захлопнув за собой дверь. Щёлкнул замок, который второй раз открыть было невозможно.
В комнату вбежали римские легионеры. Они по приказу Цезаря окружили меня и оттеснили гвардейцев к стене.
Глава двадцать шестая
Теперь все стояли на ногах и смотрели на Цезаря. Он долго молчал с лицом бесстрастным и неподвижным. В комнате росло напряжение, но никто не решался нарушить тишину.
Вдруг полководец резко качнулся телом и быстрым жестом правой руки указал себе под ноги, и голосом скрипучим и жестоким заговорил:
- Здесь диктовать условия буду я!.. – он помедлил секунду и добавил:- …от имени римского народа!
Ахилла, дрожа коленами, перебил его:
- Скажи, Цезарь, точнее: от самого себя.
- Пускай так. Это не имеет значения для Египта.
Птолемей, ещё более дрожа, чем его воспитатель, скрылся за его спину и оттуда крикнул:
- Цезарь, ты распоряжаешься нами, как в своей провинции!
- Да, Птолемей. От меня зависит: быть Египту провинцией или царством.
Ахилла поник головой, а его спина прогнулась. На лицах сановников, обращённых к Цезарю, появились угодливые улыбки. Кто-то из египтян ударил в ладоши.
Полководец с удовольствием окинул взглядом подавленных и льстивых вельмож, прошёл между ними, упиваясь своей властью и всемогуществом, ткнул пальцем, едва ли не в нос, Ахилле, тот в испуге отпрыгнул назад и закрылся руками.
- Ты, Ахилла, дашь мне отчёт о том, кто убил Помпея. Все виновные в смерти гражданина Рима будут отправлены под топор палача. Ты, Птолемей…
- Я не виноват!
- Ты, Птолемей низложен мною. И отныне я запрещаю тебе носить царский урей. Дай мне его.
Мальчика, словно акробат на канате балансируя руками, осторожно шагнул к полководцу, вжимая голову в плечи под тяжёлым, пронизывающим взглядом Цезаря. Тот протянул к Птолемею длинную жилистую руку с раскрытой широкой ладонью. Птолемей, всхлипывая, с трудом снял с головы парик с уреем и уронил его на пол, сжался, не зная, как поступить дальше.
Цезарь по-прежнему держал перед его лицом руку и молчал. Сановников царя била дрожь.
Я подошёл к мальчишке, поднял парик и неторопливо надел его на влажную голову Птолемея и обернулся к римлянину.
- Цезарь, перед тобой царь Птолемей, владыка Египта.
Полководец резанул меня удивлённым взглядом. Его белокожее лицо стало багровым и исказилось гримасой, похоже на страдание. Он хрипло ответил:
- Хорошо. Я подумаю над этими словами. Но, независимо от моего решения, я, волею римского народа, объявляю царицу Клеопатру единственной государыней, с которой будет говорить Рим.
Полководец сделал мне знак: следовать за ним, и стремительно вышел из комнаты. Во дворе, уже в окружении своих всадников, Цезарь внимательно всмотрелся в меня и сказал:
- Странный ты человек…Найди Клеопатру и приведи её ко мне.
Однако разбирая поводья коня, он не спешил покинуть двор, несмотря на то, что римские легионеры кричали ему с улицы, что вокруг них увеличивалась толпа возмущённых горожан, которые начали бросать в легионеров камни.
Но вот Цезарь повернулся ко мне и, презрительно кривя тонкими длинными губами, воскликнул:
- То, что я легко могу простить гражданину Рима или не обратить на это внимание, я не прощу египтянину! Запомни это, Латуш. В следующий раз ты поплатишься головой. А пока – цени моё милосердие!
И он ускакал на улицу.
Александрийцы, узнав о том, что Цезарь хотел возвести на трон великих царей Клеопатру и сместить Птолемея, возмущённые, вооружились, кто как мог, и сбежались к дворцу царя царей. При виде полководца, они, осыпая его бранью, крича: «Подстилка Никомеда!» обрушили на него град камней и палок. И ему вместе с центурией солдат пришлось мечами прокладывать себе дорогу в людском море.
Горожане осадили дворец, где укрылся Цезарь, а два дня спустя, когда появился римский легион, Ахилла ввёл в город свои войска. На улицах Александрии началась битва, которая продолжалась более месяца. Горожане в озлоблении искали Клеопатру, чтобы предать её смерти, обвиняя царицу во всех бедах и несчастиях, что поразили страну.
Боясь, что она в темноте подземелья могла угодить в ловушку и погибнуть, я немедленно помчался по улице, ища вход в лабиринт и, найдя, долго бродил под землёй, разглядывая пыльный пол, где могли остаться следы Клеопатры. Она сидела в коридоре, прижавшись спиной к той двери, которую так неосторожно захлопнула. Её руки и лоб были покрыты царапинами. Видимо, царица в первые секунды, оказавшись в лабиринте, бежала объятая страхом.
Она с визгом кинулась мне на шею, но тут же отпрянула назад, торопливо достала из пояса небольшое зеркало и, оглядев израненный лоб, дико завопила:
- Проклятый Латуш, ты сделал меня уродкой! Я прикажу, как только ты выведешь меня отсюда, распять тебя на кресте!
Когда же я сказал Клеопатре, что её ждал Цезарь, она затихла. Мы вышли на улицу. Я спрятал царицу в мешок, забросил его на спину и направился к Цезарю. Но только поздно ночью мне удалось пройти в осаждённый дворец к римлянам.
Цезарь, при виде меня, поспешил навстречу и сжал руками плотный мешок.
- Неужели этот комочек и есть царица Клеопатра?
- Да, Цезарь, это я,- мелодичным голосом ответила царица.- Но прошу тебя, Цезарь, дай мне время привести себя в порядок.
Я опустил мешок на пол и вышел из комнаты следом за полководцем. Он казался возбуждённым. Позвал массажистов. И пока они натирали его худое, морщинистое тело благовонными маслами, он сбросил с головы пышный венок, обнажив огромную плешь. И с горечью глядя на своё отражение в зеркало, со стоном пробормотал:
- О, моё мучение… чтобы я ни отдал за хорошие, крепкие волосы и свежий рот.
Когда массажисты умастили на затылке Цезаря длинные пряди волос, он взял гребень и осторожно начал зачёсывать их вперёд, укрывая ими голый череп. Он пытался взбить их, но они могли держаться на темени только плотной тонкой полосой. Это приводило в отчаяние римлянина, потому что эта пришлёпнутая причёска в сочетании с его большими, некогда красивыми глазами, а сейчас окружёнными глубокими морщинами с оттянутыми книзу уголками у височных сторон – превращала великого человека в урода.
Увидев в зеркало себя не привлекательным, Цезарь с проклятием на устах отвернулся от него.
- О, боги, зачем вы дали мне разум и удачу и лишили красоты. Все свои победы я отдал бы сейчас за одну ночь юности!
К Цезарю то и дело вбегали окровавленные солдаты. Он равнодушно слушал их и, досадливо морщась лицом, отпускал их раздражённым взмахом руки. На его усталых и умных глазах блестели слёзы. Он часто и горестно вздыхал, в отчаянии поднимая руки к небу.
Облачив себя в пурпурные одежды, Цезарь водрузил на голову толстый венок и, не обращая внимания на отдалённые крики горожан: «Эй, злачное место Никомеда, выйди сюда! Мы дадим тебе своего Никомеда!» со вздохом пробормотал в глубокой задумчивости:
- Неужели мне придётся держать венок на голове всю ночь… Ведь она так молода. И я боюсь её напугать своей плешью. О, боги…
Клеопатра стала его наложницей. А я поспешил в Оникийский округ к Мемфису, где жила большая колония иудеев.
Египетские иудеи давно прославили себя, как ревностные защитники своих владык – фараонов, которые осыпали их милостью и подарками за мужество и верность, давно не свойственную самим египтянам. Иудеи не были наёмниками в армии Египта. Они считали эту страну своей второй родиной и защищали её всегда, чем вызывали раздражение у коренного населения.
Я предполагал, что иудеи Оникийского округа могли немедленно отправиться на помощь к царю Птолемею, но в дело вступило предательство.
Антипатр – отец Ирода и прокуратор Иудеи – убедил первосвященника иерусалимского Храма Гиркана послать письмо оникийским иудеям, чтобы они поддержали Цезаря. Это письмо было, как гром среди ясного неба для воинственного народа, который уже готовил оружие и армию для похода против Цезаря. Народ оказался перед страшным выбором. Для благочестивых иудеев первосвященник Храма был отцом, устами которого говорил иудейский Бог, поэтому они поступили так, как велел им первосвященник. Но иудеи прекрасно понимали, что тем самым они предавали Египет и навлекали на себя лютую ненависть египтян.
И хотя основная масса этого народа отказалась участвовать в гражданской войне – им и это впоследствии ставили в вину. И жестоко припомнили, спустя много лет.
Цезарь, раздражённый тем, что он не мог уничтожить восставших горожан и армию Ахиллы, горя мщением, приказал сжечь Александрийскую библиотеку.
Я бросился перед ним на колени.
- Цезарь, пощади сокровище Египта. В нём вся история страны.
- Какое мне дело до ваших гнилых папирусов?
- Но ведь ты поэт и писатель.
- Да, я поэт, - рассеянно ответил Цезарь.
Взяв со стола вощёную табличку, он вышел на смотровую площадку, сел в кресло и, оглядев горящий город, начал быстро писать новую трагедию в стихах «Сожжённая Александрия».
Когда ему пришлось покинуть дворец и город с остатками разбитого легиона и укрыться на Фаросском острове, Цезарь, уже садясь в лодку, вспомнил, что оставил свои таблички во дворце. Он взял с собой сотню наиболее опытных солдат и бросился в улицы города. Назад он вернулся в сопровождении пяти легионеров, бережно прижимая к груди таблички со стихами, покрытый кровью с головы до ног.
Вскоре на помощь Цезарю, который готовился покончить самоубийством, пришли прокуратор Иудеи Антипатр и его сын Ирод. Иудейская армия совершила чудовищный поход через пески, потеряв больше половины солдат. Ирод гнал армию день и ночь. И когда в Дельте появилась, ожидавшая армию иудеев, египетская армия, Ирод сходу обрушил уставших солдат на египтян и сражался впереди всех. Египтяне сражались изо всех сил, но иудеев вёл один из лучших полководцев того времени – Ирод. Египтяне были разгромлены, а Цезарь - спасён…
Убийцы Помпея: Ахилла и Гектор были преданы мучительной смерти. Клеопатра, оставаясь наложницей полководца, первое время правила страной вместе с братом Птолемеем. А впоследствии, когда её власть укрепилась, она прогнала мальчишку.
Глава двадцать шестая
Возвращаясь в сирийскую Антиохию, Германик вдруг начал ощущать слабость в теле. В пути он узнал, что Гней Пизон отменил все его распоряжения и тем озлобил народ.
Германик, вернувшись в Антиохию, вызвал к себе Гнея Пизона, а до его прихода приказал слугам убрать из комнаты все кресла. И, стоя, встретил своего врага. Тот бросил на полководца внимательный взгляд и не скрыл счастливой улыбки: Цезарь умирал!
Эта кривая, уродливая улыбка убедила молодого римлянина, что его отравил Пизон. Ярость и ненависть наполнили душу Германика и в то же время, он почувствовал сильное головокружение, слабость в ногах…покачнулся. После незначительных фраз полководец, с трудом удерживаясь на месте, сказал:
- Сегодня, сейчас ты покинешь Сирию и вернёшься в Рим. Я лишаю тебя звания наместника.
Пизон счастливо рассмеялся. Он был уверен, что Германик не сможет дожить до следующего дня, поэтому он не прекословил. Подчинился приказу Цезаря и вышел вон.
Германик, задыхаясь от гнева и усталости, оперся о руку Иуды.
- Проводи меня в спальню…Я ничего не вижу вокруг…Ох, да я отравлен.
- Цезарь, прикажи мне убить Пизона.
- Нет, может быть, всё пройдёт. Но если я умру, отомсти за меня.
С небольшим флотом Гней Пизон вышел в море и остановился в ожидании смерти Германика. А когда ему, спустя несколько дней, донесли, что наместник Востока впал в беспамятство, и смерть его близка, он вернулся в Антиохию. И сразу бросился в храм, где горожане приносили обильные жертвы богам, умоляя их спасти и вернуть к жизни любимого всеми Цезаря – начал разгонять людей и жертвенный скот.
Кто-то закричал, что Германик умер и что его отравитель здесь, перед ними. Горожане в мгновенье окружили Пизона, с ненавистью и страхом указывая на него пальцами. Люди стали метать в наместника палки и камни. Тот попятился и, угрожая мечом, заставил толпу расступиться. Горожане пошли следом за Пизоном. Он, осыпаемый бранью народа, прибавил шагу. И, оглядываясь, видя в искажённых лицах горожан свою смерть, побежал прочь.
Длинные, крепкие ноги убийцы легко уносили его от разъярённых людей, но всюду из боковых улиц выбегали ему навстречу новые толпы горожан. Они узнавали наместника и с криками: «Убийца Германика!» мчались за ним.
Ужас охватил Пизона. Он забыл дорогу к римскому лагерю, к своему дворцу, и, ревя, как бык, без устали бежал по улицам, стараясь, как можно скорей оторваться от людей, чтобы потом вернуться сюда со своими легионами и перебить всех!
И вот, наконец, перед Пизоном открылась узкая, похожая на щель улочка, зажатая с двух сторон высокими стенами домов, наместник прыгнул в неё и, торжествующе смеясь, бросился вперёд. Но, не пробежав и стадию, он остановился: впереди был тупик. Плотный каменный забор преграждал ему дорогу. Пизон попятился назад, но за спиной шумела криками улица. Вдруг в каменном заборе распахнулась малоприметная дверь. Пизон увидел за ней небольшой сад, из глубины которого быстро вышел чёрный, губастый эфиоп. Он поставил против входа удобное кресло и столик с кувшином и корзиной с плодами.
Изумлённый и радостный Пизон метнулся к открытому входу в сад, видя, как в кресло неторопливо опустился меднолицый молодой мужчина.
- Эй, ты, скотина, укрой меня в своём доме!
Латуш жестом приказал эфиопу налить вино в чашу и, подняв её, ласково спросил наместника:
- Ты, наверное, устал, бегая по улицам, Пизон?
- Да, ублюдок, уж конечно, устал, - ответил наместник.
- И ты, наверное, хочешь освежить свою широкую глотку холодным вином?
-Хм…ты ещё спрашиваешь, раб. Давай сюда чашу!
Латуш сделал большой глоток, чмокнул губами, поставил чашу рядом с собой на столик и нежным голосом сказал:
- Хорошее вино, ведь, правда, Пизон? Я советую тебе, когда ты окажешься на том свете, пользоваться только этим сортом.
Пизон не мог узнать в этом молодом и красивом египтянине того грязного и обросшего длинной гривой волос вонючего узника Мамертинской тюрьмы, но удивительные дерзость и насмешка уязвили его чувствительную душу. Лицо Пизона от сильного прилива крови окрасилось в багровые и красные тона. Он поднял свой огромный кулак и пошёл на египтянина, который с простодушным видом с любопытством наблюдал наместника, подперев руками голову.
- Странно…неужели он озлобился на то, что я предсказал ему скорое прощание с этим светом?
Пизон уже готов был шагнуть через порог, но в это время Латуш, не меняя своего слащавого выражения лица, сильным толчком ноги метнул дверь навстречу римлянину. И та с громким стуком ударила его по угрожающе наклонённому высокому лбу тонкого мыслителя. Удар был настолько сильный, что эхо раскатилось по пустынной улочке, и осыпалась глина в каменном заборе. А наместник только мигнул веками и, изрыгнув проклятья, открыл дверь.
Латуш сидел на прежнем месте и озабоченно рассматривал на солнце крупный пушистый персик.
- Эй, Тумос, ты опять принёс зелёные плоды! – Он повернулся к Пизону, который готовился для удара, и с гримасой удивления спросил: - А тебе, что надо?
И он со страшной силой вновь пнул ногой дверь, которая на этот раз, затрещав, отбросила наместника на улицу.
- Эй, Тумос, позови людей. Пускай исполнится моё предсказание.
Только теперь Пизон узнал в этом человека астролога и чародея. И в страхе за свою жизнь весь покрылся влагой. Он начал осторожно подбираться к астрологу, чтобы внезапным броском схватить его за горло. Но египтянин, вдруг рассмеявшись, вылил из кувшина масло на улицу перед входом.
Наместник в полной растерянности открыл рот и несколько секунд тупо смотрел на камни, густо политые оливковым маслом. У него дрожали ноги. Пот заливал его багровое, красное лицо. Ему страстно хотелось жить, но умолять о милости ничтожного чародея, который своим волшебством завёл его сюда…нет! нет! Пизон отрицательно затряс головой. Если он унизится до просьбы, то впоследствии десять смертей Латуша не смогли бы остудить его гнев и недовольство самим собой.
Но вот у входа в улочку прозвучал голос Тумоса:
- Эй, люди! Сюда! Убийца Германика здесь!
Пизон бросился на колени и, скользя на камнях, пошёл к чародею, злобно сверля его глазами и бормоча:
- Ну, мразь…пропусти меня…И я, клянусь богами, по жилкам…озолочу…и духа твоего не останется. Будешь в золоте…сколько хочешь…на кресте.
Латуш, неторопливо жуя персик, равнодушно смотрел на убийцу. И тот, уже видя, как в улочку с воем начали вбегать люди, вновь бросился вперёд и наткнулся на крепкую дверь, по другую сторону которой загремел засов и прозвучали удаляющиеся шаги.
Пизон повернулся к толпе людей и, подняв кулаки, с криком помчался навстречу горожанам. Они чуть расступились. Вперёд вышел Иуда и вонзил меч в грудь наместника, и он исчез в людском море.
В этот же день Иуда, не желая возвращаться в Рим и служить Тиберию, тайно покинул римский лагерь, купил простую одежду и направился в Галилею. Он торопился, потому что боялся погони и потому что хотел увидеть Иешуа…
Латуш долго сидел в саду за столом, с рассеянным видом катая перед собой золотой персик. Вот чародей поднял голову и громко сказал:
- Тумос, готовь коней. Мы едем к тетрарху Антипатру. – И, уже выходя из-за стола, едва слышно добавил: - Хотел бы я знать: кто ты, Латуш?
Глава двадцать седьмая
Тиберий, как смерч, ворвался в свой кабинет и, наткнувшись на стол, с диким криком обрушил на него кулак. Стол, громко треснув. Разлетелся на куски, а римлянин бросился на ложе и в бешенстве крикнул своему старому приятелю астрологу Фрасиллу:
- Ну, почему они не любят меня, Цезаря?! Вон – Марий, Сулла залили улицы Рима кровью, а про них поэты слагают хорошие стихи. Я же, о, боги!...
Час тому назад Тиберий, сопровождаемый ликторами и секретарями, быстрым шагом шёл на Палатинский холм, на ходу просматривая письма, документы, жалобы, что были посланы ему из далёких провинций. Вот наместник Сирии доносил, что парфянский царь Артобан захватил Армению и готовил огромную армию для вторжения в Каппадокию. Не пора ли выступить на парфян, чтобы наказать этот строптивый народ за все оскорбления, причинённые им величию Рима?
Тиберий, возвращая секретарю донесение, угрюмо буркнул:
- Для войны у меня нет лишних сестерциев.
А вот вторая просьба с севера. Германские племена всё чаще начали переходить пограничный Рейн и грабить галльские земли и города. Наместник просил разрешение у Цезаря пройти для острастки огнём и мечом по восточной Германии.
Тиберий увеличил шаг и шёл настолько быстро, что его ликторы и секретари перешли на бег. Он, же опустив голову и поигрывая пальцами, сердито сказал:
- А толи я не вижу, что они там, вдали хотят славу любой ценой, чтобы увлечь солдат награбленным добром, пойти на Рим и устроить новую гражданскую войну.
Просматривая списки офицеров германской армии, Цезарь остановил взгляд на именах - Понтий Пилат, отчеркнул их ногтём и буркнул:
- Немедленно в Рим.
Где-то поблизости раздался крик:
- Тибирий убийца! Отдай Германика!
Тиберий вздрогнул и замедлил шаг. Поднял голову и увидел, что он шёл по узкому коридору, который образовали толпы римлян. Они с ненавистью смотрели на Цезаря. Многие из горожан, едва Цезарь приближался, поворачивались к нему спиной и начинали говорить озлоблённо о тиранах, понося их бранью. Другие граждане с нарочитым страхом бежали прочь или падали на землю и, закрывая плащами головы, кричали :
- Тиберий, прости меня за то, что я, как и ты, люблю выпить вино и приласкать хорошеньких баб!
- А меня прости, что я не убил своего сына!
Крики неслись со всех сторон, болью отдавались в душе Цезаря, которому казалось, что весь мир пропитан ненавистью к нему. В душевном смятении, угрюмый, он шёл по коридору среди людского моря и плакал, не понимая, что он обливался слезами, он, повелитель мира.
Люди всё более и более смелели и ярились при виде слёз Цезаря, его слабости. Людской коридор сужался, а крики становились глумливей. Вот впереди римляне, согнувшись и, подняв подолы туник, показывали повелителю мира свои задние места и кричали:
- Привет тебе, Цезарь! Поцелуй нас в щёчки!
Тиберий остановился и, тяжело сглотнув слюну, указал на голые задницы римлян, трудно прохрипел ликторам:
- Высечь! В тюрьму! В Гемонии!
Вперёд вышел высокий широкоплечий олимпионик, судя по шрамам на лице, боец панкратиона.
- Не смей, Тиберий – Биберий! Ты трус!
Тиберий яростным рывком сорвал с себя плащ и отбросил в сторону. Голоса на улице стали затихать. Люди подались назад, ожидая насладиться невиданным зрелищем: Цезарь бился с олимпиоником панкратиона.
Но Цезарь не дал никому толком поглядеть на битву. Он одним прыжком преодолел расстояние до противника и встречным ударом левого кулака раздробил кисть правой руки олимпионика, выброшенную вперёд. В тишине раздался громкий хруст и вскрик. И тут же Тиберий нанёс с разворотом плеча молниеносный удар правым кулаком в грудь бойцу. И вновь прозвучал хруст костей. Противник ещё только падал на землю, а Цезарь, завывая, как зверь, бросился на толпу. И каждый его удар был смертельным. Люди в ужасе, сбивая друг друга с ног. Помчались в разные стороны. Их повелитель бежал за ними, обливаясь слезами и ударяя себя в грудь ладонью, кричал:
- Вы изорвали мне душу! Я весь для вас! Проклятые мучители! – и уже исступлённо добавил: - Почему же вы не любите меня, гады?
Фрасилл догнал Цезаря, схватил его поперёк туловища и остановил. Тот быстро опомнился и, закрыв лицо концом тоги, стремительно пошёл на Палатинский холм.
И вот теперь он со стоном смотрел прямо перед собой и говрил:
- Ну, почему они не любят меня, Цезаря?
Фрасилл, такой же старик, как и Тиберий, в полном изумлении смотрел на своего господина и друга, удивляясь тому, что тот по-прежнему обладал огромным запасом юных жизненных сил и странной мятежной душой.
Цезарь, уже размышляя о мести, сел на ложе и начал искать таблички с доносами «любопытствующих». Астролог, желая отвлечь Цезаря от мрачных мыслей, торопливо развернул свиток.
- Я однажды получил письмо от Германика…- астролог замолчал, понимая, что он совершил ошибку, упомянув ненавистное для Тиберия имя.
Но тот пренебрежительно махнул рукой и, чувствуя слабость, лёг на ложе, с громким зевком пробормотал:
- Ну - ну, продолжай.
За окном вдруг потемнело, а голос Фрасилла – слабый и дребезжащий – отдалился и стал едва-едва слышным Тиберию, словно доходил до него из-за закрытой двери:
- «…и вот я говорю тебе, Фрасилл, что этот удивительный человек, похожий своими мыслями на безумца, решил исправить мир с помощью добра…»
Цезарь громко фыркнул, уже погружаясь в сон.
- Хотел бы я взглянуть на этого глупца и спросить его кое о чём…
Он с чувством облегчения потянулся и глубоко вздохнул. Голос Фрасилла быстро удалялся, превращаясь в непрерывное, монотонное «бу-бу-бу». И вскоре затих где-то вдалеке.
Тиберий открыл глаза и увидел иной мир…
КАПЕРНАУМ
Фарисей Савл, член синедриона был направлен в Галилею Анной для осмотра синагог и для всемерного разоблачения лжепророков и лжемессий.
Этот маленький худосочный юнец с лицом злым и упрямым, едва появился год назад в Иерусалиме, как в первый же день обратил на себя внимание учёных мужей тем, что плохо разбираясь в Писании, он яростно перебивал всех и с визгом в голосе учил людей тому, что и сам не знал. Он пугал народ криком и по часу никому не давал слова сказать. Его прозвали «Тарским ослом». А когда Савл вступил в секту фарисеев, то благодаря своей неописуемой дерзости и крикливости был избран в синедрион. И в то же время он успел нажить много врагов и был много раз бит. Но, отлежавшись неделю-другую в постели, вновь появлялся на улицах городов и алчным взором выискивал нарушителей Божьих законов. Тащил очередную жертву в синедрион. При появлении Тарского осла люди в ужасе разбегались по сторонам.
Первосвященник Анна, чтобы избавиться от бешенного Савла, направил его в Галилею, надеясь, что глуповатый фарисей мог сгинуть в мятежной земле тетрарха Антипатра.
Савл, оседлав осла, немедленно помчался за Иордан громить и разоблачать Иоанна Крестителя. И когда нашёл его в пустыне за святой рекой, беседующего со своими учениками, то в диком нетерпении, не тратя время на то, чтобы сойти с осла, осыпал лютой бранью пророка. Тот долго и молча, слушал дерзкого юнца, багровея щеками и глядя себе под ноги. А когда Савл, утомившись, замолчал, Иоанн с нарочитой кротостью, помня, как с ним однажды разделался Антипатр, мягко сказал:
- Ну, что ж, Савл, я вижу, что ты способный фарисей. Однако лучше будет для тебя, если ты вернёшься в улицы Иерусалима. И там будешь надрывать свою поганую глотку. Я помогу тебе вернуться.
И он обрушил тяжёлый крест на голову фарисея. Тот курлыкнув, слетел с осла и бросился прочь. А Иоанн бежал за ним следом, крестя его со всего плеча и добродушно приговаривая:
- От меня крещенье сие получаешь, хоть и без воды, а всё равно на пользу.
Избитый в кровь, пешком Савл направился к Генисаретскому озеру на поиски Иуды Галилеянина. Нашёл. Увидел его, идущего по берегу с учениками и огромной толпой народа. Встал было на пути, но люди узнали фарисея издалека по малому росту. Не дали ему слова сказать, сбили с ног, оглушили, связали и бросили в рыбачью лодку. Крикнули рыбаку, который был среди них:
- Отвези его подальше от берега и утопи!
Пётр, счастливый от того, что он мог утопить мерзкого Савла, бросился к лодке, но в это время от людской толпы быстро отошёл к нему внешне малоприметный человек. Опустил руку на плечо рыбака.
- Постой. Какая тебе польза от смерти этого человека?
- Да ведь сказали. И мне приятно будет посмотреть, как он буль-буль сделает.
Рыбак, видя в незнакомце помощника, раскрыл свой огромный рот и, уперев кулаки в бока, громко расхохотался. Потом достал из пояса кусок сушёной рыбы, разломил её и протянул меньшую часть незнакомцу, продолжая говорить:
- Я вот ужас, как люблю смотреть на всякое убийство. А вот распнут кого, так отойти от креста не могу.
Иешуа кивнул головой в сторону людей, которые уходили вдоль берега озера.
- Зачем же ты ходишь за ними?
Пётр с досадой на лице плюнул и крикнул:
- Да я же говорю тебе глухому: смертишку люблю смотреть!
- И ты надеешься?...
- Да! – Крикнул сердито рыбак.- Их скоро римляне перебьют. А мне в радость: неча здесь ходить, рыбу пугать. Уже вторую неделю топчутся. Никакого лова из-за них.
- И не жалко тебе человека убить?
- Жалко! Давай снимай сандалии и забирай его к диаволу!
Иешуа разулся и подошёл к лежавшему в лодке фарисею. Тот, давно придя в себя, внимательно слушал разговор и задыхался от чувства гадливости и презрения, что какой-то нищий взял да и спас его! Купил за пару вонючих сандалий
Страдание переполняло душу Савла. Он с ненавистью глянул в доброе лицо Иешуа и, мучаясь от унижения, отвернулся от него. И тем сильнее фарисей возненавидел учителя, что увидел его добрым и милосердным. Савл скрипнул зубами, тихо говоря:
- Ну, подожди. Отомщу я тебе.
Иешуа, не обращая внимания на слова Савла, развязал узлы тряпок и молча пошёл прочь по каменистому берегу. Пётр, раскрыв рот, долго смотрел на голые ноги Иешуа, потом перевёл взгляд на купленные сандалии и, пожав плечами, крикнул незнакомцу:
- Вот глупый ты человек! Да кто ты такой?!
- Я учитель.
- А чему ты учишь?
- Добру.
- О, как. Добру. А поучи-ка меня.
- Иди.
Пётр было рванулся за Иешуа, но, охнув, остановился и трудно размышляя, уставился на свою лодку.
- Ну, пойду я с тобой, а чем ты меня кормить будешь?
- Что люди подадут
- А если не подадут?
- И так обойдёмся.
- Э –э –э, глупца нашёл. Заведёшь ты меня на погибель.
Пётр заволновался, забил ногами – уж так хотелось ему пойти за этим странным и не таким, как все, человеком. Он сильно вспотел от мыслей: бросить лодку или не бросить? Пётр вцепился ногтями в голову, помогая ей помыслить. Забормотал, жалостливо глядя на своё добро:
- А лодка- то гнилая и не кормит. А всё-таки лодка.
Он посмотрел в сторону Иешуа. Тот неторопливо уходил!
Наконец рыбак решился, облегчённо перевёл дух, аккуратно связал тесёмками сандалии, сунул их себе за пазуху туники и помчался за учителем. А Савл, растирая затёкшие руки и ноги, побрёл за двумя ам-гаарец, с презрением пофыркивая:
- Как это так: учить добру?
Вдруг он остановился и с радостным воплем ударил себя по голове ладонью.
- Боже мой, как же я сразу не понял! Это от диавола, бесовское учение.
И он, приплясывая и прыгая козлом, поспешил за Иешуа
Иуда Галилеянин, умащённый драгоценными маслами и завитый, стоял в окружении своих учеников и, поигрывая священными кистями новенького таллифа, с насмешливой улыбкой смотрел на босого Иешуа, который шёл по острым камням, погружённый в свои мысли. Он никого не замечал и прошёл бы мимо, если бы Иуда не окликнул грубым окликом нищего учителя, всё более и более раздражаясь на его поведение:
- Эй, Иешуа, почему ты никогда не называешь меня «Мессией»?
Учитель остановился против Иуды, спокойно глянул в его гневное лицо и ответил:
- Ты не Мессия.
Люди заохали, завыли и с поднятыми кулаками бросились на Иешуа.
Пётр, замирая от ужаса и бормоча: «Вот моя погибель. Я так и знал» - схватил себя за голову дрожащими руками и метнулся за высокий камень, где уже прятался Савл.
Иуда сильным, властным жестом остановил толпу и, глядя сверху вниз на маленького учителя, крикнул:
- Разве вы не видите, что это безумец?! Его так и зовут: «Дурак из Назарета!»
Все начали осыпать Иешуа бранью и насмешками, смеяться над его нищетой и убогостью. А Иуда, с трудом сдерживая свой гнев, удивляясь тому, что ничтожная козявка посмела усомниться в том, что он Сын Человеческий, из семени царя Давида, царь иудейский, прикрыл глаза рукой. Ему страстно хотелось убедить этого человека в своей правоте.
- Разве ты не видел, Иешуа, мои чудеса, которые я творил за Иорданом?
- Нет, Иуда, не видел, но зато вижу другое…
- Что же ты, слепой человек, видишь?
- Что ты стоишь на кусте цветов.
Иуда нахмурился и отступил в сторону, а учитель показал пальцем на фарисея, который выглядывал из-за камня.
- Ты хотел убить этого несчастного, а разве Мессия придёт в этот мир уничтожать красоту его и жизнь верующих людей?
Потрясённые люди замерли, но они душой прикипевшие к своему вождю, не могли разувериться в нём и, молча, ждали его ответа. Он же, в приступе ярости, теряя над собой власть, шагнул к учителю и с криком: «Вот моё знамение!» ударил Иешуа по щеке. Тот упал на землю. Из его носа потекла кровь. А Иуда, раздувая ноздри, указал куда-то вперёд рукой и страстно воскликнул:
- Идите за мной! И вы попадёте в Царствие Божия! И будете жить, как ангелы небесные!
Народ с криком: «Мессия, веди нас!» повалил следом за Иудой. Но от толпы отделилась маленькая группа галилеян. Они подступили к нищему учителю, помогли ему встать на ноги, отёрли кровь с его лица.
- Учитель, мы слушать тебя будем. Говори.
Пётр выскочил из-за камня и с ликующим воплем подбежал к Иешуа, указывая на него пальцем, оживлённо заговорил:
- Это я его ученик! Он мне сказал: «Иди», и я сразу пошёл. Да-да, я сразу пошёл, потому что понял…он…- Тут Пётр замолчал, изумлённый той мыслью, что внезапно родилась в его большой голове и. прикрывая ладонью рот, тихо прошептал: - Он, Мессия…Вот те на. Как же я сразу не понял.
Рыбак выхватил из-за пазухи сандалии и, гордый своим поступком, прослезившись от собственного бескорыстия, доброты и щедрости, метнулся к Иешуа, усадил его на камень и обул.
Люди ждали, что мог сказать учитель. А он, ещё не придя в себя после тяжёлого удара Иуды, оглохший на левое ухо, торопливо собирая в памяти обрывки недавних мыслей, заговорил, как бы, с самим собой:
- Вокруг зло, боль, страдания, но они приходят не от Бога. Не от его проклятия, как утверждают фарисеи, а от вас, люди.
Люди, только что присевшие на землю, заволновались.
- Да что мы такое сделали?
Иешуа, между тем, продолжал говорить, подыскивая слова простые и легко доступные для понимая неграмотных людей:
- Иной скажет: «Буду сегодня добрым и попаду завтра в Царствие Божия». Никогда такой не попадёт…Подносишь кусок хлеба ко рту, оглянись. Может быть, рядом стоит человек голодный и не смеет попросить тебя о милости. Не спрашивай, дай ему большую часть. Это будет от Бога. И ты уже у самых ворот царствия Божия. Скажешь: маленькая милость? Нет. Если от души – сокровище бесценное. Сделай её постоянной, и увидишь слёзы благодарности. И тебе ответят по делам твоим. Вот сделал человек грех, и постами и молитвами просит Бога простить его. Бог простит, милостив. Но сам человек не приблизится к Царствию Божия…
- А как же ему теперь? На что надеяться? Какие молитвы читать? Какой пост накладывать на себя?
Учитель с горечью воскликнул:
- Да что Богу от ваших беспрерывных молитв, если вы, помолившись, тут же творите зло. Ведь сказано в Писании, что Бог устал от вашего жира на жертвеннике, от ваших просьб и жалоб. Дайте ему светлый час: умерьте свою гордыню, приглушите голос, разожмите кулаки. Грех не в том, что вы нищие и убогие, как говорят фарисеи, а в том, что вы злые. Поступкам вашим воздастся вам на том свете.
Иешуа в сильнейшем возбуждении вскочил с камня, простёр тонкие руки к людям и страстно заговорил:
- Никогда не поздно стать праведником, но не запирайте себя в молельнях. Добрым поступком радуйте Бога.
- Учитель, а вот я грешник. Как мне молиться? И Мессия сказал мне, что я никогда не попаду в Царствие Божия.
- В чём твой грех?
Человек показал Иешуа свою вывернутую руку и торопливо заговорил:
- Вот мой грех. Таким меня родил отец. А вчера, когда мы все шли за Мессией, а многие от голода и слабости падали на землю, я не вырывал, как другие, куски у слабых, не наступал на них ногами, как это делал Мессия, но всегда перешагивал. Быть ли мне в Царствии Божьем?
Иешуа погладил искривлённую руку человека.
- Рука – не грех. А грех тот, что ты не почувствовал жалости к людям, когда перешагивал через них, не помог им…
В те жестокие времена слова Иешуа были кощунственными, богохульными. Они противоречили тому, что говорили священники и фарисеи. И это несмотря на то, что Иешуа ничего не придумывал необычного. Его слова – были словами Священного Писания. Но он был первым, кто начал проповедовать слово Божия, как слово о добре, и примером своим доказывать людям его выгоду для них.
Люди, слушая Иешуа, умилялись и плакали, что не закрыта для них жизнь праведная, что достаточно быть милосердным, и путь к Богу будет открыт. Спасение и надежду давали слова Иешуа, но главное: веру в счастливое будущее.
Фарисей Савл стоял в отдалении и слушал учителя, и всё более и более убеждался в том, что Иешуа, если и не диавол, то уж обязательно его посланец на земле. Значение слов учителя не доходили до сознания озлобленного фарисея.
Он скрытно покинул группу людей и бросился в Капернаум, ворвался в синагогу и, задыхаясь от быстрого бега. Начал спрашивать у старосты: кто такой Иешуа? А узнав, что учитель родом из Назарета, который находился в нескольких часах ходьбы от Капернаума, призадумался: как разоблачить бесовское учение назаретянина? И вскоре, счастливо смеясь, запрыгал козлом по комнате. Брызгая слюной, закричал старосте:
- Скажи учителю, что из Назарета его звал народ к себе! И дай мне дощечку и человека, который отнесёт моё письмо первосвященнику Анне!
Он метнулся к столу и, повизгивая от нетерпения, дрыгая ногами весьма опасно в сторону стоявшего рядом старосты, стал резать острым крючком вощёную табличку.
«Анна, здесь в Капернауме я нашёл страшного богохульника. По внешности - сам диавол! Именем Иешуа. Ходит босыми ногами по камням. А внизу – копыта. Крови не оставляют. Дышит огнём, а протянет руки – лапы звериные. Я же, не убоявшись, встал на его пути. И он отступил, изрыгая проклятья. Люди плакали от счастья, что я их спас. И целовали мои одежды. И на руках унесли меня в лодку, чтобы оную поместить на середину Генисаретского озера и молиться мне, как Богу. Но я запретил им и творил чудеса: ходил со словом Божием по воде, как посуху. Иные, не верующие, пошли за мной и утопились…»
Савл оторвался от дощечки, пробежал глазами по неровным, скачущим строчкам и радостно охнул.
- Господи! Как хорошо!
И он, держа письмо перед глазами и любуясь им, вновь запрыгал по комнате и с великим сожалением, что расстался с ним, передал посыльному. Потом, оседлав осла, вывел его из конюшни и поехал в Назарет, несмотря на то, что наступил жаркий, удушливый полдень.
Когда Иешуа вернулся в Капернаум и шёл по улице к дому, где он жил в последние дни, то Пётр, возгордившись своим учителем, а более всего, желая показать горожанам, что он – рыбак - ныне важная птица, останавливал встречных людей и указывал на Иешуа. Говорил, что тот Мессия, а он при Мессии – Апостол.
Люди, зная, что Иешуа всего лишь нищий, бездомный учитель, только смеялись в ответ. Пётр огорчённо вздыхал и спешил за Иешуа, а вспомнив о том, как легко его учитель расстался со своей обувью и, желая повиниться перед ним, рыбак, осуждающе глядя ему в спину, забормотал:
- Не хорошо, учитель, ты поступил, что отдал обувку, не хорошо. Сглупа ты это сделал.
Они вошли в дом, остановились у порога. Большая семья хозяина, облепив стол, неторопливо обедала. При виде Иешуа, хозяин взглядом указал жене на лепёшку, на чашку с вином и перевёл взгляд на соседний столик. Молодая жена вопросительно взглянула на сосуд с маслом, на фрукты. Муж нахмурился. Жена виновато улыбнулась ему, взяла лепёшку, вино и пригласила гостей отобедать. Едва гости сели за столик, как женщина, косясь на мужа и поправляя чашу с вином, наклонилась над головой Иешуа, поцеловала его в ровный пробор и пролепетала:
- Учитель, от тебя святость исходит…Как я прикоснусь к тебе, мне так хорошо.
Сотворив короткую молитву, Иешуа разломил лепёшку под пристальным, жадным взглядом Петра, протянул ему большую часть её. Тот удовлетворённо хмыкнул и сказал:
- Сглупа ты, учитель, поступил, что отдал обувку, ой, сглупа.
Он обмакнул кусок в вино и, закусывая, с удовольствием повторил:
- Ой, сглупа.
В это время входная дверь с треском распахнулась, и в комнату вбежал растрепанный человек. Он, плача и стеная, оглядел сидящих за столом мужчин, хрипло спросил:
- Кто из вас Мессия?
Пётр быстрым жестом раскрытой ладони указал на Иешуа.
- Вот Мессия.
Человек бросился в ноги учителю. Тот, неодобрительно качая головой, отступил в сторону и ответил:
- Если сей «камень» сказал, то ты спрашивай у него.
Иешуа посадил незнакомца на лавку.
- Скажи: в чём дело? И поешь, если голоден.
- Я Аримофей и богат. И много могу денег дать, если ты воскресишь мою дочь Сарру
- Нет, Аримофей, я не волшебник. И чудес не творю.
Пётр подскочил к Аримофею, напряжённо шепнул:
- А сколько ты дашь?
- Сколько хочешь.
Глаза у рыбака загорелись. Он трудно сглотнул слюну и метнулся к учителю и начал толкать его в спину и в бока.
- Ну-ну, иди же! Тебе что – трудно взять дармовые деньги?
Иешуа отстранился от Петра, отвёл его руки и обнял за плечи Аримофея.
- Ты напрасно ждёшь от меня помощи. Я не оживляю мёртвых. Прощай.
- Но ведь мне сказали, что здесь Мессия!...А утром я с другим Мессией беседовал. Он взял деньги, обещал прийти и оживить Сарру, и не пришёл.
Иешуа отступил в угол и повернулся ко всем спиной.
Пётр свирепо уставился на учителя и рявкнул:
- Может он всё! На озере чудеса творил на моих глазах! По воде ходил и мёртвых оживлял! – И Пётр сильно дёрнул учителя за одежду. – Да иди же, диавол упрямый. Для тебя это пустяк!
Но Иешуа оставался неподвижным. Только руки его и худое тело стали заметно дрожать. Он молчал и ужасался тому, что его ожидало в будущем. Теперь оно открылось перед его мысленным взором.
Аримофей, чем меньше надеялся на то, что учитель мог спасти его дочь, тем больше приходил в ярость. Всё его несчастье и боль соединились с жаждой мести виновнику смерти его любимой дочери. А виновник…погубитель…вот он, стоял и прятал лицо!
Обезумевший отец с диким воплем: «Убийца! Убийца!» кинулся на Иешуа и начал рвать его длинные волосы. У Пётра, от изумления и страха глаза стали круглыми, он быстро попятился к двери и исчез за нею.
Хозяин бросился на помощь учителю, оторвал от него вопящего Аримофея. Вытолкнул его на улицу. Тот продолжал кричать:
- Люди, помогите! Учитель умертвил мою дочь!
Горожане начали сбегаться на крик, и вот уже в окно полетели камни.
Глава семейства укрыл домочадцев во дворе, а Иещуа показал дорогу на соседнюю улицу.
- Уйди от дома, а то нам всем будет плохо. Уйди.
Хозяин проводил Иешуа до калитки и, смущаясь того, что час назад был
скупым, положил в сумку Иешуа свежие лепёшки, кувшинчик с оливковым маслом и мешочек с фруктами.
На улице учителя окликнул староста синагоги и сказал, что жители Назарета хотели его видеть и слушать. Иешуа кивнул головой и немедленно отправился в путь. Ему хотелось, как можно быстрей забыть неприятную сцену, подумать в одиночестве, да и просто отдохнуть в долгой неторопливой ходьбе.
Возбуждение от проповеди, которую он дал людям здесь, несколько часов назад, а так же от безумства Аримофея, быстро проходило. Рассудок Иещуа быстро охлаждался, но теперь в мыслях его появился страх.
В беседу с людьми Иешуа зашёл слишком далеко. Он покусился на главную твердыню фарисеев, на учение о грехе. Одно дело благоволить грешнику на виду у всех и другое – смертельное – сказать, что не грех быть увечным и нищим, что их в первую очередь ждёт Царствие Божия.
Только теперь Иешуа понял, что своими словами он бросил вызов огромной армии священников, фарисеев, книжников, которых уважал и чтил народ, а значит, он – Иешуа – выступил против всего народа.
Иешуа в ужасе оглянулся. Ему показалось, что весь Капернаум бежал за ним, чтобы забросать его камнями, как богохульника. Но вокруг было тихо. Ласковые тёплые волны озера медленно накатывались на прибрежный песок и гальку со звуком слабого сонного дыхания.
Учитель ускорил шаги и заговорил сам с собой:
- Горе мне, горе. Из гордыни ли я сказал то, что прятал в глубине сердца своего там, в далёких краях, где всё так просто: говори, что хочешь…А здесь… Господи, пощади меня. Дай мне заложить зёрна истины в народ. Не для себя прошу жизни своей. Истина открылась мне. Дай мне срок…
Он обратил своё лицо к небу, крикнул с тоской в голосе:
- Господи, дай мне знамение!
Он долго ждал. И казалось, что сама природа затихла в ожидании ответа. А, не дождавшись, опустил голову и быстрым шагом направился в Назарет.
В это же время выехал из Тибериады тетрарх Антипатр со своей свитой. Он хотел посетить в Приморской Кесарии прокуратора Палестины. Путь его пролегал через Назарет. За Антипатром, пытаясь догнать его, мчался на осле от Иордана Иоанн Креститель…
Глава двадцать восьмая
Придя в Назарет, Иешуа немедленно поспешил к дому родителей. Услышал голос матери, прижался к забору и заглянул во двор через щель между досками. Во дворе под кронами деревьев сидел фарисей Савл, с огромным удовольствием поглощая обильное угощение. И с ещё большим удовольствием говорил, брызгая слюной и кусочками пищи, внимающим ему домочадцам: матери Иешуа Марии, а так же его взрослым братьям- Иакову, Симону, Иосии. Сёстры выглядывали из окна дома и громко смеялись, желая привлечь к себе внимание юного фарисея.
Мать всплёскивала руками и, плача, шептала:
- Да ведь у него ремесло было. Плотник был…Чему же он учит?
- Греху, - сильно ответил Савл, оглядывая с удовольствием и некоторым сожалением обглоданную баранью косточку.
- Кто же его учителем поставил над людьми?
- Никто.
- А каков он сейчас видом?
- Он страшен ликом, а голосом – дик. По всему видать с диаволом знается…Да…вот так…Видел я тайно, как он от диавола получал сокровенный поцелуй….- сказав это Савл обомлел от изумления и страха, искренно веря своим словам.
Мария охнула и закрыла платком лицо. А Иаков, старший после Иешуа брат, презрительно фыркая, покрутил головой.
- Это же надо, а? Да спроси на улице кого: кто такой Иешуа сын Иосифа, всякий скажет: придурок, каких мало. Таким он в детстве был. Таким он и остался.
Иаков вскочил на ноги и, волнуясь, начал ходить по двору из угла в угол, озлоблённо бормоча и хлопая себя по бёдрам:
- Ну, надо же а? учитель.
Вдруг он остановился против Савла и с дрожью в голосе, боясь услышать положительный ответ, весь напряжённый, спросил фарисея:
- И что? Его слушают люди?
- Да, слушают.
Иаков покачнулся, как после удара в лицо, сжал кулаки и застонал. Потом, придя в себя, бешеным ударом ноги отшвырнул в сторону кусок стружки. На глазах Иакова заблестели слёзы и скатились вниз по угрюмому лицу.
Савл бросил на Иакова проницательный взгляд. Выдержал долгую паузу и важно буркнул, подперев раздутый живот кулаками
- Его слушают, да не слышат, потому что Бог не позволяет людям слышать бесовское учение.
- Я так и знал!- счастливо смеясь, воскликнул Иаков.
Савл простёр к Иакову руки.
- Больше того скажу, брат мой. Его побили камнями у меня на глазах и хотели утопить в озере. Но я, ещё не предвидя, что он получит поцелуй от диавола, бросился к людям, умоляя, заклиная Богом пощадить его. И люди отступил, а он, неблагодарный, знался с диаволом…
Фарисей, искренне веря тому, что он говорил, всхлипнул от чувства умиления своим поступком и с обидой в голосе добавил:
- Дорого он обошёлся мне, а «Спаси Бог» не сказал. Вот он каков.
Иаков облегчённо перевёл дух.
- Да – да. Он всегда был такой. Идёшь, бывало с ним. А он уже глазами грешника безного, увечного найдёт…Все люди, как люди, мимо идут. Грешнику «козу» показывают. А этот к грешникам жмётся. Да ещё блудливо плачет. Я его тогда правильно понял: в блуде хочет жить.
Савл, осовев от обильной еды, всё ещё жадно глядел на неё, трогая руками, поднося к носу то фрукты, то ягоды, то сладкие лепёшки и в полном сожалении вздыхая, возвращал всё на стол, трудно ответил:
- Истину говоришь, Иаков.
Брат Иешуа так и подпрыгнул, бросился к фарисею, а надеждой заглядывая тому в глаза.
- А он что? В блуде живёт?
- Ещё в каком! Люди говорят: в Антиохии он многих девиц девства лишил. За это был бит камнями, да римляне спасли по требованию диавола.
Иаков просветлённым взором посмотрел на далёкие горы. На душе у него стало легко от сознания, что ненавистный брат вовсе не учитель, а проходимец. И в то же время Иаков начал ощущать озлобление на Иешуа: как он посмел говорить людям, что он учитель, когда Иаков, любимый сын отца – матери – сам хотел быть учителем над людьми?
Мария, громко охая и вздыхая, с глазами полными слёз встала из-за стола и, ничего толком не видя перед собой, направилась в дом, чтобы не слышать больше о греховной жизни её старшего сына. Она проходила мимо того места вдоль забора, по другую сторону которого стоял её блудный сын. Он обливался слезами и кусал пальцы, чтобы не вскрикнуть, что он здесь, и все слова фарисея - ложь.
При виде идущей матери, не в силах что-либо сказать, потому что горло перехватила спазма, Иешуа просунул руку в дыру забора и потянулся к идущей матери, тронул её за плечо. Но она, подумав, что это ветка зацепила её одежду, быстро прошла мимо.
Сын проводил мать отчаянным взглядом. И едва она скрылась в доме, он отступил от забора и, качаясь, как пьяный, быстро пошёл прочь.
Иродиада, жена тетрарха Антипатра путешествовала в крытых носилках. От вечерней духоты она устала и, лёжа на подушках, полу - прикрыв глаза пушистыми ресницами, равнодушно смотрела на дорогу, на редких путников. Но вот Иродиада заметила идущего навстречу её свиты молодого иудея с лицом грустным и настолько притягательным, что женщина выглянула из носилок. И оживлённым, любознательным взглядом римлянки, внимательно осмотрела его. И удивлённая от того, что здесь, в глуши она встретила человека, несомненно, умного, Иродиада начала пощёлкивать пальцами. А когда он поднял голову, женщина протянула в его сторону свою прелестную белую руку и ласково сказала:
- Подойди сюда.
И едва он подступил к ней, как она тотчас ощутила исходящее от него обаяние и тот прекрасный запах юного тела, который всегда сопутствовал всем девственникам. Иродиада смутилась и, не зная, что сказать, торопливо раскрыла мешок с деньгами.
- Я вижу: ты не богат. На, возьми.
Иешуа жадно смотрел в лицо очаровательной иудейки и видел в ней черты своей матери, и мечтал, чтобы Иродиада прикоснулась к нему рукой. Он перевёл взгляд на её руки, и его душа затрепетала от жгучего ожидания. Но когда царица подала ему горсть золотых монет, он отшатнулся и почувствовал горечь в душе.
- Нет – нет, Иродиада. Они принесут мне только горе.
Она же, удивлённая не тем, что он отказался от золота, а его испугом и разочарованием, деланно смеясь, притянула Иешуа ближе к носилкам и повелительно сказала:
- А ну, возьми. Золото – всегда счастье.
Он отрицательно покачал головой, но обожая прелестную женщину, в которой было много от его матери, не осмелился отказаться второй раз из страха оскорбить царицу.
Она уже хотела задать ему вопрос: кто он такой с лицом мудрого философа, но в одежде нищего, как внезапно со стороны боковой улицы прозвучали изумлённые вопли: «Учитель! Учитель, мы здесь!»
И на Иешуа, едва не сбив его с ног, кинулись Андрей, Иван и мытарь Матвей, обхватили его, плача и обнимая, целуя и гладя. Иешуа был рад этой встречи, но он не забыл Иродиаду. Обернулся, увидел, что длинная колонна спутников царя Антипатра медленно вошла в ворота соседнего, огромного дома. Ему стало стыдно, что он забыл пожелать красавице доброго вечера и спокойной ночи. Он ещё долго вспоминал её руки. Как она сжала сильными пальцами его плечо. От этих воспоминаний на душе Иешуа было очень приятно и хотелось ещё больше творить людям добро. Он счастливыми глазами осмотрел своих учеников и начал их приветственно целовать. Ученики вновь прослезились и спрятали свои увлажнённые в одеждах Иешуа, говоря, что никогда не видели такого человека, как он. И всё то, время, пока искали его, соблазнялись только о нём.
Перед Иешуа появился Пётр. Он раскинул в стороны крепкие руки и умоляюще крикнул:
- Учитель, поцелуй и меня! Я ведь тоже твой ученик! И видит Бог, полюбил тебя! – После поцелуя рыбак, всхлипывая, забормотал: - Ох, с глупа поступил ты, учитель, что отдал свои сандалии. Ох, с глупа.
И он обиженно засопел, качая головой. И отступил в сторону, давая таким образом понять Иешуа, что и молча, не одобрял его поступок. Радостное впечатление со своим учителем быстро прошло у остальных учеников. Они вспомнили те несчастливые дни, когда им пришлось жить в страхе Божьем после бегства из Антиохии сирийской. Андрей, Иван и мытарь, жалея себя, заплакали. Андрей, как человек голосистый и складно говоривший, выступил вперёд.
- Почему ты, учитель. Ведёшь себя так, что нам всегда грозит побитие камнями? Почему ты не стал искать нас, когда мы убежали, страдая по тебе? А ты вон с жёнкой Антипатра любезные разговоры говоришь. Чему ты нас учишь?
Ученики Иешуа, видя его не сильным, а мягким, уступчивым и терпеливым, раскаялись в том, что минуту назад преклонялись перед ним – и как пророку или господину целовали его руки и одежду.
Более всего на учителя осердился мытарь Матвей. Он, угрюмо глядя на Иешуа, раздражённо сказал:
- А вот ты, учитель, надо мной посмеялся в Антиохии. А я запомнил, и было мне обидно, и больно, и плакал я часто. За что ты меня так?
Иешуа обнял оскорблённых учеников и, прижимая их, сердито сопящих, к груди, ласково ответил:
- Простите меня, братья, виноват я перед вами. Вы у меня всегда в сердце были и всегда будете.
Ученики смутились. Неловко им стало. А Пётр вновь бросился к Иешуа, замахал кулаками на Ивана, Андрея и Матвея.
- Хватит вам мучить его. Пойдите назад. Не знаете того, что учитель в Капернауме оживил мёртвую.
Иешуа со вздохом ответил:
- Это говоришь ты, Пётр.
- Да, это говорю я и добавлю: он Мессия!
Ученики в изумлении посмотрели на Иешуа и несколько секунд не могли прийти в себя, а потом подступили к нему, осторожно трогая руками и замирая от счастья, вопрошая:
- Учитель, да правда ли это? Да как же мы сами не догадались? А по всему так оно и есть.
И они бросились на шею Иешуа, тискали его и зарывались лицами в одежде своего учителя. Он же сказал:
- Я не Мессия. И прошу вас не называть меня так.
Иешуа насторожился: в конце улицы из-за поворота вышел красивый, молодой иудей в сопровождении двух спутников. За ними в отдалении шла девица, не спуская сияющих любовью и восторгом глаз с идущего впереди юноши. Это были Иуда, Захарий, Ефрем и Мария из Магдалы.
Андрей, пристально глядя на Марию, тихо попросил Иешуа:
- Учитель, у тебя в поясе деньги звенят. Дай мне на доброе дело.
Тот, уже готовый пойти вперёд навстречу Иуде, сказал себе:
- Ну, что ж…видно, Бог того хочет…
И он, внимательно рассматривая Иуду, вялым и неверным жестом руки достал из пояса монеты, протянул ученику и быстро пошёл навстречу юному иудею. Они обнялись и поцеловались.
Ученики Иешуа в замешательстве и недоумении переглянулись. Их новый товарищ только лицом был похож на иудея, а все его движения, взгляд, походка выдавали в нём римлянина. И главное- манера говорить: размеренная, твёрдая она ничуть не походила импульсивную, торопливую, вопящую манеру сынов Израиля. И было в нём что-то ещё – неуловимое – что вызвало неприязнь в душах учеников, и они с первого взгляда невзлюбили Иуду. И будучи людьми простыми, не пытались скрывать раздражение от Иешуа и его нового ученика.
Иешуа обернулся и, чувствуя настроение своих братьев, не стал что-либо говорить им по этому поводу из боязни сделать их лицемерами, говорящими одно, а делающими другое, так как уже знал, что его слово значило многое для учеников, что они готовы были поступать так, как ему было угодно.
Вернувшись к ученикам и видя, что вокруг них собирался народ, Иешуа немедленно заговорил с ними о милосердии. Люди, изумлённые его речами, спрашивали друг друга:
- Кто же это такой? Откуда родом? И не пророк ли он, не Мессия?
У Иакова, который стоял со своими братьями рядом, от этих вопрошающих слов закружилась голова. Страдая и бия себя кулаком в грудь, он закричал:
- Да это мой безумный брат! И пришёл я сюда, чтобы связать его и отправить домой!
Он показал народу верёвку, бросился на Иешуа, сбил его с ног и, ухватив старшего брата за волосы, начал остервенело тыкать его лицом в землю, со стоном приговаривая:
- Не смей, порождение диавольское, учить людей богохульству! Не смей!
Ученики оторвали, отшвырнули Иакова в сторону, а Иешуа, поднявшись на ноги и утирая платком окровавленное лицо, нашёл взглядом Иакова, поклонился ему.
- Спаси тебя Бог, брат, что ты в побоях излил своё озлобление на меня. И не стал носить его в себе, отяжеляя себя и других людей.
Назаретяне, слыша такие слова учителя, смеялись над ним: только безумный мог благодарить за побои и не мстить за них, пускай и брату родному.
В это время, привлечённая криками, к окну подошла Иродиада. Она сразу увидела Иуду и, охнув, протянула в его сторону руку. И он оглянулся, ещё не понимая: в чём дело, и что его заставило оглянуться? Иуда поднял голову и стремительно скользнул взглядом по стене здания. Но Мария, стоявшая рядом с ним, заметила появление царицы, в мгновенье всё поняла и в ужасе от того, что Иуда мог улыбнуться красавице, распустила над головой покрывало и закрыла им юноши окно. Когда же его ищущий взгляд остановился на незнакомой ему девице, она, волнуясь, пролепетала:
- Это я на тебя так смотрела, любезный моему сердцу Иуда.
И она всем своим милым существом дала ему понять, что любила его безумно. Но он, держа за руку учителя и боясь за него, даже не отметил: кто сказал ему эти слова, вновь обратил всё внимание на Иешуа. Мария горестно вздохнула и несколько раз прикоснулась к Иуде.
Иродиада тоже всё поняла и отступила в глубину комнаты.
Антипатр, смотревший на группу людей из другого окна и, узнавший Иуду, яростно скрипнул зубами.
- Ну, этому надо положить конец! Царь я или не царь?!
Он сделал знак Ефрему и Захарию. И так как те нерешительно топтались на улице, поглядывая то на Иуду, то на Антипатра, торопливо переговаривались друг с другом, тетрарх вырвал из ларца кошелёк с деньгами и бросил его под ноги секарям.
Между тем, наступило время вечерней молитвы. И, учитель, сопровождаемый людьми, направился в синагогу. Мария не пошла со всеми. Она укрылась в тени соседнего дома, предполагая, что если царица кого-нибудь отправила бы за Иудой, то она нашла бы способ перехватить этого человека. Или криками опозорить его перед людьми.
К Марии медленно подошёл Андрей, торопливо утирая потное лицо дрожащей рукой. Оглохший и ослепший от желания, он прерывисто дышал и ничего не мог сказать. Мария, поглядывая на окна и двери противоположного дома и смеясь над состоянием Андрея, с пренебрежением в голосе сказала:
- Я видела: учитель дал тебе деньги.
- Да. Вот возьми.
Он протянул монеты девице и схватил её за плечо влажной рукой, задерживая своё дыхание.
Мария, смеясь, указала пальцем на его оттопыренную тунику, на дрожащие колени и оттолкнула ученика.
- Хм, смешной.
Ей стало омерзительно от того, что этот юнец, как прежде, считал её проституткой. Она бросила на него ненавидящий взгляд, и её хорошенькое лицо исказила угрожающая гримаса.
- Отойди от меня, блудник, а то я позову людей!
Он не услышал её слова, но потрясённый её гневным видом, отшатнулся назад и оперся рукой о стену дома.
Впрочем, через две-три секунды лицо Марии стало озорным и лукавым. Она, весело притопывая ножкой по земле, оглядела пустынную улицу и протянула руку.
- Ну, давай сюда деньги, живущий блудом.
Она спрятала их в пояс и, уже равнодушным голосом сказав: «Я приду ночью. Жди меня» ушла.
Назаретяне плотно набились в небольшое помещение синагоги, привлечённые слухами о том, что давно пропавший Иешуа сын Иосифа, вернулся в город в состоянии душевного помешательства – ведь так говорил уважаемый фарисей Савл, член синедриона. И теперь Иешуа, помраченный умом и одержимый бесами вёл какие-то странные беседы и хотел говорить слово Божие в Божьем доме.
Изумлённые дерзостью безумца, люди не могли понять: почему Иешуа позволено было входить в синагогу? Да ещё говорить перед народом?
Огорчённый этими шепотками Пётр, не решаясь упоминать о Иешуа, как о Мессии, громовым голосом убеждал всех сидящих на полу в зале горожан, что его учитель пророк. Рыбак бил себя кулаком в грудь и призывал в свидетели Бога.
- На моих глазах творил чудеса. И здесь – пожелаете того – сотворит чудо.
Савл, сидевший в первом ряду перед небольшим столиком, на котором лежало «Святое Писание», взъерошенный, напряжённый от ожидания, кусал свои пальцы, поглядывал на людей, следил за Петром, бормоча:
- Да чтоб тебя повозка переехала, злыдень ты проклятый. Когда же ты угомонишься, бесом одержимый?
Но вот настало время, и староста взял в руки Писание и обратился к учителю, стоявшему в конце зала, с просьбой прочесть главы из Пятикнижия и из пророков. Наступила тишина. Все внимательно следили за Иешуа, удивлённые тем, что он неприметен лицом и видом, не грозен взглядом. Как иные учителя, которые выдавали себя за пророков и Мессий и были много раз разоблачены фарисеями и книжниками.
Иешуа принял Писание, положил его на стол, сел на табурет и, держа худую ладонь на книге, назвал место из Торы, которое решил читать, но, не открыв страницы, заговорил. Фарисеи и книжники уткнулись в Писание, стали водить пальцами по строчкам, ожидая, что учитель мог пропустить хоть букву или вставить чужое слово, нашептанное безумцу диаволом.
После прочтения главы, как это было принято в то время. Иешуа начал объяснять значение святых слов. Книжники открыли Мишну и, не найдя в ней ничего из того, что говорил Иешуа, закричали:
- Почему он говорит не так, как сказано фарисеями?! Кто ему дал право говорить от себя?
Савл каждое слово Иешуа встречал хохотом, и все вдруг увидели, что учитель смешон и глуп. Люди стали показывать на него пальцами и смеяться. Он же, ничуть не смущаясь глумления, прочитал по памяти отрывок из пророков.
Савл не выдержал, вскочил на ноги и, озлоблённо смеясь, обернулся к народу.
- Да разве вы не знаете, что отличие всех полу - умных людей от нормальных в их особой памяти. Ведь им помогают бесы, которые сидят у них внутри.
Фарисей, вытягивая голову и глядя в конец зала на дверь, замахал руками, кого-то призывая. Сквозь толпу провели расслабленного, поставили перед Иешуа.
Савл, торжествующе глядя на учителя и умильно улыбаясь ему, указал на больного.
- Вот ты говоришь: пророк. Чудеса творил. Изгони из него бесов.
И он нарочно зажимал себе рот и фыркал, ожидая минуты потехи. Иешуа ответил обычным ровным голосом:
- Если я одержим бесом, то, как же я могу изгонять из других людей бесов. Ведь бесы бесов не гонят.
Иешуа в полной тишине вышел из синагоги. Назаретяне качали головами и говорили: «Эге, умён Иешуа сын Иосифа». И люди, прикрывая руками улыбки, поспешили на улицу за учителем.
А тот, дрожа всем телом, шагал впереди. И едва оказался на дороге, как было, рванулся куда-то в сторону и остановился, поднял голову. К нему, счастливо сияя лицом, быстро шла Мария. Она протянула учителю руку с открытой ладонью, на которой блестели золотые монеты.
- Вот возьми. Я не приняла эти деньги. У меня душа не лежит к этому делу.
Как орёл с горы метнулся на Иешуа и Марию, растопырив в стороны руки, фарисей Савл, пронзительно крича:
- Ты не приняла! Душа не лежит!
Он схватил протянутые друг к другу ладони и показал их народу.
- Смотрите, кем оказался ваш пророк. Блудодеем!
Иешуа дрожащим голосом едва слышно проговорил:
- Это сказал ты, фарисей.
И умолк, обратив спокойное лицо к подступавшим со всех сторон горожанам. Только прерывистое дыхание выдавало его волнение. Толпа начала злиться.
- Ишь ты, учителем стал, а сам нищий!
- Да как ты посмел, недоумок, перед нами говорить, словно ты выше нас?
Поздняя обида заполнила души горожан: кого слушали? Нищего, то есть грешника, который никогда не сможет попасть в Царствие Божия. А посмел говорить о нём так, как будто знал к нему дорогу.
Оскорблённые, завывая от ярости, горожане бросились на Иешуа. Им навстречу кинулся, упал на колени Пётр, умоляюще заговорил:
- Не бейте пророка! Он агнец Божий. Грех примете.
Но, увидев у людей палки и камни, отскочил в сторону – к Ивану и Матвею, которые прятались за дверью синагоги, вжался в угол. И когда все горожане выбежали из зала на улицу, Иван, Матвей и Пётр, подняв подолы длинных туник, чтобы свободней было бежать, блистая срамными частями тела, помчались вон из города с криком:
- Мы не ученики сего человека!
И где-то вдали прозвучал их слёзный, плачущий вопль:
- Да что это за учитель такой, если нас всегда бьют?!
Иуда с азартом в душе от предстоявшего боя, шагнул к орущей, вопящей толпе и смёл кулаками с ног первых горожан. Люди в страхе подались назад и уже, толкая друг друга, искали место, куда бы спастись бегством, но тут крепкая рука Иешуа сжала плечо Иуды.
- Остановись, брат. Если они хотят, пускай будет так.
- Да ведь они убьют тебя.
Иешуа обнял Иуду и голосом, в котором звучали благодарность и любовь, твёрдо ответил:
- Лицемерием будет для меня: проповедуя добро, дарить людям ненависть.
Иуда в полном изумлении всплеснул руками.
- Учитель, да посмотри на них, озверевших. Что им твой поступок? Ты погибнешь, и никто не раскается. А все будут хвалиться, что убили грешника и приблизились к Богу.
- Иуда, ты укрепил меня словами. А теперь уйди. Больно мне будет, если погибнешь у меня на глазах.
Назаретяне воспользовались этой заминкой и вновь со всех сторон бросились на Иешуа и Иуду с палками и камнями. Оглушили Иуду, а Иешуа – со сладостным стоном начали рвать. Царапать, воя и плача и мстя ему за то, что он посмел подняться выше их.
Он молчал, голову держал прямо, но тело его вздрагивало от побоев. И люди, видя это, радовались – ага, больно! И били его ещё сильней уже за то, что он терпелив, что не кричал и не молил о пощаде, но только говорил богохульные слова:
- Господи, прости их. Господи.
Залитый кровью, под непрерывными ударами, учитель всё-таки вывернулся и глянул туда, куда упал Иуда. Увидел, что Мария оттаскивала его из-под ног горожан в сторону. Иешуа возликовал.
Иаков, обливаясь слезами, метался за спинами людей и, заламывая над головой руки, со стоном кричал:
- Пощадите его! Он добрый!
Он бил себя по лицу и рвал на себе одежду. И вскоре, изнемогая от слабости и ужаса, помчался домой.
Савл, уже сидя на осле и равнодушным оком наблюдая, как горожане вели Иешуа по улице в сторону горного обрыва, с которого люди решили сбросить учителя в пропасть, неторопливо щипал гроздь винограда и говорил:
- Ну, что ж – с этим покончено. А теперь берегись, Иуда Галилеянин: я иду к тебе с мечом.
И он поехал в Капернаум.
На вечерней улице затихли голоса. Лишь только свора тощих, лохматых собак, повизгивая, и рыча друг на друга, облизывала дорожные камни, на которых остались капли крови учителя.
Мария облегчённо вздохнула и покрепче вцепилась пальцами в одежду Иуды, оглянулась, торопливо размышляя, что делать дальше, как вдруг заметила высокого человека, который стоял от неё не более чем в пятидесяти локтях. Он прикрывал плащом лицо так, что видны были только глаза, внимательно смотрел в сторону девицы и Иуды.
Мария непроизвольным жестом рук закрыла от взгляда незнакомца ученика Иешуа и, испытывая в душе страх за него, вскочила на ноги и потащила Иуду прочь по улице. Незнакомец медленным шагом, словно прогуливаясь, пошёл следом за ними, с каждой секундой сокращая расстояние. И, как казалось перепуганной девице, он то и дело впивался взглядом в Иуду. Она ощущала исходящие от незнакомца ненависть, злобу и равнодушие. Когда он внезапно увеличил шаг и оказался рядом с Марией, то она с тихим визгом упала на колени, закрыла собой Иуду и умоляюще пролепетала:
- Не трогай его тело. Он мёртвый.
Незнакомец с рычанием зверя прыгнул вперёд, в мгновенье, преодолев то короткое расстояние, что отделяло его от Иуды и девицы…
Глава двадцать девятая
Ефрем и Захарий, отчаянно вырывая кошелёк с золотом друг у друга, вошли в дом. Сотник Антипатра Кондратий плетью и ударами ног погнал двоих старых знакомых по коридору и втолкнул в сумрачную комнату, где двое секарей, никого не видя, вновь стали бороться за кошелёк. Их кто-то не6громко окликнул. Они обернулись и в ужасе исторгли из себя вопли. Перед ними стоял глава иерусалимских секарей Манасия.
Ефрем и Захарий, дрожа ногами, опустились на пол и на коленах засеменили к своему господину, начали целовать его одежды, со стоном бормоча:
- Пощади, добрый, великодушный Манасия.
Тот давно забыл о двух секарях, забыл: ради чего оставил в Риме. И теперь, не понимая, почему они винятся перед ним, видя их страх и ужас, вернулся в кресло, сел рядом с Антипатром и расхохотался.
Ефрем и Захарий, визгливо смеясь, вскочили на ноги и, умильно глядя на Манасию, понимая, что он настроен к ним миролюбиво, немедленно вспомнили о кошельке. Один из них стал прятать его за пояс, а второй – вырывать.
- Эй, вы там! – добродушно сказал глава секарей.- Почему я должен вас пощадить?
Ефрем, зажимая кошелёк между ног, шепнут на ухо Захарию:
- Он всё позабыл…Да ты не суй руку в срамное место! Это совсем не то.
- Вижу, что не то, Ефрем, но лучше отдай подобру.
- Ага, накось. На чужое ты мастак.
И тогда Захарий, раздражённый тем, что приятель постоянно обманывал его, забыв всё на свете, нанёс Ефрему удар ниже пояса. Тот заревел и вцепился в Захария, и они оба, царапаясь и кусаясь, упали под ноги Антипатра и Манасии.
Сотник Кондратий с большим удовольствием охладил их плетью, и когда те затихли, тетрарх указал пальцем в угол.
- Встаньте туда.
Сегодня утром Антипатр встретил на горной дороге Манасию, который обратился к царю с просьбой принять его в свой караван. Антипатр с презрительной гримасой на лице, взирая сверху на просителя, громко сказал сотнику:
- Кондратий, передай ему, что он может занять место в конце моего отряда, но если он вздумает появиться перед моими глазами, гони его в шею.
И вот теперь, повелитель Галилеи, недовольный тем, что вынужден говорить с простолюдином, к тому же убийцей, брезгливо морщась, повернулся к нему.
- Я указал тебе на Иуду, которого ты преследовал в Риме и за которым следили эти два негодяя в течение многих лет.
Манасия неторопливым движением рук разглаживая складки на коленах складки туники, с трудом удерживался от торжествующей улыбки: вот когда он мог отомстить гордому царю за унижение!
- Я не помню этого человека.
Антипатр с трудом сдержал себя от яростного крика, глубоко вздохнул, снял с шеи длинную золотую цепь, протянул её Манасии, не глядя на него. Тот, раздувая ноздри и низко опустив голову, сосредоточенно осматривал тунику, а когда тетрарх бросил ему на колени цепь, он положил её на стол.
Антипатр, багровея лицом, сквозь зубы сказал:
- Ну, хорошо. Сам назови цену.
Манасия поднял голову и обратил на царя холодный, пронизывающий взгляд и, смеясь в душе, ответил:
- Что ты хочешь от меня, царь?
- Убей Иуду!
- Но за какой грех? Назови мне его, и я подумаю над твоими словами.
В голосе убийцы Антипатр услышал иронию. Он закрыл глаза и, сожалея, что неосмотрительно выдал свою тайну, о которой будет трубить вся Палестина, тихо и властно сказал:
- Пошёл вон, ничтожество и раб.
Манасия рывком поднялся из-за стола и, широко расставив ноги, исподлобья ненавидяще глянул на тетрарха.
- Я свободный человек. И надо мной только Бог. А вот ты, Антипа!- Секарий бешенным жестом ткнул пальцем в сторону Антипатра. – Всегда был рабом Рима! И едешь на поклон к прокуратору Иудеи и Самарии, который несколько лет назад сам был рабом и носил ошейник, как собака!
И Манасия, смеясь каркающим смехом, неторопливо покинул комнату, сделав знак секарям: следовать за ним.
Разгорячённый гневом и оскорблением, Манасия вышел на улицу и долго не мог успокоиться. Чудовищные планы мести распаляли его душу. Он расширенными глазами смотрел прямо перед собой и видел, как вонзал кинжал в сердце врага. Но вот Манасия заметил Ефрема и Захария, отрывисто, с угрозой спросил:
- В чём дело? Кто вы такие?
Захарий спрятался за спину Ефрема и толкнул его вперёд.
- Говори что-нибудь. Ты старший между нами.
- Мы теперь ученики Иешуа, - прошептал Ефрем.
Манасия, мутными глазами поводя вокруг и тщетно пытаясь вспомнить, что предлагал ему Антипатр, с трудом перевёл дыхание и сильно сжал плечи секарей.
- Ну-ну, говорите: зачем вы приходили к царю?
Те в изумлении переглянулись. Захарий вновь толкнул Ефрема.
- Отвечай. Манасия ждёт.
- Нас позвал Антипатр.
- И что?
- Я сказал Захарию: иди ты, а я постою рядом с Иешуа.
- А он кто такой?
- Учитель.
Манасия устало крякнул и ударил себя по бёдрам.
- И об этом вы должны были рассказать царю?
За спиной главы секарей приоткрылась дверь, и из тёмного коридора выглянула Иродиада. Она знаками дала понять Ефрему, чтобы он молчал об Иуде, и показала ему перстень.
Секарий тут же охотно сказал:
- Да –да.
- Что «да-да»? На каком языке ты говоришь?
- Не…не знаю,- испуганно пробормотал Ефрем
Манасия рассмеялся и, благодарный секарям за то, что они облегчили его страдания, обратился к Захарию:
- Ну, а ты что скажешь?
Тот, заметя в руках царицы два перстня, шумно выдохнул набранный в лёгкие для ответа воздух и закрыл рот. Манасия внимательно осмотрел плутоватые лица приятелей.
- Что-то вы растолстели и поглупели. Ну, ладно…На Пасху найдёте меня в Иерусалиме, а пока последите за учителем. Потом расскажите.
И он ушёл, закутывая себя в длиннополый, широкий плащ.
Секари с тихим радостным визгом метнулись в ноги царицы и благоговейно приняли от неё заслуженную награду.
Молодая женщина, взволнованная тем, что Иуда где-то рядом, полная тяжёлых предчувствий, в страхе, что её бывший любовник забыл о ней, тогда как она безумно любила его – торопливо начала выталкивать Захария и Ефрема на улицу.
- Скорее найдите Иуду. С ним что-то случилось.
И мысленно увидела, что он держал в объятиях ту хорошенькую девочку, которая закрыла его покрывалом. И она в ужасе от того, что губы Иуды, которые пылко прикасались к её телу, в эту минуту готовы были предать её, Иродиаду – остановила секариев. Сорвала другие перстни с пальцев, протянула их Захарию и Ефрему.
- Возьмите и сделайте так, чтобы ваш господин никогда не оставался наедине с той блудницей…Как её зовут?
- Мария.
- Следите за ним день и ночь. И криком не позволяйте им соединяться. Я заплачу вам за это золотом.
Изумлённые, счастливые секари быстро пошли по улице, пряча в одеждах подарки царицы. Никто из секариев, тем более Иродиада, не заметили, что рядом у входа в дом стоял Андрей и напряжённо слушал их беседу. И понял то, что ему хотелось понять: Иуда на подозрении у царицы.
Он хлопнул себя по голове кулаком от внезапной мысли: «Да не вор ли Иуда?» И потрясённый тем, что он ловко и верно угадал, кто такой их новый ученик, Андрей помчался на поиски Иешуа. Но вдруг остановился и погрозил перед собой пальцем.
- Нет - нет, учитель его простит, доверчив он и глуп. А вот надо рассказать братьям…
Иродиада вышла во двор, целуя свои руки в тех местах, где целовал их Иуда, и направилась в небольшой сад, задумчивая и грустная. Но за её спиной хлопнули ворота, и царица ощутила на себе чей-то недобрый взгляд, быстро обернулась. К ней, сойдя с облезлого осла, шёл высокий широкоплечий иудей, опираясь на посох, похожий на дубину. Грязное тело незнакомца было прикрыто на бёдрах вывернутой наизнанку овечьей шкурой, а на его плечах висел выцветший на солнце белый таллиф со священными кистями. Длинная борода иудея и взъерошенные, нечесаные волосы на его голове скрутились в серые жгуты. В левой руке он держал деревянный крест. Подойдя к Иродиаде и сверля её грозным взглядом, Иоанн Креститель рыкнул:
- Почему ты стала женой царя?
Зловоние, исходящая от грязного тела пророка, его злобный взгляд, мгновенно задавили в душе прелестной женщины её светлые, полные ревности и любви, мысли. Переход от яркого дня к страшной ночи был стремителен, что царица ощутила приближение смерти. И она едва не закричала от ужаса, что Иуда, который только что в её мыслях ласкал её и говорил нежные слова, исчез, а вместо него рядом стояло злобное чудовище.
Иоанн, видя, как трепетало в испуге нежное тело царицы, как широко были открыты её изящные глаза, которые – уж он-то ловец душ знал - которые много раз призывно смотрели на любовников, ощутил между своих ног беспокойство. И в ярости на Иродиаду он отпрыгнул в сторону, сильно ударил себя кулаком по срамному месту:
- Нет, диавол, не взять тебе меня.- И, угрожающим жестом подняв над головой крест, подступил к царице.- Разве ты не знаешь, женщина, вечный сосуд греха и разврата, что грех смертный: уйти от живого мужа к брату его?
Иродиада медленно приходила в себя, глубоко вздыхая и глядя на пророка блестящими глазами, слегка прикрытыми пушистыми ресницами.
Иоанну, никогда не видевший римлянок – свободных, независимых женщин – показалось, что царица смущена его словами, что в её душу вошёл страх Божий за содеянный грех, и она готова впитать слово Божия. Иоанн ещё более грозно воскликнул:
- Покайся, Иродиада в блуде своём и вернись к мужу своему!
Иродиада широко раскрыла свои прекрасные глаза, в которых бушевал гнев уязвлённой гордой римлянки. Она готова была затопать ногами, завизжать, вцепиться ногтями в этого грязного иудея, который осмелился позорить её – царицу – в её собственном доме! Но она усилием воли сдержала себя и, сжимая кулачки, чувствуя головокружение от сильного прилива крови, насмешливо улыбаясь, сказала:
- Эй, ты, шелудивый пёс, я приглашаю твою косматую голову на пир, который начнётся через несколько минут, а тело своё оставь здесь. Оно слишком смердит.
Иродиада щелчками пальцев позвала слуг и яростно прошипела:
- Помогите пророку увидеть рай на том свете: отрежьте ему голову, здесь! сейчас! на моих глазах. И принесите мне на стол.
Антипатр, смеясь над словами жены, стоял в дверях и глядел на неё алчно и безотрывно. Вот она, всегда вместе с ним, и её тело послушно его руке, но не душа! Теперь он хотел любви царицы, мечтал увидеть её ласковый взгляд, обращённый на него. Он часто настороженно слушал её голос в ожидании тёплых интонаций. И постоянно, совершенно некстати, видел своего отца Ирода Великого…Вот он, обезумевший ворвался во дворец, схватил за горло стражника и, брызгая слюной, закричал:
- Говори правду: изменила мне Мариамна? Изменила!?
И не в силах дождаться ответа, Ирод помчался с кинжалом по комнатам, по этажам в поисках жены, разгоняя своим страшным видом всех верных слуг. А когда Мариамна появилась перед ним, презрительной гримасой кривя своё красиво лицо, он с детским восторгом упал перед женой на колени. Она отшатнулась назад при виде кинжала.
А Ирод, потрясённый тем, что Мариамна не ждала его душой, что он, как всегда, не нужен ей, уже ненавидяще смотрел на холодную женщину.
- Ну, почему ты не любишь меня, проклятая баба!?
Она брезгливо поморщилась и зло ответила:
- Уйди прочь, убийца и простолюдин.
Ирод вскочил на ноги и сжал её тонкую, белую шею огромными руками.
Лицо Мариамны мгновенно стало испуганным, покорным и тёплым. Оно осветилось чувством любви. Умилённый царь охнул, отступил от жены и , счастливо смеясь, приплясывая, начал кусать свои руки, посмевшие угрожать жизни любимой жене. И распахнул объятия.
- О, Мариамна, я пять дней повторял твоё имя и заставлял слуг твердить его мне каждую секунду – днём и ночью.
Но Мариамна, оправившись от испуга, и, понимая, что царь никогда не посмел бы причинить ей зло, потому что любил её, со всей силы ударила его по щеке и ушла прочь.
А Ирод с опущенной головой, поникнув плечами, бежал следом за женой и плачущим голосом говорил:
- А помнишь, Мариамна, девочкой ты обещала мне, что будешь каждый миг своей жизни жить ради меня.
Но царица не помнила. Она глумливо рассмеялась в лицо царю и закрыла перед ним дверь. И, взволнованная тем, что она унизилась на несколько секунд перед ничтожеством, перед простолюдином, долго ходила по комнате и визгливо ругала Ирода за его злодеяния. Тот из-за двери со стоном говорил:
- Ты, Мариамна, сделал меня таким. Ты погубила во мне правду, добро и веру.
И пьяный от несчастья и горя, Ирод, едва - едва переставляя ноги, ушёл на лестницу, сел на ступеньку. И сидел многие часы…
Антипатр встряхнул головой: нет – нет! Иродиада не иудейка. Она воспитана в Риме и ей свойственно понятие доброты и благодарности. Она хоть и не любила его, но не презирала, а часто вела себя великодушно с ним.
Антипатр быстро подошёл к Иродиаде, взял её под руку, а слугам сделал знак остановиться. И он стал ждать: что могла ответить на это жена? Замирая душой, смотрел в её гневное, порозовевшее лицо и мысленно умолял Иродиаду подарить ему чуточку добра.
Иродаида слегка прижалась к мужу, понимая, что он хотел от неё и, надеясь этим жестом скорее получить его согласие, уже спокойно сказала:
- Царь, вели его казнить и принести его голову мне на пир.
Он, благодарный ей за нежное прикосновение к нему, которое для него имело Вселенское значение, смеясь, ответил:
- Это всегда успеется.
Иоанн повернул свой крест в сторону тетрарха.
- Царь, не должно тебе иметь жены брата своего живого.
Иродиада просительно взглянула на мужа, сердито покусывая пухлую нижнюю губку. Но Антипатр, придя в хорошее расположение духа от того, что его просила любимая женщина, вновь рассмеялся и хлопнул Крестителя по плечу.
- Он развлечёт нас по дороге домой. Мы сейчас же возвращаемся в Тибериаду.
- Но ведь ты хотел поговорить с прокуратором.
- Нет. Я передумал.
И он приказал слугам немедленно седлать коней, после чего обратился к Иоанну:
- Я живу по собственным законам. И не мешаю тебе жить, даже больше: ты мне нравишься. Но не раздражай меня.
Пророк усмехнулся в ответ.
- Царь, я должен всем сказать о твоём грехе, чтобы люди знали и остерегались творить грех, ибо никогда им не видеть Царствие Божия. - Он быстрым шагом покинул двор и громовым голосом закричал на улице: - Люди, идите сюда!
Иродиада топнула ногой.
- Заставь его молчать!
Она в эту минуту была слабой и беззащитной, Антипатр чувствовал себя повелителем и человеком сильным. Он снисходительно глянул на ней и добродушно ответил:
- Не могу же я казнить его за такой пустяк. – И, протянув ей руку, он многозначительно добавил: - Дома я подумаю, что с ним сделать, если ты, конечно, попросишь меня об этом.
Глава тридцатая
Цезарь перепрыгнул через лежащих на его пути Иуду и Марию и бросился по улице в ту сторону, где только что скрылись за поворотом назаретяне, уводя с собой учителя. Теперь им хотелось насладиться его страхом – ведь каждый человек боялся смерти.
За последними домами кривой улицы была широкая горная поляна, окружённая невысокими скалами. Там, в конце поляны был обрыв, с которого назаретяне бросали вниз, в пропасть мёртвую скотину и мусор. И куда в эту минуту, улюлюкая, увлекали Иешуа, глумливо изображая, как он проповедовал своё милосердие. Иные сердились на учителя за то, что он не сопротивлялся, кричали ему:
- Ишь, идёт! Думает: прогулка! А вот как полетит, так завоет!
Озлоблённо со всего маха тыкали в него палками.
- Эй, да мы тебя на смерть ведём. Неужели тебе не понятно?
И дёргали его за волосы, и, торопливо набирая в рот слюну, плевали ему в лицо и стонали в предвкушении удовольствия от зрелища его смерти.
Тиберий остановился на краю поляну и долго хищным взглядом наблюдал за толпой назаретян. И когда заметил, что им осталось до обрыва пройти не более десяти локтей, он крикнул, властно протянув вперёд руку:
- Стойте!
Скалы отразили его крик и многократно увеличили. Народ замер. Так повелевать мог только господин. Они же были рабами. Оглянулись и, не видя из-за далёкого расстояния, лицо человека, тем не менее, затрепетали от страха. Тиберий указал пальцем на Иешуа.
- Ты! Подойди ко мне!
Люди стояли оцепеневшие, близко друг к другу. Иешуа боком прошёл между ними и приблизился к Цезарю. Тот, внимательно оглядывая учителя, спросил:
- Знал ли ты, что я спасу тебя?
- Нет, Цезарь, не знал. Все мои помыслы и чувства были заняты моими учениками.
- А теперь ты знаешь: зачем я здесь?
- Знаю.
- Отвечай.
- Душа твоя ищет правды и добра и не находит их.
- Остановись, может быть, ты и прав, но я не хочу этого слышать.
Тиберий сильным жестом руки приказал назаретянам покинуть долину. И те, боясь грозного взгляда Цезаря, прикрывая свои лица руками, надеясь, что Цезарь их не разглядел, не запомнил и не сможет потом притянуть их к ответу, убежали в город.
Тиберий обошёл кругом Иешуа, потрогал его плечи, спину.
- Слабый ты. Не годишься для борьбы. Но вижу и не люблю: ты честен и…- Тиберий протестующее мотнул головой, -…и не прав! – И озлоблённо продолжал говорить: - Ты исходишь из того, что люди изначально добрые, что лишь покажи им доброту, и они - не сразу – но пойдут и станут другими.
- Да, Цезарь!
Цезарь со стоном обхватил свою голову руками, и на его глазах заблестели слёзы, скатились на лицо крупные капли слёз. Но он в это время жалел не Иешуа, а своё далёкое прошлое.
- Я тоже так думал когда-то. Я был другим.
Он глубоко вздохнул и, поигрывая пальцами, заговорил:
- Люди тянутся к добру и творят его только после великих страданий. Кто не испытал их, тот порождает зло, даже если он милосерден. Мир должен тысячи лет захлёбываться кровью, прежде чем изменится в лучшую сторону. И он это сделает без твоих слов!
- Я помогу миру хоть на секунду раньше стать добрей.
- Тебя никто не услышит, потому что всюду торжествует зло. И вот пример. Тиберий быстрым движением схватил руку Иешуа, и они оба взлетели в небо, помчались вдаль. Принцеас азартно показал вперёд пальцем.
- Вот там Афины. И там сейчас философы, которые считают себя солью Земли, спорят о добре и зле. Вот мы и спросим у них: кто из нас двоих праведник, а кто – злой и лицемер.
Они опустились на площадь в одинаковой одежде с лицами родных братьев. Тиберий, добродушно улыбаясь, спросил учёных мужей:
- Скажите нам: кто из нас двоих лицемерен и зол, а кто – праведник?
Учёные мужи обрадовались такой задаче, подошли к ним ближе, начали внимательно осматривать братьев и сразу ощутили исходившую от Тиберия злую непреклонную волю, которая ломала их сознание и подчиняла себе. Но Тиберий на вид был добряком, улыбался, шутливо гукал, пританцовывал, делал «глазки». И учёные мужи, подавленные и очарованные – потому что сломанное сознание, превращённое в рабское – всегда очаровывается грубой силой и любит её любовью жгучею – указали на Цезаря руками.
- Ты - праведник, а он – злой лицемер.
Тиберий порывисто обернулся к Иешуа и сжал его худые плечи, заглянул ожидающе в глаза.
- Ну, убедил ли я тебя?
- Нет, Цезарь, их души были полны страха перед тобой. Поэтому они лгали, но не понимали, что это ложь.
- И ты, Иешуа, хочешь открыть им глаза на правду?
- Да.
- И ты думаешь, что они изменятся? Станут щадить друг друга, зная, как подавить ближнего человека, как получить власть над ним, власть над миром?
- Да, Цезарь.
- О, несчастный, глупый мальчишка! Разве ты не знаешь, что доброму, великодушному человеку – взять хотя бы тебя - люди не простят малое, а злому - и убийство простится. Каждый человек, боясь насмешек, оскорблений, злобится. И его за это уважают и любят, потому что он внушает страх в души окружающих людей. Подавляя волю ближнего человека, ты царствуешь и правишь, и тем творишь зло. Но иного пути в жизни людей не существует! Там, где двое – там уже борьба между злом и добром. В это борьбе всегда торжествует зло.
У Иешуа вдохновлено заблестели глаза, он не менее порывисто подался к Тиберию и звонким голосом воскликнул:
- Цезарь, в твоих словах и заключается мой ответ!
- Ну – ну, говори. Я не понимаю тебя.
- Я хочу сделать людей братьями, которые будут мучиться, если хотя бы раз в день не сотворят милосердие по привычке, не гордясь собой.
Тиберий с досадой на лице плюнул себе под ноги, махнул рукой.
- Что с ним говорить! Безумен! Но запомни, глупенький Иешуа: когда твоя прекрасная чувствительная душа, которая сейчас всегда открыта, получит тысячи, миллионы ударов, она очерствеет. И ты станешь таким же, как я или…
Цезарь глубоко вздохнул и вскочил с ложа, увидел, что он находился в своём кабинете. А за столом, уткнувшись в кусок пергамента, сидел и бормотал Фрасилл.
Тиберий затряс головой, обхватил её руками, желая задержать покидающий сознание сон. Однако тот растворился где-то в глубине памяти уже через две-три секунды. Цезарь потрогал пальцами своё лицо. Оно было мокрое от слёз. Он со стоном отчаяния пробормотал:
- Ну, что меня так мучило во сне. Что я должен был понять?
Его взгляд остановился на пачках вощёных табличек с доносами «любопытствующих» и Цезарь облегчённо вздохнул . «Вот что мне говорил сон!» И он, довольный собой и своей памятью, жестом руки приказал Фрасиллу взять доносы и идти за ним.
Цезарь стремительно вошёл в зал, где его ожидало Правительство, и коротко сказав, что ему нужна защита, сел за маленький боковой столик. И, как обычно, закрыл лицо широкими ладонями, оставив между пальцами щель. Фрасилл занял место председателя на трибуне и развязал связки табличек. Сильно щурясь, он поднёс одну из них близко к лицу и, шамкая, причмокивая губами, прочитал:
- «Спирит мочился в отдалении, глядя на статую Божественного Августа…»
Сенаторы, поглядывая на Цезаря, возмущённо закричали, хлопая себя по коленам и бёдрам:
- Какое поношение! Какая наглость!
Цезарь выдержал длинную паузу, внимательно наблюдая в щель сенаторов, потом указал пальцем в сторону писца.
- Запиши: отцы- сенаторы требуют именем римского народа схватить наглеца, выбить из него имена соучастников преступления, и всех обезглавить. А их имущество взять в казну. Читай дальше, Фрасилл.
Фрасилл откашлялся и взял другую табличку, поднёс её к носу.
- «Мой сосед Тибул обращался к дохлой свинье, положив её на пиршественный стол: «Тиберий, я пью за твоё дохлое величие».
В зале кто-то громко гоготнул и смолк. Цезарь скрипнул зубами и через щель между пальцами начал выискивать смельчака. Сенаторы, все, как один, вскочили с лавок и завопили:
- Выгнать из Рима! Имущество в казну!
Смущённый Фрасилл отодвинул от себя пачку табличек, где лежали, как он понял, оскорбляющие Цезаря доносы. И притянул другую пачку – с красивыми буквами. Взял верхнюю табличку, прочёл:
- «Марцел ставил гнуто раба на стол и, показывая на его зад, говорил всем, что оттуда часто выглядывал Цезарь. Все ждали, но Цезарь почему-то на этот раз не появился…»
В зале опять кто-то гоготнул, после чего раздался звук тяжёлого удара. И плачущий голос с обидой сказал:
- Я уже не знаю: толи смеяться, толи плакать.
Цезарь, позеленевший, как труп, медленно встал из-за стола, бормоча:
- Подлый, беспокойный народ. Ну, я успокою тебя.
Он мутным взором окинул перепуганных людей и тихим. Прерывистым голосом сказал:
- Отцы- сенаторы, я требую защиты.
Но тут в зале появилась его мать Ливия с приветственно поднятой правой рукой. Сенаторы встретили её громкими аплодисментами. Она жестом приказала всем успокоиться и занять свои места и подступила к сыну. Тиберий, при виде матери, оскорблённый тем, что она явилась в Правительство, словно в свою комнату, морщился и сильно бил пальцами по столу.
- Цезарь, - повелительно обратилась мать к сыну, - дай моему другу Андромаху, греку звание римского гражданина.
Тиберий сжал пальцы в кулак и, глядя в сторону, ответил:
- И ты из-за этого пустяка решила прервать заседание Правительства?
- Цезарь, я повторяю…
- Довольно, Ливия, - процедил сквозь зубы сын. – Есть ли у Андромаха заслуги перед римским народом?
- Он мой друг.
- Ну, если так, то обращайся письменно в Правительство и жди ответа…- Тиберий по-прежнему уклоняясь от материнского взгляда, вдруг вспомнил её супруга Августа и, смеясь, добавил: -…в конце греческих календ.
И, довольный своей шуткой, он оглушительно рассмеялся в лицо матери. Та, дрожа увядшими, нарумяненными щеками, возмущённо оглядела потного, огромного сына, который придя в весёлое расположение духа, озорно дрыгал ногами, и с угрозой в голосе ответила:
- Ну, сын, я тебе этого никогда не прощу. - Она отступила от него и обратилась к притихшим сенаторам: - Я пришла к вам с подарком. – И она показала связку писем. – Я нашла их сегодня, совершенно случайно. Они написаны Божественным Августом. И я надеюсь, что вы позволите мне прочитать некоторые мысли моего супруга.
Сенаторы встали с лавок и наградили мать Цезаря аплодисментами.
Тиберий добродушно буркнул:
- Вечно она суётся в мои государственные дела.
Он поднял с пола охапку свитков, бросил их на стол и углубился в чтение документов.
Ливия прошла к трибуне, властным жестом руки прогнала Фрасилла, опустилась на его место и раскрыла первое письмо.
- «Привет тебе Ливия, Пишет твой супруг Август…- сенаторы с увлажнёнными глазами вскочили на ноги и ударили в ладоши. - …Я вновь приболел и, наверное, потому, что несколько ночей не спал. Всё занимался игрой в кости, но к счастью, не проиграл ни одной монеты. Остался с прибылью в двести сестерциев, которые тут же раздал каким-то беднякам. Мои друзья недовольны мной. Сердятся, что я скуп и не хочу играть по-крупному. Иные в досаде бросали кости и уходили, не прощаясь со мной. А теперь хочу сказать о твоём сыне Тиберии, хотя и понимаю, что нет в этом радости для тебя, но удержаться не могу. Уж больно злобен душой твой сынок. Опять прибил раба. Люди говорили, что он собственной рукой засёк его до смерти. А сенаторы вновь пришли ко мне с просьбами уморить Тиберия или, на крайний случай, отправить в дальнюю ссылку. Я же постоянно размышляю и плачу: кого оставить после себя? Потому что твой сынок, Ливия, не подходит на место Цезаря. И я склоняюсь к мысли, что придётся мне положиться на вою сенаторов, которые сами после моей смерти, выберут себе достойного правителя….»
Сенаторы, стоя, слушали голос Ливии, в котором явственно звучал голос Божественного Августа, и тихо плакали.
Тиберий, занятый работой, не сразу обратил внимание на смысл письма Августа, а когда прислушался, то едва не закричал в приступе ярости: как она посмела столько лет хранить этот яд???
Цезарь, закрывая лицо тогой, быстро вышел из зала и, обливаясь слезами, бросился домой, со стоном говоря:
- И она называется матерью Цезаря. Опозорила меня на весь мир. Какое коварство. И это мать!
Глава тридцать первая
Как и шестнадцать лет назад Понтий Пилат, в окружении преторианцев проскакал по многолюдным улицам Рима и остановился у подножия Палатинского холма, в том месте, где останавливался в прошлый раз. Он спрыгнул с коня, ударил его тяжёлой рукой по крупу и, ничуть не заботясь о судьбе верного скакуна, багровея лицом, шагнул в сторону мраморной лестницы, ведущей вверх.
Ему не дадено было время привести себя в порядок. Его медальное, гордое лицо и крепкая белая шея были покрыты потёками грязи. Его форма армейского легата посерела от пыли.
Солдаты претория, сытые, с холёными лицами, лениво прогуливаясь по улочкам Палатинского холма вокруг дома Тиберия, при виде Пилата, не умащённого, грязного, стали указывать на него пальцами и хохотать, презирая в нём легионера.
У Пилата от гнева закружилась голова, что ещё более развеселило скучающих преторианцев, но уже в следующее мгновенье Понтий с мечом в руке бросился на солдат претория. И те, оторопевшие, растерянные, попятились назад, прикрывая себя от ударов легата мечами и копьями. И вскоре, не выдержав натиска, обратились в бегство, громко взывая о помощи.
Понтий Пилат готов был броситься за ними в погоню, разгорячённый схваткой, но в это время кто-то сильно рванул его за плечо, и голос, полный презрения и угрозы сказал:
- Довольно, Понтий. Гладиатором ты выступишь в цирке, а сейчас иди за мной.
Перед ним стоял префект претория Сеян – воспитатель сыновей Германика: Нерона, Друза и Калигулы, а по сути, их соглядатай, о чём знал не только весь Рим, но и сами юноши.
Сеян вырвал меч из руки легата и с нарочитой брезгливой гримасой на угрюмом лице, швырнул его себе за спину.
- Иди за мной, Пилат, и не надейся на лёгкую смерть. – Он быстро пошёл вперёд, то и дело взрываясь каркающим смехом. – Ты не понравился мне, легат. А я думал, что мы станем друзьями.
Сеян и Понтий Пилат, гремя сапогами, прошли по коридорам до кабинета Цезаря и, не останавливаясь, вступили в комнату. Солдаты задержались у входа, а легат шагнул вперёд, к столу, за которым сидел принцепс и, выкинув правую руку вперёд и вверх, крикнул:
- Привет тебе, Цезарь!
Тот откинулся на спинку кресла и, с любопытством рассматривая Понтия, сказал:
- Ну, а теперь, что ты хочешь от меня, Понтий?
- Всё, что я хотел, я получил. А теперь прошу тебя, Цезарь, уволить меня из армии.
- Куда же ты пойдёшь?
- Не знаю.
- А мне говорили о тебе, Понтий, что ты не сгибаемый, беспощадный и жестокий. Мне такие люди нужны.
Принцепс жестом руки приказал префекту и солдатам выйти вон, но префект, не двигаясь, продолжал угрюмо глядеть на легата, и только после повторного, раздражённого знака Цезаря, покинул комнату.
Тиберий указал пальцем на выход, за которым в коридоре гремели сапоги преторианцев.
- Вот видел? Как собака ждёт команду, а я ему не верю. Предаст. Собственной рукой задушит, дай ему только волю…- Тиберий прошёл перед легатом, рассеянно глядя прямо перед собой. – Впрочем, не этот убьёт меня…
Он резко вскинул голову и ткнул пальцем в нос Пилату.
- Будь счастлив, дружок, что я не вспомнил о тебе в первые годы моего цезарства. А теперь я назначаю тебя прокуратором Палестины!
Пол закачался под ногами Пилата. Его колени заметно дрожали. Он сделал шаг назад, чтобы не упасть.
Тиберий, всё видя и понимая, усмехнулся и, шутливо грозя легату пальцем, воскликнул:
- Сегодня я тебя испытаю! Пойдёшь ко мне на гульбище, а если окажешься не крепким, то не надейся на моё милосердие!
У Понтия Пилата заблестели на глазах слёзы. Вот уже месяц с тех пор, как он получил вызов из Рима от Цезаря, он готовился к смерти. И готов был принять её с поднятой головой, и вдруг награда, и прекрасное будущее!
Вся душа Пилата наполнилась благодарностью и любовью к Тиберию. Тот с удовольствием наблюдал за изменением лица Пилата, положил ему на плечи свои руки и с грустью сказал:
- Ну, вот, Понтий, ты рад удаче. И в эту минуту пойдёшь за меня на смерть, а через месяц – забудешь.
- Нет, Цезарь. Ты в моей душе навсегда!
- Приятно в это верить, дружок. Но я знаю людей. Ими с рождения движет зло…Ну, а сейчас…хоть ты и не умащён…да это всё равно…раздели со мной трапезу.
И он, опершись на плечо прокуратора, повёл его в пиршественный зал по длинному коридору.
Перед залом, как обычно, стояли его домочадцы, друзья и гости. При появлении Цезаря кое-кто начал опускаться на колени, но он милостивым и в то же время строгим жестом запретил это делать, что вызвало взрыв умиления у многих людей. Принцепс добродушно посмеивался, осматривая толпу, шлёпал по дрожащим потным лицам широкой ладонью, весело кричал:
- Ах, ты сволочь! Небось, яду ко мне принёс? Помню, как ты косо глядел на меня в последние годы Августа!
- Цезарь, тогда я страдал косоглазием.
Тиберий вдруг нахмурился и, опустив голову, стал поигрывать пальцами. Он вспомнил прошлое. Глухой, страдающий рык прозвучал из-за его плотно сжатых губ. Тиберий бросил угрюмый взгляд на обомлевшего сенатора и с мрачной улыбкой сказал:
- Косоглазие хорошо лечат Мамертинская тюрьма и Гемонии.
Фрасилл, чтобы отвлечь внимание Тиберия, протянул ему несколько завещаний, составленными именитыми людьми Рима. Цезарь немедленно и оживлённо развернул и прочёл одно, второе, третье, нахмурился, бросил документы себе под ноги и, точа их, со злостью воскликнул:
- Мерзавец! Он оставляет мне в наследство только одну треть состояния! Мне, Цезарю! – В приступе гнева он махнул руками Сеяну. – Эй, проведи дознание о его преступлениях. И ещё сегодня дай мне ответ.
Потрясённый завещатель вышел вперёд, упал на колени и забормотал:
- О, как ты добр, Цезарь, и справедлив, даже со мной, преступившим закон.
Друзья Тиберия ударили в ладоши и стали осыпать похвалой милосердие своего патрона. Тиберий хмыкнул, подумал и с добродушным смешком сказал завещателю:
- Ладно. Я прощаю тебя. Но впредь помни – куда идёшь.
По рядам друзей и прочих приглашённых на трапезу прокатились вздох облегчения и новые похвалы доброте Цезаря. Тот прошёл в зал, и когда все заняли отведённые для них ложа, Тиберий с чувством удовольствия похлопал по огромному початому кабану, что лежал перед ним на столе и принял от раба нож, начал резать тушу на части. Он посылал куски через рабов сотрапезникам, приговаривая:
- Август, бывало, съест малую долю от кабана, а уже вечером требует второго. И опять кусочек взрежет, как для мышки. Я же не вижу разницы между тем, который приготовлен вчера и который приготовят сегодня. Я не прихотлив, и, наверное, поэтому меня наделили боги отменным здоровьем.
К Тиберию подошёл Сеян и, указывая глазами на вход, сказал:
- Цезарь, тебя просят принять посланцы из Илиона. Просят, чтобы ты выслушал их соболезнования по случаю смерти Германика.
- А чем они думали столько лет?
Сеян хлопнул себя по заду и, презрительно смеясь, проговорил:
- Задним дружком. Цезарь, прикажи мне гнать их в шею.
- Нет – нет, пускай войдут.
Илионяне вошли в зал со скорбными лицами, неся в руках подарки для принцепса. Он поднялся им навстречу. И когда они заговорили о его несчастливой доле отца, Тиберий, едва – едва скрывая веселье, перебил их трубным голосом:
- Ну, а я в свою очередь скорблю по вашему Гектору, который так некстати погиб под Троей.
И он под одобрительный смех своих сотрапезников с нарочитой грустью хмыкнул носом и утёр глаза краем тоги. Потом Цезарь принял подарки и отправил илионян на свободные ложа. Однако возвращаясь к своему столу, он, уже придя в плохое расположение духа, раздражённо заговорил:
- Все кричат о Германике, о его победах, словно он Олимпийский бог, а сколько он взял из казны на свои бесплодные и вредные для государства победы? Все его дела – да не будь он мне сыном - пошли бы в Правительство, как преступные.- Обиженно сопя носом, Тиберий уткнулся в кабана и пробормотал: - Ему слава, а мне – проклятье.
Он искоса глянул на вдову Германика Агриппину, которая возлежала с глазами полными слёз, и, прячась за тушей, обратился к Понтию Пилату:
- Вот, она думает, что я убил её супруга и распускает слухи, и ждёт моей смерти, чтобы занять моё место. Ну, нет. Я опережу тебя.
Тиберий, утирая багровое лицо и глаза тыльной стороной ладони, дал знак Сеяну. Тот метнулся к принцепсу и склонился к его голове головой. И они, прячась за кабаньей тушей, тихо заговорили:
- Сеян, имел ли ты тайную беседу с выродками Германика?
- Да, Цезарь, и много раз.
- Ну, и что они думают обо мне?
- Только плохое. Нерон и Друз прямо называют тебя убийцей их отца и обещают уничтожить все твои статуи, когда придут к власти.
Цезарь низко склонил голову и залился слезами.
- Вот она благодарность мне за то, что я после смерти своих сыновей оставил наследниками внуков. Они готовы прибить меня, старика. – Он с трудом перевёл дыхание и утёр кулаком нос. – Ну, а что Калигула? Он что говорит обо мне?
- Не знаю, Цезарь.
- Да говорил ли ты с ним так, как я тебе велел?
- Да, но он талдычит одно и то же: хочу, мол, стать философом и уехать в Ахайю, если Цезарь позволит.
Цезарь скрипунл зубами и яростно сжал кулаки, поглядывая из-за туши в сторону Калигулы.
- Вот кого я должен опасаться. Он уже замышляет убийство, ехидна проклятая. Да, от судьбы не уйдёшь.
Калигула, худосочный юноша с тонкими руками и ногами, из-под ресниц настороженно следил за Цезарем и дрожал, предчувствуя, что разговор между дедом и Сеяном шёл о нём. Он старательно растягивал свои тонкие губы в беспечной улыбке. Ливия, которая возлежала рядом с ним на другой половине ложа, усмехнулась и обхватила его голову широкой костистой рукой, притянула к себе, громко, так, чтобы слышал её сын, сказала:
- А что, дрянной мальчишка, ждёшь, когда окочурится мой Тиберий?
Принцепс метнул ненавидящий взгляд на Калигулу. И тот в ужасе подскочил на ложе, вырвался из рук Ливии и с воплем: «Я люблю Цезаря!» помчался вон из зала. Ливия оглушительно рассмеялась.
За Калигулой побежала его сестра Друзилла – красивая пятнадцатилетняя девушка.
- Ну, и семейка, - досадливо морщась, пробормотал Тиберий и вновь стал резать куски мяса.
И от обильной еды быстро придя в хорошее расположение духа, заговорил о прочитанных книгах, о своих стихах, внимательно слушал других, награждал одобрительными кивками головы и хлопками ладоней. Он отдыхал душой и старался не думать о море зла, которое его окружало.
Пройдёт немного лет, и Сенека скажет о Тиберии: «Самый несчастный человек».
Обезумевший от страха Калигула убежал в сад и, натыкаясь на деревья, вскрикивая и падая, вжимая голову в плечи, метался из стороны в сторону. А при виде преторианцев, дрожа телом, следил за ними и готов был упасть на колени. Плача и размазывая слёзы по лицу, он визгливо говорил:
- Я люблю Цезаря.
Когда Друзилла догнала его и схватила за руку, он с криком отчаяния повалился на колени и залепетал, целуя её тунику:
- Я ни в чём не виноват перед Цезарем. Я каждый день приношу жертвы за его здоровье. – Но, придя в себя, юнец вскочил на ноги, оглянулся по сторонам и торопливым жестом выкинул кулак в сторону дворца.- Вот ему! Чтоб ты подох! – И тут же в испуге за свою смелость Калигула пронзительно закричал: - Я обожаю Цезаря!
Он прижался к груди любимой сестры, просительно говоря:
- Друзилла, пожалей меня немного. Я схожу с ума от страха. Он меня хочет убить. Ночью приходит ко мне, долго смотрит в лицо и злобно шепчет: «Ехидна проклятая, вижу твои мысли». А какие у меня мысли? – Калигула оторвался от сестры и, с плаксивой гримасой поглядывая на дворец, забил ногами. – Мне бы только поплясать!
Он, утирая слёзы и хмыкая носом, закружился вокруг Друзиллы. И его лицо, минуту назад полное отчаяния, преобразилось мальчишеской радостью. Друзилла, следя за ним, покачивала бёдрами, поводила плечами и томно вздыхала. Он, уже горя желанием, схватил её за руку, и они бегом вернулись во дворец, боязливо оглядываясь, на цыпочках промчались в отдалённую комнату.
Всю ночь Тиберий и Понтий Пилат состязались друг с другом, выпивая чашу за чашей. А утром оба, сидя в носилках, отправились в порт, продолжая пить вино.
Тиберий не позволил прокуратору остаться в Риме даже на один день. Он боялся, что Понтий мог рассказать кому-либо о прошлом убийстве наследника.
Едва принцепс появился на пристани, как немедленно прозвучал скрипучий трубный сигнал, после чего команды сотен торговых и военных кораблей заняли свои места. А после того, как прокуратор Палестины взошёл твёрдой ногой на палубу флагманского судна, корабли один за другим стали отходить от пристани.
Понтий стоял на корме с прощально поднятой рукой, не отрывая взгляд от Тиберия. И лишь когда пристань с Цезарем скрылась за поворотом реки, прокуратор издал тяжёлый вздох облегчения и усталый от бессонных ночей и пьянки, как подрубленный, свалился на палубу и, счастливо улыбаясь, погрузился в сон.
Глава тридцать вторая
Когда Понтий Пилат занял дворец прокуратора в Приморской Кесарии, то уже в первый день приказал состоятельным людям Самарии и Иудеи принести ему подарки, недовольный теми, которые уже получил. А узнав о том, что горожане Иерусалима отказались принять статуи Тиберия под предлогом, что, мол, закон Моисея запрещал иудеям ставить в жилищах изображение человека, прокуратор в изумлении от дерзости рабов, с перекошенным гневом лицом выскочил во двор, куда вернулись повозки, и распорядился немедленно доставить статуи на место. И сам во главе пяти когорт направился в мятежный город, бормоча:
- Неужели они смеются надо мной?
Терзаемый унижением и жаждой мести прокуратор быстрым маршем гнал своих солдат вперёд, не останавливаясь на привал, день и ночь. А утром следующего дня, усталые, озлоблённые римляне ворвались в Иерусалим с шумом и гамом, как во вражеский город и начали расставлять по улицам статуи принцепса.
Понтий Пилат спрыгнул с коня и, разминая ноги, вступил в замок Антония. Навстречу Пилату выскочил с заспанным лицом Панфера. В глубине замка запоздало заревела труба. Прокуратор сильным, властным жестом остановил коменданта и, проходя мимо него, бросил:
- Приведи себя в порядок и поднимись наверх.
И, продолжая в душе пылать гневом, Понтий метнулся на лестницу и прыжками помчался по ступеням на боевую площадку. Выскочил, не сбив дыхание, внимательно осмотрел утренний город, в улицах которого галдели солдаты и, довольный тем, что всё получилось легко и быстро, удовлетворённо улыбнулся.
- Пожалуй, я пощажу этих строптивых иудеев, если они будут покорны моей руке.
И прокуратор, широко расставив ноги, поднёс к глазам свою мощную десницу, потом повернулся боком к Храму, чтобы тем самым подчеркнуть презрение к нему и людям, которые находились там, внизу и в изумлении взирали на Понтия Пилата. Он косо глянул во двор Святилища и перевёл взгляд на запыхавшегося Панферу. И остался недоволен плебеем уж потому, что тот был мужиком, а занимал довольно высокий для его рождения пост и, судя по толстоватому лицу, более заботился о своей мошне, чем о наведении порядка в городе.
Панфере тоже не понравился новый прокуратор – быстрый, стремительный – он своим появлением вызвал тревогу в размягчённой душе коменданта, который уже давно мечтал о будущей почётной отставке и через вольноотпущенников подыскивал именьице в окрестностях Рима. Но в то же время Панфера боялся потерять своё хлебное место, что позволяло ему получать особые, придуманные только им, налоги. Поэтому он тянул с отставкой, откладывая её с года на год, и закрывал глаза на всё то, что творили горожане, и тем самым приобрёл в Иерусалиме уважение. А вот теперь он боялся, что Понтий Пилат мог заставить его разорвать дружеские отношения с горожанами и, пожалуй, уволить с тёплого места.
Панфера стоял против Пилата, сжав зубы, и угрюмо смотрел тому в глаза. Понтий с угрозой в голосе спросил:
- Почему ты, Панфера, не остановил повозки, когда их изгнали иудеи из города?
- Я не хотел возмущать народ.
- Ах, так! Вижу, ты прижился в этом городе.
Панфера, багровея лицом, ответил:
- Прокуратор, ты можешь уволить меня, но бойся этих иудеев. Они шёлковые пока не ущемляется их вера…
- Хватит!- Крикнул Пилат. – Я заставлю их повиноваться мне, даже если ради этого придётся перебить каждого второго иудея.
В раздражении, дрыгая ногами, Пилат прошёл взад-вперёд по площадке, говоря:
- Валерий Грат избаловал народ. Что ж, моё дело – навести порядок в прокураторстве. А ты! – Он указал пальцем на Панферу – Куда смотрел, позволяя болтаться по Иудее каким-то смутьянам? И что такое Мессия? И почему их так много?
Панфера, уже простившись со своим коменданством и сразу став спокойным, неторопливо ответил:
- А это, как они считают, посланец Бога и наследник давнишнего царя Иудеи Давида.
- И что? Все эти Мессии – его родственники?
- Нет, но они так говорят
- И это всё?
Панфера помедлил с ответом, по-своему жалея иудеев, понимая, как мог поступить Понтий Пилат после его слов и со вздохом сказал:
- Эти безумцы распускают слух, что они, якобы, пришли к иудеям на царство иудейское, что они освободят иудеев от владычества Рима.
- И ты, Панфера, позволял им шататься по Иудее?
- Я всего лишь комендант крепости Антония. К тому же Мессии в момент опасности удаляются на землю Антипатра, в Галилею.
- Довольно. Смутьяны глумятся над величием Рима, и они должны быть распяты на кресте!
Понтий Пилат сказал эти слова чётко и громко, обратившись лицом в сторону Храма, чтобы народ слышал его. И, торжествуя, что он – Понтий Пилат - уничтожил уютный мирок Панферы и обрёк его на людскую ненависть, ещё более громко воскликнул:
- Я назначаю тебя, Панфера, командиром карательного отряда!
И, удовлетворив свою маленькую месть, Понтий, уже не чувствуя к коменданта прежнего раздражения, вновь повернулся к Храму. Он глянул вниз, на его третий двор, где широко дымил огромный жертвенник и стоял изумлённый народ. Взгляд Пилата остановился на худощавом иудее, державшем в руках маленького козлёнка.
Молодой иудей, как и многие из тех, кто был рядом с ним, кроме левитов, которые заняты были своей работой, смотрел на прокуратора, без укора и возмущения. В его лице была только благожелательность. И этим он выделялся среди своих насупленных, угрюмых соплеменников. Понтий отметил, что этот иудей был бы хорош в Риме или в Ахайе, что, видимо, он умел хорошо говорить и умел нравиться людям. И он – Понтий – человек, в общем-то, не злой, прямодушный, с удовольствием послушал бы этого странного нищего. Ведь беседовал же с Диогеном Синопским сам Александр Македонский.
Рядом с Понтием глубоко вздохнул Панфера. Он тоже смотрел на иудея и, видя, что его сын ничего не добился в жизни, стал нищим, в досаде отвернулся от Храма. А Понтий, расценив огорчённый вздох Панферы, как его страдание по поводу перемещения на лагерную службу, с добродушной улыбкой сказал:
- Ты по-прежнему останешься комендантом крепости и будешь моим советником в делах города и Иудеи.
Когда ученики Иешуа заметили, что новый прокуратор, подавшись вперёд, устремил свой взгляд на их учителя, они в страхе попятились от него и спрятались: кто за угол жертвенника, кто за связки дров, кто за гигантскую чашу, из которой левиты брали воду для мытья жертвенного скота и для омовения ног и рук тех, кто входил в здание Храма.
Иуда, боясь, что Понтий Пилат мог узнать его, повернулся к нему спиной. Андрей, выглядывая из-за жертвенника, умоляюще попросил Иешуа:
- Учитель, да за что ты нас губишь? Уж сам-то идёшь – иди, а мы-то причём?
И он сделал знак всем ученикам, и когда те, опасливо поглядывая на Иешуа и на прокуратора, собрались в кружок за чёрным столбом дыма, Андрей заговорил:
- Братья, мы должны решить: ходить ли нам с учителем? Он ищет смерти, а нам-то зачем?
- Да, хлебнём мы с ним горя, - со вздохом ответил Пётр. – Но я не откажусь от него. Знаю, что учитель – Мессия. И через него я попаду в Царствие Божия. А вы, как хотите.
Вперёд выступил Фома.
- Надо пытать его: когда он даст Царствие или укажет дорогу? А то ходим, ходим, а дела - то нет.
После этого Андрей обратился к Ивану:
- Ну, а ты, брат, что скажешь?
- А то и скажу: Иуду он любит и называет «возлюбленным братом». А нам говорит: брат. Не по душе мне это.
Все ученики при упоминании об этом стали обиженно вздыхать, засопели, бросая сердитые взгляды на учителя.
Матвей раздражённо буркнул:
- А если он так с нами, то чего мы ходим с ним? Давайте будем сами по себе ходить.
Фома в изумлении развёл руками в стороны.
- А толку-то, братья? – И он, заметив, что прокуратор и Панфера покинули боевую площадку крепости, быстро подступил вместе с Петром к Иешуа. – Учитель, мы в сомнении: будет ли нам дорога в Царствие Божия, как ты говорил?
-Будет, Фома.
Пётр оттеснил могучим плечом тонкого, длинного Фому и, сердито сверля взглядом доброе лицо Иешуа, едва ли не с угрозой сказал:
- Учитель, я люблю тебя больше всех, а ты мне говоришь: брат. Обидно.
- Прости, Пётр, возлюбленный брат.
Рыбак быстрым движением закрыл рукой довольную улыбку и, в смущении потупись, досадуя на себя за то, что он сердился на учителя, растроганно уткнулся лицом в его одежду и проникновенно заговорил:
- Я вот недавно ночью увидел: комары. И сидел около тебя и гнал их веткой, да и от других тоже.
Иешуа обнял Петра и тихо шепнул ему на ухо:
- Я не спал, и моя душа умилялась твоим поступком.
Пётр с увлажнёнными глазами, восхищённый, хмыкая носом, ответил:
- Учитель, хоть ты не признаёшься, а я вижу: Мессия. Отродясь таких людей не было на свете.
Тут рыбак заметил, что ученики, которые стояли вокруг Андрея, склонились к нему головами. Пётр, полный любопытства, метнулся к ученикам, услышал последние слова Андрея:
-…не за того Иуда выдаёт себя.
Пётр торопливо вошёл в кружок и оживлённо спросил:
- А за кого он себя выдаёт?
- Об этом, брат мой, скажу потом, на дороге. Здесь – не место. А пока молчок.
- Да уж я не подведу. Не тот я человек. – И рыбак поискал глазами Иуду и крикнул ему: - Иуда, вот Андрей тут говорит, что ты не таков, как есть, а какой ты на самом деле?!
Андрей, досадливо морщась лицом, сказал:
- Ох, камень ты, камень.
Эти слова пришлись не по душе добродушному рыбаку, но он промолчал.
Левиты, приняв мирные жертвы от учителя и его учеников, разделали тушки козлят и вновь положили тук на горящие поленья – то было для Бога – а зажаренное мясо вернули на деревянных подносах группе иудеев. Те сели в кружок и быстро закусили, а потом прошли в Храм.
Но уже всюду звучали крики о том, что на улицах появились рукотворные изображения человека. Иешуа немедленно покинул Храм и начал быстро спускаться вниз, во Двор Язычников, держа направление в сторону восточных ворот, Овчих, за которыми находилось глубокое ущелье с Кедронским протоком, через который был перекинут деревянный мост. От него на вершину горы Елеонскую вела крутая тропинка. Она заканчивалась в Гефсиманском саду.
Во Дворе Язычников волновалась огромная толпа фарисеев и учеников Зосимы. Тот, дрожа толстыми щеками и толстым животом, метался между людьми и осипшим, взволнованным голосом кричал, что лучше всем погибнуть, отдать себя под меч Рима, чем позволить такое святотатство и поношение их веры. И что тот, кто сегодня погибнет за веру, станет праведником и окажется в Царствии Божьем.
Зосима заметил Иешуа, стремительно идущего к Овчим воротам, а значит, покидавшим возмущённый город и народ. С учителем уходили все его ученики. Толстяк несколько секунд наблюдал бегство Иешуа, а потом с криком рванулся к нему:
- Эй, да иудей ли ты?!
Учитель остановился и. не поднимая взгляд, чувствуя вину, тихо ответил:
- Что ты хочешь от меня, Зосима?
- Иди с нами на улицы города. Ведь сказано: люби ближнего своего и ненавидь врага твоего.
Иешуа, сжимая влажными пальцами свой посох, едва слышно ответил:
- А я говорю: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас…
Несмотря на то, что учитель говорил тихо, его услышали сотни людей, потому что во дворе установилась тишина. Иудеи удивлённо рассматривали нищего, который не хотел выступить за Бога, а значит, был против народа. От слов учителя все оторопели. Но вот зазвучали озлоблённые голоса:
- Богохульник! Язычник! Предатель!
Над головой Иешуа поднялись кулаки
Зосима, свирепо блеснув глазами на взъярённых людей, обнял Иешуа, мягко привлёк к своей груди и, гладя учителя по спине, с нежностью в голосе заговорил:
- Ты же иудей. И чувствую: Бога любишь. И тебя любит Бог. Может быть, обиделся на что, так ты не скрывай. С народом в согласии жить тепло, а без народа как же? Ну, глянь мне в глаза.
Душа Иешуа мучилась и раздваивалась: как просто было пойти со всеми и с честью умереть, и быть оплаканным, но тогда ради чего он проповедовал своё милосердие?
Со стоном отчаяния поднял голову учитель. Его пугало то, что он шёл против народа. Иешуа трудно сглотнул слюну и, задыхаясь, громко прошептал:
- Не тому я учу, Зосима.
- Хорошо, брат, говори.
Теперь, когда Иешуа должен был сказать во Дворе Язычников всем свои мысли, его охватил панический ужас. Вот он скажет, и земля разорвётся на две части, и он останется один.
А против него стоял фарисей Зосима, добрый, искренний – плоть от плоти иудейского народа, и с любовью, одобряюще смотрел на учителя, уверенный в нём и готовый заласкать его в своих объятиях и отдать ему последний кусок хлеба.
Иешуа, опираясь всем телом на посох, вибрирующим голосом выдохнул:
- Я учу милосердию, потому что злом зло не победишь.
И, сказав это, учитель выпрямился. Назад дороги не было. Теперь только вперёд.
Зосима, ещё надеясь, что он неверно понял нищего, заикаясь, сказал:
- А что это такое? Ведь не говоришь ты, брат, что нужно полюбить жестокий Рим?
- Да, Зосима, говорю, - твёрдым голосом ответил Иешуа.
Зосима, словно при смерти, испустил дикий крик отчаяния и в приступе гнева обрушил тяжёлый кулак на лицо учителя. Тот, обливаясь кровью, повалился на мозаичный пол. Фарисей отступил от потерявшего сознание Иешуа и махнул в его сторону рукой.
- Бейте его по-народному. Он не иудей. Он выродок. Рака!
Но ученики опередили фарисеев. Они ворвались в круг. Иуда забросил себе на плечо лёгкое тело учителя. А Пётр, потрясённо радостный от того, что он – рыбак – творил, счастливый до слёз, что защищал Мессию, пошёл впереди Иуды, бил подступавших иудеев посохом, отбрасывал с дороги всех тяжёлым кулаком. И когда толпа расступилась перед Петром и его собратьями, они изо всех сил помчались к Овчим воротам.
Учеников никто не преследовал. Людям было не до них. Все торопились в улицы города на помощь своим братьям. Через северные ворота Иерусалима и через Овчие бежали в город огромные толпы иудеев из окрестных деревень. Растерянные, изумлённые люди не обратили внимания на маленькую группу учеников, которые с трудом протиснулись сквозь их ряды и вышли за крепостную стену, спустились вниз к Кедронскому протоку. И здесь, прыгая по камням, заспешили прочь от моста, и остановились тогда, когда их укрыл от людских глаз выступ скалы и когда затихли за спиной плачущие голоса.
Ученики облили грудь и лицо Иешуа холодной водой, растёрли его своими руками. Он очнулся и сразу же начал подниматься на ноги, чтобы немедленно уйти прочь от города. В душе учителя царили страх и смятение. А ученики возбуждённо ходили вокруг него, успокаивая дыхание, кроме Иуды, и задиристо покрикивали, вспоминая, как они пробились сквозь толпу фарисеев, кого-то сбили с ног, оттолкнули. Ученики не заметили, что учитель, как всегда молча, не предупреждая и не зовя их за собой, неторопливо перешёл по мелководью стремительный и шумный водный поток и вступил на извилистую тропинку горы Елеонской. За ним шли Иуда, Ефрем и Захарий. Ученики, было, рванулись за учителем, но Андрей, зайдя вперёд, преградил им дорогу посохом.
- Стойте. Мы успеем догнать учителя. А пока я хочу вам сказать кое-что об Иуде, как обещал. – Он глянул вверх на тропинку, по которой поднимались четыре человека, простёр в сторону учеников руки и сказал: - Братья, вот перед вами Иуда. И я вам скажу, почему он так сильно отличается от нас, хоть ест один и тот же кусок вместе с нами и пьёт из одной чаши воду. Он – вор!
Все ученики, стоявшие у водной преграды с задранными вверх головами, начали внимательно следить за Иудой и вскоре одобрительно заговорили:
- А ведь ты, Андрей, правду сказал. По нему видать: вор. Как это нам в голову не приходило.
Ученики обступили Андрея и, опираясь на посохи, стали ждать его рассказ. И так как он не торопился, нарочно тянул паузу, наслаждаясь в эти минуты маленькой властью и своей значимостью, то его собратья, уверенные в том, что Андрей не решался говорить из-за жалости и сострадания к падшему Иуде, начали понукать его. Только Пётр стоял вне круга и недовольно хмурился. Теперь, когда возбуждение от бегства из города утихло в его душе, он вспомнил обидные слова Андрея и ту презрительную интонацию, с которой они были сказаны. И за что?
Рыбак хмуро следил за Андреем и, то и дело, поворачиваясь к нему спиной, восклицал:
- Обидел ты меня, ох, обидел! А я помню!
Он бил себя в грудь кулаком, стараясь привлечь внимание собратьев. Но те не слышали его, оживлённые, поглядывали вверх, на тропинку, негромко говорили, что, мол, надо сказать всё учителю, надо запретить Иуде ходить вместе с ними и делить куски хлеба.
И каждый из учеников, кроме Петра, в душе был рад, что этот странный не похожий на них человек оказался всего лишь вором. Андрей властным жестом руки приказал всем замолчать.
- Мы должны подумать: как сказать об этом учителю. Ведь он верит предателю
Фома поднял голову.
- А что, Иуда и предатель?
- Да. Это о нём было речение в Писании. Он вор и замышляет продать учителя за тридцать серебряников…- У Андрея дух перехватило от этих слов, но истово убеждённый в правоте своей мысли, он сильным голосом повторил: - Вор и предатель по Писанию!
Ученики одобрительно закивали головами и повернулись к Фоме – мужу не молодому и обстоятельному. Тот, поглаживая усы и бороду, сказал:
- А кому он хочет продать учителя?
Андрей вспылил и сердито крикнул:
- Да отчего ты, Фома, не веришь мне?!
- Верю, брат, но ты скажи. Мы все хотим знать, что замыслил Иуда?
- А то и замыслил: фарисеям продать его на суд.
- Да разве учитель творил что-нибудь худое перед Богом, чтобы его судить?
- А сегодня? Неужели вы забыли, братья, что он выступил против фарисеев. Теперь нам нигде покою не будет.
Пётр грозно надвинулся на юного Андрея и с угрозой в голосе спросил:
- А ты покоя хочешь?
- Уйди от меня, камень! Не по душе ты мне!- раздражённо ответил юноша и оттолкнул от себя рыбака двумя руками.
Ученики только теперь осознали, что их ожидало в недалёком будущем. Они стали испуганно оглядываться по сторонам, прислушиваться, уже готовые пуститься бегом прочь при появлении горожан. Им казалось, что те вопли, которые едва-едва достигали их ушей, вызваны были озлоблением народа на учителя.
Ученики застонали, завыли, предчувствуя свою скорую погибель, обезножили от страха, начали опускаться на мокрые камни. А кто-то пополз на карачках в кусты, ломая ветки и прикрываясь ими, говоря:
- Идите своей дорогой, люди. Не знаю и не ведаю, чего вы здесь остановились, и кто вы такие?
Андрей посмотрел на вершину горы Елеонской, где скрылся их учитель, и зло крикнул:
- Безумец, завёл нас на погибель и бросил! Вот оно твоё милосердие!
Пётр с облегчённым вздохом схватил тощенького, горластого Андрея за его цыплячью шею и рванул на себя.
- Не греши, умник, на Мессию, не греши!
- Отойди от меня, проклятый камень. Ненавижу!- прохрипел Андрей, весьма опасно брыкаясь ногами и нанося удары согнутыми пальцами по голове рыбака.
На помощь юнцу бросились Иван и мытарь. Между ними встал, раскинув руки в стороны, Фома.
- Братья, да вы что?
Иван и Матвей озлоблённо сбили с ног длинного Фому и вцепились ногтями в Петра. А тот, довольный тем, что мог кое-чему поучить их, обрушил на собратьев тяжёлые удары кулаков.
Страх перешёл в ненависть, и ученики, вспоминая прошлые обиды, которые они, подражая учителю, тщательно скрывали, подняли палки и пошли друг на друга. Ослеплённые яростью, мстя за слова, жесты, взгляды ученики с воплями начали биться, каждый с каждым и против всех.
И никто не заметил, что рядом остановился Иуда, который возвращался в город, и долго смотрел на них, кривя лицо гримасой омерзения. Но вот он повелительным голосом окликнул учеников. И те отступили друг от друга с утолённым чувством мести, уже не понимая, почему они бились так жестоко, повернулись к Иуде, которого побаивались.
Пётр помог подняться на ноги Андрею, добродушно говоря:
- Вот я тебя как…- и поправил на нём одежду и, видя, что Иуда хотел уйти прочь, торопливо остановил его, желая показать всем, что и он – рыбак – тоже умел складно говорить, как Андрей, Иван и мытарь: - Вот, Иуда, мы тут про тебя слушали Андрея. Говорит: сказано в Писании, что ты вор и предатель. А ещё говорит: ты за тридцать шекелей продашь учителя, только не сказал: кому? А нам любопытно.
И он вопрошающе глянул на Иуду, подталкивая к нему растерянного Андрея.
Глава тридцать третья
Быстро идя в гору, Иешуа понемногу изгнал из своей души страх, но, вспомнив, как его плоть дрожала перед фарисеем Зосимой, как он заикался и юлил, боясь открыть свои мысли – учитель в досаде на себя отчаянным жестом разорвал верхнюю часть своей туники. И, вбежав на обрыв горы, устремил полный страсти взгляд на город, простёр к нему тонкие руки и крикнул:
- Даже под страхом смерти я не откажусь от своих слов!
Он обернулся к Иуде, ожидая одобрения, но тот стоял с опущенной головой и не смотрел на него. Дерзкое настроение покинуло Иешуа. Он обнял друга за плечо, заглянул ему в глаза.
- Иуда, брат возлюбленный, чувствую: ты не со мной.
- Да. Я хочу вернуться в город.
Рука Иешуа дрогнула. Он, всегда уверенный в Иуде, в учениках, ежесекундно занятый размышлениями о новом мире людей, не предполагал, что рядом с ним кто-то имел другое мнение. Иешуа закрыл глаза рукой и с горечью в голосе сказал:
- Ох, Иуда, оставил ты меня.
- Нет. Я буду с тобой до конца.
- Но почему ты говоришь: до конца? Неужели ты предвидишь мою смерть?
Иуда отрицательно покачал головой и, беспечно улыбаясь, ответил:
- Однажды мне было предсказано, что у меня будет друг. И один из нас пойдёт на крест.
- А второй?
- Второй…- Иуда принуждённо рассмеялся. – Я забыл спросить об этом астролога.
- И ты не помнишь его имя?
- Прекрасно помню. Это бессмертный Латуш. Про него люди говорят, что он никогда не ошибается.
- И ты сейчас хочешь пойти в город навстречу смерти, чтобы предсказание астролога исполнилось?
- Да. Мне в отличие от тебя, нечего сказать людям. Прощай.
Иуда быстрым шагом направился к горной тропинке, сделав знак секариям оставаться рядом с Иешуа.
И вот теперь он стоял против смущенного Андрея, который сучил ногами, быстро бил ими в землю и отодвигался от разгневанного Иуды. Но Пётр крепко держал тощенького ученика за плечи и, добродушно посмеиваясь, тихо говорил ему на ухо:
- Вот какая жизнь у меня пошла весёлая. А то всё рыба, да рыба.
Иуда потянулся к Андрею, говоря вздрагивающим от гнева голосом:
- Ты сказал обо мне: вор и предатель?
Пётр охотно затряс головой.
- Да-да, он так и сказал. А по всему выходит: Андрей Писание знает. И говорит правду.
И рыбак, отметя, что его слова произвели большое впечатление на Иуду и на учеников, дивясь тому, что Бог позволил ему произнести что-то необычное, умное, счастливо рассмеялся и погладил Андрея по голове.
- Вот, Иуда, слушай его. Он правду говорит.
Ученики опомнились и обступили их со всех сторон. Подтолкнули вперёд Фому. Тот осторожно встал между Андреем и Иудой и просительно заглянул в лицо Иуде.
- Не поднимай руку на брата, брат. Вспомни, как хорошо говорил учитель о милосердии.
Пётр недовольно хмыкнул.
- Ага, то-то оно и видно, как ты милосердно крестил меня палкой по спине.
Иуда, аристократ по своему духу, в изумлении осмотрел учеников, которых так и не смог назвать братьями – нищих, косноязычных, с которыми решил жить их убогой и простой жизнью, делить с ними последнюю крошку хлеба и пойти ради них на смерть. Но он не сумел говорить, думать и вести себя, как они. И вот она месть!
Ученики, осмелевшие от своего единства, не скрывая неприязни, угрюмо глядели на Иуду и плотно сжимали круг, готовя палки.
Лицо Иуды порозовело. Он плечом отшвырнул Фому, стоявшего на его пути и, не оглядываясь, ушёл в город.
Фома, курлыкнув, растянулся во весь рост на камнях и пробормотал снизу:
- Ох, Иуда, попомнится тебе на том свете, жестокий ты человек.
Андрей, облегчённо переводя дыхание, вырвался из рук Петра и указал дрожащими пальцами в сторону Овчих ворот.
- Братья, смотрите, пошёл продавать учителя.
Фома со стонами, упираясь руками в землю и поднимая срамное заднее место, надсадно прохрипел:
- Да ты, Андрей, скажи: кому продавать, а то я не верю тебе.
- Фарисеям и синедриону, - ответил Андрей.
Фома, в ужасе от того, что сказал Андрей, вновь растянулся на камнях, но уже в следующую секунду он, по-молодому задирая ноги, с поднятой до плеч туникой мчался через Кедронский поток. За Фомой, так же оголив себя до пояса, бросились его собратья. И только на горе Елеонской в масляничной роще, где было тихо и покойно и где неторопливо, на поляне ходил Иешуа с опущенной на грудь головой, они остановились, присели кучкой, наблюдая за учителем.
Пётр, любуясь Иешуа, восхищённо сказал:
- Вот Мессия. Признался мне в Храме сегодня. Но сказал: молчи.
- А я тоже за ним приметил: Мессия, - откликнулся Фома и вскинул руку, радостно возопил:- Смотрите! Над ним свет!
Ученики, стараясь быть незаметными для Иешуа, но полные любопытства и страха неведомо перед кем, легли на траву и осторожно поползли вперёд, то и дело, поднимая головы и вглядываясь в учителя, вслушиваясь в его слова, приставляя ладони к ушам.
- Что, что он там говорит и кому?
И они услышали его слова:
- Да, я знаю дорогу в Царствие Божия, да я могу направить туда людей – истина открылась мне. Царствие рядом, шажок до него, но как он сложен для каждого…
Изумлённые ученики замерли: Царствие рядом! Начали озираться по сторонам, глядеть в небо. Вдруг оно упадёт сверху, да невзначай придавит. Всем будет хорошо, а им – пока разберутся – страдать, что ли?
Вмиг ученики сорвались с земли и метнулись к Иешуа: уж его-то Царствие не задавит! Бросились перед ним на колени, заговорили:
- Мессия, отведи нас в Царствие Божия, измучились мы на земле, хотим спокойной, сытой жизни!
Иешуа махнул рукой и пошёл прочь, а ученики – за ним, схватили за одежду, начали показывать ему свои беззубые от недоедания рты.
- Посмотри, как мы жили, Мессия!
Они разрывали на себе туники,указывали пальцами в свои сломанные рёбра и глубокие шрамы на спинах и умоляюще заглядывали ему в глаза.
- Ведь ты же сказал Петру, а нам, почему не хочешь?
Пётр ударил себя в грудь кулаком и, плача, подступил к учителю.
- Признайся всем, как мне признался в Храме, что тебя приставил к нам Бог.
Иешуа опустил руки на головы учеников. В его душе царило смятение.
Ученики замерли, ожидая заветные слова, уже зная, какие они будут.
Молчание Иешуа длилось долго. Пётр не вытерпел, вскочил с колен и, укоризненно качая головой, с горечью сказал:
- Ох, Мессия, не любишь ты народ. Ох, не любишь.- Он с мучительным стоном повернулся к пропасти и крикнул: - Мне теперь хоть с обрыва головой!
Все прочие, обливаясь слезами, ждали и тянули руки к учителю. Эти простые люди, истово поверив, уже не хотели и не смогли бы жить без веры. И тогда Иешуа сделал знак Петру: молчать. Тот бросился на колени перед учителем и, задерживая дыхание, начал смотреть на него, готовый в мгновенье разразиться или отчаянным воплем горя, или криком радости и счастья.
- Хорошо, - сказал Иешуа. – Говорю вам: Мессия. Но об этом никто, кроме вас не должен знать. Бог выбрал для меня дорогу мучений, чтобы я познал вас, полюбил и пощадил. Но предупреждаю: молчите и встаньте с колен. Не господин я, а ваш брат.
Ученики с исступлёнными воплями вскочили и начал зарываться лицами
в одеждах учителя и кричали, и прыгали, как дети. Он же стоял, как мёртвый, вопрошая себя: « Я ли сказал это или Бог моими устами?»
Между тем, Пётр, в приступе сильнейших чувств оглянувшись, помчался к обрыву. И там, на краю скалы, прижав ладони к губам, разразился криком в сторону Храма:
- Мессия! Мессия пришёл, люди!
Этот крик услышали многие…в Храме, в крепости Антония и на ближних улицах за крепостными стенами города.
Глава тридцать четвёртая
Когда Понтий Пилат, напевая боевую песню германских легионов, спустился во двор крепости Антония и неторопливо стал оглядывать замерших в строю солдат гарнизона. До слуха прокуратора долетел радостный вопль. Смеясь над тем, что кому-то из иудеев пришлись по душе статуи Цезаря, спросил Панферу:
- Что кричит этот человек?
Панфера прислушался, но крик не повторился.
- Кто-то объявил, что пришёл Мессия.
- Куда пришёл?
Комендант крепости указал рукой в сторону вершины горы Елеонской и ответил:
- В Гефсиманский сад.
- Ну, вот, Панфера – насмешливо улыбаясь, сказал прокуратор, - у тебя есть возможность отличиться передо мной.
Лицо коменданта побагровело. Только теперь Панфера догадался, что прокуратор хотел поссорить его с иудеями, и думал, что он – Панфера – боялся этой ссоры.
Комендант глубоко вдохнул в себя воздух и, скользнув яростным взглядом по шеренге солдат, нашёл центуриона, рыкнул:
- Квадрат, возьми две центурии. Окружи гору Елеонскую. Мессию – кнутами на Голгофу, а его сброд – изруби в куски на месте!
Квадрат выскочил из шеренги, крикнул номера центурий и, сопровождаемый солдатами, помчался к воротам крепости. Там бегущие солдаты едва не сбили с ног первосвященника Анну и его племянника Каиафу, которые в сопровождении свиты, вошли в крепость Антония.
Прокуратор и Панфера уже сидели на конях, когда заметили священников, которые со скорбными лицами, делая приветственные знаки руками, шли им навстречу.
- А это кто такие?- спросил Пилат.
- Это первосвященник Анна. Он каждый год в этот день приходит сюда, ко мне за своим жреческим одеянием для службы во время Пасхи.
Понтий Пилат, находясь в добром расположении духа, весело глянул на группу иудеев, которые осторожно подступали к нему, и задорно крикнул:
- Ну, а теперь, Панфера, пускай они придут во дворец Ирода Великого, где я буду сидеть на царском седалище!
И он, озорно смеясь, поднял коня на дыбы и вихрем проскакал мимо растерянных священников, увлекая за собой конный отряд.
Панфера, проезжая мимо иудеев, наклонился к ним и тихо сказал:
- Следуйте за прокуратором. Своей покорностью вы получите всё, что хотите. А если будете упрямиться, то не надейтесь на мою доброту.
Священники в клубах пыли, жмуря глаза, поспешили за римлянами, глядя себе под ноги, чтобы случайно не встретить осуждающий взгляд горожан.
В долине Тирапеонь, в узких кривых улочках священники наткнулись на длинную колонну вопящих и плачущих фарисеев. Анна, при виде фарисеев, подался назад, замахал руками своим людям.
- Бежим туда!
И они, подобрав края туник, метнулись за угол дома, но были замечены. Фарисеи с криками пустились за ними в погоню. Впереди бежал Зосима, заливаясь слезами и протягивая в сторону первосвященника.
- Устыдись, Анна, устыдись!
Но тот, прикрывая лицо платком и горбатясь, стремительно мчался меж домами, то и дело меняя направление. Добежав до улиц горы Сион, понимая, что ему не подняться первым на её вершину, где собственно и находился дворец-крепость Ирода Великого, в досаде на свою немощность, тяжело дыша, куснул белыми зубами посох и повернулся к фарисеям. Грозно глянул на них сверху вниз. Зосима уткнулся в него толстым животом и сжал в объятиях. Первосвященник вырвался и поднял посох.
-Уйди, диавол! Не по дороге мне с тобой!
Зосима вновь залился слезами, закричал, царапая ногтями своё лицо.
Каиафа, поглаживая свою растрёпанную бороду, осторожно, боком вышел из круга фарисеев и никем не замеченный, скрылся за ближайшим углом дома, передохнул и со словами: «Боже, помоги живым дойти до места», подняв подол туники, бросился вверх по склону горы и вскоре укрылся во дворце Ирода Великого.
Огромная толпа фарисеев и горожан с воплями шла на первосвященника, но он стоял, широко расставив ноги с поднятым посохом и яростными жестами, голосом и взглядами останавливал и усмирял иерусалимлян. Ни на шаг, не отступая назад. Уж он-то знал свой народ: покажи ему спину - сомнёт и не посмотрит на чин. Из толпы завопили:
- Анна, скажи нам: как быть, что делать? Ведь ты наш царь иудейский!
- Я вам не царь, - прохрипел осипшим голосом Анна. – Я слуга Бога на земле. Не впадайте в блуд, богохульники!
Толпа замолчала, затихла. Фарисей Зосима простёр к нему руки и со стоном спросил:
- Скажи: умереть ли нам сегодня или живыми остаться?
Первосвященник смутился. Он понял всю опасность вопроса фарисея. Люди насторожились, ожидая ответ. Уж кто-то потянулся за камнями, кто-то наполнил лёгкие воздухом, чтобы разразиться воплем: «Бей его!»
Анна с грозным лицом, потрясая посохом, пошёл на толпу с криком:
- Нечего мне сказать тебе, фарисей Зосима, нечего!
Люди не расступились перед первосвященником, угрюмо смотрели на него. И он, распалившись, обрушил на них тяжёлый посох, но иудеи стояли на своих местах и не двигались, только вздрагивали от ударов.
Первосвященник, медленно прорываясь сквозь толпу в долину Тирапеонь, хрипел:
- Проклятый, упрямый народ. Погубите себя, погубите.
А люди ему кричали:
- Ох, Анна, придёт Мессия! Будешь держать перед ним ответ! Взыщет он с тебя за нас! Взыщет!
Рядом с этим местом, как всюду, на плоских крышах домов стояли дети, женщины, язычники. Среди группы египтян находился Латуш. Высоко подняв голову, широко раскрыв глаза, он, не отрываясь, глядел в сторону Елеонской горы, не обращая внимания на то, что происходило у него под ногами . Его холодное лицо чуть кривилось насмешливой улыбкой. Иудеи, стоявшие внизу на улице, показывали друг другу пальцами на астролога, которого все хорошо знали, смотрели по направлению его взгляда и видели вдали над Елеонской горой бело-серебристый столп света, как утверждали потом горожане.
Первосвященник и фарисеи тоже глянули в том направлении, но ничего не увидели. Пользуясь тем, что иудеи крутили головами и подались к астрологу, первосвященник пробился, наконец, в долину Тирапеонь и ушёл в Храм. А фарисей Зосима, плюнув в досаде на то, что народ соблазнился волшебством язычника, быстро начал подниматься на гору Сион. За ним двинулась огромная толпа горожан.
Латуш, негромко говоря: «И так, он объявил себя Мессией, но я знаю, что он никому не нужен, разве что…», остановил свой быстрый взгляд на Иуде, идущем в толпе, спрыгнул с крыши вниз, на улицу,
Астролог прошёл сквозь толпу к нему и обнял его за плечи, щуря в улыбке свои продолговатые глаза.
- Ну, вот, Иуда, не глядя на твою руку, скажу тебе, приятель: та женщина, которую ты любишь. Находится рядом, и она скоро будет в твоих объятиях.
- Как мне пройти к ней?
- Ты сам найдёшь дорогу.
- Но в какую сторону мне сделать первый шаг?
- В любую, - весело откликнулся Латуш, отпрыгивая к стене дома.
Мимо астролога, подхватив Иуду и увлекая его с собой, прошла новая толпа горожан, которая направлялась к дворцу Ирода Великого.
Впрочем, уже в следующую секунду веселое выражение покинуло лицо египтянина. Он метнулся за Иудой, настиг его, схватил за руку, горячо заговорил:
- Иуда, тысячи лет не остудили мою душу. Она всегда загорается, когда я вижу таких людей, как ты. Но их было немного в мире.
- Что ты хочешь сказать мне, Латуш?
- Прошу тебя, Иуда, не ходи с Иешуа.
- Да ведь я ушёл от него.
- Не ходи.
- Но почему?
- Потому что у тебя благородная душа, и ты не умеешь хитрить. Таких людей люди не любят.
- Ну, а мне что до этого?
- Я хочу спасти тебя от смерти. Она впереди, но вот если ты сейчас шагнёшь в сторону, то…- Латуш замолчал, идя рядом с Иудой, нахмурив тонкие строчки чёрных бровей, и долго смотрел себе под ноги.
Тогда Иуда спросил:
- Погибнет ли Иешуа, если я шагну в сторону?
В ответ египтянин пожал плечами.
- А если я пойду прямо, что будет с моим другом?
- Я могу только сказать: не ходи с Иешуа.
Латуш вырвался из толпы, а Иуда, посмеиваясь и не придавая никакого значения словам астролога, уже думая только о Иродиаде, поспешил вперёд навстречу своей судьбе.
Египтянин чуть повернулся к боковой улочке, откуда, словно по его мысленному приказу выскочила группа людей. Среди них бежал прелестный подросток, взволнованно оглядывая горожан. Это была переодетая в мужскую одежду Мария из Магдалы. При виде Иуды, она тихо взвизгнула и помчалась к нему лёгким, стремительным шагом, в мгновенье, забыв о том, что её женская природа сейчас более, чем когда-либо проявлялась в каждом её движении, и что, если бы люди смогли понять, что она – Мария – в мужской наряд, то ей грозила бы смерть.
Едва Мария прикоснулась к одежде бывшего трибуна претория, как всё её милое существо затрепетало, и она прижалась телом к Иуде, обхватив его руками, пролепетав ангельским голосом:
- Любезный моему сердцу, Иуда.
Он же, воспринимая душой чувство юной женщины, взволнованный от него, не понимая, что оно исходило от Марии, поднял голову и начал смотреть по сторонам в поисках Иродиады. Ведь это она, где-то рядом смотрела с любовью на Иуду.
Подросток то и дело заступал ему дорогу, повисал на его плече, и Иуда в раздражении оттолкнул незнакомца рукой.
- Мальчик, ну, что тебе нужно от меня?
Но счастливо выражение лица Марии не изменилось. Этот резкий, грубый толчок она восприняла, как нежное прикосновение к себе, а слова Иуды для неё были полны божественной музыки. Их значение не дошло до сознания женщины. Она видела, слышала и чувствовала только то, что хотела видеть, чувствовать и слышать. Весь мир в эту минуту был Иудой. Мария не могла оторвать от него взгляда, не могла разжать пальчики, которыми судорожно сжимала его священные кисти таллифа, глубоко вдыхала воздух, который окружал Иуду.
Она задержала его и остановила. Люди, идущие позади них, сердитыми окриками, толчками заставили Иуду выйти из толпы. За ним выскочила Мария.
Иуде было всё равно: стояли статуи принцепса или нет. Он не ощущал зова крови и единство с иудейским народом. Здесь, в родном Иерусалиме, он был римлянином и чужаком, презиравшим единобожие и религиозный фанатизм иудеев. В далёком Риме, его память хранила наивные детские воспоминания, полные добра, и он мечтал вернуться на родину, видя её в мыслях прекрасной землёй с прекрасными людьми. Но едва Иуда приехал в Палестину, как понял, что он в душе римлянин. И всё, что происходило в Галилее и Иудее, ничуть его не трогало, а наивная вера людей в Мессию - смешила. Теперь он досадовал, что бросил римскую службу, полную развлечений, пиров, красивых женщин и весёлых забот.
Сейчас, в эту минуту Иуда, глядя на отчаянные, злые лица иудеев с досадой спрашивал себя: «Зачем я с ними? Что мне до их глупой затеи: убрать статуи, которые меня не оскорбляли?» перед мысленным взором Иуды прошли картины вечно ликовавшего Рима. И ему страстно захотелось вернуться на римские улицы.
Иуда горестно вздохнул и. не замечая Марию, продолжал мысленно говорить: «Нужно немедленно послать письмо Гортензию. Он поймёт меня…» В это время толпа остановила своё движение. Люди плотно, один к одному сдавили друг друга, попятились назад, начали разворачиваться и вскоре устремились по улице вниз, сбивая с ног слабых и затаптывая на смерть. А в этом бегущем море людей, то тут, то там мелькали рослые, огромные римские легионеры, переодетые в одежду иудеев, с кнутами в руках, которыми римляне секли народ.
Когда Иуда очнулся от своих горестных размышлений и поднял голову, то он увидел, как с горы по улице группа легионеров с хохотом бежала вниз, волоча за руки, фарисея Зосиму, тогда как другая группа била его кнутами. Улица уже была пустынной. Иуда, который только что находился в лучезарном Риме, не понимая, что происходило на дороге, не чувствуя ни жалости, ни сострадания к фарисею Зосиме, ни обиды на него за учителя, шагнул навстречу легионерам и властно крикнул:
- Эй, оставьте его!
Римляне, послушные приказу, немедленно бросили фарисея и несколько секунд в недоумении глядели на Иуду, тупо соображая: он ли их командир, так же переодетый в иудейский наряд?
Горожане, заметя, что их никто не преследовал, повернули назад и со всех сторон помчались на улицу, горя желанием уничтожить римлян.
Солдаты, вооружённые только кнутами, обратились в бегство. Фарисей Зосима со стоном вскочил на ноги и, выплёвывая изо рта землю и кровь, сжал в объятиях Иуду и зычным голосом остановил разъярённых людей.
Глава тридцать пятая
Дворец Ирода Великого был окружён высокой четырёхугольной стеной и был крепостью, в которой мог разместиться многотысячный воинский отряд и, благодаря огромным хлебным запасам – выдержать долгую осаду врага, а в случае поражения - уйти по подземным ходам в замок Антония или за городские стены.
Едва Каиафа проскочил в узкую щель, окованных медью ворот дворца, как они с гулким стуком захлопнулись.
Перед воротам на огромной площади стояли в ожидании команды вооружённые легионеры, обильно потея от наступающей утренней жары. А за их рядами, под деревянным навесом всадники придерживали за поводья своих коней, готовые в мгновенье вскочить в сёдла.
Понтий Пилат не боялся нападения возмущённых иудеев на дворец, но раззадоренный их упрямством решил дать понять горожанам и всей Палестине, что он будет управлять прокураторством железной рукой. Его злило, что презренные рабы оказывали ему сопротивление: да как они смели идти против воли Рима?!
Пилат быстрым шагом вошёл в тронный зал и, гремя сапогами, направился к высокому креслу, укрытому драгоценным покрывалом, сорвал его резким движением руки и с размаху сел на гладкое из слоновой кости сидение и негромко буркнул:
- Я здесь Рим.
За его спиной встали с фасциями на плечах ликторы, а перед ним - полукругом офицеры легиона, Панфера и дальше – в открытых дверях – замер с рукой на бороде Каифа. Ему в затылок дышали священники свиты и саддукеи, которые пришли приветствовать нового прокуратора. Они, чтобы обратить на себя внимание Пилата, время от времени хлопали в ладоши и одобрительно гудели носами. Иные из саддукеев, бесцеремонно толкая в спину Каиафу, заглядывали в зал и громко говорили о благородной внешности Пилата, о его осанке, о его добром лице и твёрдом взоре. Всё это было правдой.
После долгого молчания прокуратор, стараясь не разглядывать украшения зала, покосился в сторону Каиафы и дал ему знак: подойти к трону. Офицеры пропустили племянника Анны и вновь сомкнули за его спиной полукруг.
Каиафа, не мигая круглыми глазами, которые так же, как и лицо, ничего не выражали, напряжённо стал смотреть в глаза Понтия Пилата в ожидании его слов. Он смотрел на прокуратора, как зачарованный, безотрывно. Понтий поморщился и, отвернувшись от Каиафы, трубно сказал:
- Такой всегда предаст, но раб и должен быть таким!
В коридоре саддукеи ударили в ладоши и одобрительно загудели носами. Потрясённый словами прокуратора, Каиафа утвердительно кивнул головой и ещё более настойчиво стал глядеть в лицо Пилата. Тот спросил:
- Где же твой первосвященник?
- Он убоялся черни и фарисеев и вернулся в Храм.
- Ну, а ты что?
- А я, Понтий, всё время шёл за тобой.
И он, подавшись корпусом вперёд и вытянув шею, устремил на Пилата бессмысленный взгляд. И странное дело – Понтий Пилат – смелый, отчаянный воин, презиравший смерть, как и должно было быть для римлянина, в эту минуту не смог заставить Каиафу властным взором прикрыть глаза, опустить взгляд вниз. Но и соревноваться с рабом: кто кого мог пересмотреть, Понтий считал недостойным своего звания. Он, умный и знающий людей, с любопытством оглядел стоявшего перед ним священника, не чувствуя к нему ни раздражения, ни досады.
- Ну, что ж, - сказал Пилат, - ты, Каиафа, проворством ног доказал Риму, что достоин высокого звания…Панфера!- обратился прокуратор к коменданту и заметил, как тот стремительно обменялся взглядом со священником. У последнего чуть дёрнулось веко, но лицо осталось неподвижным.
- Однако, - хмыкнул Пилат.
Панфера шагнул вперёд и сильным тычком пальца указал на Каиафу, загрохотал:
- Понтий, хочешь ли ты знать моё мнение об этом человеке?!
Пилат, иронично улыбаясь, ответил:
- Я уже предчувствую.
- И твоё предчувствие не обманывает тебя, - с удовольствием громыхнул Панфера и вернулся на место в полукруг.
Прокуратор посмотрел в сторону дверей, понимая, что сейчас начнётся самое приятное для него – там, в коридорах люди задвигались, заговорили: «Скорей, несите сюда, он ждёт». Прокуратор на время забыл о Каиафе, но Панфера напомнил ему:
- Так что, Понтий, какое будет распоряжение насчёт жреческого платья первосвященника?
- А я разве не сказал?- удивился прокуратор.
- Да, вроде было сказано.
- Ну, тогда я ещё раз повторю: первосвященником отныне будет Каиафа.
Панфера обернулся к дверям и мощным жестом махнул рукой, как если бы увлекал солдат на штурм крепости.
- Эй, несите подарки прокуратору!
А Каиафа, не в силах сдержать охватившую его радость, исторг из себя ликующий вопль громовым голосом и быстро забил ногами в яростном плясе под аплодисменты римских офицеров. Тогда как рядом за стеной дворца зазвучали иные вопли: внизу на улицах легионеры кнутами сеяли панику среди горожан и гнали их прочь с горы Сион.
Саддукеи вступили со своими слугами в тронный зал, неся дары. И по очереди начали подходить к прокуратору, передавая ему в руки золотые венки, чаши, ожерелья, браслеты, перстни. Тот неторопливо любовался дорогами вещами, протягивал для осмотра офицерам. В то же время прокуратор внимательно слушал уличные крики. Они звучали всё громче и ближе и со всех сторон. Это не тревожило Понтия. Он знал, что в случае штурма дворца иудеями, все они будут перебиты, а вина за их смерть ляжет на их головы. К нему склонился Каиафа и промурлыкал, указывая на поднесённые слугами золотые венки:
- Это малая часть того, что я приготовил для тебя, Понтий.
Прокуратор скупо улыбнулся и мягким жестом руки похвалил первосвященника. И насторожился. На улицах затих рёв толпы. Люди в тронном зале закрутили головами, а несведущие в воинском деле, плотнее подались к прокуратору, ища возле него защиты.
Понтий Пилат распорядился половину подарков отдать солдатам и хотел, было, проложить беседу с пришедшими к нему иудеями, но видя, что их волновала наступившая тишина за стенами дворца, повернулся к Панфере и вопрошающе поднял брови.
Панфера тихо вышел в коридор и вскоре вернулся, сказал, разводя руками в стороны:
- Они лежат.
- Кто лежит?
- Да эти смутьяны.
- Ну, тогда разгони их.
- Понтий, это невозможно. Их там десятки тысяч. Они заполнили все улицы. Лежат плотно друг к другу.
Пилат сердито рассмеялся и встал с кресла, сжав кулаки, неторопливо прошёл по залу, обдумывая поступок иудеев и бормоча:
- Значит, горожане таким образом хотят заставить меня подчиняться им, но разве я не господин в своей провинции, а они не рабы?
Его всё более и более охватывала злоба на непокорный вредный народ. Багровея лицом, он крикнул:
- Да как они смеют унижать меня, наместника Рима?! - Он в ярости ударил кулаком о кулак. – Я не уберу статуи Божественного Цезаря. Пускай они хоть всем городом подохнут у моих дверей. Пускай!
Тяжело дыша и вздрагивая телом, Понтий опять с размаху сел на трон и, путаясь в мыслях, приказал Панфере проводить первосвященника и его соплеменников в крепость Антония по подземным ходам, а офицерам легиона – готовиться к весёлому гульбищу. Когда все начали покидать зал, прокуратор остановил Панферу и, уже думая о другом деле, взял его под руку и, прогуливаясь с ним по огромному помещению, успокаивая себя глубокими вздохами, заговорил:
- Панфера, я имею приказ Цезаря: найти в Палестине дезертира, который в своё время был военным трибуном претория. Он иудей. Мои соглядатаи видели его в Галилее, а сегодня я сам узрел беглеца в Храме. Он стоял рядом с нищим…- И прокуратор с особым значением сжал руку Панферы.
Горожане, как мёртвые, молча, не двигаясь, лежали ничком на улицах вокруг дворца пять дней и ночей. Они лежали под жгучими лучами солнца, задыхаясь от жары, мучаясь от жажды, без глотка воды и умирали во имя своей веры. Этот странный подвиг горожан наполнял душу Пилата жаждой мести. Но, прислушиваясь к мнению офицеров и Панферы, опасаясь неудовольствия Цезаря гибелью многих людей, он, полный смущения, вынужден был отдать приказ: убрать статуи с улиц города и вернуть их в Кесарию.
Едва глашатаи объявили лежащей толпе волю прокуратора, как она тотчас пришла в движение. Обессиленные люди со стонами, медленно начали подниматься и, бережно подбирая умерших, тихо стали расходиться по домам, без гордости, без плача, держась друг за друга, уже не в силах укреплять себя молитвами.
Покидая город, прокуратор перед тем, как вскочить в седло скакуна, жестоким голосом сказал Панфере:
- Мне всё равно, какие у тебя отношения с иудеями, но ты должен немедленно уничтожить всех бунтовщиков!
Понтий Пилат ловким прыжком бросил своё сильное тело в седло и дал знак трубачу трубить поход. Под рёв трубы ворота крепости-дворца распахнулись. Легионеры колоннами по пять человек в ряд вышли в улицы города. За ними волы потянули повозки со статуями Цезаря.
Римляне, довольные денежной раздачей, уходили из города в приподнятом настроении, охотно отвечая на прощальные крики горожан. И только Понтий Пилат с душой полной горечи был хмурым. Он равнодушной рукой приветствовал иудеев, желавших ему счастливого пути, которые провожали римлян, как будто ничего не произошло.
Панфера вернулся в крепость Антония и перед строем своих солдат передал новому главе Храма ковчег с драгоценным одеянием первосвященника. Солдаты обнажили мечи и ударили по металлическим щитам.
Каиафа дрожащими, потными руками прижал к груди ковчег. Из глаз иудея хлынули слёзы. Он хмыкнул носом и благоговейно поцеловал святую одежду. Священники плакали, тянули руки к святыне и нескладно пели псалмы.
Анна хмурился и, сжимая посох, глядел под ноги. Иудеи собрались в кружок и забыли, что они находились во дворе чужой крепости, среди язычников, которые посмеивались над их поведением, их верой. Священники осторожно прикасались пальцами к ковчегу, к драгоценной одежде и в экстазе вскрикивали, хваля Бога за то, что он позволил им узреть святыню.
Было жарко и душно.
Панфера кряхтел и мигал глазами Каиафе, мол, пора уходить и говорил:
- Ну, что за народ: то плачет, то кричит…зато… - И он улыбнулся, погрузившись в приятные размышления.
Наконец, иудеи, спохватившись и продолжая заунывно тянуть псалмы, кучкой направились к воротам крепости.
Панфера дал знак центуриону Квадрату идти за ним следом и скрылся в глубине прохладного сумрачного коридора, быстро прошёл в свои комнаты, кинулся на ложе и, облегчённо переводя дух, взял с подноса горсть вяленого винограда, высыпал себе в рот. Потом Панфера подтянул к себе запотевший кувшин с вином и, обливаясь, шумно хлебнул из него. С нарочитым равнодушием спросил центуриона:
- Вижу, ты, Квадрат, не нашёл Мессию.
- Нет.
- Ну, а кто-нибудь на горе Елеонской был?
- Да, несколько нищих.
- И ты думаешь, что Мессия не мог быть таким среди этого сброда?
- Так ведь он царь иудейский. Неужели в рванье будет ходить? – смеясь, ответил Квадрат. – Народ такому не поверит.
- Правильно говоришь, а я думал, что ты дурак. А теперь скажи мне: был ли там человек лет двадцати с лицом гладким, некрасивым и, как будто, усталым?
- Да, был. Он как раз и сидел со своей братией на поляне и делил куски хлеба. К тому же, Панфера, я знаю Февду Мессию.
Комендант одобрительно кивнул головой, сел на ложе и указал глазами на кувшин.
- Выпей, ты хороший солдат. Я буду говорить о тебе прокуратору.
Он подождал, пока центурион пил вино. И когда тот, повеселевший, оторвался от кувшина, добавил:
- Найди Февду, и ещё сегодня распни его… Да что мне говорить. Ты сам знаешь, Квадрат, как понравиться Понтию Пилату.
И он махнул рукой в сторону входной двери. Когда центурион вышел из комнаты, Панфера наклонился над ложем и вытянул из-под него небольшой сундучок, в котором комендант хранил свои личные и деловые документы, открыл, взял в руки связку папирусных свитков. Панфера развернул один свиток и любовно оглядел план усадьбы. Счастливо смеясь, провёл грубым пальцем по ровной строчке слов, медленно прочитал:
«…рядом небольшой холм, а внизу родник с ледяной водой. Над ним стоит беседка…»
На глазах Панферы заблестели слёзы, он выдавил их кулаком и раскрыл второй папирус, на котором был рисунок городского дома. Отрицательно мотнул головой.
- Нет. Я хоть и плебей, но – богатый. С плебеями селиться не буду, а впрочем…
И он, рассеянно глядя перед собой, улыбнулся детской улыбкой, мысленно видя, как он возлежал в носилках, которые несли крепкие рабы, одетый в дорогие одежды, с золотыми перстнями на руках, завитый и умащённый дорогими маслами, а не овечьим жиром, как всякий сброд, и декламирующий стихи. А соседи – выглядывали из своих нищих домов и, разинув изумлённо рты, кричали:
- Эй, смотрите – этот вельможа точь в точь похож на Панферу!
Панфера сильно распахнул рот и, оглушая себя хохотом, ударил кулаком по столу.
- Да! Так оно и будет!
Он взял факел и, посмеиваясь, подошёл к малоприметной двери из кедровых досок, окованной медью, открыл потайной засов и шагнул в тёмное помещение. Аккуратно вернул дверь на место, щёлкнул засовом и поджог факелы, что были вставлены в гнёзда стен. Когда факелы вспыхнули, осветили стоявшие в центре комнаты сундуки, Панфера бестрепетной рукой откинул крышки сундуков и неторопливо стал ходить от одного к другому, беря то горсть золотых монет, то чашу, то венок, подносил к глазам, говоря:
- А, пожалуй, я богаче иного сенатора. Поживу, как Лукулл. Вот-де Панфера – безродный плебей. – И, уже гася факелы, он окинул взглядом комнату, буркнул: - Надо поставить новые сундуки. Видно, скоро весёлые дни наступят. – И зевая, добавил:- Ох, и заботы будет. Да я в накладе не останусь. Так-то вот.
Глава тридцать шестая
Царь Галилеи, являясь тетрархом, то есть четверовластником не существовавшего царства Иудея, Ирод Антипатр скучал, живя в своём роскошном дворце в Тибериаде. Город находился на западном берегу Генисаретского озера, которое в этом месте было шириной не более десяти стадий. С огромной террасы, где по вечерам в прохладные часы пировали друзья Антипатра, хорошо был виден противоположный берег озера с густой изумрудной зеленью лесов. А за лесами на близком горизонте тянулась длинная цепь невысоких гор с могучими кедровыми деревьями. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь ветви царственного кедра, скользили по озеру длинными, узкими и разноцветными полосами и приводили в восторг тех, кто любовался ими с террасы дворца.
Когда однажды в город прискакал на взмыленном коне сотник Кондратий и сообщил Антипатру, что новый прокуратор Палестины отправил в Иерусалим статуи Тиберия, душа царя встрепенулась. И он, ещё минуту назад рассеянно глядевший на ослепительный закат солнца, раскинувшись на драгоценном ложе - фыркнул, понимая, что в Иерусалиме обязательно должно было произойти восстание иудеев. Антипатр вскочил с ложа и, раздувая ноздри в предвкушении кровавого зрелища, жестами рук приказал своим придворным немедленно собираться в дорогу. И в нетерпении, словно пробудившись от дремоты, он быстрым шагом прошёл коридоры и лестницы, вскочил на дворе на коня и, не обращая внимания на то, что его придворные ещё галдели на террасе, в сопровождении одного верного Кондратия, царь галопом направил скакуна в улицы города. Он сбивал и давил встречных пешеходов.
Иоанн Креститель, который часто приходил в Тибериаду только затем, чтобы вновь и вновь заклеймить позором грешного царя, а более всего – в чём пророк никогда бы не признался даже себе - привлечь к себе народ, пользуясь равнодушием и ленью Антипатра, бродил по ближним от дворца улицам, громогласно бичуя владыку Галилеи, как вдруг увидел его скакавшим на коне.
Пророк встал на дороге и поднял крест над своей косматой головой, оглушительно заревел:
- Антипа, блудник, призываю тебя к покаянию! Ты стоишь у порога ада!
Антипатр сильной рукой остановил коня, вздёрнул его на дыбы и, смеясь, крикнул:
- Откуда тебе известно, что я у порога ада? Ты там был? И кто тебе сказал, глупый ты человек, что я не хочу отправиться в ад?
Креститель, ничуть не смутившись ловким ответом владыки, подступил к нему, взял под уздцы коня и начал, было, перечислять злодеяния и грехи Антипатра, но тот нетерпеливо перебил его:
- Я спешу, но отныне ты можешь прийти в любое время ко мне во дворец. Я с удовольствием послушаю тебя и постараюсь убедить, что Ангелом в Царствии Божьим быть занятие скучное, и не для меня. Я предпочитаю грех на земле и грех в аду. Прощай!
И он, озорно смеясь, ударил пророка плетью по голове, поднял коня на дыбы и бросил его вперёд. Тогда Креститель пошёл навстречу Иродиаде, но слуги царицы встретили пророка ударами палок. А горожане, видя его неустрашимость и желание погибнуть во имя слова Божьего, огромной толпой, покинув город, устремились за пророком к Иордану. Там Креститель крестил их, обливая водой священной реки.
Люди, которые приходили из Галилеи, рассказывали крестителю о нищем учителе, который проповедовал слово Божье не так, как фарисеи и книжники, и не так, как он, Иоанн, а лучше, сладко. Рассказчики в умилении со слезами на глазах били в ладоши, а кое-кто по простоте душевной просил Крестителя, чтобы и он так же с ними говорил, как Иешуа сын плотника. Но пророк, недовольный тем, что люди, видя его, соблазнялись другим, угрюмо хмурился и сквозь зубы цедил:
- Мало ли в Галилее одержимых бесами, которые уверяют всех, что они пришли от Бога, а сами - прямиком от диавола.
Фарисей Савл, прячась за спинами народа, изменённым голосом крикнул:
- А вот говорят, что ты, Иоанн, не смеешь развязать шнурки на сандалиях Иешуа сыне плотника!
Иоанн, давно считавшим себя великим пророком, смеясь наблюдавший за теми проповедниками, которые вдруг объявляли себя Мессиями, от чувства унижения, что какой-то очередной Мессия ставил себя выше его – Иоанна – да ещё увязывал со своими зловонными сандалиями, побагровел от безумной ярости.
- Эй, кто так говорит?- прохрипел он сдавленным голосом.
- Так говорю я – ученик сего учителя – рыбак Пётр, - откликнулся фарисей Савл, тихо посмеиваясь в кулак и осторожно выглядывая из-за плеч стоявших людей, с удовольствием наблюдая смятение грозного пророка, думал: «Вот когда я смогу столкнуть их лбами и погубить».
Иоанн с трудом перевёл духи и, уже ненавидя сына плотника, властно спросил Савла:
- Что ты ещё можешь сказать о своём учителе?
- Он творит чудеса, оживляет мёртвых, пророчествует. А Пётр – то есть я – говорю, что Иешуа есть Мессия. Он пришёл на землю, чтобы дать Царствие Божие иудейскому народу.
Люди от слов фарисея, радостные, потрясённые, обернулись, восклицая:
- Где найти этого Иешуа, сына плотника. Мы хотим слушать его.
Они быстро окружили Савла и ласкающими словами, жестами, слезами начали просить его открыть им место, где находился Мессия. Люди видели в этом фарисее посланца Сына Человеческого и готовы были пасть перед ним на колени. Савл, довольный таким оборотом дела, распрямился и даже привстал на цыпочках, чтобы Креститель смог его видеть. Тот с закушенной губой рванулся к фарисею, чтобы разоблачить его ложь, но люди стояли плотно друг к другу. И он, видя, что никто не хотел пропустить его вперёд – а ему ли пророку просить или силой прорываться сквозь толпу – отступил назад и громовым голосом крикнул:
- Савл, а ты сам-то признаёшь в этом человеке Мессию?!
Фарисей, ещё секунду назад стоявший с гордо поднятой головой и милостиво принимавший знаки внимания толпы, оторопел, открыл рот и глянул по сторонам: куда бы удобнее было бежать от возможного гнева людей. Ведь он не мог сейчас сказать ни «да», ни «нет». Иоанн, вытягивая голову и следя за смущённым фарисеем, между тем, глумливым голосом продолжал вопрошать:
- Савл, твоя фарисейская братия утверждает, что мессия не придёт на землю до тех пор, пока Бог не скажет об этом вам, фарисеям. Так ли это?
- Так, - устало ответил Савл.
Он начал опускаться на корточки, желая быть малоприметным и думая, что таким способом ему будет проще спастись от людей.
Креститель гневно спросил:
- Значит, ты фарисей, теперь говоришь, что Бог сказал тебе: Вот Мессия»
Люди затихли в ожидании слов Савла. А тот, сидя на корточках и закрывая голову руками, с тихим воплем раскачивался из стороны в сторону. Иудеи подошли к нему вплотную, чтобы не упустить ни одного слова о Мессии, а многие приставляли ладони к ушам и задерживали дыхание. Савл косился глазами на людей и плакал: не видать ему Царствие Божия. Не за Бога он сейчас мог умереть, а за лжемессию, сына плотника. И в досаде на Иешуа, который столько раз губил его - Савла – в этом фарисей был уверен, как в Боге – он, обливаясь слезами, взвился вверх и зло завопил:
- Да! Да! Было речение Бога по Писанию!
Народ откликнулся облегчённым вздохом и, глядя в синее небо, протягивая вверх руки, запел благодарственный псалом.
Савл, в состоянии тихого ужаса прошёл сквозь толпу и попал в огромные руки пророка, который, смеясь, встряхнул его, как тряпку и крикнул ему в лицо:
- Ах, ты мерзавец, болтун и лжец, как и все фарисейские трепачи. Немедленно иди за своим посланцем Бога. А если – вот я говорю для людей – ты не приведёшь Мессию, то мы все будем знать, что он такой же лжец, как и ты. И будем судить вас по закону Моисея.
Савл отбежал от разъярённого пророка на безопасное расстояние и оттуда, грозя Крестителю маленьким кулачком, разразился воплем:
- Берегись ты, возомнивший себя великим пророком! Придёт Мессия, он тебе воздаст за твои диавольские купания в святой реке!
Ученики Крестителя проводили фарисея обидными криками, свистом и камнями, разумеется, не веря его словам и зная, что он никого не сможет привести, да и сам не появится на Иордане. Они плохо знали Савла.
А тот, быстро уходя в сторону Иерусалима, оглядываясь назад, говорил:
- У Иешуа руки до неба, глаза до луны. Переутопляет он вас, богохульники за то, что разбиваете свои лбы о языческий крест.- И уже озлоблённо на себя за свой недавний страх, Савл сильно бил по своей голове кулаками и с мучительным стоном бормотал: - Ишь, придумали перестроить людей на другой лад. Богу такое не под силу, а эти двое безумных возомнили, что могут учинить перестройку. Да где же это видано, чтобы человека можно было изменить, не принуждая его силой, разумом. Словом можно перестроить только на день-два, а потом?
И он вновь плакал и зло бросался на землю, чтобы сделать себе больно, мстя уже себе за те слова, которые он сказал побуждаемый страхом за свою жизнь и, видя мысленно осуждающие лица собратьев-фарисеев. Они никогда не смогут ему простить то, что он объявил от их имени приход Мессии.
Антипатр, примчавшись в Иерусалим и видя, что иудеи лежали на улицах вокруг дворца Ирода Великого и, понимая, что вооружённого столкновения между горожанами и легионерами не будет, мгновенно увял душой, поскучнел и, укрывшись в своём дворце, начал обильно угощать себя вином.
Когда к нему пришёл римский офицер с приглашением от Понтия Пилата явиться к последнему, представиться и отчитаться за действия галилейских бунтовщиков, Антипатр поперхнулся напитком и, отбросив чашу, вскочил с ложа.
Опьяневший больше от ярости, чем от вина, царь не сразу нашёл взглядом надменного римлянина. Наконец, увидел, что офицер стоял перед ним, небрежно отставив ногу и, как показалось Антипатру, улыбался ему презрительной улыбкой. Царь готов был кинуться на римлянина с ножом, однако сотник Кондратий загородил ему дорогу.
- Государь, недостойно тебе говорить с этим человеком. Отпусти его с миром.
И Антипатр, глубоко вобрав в себя воздух, шумно выдохнул и, чувствуя лишь раздражение и досаду, отвернулся от офицера, снова возлёг на ложе и принял новую чашу от слуги. А так как римлянин молча ждал ответ царя, тот, выдержав долгую паузу, за время которой он неторопливо съел куски мяса и гроздь винограда, бросая в сторону посланца прокуратора кости и с удовольствием наблюдая, как свора его охотничьих собак с лаем металась под ногами офицера, угрюмо сказал:
- Если прокуратор хочет говорить со мной, другом Цезаря, то пускай он приедет ко мне в Тибериаду. Там ему скажут мои люди, когда я смогу принять его.
Римлянин, не скрывая презрения, улыбнулся царю.
- Ты, Антипа, забываешь о том, кому ты обязан тем, что пока имеешь тетрархию. – И уже уходя, он бросил через плечо жестоким голосом: - Твои слова похожи на оскорбление Величия Рима.
Антипатр, потрясённый этой фразой, в страхе за своё будущее, а так же, страдая от унижения, быстро сел на ложе и простёр было руку в сторону уходившего римлянина, чтобы задержать его. И тут же, вспомнив беспощадного гордого отца, он с ненавистью глянул на свою трусливую руку и впился в неё зубами, прокусив до кости. После этого он вновь лёг на ложе и, приказав принести как можно больше вина, начал смотреть в потолок, размышляя о том, что его жена Иродиада, как всегда не любила его и была холодна с ним, и что есть где-то рядом человек, которого она обожала и готова была ему для ласки своё роскошное тело.
Антипатр застонал от страстного желания любовных объятий этой женщины. Чувство было так велико, что царь мгновенно забыл о прокураторе, об оскорблении, думая только об Иродиаде.
Она, между тем, находилась поблизости от Иерусалима, ожидая, когда закончится противостояние горожан и Понтия Пилата и с удовольствием слушала бесчисленные истории о жизни царей, которые рассказывал её астролог Латуш.
Когда римский легион покинул Иерусалим, Иродиада, в окружении своих придворных, лёжа в закрытых носилках на мягких подушках, направилась в город. Латуш, сидя рядом с нею, откинул занавеску и внимательно стал осматривать мощные оборонительные стены Иерусалима, что одна за другой прикрывали город с северной стороны. С прочих сторон из-за отвесных горных скал город был неприступен. Стены, как внешняя первая, так и вторая – древняя- были сложены из огромных каменных блоков, которые прилегали настолько плотно друг к другу, что их места соединений даже вблизи было едва заметно. И всякому путнику, входившему в город, стены казались высокими скалами, в которых через равные промежутки расстояния были встроены крепостные башни. Каждая из них не уступала размерами замку Антония и могла вместить в себя огромный многотысячный гарнизон защитников. Эти монументальны стены и башни поражали всех своей высотой и шириной, убеждая всякого человека в своей неприступности. Они были чудом света.
Взгляд египтянина скользнул в левую сторону от ворот, в которые уже вступила колонна спутников Иродиады и остановился на замке Антония, рассеянно улыбаясь, Латуш тихо сказал:
- Вот где римляне ворвутся в город под руководством Цезаря Тита Флавия…Но почему я это вижу?
Он откинулся на подушку, закрыв глаза, а его сознание, раскручиваясь в глубинах памяти, пролетев над многими событиями, стремительно открывало картины осады Иерусалима в год его гибели и в четвёртый год римско-иудейской войны, наиболее жестокой и трудной для Рима… Вдруг астролог встрепенулся и, выглянув из-за навески на улицу, смеясь, схватил кого-то за руку и заставил войти в носилки.
Это произошло так быстро, что когда Иродиада подняла взгляд на незнакомца, то он уже сидел перед ней и зачарованно любовался ею. Это был Иуда.
И они оба, ничуть не удивлённые этой внезапной встречей, стали безотрывно глядеть в глаза друг друга, насыщая и утоляя голод долгой мечты: хотя бы на мгновенье увидеть потерянного любовника. Медленно тянулось время, а они не могли насладить свои глаза, ни о чём не думая, ничего не слыша, подчиняясь только зову Природы, испытывая блаженство и счастье от того, что тот, о ком только что думалось, сидел рядом. Но вот когда они утолили жажду созерцания облика другого, их руки стали осторожно касаться одежды друг друга, увеличивая в душе каждого из них чувство блаженства. У любовников пресекалось дыхание. Взволнованные, потрясённые внезапной встречей Иродиада и Иуда прижимали к своим губам и целовали одежду, как часть любимого человека. А едва их руки встретились, Иродиада ощущая, как прохладный ручеёк наслаждения заструился у неё в груди и скользнул вниз – к животу, вызывая в нём трепетную дрожь, наполняя всё тело чувственным желанием. Она опустилась на колени, перехватила руки Иуды и покрыла их поцелуями. И, страшась его ласки в присутствии Латуша, Иродиада начала тихо повторять, как заклинание, нежным, чувственным голосом:
- Иуда, как прекрасно твоё имя…как прекрасен запах твоего тела…какое блаженство видеть тебя рядом.
И она осторожно трогала пальцами его лицо, стараясь убедиться, что это не сон и что она действительно видела перед собой Иуду.
Спустя короткое время, Иуда был тайно внесён в носилках во дворец Антипатра на женскую половину. И сидел на ложе, в ожидании царицы, которая вскоре появилась в сопровождении служанок. Она стремительным шагом вошла в зал в лёгком прозрачном одеянии, сквозь которое хорошо было видно её изящное тело, благоухающее ароматными маслами. Она остановилась против Иуды, уже вздрагивая и глубоко вздыхая от предчувствия будущих ласк и обьятий.
Служанки медленно сняли с царицы её невесомые одежды и замерли, возбуждённо глядя на Иродиаду ина Иуду.
Она легла рядом с ним и, схватив его руки, провела ими по своей груди, по животу, задержала их между ног, умоляюще восклицая сквозь зубы дрожащим голосом:
- Ну, скорей…скорей, я не могу…
И когда Иуда наклонился над её телом, она стала изгибаться, словно в конвульсиях, рывком приблизила к нему свои трепещущие бёдра, обхватила руками его голову и прижала её к низу живота. Он впился губами в её сладкое место, в котором трепетала маленькая пунцовая плоть, начал покусывать её. Иродиада вскрикнула и, вцепившись ногтями в его бёдра, потянула его вверх. И сама торопливо ввела его фаллос в себя. Он вошёл в её нежную плоть, и царица закричала столь сладострастно, чувственно, что служанки, которые широко открытыми глазами, едва дыша, смотрели на Иродиаду и Иуду, вмиг ослабли ногами и опустились на колени, не отрывая взгляда от того, что происходило на ложе.
Иродиада, изнемогая от чувства любви к Иуде, мечтавшая много раз об этих минутах, помня, что она делала в мечтах о Иуде, быстро отстранила его бёдра от себя, со стоном чувствуя, как великое блаженство покидало её возбуждённую плоть. Она развернулась к его ногам, благоговейно сжала пальчиками его фаллос и, как великую сладость, начала погружать его в свой рот. А Иуда в это время ласкал губами, языком её влажную плоть.
Глава тридцать седьмая
Иешуа, уверенный в том, что с Иудой ничего плохого не могло произойти, ждал его несколько дней. Находился в доме Лазаря, того друга, которого Иешуа спас перед жертвенником в храмовом комплексе много лет назад. Лазарь жил в городке Фивания по другую сторону горы Елеонской.
Ожидание затянулось. Ученики протестовали, изнывая от скуки и желая, как можно быстрей покинуть враждебную для них Иудею. Учитель же, впервые за два года, словно пробудившись после слов Иуды, сказанные им в Гефсиманском саду, стал замечать нечто иное в тех людях, которые внимательно слушали его. И ученики заметили, что их любимый раввуни вёл себя не так, как раньше.
Иешуа, всегда уверенный в правде того, что он говорил, но никогда не живший убогими интересами простого народа, а значит, не знал народ – искренне был убеждён, что каждый из его соплеменников, будь то землепашец или пастух, был равен ему – учителю, и если не мог сам сказать что-либо умное, то легко понимал слова Иешуа. И вот теперь, когда любимый из его учеников – Иуда, умница, сказал, что не одобрял его учение, хотя был верен ему душой и готов был пойти за него на смерть. То тогда что же думали другие, до которых не доходил смысл поступков Иешуа и его слова и которые не дорожили учителем, как Иуда?
Неужели он, пройдя по городам и деревням Палестины, оставил в душах людей только сладостное умиление. И люди будут помнить его добрым словом:
- Вот был человек. А уж говорил - то как хорошо. Мы все так плакали…
- А что он говорил?
- Да что-то хорошее, а теперь забыли.
Учитель, взволнованный и растерянный, запершись от своих учеников в комнате, тихо плача, сидел в углу на лавке. Ему было жалко народ, который он не в силах будет когда-либо поднять до себя.
Безумный страх охватил его нежную душу: он не мог зародить и песчинку своей правды в умы людей. А его слова, если они и останутся и будут повторяться кем-либо в будущем, проповедники постараются исказить, предать им любое значение, ведь так поступили со Священным Писанием фарисеи и книжники.
Впрочем, он - Иешуа – не велик. И его имя затеряется во времени, как сотни других имён проповедников.
Иешуа ударил себя по коленам кулаками, вскочил на ноги и воскликнул:
- Видит Бог, не о славе думаю своей, но о человеках! А нужен ли я им с тем, что принёс для них?
Сомнение впервые поразили душу учителя. Он открыл дверь и окликнул учеников, которые, заслышав его голос, немедленно прибежали. Учитель начал торопливо обнимать их, вопрошая:
- Веруешь ли ты в меня, возлюбленный брат мой? – И, слыша в ответ твёрдые слова: «Верую, раввуни!» Иешуа плакал и чувствовал, что сомнения покидали его душу. И в то же время, глядя в простодушные лица братьев, он с грустью вздыхал, думая: «Нет, эти меня не понимают. А ведь живут рядом и ходят со мной каждый день… И вот дрались и ненавидят друг друга. Но почему я был так уверен два года назад, что едва приду в Палестину, как зажгу сердца людей? И не зажёг ни одного».
Он внимательно смотрел во встревоженные лица учеников, что-то им говорил, спрашивал, обнимал и целовал, размышляя: «Да, они добрые, пока я с ними и стою в глазах у них, а если уйду? А вот придёт другой человек, жестокий, озлоблённый, и они повторят его…»
Отослав учеников из комнаты, Иешуа вновь погрузился в размышления.
Почему добро не долговечно, почему оно не нужно людям? А ведь это самое ценное, что есть в мире.
Где-то за окном прозвучал радостный крик Петра:
- Смотрите! Фарисей Савл идёт! Вот уж я ему сейчас рёбра наломаю! Братья, сюда!
Иешуа выскочил из дома, увидел, как его ученики, злорадно смеясь, с поднятыми кулаками и палками окружили изумлённого от страха фарисея, бросился к ним. Он окликал учеников по именам и, делая протестующие жесты, подбежал к Савлу, обнял его, поцеловал и с укором в голосе обратился к остальным:
- Это брат наш любимый. Кто поднимет на него руку, да не увидит Царствие Божия.
И пошёл назад. Ученики удивлённо смотрели ему в спину несколько секунд, а потом побежали за ним, сердясь на него и дёргая за одежду, галдя:
- Учитель, да что у тебя за память такая? Он же уморить тебя хотел, фарисей проклятый!
Они остановили Иешуа и начали укорять его в глаза. Он, ничего не говоря в ответ, ушёл в дом с убитой душой.
Ученики встали в кружок на пыльной улице. Андрей, опасливо покосился в сторону Петра и осторожно сказал:
- Ну, вот, видите: какой он?
Фома выступил вперёд.
- Надо быстрей просить у него Царствие Божия. А то, что-то я не верю, что мы так долго живыми будем ходить.
- Да, - со вздохом откликнулся Пётр. – Он всегда может вернуться в Царствие Божия, а мы как?
Ученики подняли головы, обратили свои взоры в небо, тыча в него пальцами. Кто-то невнятно сказал:
- Вот наступит судный день. Наш Мессия будет восседать на царском седалище и судить людей. А кто из нас воссядет по левую и правую руку от него?
И тут же вся братия, едва прозвучал этот вопрос, рванулась в дом, отбрасывая друг друга с пути, с грохотом и криком ворвалась в комнату, где ходил из угла в угол Иешуа, и вновь загалдела:
- Кого ты посадишь в Царствии своём по правую руку, Мессия?!
Он устало взглянул на них, ничуть не удивляясь их словам, и вдруг просиял улыбкой, говоря себе: «Да ведь они дети неразумные. Что же я от них требовал ума взрослого?»
Иешуа счастливо рассмеялся, распахнул свои объятия, зовя к себе учеников. Но те попятились назад, настороженно следя за ним. Пётр остановился, а потом бросился на шею учителя и, всхлипывая, забормотал:
- Ох, Мессия, видим – безумный ты. Но уж я-то тебя не оставлю, даже если ты Царствие не дашь.
Иешуа откинулся на спину и закатился звонким смехом, и тут же начал плясать, озорно взбрыкивая ногами. И вся братия тоже понемногу стала смеяться. Но в голове каждого из них крепко засел вопрос: кого Мессия мог посадить по правую руку от себя? И они осторожно, скрывая своё волнение, начали следить друг за другом и держаться у правого плеча учителя, подталкивая брат брата. Но так стали подталкивать, чтобы учитель не заметил и не осердился бы на них, в то же время благостно улыбаясь тому, кого толкали.
В тот день в доме не было ни Лазаря, ни его сестёр.
Иешуа спустился в глубокий погреб с масляной плошкой в руке, в сопровождении Петра. Тот шумно принюхался и с радостным воплем метнулся к большому ларю.
- Учитель, здесь хлеб, а мы куски жуём! А вот и мясо!
Иешуа остановил его твёрдой рукой.
- Брат, в моей сумке есть хлеб
- Да, здесь всё свежее!
- Оставь, - строго сказал учитель, - и помоги мне налить воду в чашу.
Пётр обиженно запыхтел. Из его глаз брызнули слёзы и закапали в открытый чан, что был вкопан в прохладную землю. Рыбак то и дело оборачивался в сторону ларя и сильно втягивал в себя вкусный запах, но помалкивал.
Они вернулись в дом. Иешуа поставил чашу с водой на стол и жестами пригласил учеников и фарисея Савла разделить с ним трапезу, вынул из своей тощей сумки небольшую лепёшку, которая была последней, разделил её на части, протянул каждому ученику и Савлу. Себе взял меньшую часть и сказал:
- Помолимся, братья.
Фарисей Савл, желая показать рвение и то, как должен молиться настоящий верующий, оглушительно завопил длинную молитву. Когда же он, весьма не скоро, в поту замолчал, Иешуа мягко сказал ему:
- Зачем так много слов говорить Богу? Разве Бог не видит наши мысли, что ты решил утомить его своим воплем?
Савл, потрясённый этим замечанием Иешуа, уткнулся в свой кусок и прошептал сам себе:
- Точно, диавол, если боится творить молитву вслух или безумец. А, впрочем, это одно и то же.
И он, изголодавшись в долгом пути, с удовольствием закусил чёрствый хлеб, макая кусок в чашу с водой.
После короткой трапезы, не вставая из-за стола, Иешуа обратился к Савлу:
- Говори, брат, с чем ты пришёл к нам? А если желаешь ходить с нами – ходи. Ты равный каждому из нас.
Фарисей охнул и со всей силы ударил кулаками по столу.
- Да что ты говоришь, Иешуа, сын плотника и сам плотник! Неужели не видишь: кто перед тобой сидит?!
Иешуа, обратив к нему свой обычный кроткий лик, сказал:
- Вижу, Савл, брат мой…
Фарисей вскочил со скамьи и, перегнувшись через стол, завопил в лицо учителю, брызгая слюной:
- Я член синедриона, уважаемый фарисей и человек учёный, а вы?! Нищета, ам- гаарец, кормите меня, как верблюда, водой!
Он коротким ударом смёл чашу со стола и, быстро оглядев столешницу в поисках какого-либо предмета, чтобы ещё раз ударить или бросить, подхватил крупную крошку хлеба, яростно метнул её себе в рот и на несколько секунд умолк, торопливо жуя крошку.
Ученики притихли и, потупя взоры, начали суетливо копаться в своих одеждах, как бы готовясь в дорогу. И вот уже осторожно один за другим они потянулись к выходу.
Иешуа вновь обратился к Савлу:
- Если тебе, брат, не нравится наша еда, иди в богатый дом.
- Я тебе не брат и не ровня! – ответил резко фарисей и, глубоко презирая учителя, повернулся к нему боком.
И, недовольный собой, что он унизился до разговора с этим нищим, ам- гаарцем, сильно кривя губами, нарочито показывая своё отвращение и ненависть к нему, Савл отрывисто заговорил:
- Я вернулся от Иордана. Там этот – сумасшедший Иван, который горы крестит крестом, и гонит – богохульник – вспять воды святой реки, на моих глазах трижды обращался в козла и летал по небу. А диавол – это видели все – благословлял его бесовским крестным знаменем.
Савл, искренне веря тому, что он говорил, разгоревшись глазами, уставился в одну точку и взволнованно продолжал говорить:
- Итак, они оба – Иван, да диавол – летали над святой рекой, бросая в неё чёрные стрелы. А народ уже готов был уверовать в них и пасть на колени. Но я, укрепляя себя именем Бога, вышел на середину реки, не замочив сандалий, и плеснул на Ивана и диавола водой. Они с криками упали на землю, которая разошлась, как рана, и поглотила их. А я после этого долго проповедовал слово Божия. И было мне знамение с неба…
Савл усталым жестом руки отёр платком вспотевшее от пылкого рассказа лицо и, отдуваясь, сел на лавку, наморщил лоб, пытаясь вспомнить: зачем он сюда пришёл. Наконец, вспомнил и хлопнул себя по бёдрам, весело сказал:
- Вот, Иешуа, сын плотника, иди на Иордан. Зовёт тебя этот безумец с крестом на шее. А для чего – не знаю.
- Так ведь ты сказал, брат, что его земля поглотила.
Савл с досадливой гримасой махнул рукой.
- Нет, земля не приняла сего богохульника. Живой он, и зовёт тебя.
Учитель взял пустую сумку и направился к выходу, говоря ученикам:
- Я не стремлюсь к беседе с Крестителем, но и уклоняться не буду. Раз зовёт – пойду, а вы – как хотите.
И он, попросив Ефрема и Захария найти Иуду, вышел на улицу. За ним сиганул фарисей Савл, радостно приплясывая в предвкушении потехи, которая, как он был уверен, должна была произойти на Иордане, когда встретятся два безумца
За фарисеем нерешительно двигались ученики Иешуа, плотной кучкой, разводя руками и вздыхая. Они хорошо знали жестокий нрав грозного пророка, который – что не так – немедленно пускал в ход свои огромные кулаки и крест.
Братия, посовещавшись, решили издалека следить за учителем, а если ему будет плохо, то – в этом каждый из них был убеждён – прийти к нему на помощь.
Иешуа, как человек великой доброты, легко забыл о том, что произошло перед храмовым комплексом, во Дворе Язычников между ни и фарисеем Зосимой. Но Зосима и фарисеи ничего не забыли. То, что говорил Иешуа было настолько необычно, дико, что многие фарисеи приняли его слова за бред сумасшедшего. Однако их вождь Зосима, помня лицо странного иудея, был иного мнения.
Едва Понтий Пилат объявил через глашатаев о своём решении убрать из города статуи Цезаря, толстяк торопливо расспросил Иуду, где он мог найти его учителя. Зосима сел на осла и поехал в Галилею.
Иешуа, идя к Иордану, обратил внимание на то, что на дороге нет людей. А вот и деревня, от которой остались пепелище, да мёртвые тела людей, лежавшие на улицах, а за деревней на зелёном пригорке в окружении десятков римских легионеров стоял голый Февда, который называл себя Мессией. Тут же римляне торопливо сколачивали крест, копали для него яму деревянными лопатами, поглядывая в сторону поднимавшегося над горизонтом жаркое солнце, покрикивали тем из своих товарищей, которые устраивали широкий навес из солдатских плащей и угощались охлаждённым в ручье пивом:
- Эй, не так быстро! А то нам ничего не останется! – и под громкий хохот получали в ответ:
- А вы Мессию сгоняйте в его Царствие, он вам не только пиво, но и вино принесёт, только за руку держите!
Февда стоял с поникший головой , преданный всеми, а заметив, что к нему шёл Иешуа, встрепенулся, замахал руками.
- Брат, брат! - и заплакал счастливыми слезами, что нашлась добрая душа, которая готова была проводить его на смерть.
Иешуа и Февда знали друг друга. И хотя Февда ещё недавно презирал галилейского учителя, теперь же, они обнялись, как родные братья. Сели рядом, держась за руки.
Римляне приколотили в верхней части креста дощечку с надписью « Февда Мессия, царь иудейский» и незлобиво, будничными голосами позвали Февду на пытку. Два иудея крепко обнялись, и один из них твёрдой поступью направился к кресту, что лежал у выкопанной глубокой ямы. Февда сам лёг спиной на крест, раскинув руки на поперечный брус. Солдаты привязали несчастного к кресту верёвками, затянули узлы и, обступив пыточный столб, опустили его нижний конец в яму. И с этой секунды начали жестокие муки распятого человека. Жара, гнус, вороньё, которое кружило над Февдой, садилось на плечи, на голову иудея, клевали его, норовя вырвать глаза. Но самое страшное было в неестественном положении тела. Растянутые мышцы задерживали дыхание и кровообращение, наполняя всё тело жгучей болью. Смерть казалась блаженством, но она не приходила.
Солдаты спрятались под навес и, лёжа на траве, сокращали время игрой в кости. Иешуа находился рядом с ними под навесом и смотрел на Февду. Когда тому птицы вырвали глаза, и он, пугаясь, что остался один, пробуждаясь от забытья, вскрикивал: «Иешуа, здесь ли ты?!» то всегда слышал спокойный ответ учителя:
- Да, я рядом с тобой.
- Потрогай меня, а то, может быть, я во сне слышу твой голос.
Иешуа подходил к кресту и сильно сжимал ноги Февды. Тот, напрягаясь телом, облегчённо переводил дух.
На третьи сутки Февда умер. Иешуа направился к Иордану.
Ученики и фарисей Савл, сердясь на него за его праздное сидение перед распятым Февдой, говорили:
- Ишь, любит смертишку наблюдать, - и качали с укором головами.
Они в эту минуту видели себя выше Мессии, потому что не прельстились, как он, чужой смертью и не любовались ею. Прячась в кустах от солдат, ученики тихо радовались своему поведению и мечтали о скором Царствии Божьем, вслух размышляя, как они там будут жить, хорошо питаться вкусной едой, отдыхать в райских кущах.
Фарисей, презрительно смеясь, перебил их мечты:
- В Божьем Царствии нет еды, а люди там без плоти и летают, как ангелы.
Этот ответ Савла очень смутил простых иудеев, потому что они всегда думали и мечтали о вкусной еде, как о высшем блаженстве. И много раз говорили друг другу, с разгоревшимися глазами о тех многих яствах, которые им могли принести ангелы на том свете.
Ученики смутились после слов Савла, словно потеряли что-то ценное, чем уже обладали. И с глубокими, огорчёнными вздохами, опустив головы, пошли за Иешуа, трудно размышляя: как можно обойтись без хлеба, даже в Божьем Царствии и можно ли будет на время спускаться на землю, чтобы попить воды и покушать кусок от поданной лепёшки.
Волнуемые этими вопросами, ученики торопливо поспешили за учителем, чтобы порасспросить его…
Глава тридцать восьмая
Секретарь канцелярии прокуратора Палестины Кассий, закончив опрос шпионов, с которыми он всегда беседовал в подземной части дворца, и так беседовал, чтобы ни один из них случайно бы не увидел других, приказал легионерам проводить их тайным ходом в город. А сам, аккуратно переписав доносы на новые вощёные таблички, поднялся в комнаты Понтия Пилата, положил их перед наместником Палестины на стол и тихо отступил в сторону. Понтий раздражённой рукой придвинул к себе стопку доносов, взял первую. «Понтию Пилату, привет. Как ты спрашивал, так я и поступил. Я пошёл за этим человеком на гору Елеонскую. Видел и слышал, как он назвал себя «Мессией» и говорил, что от Бога. А потом удалился со своими учениками в город Фивания. И там живёт у своего друга Лазаря. Народ до себя не допускает. Имя его Иешуа. Он сын плотника Иосифа из Назарета…»
Понтий откинул прочь табличку, взял вторую. «Этот человек называет себя Иудой из Кариот. Он ученик учителя Иешуа, сына Иосифа из Назарета. Я шёл за ним следом. Его позвала к себе царица Иродиада. И он оказался в её дворце. И сейчас находится там. Антипа не знает об этом».
Третье донесение:
« Иоанн Креститель, когда узнал, что Февда Мессия распят, перешёл Иордан. И по ту сторону в Перее ожидает Иешуа Мессию. Говорят, что Иешуа идёт с огромной толпой, совершает чудеса. Обещает людям дать Царствие Божия, а Рим погубить. Говорят так же, что Иуда Галилеянин Мессия в страхе от смерти Февды решил бежать в земли царя Филиппа, брата Антипы».
«Огромные толпы иудеев идут к Иордану, желая увидеть Иешуа Мессию…»
« За городом на вилле Каиафы вчера была тайная беседа между священниками. Многие из них, особенно Анна, говорили о том, чтобы послать Цезарю жалобу на тебя, Понтий. Каиафа молчал, а когда все начали подписывать жалобу, он вдруг ослабел и, сославшись на немощность, немедленно покинул комнату, чем очень озлобил священников…»
Понтий Пилат быстро просмотрел таблички, обратился к секретарю Кассию:
- Где сейчас Панфера?
- Он сейчас в Галилее. Окружил и запер в горах Иуду Галилеянина.
- Хорошо, - откликнулся Пилат.
Ему было омерзительно заниматься доносами шпионов. Он приходил в ярость, что вынужден был следить за этим беспокойным народом, который почему-то нравился принцепсу.
К тому же Пилат разбирал тысячи жалоб иудеев на чиновников, на Панферу, который грабил жителей Иерусалима и всю Иудею.
Понтий добродушно улыбнулся, глянув на столы, заваленные табличками. На одной из них он недавно прочёл жалобу на самого себя, посланную прокуратору Понтию Пилату растерянным иудеем… «Я привёл свои корабли в Кесарию, уплатил обычную пошлину и дал мзду сверх меры прокуратору. Тот схватил меня за горло и бросил в подвал на крест. И самолично требовал от меня половину стоимости моего товара. Он держал меня на кресте весь день. И я, испытывая великие муки, согласился…»
Понтий Пилат начал неторопливо ходить по кабинету, поигрывая пальцами руки и наклонив голову, подражая Тиберию, раздумчиво заговорил:
- Этих иудеев надо стравить друг с другом. – Отправь, Кассий, мой приказ Панфере: пускай вернётся в Иерусалим и умерит свою жадность.
- А как поступить с Крестителем?
Пилат указал рукой на табличку с доносом шпиона об Иуде.
- Этот яд подкинь Ироду Антипе с добавлением, что Иуда является дезертиром римского претория. Когда яд начнёт действовать на царя, он поймёт, что его семейное спокойствие зависит от смерти Крестителя.
- А Иешуа Мессия?
Прокуратор, уже направляясь к выходу, остановился, вспомнил умное лицо нищего, которого он увидел перед Храмом, но чувствуя ненависть к иудеям, сердито буркнул:
- Передай Каиафе, что если во время Пасхи в Иерусалиме появятся Мессии и будут волновать народ, то я лишу его сана первосвященника…Всё!
Глава тридцать девятая
Когда иудеи, ожидавшие у Иордана Иешуа , узнали о том, что Февда распят на кресте, то многие из них в ужасе поспешили в свои города и деревни, и только небольшая часть паломников ушла вместе с Иоанном Крестителем на другую сторону реки, где укрылась в зарослях тростника. Однажды они увидели конный отряд римлян, который быстро прошёл вдоль берега Иордана на север Палестины в Галилею. А спустя несколько часов на пустынной дороге в огромной зелёной долине появился одинокий путник, который, который уверенным шагом направлялся к священной реке. У людей из груди вырвался радостный вскрик:
- Мессия!
И они начали показывать на него друг другу пальцами и, утирая слёзы радости, восторженно следили за ним, били в ладоши и звали его к себе. Когда же он приблизился к Иордану, и иудеи смогли разглядеть его лицо, они в восторге от того, что он именно такой, о каком они мечтали всю свою жизнь, бросились в воду и, захлёбываясь, торопливо махая руками, переправились на правый берег реки, опустились перед Мессией на колени и услышали его приятный голос:
- Встаньте, мои возлюбленные братья.
А уже за его спиной, вопия: «Мессия!» мчались его ученики в клубах пыли.
Впервые холодно взглянул на них Иешуа, но сказал не им, а тем, кто ждал его:
- Я вам брат, учитель…- и не договорил то, что хотел сказать: -…я не Мессия, – увидев жаждущие глаза, надежду, веру, любовь, со вздохом отчаяния подумал: «Что ж мне перепираться с ними, говоря, что я не тот за кого они меня принимают, а если молчать, то всё равно скажут: Мессия. А это означает, что где-то меня ждёт крест».
Перед его мысленным взором прошли долгие часы мук несчастного Февды, и он ощутил в душе страх, потому что подумал о себе…
Но вот появился Иоанн Креститель, грубо спросил:
- Ты ли, Иешуа, сын плотника называешь себя Мессией?
- Нет. Я учитель.
- Я помню тебя. Иди за мной.
Последнюю фразу он сказал тоном приказа. И люди, видя, что Иешуа пошёл за Иоанном к реке, в недоумении стали говорить его ученикам:
- Если он Мессия, то почему идёт за ним, а не впереди него?
Ученики стали вздыхать, сердито глядя на Иешуа.
- Всегда- то он делает не так, как нужно, не как люди.
Савл тоже вздохнул, с унылым видом наблюдая, как два учителя, прыгая с камня на камень, переходили реку. Но теперь фарисей молчал, боясь погубить себя неосторожным словом, и мысленно просил Бога, чтобы эти безумцы учинили драку между собой на потеху толпе. Но те, спокойно беседуя друг с другом, ушли под высокое дерево и сели на виду иудеев, и словно забыли о них.
Савл нетерпеливо приплясывал на месте, дрыгал ногами, озлобляясь на всех, кто стоял рядом с ним и с умилением смотрел на учителей. Он готов был запинать всю толпу и то и дело порывался разоблачить в её глазах этих двух сумасшедших, но едва открывал рот, как тут же впивался зубами в кулак и сердито мычал. Однако разоблачить лжемессию была так велика у фарисея, что он не выдержал и, чувствуя огромное облегчение, показал пальцем на нос Петра и пронзительно крикнул:
- Люди! Люди! Он не Мессия, он рыбак! Не верьте ему!
И в ярости, что он - Савл – не мог сказать правду, заплакал горькими слезами.
Когда Иоанн Креститель первым перешёл священную реку, он обернулся к Иешуа, который осторожно, глядя под ноги, шагал по камням, следом за ним и не пытался что-либо говорить Крестителю, тем более убеждать в своей правде. А тот насмешливо осмотрел на тощенького Иешуа, хмыкнул и, считая себя старшим среди них двоих, снисходительно сказал:
- Знаю о твоих словах, да люди глупы. Их не убеждать надо, а заставлять. – И он, выкину перед собой сильным жестом руку, ткнул пальцем вперёд. – Покайся, человек, и будет тебе прощенье!
Иешуа, идя рядом с огромным, высоким пророком, тихо ответил:
- Вот человек покаялся, вернулся домой и вновь творит грех.
Иоанн, багровея лицом и не сдерживая раздражение, зарычал:
- Ты, Иешуа, уже говорил мне эти слова в Храме, но сейчас они похожи на глумление.
Учитель же в эту минуту занятый мыслями о будущей беседе с теми, кто хотел слушать его, встрепенулся, понял, что он обидел пророка, мягко обратился к нему:
- Прости, брат, не ведал я что в моих словах таилась для тебя обида.
Пророк довольный тем, что Иешуа признал свою ошибку, махнул рукой.
- Да ты говори. Только не надейся, что я соглашусь с тобой.
Они сели под дерево, сознавая, что этот маленький только что разрешённый конфликт быстро сблизил их, упростил отношения. Для Иешуа это было привычно, а вот пророк, ранее никогда не встречавший людей, стоявших высоко над людьми и готовых отступить перед равными себе, вдруг услышал искреннее: «Прости» - был смущён. И уже иными глазами внимательно осмотрел учителя и отметил, что он прекрасен лицом и телом, что его взор твёрд и полон восхитительного миролюбия, благородства и странной грусти. «Да, он, пожалуй, и по траве ходит так, чтобы не измять её».
Иешуа заговорил:
- Вот человек покаялся в грехах, и убеждённый, что для него открыто Царствие Божие, приходит домой и снова грешит, уверенный, что новое покаяние вновь снимет с него грех.
- А разве не так, Иешуа?
Иешуа отрицательно покачал головой.
- Да ведь грех человека, это всегда боль другому. Как же он, плодя вокруг себя страдание, может надеяться на Царствие Божия?
Иоанн Креститель, возмущённый словами учителя, засопел и начал пинать камешки раздражённой ногой, теребить сильными пальцами священные кисти таллифа.
- Глупый ты, Иешуа, если так думаешь. Покаяние- есть единственный путь к Богу.
- Да ведь не тварями бездушными идти к нему надо. Что Богу от нас, если мы, как стадо баранов – без души и чувства. Все ищут Царствие Божия на небе, а оно рядом. Оно готово войти в наши души, да не идёт, потому что каждый человек, думая о Боге, хочет обмануть другого человека, обидеть, оскорбить, унизить, доволен только тогда, когда ему хорошо… Вон упал человек, а это должно в нашей душе отозваться…
Иоанн Креститель удивлённо смотрел на взволнованного учителя, и не выдержал, запрокинув голову, расхохотался, потом, весело мотая головой, сказал:
- Верно, про тебя говорят, Иешуа: глупец ты!
Учитель сунул дрожащие руки себе под мышки, спросил:
- Всё ли то, что ты хотел знать от меня – узнал?
- Да, - жёстко ответил Иоанн, - но теперь послушай и мои слова.
Пророк, уже считая учителя равным себе, страстно возжелал доказать этому наивному человеку, что он – Иешуа – не прав. И не довольный тем, что люди прельщались его сладкими речами, ждали его на берегу и кричали: «Мессия!», раздражённый Иоанн вскочил с камня.
- Ты говоришь, Иешуа: стадо баранов. И это правильно. Оглянись вокруг, наивный брат. Ты проповедуешь добро и милосердие среди глухих и слепых ( учитель вздрогнул, вспомнив свои мысли об этом). Ты отдаёшь свою душу камню. Вот смотри! – Иоанн Креститель указал на толпу. – Я им кричу: «Покайтесь!» И они в страхе каются, и боятся грешить. А ты им говоришь: станьте добрыми, и приблизится Царствие Божия. Да ведь добрым нельзя быть. Для этого нужна огромная сила. Проще творить зло. И люди всегда выбирают зло!
Учитель, помертвевший лицом, встал и, глядя себе под ноги, тихо ответил:
- Не ты первый говоришь мне эти слова. Но я выбрал дорогу и иной не желаю.
- Безумный, Иешуа. Добро, милосердие всегда будут привлекать людей, но никто никогда не повторит тебя, потому что люди – даже умнейшие из них – стадо баранов, послушные крику, а не убеждению!
И так как учитель не пытался доказывать Иоанну свою правоту, уйдя в свои мысли и обретя в них уверенность, что немедленно отразилось на его чувствительном лице, Креститель в досаде, что на то, что Иешуа не слышал его, волнуясь, сильно размахнулся руками, загрохотал словами:
- Можешь ли ты, Иешуа, назвать имя хотя бы одного человека, который не только уверовал бы в тебя, но изменился?!
Грустное лицо Иешуа чуть покривилось лукавой улыбкой. Он утвердительно кивнул головой. Это привело Крестителя в ярость. Он указал пальцем в сторону толпы.
- Кто из них ведёт жизнь, угодную Богу?! Твои ученики, фарисей Савл?
- Нет.
- Скажи имя?
- Вот оно: Иоанн Креститель.
Пророк не удивился этому ответу, но та ярость, что сотрясала его тело, сразу утихла, и он улыбнулся, а Иешуа, наблюдая за ним, сказал:
- Вот видишь, Иоанн, как прекрасно добро.
Креститель протестующее махнул кулаком и добродушно рыкнул:
- Оно никогда не будет торжествовать над злом, потому что для этого нужно заставить людей отказаться от стремлений достигнуть в жизни что-то, опередив других, отказаться от семьи, дома, так как власть над домом – это тоже зло, отказаться от защиты страны. И стать бессловесной тварью. Вот что ты проповедуешь. Человеки согласятся с тобой, а делать будут по –своему и будут уверены – долго ли убедить себя – что так угодно Богу.
Иешуа ничего не сказал в ответ и направился к толпе, перейдя по камням реку. Люди двинулись ему навстречу, но фарисей Савл обогнал всех, подскочил к Иешуа и, расцеловав его, завопил:
- Вот Мессия! Я первым объявил о его приходе! – И, злясь на Петра, он со всей силы лягнул рыбака ногой и свирепо крикнул:- А этот убивец проповедует диавола! Я сам видел, как он вместе с бесами, прячась в лодке, замышлял погубить Мессию в Генисаретском озере. И отобрал у Мессии – подумать только, люди – его сандалии!
Савл быстро перевёл дух и, видя, что люди изумлённо смотрели на смущённого Петра, счастливый от своих слов, начал метаться от человека к человеку, вопя и заплёвывая всех, к кому он подбегал:
- Иуда Галилеянин, одержимый бесами и посланец самого диавола приказал этому рыбаку утопить Мессию. И рыбак бросил его в лодку, связав тряпками, но я с помощью ангелов Божьих метнул в Петра разделяющиеся языки пламени, и Пётр, убоявшись гнева Божьего, упал на землю и провалился!
Кто-то из оторопевших иудеев показал пальцем на рыбака, который уже верил каждому слову фарисея и плакал, кивая утвердительно головой, мол, так оно и было.
- А кто этот человек? Ведь говорят, что он рыбак Пётр.
Савл так и взвился вверх, весьма опасно дрыгая ногами.
- Это не рыбак! Рыбак под землёй. А сего человека я не знаю!
И он, довольный своей ловкой местью, помчался за Иешуа, который незаметно для иудеев отошёл от них и был уже далеко на дороге, ведущей в Галилею. А за Савлом, изумлённые его словами, бросились ученики Иешуа и толпа паломников. Люди догнали учителя, и он, идя в окружении счастливых лиц, забыл свои сомнения и горести, и заговорил с ними, безумно любя их и думая только о них.
Савл бегал позади толпы, не в силах идти шагом или стоять на одном месте. Грозил скрытно кулаком учителю и бормотал:
- Не Мессия ты, не Мессия.
Молва о Иешуа Мессии быстро достигла Галилеи и разошлась по всем городам и деревням, волнуя народ. Люди спрашивали друг друга: «Бросать ли нам дела и земли и идти к нему? Или он сам придёт, чтобы увести нас в Царствие Отца своего?»
Прокуратор Палестины каждый день внимательно читал донесения шпионов о Иешуа и, предполагая, что в дни Пасхи в Иерусалиме обязательно должна была собраться двухмиллионная толпа, возбуждённая Мессией, отправил к наместнику провинции «Сирия» Виттелию своего Кассия с просьбой о присылке в Иерусалим дополнительного легиона солдат. После чего Понтий через шпионов начал следить за Антипатром и пророком Иоанном.
Спустя две недели из речного порта Антиохии спустились в море сотни боевых римских кораблей, на которых находился легион, прозванный «Жестоким» за свою кровожадность. Огромный флот стремительно шёл на юг…
Глава сороковая
Царь Ирод Антипатр сжал в пальцах кусок папируса и начал изо всех сил бить кулаком по ложу, на котором сидел, и с мучительным стоном закричал:
- Ты ответишь, Понтий мне перед Цезарем за эту подлость!
Он вскочил на ноги и прыжком метнулся к столу, попытался открыть дрожавшими пальцами один из ларцов, но крышка не поднималась. И хотя царь понимал, что ларец нужно повернуть к себе другой стороной или рвануть крышку вверх за её противоположный конец, он не вытерпел, ударом кулака раздробил усыпанную драгоценными камнями тонкую поверхность инкрустированной сокровищницы и нетерпеливым жестом руки взял из глубины её короткий кинжал с голубоватым лезвием, покрытым бурыми пятнами, похожими на ржавчину. Но это была кровь любимой жены Ирода Великого Мариамны. Царь перехватил оружие удобнее и торопливо огляделся вокруг себя в поисках какой-либо вещи, которой можно было бы прикрыть руку с кинжалом, потому, что Антипатр был одет в тунику с короткими рукавами. Безумный взгляд царя остановился на пурпурном платье. Но едва он начал надевать его на своё тело, как сразу запутался и, разрывая платье, отбросил его прочь. Оставил только небольшой кусок, которым он укрыл кулак с зажатым кинжалом.
И, боясь, что его яростная вспышка могла утихнуть, и он – Антипатр, сын Великого отца – мог не решиться убить неверную царицу и стать посмешищем для всей Палестины, царь откинулся на спину и, подняв голову лицом вверх, диким голосом закричал:
- Эй, вы там! Позовите ко мне блудницу Иродиаду!
И, вздрагивая телом, бормоча проклятия, он отошёл на середину зала, повернулся лицом к выходу, прикрытому лёгкой, прозрачной завесой, вперил в него безумный, немигающий взгляд.
Где-то в глубине дворца раздались женские вопли, причитания:
- Убил! Убил внучку Ирода!
И наступила тишина.
Из глубины сумрачного коридора прибежал на цыпочках и остановился у входа в зал сотник Кондратий, с разъятым в ужасе ртом. Он быстро оглядел через завесу пустынное помещение, разбитую шкатулку и царя с тряпкой на руке, из-под которой выглядывал голубовато-бурый конец тонкого кинжала.
Царь и сотник некоторое время смотрели друг на друга, потом сотник так же, как и прибежал, на цыпочках осторожно отступил назад. Во дворце было тихо. Но вот из коридоров до Антипатра долетел звук далёких шагов и приглушённые стенания. Шум нарастал с каждой минутой и секундой. Он был подобен горному камнепаду.
Царь шагнул вперёд и приготовился для удара, мысленно выбирая место на теле царицы, чтобы умертвить её сразу, как поступил в своё время его отец с Мариамной, измученный вздорной, глупой женой. Правда, он нанёс ей удар в спину…
Иродиада, отдёрнув завесу, вошла в зал, увидела потного мужа с тряпкой на дрожащей руке и сделала знак придворным: остаться в коридоре. Те начали давить друг друга, занимая удобные места перед входом и глядя на царя.
Он грубым тычком левой руки протянул кусок папируса прелестной царице, отметил со стоном, что её лицо ещё более похорошело и обрело то выражение, которое свойственно только пылким женщинам, которые любили и были любимы. Царь, испустив пронзительный крик отчаяния, ударил себя по голове кулаком.
Придворные, увидев кинжал в руке царя, откликнулись мольбой и стонами.
Иродиада, не обращая внимания на мужа, не дрогнув лицом, телом, спокойно, без напускного равнодушия прочитала ядовитое послание без имени автора и подняла глаза на Антипатра.
- От кого ты получил этот донос?
- От прокуратора, и я хочу знать правду.
- Ну, что ж, знай: Иуда был у меня.
Антипатр испустил ревущий, горловой крик и, слабея ногами, качнулся из стороны в сторону, теряя равновесие. Ещё секунду назад он надеялся на то, что донос ложный, что царица откажется от обвинения в измене, и он поверил бы ей, потому что хотел верить. А кинжал должен был предостеречь её от судьбы Мариамны. Но перед Антипатром была женщина, воспитанная Римом – свободная, независимая в своих поступках, презиравшая лицемерных, двуликих иудейских женщин Палестины, которые внешне были целомудренны и покорны своим мужьям, а ночью терзались соблазнительными видениями совокуплений с множеством мужчин и, наивно веря, что Бог видел только внешнюю супружескую верность, считали себя праведницами.
Иродаида обратила свои огромные глаза на супруга, который испускал пронзительные вопли и размахивал кинжалом, презрительно улыбнулась царю. Она не ведала страха, полная любви к Иуде. И хотя в эти секунду царица не думала о нём, но всё её прелестное тело ощущало его руки, как если бы они прикасались к ней, тем возбуждая в женщине острое желание.
Охваченная любовным жаром, царица удивлённо смотрела на потного разъярённого царя, даже не предполагая, что она в чём-то виновата перед ним. Её белое породистое лицо было лицом девственницы – так природа изменяла влюблённую женщину.
Антипатр наклонился вперёд и прыгнул к Иродиаде, готовый ударом кинжала пронзить её молочно-белую нежную шею. Ему показалось, что прыжок был слишком долгим. И за это время он увидел царицу мёртвой, изувеченной. И в страхе, что он больше никогда не смог бы любоваться ею, прикасаться к ней, услышать её беспечный смех, остановился. Он боялся остаться один. Ведь Иродиада при всей своей нелюбви к нему всегда следовала за мужем, всегда возлежала на пирах и беседовала с царём, как с другом, что было необычайно приятно. И вот теперь в страхе от будущего одиночества, царь поспешно отступил назад, повернулся к супруге спиной, разжал запотевшую руку и трудно выдохнул:
- Пошла вон!
В наступившей тишине звонко ударился о пол кинжал.
Царица, ничуть не смущённая, вышла из зала, уже беспокоясь о судьбе Иуды. За нею последовал весь двор, ликуя и смеясь, что всё закончилось так мирно между супругами.
Встревоженная Иродиада не заметила ненавидящий взгляд юной прислужницы – Марии из Магдалы.
Едва царица и придворные скрылись в коридоре, Антипатр, увидев на полу клочок папируса, дрожащей рукой, то и дело промахиваясь и тыча пальцами в мозаичный рисунок, подобрал послание прокуратора и, распрямившись, начал внимательно изучать его.
Разумеется, Антипатр легко догадался, что хотел сказать ему Пилат и, ненавидя его. Царь направил к Иордану сотника, чтобы тот схватил пророка, если он всё ещё находился на его земле, в Перее. А когда Креститель был закован в кандалы и брошен в тюрьму, Антипатр, мучаясь от унижения, написал прокуратору.
«Понтий, чем ты заплатишь мне за его голову?»
И вскоре получил ответ.
«Я выполню свой долго».
Антипатр облегчённо вздохнул и, стараясь не думать о Иродиаде, в тот же день тайно уехал из Иерусалима в Тибериаду. Он вяло размышлял в дороге: нужно ли ему для развлечения послушать горластого пророка или убить его, не допуская до себя?
Уже находясь поблизости от своего города, царь, проезжая густой кедрач вдруг заметил бегущие навстречу ему толпы обезумевших иудеев, которые бежали, бросая детей, стариков и женщин. Антипатр понял, что впереди римляне, как всегда беспощадные, неумолимые, гнали или уже поймали очередного Мессию или пророка. Царь в досаде на себя, что не смог увернуться от галилейского сброда, хотел объехать бежавших людей стороной, но те заметили владыку, припустили к нему, умоляюще протягивая руки. Окружили царя и припали к его ногам, считая себя спасёнными.
Антипатр выпрямился в седле, грозно нахмурил брови и, ударив плетью коня, поскакал вперёд, а люди пошли следом за ним, гордясь своим господином и говоря только о нём с той же горячностью, с какой они говорили час назад о Иешуа Мессии, находясь рядом с ним.
Царь стремительно проскакал по горной вершине, вырвался на покатый склон с редким пожелтевшим от жары кустарником и увидел прямо перед собой огромный конный отряд римлян, который быстро поднимался в гору. Впереди отряда ехал Панфера и пристально смотрел на нищего иудея, который стоял сбоку от дороги.
А ниже – в долине – по другой дороге в направлении Тибериады спешили два путника на ослах, но заметя царя в пурпурном одеянии, немедленно повернули в его сторону, следуя за римским отрядом.
Панфера внимательно осмотрел Иешуа, удовлетворённо хмыкнул:
- А неплохого я родил сына. Хоть он мал ростом, но хорош. – Он остановился рядом с Иешуа и жестоким голосом негромко сказал, наклонившись к учителю и сверля его тяжёлым взглядом: - Ты всё ещё, мальчик, играешь в Мессий? Но посмотри и запомни, что тебя ожидает.
И он, распрямившись, огромный, сильный, с чётким римским профилем обернулся к солдатам и рыкнул:
- Повозки сюда!
В конце замершего отряда заскрипели открытые повозки, деревянные борта которых были сплошь покрыты кровью и над которыми вились чёрные рои гудящих мух.
Панфера ловко спрыгнул с коня и, схватив за плечо хрупкого Иешуа, рванул его к повозкам, тихо шепча ему на ухо:
- Вот смотри, сынок, это власть Рима. И от неё нигде не спасёшься.
В повозках лежали сотни и сотни отрезанных человеческих голов, облепленные мухами. На одной из этих куч лицом вниз лежал голый человек, избитый, изорванный так, что был похож на большой кусок запёкшегося мяса, покрытый шевелящимся слоем гнуса.
По знаку Панферы солдаты вылили на голову пленника из фляжек воду. Он очнулся и закричал. У Иешуа закружилась голова, и он попятился, уже догадываясь, что перед ним лежал красавец Иуда Галилеянин, ещё недавно называвший себя Сыном Божьим, Мессией и царём Иудеи.
Римляне за ноги сорвали дико орущего Иуду с повозки, смеясь над ним, бросили под ноги Панфере. Тот наступил окованным медью сапогом на голову несчастного Мессии, вдавил её в землю и, сильно сжимая худое плечо Иешуа большой рукой, тихо, чтобы не слышали его слова солдаты, угрожающе сказал:
- Запомни, мальчик, Рим - это горе и смерть тому, кто посмеет сказать слово против него. А ты уже говорил много.
Учитель был потрясён видом Иуды и, чувствуя его боль, дрожал всем телом и пытался снять с пояса деревянную фляжку с водой, чтобы омыть лицо Мессии, но Панфера, догадываясь, что Иешуа не себя видел в этом пленнике, в досаде встряхнул сына.
- Если я получу прямой приказ от прокуратора: схватить тебя, то я выполню его.
И он, страдая от того, что сын его с придурью и, видимо, никогда не сможет бросить постыдную жизнь нищего, отказался от мелькнувшей в голове мысли: увезти его с собой в Рим, авось, там опомнился бы.
Он возложил на голову Иешуа тяжёлую руку, и тот впервые за годы жизни ощутил отцовскую ласку, о которой Иешуа так сильно мечтал в детстве. У него из глаз хлынули слёзы. Он схватил ласковую руку отца и поднёс её к губам.
Панфера в полной растерянности от поведения сына, вдруг закашлялся, сошёл с головы Иуды и, сильно хлопая Иешуа по плечу мощной десницей, пробормотал:
- Ты у меня всегда в душе, мальчик. Я подумаю о тебе.
Он сделал знак солдатам, чтобы те забросили Иуду в повозку, впрыгнул в седло и, не глядя на сына, поскакал по дороге вперёд, видя, но, не считая для себя нужным, приветствовать друга Цезаря.
Антипарт, являя собой приметную фигуру, отвернулся от римского отряда и, спеша миновать его, галопом направил коня в долину. Там внизу двигались двое путников на ослах. Он узнал их. То были фарисей Зосима и шестидесятилетний иудейский учитель, писатель и философ Филон Александрийский, живший постоянно в Египте и изредка посещавший Палестину, о которой он создавал свои монументальные труды. С помощью этих трудов он безуспешно пытался примирить иудаизм и эллинизм, то есть – огонь и воду, косу и камень в то, безумно жестокое время, когда озлобление народов греческого Востока против иудеев достигло своего апогея и всё чаще и чаще приводило к диким побоищам во всех восточных странах республики Рим. Иудеев ненавидели за их обособленность, нетерпимость к другим религиям, за фанатизм и безумную любовь к одному невидимому Богу, за ум, за трудолюбие, честность и богатство, за нежелание подчиняться законам страны, в которой они жили.
Едва Филон Александрийский и фарисей Зосима встретились на дороге, как немедленно, забыв всё на свете, заговорили о том, что ожидало иудейский мир в будущем. Оба учителя были патриотами своего народа, но взгляды их на возможное примирение иудаизма и эллинизма были различными. Фарисей Зосима, в ярости хлопал кулаком по шее осла, такт ударам говорил:
- Вера в единого, сокровенного Бога должна объединить весь греческий мир. Греки должны обрезаться и идти за нами, за избранным Богом народом.
Филон комкал тонкие губы и, со вздохом закатывая глаза в небо, сквозь зубы цедил:
- Никто никогда не пойдёт за вами, потому что там, где страх – а ваша вера проповедует страх Божий – там всегда лицемерие, ложь, ханжество. Религия не должна запугивать людей.
- А кто же тогда будет верить в Бога?!
Филон согласно кивнул головой.
- Да, вера должна быть о двух концах: награда и кнут. Но такая вера не нужна грекам. Люди хотят жить весело, а не мозолить колени в храмах и не ходить с видом лицемерной скорби.
- Филон, ты говоришь, как язычник.
- Нет, я живу Богом, но я вижу скорый конец иудейского народа, который вы, фарисеи, возбуждаете и гоните в пропасть, да ещё эти лжемессии. – Филон сильным жестом указал на кровавый след, уходившим в гору отрядом римлян, и крикнул: - Эти проклятые, неграмотные Мессии, не понимая, что творят, ради собственной славы убивают людей руками римлян!
Зосима, едва сдерживая раздражение, угрюмо буркнул:
- А что ты можешь предложить нам? Чтобы мы – фарисеи – позволили язычникам, как Соломон, ставить их срамных, голозадых идолов в Храме? Чтобы греки проповедовали свой блуд, грех? Чтобы иудейские женщины – сосуды пустоты и разврата – становились жёнами язычников? Чтобы мы растворились в среде других народов?
Филон горестно вздохнул.
- Да, вы, фарисеи, ни в чём не уступите.
Зосима так и взвился в седле.
- А греки?! Разве они хотят уступить нам?
- Но кто-то должен сделать шаг к примирению.
- Только не мы – избранный Богом народ! – твёрдо и жёстко сказал фарисей и распрямился в седле.
Филон, насмешливо наблюдая за собеседником, покачал головой.
- Вот – вот, эта ваша гордыня и вызывает ненависть у греков. Вы, фарисеи, никогда не поймёте, что только миролюбие и кротость мирят народы. Не по силе вы горды. Раздавят вас греки, а может быть, и Рим, как знать.
Зосима, не обратив внимания на слова Филона, страстно заговорил:
- Сила нашего Бога в том, что он невидимый, а значит, таинственный и притягательный. И нужен человек, одержимый объяснить грекам и всему миру всю прелесть веры в нашего Бога.
- Но где же этот одержимый?
Оба учителя увидели царя и поспешили к нему, делая приветственные знаки.
Зосима заметил Иешуа, выпрыгнул из седла, обнял и поцеловал нищего учителя, подвёл его к Филону.
- Вот человек, который учит милосердию, которого называют Мессией. Но я не верю, что он Сын Бога.
Иешуа протестующее поднял руку.
- Я не Мессия.
Однако его слова, сказанные тихо, услышал только Зосима, а Филон, презрительно кривя губами и пожимая плечами, даже не посмотрел в сторону нищего, озлоблённо рыкнул:
- Юноша, зачем вы мучаете народ несбыточными надеждами на Царствие Божия? Зачем вы объявляете себя царями иудейскими? Неужели не понимаете, что за ваши лживые слова расплачиваются тысячами жизней глупые, несчастные иудеи? Уйди из Палестины, юноша, если в тебе есть хоть капля жалости к народу.
И он, бормоча самому себе, что фарисеи поступили мудро, говоря, что приход Мессии будет сообщён Богом только им - фарисеям, сокрушённо качая головой, подъехал к царю Ироду и спросил того об астрологе Латуше.
В очередных своих трудах этот великий писатель не найдёт место для упоминания о короткой встрече с Иешуа. Мало ли в те годы бродило по Палестине различных вещунов, лжепророков, лжемессий, как правило, неграмотных, не умеющих читать и писать, равнодушных к народу, на которых Филон, как человек высокообразованный, аристократ, не обращал внимания и не хотел о них слышать.
Филон поехал вместе с царём в Тибериаду, а Зосима, жаждая узнать мысли Иешуа, отвёл учителя под дерево и там начал расспрашивать его. Он же, потрясённый тем, что обрёл отца, с душой полной новых ощущений, неведомых ранее, вспоминал и вспоминал зрительно и физически то, как Панфера возложил ему на голову свою тяжёлую руку. Он чувствовал блаженство и никак не мог прийти в себя от этих воспоминаний. Слёзы счастья катились по его щекам, хотя он корил себя, что не должно ему быть счастливым в то время, когда рядом погибали братья.
А Зосима думал, что Иешуа плакал по иудеям.
Вокруг учителя медленно стал собираться народ. Послышались настойчивые голоса:
- Мессия, говори нам о Царствии Божьем. Что нам делать, чтобы попасть туда? Или ты уведёшь нас сейчас?
Фарисей Савл, едва заметил Зосиму, распустил руки в стороны, как крылья неведомой птицы, бросился, словно с горы, и упал на своего учителя. Оба так и покатились по земле. Савл, не вставая на ноги, тихо заговорил:
- Ох, ох, прости меня, Зосима. Самого диавола я объявил Мессией. Многажды он являл все признаки нечистого врага Господня. И уста мои запечатал так, что я ходил и молчал, и не мог разоблачить его.
Зосима, конечно, хорошо знал своего ученика и поэтому, мысленно посылая Савлу свои проклятия, со стоном, тяжело дыша, поднялся на ноги, раздражённо сказал:
- Вот и молчи. А то, что ты объявил кого-то Сыном Божьем, расскажешь братии. Спросим с тебя за твою глупость строго.
Между тем, люди ничего не зная, что произошло с Иешуа, настойчиво просили его говорить. И он, смахнув концом головного платка слёзы с глаз, заговорил, рассказывая маленькие нравоучительные истории, полные действия, понимая, что слова, как бы они не были хороши и умны, люди легко могут забыть, а сцены действия останутся в памяти на всю жизнь. Вот поэтому вся проповедь Иешуа была похожа на бесконечную сказку. Внимание народа слабело, когда он что-то пояснял. Его не слушали. Многие люди в такие минуты вспоминали о еде, разворачивали сумки, быстро жевали. Иешуа видел, что его слова были для них всего лишь приятным звуком. Он возвышал голос, вновь и вновь рассказывая маленькие истории жизни:
- Вот идут по дороге два путника. Говорят, что живут праведно, по Божьему закону, соблюдают субботу, посты, молятся часами, а дома – чашки, ложки лежат так требуют фарисеи. И видят, но не замечают, что некий муж, замученный начальником, готовит верёвку, чтобы повеситься. Проходят мимо. Быть ли этим двум в Царствии Божьим?
Иудеи потупили взгляды. Не могли понять мудрёную загадку.
Савл, тихо смеясь, прошептал Зосиме:
- Видишь сам, что он одержим бесами и проповедует диавольское учение.
Зосима отмахнулся от Савла и, грозно хмурясь, сурово заговорил:
- Твои мысли, учитель, мне понятны. Но эти два человека, если они живут по Закону Моисея, Мишны, Гемара, то они обязательно попадут в Царствие Божее.
Глаза Иешуа сверкнули страстью. Он порывисто простёр свою худую руку в сторону Зосимы и взволнованно воскликнул:
- А я говорю: никогда этим двоим не видать Царствие Божие, если их душа не откликается на страдание ближних. Они каждый день и час плодят грех.- Он вскочил на ноги и продолжал: - Грех не от рождения, как говорят фарисеи, а от поступков. Будьте кроткими. На зло отвечайте добром.
Из толпы кто-то крикнул:
- А если я забуду быть таким, а потом вспомню и снова на время забуду.
Иешуа быстро повернулся к человеку и простёр к нему руку.
- Ты не забываешь о куске хлеба, не забываешь о воде. Так пускай твоя душа исходит страданием, не лицемерно для людей, как показывают фарисеи, а искренне, едва ты увидишь, услышишь, что кому-то плохо на земле. Вот это и есть праведная жизнь.
Фврисей Зосима в ужасе от богохульных слов Иешуа поднялся на ноги и, стоя как соломенный сноп, с угрозой в голосе проговорил:
- Так, значит, по-твоему, не праведно соблюдение субботы и постов?
- Не праведно, если душа всегда спокойна и мертва.
Зосима, потрясённый словами учителя, в недоумении оглянулся: да не спал ли он- слыша такое?
Савл, пожимая плечами и саркастически улыбаясь, громко сказал?
- Диавол его направляет. И учение его от диавола, бесовское.
Ученики Иешуа, видя, как гневно побагровело толстое лицо Зосимы, горбясь, быстро ушли за спины людей и там присели, вздыхая и качая головами.
Люди насторожились: что скажет фарисей? Тот, ещё недавно убеждённый , что он спокойно мог выслушать слова Иешуа, как бы ни были они дикими, вспыхнул гневом:
- Так, по-твоему, Иешуа, мы – фарисеи – не нужны людям?!
Иешуа давно знал ответ, но одно дело знать, а другое - повторить его человеку, который пришёл к нему с миром и хотел дружбы, а теперь - мог стать врагом. «Но если я буду говорить то, что угодно фарисеям, начальникам, то зачем я здесь? Пугаясь, подлаживаясь под них, я повторю хитрого раба, даже если меня поднимут высоко, и я буду управлять людьми».
Он сказал в напряжённой тишине:
- Да, Зосима, вы не нужны людям.
Фарисей двумя руками толкнул учителя и. уходя, зло буркнул:
- Твои слова, всё равно, что разрушение Храма.
Люди сидели вокруг онемевшие и напуганные, но опомнившись, начали быстро покидать Иешуа. Ученики его рванулись за отъезжавшим фарисеем, наперебой заговорили:
- А мы его не знаем. Соблазнились, а понять не можем.
Иешуа подхватил с земли пустую сумку и, не оглядываясь, пошёл в сторону Генисаретского озера, минуя город Тибериаду. Душа его была полна слёз и одиночества.
Глава сорок первая
Когда царь и Филон вышли на дворцовую террасу, за которой в лучах уходящего за горизонт солнца серебрилась водная гладь озера, они увидели возлежащего на ложе Латуша, который, причмокивая губами, вкушал вино из разных чаш и жестами указывал слугам какие из чаш наполнить ещё раз, а какие убрать прочь. Он был доволен жизнью. Улыбка не сходила с его лица.
Антипатр, сделав знак Филону удалиться в другой конец террасы, возлёг на ложе против астролога и тяжело вздохнул, не зная как начать разговор. Но Латуш, посмеиваясь и щуря свои удлинённые глаза, сказал:
- Знаю с чем ты приехал. Вот мой ответ: убей Крестителя, и в дом твой войдёт спокойствие.
- А Иуда? Могу ли я верить словам прокуратора, что он схватит Иуду?
Латуш, продолжая смеяться, оторвался от чаши и глянул на сопящего царя. И царь с удивлением отметил, что, несмотря на весёлую гримасу, Латуш сейчас имел холодное выражение лица. Или ему так показалось?
Он повторил:
- Могу ли я верить словам Понтия?
Латуш утвердительно кивнул головой.
- Да, прокуратор сделает всё, чтобы схватить дезертира до Пасхи.
- И ему это удастся?
- Нет.
Антипатр шумно вздохнул. Он не хотел выполнять просьбу прокуратора. И не потому что он – царь – вдруг возлюбил крестителя, его угнетала необходимость подчиниться воле римлянина.
Астролог из-под ресниц внимательно следил за лицом Антипатра. Тот поднял голову.
- Неужели Иуда спасётся?
- Он погибнет, если погибнет Креститель.
- Как же это будет?
- Не знаю, царь, но я вижу его конец после смерти пророка.
Антипатр вскочил на ноги, крикнул сотника. И едва тот вбежал на террасу, царь, указывая на него пальцем и боясь раздумать, крикнул:
- Немедленно трёх коней! Мы едем в крепость Машерон!
- Государь!- умоляюще воскликнул Кондатий, понимая, что наступает смертное время для Иоанна Крестителя, - уже поздно, скоро ночь. И не лучше ли отправиться в крепость завтра утром?
Антипатр насмешливо хмыкнул и довольный тем, что он –царь - мог показать свой твёрдый нрав, с деланным равнодушием сказал:
- Быстро коней или вместо одной головы сегодня ночью слетят с плеч две.
И он, счастливый от удачной царской шутки, рассмеялся.
Спустя несколько минут, по улицам Тибериады проскакали трое всадников. Часто меняя загнанных коней в деревнях и городах, царь и его спутники ночью добрались до пограничной крепости Машерон, которая давно была тюрьмой владыки Галилеи и Переи.
Кондратий с факелом в руке подошёл к воротам, ударил мечом по медному гонгу, назвал пароль и крикнул:
- Быстрей, государь ждёт!
В глубине крепости зазвучали торопливые команды, грохот запорных крючьев. Небольшие узкие ворота с пронзительным визгом и скрипом открылись.
Антипатр, в нетерпении скакавший перед крепостью по кругу, рванул коня в тёмный зев коридора. Перед царём, освещая факелом дорогу, помчался Кондратий. Впереди распахнулись ещё одни ворота, и за ними на широком дворе у тёмной громадной цитадели, окружённым глубоким рвом, под навесом в свете факелов зашевелились узники тюрьмы. Их руки, ноги, головы были ущемлены деревянными колодками, лишая узников всякого движения.
Во двор сбежались полусонные, растерянные охранники, принеся с собой десятки факелов.
Разгорячённый царь ищущим взглядом скользнул по узникам, властно спросил:
- Где пророк?!
- Я здесь, - откликнулся хриплый голос. – Если ты за мной, Антипа, то я рад этой встречи.
Царь, оскорблённый насмешливым тоном Крестителя, яростно ударил коня плетью, поднял его на дыбы и бросил в сторону пророка. Туда в темноту метнулись с факелами надзиратели и охранники. Царь, давя их, сбивая с ног конём, подскакал к Крестителю и отрывисто бросил:
- Отрежьте ему голову. Я не желаю слушать поносные слова. Но отрежьте медленно, а я посмотрю на то, как он будет корчиться.
В ответ прозвучал снизу глумливый каркающий смех пророка. Над ним уже встали двое с ножами, глядя на Антипатра. Он сделал палачам знак, чтобы они подождали его приказ. Царь мучился торопливой мыслью: как заставить Крестителя страдать, бояться смерти и молить о пощаде?
Латуш подскакал к Антипатру и тронул его за плечо.
- Государь, позволь мне поговорить с этим человеком. И ты увидишь, как он изменит своё поведение. Только прикажи всем удалиться вон со двора, и сам уйди в другой конец.
- Хорошо. Я подожду и дам подышать ему несколько минут.
Антипатр отъехал к воротам, а Латуш, взяв у охранника факел, поднёс его к своему лицу, негромко позвал:
- Эй, Креститель, узнаёшь ли ты меня?
Снизу прозвучал насмешливый хриплый голос:
- Нет.
Астролог спрыгнул с седла на каменный двор, подошёл к узнику, от которого исходил зловонный запах, осветил пророка факелом. Пророк голый в согнутом положении, в сидячей позе, висел с зажатыми в деревянные колодки руками, ногами и головой. Он мог видеть только ноги астролога.
Латуш присел перед ним на корточки.
- А теперь ты видишь меня?
- Нет. Но если ты хочешь, чтобы я увидел тебя, протри мои глаза. Я от счастья, что скоро окажусь в Царствии Божьим, заплакал.
Латуш снял с пояса кожаную фляжку, брызнул из неё воду на чудовищно распухшее лицо пророка, протёр его глаза платком. Креститель с облегчённым вздохом приподнял голову, посмотрел в умащённое благовонными маслами красивое лицо египтянина.
- Да, человек, я где-то видел тебя, но не помню.
- Ты не мог забыть меня.
- Не помню, - откликнулся устало пророк и опустил голову вниз.
Латуш улыбнулся и рывком разорвал свою тунику на груди, поднёс к телу факел.
- Вот посмотри сюда…уж не знаю, как теперь тебя назвать… Видишь этот глубокий шрам на левой стороне груди?
- Да.
- И неужели он ничего не говорит тебе?
- Нет, человек. Я никогда не пытался кого-либо убить, хотя…- Креститель дёрнулся вперёд. – Я действительно помню этот шрам, но я не знаю, кто ты?
- Хорошо, я скажу. Это было почти полторы тысячи лет назад…
- Оставь эту сказку для других, а мне дай воды.
Латуш приподнял голову узника и поднёс к его распухшим губам фляжку.
- Вот мы и встретились, пророк. А ведь я однажды говорил тебе, что это произойдёт.
- Не вижу в это счастья для себя. Но продолжай, может быть, я узнаю, кто ты такой.
- Итак, это было полторы тысячи лет назад в городе, который тогда назывался Нэ или «Стовратые Фивы».
Пророк, хрипло смеясь, перебил астролога:
- А кем был я в то время?
- Ты был великим визирем царя царей Египта.
- Как меня звали?
- Иудеи называли тебя «Моисей».
Креститель охнул и ослабел телом.
Глава сорок вторая
- Открой мне память!- повелительно прохрипел Моисей. – Я видел порой, во сне какие-то смутные картины из давнего прошлого, но никогда не придавал им значения.
- Ещё бы – твоя вторая жизнь мало походит на первую.
- А что было в первой?
- Кровь и смерть твоих соратников, которых ты обрекал на смерть.
- Говори, человек, говори. Я словно у глухой стены и не могу найти вход.
- То, что ты увидишь за стеной, тебя не обрадует.
- Пускай так, но я хочу знать.
Астролог сел на колодку, из которой торчала голова Крестителя, пригнув того весом своего тела ниже к каменному полу, негромко заговорил, внимательно поглядывая по сторонам:
- Вот день и час, когда царь царей, раскрашенный, как Озирис, сидя на высоком троне, что стоял на широкой ладье, медленно проходил по дворцовому каналу, затенённому с двух сторон деревьями, в ту сторону, где его ожидали толпы придворных и посланники далёких царей. Люди, при виде фараона, опускались на колени, считая его воплощением Озириса. Опускались на колени со слезами счастья на глазах и приветствовали владыку. Ты стоял внизу, на палубе ладьи по правую руку царя царей, двадцатилетний красавец и любимец египетских женщин, царя и друг Латуша и страдал от того, что взоры людей были обращены не на тебя, а на раскрашенное ничтожество – так думал ты. По твоему лицу катились слёзы. Ты истово хотел власти. Внимание красивых женщин двора тебя уже не волновало. Я был кормчим на той ладье и видел твои замыслы уничтожить того, кто любил тебя и поднял до себя.
Ладья, сопровождаемая чудесной музыкой, прошла между берегов канала, полных ликующей толпы людей и остановилась в той части парка, куда имели право доступа только родственники царя, ты – Моисей, и я- астролог.
Мы начали пировать.
Я приблизился к царю и рассказал владыке о твоих мыслях и заметил, как насторожилось у тебя лицо. Ты понял, что я говорил о тебе. Царь, смеясь, принял из корзины сочный плод, поцеловал его и протянул слуге.
- Дай Моисею…Успокойся, Латуш. Ему на трон путь закрыт. Народ никогда не возложит урей на голову иудея. – Царь вновь улыбнулся визирю, то есть, тебе, и сказал: - Стань его сокровенным другом. И удержи его руку, если он захочет убить меня.
- Владыка, ты его подозреваешь?
- Нет, я его люблю. Но в последний год – с того дня, как ты появился при дворе – мои кравчие, которые пробовали моё вино, стали куда-то исчезать.
Царь, весело мигая мне глазами, откинулся на подушки и, хлопая в ладоши, сказал:
- Их кто-то отравил, как собак. Последний издох сегодня утром.
Царь поднял своё лицо к небу и, сильно распахнув наполовину беззубый, огромный рот, оглушительно расхохотался. Я ушёл к тебе за маленький столик. Ты осторожно крутил в руках подарок царя и обильно потел. Было душно. Опахала слуг нагоняли на нас горячий воздух, что приходил с ливийских гор и пустынь.
- Моисей, - окликнул я тебя, - позволь мне быть твоим доверенным другом.
Ты вздрогнул, сжал пальцами абрикос, брезгливым жестом отбросил раздавленный плод и улыбнулся.
- Мы давно друзья, Латуш.
- Тогда, визирь, могу ли я спросить тебя кое о чём?
- Говори, - с деланным равнодушием ответил ты, обращая улыбку в сторону царя, который внимательно следил за нами.
- Был ли ты, Моисей, прошлой ночью в иудейском квартале у купца Варнавы?
Ты бросил на меня стремительный, ненавидящий взгляд и, вздрагивающим голосом жестоко сказал:
- Мне ли, великому визирю, болтаться по ночам и говорить с купцами?
- Выходит, что имя Варнавы тебе неизвестно?
- Конечно, нет.
Я указал взглядом на одно из богатых украшений, что висели на твоей широкой груди. Украшение представляло собой обычную золотую пластину, без каких-либо знаков и рисунков. Я мягко заговорил:
- На оборотной стороне этой пластины начертаны египетскими знаками двенадцать имён. И первое из них – Варнава. А ниже следует: «Мы двенадцать сыновей семени Израиля выбрали тебя, Моисей, своим царём. Повелевай нами…»
По лицу твоему скользнула растерянность, но уже в следующий миг, опомнившись – ведь царь, любопытствуя, весь подался вперёд, пытаясь понять, о чём мы говорили – ты растянул в улыбке губы и сильно сжал их, чтобы они не дрожали. Потными пальцами ты схватил золотую пластину и ответил:
- Да, Латуш, здесь какое-то письмо. И вряд ли я смогу прочесть его. Оно на древнем языке.
- Тогда я прочитаю:... «Повелевай нами, двенадцатью коленами Израиля, как царь царей. А мы и наши сыновья припадаем к твоим ногам, как рабы твои. И если кто-то из нас не услышит тебя, да будет тот предан смерти».
Ты, глядя на фараона, ударил в ладоши и, смеясь, крикнул:
- Владыка, Латуш говорит занимательные сказки!
Царь зевнул. Наступило время царского сна. Все немедленно покинули столы и, пятясь, разошлись по дворцовому парку, присоединились к огромной толпе придворных.
Музыка, танцовщики, фокусники и борцы – все эти люди двигались среди придворных бездельников, одним из которых был я, Латуш. Красавицы, положив глаз на того, кого они выбирали в эту минуту – здесь же на ложах услаждали свои тела в различных позах, а более юные женщины скрывались в глубине парка. На них, кроме стариков, никто не обращал внимания.
Мы шли с тобой по аллее. Ты сказал:
- Да, я был ночью в доме у Варнавы. Но как ты проник туда? И что слышал, что видел?
- Я видел, как ты, Моисей, вошёл в зал, где тебя ждали двенадцать человек. Одиннадцать из них были из низовья. И по одежде походили на пастухов. Они подозрительно смотрели на тебя, а потом - на дверь, словно ожидали другого человека. Варнава произнёс твоё имя. Поцеловал тебя, но пастухи не двигались с места и, угрюмо поглядывая на купца, заговорили:
- Почему мы должны покинуть эту землю, в которой нам так хорошо?
- Нас никто не ждёт в далёкой стране.
- Мы посылали гонцов в тот край, и нам ответили: «Не приходите!»
Тогда ты, Моисей, ненавидя своих соплеменников за их упорство, простёр к ним руки.
- Царь хочет погубить вас. И только я, его визирь, удерживаю владыку от его желания сделать вас. –иудеев- рабами.
Пастухи в изумлении вскрикнули, заволновались, а ты следил за ними и в душе торжествовал: власть, к которой ты стремился годами – была близка! Ты уже видел себя великим царём мира.
После короткой беседы пастухи повесили тебе на шею знак верховного вождя иудейского народа и, упав к твоим ногам, облобызали их. После чего ты приказал иудеям готовиться к исходу из страны, готовить оружие, скот, одежду…
В это время мы остановились в конце аллеи у дворцовой стены. Ты, Моисей, с лицом твёрдым и жестоким, обратился ко мне:
- Говорил ли ты, мой сокровенный друг, царю о том, что видел и слышал ночью?
- Нет.
- Ну, тогда ты ему скажешь в мире теней.
За моей спиной прозвучал тихий скрип, как если бы открылась небольшая калитка. Я обернулся. Из узкой щели тайного хода в парк стремительно вбежали двенадцать человек. И по твоему знаку они окружили меня. Я не успел выхватить из складок юбки свой испытанный временем кривой кинжал, как ты, Моисей, бросился на меня и вонзил нож в мой левый бок. Я уже падал на землю, когда пастухи закричали:
- Моисей, мы не хотим зла царским людям! Мы пришли сказать тебе, что отказываемся покидать эту страну! Ты нас обманул!
Я медленно, как мне казалось, опустился на землю, и жизнь моя прекратилась. Но странное дело: я, не ощущая себя, продолжал видеть и слышать так, как если бы стоял среди пастухов над своим телом.
Рядом в кустах прозвучали мерные хлопки ладоней и смех. На поляну в окружении гвардейцев вышел царь. Смеясь, он спросил тебя:
- Итак, мой любимый, ты убил того, кто пытался отравить царя царей?
- Да, владыка.
- Что ж, я так и знал. А кто эти люди?
Ты метнул на пастухов и Варнаву яростный взгляд и, указывая окровавленным ножом на соплеменников, сказал:
- Это слуги астролога. Он их вызвал, чтобы погубить тебя, царь царей.
Изумлённые пастухи попятились к стене. А ты, Моисей, прыгнул на них, нанося удары ножом. Царь одобрительно кивал головой. А когда гвардейцы добили пастухов, он равнодушно приказал выкинуть трупы за дворцовую стену.
Гвардейцы сорвали с моего тела ожерелья, перстни, браслеты и швырнули меня в глухую улочку стовратых Фив. Вскоре около моего тела появились мои жёны. Они, не найдя на моём теле украшений, быстро ушли прочь.
Я был одинок в этом мире. Космический холод уже вошёл в мою душу, но я хотел вернуться назад, потому что для меня было странно – без погребенья и без наёмных плакальщиц – покинуть землю. Я всегда знавший только предательство и одиночество должен был посмеяться над теми, кто предал меня.
И вдруг я открыл глаза. увидел стоявшего передо мной на коленах нищего человека, который неторопливо снимал с моих бёдер залитую кровью белую юбку. Я похлопал его по плечу.
- Эй, приятель, ты разбудил меня.
Нищий глянул мне в лицо и, разъяв в ужасе рот, с пронзительным воплем помчался по улице прочь. Я ощутил боль и понял, что я жив.
Я с трудом поднялся на ноги и, опираясь рукой о стену, медленно пошёл по дороге, зажимая разорванный ножом бок. Я покинул город и Египет, питаясь падалью и тем, что подавали мне иногда люди. И через полгода я добрался до ассирийского царства, государь которого меня, к счастью, не забыл.
Спустя десятки лет, очередной царь царей Египта прислал за мной гонцов, и я немедленно вскочил на коня и направился на родину. Я был здоров, цел и невредим, и уже не чувствовал того страшного одиночества, которое охватило меня в мгновенья моей смерти.
Проезжая по земле ханаанской, я узнал, что какие-то отряды людей пытались с боем проникнуть на территорию ханаанских царств, но цари обьединилсь и разгромили захватчиков. Я попросил показать мне пленных. То были иудеи. Я спросил:
- Кто вас привёл сюда?
- Пророк Моисей.
Пленным грозила участь рабов, и они на все лады проклинали своего вождя, который погубил их, соблазнив привольной, сытой жизнью в чужих краях. Иудеи, найдя во мне слушателя, наперебой с плачем и воплем стали жаловаться на свою горькую долю беглецов от счастливой жизни в Египте к бедствиям в пустыне, где их погибло от голода и болезней больше половины из тех, кто пошёл за Моисеем. И рассказчики, в полной растерянности, хлопая себя по бокам, пожимая плечами, удивлялись тому, что они соблазнились на посулы.
- Боги нас покарают за жадность
Я загорелся желанием увидеть Моисея, который ныне, как я понял, достиг царской власти. Иудеи вызвались проводить меня в далёкие пески, в которых скрывался пророк, если я выкуплю их из рабства и отвезу в Египет, где у них остались многочисленные родственники. Я купил рабов и немедленно поехал.
Глава сорок третья
Спустя много дней, я добрался до горной гряды, и здесь мои рабы обезножили, упали передо мной на колени и с воплями стали просить меня не губить их жизни. Потому что там – они в ужасе показывали пальцами на горы – находился лагерь Моисея. Я оставил перепуганных людей на месте, а сам, жаждая увидеть своего убийцу, поскакал по тропинке вверх, на вершину горы, задыхаясь от горячего воздуха и тщательно кутая лицо толстым платком. И вскоре я одолел высокий подъём, и сверху жадно глянул на раскалённые пески, что волновались там, внизу. Увидел маленький оазис, и вокруг него, огороженный каменной стеной, лагерь из тысяч палаток. Он показался мне брошенным. Как я не вглядывался, я не заметил в нём ни людей, ни животных, ни собак. В лагере было тихо, а ведь было утро, когда жара ещё только наступала.
Я ударил плетью коня, у которого от усталости дрожали ноги, и поспешил вперёд. И едва я спустился с горы, как почувствовал тошнотворный запах гниющего мяса. Я оглянулся по сторонам. Вдруг мой конь с храпом поднялся на дыбы. И только теперь я увидел, что вокруг, куда бы я ни направлял свой взгляд, лежали полузасыпанные песком трупы людей, вернее, то, что от них осталось.
Я успокоил коня и двинулся дальше. И чем ближе я подходил к лагерю, тем больше было трупов. Я внимательно осматривал их, ища причину смерти. И всякий раз отмечал, если, конечно, трупы не были объедены собаками или диким зверьём, что люди погибли от ударов ножом в горло.
Где-то рядом прозвучали тихие голоса. Я обернулся. В ста локтях от меня оборванные люди торопливо резали свежие трупы и уносили под горный навес, где чадил небольшой костёр.
Впереди меня за невысокой полуразрушенной стеной стоял чуть пригнувшись и держа раскрытую ладонь над бровями, крепкий старик с длинной бородой, что росла у него от глаз. Мне показалось, что он следил за мной, но подъехав ближе, я понял, что он высматривал тех, оборванных людей. Я так же услышал странный, скулящий звук, как если бы множество собак выли сквозь зубы. Лагерь был пустым. Я остановился рядом со стариком и, откинув с лица платок, смеясь. крикнул:
- Эй, приятель, скажи мне, где я могу найти Моисея?!
Старик отпрыгнул в сторону и, свирепо глянув на меня, опустил руку на пояс, где у него торчал нож. Я узнал этот нож и, хохоча во всё горло, откинулся на круп коня, крикнул:
- Моисей! Открой мне свои объятия! Перед тобой я - Латуш!
Старик долго и внимательно смотрел в моё лицо, в глаза, комкая губы и пыхтя, потом уставился на мои пурпурные одежды, подаренные мне ассирийским царём, и сделал повелительный знак.
- Иди за мной, и коня возьми.
Я, продолжая хохотать, въехал на коне в шатёр Моисея. Из-за полога выглянули хорошенькие эфиоплянки и египтянки. Моисей метнул на них свой страшный взгляд – девицы с визгом исчезли. В глубине шатра зазвучали оживлённые женские голоса:
- Египтянин послан царём за нами.
А уже где-то в лагере раздались крики:
- Египтянин приехал от царя за нами! Люди, скорей собирайтесь домой!
Моисей, не обращая внимания на эти крики, ушёл за полог, откуда то и дело выглядывали его любопытные жёны. И в глубине шатра зазвучали крепкие пощёчины и тяжёлые удары.
Я стоял в шатре, держа коня под уздцы, уже понимая, что так просто я отсюда не уеду. Моисей вернулся. Мы сели друг против друга. Моисей заговорил:
- Я не желал смерти царю, но мне нужно было погубить тебя. Ты был слишком любопытный, и мог помешать мне выполнить волю Бога: увести народ на землю Израиля.
- А где твой бог? Я не вижу его изображения.
Моисей презрительно улыбнулся мне.
- Он не видим.
- Для меня?
- Для всех.
- А как он выглядит?
Пророк с угрожающим раздражением махнул руками.
- Я же сказал – сколько раз тебе повторять – он не видим! Тебе язычнику и безбожнику никогда не постигнуть сокровенную тайну нашего Бога.
Я, находясь в весёлом расположении духа, указал пальцем в направлении того места, где валялись трупы.
- А они тоже не постигли?
Моисей прищурился и протянул ко мне широкую ладонь.
- Если ты не заткнёшь свою поганую глотку, то я вырву её из твоей пасти! И перестань смеяться!
Крики, между тем, звучали всё ближе и вокруг нашего шатра. Мой конь подрагивал телом и прижимался к моей спине грудью, ногами, толкал меня мордой в плечо и в голову, словно торопил покинуть опасное место. Стены шатра заколебались от множества ударов, затрещали. В них появились дыры, к которым прильнули измождённые лица иудеев. Входной полог шатра, оторванный, отлетел в сторону. И к нам вошли двенадцать человек, спросили меня:
- Ты ли тот, кого послал царь египетский за нами?
- Нет.
Они повернулись к Моисею, окружили его, ненавидяще сверля его взглядами. Он же спокойно смотрел в сторону. К нему подступил один из них, страшно закричал:
- Ты погубил весь наш народ! Убивай и меня! Всё равно мы здесь подохнем в песках!
Он разорвал свои лохмотья и подставил грязную грудь Моисею. За стенами шатра слитный, угрожающий вопль тысяч людей. Пророк неторопливым жестом вынул из-за пояса нож и махнул им под бородой оборванца. Брызнула кровь и человек, отступая назад, упал на руки своих соплеменников.
Моисей жестоким голосом проговорил:
- Мою руку сейчас направил Бог
Но одиннадцать иудеев, рыча, как звери, сорвали с поясов дубины и пошли на пророка. Он, отступая на женскую половину, метал на них яростный взгляд и готовил нож для удара, как вдруг властно крикнул:
- Стойте! Меня призывает в скинею Бог! Я должен говорить с Богом!
Оскаленные злобной гримасой лица людей обмякли. Люди остановились, опустили дубины. За стенами шатра затихли вопли, наступила тишина.
Моисей сунул нож за пояс и вышел вон. Я рванулся за ним, ведя в поводу коня. Люди расступились, со страхом и ненавистью глядя на пророка.
На отшибе в лагере, на невысокой каменной горе стояла огромная палатка.
Иудеи, провожая пророка, не дойдя до неё, в смущении и страхе остановились. Он же скрылся в этом иудейском храме и плотно закрыл вход куском шкуры. Я сел на кони я и объехал гору. И с той стороны, откуда меня никто не мог увидеть, поднялся к палатке. И, полный жадного любопытства, страстно мечтая увидеть иудейского Бога, начал искать щель в стенах скинеи. А не найдя, осторожно распорол кинжалом ветхую палатку и просунул в дыру голову.
Моисей, яростно сжимая кулаки, потрясая ими, стремительно ходил взад – вперёд по пустой палатке, рвал на себе одежду и бормотал какие-то слова, похожие на проклятия или на обращение к иудейскому Богу.
Прошло немало времени, когда, наконец, Моисей изгнал из себя раздражение и, обретя спокойствие, начал поглядывать в щели скинеи на далёкий горизонт.
Солнце, между тем. поднялось высоко и наступила жара, обычная для этих песков, когда у всякого человека стоявшего на открытом месте, появлялось чувство, что он сгорал заживо.
Я плотно укрыл платком лицо, оставив для глаз узкие щели, а на голову коня бросил широкую тряпку. Многотысячная толпа иудеев продолжала стоять в отдалении. Я видел перекошенные злобой лица людей, их руки, сжимавшие дубины и ножи, слышал заунывное гудение, похожее на собачий вой, который становился всё более и более угрожающим.
Я вновь просунул голову в дыру скинеи. Моисей зачарованно глядел на далёкий горизонт, уставясь в одну точку. Его крепкое, мощное тело было неподвижным. Он, словно обратился в чудовищную статую с шутовским, изодранным нарядом неопределённого цвета. Но вот он дёрнулся и, приплясывая, громовым голосом крикнул:
- Боже, ты дал! Хвалю тебя, Боже!
Я глянул в том направлении, куда смотрел Моисей. На горизонте двигалась чёрная полоса. Я сократил расстояние, увидел огромное стадо животных, которое гнали пешие иудеи, вооружённые дубинами и мечами.
Моисей вышел из скинеи, указал рукой на невидимый людям воинский отряд и сказал:
- Бог послал пищу.
Люди встрепенулись, повеселели, стали крутить головами. И когда увидели своих соплеменников, идущих с победой и добычей, начали улыбаться Моисею, опустились перед ним на колени. Он же сильными жестами рук поторопил к себе вооружённый отряд и ткнул пальцем в толпу людей.
- Окружите их. И отделите от каждого рода по тысяче и отведите туда!
Он посмотрел на то место за лагерем, где лежали трупы и кости несчастных иудеев. Ужасный вопль раздался в толпе. Люди бросились на горячий песок, поползли в сторону скинеи, умоляюще протягивая к пророку руки, называя его Богом. Он спустился вниз и, тыча пальцем себе под ноги, назвал одиннадцать имён. К нему медленно подошли бородатые вожди родов. В их лицах, обращённых к Моисею, была ненависть.
- На колени!- завопил Моисей.
Вожди стояли неподвижно. Люди затихли, напряжённо следя за вождями. Вновь раздалось угрожающее гудение в толпе. Иудеи начали подниматься с колен и тихо, шаг за шагом - окружать пророка. Воины отвернулись от него и остались на месте. Тогда он негромко сказал вождям:
- Я пощажу того из вас, кто покорится мне.
Девять человек опустились на колени. Моисей стремительным прыжком подскочил к тем, которые остались неподвижными и ударами в горло покончил с ними. И, когда люди, вновь, стеная, плача, поползли к нему, пророк неторопливыми движениями убил остальных вождей. Воинский отряд окружил толпу и, разделив её по родам, на вопящие кучки людей, начал вырывать из них крепких мужчин.
Я, стоя на вершине горы, вёл подсчёт смертников. Оказалось – в три раза больше тех, кому была дарована жизнь. Я подошёл к Моисею. Он повернул ко мне своё страстное лицо и показал крепко сжатый кулак.
- Вот таким народом мы войдём в землю Израиля. А это!- Он мотнул всклокоченной бородой в сторону двенадцати тысяч скуливших иудеев.- Это сброд, который мне не нужен!
Он сделал мне знак следовать за ним, буркнув:
- Брось коня. Теперь он не погибнет.
Мы вернулись в шатёр. Моисей, тяжело переводя дух, смеясь, долго ходил из угла в угол, бормотал какие-то слова, вдруг разражаясь проклятием, остановился, простирая мощные руки в сторону далёкой скинеи, радостно воскликнул:
- Хвалю тебя, Боже! Ты дал мне правильный путь! Я приведу твой народ на землю отцов!
Он внезапно остановился напротив меня, едва не сбив с ног и ткнул пальцем в мой нос.
- Ты мне нужен, Латуш. Я часто соблазнялся тобой. Вот мои слова: или ты останешься, или…
Он сжал рукоятку ножа. Я осторожно ответил, уже понимая, что конь мой пропал, и мне придётся пешком бежать из лагеря:
- Говори, Моисей.
Тот, с плутоватой улыбкой следя за моим лицом, сказал:
- Мне нужны твои чары, волшебство, твоя хитрость и ум писателя.
- А что писать-то?
Посмеиваясь и, кося на меня добродушными глазами, пророк снял со стены сумку, вынул из неё листы папируса, кинул их мне под ноги. Я подобрал. Они были чистыми. Моисей, тыча в них пальцем, страстно заговорил:
- Это моя книга!
- Но здесь ничего нет.
Он перевёл палец на мой нос.
- Ты будешь писать мою книгу для иудеев! И запомни, египтянин: если попробуешь бежать, я посажу тебя на цепь!
- Но я привык…
- Знаю. Я дам тебе всё, кроме свободы.
- Но свободу я ставлю на первое место.
- Её не будет.
Я рассмеялся, уже напрягая свои мышцы для броска, а Моисей, широко расставив ноги, насмешливо смотрел в моё лицо и ждал моих слов. Я мысленно рассёк время и пространство, увидел его победы, поражения, славу.
Я, люто ненавидя этого человека, посмевшего превратить меня в своего раба, в поисках худшей судьбы Моисея проследил движение в космосе его души. Она возродилась во второй и в третий раз. В третий раз она вошла в человека, который родился в одной из северных стран, спустя тысячи лет. Он был косоглазым вождём, но имел счастливую судьбу. А вот вторая жизнь…Я увидел её окончание в колодках…
- Моисей, если ты отпустишь меня…
- Нет.
- Тогда я говорю тебе: во второй своей жизни ты, закованный в дерево, испытаешь страшные муки, едва я появлюсь перед тобой.
- Когда это будет?
- Через полторы тысячи лет.
- Это не скоро.
- Нет, Моисей. От смерти к новой жизни всего лишь мгновенье, если она, конечно, последует и последует не в образе скотины, а человека…
Иоанн Креститель давно перестал слушать астролога, напряжённо глядя перед собой, ожившими, страстными глазами. Он, забыв, что находился в колодках, попытался подняться и, в ужасе, словно впервые заметил свои оковы, рванулся из стороны в сторону, забился, заревел:
- Антипа, ты не смеешь меня держать! Я – Моисей!
Латуш подскочил к царю и весело крикнул:
- Государь, ты хотел, чтобы он страдал, и вот! Я выполнил твою просьбу.
- Да, он, кажется, спятил, - смеясь, ответил Антипатр.
- Нет, он хочет жить, и боится смерти.
Царь дал знак охранникам. И те усекли голову пророка, и подали её своему владыке. Антипатр взял голову за волосы, внимательно всмотрелся в безумное от ужаса и страха лицо Крестителя и, удовлетворённо хмыкнув, отбросил в сторону.
Три всадника покинули крепость и уже под утро вернулись в Тиебериаду.
Царь и сотник едва держались в сёдлах. А Латуш, как всегда, бодрый и весёлый, войдя на террасу дворца, бросился на ложе и с аппетитом принялся за еду.
Филон Александрийский проснулся и, потягиваясь, зевая, сказал астрологу:
- Латуш, а расскажи-ка мне о Валтасаре Вавилонском. И про тот день, когда на пиру вошли в зал руки и написали на стене огненные слова «Мене, текел, фарес».
Латуш оторвался от бараньего бока и. запивая куски мяса вином, искоса глянул на Святое Писание, которое взял в руки Филон, и равнодушно ответил:
- У этих трёх слов есть много значений, кроме этого: исчислил, взвесил, разделил. Вот ещё одно, довольно странное «Ты пришёл, ты не нужен, уходи».
Латущ задумчиво посмотрел в сторону Капернаума.
Глава сорок четвёртая
Когда Иешуа появился в Капернауме, то книжники и фарисеи, желая посмеяться над учителем при людях, которые шли за ним и называли его «Мессия», показали ему двух иудеев.
- Вот праведник. Он ежедневно делает 20 000 поклонов. А этот – может по неделе стоять на коленах. Кто из них праведней и ближе к Богу.
И уже открыли рты, чтобы расхохотаться, но учитель, не останавливая шаг, сурово ответил:
- Оба грешники.
И прошёл к тому дому, куда его пригласил хозяин.
Книжники и фарисеи, постояв с открытыми напряжённо ртами несколько секунд, помчались за Иешуа, требуя, чтобы учитель объяснил, почему он так позорил живущих Богом людей? Иешуа обернулся и спросил «поклонника»:
- Что сделал ты для Бога?
- Я бил поклоны.
- И ты думаешь, человек, что у Бога есть время стоять над тобой и считать твои поклоны?
Народ начал смеяться. Фарисеи и книжники потупились, бормоча:
- Богохульник. Таких людей, объятых бесами, ещё не бывало.
Иешуа подошёл к воротам, но они были закрыты. Хозяин испугался фарисеев и не пустил на порог учителя, однако полный любопытства, осторожно выглядывал из окна. Иешуа, видя его, сказал:
- Илия, ты много раз мне говорил, что презираешь рабов, мол, не люди они для тебя, а скоты. А ведь скотина, при виде начальника или фарисея, не будет отворачиваться от нищего человека. А ты, неужели, ставишь себя ниже бессловесной твари?
Илия не смог побороть страх и отступил в глубину комнаты, крикнул оттуда:
- Вот ты пришёл и ушёл, а у меня семья! Фарисеи припомнят!
- Да, припомнят, Илия. Только в Царствие Божие с рабской душой не войдёшь. Не вера у тебя, а лукавство.
Иешуа пригласили в другой дом
Люди заполнили комнаты, встали вокруг учителя. И он, не приседая, не прося воды, хотя изнывал от жажды и усталости, заговорил о праведной жизни. Книжники и фарисеи торопливо раскатали свитки с текстами Мишны, Гемара и, не найдя в них того, что проповедовал учитель, в ярости завопили:
- Кто тебе дал право говорить от себя?!
- Он – Мессия. И говорит от Бога, - сказали ученики.
Но фарисеи, глумливо смеясь, ответили:
- Он плотник и сын плотника, родился в Назарете, в земле Галилея. А Мессия должен прийти из земли Иудея по Писанию.
Молва о Иешуа быстро разошлась не только по землям царей Филиппа, Антипатра, но и по земле Иудеи. Мессий в то время было много, но только этот вёл себя и говорил не так, как другие.
Люди, не умея передать его слова, а чаще – не помня, тем не менее, восхищённо охали и на расспросы отвечали:
- Сладкий он. И точно Мессия, какой может во сне прийти.
Внезапная слава не радовала и не тяготила Иешуа, но всё более отдаляла его от людей. Он страдал от одиночества. И это несмотря на то, что он постоянно был окружён людьми, учениками, был любим. Его нежная душа тянулась к детям. Едва они появлялись в поле зрения Иешуа, как он тотчас умолкал и следил за ними, а чаще сам шёл на их поиски с теми сладкими гостинцами, которые давали ему женщины, зная, что они нужны учителю в виде подарков детям. Женщины, наблюдая поведение Иешуа, понимающе качали головами.
- Не любила его мать. Вот и уходит в детство наш Мессия.
Они по-своему разумению, соглашаясь с тем, что Иешуа Сын Человеческий, видели в нём всегда мужчину, жалели его, говоря, что, мол, пора бы ему обзавестись семьёй – ведь душа страдала.
Однажды он покинул дом, где проповедовал слово Божье и вышел на улицу с опущенной головой и дрожащими от усталости руками. Вдруг перед ним полукругом встали его братья с перекошенными злостью лицами. Братья, всегда презиравшие Иешуа в детстве за его мягкость, незлобивость, добродушие, за неумение постоять за себя, за глупую правдивость, уверенные в том, что их старший брат был ниже их по уму и талантам, над которым они так весело глумились, кажется, ещё недавно. Теперь, слыша о нём восхищённые слова людей, видя преклонение иудеев перед Иешуа, страдали и мучились от того, что он стал великим. А его слова не доходили до их сознания – так велико было презрение братьев к учителю. Они не могли понять, чем прельщал Иешуа людей. И не хотели понять.
Иаков, уже тогда истязавший свою плоть постами, набивший на коленах мозоли от ночных бдений, раскинул руки перед Иешуа, желая удержать его. Тот, быстро скользнув по братьям усталым взглядом, хотел уйти.
- Стой, дай нам ответ: почему ты ходишь? Почему говоришь?
- Нечего мне сказать тебе, брат, да и не нужен я тебе. А пришли вы – я вижу – источенные злобой на меня.
Возмущённые братья подняли кулаки, люто ненавидя его, но не за правду – они-то всегда были уверены, что вели себя хорошо с Иешуа, а за ложь!
Зашумели:
- И это за наше добро? Вот какую тварь мы пригрели у себя дома!
Учитель хотел пройти мимо, не ответив ни лицом, ни голосом, но это молчание ещё более озлобило братьев. Они толкнули его назад. И тогда учитель насмешливо сказал, глядя в глаза Иакова:
- Люди говорят, что ты стоишь на коленах, молишься днём и ночью. Зачем? И вон тунику протёр. И колена в дыры видны. Какая польза Богу, людям от твоего фарисейства?
Иаков в исступлённой ярости, сжав кулаки, прохрипел:
- Я молюсь за весь иудейский народ, чтоб ему всегда было хорошо!
Иешуа указал глазами на руки брата.
- А разве я не часть иудейского народа, что ты решил избить меня и сделать калекой?
Иаков в смущёние опустил взгляд вниз, не зная, что сказать.
Учитель с досадой в душе страстно обратился к людям:
- А я говорю вам: не молитесь, не стойте на коленах, ибо это грех, лукавство и лень. Делать добро – это трудно. Но через добро и милосердие вы попадёте в Царствие Божие. Иной дороги нет и не будет.
От таких слов учителя у фарисеев отнялись ноги и перехватило дыхание, со стонами и проклятиями они опустились на землю. И, потеряв всякий стыд, при людях начали обсуждать: как убить Иешуа или хотя бы заставить его молчать.
И прямо говорили ему:
- Вот придёшь на Пасху в Храм – тебе живым не быть.
Галилейские фарисеи ходили следом за учителем, слушали его проповеди, но боялись вступать с ним в спор, так как всякий раз Иешуа ответом своим заставлял народ смеяться над ними.
Его речь, некогда кроткая и мягкая – стала твёрдой, а часто – грозной. Теперь он не искал и не хотел дружбы своих учеников, но всегда говорил с ними, когда они просили его об этом…
За неделю до Пасхи иудеи Палестины пошли в Иерусалим. В этот город устремились и те их соплеменники, который жили во многих странах республики Рим. Город не мог вместить всех паломников и поэтому большинство из них из подручного материала делали шалаши поблизости от крепостных стен и ворот.
Римский легион, направленный в Палестину наместником Сирии, построил укреплённый лагерь на одной из невысоких гор перед Иерусалимом. Легионеры крупными отрядами стояли на дорогах, что вели в город, и обыскивали всех богомольцев. В городе их обыскивали повторно солдаты гарнизона.
Едва Иешуа, сопровождаемый учениками, дошёл до ворот Иерусалима, как некий человек, внимательно смотревший в лица иудеев, спросил его:
- Ты ли тот, кого называют Иешуа сын Иосифа из Назарета?
И когда учитель, утвердительно кивнув головой, ответил: «Да» незнакомец – а это был Кассий – крепко сжал его руку и крикнул группе рабов:
- Эй, вы там! Сюда!
Рабы подхватили крытые носилки и бросились на зов господина. Ученики, было, заволновались, подняли кулаки и обступили незнакомца со всех сторон. Но тот, брезгливо морщась, вырвал из ножен короткий меч. И ученики с воплями обратились в бегство. И бежали до самой Фивании. И только в доме Лазаря остановились, дрожа и стеная.
Кассий - секретарь прокуратора - толкнул Иешуа в сторону опущенных носилок. И едва тот сел на подушки, римлянин плотно закрыл занавески, жестом руки дал приказ рабам нести учителя, а сам вскочил на коня и поехал следом, подгоняя рабов плетью.
Дорога была пустынной. Она тянулась вдоль городской стены, повторяя её изгиб – вначале на запад в сторону Внутреннего моря, а потом – на юг по глубокому ущелью меж высоких гор. Когда маленький отряд вступил в ущелье, где было прохладно, а в лица непрерывно дул ветер, Кассий, откинувшись на креп коня, глянул вверх на далёкую в синем небе вершину горы Сион, по краю которой проходила стена. Иерусалим с этой стороны был неприступен.
Глава сорок пятая
За южной оконечностью Иерусалима простиралась долина Еннома. Её делил на две части узкий, бурливый – среди огромных валунов – ручеёк, по правую сторону от которого возвышалась гора с обычным для Палестины кедровым лесом. В глубине его стояла вилла Каиафы, построенная на римский манер: с белоснежными колоннами, парком, укрытая со всех сторон благоухающим кедрачом.
Врач первосвященника время от времени заглядывал в огромный зал, где собрались уважаемые фарисеи, и, огорчённо прищёлкивая языком, качая головой, говорил:
- А ему становится всё хуже и хуже. Вот уже и ноги отнялись и язык во рту замер. Ответил мне знаками, что будет болеть всю Пасху.
Но фарисеи не слушали врача. Все смотрела на Савла, на которого надвигался с поднятым в руке посохом Анна.
- Что ты сказал, проклятый?!
Низкорослый фарисей выдержал тяжёлый взгляд бывшего первосвященника и уверенно повторил:
- Он Мессия, а говоря по-гречески - Христос.
Анна, боясь промахнуться, волнуясь от этого, удобнее перехватил посох и торопливо шагнул вперёд, со сладким стоном обрушил посох на голову предателя.
Тот кувыркнулся на пол и, озлившись на Анну, закричал снизу:
- Он Мессия, и было мне знамение от Бога!
Где-то рядом от мощного удара, с треском распахнулась дверь, и прозвучал громовой голос:
- Знамение от диавола!
Каиафа стремительно, с развевающимися за спиной одеждами промчался по залу, налетел на Савла, который вставал с пола, и нанёс ему удар кулаком по голове. Савл опять кувыркнулся под ноги фарисеев и упрямо пробормотал:
- Ну, и буду говорить отсюда.
Анна в смятённо состоянии духа быстро отступил к толу, дрожащей рукой открыл маленький ларец, выхватил из глубины его скатанные в трубочки листы папируса, потряс ими в воздухе.
- Это что? Диавол проклятый. Не ты ли мне писал из Галилеи, где тебя – вот ведь досада – не смогли прибить лжеМессии. – Он раскатал один свиток, поднёс его к глазам и, кривя лицо язвительной гримасой, смеясь, прочитал: - «Вот я, великий и талантливый фарисей Савл…- Тьфу! -…пишу тебе о диаволе, которого здесь называю Мессия. Видел я его шабаш с бесами, но не убоялся, подошёл к нему и, сказав строго: «Изыди под землю», трижды махнул на него перстом. И он, скрипя зубами в десять локтей, упал на колени передо мной и молил о пощаде, но я бросил в диавола силу небесную, и он сгинул.
Савл, продолжая лежать на полу, запальчиво ответил:
- Это рука диавола меня направляла, чтобы я погубил Мессию.
Анна и Каиафа, разразившись проклятиями, бросились на фарисея, но тот, быстро работая локтями и коленами, уполз под ноги сидящих на лавках собратьев и упрямо повторил:
- Было мне знамение от Бога, и я сказал: Мессия.
Разъярённый Анна повернулся к Зосиме.
- Решайте сами: что делать с этим предателем. Если побить камнями, то мы с Каиафой согласны.
Первосвященник, сильно опираясь рукой на плечо слуги, с мучительным стоном трудно сказал, делая слабые знаки:
- Нет – нет, Анна и вы, фарисеи, я болен. У меня в голове путаются мысли. Я, пожалуй, пойду, прилягу. А вы здесь сами…
И он быстро, опережая слугу, выскочил за дверь. Анна последовал за ним, догнал его в глубине парка, с ехидцей в голосе воскликнул:
- Вижу, племянник, ты решил отсидеться на вилле и остаться ни при чём!
Каиафа покосился на дядю и, комкая губы, шумно втянул носом пряный кедровый запах, показал пальцем на виллу.
- Там полно шпионов прокуратора и шпионов народа. Я между двух огней.
- Ага, ты хочешь угодить Понтию и понравиться нам, потому и фарисеев пригласил, чтобы они сказали о тебе народ: честный муж.
- Да, - спокойно ответил Каиафа. – Я не собираюсь так легко терять свой сан, как ты.
- Но ведь в городе все ждут Иешуа Мессию. Может вспыхнуть кровавый бунт, и тогда ты всё равно пострадаешь.
- Нет. Я подкупил Кассия. Он идёт ко мне с Иешуа, сыном Иосифа. Об этом сказал мне его слуга.
- И ты думаешь, что римлянин будет тебе верен?
Каиафа пренебрежительно махнул рукой.
- Они продажные мерзавцы. И ради золота пойдут на что угодно. Но я не боюсь доноса. Я чист перед Римом.
- А что ты хочешь от Иешуа?
- Он должен заткнуться и заткнуть пасть народу или я его убью руками римлян. Ведь он Мессия!
Каиафа вдруг насторожился и, глядя в бок, тихо сказал:
- Не могу понять: почему прокуратор так долго терпит этого опасного Мессию и так легко и быстро перебил менее известных Мессий. Здесь какая-то тайна… Вот и крючок, на который можно подцепить жестокого Понтия.
В глубине парка за стройными стволами деревьев находилась круглая, высокая беседка, увитая вечно зелёной травой и цветами. Рядом с беседкой стоял римлянин. На нём была туника до колен, а на плечах висел длинный плащ. Так одевались палестинские греки.
Каиафа, заметя Кассия, жестом остановил Анну и сказал:
- Вернись в дом и проследи, чтобы ни один фарисей не вышел в парк.
Он внимательно осмотрел чистый кедровый лес и быстрым шагом направился к беседке, хмурясь и злясь на то, что шёл навстречу с каким-то ненормальным иудеем из Галилеи. Он – Каиафа – из царского рода Маккавеев и сам царь и владыка огромного народа, который густо расселился оп странам греческого Востока, и вынужден говорить с плотником!
Ещё не видя и не зная Иешуа, первосвященник люто возненавидел его. Каиафа едва ли не бегом вошёл в беседку, увидел перед собой невысокого иудея с простым некрасивым лицом – и сделал разочарованный жест.
Он был удивлён, что люди могли поверить словам этого уродца. Ведь падки на красоту, а не на слова, которые можно повернуть так и этак и к тому же легко забыть их. Но главное – и это было известно всем иудеям – красивый человек находился ближе к Богу, который отметил его уже в утробе матери.
Учитель, не зная,кто стоял перед ним, сказал:
- Привет тебе, брат.
Каиафа, изумлённый этим обращением, которое уравнивало его – царя! – с плотником, в ярости крикнул:
- Какой я тебе брат! Я первосвященник Каиафа.
Он повернулся к Иешуа боком, не желая смотреть на него и тем более сидеть рядом с ним, брезгливо кривя лицом, заговорил:
- Я не могу запретить тебе, Иешуа, войти в Храм, в город, но я запрещаю тебе возмущать народ лживыми словами о добре и милосердии. Понял ли ты меня, Иешуа?
- Да, Каиафа,
И это обращение тоже не понравилось первосвященнику. Но он довольный тем, что учитель, убоявшись его грозного вида и резких слов, подошёл к Иешуа и отеческим жестом возложил ему на голову руку, укрощая себя, добродушно сказал:
- Я говорю часто с Богом. И вот его слова: успокой народ, Иешуа, иначе он будет перебит римлянами.
На это учитель ответил:
- Мои слова, Каиафа, не возмущают народ.
Изумлённый первосвященник отступил назад и всплеснул руками.
- А что же они творят?!
- Мир, спокойствие, любовь.
- А известно ли тебе, лжемессия…
- Остановись, Каиафа, - строго глянув в глаза владыке, перебил его Иешуа. – Я не Мессия.
- Известно ли тебе, человек, что два дня назад толпа черни с твоим именем на устах забросала камнями римских солдат. И солдаты вошли в город и перебили сотни и сотни людей.
- Да, я знаю об этом, - с глубоким вздохом ответил учитель, но иудеи поступили так потому, что не ведали моих слов.
Каиафа пренебрежительно махнул рукой.
- Твои слова – это бунт. Они возмутили всю Галилею. Люди не хотят платить налоги Риму, бросают дома и землю. Мерзавец, мне плевать на то, что ты не соблюдаешь субботу, пьянствуешь. Я готов отпустить тебе любые грехи, но ты посягаешь на мою власть!
Каиафа, сказав последнюю фразу, поперхнулся воздухом, багровея лицом, застонал от сознания того, что его благополучие зависело от поведения этого ничтожества. От страшного унижения первосвященник ослабел ногами и торопливо сжал стойку беседки. По его щекам скатились крупные капли слёз.
- Ты должен молчать, а за это я дам тебе славу – если не можешь без неё – и деньги. Проси.
- Отпусти меня, Каиафа, - тихо ответил учитель, виновато глядя себе под ноги.
Он видел и чутко ощущал душевную боль первосвященника и жалел его за его страдания и готов был сам заплакать – ведь перед ним стоял человек и брат.
Каиафа простёр к Иешуа умоляющим, отчаянным жестом руку и тут же с проклятьем на устах, похожем на рычание зверя, принял её назад и ненавидяще уставился на учителя.
- Ах ты, упрямец…вон ты какой…Будешь ли ты молчать, Иешуа, сын плотника?
Учитель, не поднимая взгляд, отрицательно качнул головой.
- Нет.
Каиафа глубокими вздохами успокоил себя и, обретя уверенность, жестоким голосом сказал:
- Ну, что ж… Я хотел миром всё покрыть, но ты – я вижу – упрям и глуп, как все иудеи. Идёшь к смерти. Иди.
И отвернулся, кликнул римлянина, и с размаху сел на лавку.
Каиафа был умнейшим человеком своего времени, но в эту минуту, оскорблённый ничтожным плотником, думал только о мести.
Когда в беседку вошёл Кассий, Каиафа указал ему на место против себя, растянул губы в милостивой улыбке и щёлкнул пальцами. За его спиной, раздвинув плотную травяную завесу, просунулся в беседку врач с ларцом в руках.
Первосвященник откинул крышку ларца, взял из него один из двух тяжёлых мешков.
- Вот тебе цена за Иешуа.
И видя, что римлянин уже поворачивался к выходу, остановил его, положив руку на второй мешок.
- Кассий, почему вы, римляне, так долго его терпите?
И он вынул мешок из ларца. Римлянин улыбнулся и сел на лавку.
- Я слушаю тебя, Каиафа.
- Известно ли тебе, кто этот человек?
-Да.
- Он чем-то приятен Понтию?
- Нет. Не больше, чем все остальные иудеи.
Первосвященник прикусил губу, недовольный такими уклончивыми ответами и, подавляя раздражение, протянул мешок римлянину.
- А теперь говори: кто такой Иешуа?
- Он сын коменданта крепости Антония Панферы.
- О!- вскрикнул Каиафа и торопливо спросил: - Признал ли Панфера его своим сыном?
- Пока нет. Но он любит его.
- И поэтому прокуратор не спешит схватить Иешуа?
- Нет, Понтий ищет причину, чтобы отмстить городу за прошлое оскорбление, когда ему пришлось убрать из Иерусалима статуи Цезаря.
- Значит, Иешуа для прокуратора всего лишь только причина для удара?
- Да, Каиафа, и если вы, иудеи, уберёте куда-нибудь своего Мессию, то… - Кассий нарочно затянул паузу.
Каиафа внимательно вгляделся в лицо римлянина. Можно ли верить его словам?
-…то прокуратор вынужден будет вернуть легион в Сирию.
Лицо первосвященника чуть дрогнуло в насмешливой улыбке. Он едва удержался от вопроса: «Всё ли ты сказал из тех слов, которые принёс ко мне по приказу прокуратора?»
Кивком головы, отпустив Кассия, и когда тот вышел, первосвященник шагнул за ним следом и долго с ненавистью смотрел ему в спину. Каиафа, как и всякий иудей, ненавидел римлян.
Со стороны виллы к Каиафе спешил Анна, взмахивая посохом и зло фыркая. Он подбежал к первосвященнику и радостно крикнул:
- Фарисеи приговорили Савла к побитию камнями!
Каиафа отрицательно покачал головой и в глубокой задумчивости, глядя себе под ноги, ответил:
- Нет. Анна. Его надо отпустить в народ. Пускай болтает, что хочет.
- Но он объявит Иешуа Мессией.
- И пускай объявит. И чем громче он будет говорить о Иешуа, тем быстрее тот окажется на римском кресте, а мы …- Каиафа, посмеиваясь, поднял руки и сделал традиционный жест, как если бы умывал их.
Глава сорок шестая
Иешуа решил вернуться на то место перед воротами города, где он оставил своих учеников, веря, что они ожидали его на солнцепёке.
Иешуа быстро прошёл долину Еннома и вступил в ущелье, где по обе стороны узкой дороги, близко подходя к ней, тянулись заросли терновника. Услышал за спиной дробный конский топот, и сразу понял без страха, спокойно: это за ним.
Он обернулся и встал лицом к нагоняющим его всадникам. Обратил свой твёрдый взгляд на римлян.
Кассий, увидев впереди одинокого иудея, который поднял на дыбы всю Палестину и местонахождение которого знает только он – Кассий – и два переодетых легионера, торжествующе смеясь, лёгким движением руки вынул из ножен меч. Вот когда от его точного удара будет зависеть судьба иудеев и римлян. А так же его карьера, если он сможет принести голову Мессии прокуратору. Он покрепче сжал ногами круп коня и чуть сдвинулся корпусом вправо, уже наметя точку на шее учителя, по которой он готов был рубануть на полном скаку. Его не смутило, что иудей не пытался бежать, что он стоял и смотрел, как стремительно к нему приближалась неминуемая смерть.
Кассий поднял меч и подался вперёд, как вдруг из зарослей терновника прыжком выскочил на дорогу всадник, закрыл собой и направил коня навстречу римлянину, сильным ударом выбил оружие из его руки. Кассий проскочил вперёд, а два его солдата, изумлённые внезапным нападением незнакомцы, помчались в терновник и с воем от боли, нарываясь на колючки, пролетели место схватки и скрылись вдали.
Римлянин обернулся и, полный презрения к победителю – ведь тот был иудеем! – крикнул:
- Я знаю тебя! Ты Иуда, дезертир претория!
Иуда, сойдя с коня, подобрал меч и протянул его разгневанному Кассию, ничего не говоря в ответ. Кассий принял меч и, багровея лицом от унижения, несколько раз объехал вокруг друзей, которые обнялись, как родные братья. Они держали друг друга за руки со слезами на глазах.
Иуда заговорил первым:
- Час назад меня окликнул из носилок мой знакомый, астролог. И сказал, чтобы я поспешил в ущелье. И в этом месте, у этого огромного камня увижу того, кто мне дорог.
Кассий остановился против друзей и вновь крикнул:
- Эй, вы там! Вам обоим грозит позорный крест. Ещё есть время для вас- покинуть Палестину!
Иуда, смеясь, ответил:
- Я покину Палестину тогда, когда захочу. А ты? – спросил он Иешуа.
- А я никогда не оставлю свой народ.
- Безумцы» Может быть, тебе, Иуда, неизвестно, что я секретарь прокуратора.
- И что ты хочешь этим сказать? – спросил его Иуда.
- А то, что все доносы шпионов попадают мне в руки. Я знаю каждый ваш шаг.
Кассий в эту минуту не желал зла двум иудеям. Он, увлечённый благородством Иуды, его дерзостью и бесстрашием, хотел спасти обоих даже с риском гибели своей карьеры. Но Иуда, ничуть не желая оскорбить Кассия, удивлённый его словами, воскликнул:
- Это говорит римлянин!
Кассий покачнулся в седле, как после удара, и сжал рукоятку меча, задыхаясь, не в силах что-либо сказать в ответ. Молча, расширенными глазами глядя на Иуду, дрожащим голосом трудно проговорил:
- Я отомщу тебя. Я буду последним, кого ты увидишь на этом свете. И это произойдёт не позднее завтрашнего дня.
И он, видя, что изящное лицо Иуды нахмурилось, удовлетворённый тем, что причинил ему боль, поскакал прочь, но оскорбление терзало его душу, потому что он был гражданин Рима и патрицием.
Иуда вновь обнял учителя.
- Скажи, где ты будешь сегодня?
- Я пойду в Храма, а у полдню вернусь в дом Лазарю. Ты разве не со мной, Иуда?
- Я потом найду тебя. А сейчас я не один.
И на его губах появилась обычная дерзкая и беспечная улыбка
Иешуа оглядел родное для него лицо, стараясь запечатлеть в памяти черты его и со вздохом горечи, что он прощался – может быть, навсегда – пробормотал, как можно мягче:
- Я не судья тебе, иуда.
И быстро ушёл. Из кустов на дорогу в мужском одеянии выехал всадник, закутанный в плащ и в длинный арабский платок, что полностью укрывал голову, оставляя узкую щель для глаз. Это была, конечно, царица Иродиада
Иуда бросил на её обнажённые колени страстный взгляд и сказал:
- Я никак не могу насладиться тобой, царица.
И он потянулся к её ногам, нетерпеливо обнажая их и скользя по ним вверх горячими руками. Он стянул с седла нежное, податливое тело, которое едва оказалось в его объятиях, как напряглось, желая кожей ощутить прикосновение кожи Иуды.
Иродиада сильным рывком разорвала на себе. И вот уже блистая белоснежным телом, царица опустилась на камни спиной, не чувствуя боли, закрыв глаза и в нетерпении ловя руки Иуды, каждое прикосновение которых причиняло ей сладкие муки. Она, жаждая познать все восхитительные блаженства, которые таились между бёдрами в глубине, подставила своё тело Иуде…
Когда Иуда и царица, вернулись в город, Иуда, рассеянно глядя на иудеев, встрепенулся, узнав в одном из них убийцу своих родителей - Манасию! Тот постарел, но глаза хищника с прежним вниманием высматривали в толпе людей тех, кто улыбался, не смотрел в сторону Храма, беспечно говорил. И вот уже найдя наивного иудея и готовя в рукаве, и готовя в рукаве свой кривой нож и растягивая в добродушной улыбке толстые, фиолетового цвета губы, убийца в предвкушении поживы мягким скоком догнал жертву. Заговорил, гладя и целуя – ведь сегодня Пасха – разомлевшего иудея.
Узнав Манасию, Иуда с диким рычанием ударил плетью коня и бросил его вперёд. Обезумевший конь встал на дыбы и едва ли не одним прыжком домчал до убийцы, который уже обняв жертву, хотел вонзить в неё кривой нож. Иуда обрушил плеть на занесённую руку Манасии, и она переломилась. Нож, блистая остро отточенным лезвием, упал на землю. Люди сразу поняли, что перед ними секарий и в ужасе попятились, побежали прочь. А иные торопливо опустились на колена, повернулись лицом в сторону Храма и запели псалмы.
Прекрасная царица, зная от Иуды о смерти его родителей, помчалась к нему и попыталась рукой закрыть его лицо, чтобы Манасия не запомнил, не узнал Иуду. Но Иуда рукояткой плети отшвырнул нежную руку, спрыгнул с коня, чтобы добить убийцу. Но тот, неотличимый от прочих иудеев одеждой, уже стоял на коленах и истово молился, глядя в сторону Храма, а боковым зрением наблюдал за бегающим в толпе Иудой. По его морщинистым щекам катились мутные слёзы от дикой боли, но тем громче он хвалил Бога.
Едва Иуда вернулся в седло и догнал оскорблённую царицу, как секарей тотчас вскочил на ноги и, прячась за спины людей, за углы домов, пошёл следом за всадниками. Из его коротко обрезанного рта вылетали странные звуки, которые настолько сильно пугали иудеев, что они, не оглядываясь на этот диавольский рык, в страхе бежали прочь.
Манасия узнал, вспомнил Иуду и, сверля его спину дикими глазами, со стоном говорил:
- Ты не уйдёшь от меня, Иуда. Я тебя всё равно достану.
И он, мысленно видя исполнение своей мечты: окровавленное, истерзанное лицо красавчика, смеялся, широко распахивая корытообразный рот с гнилыми зубами. Люди, при виде этого, упоённого своей местью человека, закрывали себе лица, уверенные в том, что мимо них шёл сам диавол, и спешили в Храм под руку Бога. И только в святилище, качая головами, переводили дух.
Иродиада, изумлённая не болью, а тем, что Иуда посмел ударить её – внучку великого царя – в ярости кусала губы, посматривала на своего любовника и долго крепилась, считая, что Иуда не должен видеть её слёзы. Гордость и величие немедленно подавили в её душе любовь к Иуде. Она была уверена в этом. Её губы кривились презрением, но юноша не видел это гримасы. Её лицо было закрыто платком. Иуда, уже забыв, что причинил Иродиаде боль, спокойно любовался её гневными глазами, и полный желания, был добродушен и улыбчив.
«Ну, вот, - с удовольствием подумала обольстительная красавица. – Я накажу тебя».
И она, умиротворённая тем, что могла заставить Иуду слегка помучиться, с досадой понимая, что всё-таки любила его, и, пожалуй, сегодня без него вряд ли она смогла заснуть, уже в сомнении хотела промолчать. Но когда они подъехали к воротам дворца, за которыми находилась половина царицы, и Иродиада ударила хлыстом в гонг, и ворота распахнулись, за ними в глубине двора мелькнула Мария Магдалина. Иродиада вспыхнула гневом: «О, эта девчонка! У них что-то было!» Царица мягким жестом откинула с лица платок и нежным голосом сказала:
- Знай же, Иуда. Ты мне наскучил. Я не желаю тебя видеть. Прощай.
И она, торжествуя, проехала во двор, и закрыла глаза от внезапных слёз, прошептала припухшими от поцелуев Иуды губами:
- Ах, зачем я прогнала его.
И ничего не видя вокруг себя, она ехала до тех пор, пока конь не остановился у стены. В эту минуту Иродиада хотела убить себя за неосторожные слова.
Иуда уехал, а Мария метнулась за ним на улицу, как внезапно на её пути встал Манасия и грубо схватил девушку за плечо, впившись в хорошенькое лицо глазами убийцы. Но так как Мария обезножила от страха, при виде секаря, то он торопливо улыбнулся улыбкой доброго отца, как он это умел делать перед тем, как убить очередную жертву. И, понимая, что Мария влюблена в Иуду, тихо заговорил:
- Я друг благочестивого Иуды…
Мария сердито глянула в сторону Иуды.
- Он не благочестивый. И если я могу сказать тебе…
- Да – да, - осклабился Манасия,- говори, сестра. Перед тобой брат, близкий к Богу.
Мария со слезами на глазах возмущённо воскликнула:
- Царица и он живут блудом! - Она расплакалась, как ребёнок и несколько раз дрыгнула ножкой. – Я теперь не знаю, что мне делать. Разве я смогу отнять его у царицы? Он не видит меня.
- А куда Иуда ходит? Чем живёт?
- Он ученик Иешуа. Бежал из римской армии и хочет вернуться в Рим.
- Вернуться? - сказал Манасия, и его зубы щёлкнули. – Я тебе не дам уйти отсюда. – Впрочем, секарей тут же ласково обратился к Марии: - А что ещё ты знаешь о Иуде?
- У него есть двое смешных слуг. Они тоже ученики Иешуа.
- Как их зовут?
- Ефрем и Захарий.
Манасия протянул Марии простенький перстень-печатку с изображением кривого ножа.
- Найди и передай это слугам Иуды, но так, чтобы никто не видел и даже их господин. А я скажу ему, чтобы он полюбил тебя.
И. подумав, Манасия вынул из мешочка золотую монету, но Мария, счастливая от того, что Иуда вскоре будет с нею, отрицательно замотала головой. И ушла выполнять поручение секаря.
И только теперь секарей позволил себе вспомнить о мучительной боли в руке и застонать.
Поблизости от дворца Антипатра за полуразрушенной гробницей забытого пророка остановился небольшой конный отряд, во главе которого находились прокуратор и Кассий. Понтий, с удовольствием наблюдая сцену размолвки между царицей и Иудой, дал знак секретарю помалкивать. А когда Манасия перехватил девицу, он сам нарушил молчание:
- Ты знаешь этого старика?
- Да, Понтий. Это ревнитель веры, глава тайных убийц Манасия.
Кассий, вытянув шею, с тревогой на лице смотрел на уходившего Иуду и, боясь, что юноша вот-вот скроется в улице, среди богомольцев, взволнованно крикнул:
- Понтий, прикажи мне схватить Иуду!
Прокуратор успокаивающе похлопал секретаря по руке и указал глазами на дворец Антипатра.
- Посмотри туда, Кассий. Не только мы видели ссору между любовниками.
- Но он уходит, Понтий. И вряд ли тебе удастся завтра схватить его. Этот дезертир силён и ловок. И может быть, сегодня, сейчас он покидает Палестину.
- Пускай покидает, - равнодушно ответил прокуратор, продолжая скользить взглядом по дворцу.
Кассий с огорчённым вздохом обмяк в седле.
- Я не понимаю тебя. Ведь ты обещал Антипатру…
- Да, я обещал погубить Иуду, но я не указал точный срок. А теперь меня интересует другое.
- Что, Понтий?
- Прибежит ли ко мне сей гордый царь и друг Цезаря?
- Зачем он тебе нужен, если ты прокуратор и владыка всей Палестины? И поступаешь так, как тебе нужно.
- Хорошо, я отвечу. Но посмотри на то окно.
И Понтий Пилат указал плетью на узкую бойницу дворца. За нею был виден Антипатр, который угрюмо глядел в спину уезжавшего Иуды.
Пилат, тронув коня, сквозь зубы проговорил:
- Я ненавижу иудеев за их упрямство, поэтому хочу, чтобы они сами перебили друг друга, а мы…- и он, озлоблённо фыркнув, сделал руками иудейский умывающий жест.
После чего, хлопнув коня плетью, прокуратор направился в сторону крепости Антония. Но ещё один человек, находясь во дворце Антипатра, с живым интересом наблюдал всё то, что происходило у ворот и за гробницей пророка. Это был астролог Латуш.
Глава сорок седьмая
Между тем, фарисеи во главе с учителем Зосимой вернулись в город. И, как обычно они делали в предпасхальные дни, разошлись по улицам, чтобы своим примером показать народу, как нужно любить Бога и поклоняться ему.
Они с размаху бросались на колени в лужи или болота и громогласно творили молитвы, погружая свои лица в грязь. Иные фарисеи – столпники – поднимались на крыши домов и там били поклоны в сторону храма в самые жгучие дневные часы, когда люди даже в домах изнемогали от жары. Тот, кто погибал из столпников во имя Бога, почитался народом святым.
Если фарисей видел женщину, то были случаи – вырывал себе глаза, но чаще камнем или палкой бил себя по лицу и калечил себя во имя Бога. Истязать, мучить свою плоть перед очами Бога, у Храма на виду богомольцев, увлекая тем самым и их на этот подвиг, на служение Богу, было естественным делом для фарисеев.
Во дворе Язычников перед храмовым комплексом один из фарисеев, который шёл в святилище с закрытыми глазами, чтобы, не дай Бог, увидеть женщину, приоткрыл глаза, чтобы выбрать для покупки маленького овна и вдруг заметил женщину – сосуд греха и блуда - и с криком: «Они совершили грех!» в ярости потянулся руками к глазам, чтобы вырвать их. Но кто-то перехватил его пальцы и строго сказал:
- Остановись, фарисей. Разве сказано в Писании, чтобы ты убивал свою плоть ради Бога.
Фарисей в изумлении отпрыгнул назад, а Иешуа возвысил голос:
- Бог примет только ту жертву, которая идёт во благо людям, возлюбленных Им, а эта жертва – грех!
Фарисей, как и всякий из его братии, искренне верил, что он всегда вёл угодную для Бога жизнь и ему от рождения уготовано место в Царствии Божьем. При слове «грех» он крикнул душераздирающе и, обведя людей безумным взглядом, остановил его на лавке ростовщика, схватил тяжёлую гирю и бросился на Иешуа. Но на пути фарисея встал Зосима, больно ткнул его посохом.
- Дурак, не нарушай закон на Его глазах.
И учитель, мотнув бородой в сторону Храма, отошёл к столам и начал выбирать для покупки жертвенный скот. К нему подступил, язвительно смеясь, книжник Матафей.
- Ну, вот, Зосима, ты и поверил в Иешуа Мессию.
- Он не Мессия, и сам так говорил, - угрюмо буркнул толстяк.
- Тогда чего же ты закрыл богохульника?
- Не знаю.
Народ с криком: «Мессия пришёл!» обступил Иешуа. Матафей было метнулся в толпу, говоря с укором: « Он же плюёт на нашу веру», но Зосима сжал его руку и потащил прочь, говоря:
- Не время, брат, не время. Того и гляди прибьют тебя за него.
- А что ты придумал?
- Судить его надо – вот что.
Шум во дворе Язычников насторожил солдат гарнизона, которые длинными двойными цепями стояли на галерее, отделявшей крепость Антония от Храмового комплекса. Это могло быть началом восстания.
Понтий Пилат перегнулся через барьер смотровой площадки, выискивая причину криков.
- Ну, что у них там?
- Они встретили Иешуа Мессию, - ответил Кассий. – И теперь будут требовать от него Царствие Божие.
- И он им даст Царствие? – с нарочитым простодушием спросил Пилат, обращаясь к Панфере.
- Нет, Понтий. Мессии всегда чуть-чуть не успевали его дать. Им мешал римский крест.
- А этот Мессия, он тоже обещает?
Лицо Панферы стало багровым от сильного прилива крови. Он готов был изрубить в куски прокуратора, который, зная всё о Иешуа, смеялся над ним, старым служакой. Комендант сделал шаг вперёд. Понтий, искоса наблюдая за ним, насторожился и с досадой подумал о том, что перестал носить с собой меч.
Панфера, ненавидяще глядя на прокуратора, взревел:
- Понтий, я римлянин и говорю всегда прямо и понимаю только прямые слова!
Прокуратор внимательно и с лёгким презрением всмотрелся в глаза Панферы. Тот стоял против Понтия, широко расставив ноги, и был похож на разъярённого быка.
Пилат указал пальцем на грудь коменданта.
- Верно ли то, что ты был ранен в Иллирике двадцать два года назад.
- Да, Понтий.
Прокуратор надменным взглядом окинул притихших офицеров гарнизона и жестоким голосом рыкнул:
- Панфера, прикажи всем свободным от службы солдатам построиться во дворе крепости. И следуй за мной.
Во дворе он указал Панфере на центр, по всем сторонам которого стояли солдаты и заговорил:
- Панфера, я спрашиваю тебя: ты ли участвовал в сражении двадцать два года назад в ущелье Иллирика, когда Цезарь вёл окружённые врагами легионы на прорыв.
Комендант, чувствуя стеснение в груди, шумно выдохнул:
- Да, Понтий.
Прокуратор перевёл указательный палец руки на встревоженное лицо Панферы и громовым голосом продолжал допрос:
- Был ли ты, Панфера, тем легионером, который грудью встретил копьё, брошенное варваром в сердце легата?
- Да, Понтий.
- А знаешь ли ты имя легата, которому ты спас жизнь?
- Нет.
- Ну, так знай – то был Цезарь! И он помнит тебя.
Панфера всхрапнул, закачался и, не чувствуя ног, начал падать вниз лицом. Прокуратор, добродушно посмеиваясь, подхватил коменданта, передал его солдатам и распорядился обнести Панферу знамёнами и значками со священными орлами.
И пока происходил торжественный ритуал награжденья честью, герой весь потный, взволнованный смотрел себе под ноги и, не помня себя, то и дело качал головой.
В пиршественном зале крепости Понтий Пилат возлёг на ложе против утирающего слёзы Панферы и сказал:
- Я получил письмо от Цезаря. Он предлагает тебе – но это не приказ – выйти в отставку и явиться к нему на остров Капри. Как ты посмотришь?
Комендант в изумлении, качая головой, хмыкнул носом.
- Да, уж, конечно, теперь домой.
- Когда?
- Думаю: после Пасхи.
По лицу Пилата скользнула насмешливая улыбка. Он выпил чашу вина и сурово сказал:
- Хорошо, а пока ты будешь выполнять всё то, что я тебе прикажу. Не так ли, Панфера?
Панфера чутко уловил тайную мысль прокуратора и нахмурился.
- Да, Понтий.
- И если бы я приказал тебе схватить этого последнего Мессию.
Панфера в ярости метнул чашу в угол.
- Я выполню твой приказ, Понтий!
Прокуратор неторопливо поднялся с ложа и, сделав прощальные жесты офицерам гарнизона и легиона, покинул зал, сопровождаемый Кассием, негромко говоря:
- Теперь у меня развязаны руки.
Он вернулся с большим охранным отрядом во дворец Ирода Великого, взошёл на верхний этаж и глянул в сторону долины Тирапионь. Там у стены храмового комплекса быстро собиралась многотысячная толпа иудеев. В центре её на камне стоял Иешуа.
Едва прокуратору доложили, что во дворец пришёл царь Антипатр, как он сам, отшвырнув легионеров со своего пути, вступил в зал и упёрся гневным взглядом в Понтия и раздражённо спросил:
- Где твоё обещанное слово. Римлянин?
- Ты говоришь об Иуде?
- Да.
Понтий повернулся к Кассию и грозно нахмурил брови.
- Схвачен ли, распят Иуда, как я приказал?
- Нет. Мы его не можем найти.
Антипатр озлоблённо рассмеялся, а прокуратор невозмутимо с надменным выражением на лице смотрел ему прямо в глаза и плотно сжимал губы, чтобы не выдать своего торжества и смеха, который теснился где-то в его груди и готов был прорваться из глубины каждую секунду.
Царь язвительно сказал:
- Что ж, Понтий, мне пойти впереди твоих солдат.
- Нет. Все мои солдаты заняты Мессией.
- Тогда говори, что ты ещё хочешь от меня?
- Я хочу, чтобы ты помог мне…
Антипатр глумливым смехом перебил прокуратора и в ярости сжал кулаки.
- Нет, я не настолько презираю свой народ, чтобы делать из него трупы по твоей воле.
Пилат добродушно улыбнулся и возлёг на ложе, предложил Антипатру занять место рядом с собой и разделить с ним трапезу. Антипатр заколебался, не зная, как повести себя в эту минуту. Если покинуть дворец, то Иуда…
Царь, мысленно увидев, как Иуда обнимал обнажённое тело его супруги и овладевал им, забыв всё на свете, разразился диким проклятием и обхватил голову руками…Но если он останется у хитрого римлянина, то значит ли, что даст ему понять, что согласен выполнить его волю. Какое унижение для сына Великого Ирода! Но любовь к царице была сильней всего. И Антипатр, громко дыша, укротил свой гнев, возлёг рядом с прокуратором.
- Говори, Понтий.
- Ты, царь, пользуешься большим влиянием среди иудеев…
- Я знаю об этом, - насмешливо перебил прокуратора царь.
- И если бы ты убедил священников синедриона схватить Иешуа Мессию…
- Ага, чтобы они выдали его народу на побитие камнями?
- Нет. Окончательное решение приму я – прокуратор Палестины.
- А почему ты не дашь приказ первосвященнику Каиафе.
- Он болен. И говорят: при смерти. Но если ты, царь, придёшь к нему…
- Да – да, он сразу воскреснет!
- Так оно и будет!- смеясь, воскликнул Понтий.
Антипатр, хорошо зная Каиафу, тоже рассмеялся и, весело глядя на хитрого римлянина, буркнул:
- Я сделаю, Понтий, то, что ты просишь, но где твои слова?
- Вот они: едва Иешуа Мессия будет схвачен иудеями, то Иуда не проживёт более одного дня.
- Ты говоришь «схвачен», - раздумчиво проговорил царь.- А известно ли тебе, что такое синедреон?
Глава сорок восьмая
Люди, полные восхищения, с увлажнёнными от слёз глазами внимательно следили за каждым движением, взглядом Иешуа Мессии, когда он поднимался через дворы к жертвеннику и нетерпеливо спрашивали друг друга:
- Сейчас ли он даст нам Царствие Божие? И бросить ли нам семьи или потом пойти за ними?
Люди ждали его слово, а он, остро ощущая напряжение толпы и то, что она хотела услышать от него, был уверен, что его слова могли лечь на плодотворную почву человеческих душ. Но едва он покинул Храм и окружённый людьми в долине Тирапеонь заговорил о милосердии, всепрощении, о добре- люди только первые минуты внимали его словам, а потом, удивлённые, пожимая плечами, заговорили:
- Да он ли Мессия? А если он, то почему не устанавливает своё Царствие по Писанию? Почему терпит Рим?
Из задних рядов просительно зазвучали голоса:
- Мессия, мы устали ждать тебя. Дай нам Царствие своё. Или уведи нас к Отцу своему.
Толпа разразилась плачем, стонами, воплями. К Иешуа потянулись руки, посыпались бесчисленные просьбы, люди стали опускаться перед ним на колени. А он не мог перекричать их, не мог сказать, что не Мессия, видя исступлённую веру в него, которая мгновенно могла превратиться в озлобление.
Фарисеи плотной кучкой стояли в толпе и молча, угрюмо следили за Иешуа, не пытаясь разуверить народ. Они заметили замешательство учителя и подступили к нему ближе. И негромко, боясь ярости толпы, заговорили с ним:
- Если ты не Мессия и не можешь дать Царствие, то зачем ты здесь? Уйди, не возмущай народ. Он погубит тебя, человек.
Когда Иешуа до предела возвысив голос, стал объявлять, что в Царствие можно войти только с чистой душой, удивлённые люди начали говорить друг другу:
- Да как же нам ещё мыться, чтоб грязи не было?
Из задних рядов требовательно кричали:
- Дай срок, Мессия!
И тогда учитель, страдая от того, что перед ним глухие, гневно ответил:
- Вы хотите иметь вкусную пищу и не желаете палец о палец ударить, чтобы приготовить её из того, что есть у вас вволю! Я говорю вам: не видать вам Царствия, пока вы не погубите в себе зло, жадность, месть, равнодушие. Пока вы не станете такими же кроткими, как ваши дети.
Удивлённые люди затихли, а многие из них придвинулись к Иешуа и начали вопрошать: как им быть, чтобы стать праведниками? И каждое его слово приводило в ярость фарисеев
Когда утренняя прохлада сменилась жарой, Иешуа, сопровождаемый людьми, направился в Фиванию в дом Лазаря. Мысли его путались. За городом он попросил иудеев оставить его и ушёл с Иудой на Масляничную гору. Сомнения терзали душу учителя. Иуда обнял его и заглянул ему в глаза.
- Брат, теперь ты сам видишь, что твои слова не нужны людям. Им бы только чудеса, волшебство, оживление трупов. Давай покинем эту страну
Учитель со стоном отрицательно покачал головой, не в силах что-либо сказать.
- Ну, хорошо, - продолжал Иуда. – Вернёмся тогда в Галилею. Здесь, в Иерусалиме тебе не дожить до Пасхи.
- А разве я хочу жить, когда вижу пустое дело?
- Ну, тогда уедем отсюда в Рим, брат. Там ты найдёшь множество людей, которые поймут тебя и пойдут за тобой.
- Нет, Иуда. Я часть своего народа, и умру с ним.
Иуда с досадой отступил от учителя, говоря:
- Да знаешь ли ты, что народ всегда помнит и восхищается тиранами. А таких, как ты – нежная душа – люди забывают, едва отвернутся. Потому что добро и милосердие для каждого человека не дороже камней, по которым он проходит.
- Замолчи, Иуда, ты предаёшь меня.
Иуда, вспомнив, что однажды его уже назвали предателем ученики Иешуа, в ярости покраснел и опустил голову. Теперь он хотел, чтобы учитель был наказан за свою доверчивость и доброту. Медленно идя за ним, Иуда страстно возжелал исполнения своей мечты.
В доме Лазаря все были уверены, что учитель в руках римлян, а шпионы прокуратора искали тех, кто был с ним. А так как римляне были скорыми на расправу, то ученики, сидя в комнатах, вздрагивали от всякого шума на улице. И едва хлопнула во дворе калитка, как они с воплями забились в тёмный угол, но при виде Иешуа, метнулись к нему, ища защиты - ведь он Мессия! – полные радости, что он здоров и цел. И не сразу ученики заметили Иуду, а заметив, стали толкать друг друга.
- Вон, предатель пришёл, а учитель верит ему.
Но никто из них не решился повторить эти слова перед Иешуа.
Во дворе вновь хлопнула калитка, прозвучали быстрые тяжёлые шаги. И вот на пороге комнаты встали, утирая потные лица, толстяк Зосима и книжник Матафей.
Зосима шагнул к Иешуа, обнял его за плечи и сильно встряхнул.
- Я не принимаю твои слова, потому что я фарисей, но и не хочу, чтобы ты - заблудший, с душой ангела – пострадал. Вернись в Галилею или в другое место. Мало ли хороших мест на земле.
Учитель грустно улыбнулся и ответил:
- Вижу, фарисей, не жалось ко мне привела тебя, а правда моя.
Зосима смутился, возмущённо запыхтел и, потрясая гривой волос, прошёл по комнате, буркнул:
- Не знаю, а скорей всего, возлюбил я тебя, Иешуа, потому и пришёл. - И так как учитель с благодарностью во взоре смотрел на него, он, смягчившись, добавил: - Слова твои мой слух режут, а душе приятно.
Матафей, строго сверля глазами Иешуа, грубо заговорил:
- Уходи, учитель. Мы с Зосимой переступили через законы своих братьей, потому что видим: негоже отдавать на смерть человека с такой душой. Грех сотворим перед Богом. А не уйдёшь, быть тебе завтра мёртвым. И погибнешь не за Бога, а как грешник.
И только в этот миг дошло, что если эти двое особо упорных людей, которые готовы были умереть за свои учения, пришли сюда, то выходило, что они поверили ему. И он, озорно вскрикнув, ударился в пляс перед изумлёнными людьми и смеялся, как ребёнок. И все увидели, что человек он не серьёзный, весёлый. Глядя на то, как он козлом прыгал по комнате, люди улыбнулись, и сами стали приплясывать и хлопать в ладоши. Иешуа, как ни желал сказать Зосиме, что он уверовал в него, щадя самолюбие и гордость фарисея, промолчал.
Потом все сели за стол и переломили хлеба.
На прощанье Зосима сказал Иешуа, что фарисей Савл посажен в храмовую тюрьму и будет в ней находиться до Пасхи.
- А то он тебя точно погубит.
Зосима и Матафей ушли, уверенные в том, что Иешуа может поступить только благоразумно.
Глава сорок девятая
И пока в городе росло напряжённое ожидание Царствия Божия, и люди уже не помышляли жить в этом мире, в сладком предвкушении ухода в другой мир, с горящими глазами, несмотря на дикую жару, бегали по улицам в поисках Мессии – царь Антипатр мчался одной дорогой на виллу Каифы, а фарисеи, книжники и саддукеи – другими дорогами.
Каиафа с тревогой слушал доносы, которые приходили из Иерусалима и в ярости бегал по комнатам. Уж он-то знал, что иудеи, не получив то, что они ожидали, немедленно взбунтуются. И быть тогда кровавой бойне на улицах города. А ему первосвященнику придётся оставить свой царственный сан главы Храма и повелителя иудейского народа.
Когда Антипатр приехал на виллу, опередив галдящих фарисеев на несколько минут, Каиафа ничуть не удивился тому, что царь внезапно навестил его. Вышел навстречу и строго сказал:
- Знаю, Антипа, твои слова, с которыми ты спешил ко мне. Вот они: «Схвати сына плотника». Но тебе ли, грешник, говорить мне такое?
Антипатр, уязвлённый пренебрежительным тоном Каиафы, уже забыв для чего он приехал на виллу, вырвал из - за пояса плеть. Поднял его в замахе и пошёл на первосвященника, потный, с багровым лицом, говоря:
- Мой отец собственной рукой проламывал головы первосвященникам. И неужели ты думаешь, что я не способен на это?
Каиафа презрительно улыбнулся и сжал двумя руками тяжёлый посох, глумливо смеясь, ответил:
- Ну-ну, подойди ближе ты, который называет себя царём, и у которого нет власти - навести порядок в своём доме.
Антипатр с криком ярости прыгнул вперёд, но первосвященник ловко отбил его удар и сам обрушил посох на голову царя. И они, изрыгая проклятия, взбадривая себя криками, закружили по залу в яростной схватке. Слуги, в изумлении открыв рты, следили за ними, не зная, что предпринять.
Но тут появились фарисеи и растащили врагов по сторонам. И они оба, разгорячённые боем, забыв всё на свете, рвались друг к другу, осыпали бранью, перечисляли такие недостатки друг друга, что фарисеи в смущении закрывали свои лица и кричали:
- Боже, не дозволяй нам слышать это!
Наконец, Каиафа опомнился и, глубоко вздыхая, спросил фарисеев, что им нужно от него, а когда те потребовали от первосвященника созвать синедрион и судить на нём Иешуа, который называл себя Мессией, то Каиафа спокойно ответил:
- Не вижу на этом человеке греха перед Богом. Я говорил с ним. Он ответил: не Мессия.
И Каиафа уже повернулся, чтобы скрыться в глубине виллы, но кто-то схватил его за плечо, рванул к себе. Перед Каиафой стоял, с лицом искажённым болью, Манасия.
- Стой, владыка. Вот люди, которые скажут тебе другие слова.
Секарей бросил к ногам первосвященника Ефрема и Захария. Тот, не думая задерживаться в зале и слушать двух оборванцев, равнодушно спросил:
- Говорите: кто вы такие?
- Мы ученики Иешуа Мессии.
Каиафа прикусил губу. Он почувствовал себя пойманным в ловушку и поднял посох.
- Мерзавцы, кто вас надоумил лгать мне, первосвященнику Храма?
Захарий и ефрем с плачем стали говорить, перебивая друг друга. Каиафа устало сел в кресло и раздражённой рукой остановил поток бессвязных слов учеников Иешуа.
- Отвечайте на мои вопросы, мерзавцы, по очереди. Вот ты, - он указал на Ефрема. – Ты кажешься мне менее тупым.
Ефрем на коленах подступил к первосвященнику и ошалевший от ужаса, ответил, кивая головой на своего собрата:
- Нет, владыка – это он менее тупой.
- А ты, выходит, более тупой?
- Да, уж, конечно, так оно и есть, владыка.
Первосвященник рассмеялся и спросил:
- При тебе ли Иешуа объявил себя Мессией? И где это было?
- Да, при мне. Я ещё тогда сказал Захарию: «Не прячь кусок, я всё равно найду». А он…
- Кто он?
- Мессия. Пошёл по воде, яко по суху.
- Где это было?
- На Масляничной горе, супротив Храма Божьяго.
- О, Господи!- вскрикнул Каиафа. – Он и, правда, более тупой. – И жестом подозвал к себе Захария, сказал ему: - Твой учитель грешник и богохульник, а ты его ученик. Смерть стоит за твоей спиной.
Захарий в ужасе обернулся, глянул на Манасию и припал к ногам Каиафы.
- Не погуби, владыка! Скажу всё, что ты хочешь!
- Мессия ли твой учитель?
- Да, Мессия.
- А может быть, ты ошибся?
- Да, я ошибся.
Фарисеи, книжники и саддукеи обступили Каиафу и закричали:
- Не хитри! Народ перед тобой стоит!
Каиафа отшвырнул Захария и, метая в толпу грозный взгляд, стремительно вскочил с кресла.
- Вот мои слова: эй, стража, не медля ни секунды, приведите сего человека в мой Иерусалимский дворец на суд синедриона! - Он перевёл взгляд на плачущих двух секаря. – Где скрывается ваш учитель?
- В Фивании в доме Лазаря.
- Вот и покажите дорогу моим людям, - озлоблённо сказал первосвященник и, страдая от того, что ему придётся выполнить волю прокуратора, быстро выскочил из зала, кликнул носилки и с размаху сел в них.
Фарисеи и книжники помчались за владыкой, а тот, злясь, поглядывал в щель занавесок на толпу и раздражённой ногой бил слуг.
- А ну, быстрей, быстрей.
И глумливо смеялся над вождями народа, выбирая открытые для солнца дороги.
Иешуа удалился в дальнюю комнату дома Лазаря и счастливый от слов Зосимы, стал обдумывать то, что он должен будет сказать иудеям, когда вернётся в Иерусалим после полуденной жары.
Ученики его переглянулись и, в страхе за свою жизнь, дрожащими руками закинули на плечи свои сумки. И стыдясь быть первыми, нерешительно остановились у двери, поглядывая на Андрея, как на вожака. Тот заговорил:
- Он не от мира сего, потому и смелый, а нам – крест.
Ученики вскрикнули, уже видя себя на позорном диавольском сооружении, и плотнее сгрудились у входа.
Пётр с укором в лице раскинул длинные руки, загораживая дорогу собратьям.
- Стойте. Ведь обещали мы многажды: не покидать его.
Ученики отступили, поникнув головами. Фома нерешительно сказал:
- А что если римляне сейчас ищут нашего Мессию?
И он, вскрикнув, первым ринулся к двери. Пётр отбросил его назад, строго сказал:
- Что, братья, так и будем бегать от слова «Рим».
Ученики закричали:
- Да посуди сам: чего мы должны идти на рожн, на смерть? И ради чего?
- Пусти, Пётр, мы жить хотим. А слова Мессии мы всё равно не понимаем!
И они плотной кучкой всё сильнее и сильнее давили на Петра, как вдруг услышали за спиной громкий смех. Иуда сидел за столом на лавке и смеялся над ними. Он бил по столу кулаком и говорил:
- И эти трусливые рабы будут судить человеков в Царствии Божьем. Да ведь они убьют свободу и погрузят мир во мрак рабства. Вот когда восторжествует в полной мере зло. Царствие убогих, нищих, рабов – это царствие зла.
Иуда, ужасаясь своим словам, вскочил на ноги, заметил Иешуа, который стоял на пороге соседней комнаты с побледневшим лицом.
- Иуда, - сказал учитель, - если бы сейчас убогие, нищие, рабы обрели то, что имели богатые, то на мир опустилось бы Царствие Божие.
- Нет, брат! Я видел в Риме десятки, сотни рабов, которые становились богатыми владыками. И все они были гнусными тиранами и люто мстили свободным гражданам за прошлое своё рабство, мстили всем свободным людям.
Наступила напряжённая пауза. Ученики не поняли слова Иуды, а Иешуа был не готов разобраться в них, но он чувствовал душой, что его любимый ученик сказал правду и, опустив голову, учитель молчал.
Ученики подступили к нему и возмущённо заговорили:
- Мессия, он предал тебя по Писанию. Скажи предателю: отойди прочь.
Иуда стоял против собратьев и спокойно смотрел на них, и они, видя в нём врага, не отводили от него взглядов, показывая тем, что не боялись его. Они уже не могли, как раньше, скрыть свою ненависть к этому аристократу. Всё в нём возмущало души учеников. И у них давно появилось желание унизить Иуду, поставить его ниже себя, растоптать его самолюбие, гордость. И вот плотной кучкой они пошли на Иуду, сжимая посохи. Но Иешуа опередил их, обнял Иуду. Поцеловал
- Уйди, брат. Моё Царствие – это Царствие нищих духом, рабов. Тебе не место в нём.
Иуда презрительным взглядом окинул учеников и вышел во двор, а Иешуа дрожащей рукой оперся о стол, едва слышно застонал, и его глаза наполнились слезами.
На улице прозвучали крики, шум. Всё это быстро приближалось к дому Лазаря. Хлопнула и, крякнув, отлетела в сторону, сорванная тяжёлым ударом калитка. В комнату ворвался Манасия. Скользнул глазами по ученикам.
- Где Иуда?!
И он наотмашь левой рукой стал бить перепуганных учеников, ища Иуду. Ученики показали на Иешуа.
- Его ли ты ищешь, Манасия?
И слабея ногами, они осторожно потянулись к выходу, но уже в комнату вступили стражники Каиафы, вооружённые дубинами, окружили всех, толкнули вперёд Захария и Ефрема.
Те, плача и стеная, упали перед учителем, обняли его ноги.
- Прости нас, Мессия – нищих духом и подлых рабов – не смогли мы промолчать и выдали тебя Каиафе. Прости!
Иешуа возложил руки на головы двоих секарей и мягко ответил:
- Прощаю. И нет во мне обиды на вас. – И он обратился к стражникам: - За мной ли вы пришли?
- Нам нужен Иешуа, который назвал себя Мессией.
- Я Иешуа.
Стражники схватили его и, выворачивая ему руки, поволокли на улицу, бросили в носилки и понесли их в город.
Обезноженные ученики опустились на пол, а спустя несколько секунд, давя друг друга, отбрасывая в стороны, метнулись в дверь, потом стремительно перескочили низкий забор и помчались в Галилею.
Ефрем и Захарий, потрясённые своим предательством, лежали на полу и громко плакали…
Когда Иуда вышел во двор, то к нему, не в силах сдержать себя, подбежала счастливая Мария.
- Иуда, ты уже полюбил меня?
Но тот, не обращая внимания на девицу, направился, было, в сторону улицы, а Мария, уже возмущённая его поведением, схватила его за руку.
- Разве твой друг Манасия не убедил тебя?
- Мой друг Манасия?! – вскрикнул Иуда
- Да, Манасия, твой друг.
Кажется, впервые Иуда заметил девицу и встряхнул её за нежные плечи.
- Говори: где ты его видела? Он мой враг, убийца, подлейший секарей.
Мария поняла свою ошибку и, ужасаясь от того, что Иуда мог погибнуть в любую минуту, потянула его на задний двор с такой силой, что он, смеясь, вынужден был припустить за ней бегом. Они выскочили на соседнюю улицу. Иуда требовал ответ. А Мария – чутьё женщины подсказывало ей: молчи, и он будет твой – крепко держала его руку и уводила прочь из города в сторону Масляничной горы, у подошвы которой, среди густых зарослей кустарника бурлила между камнями узкая речка.
Иуда с интересом поглядывал на девицу и вскоре оценил по достоинству её лёгкую походка, изящные бёдра под мешковатой иудейской туникой, страстное лицо, волнение и прерывистое дыхание – с удовольствием позволял Марии вести его туда, куда она хотела.
Уреки она остановилась, внимательно глянула по сторонам и, полная любовного жара, подняла взгляд на Иуду, розовея щеками.
- Сними одежду, - сказал он ей.
Она растерялась. Её длинные ресницы, как бабочки затрепетали. Стыд охватил влюблённую Марию. Она умоляюще посмотрела на Иуду, но он нетерпеливым жестом вновь приказал ей раздеться. И Мария, с глазами полными слёз, задыхаясь от волнения, дрожащими пальцами потянула вверх подол туники, тихо вскрикивая от взгляда Иуды и поворачиваясь к нему боком и тем ещё более возбуждая ученика Иешуа. Путаясь в одежду, она сбросила её и потянулась к Иуде, обвила его крепкую шею белыми руками, умиротворённая тем, что добилась его любви. Мария, уже не желая ничего более, кроме его поцелуев, вспыхивала от стыда, когда он губами начал ласкать её тело.
Если бы Иуда не был ослеплён бурной страстью, то он мог бы заметить не только верхний этаж крепости Антония, что возвышалась над склоном горы, но и Панферу. Он неподвижно стоял на боевой площадке под палящими лучами солнца и смотрел на улицы городка Фивания…
Понтий Пилат, узнав о распоряжении Каиафы: схватить Иешуа, удовлетворённо хмыкнул и наслаждаясь прохладой полуподвального зала дворца, озорно дрыгая ногами, перевернулся на живот и сказал кассию:
- Ну, а теперь мне любопытно: как поведёт себя Панфера? - Он мощным прыжком вскочил с ложа. – Вот мой приказ: найти дезертира претория Иуду, предать его бесчестию в крепости Антония, а потом- в лагере перед легионом и там же бросить его на крест!
Когда, спустя несколько часов, Иуда, сопровождаемый утомлённой и счастливой Марией, быстро приблизился к Овчим воротам, думая об Иродивде, от угла крепости Антония к нему шагнули Панфера и Квадрат.
Панфера ударил Иуду по плечам и сильно рванул к себе, заломил руки дезертиру за спину и молниеносно стянул в локтях тонкой бечёвкой, говоря:
- Ты, Иуда, предал римский народ и преторий. Следуй за мной.
Мария, с пронзительным визгом метнулась вперёд, оттолкнула коменданта и выставила перед собой растопыренные пальцы, закрывая Иуду, который спокойно, кривя лицо насмешливой улыбкой, смотрел на бой иудейки и римлянина.
Тот, беспокоясь за свои глаза, крикнул центуриону:
- Квадрат, убери сумасшедшую бабу!
Глава пятидесятая
Манасия, обжигая горло и лёгкие горячим воздухом, бегал по улицам Фивании от дома к дому в поисках Иуды. Он проклинал себя за то, что не решился напасть на ученика Иешуа в Иерусалиме, как внезапно увидел перед собой в дрожащем мареве всадника с закрытым лицом.
- Кто ты? – с угрозой рыкнул Манасия, готовя в рукаве нож
Всадник откинул платок, и секарей узнал в человеке астролога
- А, это ты, язычник. И смеешь вот так просто останавливать меня, близкого к Богу.
- Да, сейчас ты, Манасия, как никогда близок к нему со своим диавольским видом, - насмешливо ответил египтянин, щуря глаза.
Секарей, мучимый болью не обратил внимание на поносные слова астролога, устало буркнул:
- Что тебе надо от меня?
- Да ведь ты хотел найти Иуду.
- Где он?!
Манасия оживился. Прыгнул стремительно вперёд и сжал костистой рукой бедро египтянина.
Латуш брезгливым жестом руки отбросил широкую длань убийцы в сторону и, смеясь, вздёрнул коня на дыбы.
- Слушай меня внимательно, секарей. Твой враг иуда схвачен Панферой и находится в крепости Антония. И по закону Рима должен быть распят на кресте, как предатель.
Манасия со стоном отчаяния пошёл за всадником, умоляющим жестом простирая к нему дрожащую руку.
- Латуш, могу ли я добраться и как, до мальчишки?
- Да, если ты выполнишь то, что я скажу тебе.
Манасия, ненавидяще следя за египтянином, ответил:
- Хоть на колена - прикажешь – встану.
- Тогда, секарей, поспеши.
- Что? Встать на колени? Да не полоумный ли ты, чтобы я – левая рука Бога…
- Нет, собери свой народ. И как можно больше. И ещё до сумерек поднимись на Масляничную гору. Там у новой беседки – в час. Когда солнце уйдёт за горизонт – появится Иуда.
- А почему я должен верить тебе, Латуш? Ведь ты проклятый язычник.
И, Манасия, заподозрив подвох, пронизывающим взглядом стал смотреть на египтянина.
- Какая тебе выгода, Латуш? И где твоя цена?
- Цену мне даст первосвященник Каиафа. А если ты, Манасия, не сделаешь то, что я сказал, то никогда больше не увидишь Иуду.
И он рванул коня в сторону и, закрыв лицо платком, поскакал в Иерусалим.
Улицы города были полны богомольцами, которые искали Мессию.
У дворца Антипатра Латуш опередил бегущую Марию, бросил во дворе коня и, облегчённо переводя дух, скрылся в прохладном коридоре.
И вот с обычной своей улыбкой, которую можно было бы назвать хитрой или таинственной, Латуш вступил в зал, где сидели в креслах царственные супруги и скучающе посмотрел на актёров, которые разыгрывали перед ними греческую комедию.
Едва астролог занял свободное кресло, как в зал вбежала Мария и метнулась к Иродиаде с криком:
- Царица, спаси Иуду!
Антипатр при этом известии счастливо улыбнулся и, не в силах сдержать смех, вскочил на ноги и, мерно аплодируя актёрам, расхохотался. Тогда как царица с потрясенной душой притянула к себе служанку. Прекрасные глаза Иродиады уже заблестели от быстро закипавших слёз. Но вот растерянная, обезумевшая царица остановила свой взгляд на чрезмерно припухших губах Марии. Иродиада стремительно бросила руки на шею служанки, но желая убедиться, опустила руки ниже и разорвала одежду на девушке, обнажив её грудь, на которой отчётливо были видны красные пятна.
Царица, как перед смертью, закричала и, вновь, сжав нежную шею Марии, тихо спросила:
- Ты была с Иудой?
- Да, - задыхаясь, пролепетала служанка.
Антипатр метнулся к Иродиаде и, счастливо фыркая, с трудом разъял закостеневшие на шее Марии, пальцы супруги. Та откинулась на спинку кресла и закрыла глаза ресницами, из - под которых, блеснув, скатились по белоснежным щекам прозрачные капли слёз.
- Мне больно, - со стоном сказала она, но когда Антипатр шагнул к ней, царица остановила его жестом руки. – Нет, всё прошло.
И она вперила холодный, беспощадный взгляд в растерянную девицу.
- Ну, моя дорогая, - ласково заговорила царица, - ты хотела что-то сказать о Иуде? Говори.
- Его схватил Панфера и увёл в крепость Антония.
Царь с удовольствием крякнул и, отворачиваясь от Иродиады, приятно улыбаясь, сказал:
- Теперь я, пожалуй, поверю в Бога.
- А рядом с Панферой, кто был?- мягко спросила царица.
- Квадрат, - ответила Мария.
- И всё?
- Да, всё.
Иродиада жестом приказала служанке выйти вон и презрительно улыбнулась мужу.
- Разве ты не знаешь, мой супруг, что Иешуа сын Панферы, а Иуда любимый ученик Иешуа.
- Ну, и что?
- А то, что Панфера хочет спасти друга своего сына. И если ты не поспешишь к прокуратору, то Иуда…- и царица, мысленно видя в объятиях Иуды женщин, которых он мог ласкать в будущем, яростно вскрикнула: Антипа, что ты медлишь?!
Царь, изумлённый и счастливый таким поведением супруги, не пытаясь даже понять его, смеясь, выскочил вон из зала и немедленно уехал к прокуратору.
Пилат в полном облачении легата прогуливался перед узкими окнами дворца, изредка, рассеянно поглядывая на далёкий дворец Каиафы, вокруг которого быстро собиралась огромная толпа народа
При виде царя, Пилат растянул губы в добродушной улыбке.
- А! Ты пришёл за обещанным словом! - И он, поворачиваясь к свите, угрюмо пробормотал: - Только его не хватало.
Пилат вопросительно глянул на Кассия, потом на Панферу и тихо спросил так, чтобы не услышал Антипатр:
- Ну, что мне сказать царю?
Однако в наступившей гулкой тишине его слова были услышаны всеми, кто находился в комнате.
Царь, восхищённый сметливостью Иродиады, и тем, что он сейчас мог указать прокуратору на хитрость Панферы, подошёл к коменданту и расхохотался ему в лицо.
- Вот, Понтий, кто сможет сказать тебе, где находится Иуда.
Понтий внимательно вгляделся в бесстрастное лицо Панферы. И не желая, чтобы царь что-либо услышал из их разговора, оперся о руку коменданта и отвёл его к узкой амбразуре окна.
- Ну, Панфера, как я понял, ты не успел доложить мне о том, что Иуда схвачен?
- Да, Понтий, так оно и есть.
Прокуратор одобрительно кивнул головой.
- Ты надёжный солдат. И я напишу Цезарю похвальное слово о твоей службе.
И он с досадой подумал: «Что замысли этот старый хрен? А до него ли мне сейчас? Впрочем, он отец того нищего. Я должен бояться Панферу. Но если он посмеет шевельнуть хоть пальцем ради спасения сына, я уничтожу его бесчестием и нищетой! А пока его надо удалить от себя».
Пилат обнял коменданта за плечи и, с добродушной прежней улыбкой, впился взглядом в лицо римского плебея, громко и властно проговорил, следя за ним:
- Ты вернёшься в крепость и убьёшь Иуду. Его нельзя оставлять живым даже на час. Он может бежать и возглавить восстание. Ты понял меня, Панфера?
- Да!
- Я отправлю тебе в помощь Кассия. – И, провожая секретаря, шепнул ему:- Следи за Панферой.
И он вновь отошёл к окну и начал наблюдать за тем, что происходило перед дворцом Каиафы. Понтий ждал приговора синедреона…
Но в эту минуту прокуратор мысленно был далеко от этого мира. Он видел себя в зловонном каменном мешке Мамеринской тюрьмы и того астролога, который нагадал ему успех в жизни и на короткий миг раскрыл перед ним будущий день, и он услышал непонятные крики толпы на незнакомом языке. Но теперь Пилат знал этот язык и хорошо помнил те прошлые крики: «Пощади Мессию, Понтий!»
Презрительно хмыкая и продолжая стоять спиной к свите, он буркнул:
- Отправит на смерть этого человека синедрион. А насколько я помню из того, что сказал мне Латуш, в пятницу должен был судить Мессию. Но это не произошло, значит, астролог ошибся.
Рядом с Пилатом раздался мягкий, насмешливый голос:
- А сегодня какой день, Понтий?
- Четверг.
- Ну, вот. У тебя всё впереди.
Прокуратор стремительно глянул влево, вправо, медленно обернулся, уже багровея лицом от ярости, что некто посмел глумиться над ним. И, никого не видя рядом, кроме свиты, которая стояла на почтительном от него расстоянии, Понтий едва сдержал себя от желания ещё раз посмотреть себе за спину. И тогда он понял, что с ним говорил астролог Латуш.
Между тем, солнце быстро приближалось к горизонту. В улицах города появилась вечерняя прохлада.
Глава пятьдесят первая
Выйдя из носилок, первосвященник Каиафа твёрдым шагом направился в сторону своего дворца, шагая среди взволнованных, вопящих людей и протянутых рук. Не обращая внимания на просьбы: «Владыка, отпусти Мессию!» он скупым жестом бросал свою десницу в толпу, равнодушно благословляя народ, и хмурый, грозный смотрел перед собой. Анна шёл позади своего великолепного племянника и время от времени говорил иудеям:
- Какой он Мессия? Он мужик неграмотный из Галилеии. А по Писанию – рассмотрите, слепые – Мессия – иудей из Вифании. Богохульники, над Богом глумитесь?!
Смущённые люди умолкали и опускали руки, но едва священники проходили вперёд, как вновь раздавались крики:
- Владыка, отпусти Мессию, а не то – силой возьмём!
И грозили кулаками, и шли за Каиафой, а когда он со своей перепуганной свитой скрылся во дворце, и окованная, медная дверь захлопнулась, то в неё полетели камни. Разгорячённые люди уже помышляли поджечь дворец, спрашивали друг друга:
- Кто из нас поведёт на это?
И уже взоры иудеев с ненавистью начали обращаться в сторону крепости царя Давида, где находился прокуратор со своим войском.
Анна, идя по лестнице в зал, придержал за руку Каиафу.
- Да ведь лучше будет, если ты объяснишь народу, что этот диавол – сын Панферы, римлянина.
- Нет. Уже поздно. Мы упустили время.
- Какое время? Каиафа, отдай этого человека Пилату.
- А разве он требует?
Первосвященник подвёл Анну к окну и указал на дворец-крепость Давида.
- Посмотри. Уже открыты ворота и опущен мост через ров.
И он, угрожающим взором, обведя членов синедриона, которые рассаживались на скамьях, строго заговорил:
- Мне всё равно, кто этот человек, но я уже слышу лай римских легионов и стоны тысяч иудеев. Мы должны, как можно быстрей успокоить народ, во имя его жизни. – Под крики одобрения Каиафа ткнул пальцем в сторону двери и громовым голосом сказал: - Пускай он войдёт!
Боковым зрением первосвященник заметил, как по лицу Анны скользнула насмешливая улыбка, и расслышал его язвительные слова:
- А ведь утром находился при смерти.
Но Каиафе было не до этого. В зал медленно вошёл Иешуа и остановился, глядя себе под ноги и чувствуя ненависть сидящих людей. Он был один, как всегда, один. В полной тишине учитель поднял голову и со стоном воскликнул:
- Зачем я здесь?! Если мне всё равно смерть!
- Мы тебя судить будем, - сказал Каиафа.
- За что? Разве я нарушил хоть одно слово Писания?
В голосе учителя звучала мольба. Он хотел жить.
Каиафа видел смятение учителя и приятно улыбнулся.
- Надейся, человек, и ты спасёшься. И выйдешь отсюда свободным.
- Ты лжёшь, - ответил Иешуа.
Первосвященник всплеснул руками и несколько секунд яростно поедал глазами нищего учителя. Наконец, выдохнул:
- Я хотел спасти тебя, глупый ты Иешуа. Но теперь…после этих слов… видишь: ты сам виноват. Отвечай: Мессия ли ты?
- Нет.
- Но ведь ты говорил ученикам: Мессия.
Члены синедриона, возмущённые поведением учителя и тем, что Каиафа слишком долго, по их мнению, говорил с ним, закричали:
- Пускай он умрёт! Или вместо него погибнет весь город!
Иные же, более благоразумные, спрашивали друг друга:
- Его нужно отдать на побитие камнями по закону Моисея. А кто это сделает? Народ не поднимет руку на него.
Первосвященник, недовольный этими криками, грозно посмотрел в сторону судей, заставил взглядом замолчать всех и жестоким голосом сказал:
- Анна, составь приговор синедриона!
И он рванул учителя на террасу дворца. Люди при виде Иешуа заплакали, завопили:
- Мессия! Приди к нам!
Жестами Каиафа потребовал тишины и, указывая на учителя, обратился к людям:
- Вот! Спросите его: Мессия ли он? И если сей человек скажет: «Да», я отведу его в Храм Отца Его.
И, оставив учителя перед стоящей внизу толпой иудеев, недоумённых, растерянных, робко вопрошающих: «Мессия, мы понимаем. Ведь он приказал тебе солгать» - первосвященник, яростно сверкая глазами, стремительно ушёл в зал. Нетерпеливо махнул рукой, сидевшему за столом Анне.
- Ну, скорей, скорей.
Члены синедриона один за другим ставили на документе против своих имён короткое «да» и прислушивались к людскому рёву на улице. Каиафа вырвал куски папируса из под руки Анны, быстро просмотрел, скатал в трубку и протянул священнику.
- Иди к прокуратору.
Между тем, народ обрушил град камней на Иешуа. Каиафа, видя это и боясь, что учитель мог погибнуть до того, как Понтий Пилат должен был поставить подпись на документе, а так же видя, что стражники, вжимая головы в плечи, бежали с террасы, вышел к Иешуа. Не склоняя головы под летящими навстречу камнями, он неторопливо увёл учителя в зал.
Теперь Иешуа хотел умереть, но у него не было сил вырваться из крепкой руки первосвященника и вернуться на террасу, не было сил разжать губы и попросить Каиафу, как о милости – дать ему смерть.
Чувство стыда заполнило его душу. Каждая секунда жизни для учителя была мучительным, невыносимым страданием. И когда перед ним и первосвященником появился взмокший Анна со свитком папируса и раскатал его перед лицом Иешуа – тот облегчённо перевёл дух.
Каиафа, продолжая держать учителя за плечо, сильным движением руки бросил его вперёд в сторону двери, и, сопровождаемый членами синедриона, быстро спустился по лестнице вниз, вывел учителя из дворца на площадь, к ревущей толпе. И он уже было, отступил назад, удовлетворённый тем, что всё кончилось так легко, равнодушный к тому, что сейчас могло произойти с учителем, и готов был шагнуть через порог, но вдруг заметил нечто странное. К многотысячной толпе, которая прихлынула к Иешуа и начала забрасывать его камнями, стремительно скакали трое римских всадников. Не останавливаясь, они врезались в людское море, давя, разбрасывая озлоблённых людей по сторонам. Они пробились к упавшему Иешуа всего в нескольких локтях от изумлённого, ничего не понимающего Каиафы. И пока двое, угрожая мечами и криками: «Сюда идёт римский отряд!» - обратили в бегство иудеев, третий – в золотом облачении центуриона, спрыгнул на землю, поднял окровавленного, неподвижного учителя и бросил его поперёк седла.
Каиафа узнал в центурионе иудея. И хотя никогда не видел его раньше, но понял, что перед ним находился дезертир претория Иуда. Только такой человек мог совершить безумный поступок в городе, полном римских солдат.
Каиафа отступил назад и сделал знак страже: стоять на месте. Мысль, что Иуда выполнял волю прокуратора, удержала его от желания схватить дерзкого ученика Иешуа. Когда трое всадников умчались в ближайшую улицу, Каиафу охватило предчувствие, что он завтра мог потерять сан первосвященника. Он застонал. Его глаза увлажнились слезами отчаяния, но уже через несколько секунд владыка, придя в себя, обернулся к страже, чтобы послать её в след беглецам, и заметил стоявшего рядом египтянина.
- Позволь мне, владыка, выполнить твою волю.
- Неужели ты сможешь удержать этих проклятых учеников Иешуа?
- Да, только дай мне хорошую цену за голову учителя, и он завтра будет распят римлянами.
- Сколько ты возьмёшь за него?
- Дай мне, Каиафа, тридцать серебряных шекелей, чтобы сбылось речение вашего Писания.
Как ни был взволнован первосвященник, но он вспыхнул яростью от насмешки астролога и поднял, было, посох, но Анна бросился ему на грудь, надсадно зашептал:
- Останови руки. И дай ему, как сказано в Писании – тридцать серебряников, иначе мы ответим перед Пилатом.
- Да у меня нет таких маленьких денег.
И Каифа вырвал из пояса золотые монеты, и хотел бросить их под ноги волшебника, но тот сделал протестующий жест руками.
- Нет – нет, Каиафа, только серебро.
- Глупый ты человек. Вот эта золотая монета заменит сотню серебряных шекелей.
На это Латуш отрицательно качнул головой и, щуря глаза в улыбке, повернулся боком к взъерошенным священникам, давая понять, что уходил.
Анна торопливо шепнул своему племяннику, который в это время в досаде, что принужден был стоять рядом с язычником, да ещё волшебником, который смеялся ему в лицо, дрыгал весьма опасно ногой и плевался:
- Дай ему, что просит, и пускай он своими чарами погубит Иешуа, а деньги возьми у стражников.
Когда Каиафа отсчитал тридцать монет и уже готов был бросить их под ноги астрологу, но тот быстро шагнул к первосвященнику, ловко забрал деньги из его руки и, сжимая их в кулаке, медленно проговорил:
- Это плата по Писанию за кровь человека, невинного. Сегодня тебе скажут, владыка: он схвачен, а завтра - распят.
И ушёл к чернокожему слуге, вскочил на коня.
Уже ночью, когда римский легион заканчивал окружение Масляничной горы, к прокуратору прискакал вызванный из крепости Панфера.
Едва он появился перед Понтием Пилатом, как вокруг него немедленно встали плотным кольцом десятки легионеров. Прокуратор сильным жестом указал плетью в сторону тёмной вершины горы.
- Панфера, готов ли ты в последний раз отличиться в моих глазах и схватить Иешуа Мессию?
В свете факелов лицо коменданта показалось прокуратору зловещим. И когда Панфера опустил огромную руку вниз, то ли желая поправить повод коня, легионеры, стоявшие рядом с ним, выхватили мечи. Понтий Пилат рванулся к нему и сжал его руку.
- Панфера, позволь мне уволить тебя из армии с честью.
Крупное тело коменданта обмякло. Он с глубоким вздохом ответил:
- Понтий, я выполню твой приказ.
- Хорошо. Иди. Но если ты не приведёшь врага римского народа Иешуа Мессию, то убей себя.
На глазах Панферы блеснули слёзы. Понтий прощально хлопнул его по плечу.
- Видят боги: я не желаю твоего бесчестия.
Комендант во главе конного отряда скрылся в темноте на горной дороге, а спустя полчаса вернулся назад. Легионеры волокли окровавленного человека с поникшей головой, который держался на ногах только благодаря тому, что его руки были привязаны к сёдлам коней.
Понтий дал знак: осветить факелом лицо пленника. Подъехал к нему и, наклонившись над хрипящим человеком, рванул его липкие от крови волосы вверх, поднимая голову, вгляделся.
- Ты ли Иешуа Мессия, как о тебе говорят?
- Да, Понтий. Я – Иешуа Мессия.
Прокуратор обернулся и, глядя на едва различимые в темноте фигуры всадников, спросил:
- Он ли Иешуа Мессия?
Насмешливый голос громко воскликнул:
-Да!
Глава пятьдесят вторая
Предупреждённый Панферой Иуда, знал, что все ворота города, кроме Овчих, что выходили со стороны двора Язычников на Масляничную гору, будут закрыты до тех пор, пока не будет схвачен Мессия и не разойдётся возмущённый народ. Поэтому Иуда, сопровождаемый Захарием и Ефремом, направил коня в сторону храмового комплекса, выбирая дорогу, как можно короче. Но самая короткая дорога проходила мимо дворца Антипатра. И Иуда, не помня о Иродиаде, весь поглощённый стремлением быстрей покинуть мятежный город, мысленно видя те сокровенные ночные дороги Палестины, по которым он должен был пройти, чтобы ещё до утра оставить за спиной не любимую им родину, ворвался, как вихрь на Царскую улицу. Заметил впереди носилки Иродиады с плотно закрытыми занавесками. Он придержал коня, надеясь остаться не замеченным для неё.
Но Иродиада, полная ненависти к Иуде и предчувствий, желая смерти ему и думая о нём, не в силах оставаться во дворце, едва только оказалась на улице и услышала галоп коней, откинула занавеску и неожиданно для самой себе улыбнулась предателю такой нежной улыбкой, что он немедленно подъехал к носилкам.
Захарий и Ефрем, изумлённые поведением их господина, стали торопить его, в страхе поглядывая по сторонам. Но для него – с появлением Иродиады – время и события изменили свой обычный ход и вид.
Иродиада, вспомнив, что он предал её, в ярости воскликнула:
- Как ты посмел взять девчонку?!
Захарий и Ефрем, придерживая учителя, умоляюще заговорили:
- Царица, отпусти нас. Мы погибаем.
Иуда любовался прекрасным лицом Иродиады, а та, чувствуя свою власть над ним, всё более и более сердилась на него. И вдруг стала выговаривать ему свои старые обиды.
Иуда опомнился от чар царицы. А когда отвёл от неё взгляд, то заметил, что вокруг на улице сгустились сумерки. Он бросил коня вперёд, крикнув:
- Я найду тебя в Риме!
И он помчался в храмовый комплекс. А когда Иуда оставил за спиной город и речушку Кедрон, начал подниматься по узкой дороге на вершину невысокой горы и вступил в рощу – из-за тёмной беседки, ему наперерез прыгнул Манасия. Он торжествующе крикнул:
- Ты не уйдёшь от меня!
Он молниеносным ударом ножа распорол шею коню Иуды.
Благородное животное отпрянуло назад, встало на дыбы и, обливаясь кровью, с жалобным ржанием забило в воздухе передними копытами. Иуда с обнажённым мечом в руке метнулся на землю и через мгновенье стоял на ногах, ожидая нападения врага. Но тот исчез за толстыми стволами масленичных деревьев, и только был слышен его каркающий, озлоблённый смех.
Иуда обернулся к перепуганным братьям.
- Бегите назад. Манасия хочет моей крова, а вас он не тронет. Спасайте себя и учителя.
Но Захарий и Ефрем в ужасе показывали пальцами в тёмную рощу.
- Они вокруг нас. Мы погибнем.
- Убирайтесь! Им нужен только я!
Ефрем и Захарий сняли с седла Иешуа и, стеная, плача и ругая друг друга, торопливо забросали его травой и кинулись на грудь Иуды.
- Прости нас, господин. Это мы – проклятые секари – гнались за твоим отцом и пытались убить тебя по приказу царя Антипатра, но возлюбили тебя. А теперь за то, что мы спасли Мессию, этот кровавый диавол разыщет нас и в Царствии Божьем
Иуда помнил своих родителей и в другой ситуации он немедленно покарал бы убийц, но сейчас, видя, как со всех сторон к его маленькому отряду приближались десятки или сотни плохо различимых в темноте людей, он зловеще сказал:
- Мы изрубим их в куски. И им станет не до Иешуа.
Его слуги, сокрушённо качая головами, вынули мечи и приготовились к битве, боясь живыми попасть в руки Манасии.
Между тем, глава тайных убийц, разражаясь богохульными проклятиями, гнал вперёд убийц, то и дело повторяя:
- Возьмите Иуду живым. Я по жилке вытянул его душу.
Иуда окликнул Захария и Ефрема, и они все трое, разбежавшись, своими телами отшвырнули назад первые ряды секарей и, пользуясь замешательством врагов, обрушили на их головы мечи. И вот уже громкие стоны, предсмертные крики разорвали тишину в Масленичной роще. Секари охватывали учеников Иешуа плотным кольцом, ненавидя их ещё и потому, что они были одеты в ненавистную для иудеев форму римских легионеров. Убийцы, не щадя себя, бросались на маленькую группу в нетерпении как можно быстрей покончить с нею и становились лёгкой добычей для стремительных коротких мечей.
Обезумевшие от ярости, Иуда, Ефрем и Захарий, залитые кровью с головы до ног, натыкаясь на такое же яростное сопротивление секарей, со звериным воем прорубали себе дорогу. И едва, разорвав круг, переводили дыхание, им навстречу шли новые толпы врагов.
Манасия, размахивая ножом, метался позади своих людей и кричал:
- Не бойтесь умирать за Бога! Каждый из вас, погибнув здесь, немедленно попадёт в Царствие Божиие. Бог вам даст столько сосудов греха, сколько вы пожелаете!
Иуда, слыша голос Манасии, рвался к нему, но тот, посылая других на смерть, сам не спешил попасть на небо.
Где-то в глубине рощи прозвучали крики:
- Эй, Манасия! Сюда идут римляне!
Это был отряд Панферы. Он быстро поднимался на вершину горы. Напор секарей ослаб. Манасия, угрожая ножом, погнал своих людей в бой, требуя продолжить схватку. Но до слуха иудеев долетел зычный голос Панферы:
- Иешуа Мессия, где ты?!
Звук конского топота быстро приближался, и смущённые убийцы опустили оружие. И в этот момент, промчавшись сквозь их ряды, перед растерянным Манасией появился Иуда и вонзил меч в грудь убийцы. Тот, захлёбываясь кровью, потянулся рукой к лицу Иуды и, напрягаясь телом, вскрикнул:
- На том свете я достану тебя!
Секари, при виде гибели своего вождя, начали разбегаться по роще, а Иуда, Захарий и Ефрем метнулись к Иешуа. Он не потревоженный лежал на прежнем месте.
Иуда бросился навстречу римскому отряду, срывая с себя панцирь, выскочил на дорогу и на новый крик Панферы: «Где ты, Иешуа Мессия?!» откликнулся:
- Я - Иешуа Мессия!
Вскоре на дороге появились римляне с факелами в руках. Они окружили залитого кровью Иуду, спрыгнули с коней. Панфера глянул в лицо Иуды и в сильном замешательстве спросил:
- Ты ли сказал: Иешуа Мессия?
- Да, - Иуда обернулся к Ефрему и Захарию. – Вот мои ученики. Они скажут тебе правду.
- Да – да, он Мессия по Писанию, - убитыми голосами ответили ученики и заплакали.
Царь Антипатр находился в той группе всадников, которая рассматривала приведённого Панферой Мессию. И вот теперь царь, смеясь от того, что, наконец – то, погубитель его семейного счастья находился в руках римлян, но они почему-то называли Иуду именем другого человека, хотел догнать удалявшегося прокуратора, однако Латуш перехватил руку Антипатра и удержал его на месте.
- Царь, а нужно ли тебе объяснять Пилату: кто есть кто?
Антипатр, удивлённый бесцеремонностью астролога, сердитым жестом оттолкнул руку и поехал вперёд, со смехом говоря:
- Я тоже хочу, как волшебник, открыть неизвестное римлянину.
- Но тогда, государь, ты потеряешь то, чем дорожишь.
- Ты имеешь ввиду царицу?
- Да. Ведь Иуда молчит, пока идёт на смерть ради учителя, а если его имя будет открыто, то он вновь бежит, чтобы однажды и навсегда похитить твоё счастье.
Антипатр нахмурился и раздражённой рукой ударил плетью себя по бедру, но страдая, не ощутил боли. Теперь, когда с Иудой было покончено, он хотел поставить Пилата в глупое положение и восторжествовать над ним.
Латуш, видя мысли царя, вкрадчиво сказал:
- Ты посмеёшься над Пилатом после Пасхи.
- И он будет считать себя одураченным?
- Конечно, государь. Ведь Панфера подсунул ему Иуду вместо Мессии, а сам, обласканный Пилатом уйдёт в отставку с честью.
Царь откинулся на круп коня и оглушительно рассмеялся. И, направляясь к себе во дворец, он то и дело начинал смеяться ужасным смехом. Ночной Иерусалим был полон богомольцами, которые устраивались спать прямо на улицах города, но когда рядом с ними вдруг кто-то скрипучим, охрипшим голосом вскрикивал: «Ха – ха – ха!» всех, как ветром сдувало с мест. Это ещё более смешило царя, и он, опьяневший от счастья, веселья, хохотал до слёз.
Иродиада, предупреждённая Ефремом и Захарием, вышла навстречу царю. Он при виде взволнованной супруги, с трудом скрыл довольную улыбку, догадываясь, что царица по-прежнему любила Иуду, и сейчас будет просить за него.
Чувство ревности резануло душу Антипатра. Он нахмурился и потный, сердито сопящий, отрывисто буркнул:
- Я знаю твои слова, но вот и мои слова: прощай на сегодня. Я иду спать.
Иродиада мягким жестом взяла Антипатра под руку.
- Супруг, я вижу: ты устал. Отдохни в моей комнате.
Он быстро ответил, поворачиваясь к ней спиной.
- Ты напрасно пытаешься чарами смягчить мою душу.
Но когда Иродиада с глубоким вздохом сожаления отступила от него, царь молниеносно простёр к ней руку.
- Ты что-то хотела сказать мне?
- Да, мой господин.
- Только не говори о Иуде.
- Хорошо. Я буду говорить о тебе.
- Но ведь не ради этого ты задержала меня?
- Да.
- Значит, эти двое уже проболтались, что Иуда схвачен?
- Да, мой повелитель, - кротко ответила Иродиада и ласково погладила потную руку царя.
От этой ласки, которую Антипатр ждал многие годы от своей жены, у него закружилась голова и перехватило дыхание. И он, уже готовый выполнить всё, что могла сказать сейчас Иродиада, боясь нарушить чувство близости, возникшее между ними, обратился к астрологу:
- Если можно спасти Иуду, то скажи: как?
И опустил голову, напряжённо ожидая слов египтянина. Тот равнодушно ответил:
- Он хочет умереть под именем своего брата Мессии, а не как дезертир и предатель. Вы убьёте его душу, если откроете прокуратору его имя.
Антипатр облегчённо вздохнул и, виновато пряча от царицы глаза, развёл руками. Царица до крови кусала пальцы и умоляюще смотрела на Антипатра, потом перевела взгляд на астролога. Она, ужасаясь тому, что Иуда, которого она всегда воспринимала своей драгоценной собственностью, мог исчезнуть из этой жизни и у неё не останется даже надежды когда-либо увидеть его, с лицом полным несчастья вскочила с кресла.
- Я попрошу Понтия, и он отпустит Иуду.
И она бегом направилась к выходу, но царь с горловым криком помчался за ней, схватил в охапку.
- Ты сошла с ума! Понтий только возрадуется и пытками истерзает твоего проклятого Иуду! – И он порывисто обернулся к астрологу, - Останови царицу чарами, иначе она всех нас предаст.
Латуш медленно встал с кресла и простёр руку в сторону Иродиады. Она тотчас ощутила успокаивающее прикосновение к своей душе, и с глубоким вздохом, с глазами полными слёз, пролепетала:
- Я хочу в последний раз увидеть Иуду.
- Завтра ты проводишь его на смерть вместе с Марией, - мягким голосом ответил астролог.
- Нет, я потом ещё захочу увидеть его.
И она с надеждой, трогательно глядя на египтянина, улыбнулась ему. Антипатр, продолжая удерживать царицу, крикнул ему:
- Пообещай всё, что она хочет!
Тот, закрыв глаза, помолчал, потом ответил:
- Вот мои слова, царица: однажды, спустя тысячи лет – я это хорошо вижу – ты встретишь Иуду.
Иродиада возмущённо топнула ногой.
- Нет. Это очень долго. Сделай так, чтобы это было скоро.
Антипатр, страдая от ревности и смахивая с лица слёзы, пробормотал:
- Да, Латуш, сделай скоро.
- Хорошо, царица, я открою тебе будущее…Смотри…

РИМ 2019 год
Орнелла, идя по улице, вдруг устремила удивлённый взгляд на поток машин, выбрала одну из многих, не понимая почему. И когда заметила, что машина, резко притормозив, повернула в её сторону и, визжа резиной, сделала сумасшедший круг перед идущими навстречу автомобилями, направляясь к ней, девушка пожала плечами: мало ли тех, кто влюблялся в неё с первого взгляда. Но почему-то у неё внезапно сильно забилось в груди сердце. И она, смущённая от своего взволнованного состояния, готова была уйти прочь. Но уже трепеща от странного ожидания и говоря: «Как глупо. Он сейчас привяжется к тебе. И ты как дура помчишься к полицейскому, и потом никогда не докажешь, что он сам привязался…» она расширенными глазами смотрела на машину, торопливо смахивая внезапные слёзы.
Когда дверца машины распахнулась и девушка увидела лицо парня, она с визгом бросила к нему на шею, хотя видела его в первый раз. Из её прекрасных глаз брызнули слёзы, и она сказала непонятные ей слова:
- Предатель. Боже мой, какой же ты предатель. – И прижимаясь к нему, она умиротворённо сказала: - Я ждала тебя целую вечность, что даже устала…
А рядом стоял молодой мужчина и, смеясь, наблюдал за ними. Цвет кожи лица был необычным для современных людей – бронзовый, а глаза – удлинённые.
- Ну, что ж, - сказал он, - теперь пора назад, в прошлое.
ЭПИЛОГ
КАПРИ
Префект претория Сеян. Спускаясь по мраморной лестнице в бухту на пристань, комкал свои мясистые губы и, не скрывая презрения, смотрел на Тиберия, который задыхался от быстрого шага и, разъяв рот, смотрел под ноги. Время от времени принцепс поднимал на Сеяна глаза, улыбался, растянув подрагивающее от движения лицо.
Вдали, с юга, поблёскивая на солнце рядами вёсел, в сторону острова Капри шла военная бирема. Принцепс заметил корабль и, пытаясь понять, кто направлялся к нему, громко заговорил, чтобы привлечь к себе внимание префекта:
- Ты сегодня мне сказал, дружок, но я плохо слушал…что если бы ты захотел…
- Да, Тиберий, - задумчиво ответил Сеян. – Если бы я захотел, то давно бы стал Цезарем.
- Вот как?
- Да, так. Ведь я помню, что тебя сделали Цезарем преторианцы.
Принцепс, хлопая в ладоши и напряжённо смеясь, воскликнул:
- Великолепная шутка!
- Это не шутка, Тиберий, - угрюмо рыкнул префект.
И он, пожимая плечами, сбежал вниз на пристань. Команды его большого флота, на кораблях которого находилось несколько когорт преторианцев, которые постоянно и всюду сопровождали префекта, быстро начали отталкивать свои суда от каменного причала, при виде грозного Сеяна. Он с удовольствием окинул взглядом своих стражей и круто обернулся к принцепсу.
- Ты сегодня дважды вызвал во мне неудовольствие, Тиберий. И наперёд запомни: только мой добрый нрав и милосердие удерживали мою руку, чтобы не расквасить твоё лицо.
У принцепса ослабли ноги, а глаза наполнились слезами. Он поискал вокруг себя рукой, чтобы опереться, но никто из преторианцев, которые стояли рядом, не поспешил поддержать дрожащего старика.
Сеян, широко расставив ноги и уперев кулаки в живот, смотрел на немощного Тиберия, видел его страх, бессмысленную улыбку и слабое желание распрямиться и принять грозность. Наконец, Сеян, добродушно посмеиваясь, сказал:
- Я подумаю, что мне делать дальше.
И он стремительно взошёл на палубу корабля. Принцепс с лицом, залитым слезами, тупо глядел в след флоту, уходившему к материку, и повторял одну и ту же фразу:
- Нет, не этот убьёт меня.
Военная бирема скользнула в бухту и, замедляя ход, направилась к тому месту причала, где стоял повелитель Вселенной. С его палубы ловко спрыгнул седовласый римлянин, одетый в тогу, быстро пошёл к принцепсу. Тиберий, памятливый на лица, с радостным воплем устремился к нему навстречу.
- Панфера, спаси меня!
И припал к его широкой груди. И, обретя верного и сильного слугу, преобразился. Его лицо искривилось гневом, а кулаки сжались. Он сделал повелительный знак Панфере следовать за ним и твёрдой поступью крепкого человека зашагал по лестнице вверх и, не запыхавшись, поднялся на высокий берег. Тиберий обернулся и бросил яростный взгляд на корабли Сеяна.
- Вот человек, обласканный и поднятый до вершины власти, направляется в Рим, чтобы объявить себя Цезарем, а меня сделать узником этого острова.
- Цезарь, прикажи, и я убью его.
- Нет. Он хитёр. Ты до него, Панфера, так просто не доберёшься.
Принцепс, в задумчивости опустив голову, медленно пошёл по мощёной дороге в сторону виллы Ио, крыша которой была видна за деревьями густой рощи. По обе стороны прямой дороги в маленьких портиках, в открытых беседках на ложах и просто на траве совокуплялись в замысловатых позах юноши и девушки. Но Тиберий, погружённый в свои мысли, не обращал на них внимания, говоря:
- Видят боги, я не способен управлять государством. И не знаю: для какой цели жил. И нужна ли мне жизнь? И почему боги не дают мне смерть? И что я ещё должен сделать в этом мире?
Но едва он вспомнил о Сеяне, как его тело наполнилось энергией, а движения стали точными и быстрыми. Тиберий уже с удовольствием поглядывал на пары спинтриев, останавливался перед ними и с улыбкой сжимал руками девичьи ноги, живот, бёдра, одобрительно похлопывал юношей, которые совокуплялись, стоя на голове или на руках, показывая принцепсу новые позы.
Наконец, Тиберий оторвался от созерцания спинтриев и погрозил пальцем Панфере.
- Только не вздумай рассказать в Риме о том, что ты сейчас увидел. - И он двинулся дальше, бормоча: - Не знаю, как эти блудники появились у меня на острове.
Дойдя до виллы, он спустился в подземелье. Стражники зажгли факелы, распахнули перед ним и Панферой тяжёлые двери. Панфера ощутил страшное зловоние, идущее снизу из темноты, и услышал стоны, вскрики, жалобные просьбы. Тиберий всё боле и более оживлялся, указывал страже – какие клетки с узниками осветить, подбегал к ним и, смеясь, говорил:
- Ты ещё живой? Вот и хорошо. Живи дальше. Я буду за тебя молить богов. – Он с удовольствием похлопал рукой по металлической решётке. – Эй, Гортензий, какие сны видел?
Гортензий сидел в зловонной жиже. Он был сдавлен решётками со всех сторон так, что у него не было возможности распрямиться. Гортензий Флакк тяжело дыша, прохрипел:
- Тиберий, прикажи убить меня.
- Нет, дружок, я тебя ещё не простил.
Тиберий жадно вдыхал запах своей тюрьмы. И с сожалением покинул её, опираясь на руку Панферы.
- Вот я и придумал, Панфера, как уничтожить Сеяна. Он через несколько дней откроет заседание Правительства. В зале его будут охранять только четыре ликтора. Запомни: он ежеминутно боится за свою жизнь. Никогда не снимает панцирь и меч с пояса. А перед входом в зал всех членов Правительства обыскивают преторианцы. Ты - возведённый мной в сенаторское достоинство, сядешь против него. И когда Сенека, читая моё обращение, назовёт его имя, как имя погубителя отечества, бросишься на префекта и убьёшь его. Я дам тебе письма к сенаторам, которые ненавидят его и желают ему смерти…- Тиберий мрачно улыбнулся. – Если ты, Панфера, окажешься неловким, то запомни: я не знаю тебя, и ты не был у меня на Капри.
Они вошли на виллу. Принцепс зычным голосом позвал Сенеку – одного из последних своих друзей, большинство которых погибли под пытками или были брошены в подземную тюрьму. Он продиктовал философу обращение к Правительству.
Спустя несколько часов, бирема с двумя сенаторами на борту помчалась из бухты в море. А принцепс, переходя от одного настроения к другому и то и дело помышляя бежать к надёжным восточным легионам, сел в кресло на высоком берегу, в ожидании условных знаков с материка.
Панфера стоял на палубе биремы и с глазами, полными слёз, смотрел на восток, а его губы едва слышно шептали:
- Мальчик мой глупый, как ты далеко от меня. И, наверное, голодный, без куска хлеба…
И если бы сейчас Панфера мог подняться высоко над морем и землёй, то он бы увидел там, вдали на востоке идущего по каменистой дороге парфянского царства усталого путника в нищенской одежде с поникшей головой. Иногда он останавливался и, опираясь о посох, отдыхал, говоря:
- Прости, Иуда, брат мой возлюбленный… увижу ли я тебя на том свете?
И он, давно забыв, что это смертный грех перед Богом, мечтал о смерти, чтобы как можно быстрей соединиться с Иудой.
И это всё о чём думал Иешуа Мессия, посланец Бога на земле