ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ (к юбилею М. Жванецкого и в память о М. Евдокимове)

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ

___________
С моих слов мною записано верно.
___________

        Ну, значит, дело было так. Сначала вообще, как у того юмориста Евдокимова.

        Вышел я из бани. У кума моего баня хорошая — всем баням баня! А морда красная, конечно. Потому что из бани. 
        Вышел на мороз.
        И вот иду себе спокойно и, главное, заметьте — никого не трогаю. Это они первыми начали.

        А до того иду себе тихо, спокойно и никого не трогаю. В том смысле, что не просто не трогаю, а совсем вообще никого не трогаю. Весло почему-то в руках оказалось — как, откуда? — уже не помню, но не бросать же его, добро ведь, может ещё пригодится по хозяйству когда-нибудь.
        И только прохожие иногда штабелями ложатся, когда повернусь вдруг неожиданно влево или вправо и веслом нечаянно зацеплю. Но ведь не нарочно же.

        А тут вдруг эти появляются — толпа целая, и паясничать начинают, и пальцами в меня показывают и смеются. А главный из них — с подленькими такими предательскими усиками, подошёл и ехидно так говорит: "Посмотри — у тебя ширинка расстёгнута и трусы семейные видны. Надо поправить. И ещё повернись назад и посмотри — у тебя вся спина белая".

        Ну это уже совсем вообще! Издевается, что ли?
        Как можно увидеть свою спину?! — как ни крути головой и не вывихивай глаза, никогда не увидишь — то же самое, как укусить себя за локоть.
        И главное, ещё и усиками своими подленькими шевелит-пошевеливает, как таракан. Мелкий, позорный человек, если у него такие усики, не зря ведь в советских фильмах с такими подленькими усиками всегда показывали предателей и шпионов.
        И этим своим ехидством, конечно, вывел меня из себя и я мане́нько так немного двинул ему в рожу, ну, чтобы не до смерти, конечно, а так, чтобы знал.

        А он перекинулся почему-то и лежит себе на земле, и не шевелится, и даже не дышит, кажется. Жалко его стало — что я, зверь какой-то, чтобы человека до смерти убивать — какой-никакой, а всё-таки человек, может быть, когда-нибудь и исправится даже. Наклонился, прислушался — дышит. Значит, жив, жив, кури́лка! Тогда я вынул с кармана нашатырь и сунул ему под нос, и он открыл глаза.

        Ну всё, дело сделано, помог человеку по доброте своей душевной, надо уходить. Но совсем забыл про весло, которое до этого сунул за воротник тулупа, чтобы не потерять, значит, и только повернулся, как всю их шайку нечаянно веслом зацепил.
        Лежат все на земле, но видно, что живы, только поматю́киваются иногда. Ну это ничего, это пройдёт — контузия совсем лёгкая. И я было уже совсем собрался уходить, как вдруг, откуда ни возьмись, подбегает ко мне со стороны какой-то человек и кричит: "Кончай, кончай его, Сэмэ́н!"
        Что за чудеса! Откуда вдруг знают моё имя?
        Пригляделся — вижу, что знакомое лицо — это Ванька Шапкин, кочегар с того паровоза, на котором мы ездили с ним из Бийска в Ташкент за марганцовкой.
        Из Бийска тогда через Барнаул в Ташкент надо было завернуть, чтобы там, значит, марганцовкой обзавестись, но завернуть не получилось, потому что приняли, значит, на грудь малость больше меры и раскочегарили паровоз так, что он прямым ходом уже вместо Ташкента на Москву пошёл.
        И вот идёт он на Москву, значит, ну ладно, в Москве, наверное, марганцовка тоже есть, значит, там и закупимся. Но скорость-то уже такая сумасшедшая, что аж глаза на лоб вылазят, что, значит, и Москву сходу проскочили, не успели вовремя затормозить, и сразу влетели, врезались в Америку. А в Америке что? В Америке нам, конечно, точно сразу же капец, писец, крышка будет — как пить дать! Но, слава богу, успели вовремя ноги унести.
        И, главное, с нами же тогда в паровозе и третий был — сам Евдокимов, и мог бы помочь, подсобить в Барнауле на Ташкент завернуть или хотя бы в Москве тормознуть, и не было бы тогда таких неприятностей, так нет же — сидел себе тихо в уголке и только похохатывал иногда, подсмеивался, подтрунивал над нами.

        И вот теперь на́ тебе! — снова, откуда ни возьмись, этот Ванька-кочегар.


        Тот кочегар, да не тот — он вдруг на глазах начинает меняться, стареть и превращается в совсем дряхлого старика, которому уже лет сто, наверное.

        Что я, зверь, какой, чтобы кончать человека, которому только что сделал доброе дело — помог вернуться с того света? Него́же это, не по-людски как-то. Я отмахнулся  от старика и пошёл себе дальше, потому что домой надо, чтобы отоспаться, потому что завтра в пять утра вставать и к семи на работу — шпалы ворочать.
        И почему-то вспомнилось про артистов, которые только в пять утра ложатся спать, потому что всю ночь в ресторанах, на гулянках и вечеринках.

        И вот они, эти артисты и певцы, я вам скажу, уже совсем вообще. Развелось их сейчас, как собак нерезаных, и они уже совсем оборзели, рассобачились.
        Живут себе сейчас уже как боги — в полной роскоши — и квартиры у них есть, и дачи, и машины, и ещё другие дачи за границей — настоящие хоромы. И многие там и живут за границей, а сюда приезжают только, чтобы денег срубить, потому что там их никто не слушает. А наши люди-простачки приходят на их концерты и отстёгивают свои рубли, и этим они и кормятся. Потом рубли меняют на доллары и снова опять к себе туда на заграничную дачу.
        И вот, спрашивается, чего им ещё не хватает?
        Катаются себе, как сыр в масле.

        А всё равно им чего-то не хватает — любовь и счастье им ещё, видите ли, нужны. Только об этом и поют, и говорят, и стонут. Все песни только об этом — о любви и о счастье. Счастье, видишь ли, им подавай. А попробовали бы они за станком постоять или кувалдой помахать, или шпалы всю смену поворочать, или бетон помешать — пять замесов в смену, десять замесов в смену — так никакой любви и счастья им уже и не захотелось бы. Только о том бы и думали тогда, как бы поскорее домой добраться, пожрать и бухнуться в постель, потому что завтра снова в пять утра вставать и к семи на работу.
        Но в пять утра они не встанут и к семи на работу не пойдут, потому что пьют и гуляют на вечеринках до утра и просыпаются только вечером.
        Ба́ри, понимаешь ли, какие нашлись, разнежились уже до невозможности.

__________

        А старичок не отстаёт, семенит со мной рядом, подпрыгивает, совсем, как тот Панико́вский, и всё хочет и хочет мне что-то рассказать. Пристал, как банный лист, как муха назойливая, и всё что-то там бормочет и лопочет.
        И я, нехотя, невзначай стал как бы прислушиваться к нему и понимать, что он говорит.

        А он сказал, что того ехидного, с подленькими усиками надо было-таки кончать — он его знает — гнусный тип, чмо болотное, как и вся его компания, и нечего им, басурманам, осквернять своим присутствием то святое место, где они сейчас полегли. А свя́то это место тем, что именно там, хорошо помнится, что или до революции, или уже после второй германской войны сам Жванецкий раков продавал.

        Но рядом примостился другой юморист, не наш, заезжий, залётный какой-то, и тоже продавал. Да какой там юморист! Так себе — юмори́стишко. У него были по три рубля, но маленькие, а у Жванецкого по пять, но зато большие, ну очень большие.

        И что бы вы думали?

        Тот заезжий, наверное, думал, что раз по три, то сразу разберут. А фигушки! Щас! Разбежались! Все купили у Жванецкого, несмотря на то, что по пять. По пять, зато большие. И, кроме того, Жванецкий наш, свой, как же его не поддержать. И выглядит он соответственно, представительный, что ни говори, мужчина, особенно, когда в костюме. А тот заезжий совсем вида не имеет — плюгавенький, задрипанный, да и шутки, говорят, у него не смешные. Так и уехал обратно, со́лоно не хлебавши, весь товар обратно домой повёз.

        Дедок ещё сказал, что на том самом месте надо памятник Жванецкому поставить, где он стоит с блюдом раков в вытянутой руке и как бы предагает их нам, предлагает, дарит нам своё творчество. И что ещё надо написать юмористическую поэму в память о Жванецком, в которой был бы и этот эпизод, как он раков продавал.
        Что да, то да — и памятник надо поставить и поэму написать, с этим я полностью согласен, Жванецкий — мой любимый юморист.

__________

        Дедок потом отстал, и всё бы закончилось благополучно, потому что уже почти дошёл домой, как вдруг дорогу перегородила машина — мерседес какой-то. Хотел было обойти, но не получается — ни слева, ни справа, потому что машина вдруг увеличилась и перегородила всю улицу — и тротуары и проезжую часть. Что за чёрт! Мерещится, что ли? Но ведь мерещится и видятся всякие чудища только, когда уже нечего или не за что пить, и поэтому вынужден бросить, и наступает похмелье, а опохмелиться нечем. А сейчас-то только недавно после бани выпил и нет никакого похмелья, а наоборот — навеселе́.
        А может быть, виски то проклятое помешало и из-за него всё это?

        Помню, в парилке стояла бадья с холодной водой и бадья с горячей, а в предбаннике три бадьи — одна с коньяком, другая с пивом, а третья с виски. И откуда она эта третья взялась — ума не приложу. Обычно всегда было только две — сначала зачерпнёшь ковш коньяка, потом пару-тройку ковшей пива, закусишь раками и воблой, и всё. А тут чёрт дёрнул после коньяка зачерпнуть и это заморское.

        Что было делать?
        Приподнял ту машину, перевернул вверх дном и хотел было отодвинуть, чтобы проход, значит, сделать, а из неё вдруг бензин полился, но присмотрелся — а не бензин это, а виски — по запаху чувствую, и это виски загорелось.

        Отскочил в сторону, а тут вдруг — бах! — кто-то шлёпнул меня сзади по плечу и сказал: "Уважаемый". Я, не глядя, с размаху, конечно, сразу же врезал ему, как следует, а это мент оказался. Ошибочка вышла. Извиняюсь, не мент, а милиционер, полицейский то есть.

        Вину свою осознаю — в том, что выпил лишнего, а именно — ковш виски того поганого, а также в том, что нечаянно, неумышленно ударил полицейского. Полностью раскаиваюсь, готов исправиться и искупить вину честным трудом.
_____
Такой-то, такой-то.
Подпись.
1 апреля 2024 года.

_______________

© Copyright: Виктор Португалов, 2024
Свидетельство о публикации №224030601521
______________________________