Дочь Медведя 3

Костя

Осенняя муха назойливо жужжала и билась о стекло маленького окошка с мутными стёклами. Небольшая комнатка, полутёмная и пыльная, полна была спёртого воздуха: смеси больного старческого тела, лекарств, давно нестиранной одежды. В углу стояла высокая узкая кровать с толстым тюфяком, застеленным льняной простынёй в жёлтых пятнах. На двух подушках, укрытая пёстрым одеялом, лежала сухонькая старушка. Из груди её с тихим свистом вырывалось дыхание, кожа, сухая, как пергамент, покрытая морщинами, прожилками и старческими пятнами туго обтягивала лицо. Глаза под сморщенными, без ресниц, веками двигались Руки, лежащие поверх одеяла, морщинистые, узловатые, слегка подрагивали. Рядом с кроватью на небольшом столике стояли склянки с микстурами, грязноватый, наполовину полный воды стакан, и лежала ложка. На скамье у двери, выходящей в сени, сидела девочка лет восьми. Она болтала босыми ногами, по колено покрытыми пылью. Её короткий сарафанчик был разорван. В прореху видна была ссадина на коленке, ещё совсем свежая. Такие же ссадины украшали острые локти ручонок, выглядывающих из-под кофты. На чумазом лице видны были следы недавних слёз. Тёмные волосы были заплетены в куцую неопрятную косицу, перевязанную толстой шерстяной ниткой. Зажав в кулачке кусок ржаного хлеба, тихонько всхлипывая, девочка жевала, тупо глядя большими, опушёнными густыми ресницами карими глазами на бьющуюся головой о стекло муху.
Заскрипела дверь и в комнату вошла дородная, румяная, белобрысая женщина лет тридцати в цветастом платье и синем платке, обвязанном вокруг головы так, что уголки, затянутые надо лбом, торчали вверх, словно уши зайца. Она потянула носом, сморщила его и брезгливо оглядела комнату. Не обращая внимания на девочку, подошла к окну и с изрядным усилием приоткрыла раму, впустив в комнату порыв холодного свежего воздуха. Девочка перестала жевать и испуганно смотрела на женщину. Подойдя к кровати, та взяла за руку больную старушку и негромко произнесла:
- Тётушка! – старушка открыла глаза, мутным взором вгляделась в лицо женщины и еле слышно прошелестела:
- Луша, приехала-таки.
- Да уж, - Луша вздохнула так, что её большая грудь заколыхалась. – Барыня не хотела пускать, да я уж её просила, просила. Вот она и пустила меня, но велела через неделю обрат возвернуться.
- Недели хватит. Недолго уж мне осталось, - старушка закашлялась.
- Чой-то вы, Глафира Семёновна, никак, помирать собрались, - притворно строгим тоном начала Луша. – И не вздумайте, тётушка.
- Да доктор так сказал, - голос больной был еле слышен.
- И-и, доктор. Один Господь знает, кто, когда умрёт, - она попыталась улыбнуться, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слёзы. Глафира Семёновна была единственной сестрой покойной матери Лукерьи, и воспитывала её после того, как Луша в шесть лет осталась сиротой. Выйдя замуж за Петра, что служил конюхом у богатой вдовой барыни Головановой Ольги Зиновьевны, Луша уехала из Заречного в имение Головановых, где хозяйка, проверив её таланты, послала её на кухню. За десять лет, прошедших со дня свадьбы, Луша ни разу не видела тётки, и лишь получив письмо от нового священника Зареченской церкви, отца Порфирия, еле упросила хозяйку отпустить её проведать тётку. Ольга Зиновьевна, женщина властная и суровая, с большой неохотой отпустила Лукерью, которая за долгие годы службы на кухне удостоилась звания главной стряпухи.
- Помни, Лушка, - говорила она, сидя в обитом бархатом широком кресле, сопровождая каждое слово ударом палки из красного дерева, на которую она обычно опиралась при ходьбе, об пол, - неделю, но не боле. Иначе, несдобровать тебе.
Теперь же, глядя на осунувшееся лицо тётки, Лукерья подумала, что та за неделю сойдёт в могилу. Оглядевшись, она отметила и пыль, скопившуюся на поверхности скудной мебели, и затянутые паутиной углы, и немытые полы. Лишь посуда, видно, недавно помытая, горкой лежала на отскобленном чистом столе.
- Э-эх, - тихонько вздохнула Лукерья. Тут взгляд её задержался на девочке, которая всё это время сидела тихо, как мышка, не издавая ни звука. Огромными расширившимися глазами глядела она на женщину, так внезапно вторгшуюся в комнату Глафиры Семёновны.
- А это кто? – удивлённо спросила Лукерья. – Что за оборванка?
- Это воспитанница моя, Аннушка. Вот умру, ты о ней порадеешь, - тихо прошептала старушка.
- Вот те раз. Только этого не хватало, - Лукерья двинулась к девочке. Та, подобрав под лавку ноги и вцепившись в неё дрожащими ручонками, смотрела, не мигая, как огромная женщина подступает всё ближе. Не выдержав, судорожно всхлипнула, и слезинка скользнула по левой щеке.
- Ты чего это, девка, плачешь? – Лукерья присела на корточки перед девочкой и, протянув руку, вытерла щёку девочки. – Глазищи-то какие, - она покачала головой.
- Испугана она, - отозвалась Глафира Семёновна. – Как слегла я, она одна за мной и ходит. Доктор был, да что с него толку. А Аннушка мала ещё, только и могла, что поесть дать.
- Что ж, она и готовила?
- Да нет. Готовили соседки. Да кому же хворая нужна. Так, забегут, - старушка закашлялась, отдышалась и продолжила, - принесут щей или каши, да и по домам.
- И-и, тётенька, в наши дни свои-то никому не нужны, не то, что чужие, - Лукерья поднялась и принялась собирать и складывать разбросанные вещи. Затем веником обмела паутину. Кинула девочке тряпку.
- Пыль вытри.
Взяла ведро, и через несколько минут вернулась с полным ведром воды. Пока Аннушка неловко стирала пыль, Лукерья, подоткнув подол, перемыла полы в комнатке. Затем, принеся ещё воды, вылила её в чан и, намочив тряпку, быстро и ловко раздела и обтёрла старушку. Нашла чистую рубаху и простыни.
- Помоги, - велела она Аннушке. Вдвоём они сменили простыни на постели и одели Глафиру Семёновну во всё чистое.
- Теперь ты, - Лукерья протянула руку и, не успела девочка увернуться, как она уже принялась тереть ей лицо, руки. Затем оставшейся водой вымыла ноги.
- Одёжу смени, - велела. Аннушка покорно прошла в дальний уголок и достала относительно чистый, но целый сарафан и кофту с длинными рукавами. Переодеваясь, она стыдливо отворачивалась от этой громогласной и подвижной женщины.
- Другое дело, - Лукерья одобрительно взглянула на Аннушку. Та, вымытая, в чистой одежде, выглядела совсем неплохо. Взяв с полочки гребень, Лукерья заставила девочку сесть на лавку и с огромным трудом расчесала её спутанные волосы. Драла она их нещадно, но Аннушка ни разу не вскрикнула, лишь морщилась. Заплетя косу, Лукерья крепко перевязала её той же шерстяной ниткой.
- Эх, в баню бы её, - негромко сказала она. Волосы девочки, давно не мытые, пахли не очень хорошо.
Стукнула дверь и в комнату вошла высокая, худощавая, длинноносая женщина средних лет в чепце и тёмно-синем платье. Увидев Лукерью, она остановилась у порога. В руке женщина держала миску щей, над которой поднимался парок. Лукерья обернулась.
- Здрасьте, - женщина поставила миску на стол. – А вы, стало быть, Лукерья?
- Да, - ответила Луша.
- А я соседка, Марья. Тетушка ваша много говорила о вас. Даже батюшку Порфирия просила письмецо вам написать. Ох, беда, беда. Захворала Глафира Семёновна, - женщина, сложив на груди руки, горестно качала головой.
- Да уж, - Лукерья тоже пригорюнилась. Похоже было, что дни тётушки сочтены.
- Ну, пойду я, - меж тем сказала соседка и поспешила прочь.
Лукерья покормила тётушку и Аннушку щами, перемыла посуду и сложила её горкой на краю стола. В комнате стало темно. Наступила ночь. Впотьмах Аннушка улеглась в своём уголке на широкую лавку, которая служила ей кроватью, и долго прислушивалась к тихому свистящему дыханию Глафиры Семёновны и похрапываниям Лукерьи. Наконец заснула, и сквозь сон слышала какую-то возню, шаги, голоса. Проснувшись поутру, увидела, что Лукерья стоит у постели Глафиры Семёновны, отирая крупные слёзы ладонью.
- Померла тётушка, - сказала она Аннушке, заметив, что та открыла глаза. – Ночью преставилась, сердешная. Тихо отошла, во сне. И не мучилась вовсе.
- Так чего же ты слёзы льёшь, - послышался тоненький дребезжащий голосок, и в комнатку вступил батюшка Порфирий. – Душа у неё светлая была, и уготовано ей Царствие небесное.
Аннушка, не вылезая из своей постели, беззвучно заплакала. Солёные слёзы текли по щекам, попадали в рот. Она сдерживала рыдания. На душе у неё было тяжело. Страх охватил девочку.
Батюшка читал молитвы над телом. Лукерья, отерев слёзы, готовилась к похоронам. На Аннушку никто не обращал внимания. Она встала, оделась и тихонько выскользнула на улицу. Села на чурбачок за углом домишки, в котором прожила восемь счастливых лет. Здесь её и увидела соседка Марья.
- Что, Аннушка, здесь сидишь? – спросила она девочку.
- Тётечка умерла, - едва слышно проговорила Аннушка, и слёзы снова потекли по щекам, оставляя влажные дорожки.
- А я думала, она немая, - сказала вышедшая в этот момент из двери Лукерья.
- Да нет, просто робка больно, - ответила соседка и принялась выспрашивать у Лукерьи подробности.
Аннушка сидела и смотрела на улицу с покосившимися заборами. Посреди, в большой луже, плескались две утки и селезень. Забрехала соседская собака. Мальчишки, топая по грязи босыми ногами, пробежали к сараю на противоположной стороне, у которого густо рост чертополох. Один из них, пробегая мимо Аннушки, показал ей язык. Аннушка отвернулась, и мальчишка, подняв с дороги комок грязи, кинул в девочку. Комок не долетел и упал в пожухлую траву.
- Я тебе! – крикнула Марья, и мальчонка припустил за товарищами. – Не любят дети Аннушку, - повернулась она к Лукерье.
- За что же?
- Странная она. Неласковая. Никогда не побегает с ребятами, не посмеётся. Да и что с неё взять – ведьмина дочка.
- Как это, ведьмина? – Лукерья испуганно посмотрела на девочку. Марья склонилась к ней поближе и горячо зашептала. Лукерья закрестилась. Тут на крыльцо вышел батюшка Порфирий. Он услышал слова Марьи и сердито сказал:
- Как не стыдно тебе, Марья, глупости людям-то говорить. Какая она тебе ведьмина дочка. Анну в церкви крестили. Сирота она. Отца нет, а мать помешалась в родах, да и в лес убегла. Пожалеть девку надо, а не стращать тут россказнями всех.
- Тётушка просила меня присмотреть за девочкой, - Лукерья с сомнением и явной неохотой смотрела на Аннушку. Та подняла на неё бездонные глазищи, в которых застыла, казалось, скорбь всего мира.
- Богоугодное дело сделаешь, коли так, - батюшка одобрительно смотрел на Лукерью. – Иначе, придётся девочку по миру идти.

Похоронили Глафиру Семёновну, справили скромные поминки, и Лукерья привезла Аннушку в имение своей барыни. Ольга Зиновьевна, правда, поворчала немного, но позволила стряпухе оставить при себе племянницу, как назвала её Луша.
- Только чтоб не видала я её, и не слыхала, - недовольно сказала она, глядя на Аннушку, дрожащую как осиновый лист. Девочка, напуганная столькими событиями, совершенно потерялась, и, по правде говоря, вид имела довольно жалкий. За всё это время Луша едва слышала от неё несколько слов, и была уверена, что девочка глуповата.
Муж её, Пётр, едва взглянул на девочку, сын же Ивашка, толстый, белобрысый увалень, с первого дня невзлюбил Аннушку.
- Ат ниё вонает, - прогундосил он, когда Аннушка селя рядом с ним на лавку в кухне, и поскорее отодвинулся, зажимая нос рукой.
- Ничего, сейчас в бане отмоем, да переоденем, - Лукерья оглядела девочку и повела её в баню. Там Анна терпеливо снесла и жёсткую мочалку, и грубое мыло. Лукерья много раз намыливала её волосы и тело, чтобы смыть всю грязь. Наконец, вымытая, в ношеной, но крепкой и чистой одежде, с заплетёнными в тугую косу волосами, Аннушка приобрела вполне пристойный вид.
Лукерья накормила её кашей и показала лежанку в уголке горницы, в которой она жила со своим семейством.
- Здесь ты будешь спать, - ласково сказала она девочке. Та, взглянув в лицо Лукерьи, впервые улыбнулась ей, и женщина поразилась, насколько девочку преобразила эта улыбка.

С этого дня Анна стала жить в имении Ольги Зиновьевны, стоящем на берегу тихой речки. Дни свои она проводила либо в горнице, либо на кухне, где Лукерья пристроила её чистить котлы и сковородки. Начищая мелким песком тяжёлую закопченную посуду, выгребая золу из печи, Аннушка с тоской вспоминала покойную Глафиру Семёновну. Лукерья была неизменно добра с девочкой, но совсем не любила её, остальные же дворовые слуги не обращали на девочку внимания. Ребятишки, жившие в имении, почему-то сразу невзлюбили молчаливую девчонку, и при каждом удобном случае норовили обидеть её. Аннушке часто доставались и пинки, и щипки. Особенно усердствовал Ивашка. Вместе со своим лучшим дружком Венькой они подкарауливали девочку в тёмных закоулках, и, зажав у стены, мутузили кулаками. Девочка после такого забивалась на свою лежанку и горько, бесшумно плакала, глотая солёные слёзы. Ни разу не пожаловалась она ни Лукерье, ни кому было ещё.
Наступила зима, и густой пушистый снег завалил всё вокруг. Налетели метели и принесли с собой трескучие морозы. Барыня уехала в столицу, забрав большую часть прислуги, и в имении остались только Лукерья с Петром, старый Панкрат, да Ждан, бородатый мужик лет пятидесяти с женой, худосочной и болезненной Груней, и двумя белобрысыми дочками, Дашкой и Наташкой. Хозяйские комнаты заперли, накрыв мебель чехлами и укутав хрустальные люстры. Короткие дни летели быстро. Мужики часто ходили в лес, и приносили оттуда то зайца, то глухаря. Вечерами все собирались в тёплой кухне, и при зажженной свече Груня пряла или вязала, а Лукерья, опершись на стол полной рукой и подперев ладонью щёку, пела тягучие песни о жестокой доле, да о судьбе-разлучнице. Пётр и Ждан, усевшись в углу, починяли упряжь, дед Панкрат вырезывал деревянные ложки. Ребятишки играли, стараясь не шуметь, потому что знали, что стоит им поднять возню, как полетит в них отцовский валенок. Аннушка, которую никогда не брали в игру, тихо сиживала на лавке рядом с Груней, И смотрела, как она вывязывает узоры на платках. Барыня Ольга Зиновьевна, каждый год, вернувшись в имение, посылала на ярмарку целый короб узорчатых шалей и платков, навязанных за долгие зимние вечера. Иногда Лукерья рассказывала ребятишкам сказки, и те слушали, разинув рты.

Зима потихоньку отступала, снег стал тяжёлым, ноздреватым, серым. Деревья оголились, и их мокрые ветви мотал резкий ветер. Небо посветлело, в нём проступила та голубизна, какая бывает лишь ранней весной. С крыш свисали длинные сосульки, с которых с неумолчным шумом капала вода. Весна постепенно одолевала зиму, и кое-где, где снег стаял, уже проросли длинные зелёные стрелки травы. Солнце всё чаще задерживалось в небе. Ребятишки, радуясь первым тёплым дням, выбегали во двор и, оскальзываясь на мокром снегу, с криками носились друг за другом. Аннушка, выбравшись на воздух, любила сидеть на толстом шершавом бревне в дальнем конце двора. Оттуда открывался вид на реку, ещё скованную льдом, но уже готовую сбросить с себя оковы, на тёмные безлистные леса, на быстро теряющие снежный покров поля и луга. Дальше, справа по берегу видны были избы деревеньки Кольцовка, которой владела барыня, а на другом берегу стояло её же богатое село Васютино с белой церковью, звон с колокольни которой долетал до имения. Крепкий каменный мост соединял берега реки с левой стороны от имения. В один из дней на дороге, ведущей к мосту, по ту сторону реки, показалась карета, запряжённая четвёркой гнедых.
- Барыня, барыня едут! – закричали Дашка и Наташка, кидаясь в кухню к Лукерье.
С приездом хозяйки дом снова наполнился людьми. Во дворе, в комнатах, везде было полно прислуги, домочадцев, гостей Ольги Зиновьевны. Из города барыня в этот раз привезла графа Бязева, её старого друга, и свою вдовую сестру Раису Зиновьевну, с двумя детьми, хмурым сыном Костей, и хорошенькой хохотушкой дочкой Верочкой. С собой они привезли горничную Настасью и слугу Прохора и учителя Павла Петровича. Костя, довольно заметно прихрамывал. Аннушка узнала из разговора Лукерьи с Настасьей, что маленький барин упал с лошади и сильно повредил ногу. В первый же день мальчик заявился на кухню и всё осмотрел в ней большими выпуклыми тёмными глазами. Нахмуренные брови и низко свисающие на лоб волосы придавали ему угрюмый вид. Лукерья, ласково улыбнувшись мальчику, протянула ему румяный пирожок с рыбой, но он лишь зыркнул на неё глазами и ушёл.
Дни мелькали один за другим. Весна вступила в свои права. Снег растаял. Лёд на реке вскрылся, и огромные льдины долго плыли мимо имения, сталкиваясь с грохотом и треском. Позже деревья оделись зелёной листвой. Густая трава с распускающимися тут и там цветами покрыла влажную землю. Прилетевшие птицы наполняли сад у дома неумолчным чириканьем и щебетом.
Раиса Зиновьевна была очень строгой матерью. Она заставляла своих детей учиться помногу и ежедневно. Костя подчинялся ей с неохотой, а Верочка с удовольствием. Аннушка часто пряталась под окнами их комнат и слушала, как Павел Петрович заставляет их заучивать мудрёные слова на незнакомом языке, рассказывает о странах и народах, о каких Аннушка раньше не слыхала. Часто Костя спорил с учителем, и Аннушка, притаившись в густой траве под широко раскрытым окном, слушала их сердитые голоса.
Верочка очень любила кататься верхом, и Пётр седлал для неё смирную кобылку Мушку, и девочка отправлялась на длительные прогулки в сопровождении графа Бязева или матери. Костя, помятуя о своём падении, категорически отказывался садиться вновь на лошадь, и, в то время как сестра каталась, предпочитал посидеть где-нибудь с книжкой. Заглянув на кухню и захватив пирожок или ватрушку, он отправлялся в сад, где устраивался на широкой скамье, скрытой ветвями цветущих яблонь, или сидел в стоящем у окна библиотеки кресле, таком глубоком, что скрывался в нём почти целиком.
Меж тем Ивашка, заметив интерес Аннушки к господским детям, принялся дразнить и изводить девочку. Та молча сносила насмешки и придирки, стараясь избегать Ивашку. Стоило ему войти в кухню, как девочка пряталась или уходила. Однажды Ивашка и Венька, подкараулив девочку в тёмном коридорчике у кладовой, в которую её послали за сахаром, прижали Аннушку к стене.
- Чё, Анька, за барчуком опять нонче подглядывала? – спросил Ивашка, дыша кислым в лицо девочки и зажав ей левую руку. Анна дёрнулась, пытаясь вырваться, но Венька ухватил её за правую руку и прижал к доскам так, что девочке стало больно. Она закусила губу, стараясь удержать всхлип. – Навязалась тут матери моей, - меж тем шипел Ивашка. – Ходит, вынюхивает.
- Пусти, - девочка попыталась оттолкнуть Ивашку, но тот, толстый, высокий, загораживал проход.
- Смотри, - прошипел он, брызгая слюной, - вот барыне донесу, она тебя живо выпороть велит.
- Да что я сделала? – плаксиво воскликнула девочка.
- Я видел вчера, что ты была в библиотеке после того, как там сидел молодой барчук, и взяла что-то с кресла, - пргундосил Венька, и девочка вздрогнула. Она и в самом деле вошла вчера в библиотеку следом за Костей и увидела на кресле маленький листок, на котором был неоконченный рисунок медведя. Рисунок притягивал её, и девочка, не удержавшись, схватила его и сунула в карман передника. Весь день Анна ждала, что барчук хватится пропажи, и с ужасом думала он том, что её накажут, если узнают о том, что она натворила. Вечером она долго рассматривала рисунок. Медведь на нём, казалось, вот-вот начнёт двигаться. Рисунок и сейчас лежал там, в кармашке передника. Сжавшись, она ждала, что Венька и Ивашка начнут шарить по её карманам, но Венька, отпустив её руку, сказал: - Отдай сама, что взяла.
- Я ничего не брала, - упрямо мотнула она головой.
- Не ври, - Ивашка дёрнул её за руку. Пошатнувшись, девочка чуть не упала. Освободившейся рукой она толкнула Ивашку. Венька ухватил её за плечо, девочка обернулась и, размахнувшись, мазнула кистью руки по его щеке. Удар был не сильный, но Венька вдруг завизжал и зажал щёку рукой. Аннушка с ужасом увидела, как из-под пальцев его закапала кровь. Ивашка, испуганный и дрожащий, отпрянул от девочки. Венька бросился с громким рёвом в кухню. Ивашка медленно попятился от Аннушки, а потом кинулся следом за другом. Обессилено прислонившись к стене, девочка слушала, как они наперебой жалуются Лукерье. Та, выскочив в коридорчик, ухватила Аннушку за руку и поволокла на кухню. Посреди неё на табурете сидел Венька. Щека его была располосована. Из ран обильно сочилась кровь.

Аннушка стояла в гостиной, опустив голову, перед Ольгой Зиновьевной, восседавшей в кресле с величественным видом. Напротив неё, на кушетке, устроились Раиса Зиновьевна и граф Бязев. Они с неодобрением смотрели на растрёпанную Лукерью, на Веньку с перевязанной щекой и дрожащую бледную девочку.
- Я предупреждала тебя, Луша, что не желаю слышать и видеть девчонку.
- Да, барыня, - Луша покаянно опустила голову.
- Что она натворила, Оленька? – спросила Раиса Зиновьевна, рассматривая девочку, словно диковинного зверя.
- Ранила мальчишку, - Ольга Зиновьевна ткнула палкой в сторону Веньки.
- Ранила? – повернулся к ней граф. – Чем?
- Ногтями, барин, ногтями, - отозвалась Лукерья. Граф презрительно хмыкнул.
- Стоит ли поднимать столько шума из-за нескольких царапин? – он пренебрежительно дёрнул плечом.
- Дело больно странное, барин. Ногти-то у ней короткие, а раны глубокие, - начала Луша, но под грозным взглядом своей хозяйки умолкла.
- Что за чепуха? – недовольно проговорила Раиса Зиновьевна. Лукерья, взяв безвольно висящую вдоль тела руку Аннушки, показала её сестра хозяйки. И верно, ногти у девочки были коротко острижены.
- Покажи раны, - велела Ольга Зиновьевна. Луша поспешно развязала повязку, и мальчик повернулся, демонстрируя три глубоких раны через всю щёку. Глубокие, слегка подсохшие, они, явно, были нанесены не ногтями человека.
- Странно, - пробормотал граф Бязев. – Не могла же она…
- Да тут, похоже, зверь поработал, - проговорила Ольга Зиновьевна. – Видать, полез куда не следует, и решил на девчонку всё свалить.
- Нет, барыня, это она! – крикнул Венька. Раны на щеке открылись, и из них снова потекла кровь. Сморщившись, мальчик заплакал.
- Ну, вот что, Лукерья, довольно ты нашего времени отняла. Девочка не могла такого сделать. Веди-ка ты их всех отсюда, и больше не беспокой меня подобными глупостями, - недовольно хмурясь, велела Ольга Зиновьевна. Луша, торопливо кланяясь, вывела обоих детей их гостиной. Ни слова не говоря, она вытолкала Веньку к его родителям, а Аннушку отправила спать, хотя было ещё семь часов вечера. Девочка без возражений легла на свою постель и пролежала на ней без сна до самого утра.
Утром, когда девочка встала, в горнице никого не было, и она, не заходя в кухню, выскользнула во двор. Пробравшись в сад, она уселась на траву среди зарослей черёмухи и тихонько заплакала. На дорожке послышались шаги, и возле кустов кто-то остановился.
- Вылезай, я знаю, что ты здесь, - услышала она голос. Выглянув, девочка увидела Костю. Одетый с белую рубашку и синие брюки, с аккуратно зачёсанными волосами, мальчик с интересом смотрел на Аннушку в её замурзанном сарафанчике, со следами слёз на щеках. – Вылезай, - снова сказал он и протянул руку. Ухватившись за неё, девочка выбралась из кустов.
- Пойдём, - велел Костя, и девочка покорно пошла рядом с ним по дорожке, которая перешла в тропинку. Тропинка вывела их к берегу реки. Там, над обрывом, лежал ствол могучего вяза, давно поваленный бурей. Усевшись на ствол, Костя похлопал рядом рукой.
- Садись.
Аннушка села, с опаской поглядывая на него.
- Рассказывай, как ты это сделала, - сказал он.
- Что сделала? – выдавила из себя она.
- Не отпирайся. Я всё видел. Это ты рассекла лицо этому мальчишке. Не бойся, - добавил он, заметив испуг на лице девочки, - ты поступила правильно. Нечего было им лезть к тебе. А теперь говори, как у тебя это вышло?
- Я не знаю, - едва слышно проговорила она. – Я просто хотела ударить его по щеке, а вышло… - она запнулась.
- Ну, ладно, - отозвался Костя, пристально глядя на неё. – А теперь отдай мне рисунок.
Аннушка вскинула на него глаза. Мальчик серьёзно смотрел на неё, без тени улыбки. Она сунула руку в карман передника и вытащила листок бумаги. Протянув его Косте, она смотрела, как он развернул его и, убедившись, что это именно то, что нужно, тихо спросил:
- Зачем ты взяла его?
Аннушка молчала. Щёки её залил предательский румянец, на глаза навернулись слёзы. Она смотрела на Костю до тех пор, пока слёзы не потекли по щекам, затем, закрыв ладонями лицо, разрыдалась.
- Не плачь, - тихо сказал Костя. – Я не виню тебя. Я срисовал этот рисунок из старинной книги о медведях, которую нашёл после смерти отца. В неё говорятся странные вещи. И этот медведь, он… я не могу выразить… он почему-то притягивает меня.
- А где теперь эта книга? – едва слышно спросила Аннушка.
- Мать отобрала её. Отобрала и сожгла, - в голосе мальчика слышалась горечь. – Она сказала, что не следует забивать себе голову всякой чепухой.
- А что было в этой книге? – решилась спросить девочка, удивляясь, что барчук, который до этого дня ни разу не посмотрел в её сторону, разговаривает с ней.
- О, это была странная книга, - задумчиво сказал Костя. – В ней говорилось о том, что в древности жили люди-медведи. То есть, они могли обращаться и в животных и в людей. Они жили среди простых людей, Но потом ушли в неизвестном направлении. Наверное, их давно уничтожили. Это рисунок был в той части книги, где говорилось о том, как выглядели людях-медведях. Они могли не только превращаться, но и являться во снах. Их дети жили среди людей как обычные люди, и могли лечить самые страшные болезни. Они знали всё о целебных растениях, не боялись диких зверей и могли управлять силами природы.
- А сейчас их можно встретить? – сипло спросила девочка. Горло её странно сжалось, в груди гулко колотилось сердце.
- Не знаю. Наверное, можно, но только там, где нет обычных людей. Где-нибудь в непроходимых лесах.
Вдали послышался голос Павла Петровича. Он звал Костю. Тот поднялся и сказал:
- Меня зовут. После поговорим.
Аннушка удивлённо посмотрела на него. Мальчик, улыбнувшись ей, нырнул в заросли и исчез.

Ночью Анне приснился сон. Она шла по цветущему лугу к густому лесу. На самом краю леса стоял высокий мужчина с глазами пронзительно серыми и густыми тёмными волосами, ниспадающими на плечи, обтянутые мохнатой шкурой. Мужчина улыбался и протягивал к ней руки. Анна почувствовала такой покой, какого никогда не знала наяву. Казалось, она идёт прямо в добрые, тёплые руки отца. Она побежала, прыгнула в протянутые руки. Мужчина подкинул её высоко вверх, поймал, и они засмеялись. После он опустил девочку наземь и, крепко взяв её за руку, повёл в лес. Они шли среди высоких деревьев, лес становился всё гуще, под раскидистыми кронами воцарился зелёный полумрак. Подойдя к огромному дубу, мужчина указал девочке на несколько небольших растений. Это были цветки с красными венчиками, в которых будто пряталась утренняя звезда. Они склоняли тяжёлые головки к земле. Обернувшись к Аннушке, мужчина протянул ей один цветок…
Девочка проснулась и долго смотрела в темноту, прислушиваясь к дыханию Лукерьи, Петра и Ивашки.
Проснувшись утром, она услышала, что Лукерья за что-то распекает Груню, гремя сковородками на кухне. Потихоньку выскользнув из горницы, она направилась к конюшням. В широко распахнутых дверях видны были переступающие с ноги на ногу кони. Пётр уже засыпал им в кормушки овса, и они бодро хрустели им. Позади послышались шаги. Аннушка шмыгнула в двери конюшни и спряталась за перегородкой.
- Пётр, оседлай четырёх коней, - услышала она голос Павла Петровича.
- Четырёх? – удивлённо спросил Петр.
- Молодой барин Константин Егорович решил сегодня тоже проехаться. Ты ему лошадь поспокойнее подбери.
- Хорошо, - буркнул Пётр, неодобрительно покачав головой. Ему было хорошо известно, что Костя не решался снова сесть на коня, и это распоряжение пришлось ему не по вкусу. «Не иначе, как уговорили барчонка» - подумал он, но, сняв со стены седло, вывел из конюшни крепкого спокойного Ветерка и заседлал. Через десять минут все четыре лошади были готовы. Аннушка следила за происходящим, прижавшись к щели в стене конюшни. Пётр куда-то отошёл. Вдруг она увидела, как по утоптанной земле скользнула змея. Она достигла лошадей, Ветерок переступил копытами и прищемил ей хвост. Змея зашипела и вонзила острые зубы в ногу Ветерка. Тот взбрыкнул задними ногами, сбросил с себя ядовитую гадину и негодующе заржал. Остальные лошади в возбуждении задвигались и запрядали ушами.
- Но, но, не балуй, - послышался голос Петра. Он вышел из-за угла конюшни, неся в руках попону. Следом за ним показались Раиса Зиновьевна, граф Бязев, Верочка и Костя. Костя шёл с явной неохотой, недовольно хмуря брови. Удивлённо взглянув на встревоженных лошадей, Пётр подошёл поближе и принялся оглаживать Ветерка, стараясь успокоить его.
- Право слово, Константин, - говорила Раиса Зиновьевна, оправляя на голове изящную шляпку, - ты зря упрямишься. То падение было случайностью, и глупо бояться сесть на лошадь.
- Я вовсе не боюсь, маман, просто не хочу, - буркнул Костя. Верочка, в очаровательной амазонке, весело рассмеявшись, подбежала к своей лошади и погладила её морду.
- Вот увидишь, братец, у тётечки лошадки такие смирные. Совсем не опасно.
- Стыдно, юноша, - произнося слова в нос, вступил граф. – Дворянину не следует игнорировать верховую езду.
Костя наградил его пренебрежительным взглядом и подошёл к Ветерку. Конь беспокойно прядал ушами. Пётр уже собрался помочь ему сесть в седло, как из конюшни выскочила Аннушка.
- Барыня, - кричала она, - барыня Раиса Зиновьевна! Не велите баричу на лошадь садиться.
- Это ещё почему? – Раиса Зиновьевна недовольно оглядела девочку в перемазанном сарафанчике, с растрёпанными волосами, выбившимися из косы.
- Змея Ветерка укусила, барыня, - выпалила девочка. Все недоверчиво уставились на маленькую замарашку.
- Пётр, что это значит? – в голосе Раисы Зиновьевны явно слышалось пренебрежение. – Кто это? Та девчонка, что устроила потасовку среди дворовых?
- Не слушайте её, барыня, - Пётр сурово глянул на девочку, и та отшатнулась. – Она у нас блаженная. Сама не знает, что говорит. Какие змеи.
- Ветерка змея укусила, - упрямо повторила Аннушка. Костя перевёл на мать испуганный взгляд, но та лишь презрительно усмехнулась.
- Глупости! Если бы это было так, лошади не стояли бы спокойно. Девчонка зачем-то хочет напугать нас, - она брезгливо поджала губы и обратилась к девочке: - Вот погоди, расскажу сестре, она велит тебя выпороть, чтобы неповадно было врать.
- Я не вру, - еле слышно ответила Аннушка. Она побледнела под устремлёнными на неё взглядами, ладошки её, сжатые в кулаки, вспотели. – Я видела…
- Ах, милая Раиса, - протянул граф Бязев, - ну стоит ли уделять столько внимания этой замарашке. Оставьте её.
- Вы правы, мой друг, едемте, - с этими словами Раиса Зиновьевна вскочила в седло. Верочка и граф последовали её примеру. Костя же нерешительно топтался рядом с Ветерком, то и дело поглядывая на Петра.
- Ну же, Константин, смелее. Помоги ему, Пётр, - велел граф, Пётр приблизился, подсадил мальчика, и Костя, нехотя сев в седло, подобрал поводья. Кавалькада направилась от конюшни по дороге к небольшой рощице.
Когда господа отъехали на достаточное расстояние, Пётр повернулся к Аннушке, которая всё ещё стояла перед распахнутыми дверями конюшни. Шагнув к девочке, он отвесил ей подзатыльник. Зубы у девочки клацнули, на глаза навернулись слёзы.
- Уж я тебе! – Пётр погрозил девочке кулаком. – Чего кинулась к господам с глупостями своими? Какая ещё змея?
- Дяденька Пётр, - слезливо отозвалась Аннушка. – Христом богом клянусь, была змея! Ветерку в ногу вцепилась.
- Иди-ка ты, девка, отсюда, - он сплюнул и направился к конюшне, но, услышав громкие крики, обернулся. От группы всадников, добравшейся уже до рощицы, отделился один. Лошадь под ним, задрав голову, понеслась, не разбирая дороги, прямо в открытое поле. Всадник еле удерживался в седле. Остальные всадники, развернувшись, последовали за обезумевшей лошадью, оглашая воздух криками. В мчавшейся лошади Пётр признал Ветерка. Тот выкатил налитые кровью глаза, ноздри и рот его покрывали хлопья пены, тело крупно вздрагивало, покрытое испариной, судорожно сокращающиеся мышцы несли коня всё дальше и дальше. Костя, бледный, с развевающимися волосами и широко распахнутыми глазами, судорожно сжимая в руке поводья, и сжимая коленями бока лошади, пытался удержаться в седле. Пётр рванулся следом за Ветерком, не думая о том, что на своих двоих ему ни за что не догнать взбесившееся животное. Ветерок уже удалился на значительное расстояние, когда Аннушка, которая всё это время, оцепенев, смотрела на разворачивающуюся перед ней картину, увидела, что конь на полном скаку споткнулся, будто налетел на невидимое препятствие, всадник вылетел из седла и кубарем покатился по земле. Конь зашатался и рухнул сверху прямо на мальчика.
Раиса Зиновьевна испустила душераздирающий крик. Всадники подскакали к упавшему Косте, и его мать, спрыгнув со своей лошади, кинулась к сыну. До Аннушки долетали звуки громких рыданий и криков. Она побежала изо всех сил туда, где столпились и люди и лошади. Сердце её колотилось, в боку скоро начало сильно колоть, но она бежала, не обращая внимания на то, что её босые ноги вязнут во влажной рыхлой земле. Подбежав ближе, она пошла медленнее, тяжело дыша. Граф Бязев меж тем, спешившись, попытался оторвать Раис Зиновьевну от распростёртого тела, но женщина отчаянно сопротивлялась и явно не собиралась отпускать сына, которого она прижимала к своей груди. Граф отступил. У Верочки, которая тоже спешилась и стояла рядом, по щекам градом текли слёзы. Подоспевший Пётр, с трудом переводя дыхание, с ужасом увидел, что бледное лицо Кости залила кровь. Раиса Зиновьевна, прижимая к груди голову сына, громко звала его по имени и время от времени испускала вой, словно раненый зверь. Обернувшись к Ветерку, Пётр понял, что конь мёртв. Его остекленевшие глаза подёрнула плёнка, из открытого рта на землю вокруг головы натекла лужица крови.
Аннушка подошла ближе. Широко раскрытыми глазами смотрела она на Костю, но его странно изломанное тело. Она почувствовала запах его крови, и ноздри её расширились, вбирая этот сладковатый, приторный аромат. Подойдя ближе, она опустилась на колени перед Раисой Зиновьевной и Костей, и, протянув руку, коснулась руки мальчика. Женщина ничего не замечала вокруг, но граф Бязев увидел девочку, и, нахмурив брови, уже собирался оттолкнуть её, как Аннушка вдруг вскричала:
- Барыня, он жив! Барич жив! – в бессильно откинутой руке она ощутила едва заметное биение жизни. Раиса Зиновьевна подняла непонимающий взгляд. – Он жив, - прошептала девочка.
- Рая, дайте мне мальчика. Если он жив, ему нужна помощь, - умоляюще сказал Бязев. Он ни на миг не поверил словам маленькой замарашки, но это была возможность унести тело и оторвать от него обезумевшую женщину.
Разжав руки, Раиса Зиновьевна позволила графу взять Костю, и тот, прижав мальчика к груди, с удивлением ощутил лёгкое биение сердца в его груди. Взглянув в бледное лицо, он уловил едва заметное трепетание ресниц. Оглянувшись на всё ещё сидящую на земле мать мальчика, граф зашагал в сторону дома.
Пётр и Верочка с превеликим трудом подняли Раису Зиновьевну, разом лишившуюся сил, и женщина, поддерживаемая под руку дочерью, побрела следом за графом. Аннушка побежала следом, а Пётр, подобрав поводья трёх лошадей, повёл их к конюшне.

Аннушка, притаившись в тёмном уголке коридора рядом с комнатой, в которую поместили Костю, прислушивалась к шагам и голосам. Она уже знала, что Костя не умер. Приехавший из-за реки доктор долго осматривал мальчика, у которого обнаружились переломы рёбер и той же ноги, что была повреждена прежде, сильное сотрясение мозга и множество ушибов, но всё же мальчик остался жив. Доктор сказал, что единственное, что им остаётся, это ждать. Раиса Зиновьевна, добравшись до дома, сразу направилась в комнату сына, и с тех пор, не поддаваясь на уговоры Верочки, доктора, сестры и графа, не отходила от постели сына. Она даже не переменила испачканное платье. Усевшись в глубокое кресло рядом с постелью Кости, она не сводила глаз с бледного до синевы лица мальчика с бескровными губами и глубокими тенями под ввалившимися глазами.
Наступили сумерки, доктор, весь день провёдший у постели больного, согласился остаться на ночь. Подали поздний ужин. Ольга Зиновьевна снова попыталась увести сестру из комнаты Кости, но та наотрез отказалась. За столом граф рассказал доктору и хозяйке дома все подробности происшедшего. Он обещал утром внимательно осмотреть тело Ветерка, чтобы понять, почему тот понёс. Услышав об Аннушке, Ольга Зиновьевна недовольно сдвинула брови.
- Опять эта девчонка! – пробормотала она. Аннушка как раз выбралась из своего уголка. Услышав своё имя и гнев в голосе хозяйки, она поспешила улизнуть на улицу. Наступившая ночь охватила её, будто мягким покрывалом. В небе тихо мерцали звёзды. Аннушка быстрым шагом пошла прочь от дома. Словно неведомая сила влекла её всё дальше и дальше. Она шла прямо через поле к кромке дальнего леса. Ноги несли её легко и быстро, и, достигнув первых деревьев, она нырнула под их густую сень. Стало ещё темнее, но Аннушка уверенно продвигалась всё дальше в лес. Выбралась на поляну, посреди которой возвышался исполинский дуб. Его ветви, раскинутые во все стороны, покрывала густая листва. Она застыла перед дубом, вглядываясь в его мощный ствол, провела ладонью по коре. Под дубом, среди травы, там и тут мерцал неяркий свет. Приглядевшись, девочка различила цветки с тяжёлыми головками, наполненными светом. В неясном свете ей удалось разобрать, что это те самые цветы, что она видела во сне. Почему-то она знала, что должна нарвать этих странных цветов. Торопливо принялась обрывать нежные стебельки, и, набрав полную охапку, нырнула в чащу, направляясь обратно к дому.
Добралась до имения, когда первые солнечные лучи окрасил небо в нежнейшие оттенки розового. Во дворе её поджидала Лукерья.
- Где тебя носит! – крикнула она, замахнувшись на девочку кухонным полотенцем. – Ночью проснулась, а её нет…
Аннушка испуганно шарахнулась мимо Лукерьи, прошмыгнула в кухню и спрятала цветы под перевёрнутой кадкой. Вошедшая следом Лукерья сердито забренчала оловянными мисками, раскладывая дымящуюся кашу. У стола Ивашка резал хлеб.
- Мойся, ешь, да к барыне ступай. Она велела тебя прислать, - буркнула Лукерья. – Да платье смени.
Аннушка испуганно посмотрела на Лукерью.
- Барыня велела к ней идти? – едва слышно переспросила она.
- Да.
Ответил ей Петр, усаживающийся в этот момент за стол. Он смерил девочку тяжёлым взглядом и уткнулся в миску. Челюсти его двигались тяжело, так, словно он пережёвывал камни. Девочка сжалась и робко взглянула на Лукерью. Та отвела взгляд. Девочка прошла в свой угол, где поспешила переодеться. Из-за занавески услышала сердитое шипение Лукерьи:
- Не можешь с девчонкой поговорить. Вот гляди, расскажет барыне свои байки про змею, и будет тебя Тихон на конюшне пороть.
Пётр лишь что-то буркнул в ответ, отшвырнул ложку, поднялся и вышел вон. Лукерья всхлипнула и отвесила подзатыльник Ивашке, тайком пытавшемуся вытащить кусок сахару из сахарницы.
Аннушка вышла из-за занавески, умылась и пошла к покоям барыни. Войдя в просторную, светлую гостиную, она застала там Ольгу Зиновьевну, сидевшую, по обыкновению своему, в широком кресле. Волосы барыни собраны были в высокую причёску, поверх которой она надела чепец из белого полотна, отделанный кружевом. Просторное домашнее платье из синей шерсти оживляли белый воротничок и манжеты. У горла приколота была брошь с резной камеей. Пальцы с перстнями крепко сжимали палку. Рядом с креслом стоял граф Бязев, засунув большие пальцы за проймы белого пикейного жилета. На его фраке горчичного цвета и чёрных панталонах не было ни морщинки. Высокий ворот сорочки и галстук подпирали свежевыбритые щёки. На столике у кресла Ольги Зиновьевны расставлены были чайник, молочник, сахарница, чашки и блюдца. Следом за Аннушкой вошла горничная, неся на подносе блины и мёд в широкой вазочке.
- Не изволите ли чаю, граф.
- С удовольствием, - ответил Бязев и уселся на стул. Тут Ольга Зиновьевна заметила Аннушку.
- Подойди-ка, - велела она. Девочка приблизилась, и две пары глаз уставились ей в лицо.
- Рассказывай, что произошло вчера, - велела барыня. – Граф говорил мне, что ты о какой-то змее кричала.
Аннушка потупилась, сглотнула, и сипло ответила:
- Ветерка укусила змея, барыня, вот он и понёс и барича Константин Егорыча скинул.
- А Пётр что же? Куда смотрел? – грозно нахмурилась Ольга Зиновьевна. Аннушка вскинула на неё испуганные глаза.
- Не виноват он, барыня. Змея в конюшню вползла, Ветерка укусила, а потоп уж Пётр пришёл. Он не знал…
- Не знал, что змея ужалила коня? – переспросил граф.
- Да, не знал, не знал, - для большей убедительности Аннушка закивала головой.
- Чёрт их поймёт, этих людишек, - недовольно сказала Ольга Зиновьевна. – Когда правду говорят, когда врут, непонятно.
- Мне кажется Девочка не лжёт. Конюх, и вправду, мог не знать о змее, и его вины здесь нет. А то, что мы не поверили ей, когда она пыталась предупредить нас, так в том и моя вина есть.
- Кого не вини, сделанного не воротишь. Костенька теперь не жилец, - горестно сказала Ольга Зиновьевна, и в глазах её блеснули слёзы.
Аннушка тихонько пискнула. Граф и хозяйка дома посмотрели на неё так, что девочка выскочила за дверь гостиной. Уже в коридоре она услышала, как граф говорит Ольге Зиновьевне:
- Не говорите так. Всё в руках божьих. Может, мальчик ещё и выкарабкается.

Тихонько пробравшись на кухню, Аннушка забилась в самый дальний уголок и просидела там до позднего вечера. Из своего угла она видела, как Лукерья готовит обед и ужин для всех домочадцев. Ивашка несколько раз забегал со двора, хватал кусок, за что однажды схлопотал от матери подзатыльник, и снова выбегал. К вечеру пришёл хмурый Пётр. Седой Панкрат вместе со Жданом о чём-то долго перешёптывались с Петром, а после ужина все вместе направились к конюшням. Груня и Лукерья принялись гнать ребятишек в постель. Дашка и Наташка пошли сразу, а Ивашка с Венькой попытались проскользнуть следом за мужиками, но Лукерья поймала их у самого выхода на улицу и, оттягав за уши, погнала спать. Аннушка, забившись в свой уголок, долго прислушивалась к шорохам и шагам людей в доме, к тихим звукам их голосов, пока не уснула.
Сон её был странным. Она будто погрузилась в густой белёсый туман. Предметы вокруг неё расплывались и исчезали, теряясь в густых клубах. Аннушке почему-то казалось, что она находится на небольшом клочке земли, окружённом со всех сторон водой, словно бы на островке посреди реки или озера. Она слышала, как волны шуршат, накатывая на берег. Внезапно перед ней очутился объёмистый котёл, под ним слабо горел огонь. Язычки его лениво лизали дно котла. В котле пузырилась тёмная жидкость. Рядом с котлом стояла невысокая женщина, очень красивая. Её длинные тёмные волосы, усеянные мелкими капельками влаги, рассыпались по плечам. Тонкая белая длинная рубаха укутывала тело почти до пят. Лишь из-под подола видны были небольшие аккуратные ступни, которыми незнакомка переступала по холодной мокрой земле. Улыбнувшись девочке, незнакомка вытянула руку, и Аннушка, с удивлением увидела у себя в руке пучок собранных ею цветов. Она протянула цветы женщине, и та кинула их в котёл. Жидкость в котле забурлила, окрасилась сначала в алый, а потом в серебристый цвет, испускающий лёгкое сияние. Аннушка, словно заворожённая, смотрела на переливающуюся жидкость, а женщина уже протягивала ей пузырёк с серебристой жидкостью…
Мгновение, и Аннушка пробирается тёмным коридором, отыскивая дверь в комнату Кости. Дверь тихо отворяется под её дрожащей рукой. В другой руке сжимает она пузырёк. Вот и Костя. Он лежит на постели, укрытый одеялом. Лунный свет придаёт ему призрачный вид. Аннушка подходит ближе. Ей кажется, что мальчик уже умер. Грудь его не приподнимается, глубокие тени залегли под глазами, рот приоткрыт. Рядом с постелью мальчика в широком кресле дремлет его мать. Аннушка тихонько подкрадывается к постели Кости и, немного поколебавшись, откидывает одеяло. Ноги Кости покрыты бинтами, грудь туго охватывает повязка. Аннушка открывает флакон и начинает лить жидкость на бинты и повязки. Последние капли она выливает в приоткрытый рот мальчика…

Разбудили Аннушку громкие голоса.
- Чудо, чудо! - услышала она голос Ольги Зиновьевны.
Открыв глаза, Аннушка с удивлением обнаружила, что сидит, скорчившись в дальнем углу коридора рядом с Костиной спальней. Дверь в комнату приоткрыта, и оттуда доносится возбуждённый разговор. Из слов хозяйки и её сестры девочка поняла, что за ночь раны Кости чудесным образом затянулись, и мальчик пришёл в себя. Тихонько выбравшись из своего угла, девочка пробралась в кухню, подняла кадку, под которой прятала цветы, и ничего там не обнаружила. Она увидела входившую в кухню Лукерью и села на лавку. Вскоре новость о необыкновенном исцелении мальчика разнеслась по всему дому. Об этом толковали и господа и слуги. То и дело кто-нибудь заводил разговор о странном происшествии. Аннушка молча просидела весь день на кухне, прислушиваясь к разговорам, но, не говоря ни слова. Она была напугана. Сон, приснившийся ей нынешней ночью, не шёл у неё из головы. Что же это получается? Значит, это она и в самом деле была там, на островке, посреди тумана? И что это была за женщина? Что за жидкость она дала Аннушке? Как девочка могла попасть в комнату барича? И что произошло на самом деле?

Прошло два месяца. Костя окончательно выздоровел, и Раиса Зиновьевна засобиралась домой. Всё это время Анна не видела барича, но в день отъезда, когда она стояла во дворе, у шаткой ограды, глядя на первые осенние листья, Костя подошёл к ней. Взгляд мальчика, грустный и настороженный, устремлён был на девочку, закутавшуюся в тёплый платок. Было холодно, и девочка потирала озябшие ладошки.
- Аннушка, - хрипло начал Костя. Затем прокашлялся, - я хотел сказать спасибо.
- За что же, барич? – удивлённо спросил девочка.
- Это ведь ты меня от смерти спасла. Я видел в ту ночь, как ты подошла ко мне и лила на меня блестящую воду.
- Что вы, барич! – испуганно вскричала Аннушка. – Помстилось вам. Как бы я посмела?
- Можешь говорить, что угодно, но я знаю, что лишь тебе обязан своим выздоровлением, - настойчиво проговорил Костя. – И я никогда не забуду того, что ты для меня сделала. Вот, возьми, - он протянул Аннушке листок бумаги с каким-то рисунком. Аннушка развернула листок. На нём нарисован был медведь. Но медведь, странно напоминающий человека. – Это тебе, - сказал Костя в ответ на удивлённый взгляд девочки. – Я думаю – ты одна из них.
Резко повернувшись, мальчик зашагал к дому. Аннушка осталась стоять, сжимая в руке листок. Налетел порыв ветра, и девочку осыпало жёлтыми листьями. Она смотрела вслед мальчику. Костя, добравшись до крыльца, резко обернулся, и взгляд его задержался на одинокой фигурке. Он долго смотрел на неё, затем, резко дёрнув головой, потянул за ручку и вошёл в дом.