Син Болдуин (фантаст. рассказы)

Если человек умирает осмысленно, ему не перед кем оправдываться.

Фантастический рассказ

Семен Борисович Болдин с детства не любил летать самолетами. Можно прямо сказать, боялся. Конечно, даже своим домашним он в этом никогда не признавался. Более того, когда все же приходилось пользоваться услугами уважаемых авиакомпаний, он не уставал повторять, что, мол, какое же это великолепное достижение прогресса, позволяющее экономить время и беречь физические силы, какие неизбежно тратятся в изнурительных поездках в других видах транспорта.
Семеном Борисовичем всегда овладевал безотчетный страх, едва самолет отрывался от земли. Он обреченным взглядом охватывал все уплывающее в иллюминаторе окружающее пространство и сразу начинал думать обо всех своих нерешенных проблемах и несделанных делах. Ему лезли в голову всякие нехорошие мысли о том, что из всего огромного множества самолетов, деловито снующих в небесных транспортных потоках, именно вот этому суждено поломаться и рухнуть с небес, не оставив своим пассажирам никакого, даже самого малого шанса.
…Но, видимо, так и устроена жизнь, что все в ней происходит как раз так, чтобы мы не расслаблялись и про наши страхи не забывали. Уже ближе к концу рабочего дня Семена Борисовича вызвал главный конструктор и без обиняков усталым голосом спросил:
- Понимаешь, зашились с нашим изделием в Тайбее …почти месяц молчали…как рыба об лед…и вот на тебе – объявились.
- Неужели монтаж запороли? – дернулся было Семен Борисович и остановился с нехорошими мыслями в шаге от стола.
- Да нет…ты проходи, садись, - недовольно поморщился главный, - с пуско-наладкой какая-то ерунда у них получается…сами разобраться не могут…или не хотят…
- Ну, так и пошли наладчиков, - посмотрел смело в глаза главному Семен Борисович, - в чем проблема?
- Послал…просят проектанта…
- Кто просит? Детский сад какой-то, честное слово…
- Не кипятись, Борисыч, езжай, посмотри…в конце-то концов, развейся…тайванские девушки, понимаешь…экзотика.
- Тайванские девушки, говоришь, – задумчиво полез в карман за платком Семен Борисович, - а что не съездить, коли такой случай выпадает…а сам-то почему не поехал?
- Не могу, Борисыч. Сроки-то, сам знаешь, с новым изделием как поджимают.
- Ну, вобщем, ладно…когда собираться-то?
- Да прям сегодня. Ночным рейсом. Беги в кассу – там командировочные и билет. Но особенно-то не расслабляйся, дорогуша. Пять суток тебе, считаю, - с запасом…

…Татьяна Абрамовна, жена Семена Борисовича, командировку мужа восприняла хотя и без особого энтузиазма, но и почему-то (как ему показалось) без женских, обычных для таких случаев, волнений. И если бы раньше он на это не обратил бы никакого внимания (ну, мало ли у человека забот на душе), то сегодняшнее поведение жены, откровенно говоря, несколько его насторожило. За те пятнадцать лет, что прожили они совместной жизнью, у них до последнего времени все было ровно и предсказуемо. Их брак, хоть и не был заключен «на небесах», все же вызрел из серьезных и проверенных временем чувств («Чувств-с», - как любила говорить Татьяна Абрамовна). Детей они не завели («Какое мерзкое слово – завели», - всегда думал по этому поводу Семен Борисович), потому что, как оказалось, не были к этому расположены. Оба были увлечены своими профессиями и своими увлечениями (он – коллекционированием репродукций картин, она – рифмоплетством, в свои сорок лет воображая себя подающей надежды поэтессой).
Насторожило Семена Борисовича то обстоятельство, что в последнее время его Тата, как он обычно звал жену, врач-акушер по образованию, вдруг на полном серьезе все чаще стала заговаривать о смене профессии.
- Да что ты такое говоришь? – в сердцах отвечал он ей на это, - А где твоя клятва Гиппократа?
- Я, Сенечка, считаю, что человек должен быть счастлив любимой работой. Понимаешь, я перестала ощущать свою работу продолжением моей духовной жизни. Я в этом смысле постепенно превращаюсь в обыкновенного механического робота. Но ведь еще живы романтические идеалы. Ты не представляешь, как мне горько сознавать, что мои литературные способности так и останутся нереализованными.
- Но ты можешь заниматься литературой, не оставляя профессию, - возражал ей на такие мысли Семен Борисович.
- И как ты себе это представляешь? – Татьяна Абрамовна тихонько усаживалась в глубокое кресло и обиженным голосом вопрошала оттуда, - как у Маяковского: «…сидит папаша, каждый хитр, землю попашет, попишет стихи»?
- Ну, хорошо, - соглашался миролюбиво Семен Борисович, - ну, допустим, с землепашеством ты покончишь…но ты уверена, что стихоплетство станет равноценной его заменой?
- При чем тут стихоплетство? Для начала я займусь журналистикой…
Вот это и вызывало у Семена Борисовича обоснованную тревогу, ибо он прекрасно знал раскованные нравы современной журналистской братии. Оба его брата начинали поиск профессии с пробы себя в газетном репортерстве. Оба они по крутому виражу уходили в мутные пространства сомнительных знакомств, гламурных фуршетов и бессонных дежурств на прокуренных кухнях своих бородатых друзей.
Собирая наспех вещи в дорожную сумку, Семен Борисович вдруг вспомнил про то, что неплохо бы положить в дорогу что-нибудь почитать. Он окинул взглядом книжную полку и неожиданно обнаружил в нижнем ряду коричневую толстую тетрадь, которую раньше не видел. Высунув язык от усердия, Семен Борисович двумя своими коротенькими пальцами вынул тетрадь из плотного ряда книг, листнул первую страничку и растерянно оглянулся. Это был Татин дневник.
- Да, я веду дневник, - отозвалась с дивана наблюдавшая за мужем Татьяна Абрамовна, - уже почти полгода…
- Извини…я не знал…я только взял его…- попытался вернуть тетрадь на место Семен Борисович, но жена, порывисто встав, подошла к нему и положила руку на его плечо.
- А я решила, чтобы ты его прочитал.
- Ты серьезно?
- Понимаешь, Сеня, мне трудно стало жить одной в моем неуютном мире. Я чахну в состоянии невыносимого духовного дискомфорта. Жизнь, простая, человеческая жизнь…уходит, Сеня, мимо меня... Пойми меня, я не хочу никого грузить своей меланхолией…Боже упаси. А тебя, - тем более. Ты для меня и так сделал все, о чем может мечтать любая женщина. Я чувствую твою любовь…но пойми меня правильно… ведь я – не кукла, предназначенная для семейных ритуалов.
- Зачем ты так? – внимательно посмотрел в растревоженные глаза жены Семен Борисович, - При чем тут семейные ритуалы? Ты хочешь сказать, что тяготишься нашими отношениями? Чем тебя сковывают они? Чем тебе мешают наши отношения в определении твоих духовных предпочтений? …грузить меланхолией. Откуда она у тебя?
- Ты только не злись, Сеня…
- А я и не злюсь…ты опять имеешь в виду смену работы?
- Давай, Сеня, не будем снова начинать...
- Но, Тата, так ведь дальше жить нельзя. Если причины твоих меланхолий в нелюбимой работе, то смени ты ее… к чертовой матери.
- А если…не только?
- Не только? – снова посмотрел пытливо в глаза жены Семен Борисович.
- Возьми, почитай, - улыбнувшись, погладила руку мужа, Татьяна Абрамовна и, вытянув из его пальцев дневник, положила его в раскрытую дорожную сумку.

Всю дорогу да аэропорта Семен Борисович думал об этом странном разговоре с женой. Он едва дотерпел до посадки в самолет, чтобы, усевшись в кресло, тут же достать Татин дневник. Он рассеянно поздоровался с учтивым пожилым соседом, морщинистым и очень загорелым, который, едва угнездившись, тут же откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.
"...Я никогда не думала, что однажды возненавижу себя за то, что добросовестно исполню свою работу... В субботу заболела Вера Петровна, и меня попросили эту неделю поработать на абортах. Боже мой...я согласилась опробовать новый французский аппарат, который делает операцию простой и безболезненной. Мне ассистировал заезжий бородатый кандидат наук, от которого ужасно пахло табаком и свежим перегаром», - прочитал в наугад открытом месте Семен Борисович. Он хотел вернуться в начало дневника, но почему-то решил дочитать эту запись до конца.
«…Первая моя пациентка была молоденькая светлоголовая девчушка с печальными серыми глазами. "Будет больно?" - спросила, кусая губы. "Не должно быть, но всякое бывает, - честно сказала я, - если что, придется потерпеть...". Я смотрела на её робкие и неуверенные движения и до слез сопереживала ей. Какими же могли быть дикими обстоятельства, заставившие девчушку решиться на убийство родного, еще не родившегося ребенка? Акушерка помогла ей подготовиться...
Мой бородатый помощник ввёл во влагалище пластиковую трубку аппарата и несколько минут орудовал ею во чреве. Затем включился вакуумный аппарат...Шлепок - и по стенкам склянки сползают куски вдребезги разбитого зародыша, белая мозговая слизь вздрагивает на дне. "Неудача, - сокрушенно вздыхает бородач, - слишком сильный вакуум, надо уменьшить". Он подкручивает аппарат. Акушерка привязывает новую пациентку. Я даже не успеваю толком её разглядеть. По-моему, она уже в зрелом возрасте, что-то лет под сорок. Мотор...и вот наружу выползает целенький, розовый, напоминающий большого розового червяка, зародыш. Он борется за жизнь, бьется в судорогах. Но - не судьба. Помочь некому. Он никем не любим на этом свете, он никто и ничей. И ему прямая дорога - в посудину со льдом. Когда мы кончили, бородач положил посудину с четырьмя зародышами в спортивную сумку и заторопился на второй этаж, в лабораторию, где ему с разрешения начальства выделили стол…
Он совершенно не скрывал своих намерений. Молча пододвинул мне стул, и приступил к работе...
Ещё шевелящиеся тельца он положил рядком на лабораторном столе. Крахмальный халат, перчатки, набор отточенных скальпелей...
Несколько привычных взмахов твердой руки, и отсеченные головенки раскатываются по столу. Как апельсиновая кожура, трескается, разбрызгивая кровь, морщинистая кожица. Обнажённый мозг переносится в криостат и, врезаясь в податливую ткань, сверхострая ножевая планка делит мозжечок на тонкие, подобные сервелату для гостей, просвечивающиеся ломтики. Потом они заливаются спецжидкостью и лабораторный препарат готов...
Бородач смотрит на меня и хохочет: видимо, такой у меня уморительно жалкий вид. "Догадалась, что это такое я сделал?" - спросил он меня. "По-моему, да" - промямлила я. "Конечно, мое дело сбыть товар, а что с ним будет дальше, меня не касается, - бородач прямо светился от удачно сделанного дела, - но я поинтересовался...так вот, моими эмбрионами в одной закрытой клинике лечат болезни, раньше считавшиеся неизлечимыми. Представляешь...молодые клетки не только не имеют собственных имунных маркеров, но у них нет ещё и специализации. Пересаженные, скажем, в почку они тотчас начинают размножаться, вырабатывая здоровую почечную ткань. А помести их в печень, они превращаются в печёночные ткани...". "Всё это так, - сказала я ему, - но существуют же, наверное, и моральные принципы...ведь речь идет о живых человеческих органах". "Только не надо о морали, - оборвал меня бородач, - мы, используем материал, который раньше просто выбрасывался на помойку, и спасаем жизни тысячам обречённых больных". Я согласилась с ним, а потом всю ночь не смогла заснуть, вспоминая маленькие, беспомощные, розовые тельца, извивающиеся в предчувствии наступающего небытия. Я видела, я прекрасно это видела, что они всё понимали. Эти маленькие человечки обречённо ловили крошечными ротиками воздух чужого и жестокого мира, и их души, как и они крошечные, готовились улететь, неся с собой ужасную весть о хищной сущности человеческого мира».
Семен Борисович машинально взглянул в иллюминатор. Он только сейчас услышал ровный гул заработавших самолетных моторов. Самолет дернулся и потихоньку поехал на взлетную полосу. В иллюминаторе поплыли какие-то далекие строения, вкрадчивым голосом женский голос из динамика напомнил о правилах полета…Читать стало труднее, но Семен Борисович снова уткнулся в тетрадь.
«...Если человека можно постоянно ремонтировать, значит, есть смысл говорить о его бессмертии? Но это противоречит основному принципу движения Природы - принципу эволюционирования. Мне кажется, что мы стоим на пороге событий, когда Природа должна поставить на место зарвавшееся человечество. Нет, это не будет вселенская катастрофа, которой нас пугают все кому не лень: и ученые, и богословы. Это будет всего лишь корректировка развития земного Разума, которому со временем предстоит стать частью Разума вселенского. Мы стоим у края бездонной расщелины, не предполагая, что спасение наше не в отступлении, а в невообразимо ответственном прыжке. Мы ещё не знаем, что надо прыгать, а задние напирают и сталкивают передних в бездну. И все понимают, что надо что-то делать, а не знают что. И остановиться не могут...
...Вчера мы с Олегом ходили в кафе. Боже, как он был красив. Матовый оттенок кожи лица, аккуратная бородка, короткая с прямым пробором стрижка, большие выразительные глаза...
Я видела, как все женщины, сидящие в кафе, посылали ему со своих мест томные взгляды и ласковые, зовущие улыбки. Он вначале, как обычно, был весел и многословен. Но потом как-то враз потускнел и потух. "Не обращай на меня внимания", - сказал он мне и подозвал официанта, чтобы расплатиться. Он проводил меня домой, а на прощание сказал загадочную фразу, над которой я продумала всю ночь: "Если человек умирает осмысленно, ему не перед кем оправдываться...".

Семена Борисовича бросило в жар: «Это же черт знает, что такое…Кто он такой – Олег?». Чудовищный, невообразимой силы удар по самолюбию потряс его с такой силой, что он, оглушенный, потерял на какое-то время рассудок. «Зачем? С какой целью она дала мне почитать этот чертов дневник? Почему не открылась раньше? Откуда у нее эта примитивная жестокость?»
Но посидев немного в отрешенной задумчивости, он пришел в себя и решил трезвым рассудком понять суть только что прочитанных строк. Выхваченные из контекста, да.., они выглядели ужасающим признанием в неверности. А с другой стороны... собственно, в чем была выражена эта неверность? В самом факте посещения кафе или в мыслях о красоте спутника? А что, если эта запись – плод больного воображения? Или еще хуже – попытка уязвления его, нечуткого мужа, самолюбия? А, может быть, это просто хорошо замаскированное послание с тонким воздействием на чувственные зоны его сознания?
- Чувственные зоны сознания, вы правы, являются непременным участником принятия нами всех наших решений. Более того, я вам скажу такую банальную вещь, все мы, психологически развитые существа живем в мире, в котором и вокруг нас, и внутри нас незримо присутствует эмоциональное поле.
Семен Борисович оторопело обернулся на голос и наткнулся на хитро улыбающиеся щелки глаз пожилого соседа с явно выраженной азиатской внешностью.
- Вы читаете чужие мысли? – спросил он и почувствовал неловкость за свою прямолинейность.
- А вы полагаете, что это возможно? - невозмутимо сверкнул ослепительно белыми зубами собеседник, - я просто считал один из вариантов поведенческого сценария вашего эмоционального состояния. (Семен Борисович, нервно моргнув, тут же захлопнул лежавший на коленях дневник). И, как я догадываюсь, оказался абсолютно прав.
- Вы психолог? – попытался угадать Семен Борисович.
- Скорее, нейролог…а, вообще, - специалист по робототехнике, - собеседник дружелюбно протянул руку, - Давайте познакомимся. Меня зовут Гоушен.
- А меня – Семеном Борисовичем…я, знаете ли, тоже робототехник…и лечу на Тайвань.
- О, мы, кажется, летим в одном направлении – на международную выставку. Не так ли, коллега?
- Так точно, мистер Гоушен, - повеселел Семен Борисович, - наша фирма тоже выставляет там два своих изделия.
- Кстати, дорогой Семен Борисович, вы не удивляйтесь, что я говорю по-русски почти без акцента. Моя мама – русская, а папа – китаец. Он очень большой чудак. Он меня назвал Гоушен…а это у нас означает «остаток собачьего корма».
- Остаток…корма? – не поверил Семен Борисович.
- Это старая китайская традиция, для запугивания духов…и я терплю…
- Ну, это и не важно, я правильно считаю? Мистер, Гоушен…а с какой стати вы заговорили со мной об эмоциональном поле?
- Я имел в виду простую истину, объясняющую то, что мы вкладываем в понятие «душа». Не вам ли, коллеге-робототехнику, сейчас начать пояснять природу наших чувств?
- Интересно…неужели и вы подступаетесь к расшифровке психологических процессов интеллекта?
- Подступаемся…вы правильно делаете, что сомневаетесь…попытка разработки подходящего программного кода, по моему глубокому убеждению, заранее обречена на неуспех. Ведь, если вдуматься, духовная сущность разума – это просто-напросто осмысленный перебор всех вариантов заранее известных причинно-следственных связей…и душа – это не что иное, как наша жизнь во всех ее вариациях. А это, согласитесь, - хаос. Хаос, уважаемый Семен Борисович. Гигантская мозаика несвязанных между собой элементов, из которых разум, в соответствии со своим логическим и убежденно-нравственным аппаратом, выбирает только те, какие считает правильными. И, как вы думаете, дано ли нам, грешным земным людям, разобраться в том, что нам не дано понять?

…Гул самолетных двигателей одной высокой нотой уже несколько часов висел над клонящимися ко сну головами утомленных пассажиров. Семен Борисович, забыв про свои давнишние страхи, так увлекся разговором со своим соседом, что не сразу заметил какую-то нервозную суету стюардесс.
- Вы ничего не находите странным в нашем полете? – вдруг встрепенулся и мистер Гоушен и посмотрел внимательно в сторону кабины пилотов.
Самолет резко тряхнуло, и на стенке кабины тут же высветилась надпись «Пристегните ремни! Идем на посадку!»

…Когда цветные, с преобладанием красного, огни в затуманенной голове Семена Борисовича сменились картинками каких-то разрозненных эпизодов, он ощутил, что готов бодрствовать и попробовал проснуться. Но тягучая усталость сковывала все его мышечные усилия, и сил не хватало даже открыть глаза. Где-то совсем рядом журчал ручеек, пахнуло свежим воздухом. Семен Борисович потянулся пересохшими губами к этому журчанию, но ручеек внезапно иссяк, а журчание обратилось в монотонный говорок мистера Гоушена.
- …Так или иначе, принятие идеи создания искусственного интеллекта станет осознанным выбором человека на пути к бессмертию. Ваша жена, заметьте, не вы, а ваша жена, которой, казалось бы, нет никакого дела до наших профессиональных интересов, тоже поняла, что бессмертие человека лежит совсем в иной плоскости, чем думают об этом обычные люди.
- А кто вам сказал, что эта идея прошла мимо меня? – обиженно возразил Семен Борисович, так и не поняв проснулся он или еще спит, - не мы ли с вами разговаривали о программировании психологических процессов?
- Да…разговаривали…но вы же сами понимаете, что человеческому разуму эта задача не по силам…
- Вы хотите сказать…
- Да, уважаемый Семен Борисович…да-да…находясь на одной плоскости событийной действительности, человечеству не по силам увидеть множество таких действительностей, расположенных к тому же в разных плоскостях. Вы меня понимаете? Мы не можем даже подступиться к проблеме создания искусственного разума, не кибернизировав собственный.
- Вы…это серьезно? – не сразу осознав суть сказанного мистером Гоушеном, задумался Семен Борисович, - не хотите ли вы сказать, что люди отдадут идею бессмертия в руки неких киберчеловеков, оставаясь при этом смертными? Ведь переход на роботизацию человечества не произойдет одномоментно. А где в таком случае гарантия того, что киберчеловеки не начнут вытеснять отовсюду обычных людей, как неконкурентноспособных…а то и попросту – неприспособленных к реалиям цивилизованной жизни?
- Нет никаких гарантий…вы совершенно правы. Но киберчеловеки, как вы их изволили называть, будут совершенно целенаправленно стремиться к созданию разума с полновесным аппаратом духовной гармонии. Это, несомненно, будет учтено программистами-людьми. А что касается человечества…давайте не будем лукавить. При всех наших слабостях и склонностях к грехам даже сама мысль о бессмертии носит оттенок заговора темных сил.
- Мистер Гоушен…- снова попытался найти глазами собеседника Семен Борисович. Он хотел повернуть голову, но мышцы не слушались. Глаза тоже не открывались, а в распахнутом лазурье пространства лопались и снова надувались разноцветные пузыри, - почему я не вижу вас?…
- Вы только не волнуйтесь, Семен Борисович, - отозвался откуда-то сбоку журчащий голос, - но вас уже как бы нет…
- Я умер? – спросил уже начинающий все понимать Семен Борисович.
- Вот только давайте без паники…
- Но вы могли хотя бы ради приличия спросить моего согласия?
- И вы бы согласились?
- Но я хотя бы морально к этому был готов.
- А вы и так готовы…мы же не случайно выбрали этот рейс, где большинство пассажиров оказалось робототехниками…
- А что с самолетом?
- Обычная авиакатастрофа…в смысле, - для всех. А для науки – пятеро из всех пассажиров находятся на территории спецлаборатории международного института искусственного интеллекта.
- Вы хотите сказать, что остальные…
- Да, остальные пассажиры пропали без вести…и их сейчас ищут в глубинах Тихого океана.
- Боже мой…- простонал Семен Борисович, - значит, и моя Тата будет думать, что я погиб.
- «Если человек умирает осмысленно, ему не перед кем оправдываться»…Вы помните эту фразу? Пускай мысль о том, что ваша жена сама догадается о вашей судьбе, даст вам сил и мужества…вам это очень скоро будет нужно. А жизнь... что такое, в конце концов, бренная жизнь индивидуума в сравнении с бессмертием человечества? Не правда ли, Семен Борисович?


Запретное яблоко

Фантастический рассказ

Так вышло, что с некоторых пор жизнь превратилась для Сина Болдуина в сплошные однообразные будни, без выходных и праздников. Собственно, он и не догадывался, что какое-то нецелевое отвлечение от постоянной и вдумчивой работы по 16 часов в сутки где-нибудь существует. А что касалось целевых отдушин от ежедневных умственных упражнений, связанных с поиском математического аппарата заданной проблемы, – они, конечно же, были. В эти 16 часов входили занятия физической культурой, посещение бальнеологического комплекса, получасовые культурно-познавательные тренинги и, наконец, ежедневные часовые собеседования в институтском «холле культурного самопознания». Собеседования, в отличие от других мероприятий, заранее прописанных в распорядке дня, проводились всегда как бы спонтанно (и это всегда немного настораживало и раздражало): курсанты группой или поодиночке вызывались из рабочих помещений и немедленно препровождались в одно из помещений стоящей обособленно от всех рабочих строений утопающего в тропической зелени здания библиотеки.
Когда репродуктор, встроенный в заваленный расчетами рабочий стол, вкрадчивым, хорошо поставленным баритоном, позвал Сина оторваться от работы, он только компьютер отключил от сети – и тут же поспешил в комнату гигиены принять душ и переодеться. Он почему-то догадывался, что именно сегодня с ним будет разговаривать тот эксперт, о встрече с которым Син просил своего руководителя еще две недели назад. Он понимал, что к его просьбе, лежащей в плоскости, не связанной с математикой и не содержащей никакого рационального мотива, не могли не отнестись настороженно, как к отвлекающей от «правильных» мыслей. Но он не привык оставлять в голове вопросы без ответов, ведь они не возникли сами по себе. Вопросы рождались в ходе теоретических поисков, а потому Сину казалось, что даже если какие-то неответсвенные блуждания периферических мыслей придут в осознанный порядок, то это будет на пользу (и в первую очередь) общему делу.
Ровно в пять часов вечера массивные двери читального зала открылись, и в их проеме Син увидел уютно расположившегося в глубоком кресле господина азиатской внешности с тоненькой полоской черных усиков на матовом лице.
- Я жду вас, господин Син, присаживайтесь и задавайте вопросы, - приветливо улыбнулся он и приподнялся в кресле для приветствия, - а меня зовут Гоушен, можно – просто мистер Го…
- Я рад вас видеть, мистер Го…- вежливо поздоровался Син и внимательно всмотрелся в лицо собеседника, - извините…не могу отделаться от мысли, что мы с вами где-то встречались…
- Вы искренни, - рассмеялся неожиданным фальцетом мистер Го, - но успокойтесь, пожалуйста, мы с вами видимся в первый раз.
- Я, как вы понимаете, не могу быть неискренним…и вопросы мои, я прошу вас меня понять правильно, ни в коем случае не могут быть истолкованы превратно…
- Будьте во мне уверены, как на исповеди…все, что вы мне доверите, все, о чем спросите, останется между нами. Мы все здесь связаны одной целью и одними чувствами, и нам незачем лезть в душу каждого, нарушая тем самым право индивидуума на личное мироощущение. Я скажу больше, нам незачем лишать каждого, кто получил почетное право быть членом большой и дружной семьи, возможности сознавать себя свободным и мыслящим интеллектуалом, для которого не существует догм и запретительных ограничений в каких бы то ни было мыслях….ну, так я слушаю вас внимательно…
Эксперт азиатской внешности даже подался вперед от ожидания.
- Понимаете, мистер Го…не знаю даже с чего начать…
- Вы только не волнуйтесь, пожалуйста.
- С некоторых пор…я, как человек, исповедующий христианство, никак не могу постичь основополагающего божественного промысла…понимаете…я долго думал над парадоксальной трактовкой в Библии эпизода, связанного с происхождением человека.
- Вы имеете в виду «Бытие» Библии?
- Да, господин Го…дело в том, что, согласно каноническому тексту Святого Писания, Бог сотворил Адама и Еву, наделенными правом свободного выбора. Если я не ошибаюсь, он ни в коем случае не желал видеть в них, как и вообще в своих подданных, слепых исполнителей Его воли. Так вот…читая, я как бы слышал меж строчек этого не до конца нами понятого текста такое Его напутствие: «Ты, Адам, свободен в своем выборе. Можешь выбрать вечную жизнь, а можешь – жить только строго отмеренное время. Очень надеюсь, что ты выберешь жизнь, но последнее слово за тобой», - Син вздрогнул от звякнувшего и тут же замолчавшего таймера в кармане его брюк, - Так вот…можно было бы удивиться такому предложению выбора, если бы не условие, связанное с запретным плодом. Мы как-то не очень задумываемся над тем, почему тем деревом, с которого нельзя было есть плоды, было дерево познания добра и зла, - Син на мгновение задумался и посмотрел на потолок, где разбивая густую пряную духоту, бешено вертелся гигантский пропеллер вентилятора, - Вы посмотрите, что происходит после этого серьезного предупреждения. Поначалу у Адама и впрямь не было никаких намерений ослушаться Бога…но настал, как мы знаем, тот роковой день, когда его жена Ева, поверив искусителю-змею, сорвала несколько яблок, поела сама и принесла мужу…признавшись откуда они. И что сделали бы вы, господин Го, будь на его месте?
- Вы знаете, мистер Син, - шумно пошевелился в кресле Гоушен, - меня, как и вас, немного смущает название дерева. Если отбросить мотив отказа Адама от вечной жизни, связанный с привязанностью к Еве…чисто по-мужски – это несостоятельно. Если предположить, что Адам забыл или отнесся легкомысленно к предупреждению Творца…это тоже – из разряда легковесной логики. Адам сделал осознанный выбор…а почему такой несоразмерный по последствию – об этом давайте подумаем вместе.
- Я никак не могу понять, мистер Го, почему Бог запретной выбрал именно тему постижения Адамом добра и зла, ведь неизбежно возникают вопросы: «А что, из всего огромного множества этически-нравственных ориентиров разница между добром и злом Адаму на тот момент была непонятна? Чего опасался Господь, если бы познавший добро и зло Адам остался бессмертным? Не могло ли предупреждение Бога о запретном плоде быть просто формальным поводом «поставить на место» не готового жить по «писанным сверху» законам общежития наивного первочеловека?
- В русле вашей логики и тот факт, что хотя Адам и был создан «по образу и подобию Божию», он был взят «из земли, из праха», что и объясняло серьезное недоверие к нему Господа…
- Вот это и разочаровывает веру в высшую справедливость. Разве «происхождение» первочеловека не могло быть подвергнуто воспитанию, подобно тому, какое получают в «пансионах благородных девиц»?
- Воспитанию? Вы это серьезно? – Гоушен пытливо сверкнул загоревшимися интересом щелками глаз
- Да, воспитанию. Разве Бог-создатель не желал бы видеть в своем творении совершенное, как и он сам, живое существо?
- А если предположить, что он хотел дать Адаму столько свободы, сколько тот себе пожелает? Ну, например, как любящий родитель, пытающийся расшалившемуся ребенку дать понять, каково это лишиться исключительно всеобъемлющей родительской заботы.
- Вот! И я о том же…он почему-то дал ему столько свободы, что потом горько пожалел…и наслал на землю потоп.
- Вы, мистер Син, совершенно правы…
- Но ведь это очень странно, согласитесь…(Син достал из кармана помятую бумажку) посмотрите как сказано об этом в Библии: «…и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человеков, до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их».
- И то, что Бог велел сделать ковчег Ною, - это, вы считаете, новая попытка организации земной жизни?
- Именно так я и считаю, хотя полагаю, и вы со мной согласитесь, что новые люди оказались совсем не лучше прежних.

…После утреннего совещания, которое проводилось в малом конференц-холле, а потому носило более жесткий характер, чем в обычные дни, начальник объекта Марк Такер попросил секретаря принести личное дело курсанта Болдуина и по громкой связи пригласил на беседу консультанта Фэн Гоушена. Его полное, одутловатое лицо морщилось от напряжения предстоящего разговора, в котором ему так не терпелось поставить на место самоуверенного и привыкшего высказывать по любому поводу собственное мнение «русского китайца». Вечно подозрительный Такер давно замечал, что курсанты почему-то чаще других просили назначить им Фэна для обязательных «бесед самопознания». Он часами прослушивал записанные беседы, анализировал и пробовал найти какой-то подвох, но ничего не находил.
Не всякий человек еще при своем далеко не зрелом переломе жизни мог считать себя личностью исключительной. Дослужившийся в неполные 44 года до генеральского звания амбициозный Марк Такер, не задумываясь, принял предложение, которое при всех его минусах, давало ему исключительный шанс войти в анналы мировой истории. Искусственный интеллект…программа, исполнение, испытание. Уже само название ведущей темы закрытых исследований военизированного научно-исследовательского института, которое предложили ему возглавить представители инкогнито-клуба мировой элиты, вызывало уважение к глобальным амбициям его учредителей. Он вначале даже не представлял себе всей грандиозности и вселенского значения замысла, а когда осознал, то понял, что жизнь его теперь приобрела иной и, можно сказать, непредсказуемый смысл. Его непосредственный руководитель Антонио Мартин, выходящий на ежевечернюю получасовую скайп-связь, после первых же сеансов объяснил, что «объект» и все его обитатели никогда не будут известны миру, очень подробно пояснив, что хитроумная система самоуничтожения гарантирует мгновенную их ликвидацию в случае неожиданного разоблачения, а в случае успеха уничтожению (планомерному, четко прописанному секретными инструкциями) будет подвержено – наоборот: все остальное человечество, кроме избранных членов клуба.
Марк Такер первое время после подобных разъяснений даже сна лишился. Он прекрасно понимал, что за его реакцией наблюдают умные и невидимые для него психологи. Он теперь по-другому стал относиться ко всем своим сотрудникам, подозревая даже во внешне исключительно исполнительных и подобострастных скрытых соглядатаев. И при всем при этом ему не совсем понятной представлялась логика хозяев, которых представлял жгучий и красивый брюнет с насмешливо-пронзительным взглядом. Этот подчеркнуто вежливый Антонио Мартин, казалось, был настолько уверен в Такере, что все их контакты на протяжении почти годовой работы института сводились лишь к интернет-связи. «А если я – не тот, за кого себя выдаю? - думал Такер, - откинувшись на спинку кресла после очередного сеанса с Мартином, - если я умышленно веду работу в тупик? Если я, наконец, просто-напросто никудышный спец, взявшийся не за свое дело? Почему такое вселенского масштаба дело обставлено достаточно скромным антуражем и совершенно не обнаруживает какой-либо свыше чрезвычайной заинтересованности?».
Но дело, как бы то ни было, двигалось вперед с удивительной быстротой и легкостью.

"...Вчера смотрел фильм про муравьев. Потрясен. Маленькая цивилизация, до сих пор не понятая нами. Свое общественное устройство, четкое распределение обязанностей, кастовое деление жителей...а мы далеко ушли от муравьев? Основой наших мотиваций, как были, так и остаются инстинкты. Мы, по сути, те же большие муравьи, снующие в поисках удовлетворения физиологических потребностей. Наш кругозор, как и у них, ограничен рамками лесной опушки, на которой появилась когда-то муравьиная куча. Мы снуем вокруг, не понимая, откуда взялась эта куча, где кончаются видимые нами горизонты и кто мы, собственно, сами такие? Нам страшно, когда на нас льются небесные потоки воды, когда нас морозят жуткие холода и когда неведомые существа крушат наши жилища, давя нас и сжигая в адской феерии огня. Для чего мы живем? Когда мы задаем сами себе этот вопрос, нам становится страшно. Потому что ответа на него нет. Потому что мир, окружающий нас существует сам по себе, а мы живем в этом мире тоже сами по себе. У нас нет с этим миром никаких связей, никаких общих начал и интересов. Он, этот мир, равнодушен к нам. Он, усмехаясь, говорит нам: "Если сможете выжить, живите. А не сможете - значит, не судьба...". Он знает, что он бессмертен, а мы обречены, потому что природные катаклизмы, случающиеся через определенные интервалы времени, начисто уничтожат однажды нас, оттого он до поры до времени прощает нам то, что мы своим присутствием приводим в непригодное состояние свою среду обитания...
Для чего мы живем? Мотивация всех наших устремлений одна - жить цивилизованней, чем мы живем. Когда фантасты рисуют нам будущее, они почему-то представляют его обществом социального равенства. Но ведь, если ни у кого не будет побуждения жить еще лучше, тогда и не будет смысла жить дальше. Коммунистическая модель общества потому и не выдержала проверку временем, что она вступила в конфликт с основным законом Природы.
... наши инстинкты - это движитель общественного развития, отправная и конечная точки которого - Космос. Наши инстинкты - это только видимость поступательного движения вперед. На самом деле они толкают колесо цивилизации в гору, откуда оно неминуемо, в конце концов, должно скатиться назад, в пропасть. Человечество, как и отдельный индивидуум, когда-то должно определиться для себя и решить: прожить ли ему отмеренный срок ярко, комфортно и мало или серо, неинтересно и много...».

Тетрадка, переломленная вдоль, с тусклыми карандашными записями лежала в самом конце стопки бумаг, уже успевших напитаться чуть уловимым запахом архива. Нетерпеливыми движениями пухлых пальцев Такер перелистнул последний лист тетрадки и вздрогнул от неожиданности: убористым почерком там четко было записано, что расшифровка сна курсанта Сина Болдуина произведена никем иным, как Фэном Гоушеном. Но почему подобное содержание сна, явно смахивающее на несанкционированное вольнодумство, осталось недоведенным до руководства института? Почему вольнодумец Син сразу не был поставлен на контроль особого отдела, занимающегося формированием мировоззренческих мыслей курсантов? Почему до сих пор тетрадка лежала в архивных делах, а не была перенесена на спецкартотеку?
И только рука Такера потянулась к телефону внутренней связи, как в дверь его кабинета вежливо постучали, и в проеме бесшумно открывшейся двери возникла мешковатая фигура «русского китайца»:
- Фэн Гоушен, господин генерал…
- Проходите, - буркнул Такер и показал рукой на стул возле приставного столика, - Что вы скажете о курсанте Сине Болдуине?
Консультант поднял бровь и невозмутимо посмотрел в глаза Такеру:
- Это очень ценный профессионал…
- Вы давно за ним наблюдаете?
- Господин генерал…- после некоторой паузы с недоумением на лице ответил консультант, - Сина Болдуина привел сюда я…
- Вы хотите сказать…
- Да, это ученый-роботехник с того самолета, что летел на Тайвань…
- Извините, - смущенно кашлянул Такер, - так это и есть тот русский, которого я взял на свой страх и риск?
Он расстегнул верхние пуговицы рубашки и включил настольный вентилятор.
- Но почему мне никто не доложил об отклонениях у него после стерилизации интеллекта?
- Отклонения, господин генерал, по мнению ведущего специалиста, находятся в нормативных пределах.
- И вы тоже так считаете?
- Нет, господин генерал, но мое мнение не может не совпадать с мнением специалистов.
- Чушь! – вскипел Такер, - Вы не могли не знать пятого пункта основной инструкции, где как раз говорится о возможностях личного мнения сотрудников. Я вас не понимаю, Фэн Гоушен. Почему курсанты предпочитают, чтобы в беседах по самопознанию в собеседники назначали именно вас? Почему они с вами говорят не о жизненных проблемах, а о каких-то необязательных и случайных вещах, которые ближе к метафизике, нежели к реальной обыденности? Вам не кажется, что их вольнодумство может помешать нам в конечном формировании единой идеологической модели мышления для отобранного контингента курсантов?
- Вы только не обижайтесь, господин генерал, но о сферах мышления я бы предпочел разговаривать со специалистами…
- Вы что себе позволяете, Фэн Гоушен?
- Извините, но на разговоры не по существу у меня нет времени, господин генерал. Если у вас есть повод меня наказать, то наказывайте. Еще раз извините…- шумно вздохнул «русский китаец» и порывисто встал. Такер его задерживать не решился.

…А вечером следующего дня институтский объект облетела страшная новость: курсант Син Болдуин покончил жизнь самоубийством, выпав из окна административного здания.
Он еще был живым, когда генерал Такер вбежал в его палату. Безучастным взглядом Син смотрел на окно, и из глаз его бежали слезы.
- Я съел запретное яблоко…- прошептал он наклонившемуся над ним генералу, - я теперь точно уверен, что к новому плану нашего Господа лично я…лично я… - он закрыл глаза и еле слышно, словно ветер в заоконной зелени, прошелестел, - не буду иметь никакого отношения.


Зыбкая сущность бессмертия

Фантастический рассказ

- Ошибаетесь, мистер Син, вы еще Господу нашему послужите, ох, как послужите, - склонилось к раскрывшему глаза Сину Болдуину сморщенное улыбкой лицо вездесущего «русского китайца» Фэна Гоушена.
- Вы хотите сказать… - еле разлепил спекшиеся губы Син.
- Даже и не думайте! – вдруг посерьезнел «русский китаец», - неужели вы и впрямь допускали мысль о таком примитивном выходе из серьезной игры, в какую вас взяли, потратив при этом массу времени и средств? И потом… разве вы еще не поняли, что ваше личностное либидо давно уже утрачивает свою человеческую сущность? Вы уже наполовину, если не больше, машина… во всяком случае, в тех сферах мышления, какие отвечают за аппарат логики и расчетов. Ваше тело давно существует как некое временное пристанище вашего разума, которое в любой момент может быть заменено на другое… или вообще будет устранено… если вы им так не дорожите.
- Вы этого не сделаете… - впился испуганным взглядом мистер Син в равнодушные глаза своего собеседника, - я просто не буду на вас работать…
- Ну, вот и прекрасно… я вижу, что вы идете на поправку. Пожалуйста, не делайте больше глупостей. Мы очень ценим вас и очень на вас рассчитываем.
Когда дверь за мистером Фэном закрылась, Син приподнялся на локте и осмотрелся. В боксе больничной палаты, куда, как он понял, его определили после неудачной попытки самоубийства, было просторно и светло. Где-то приглушенно играла музыка, в которой очень трогательно выделялась партия флейты.
«Действительно, каким я был глупцом… - прошептал Син и почувствовал слезинку, скатившуюся по щеке, - они меня снова собрали… и не факт, что тело осталось моим.
Он вспомнил свои последние мысли, когда ему казалось, что весь кошмар происходящих на объекте по созданию искусственного интеллекта событий теперь исчезнет для него навсегда. Ему казалось, что логика Разума безупречно верна и для частных случаев ее черновых расчетов. Он верно просчитал все варианты, вплоть до казуистических, и был уверен в своей правоте настолько, что умертвлял свой далеко небезупречный человеческий разум с чувством исповедавшегося перед Богом христианина. У Сина не было оснований считать себя полезным тем, кто вознамерился разгадать Великую тайну Создателя, настолько, чтобы ему дали спокойно покинуть этот бренный мир. Но, видимо, чего-то он недоучел…
Син снова закрыл глаза и вдруг явственно почувствовал такую тонкую суть ошибочности одного из своих основных посылов в логическом построении движения и существования Живой материи, что немудрено было ее поначалу не уловить. «Борьба Добра и Зла… - снова начал он раскручивать спираль размышлений, - неизбежный атрибут любой разумной жизни, которая потому и развивается, что никто в этой борьбе не может победить. Скорее всего, любое движение Живой материи немыслимо без заинтересованности, без острого любопытства, без стремления испытать новые, никогда доселе неиспытанные ощущения. Добро консервативно по своей сути, потому что довольствуется только теми ощущениями счастья, которые уже достигнуты. А Зло активно, неугомонно и находится в вечном поиске удовлетворения своих никогда неудовлетворяемых похотей. Мы ищем, выдумываем, изобретаем, скорее всего, со зла. Мы все более погружаемся в пучину цивилизационных благ, где тело и душа отдаляются от живительных контактов с природой, где разум перестает живо реагировать на искривление полей добропорядочности мирского общежития, где главными участками нашего мозга становятся те, которые отвечают за наслаждение…
Добро, наверное, совсем не против прогресса. Оно наивно полагает, что ничего плохого нет во все более изощренной эксплуатации человеком природы. Более того, светлые и уважаемые умы, утверждают, что наша планета – всего лишь колыбель человечества, а подрастающее и пытливое дитя не может вечно жить в колыбели….
- Ну, вот вы и назвали вещи своими именами, - вдруг, сухо кашлянув, одобрительно отозвался знакомый до боли голос «русского китайца», - Колыбель! Вот оно ключевое понятие в нашем отношении к Земле. Как мы относимся к своим колыбелям, когда обнаруживаем их в самых дальних закоулках захламленных сараев? Да никак… в лучшем случае, задумчиво пощупаем, отерев от пыли старые, матово-поблескивающие темным лаком доски; посидим, тщетно пытаясь вспомнить свои младенческие годы, и забудем их тут же, как выйдем из сарая на нынешний солнечный свет…
Фэн Гоушен сел на стул возле кровати Сина и задумчиво потер переносицу.
- Лучшие умы человечества, которые никак нельзя заподозрить в сотрудничесте со Злом, с незапамятных времен упорно играют нам на дудочке свой незатейливо-игривый мотив, за которым мы, как завороженные овцы за пастушком, беспечно идем к краю пропасти.
Где они, затуманенные дальними далями космические миры, которые нам предстоит обживать? Где оно, наше космическое бессмертие? Где они, встречи с желанными братьями по разуму, готовыми немедленно вступить с нами в деловые и духовные контакты? Их нет, а колыбель наша уже давно трещит по швам.
Вы, уважаемый мною упрямый фантазер, не могли не знать, что борьба Добра и Зла – это суть частной эволюционной истории только землян, - мистер Фэн легким прикосновением пригладил складки на больничной простыне Сина и улыбнулся, - Но потому нам и не нужна Земля, которая уже в недалеком будущем будет совершенно непригодна для проживания на ней цивилизаций.
- Кому это – нам? – спросил ошарашенный откровенностью «русского китайца» Син.
- Не задавайте глупых вопросов, мистер Син… я вам и так позволил беседовать на темы, касаться которых у нас не очень приветствуется…

Все последующие дни Син уныло бродил по палате, потому как врачи, сославшись на указание руководства «Объекта», выходить за ее пределы категорически не разрешали. Удивительно быстро пойдя на поправку, он с содроганием ждал того момента, когда его снова отправят в лабораторный корпус. Однажды в один из долгих вечеров, когда он уже собирался лечь спать, в его дверь вдруг кто-то негромко постучал.
- Я не сплю, - отозвался Син и направился было к двери, как она бесшумно приоткрылась и в ее проеме показалась невероятно худая фигурка мужчины в белых больничных рубашке и штанах.
- Тс-с-с… - прижал мужчина, пугливо оглянувшись в коридор, палец к губам, - я ваш сосед… меня тоже хотят переформатировать…
- Переформа… не понял о чем вы?
- Да что уж тут непонятного… к вам тоже ведь ходит мистер Фэн?
- И что с того?
- Луис Перес… - протянул руку незнакомец, давая понять Сину, что у него нет времени на пустую болтовню.
- Син Болдуин, - пожал Син протянутую ему вялую и влажную руку.
- У нас есть минут десять, пока на посту никого нет… и нас никто не наблюдает… слушайте меня внимательно и не перебивайте… то, что я вам скажу, губительно для нас обоих, но я надеюсь на вашу благоразумность… я не жду от вас немедленного ответа, но в следующий мой приход вы должны решиться: со мной вы или нет…
У Сина даже занывший было со вчерашнего вечера зуб вдруг перестал болеть.
- Я вас слушаю, - прошептал он, с нехорошим предчувствием.
- Вы, наверняка, не посвящены в истинные цели наших работодателей… все это чушь – про искусственный интеллект и про роботизацию освоения Космоса. Наши хозяева совсем не похожи на увлеченных великими идеями фанатов, готовых пожертвовать своими жизнями во имя науки. Все гораздо проще… Они хотят стать биороботами, то есть индивидуумами с высочайшим интеллектом, который будет укрыт от внешних воздействий в сверхпрочной и практически неизнашиваемой оболочке…
- А что они хотят от нас? – не удержался от вопроса Син.
- Чтобы мы с вами им в этом помогли… мы ведь уже сумели вычленить интеллект из живой среды. Мы даже научились сохранять индивидуальную самоиндефикацию в роботизованном интеллекте… вы согласны со мной?
- Наверное, да…
- Теперь слушайте дальше. Нас всех… я имею в виду научных сотрудников нашего «Объекта»… в ближайшее время переведут в другое место, где начнется то самое действо, ради которого и была задумана вся эта… (он долго подбирал слово) долбаная история. Да… а в ней нам уготована участь безвольных болванчиков, руками и вдохновением которых избранная неведомо кем небольшая часть человечества станет всемогущей и бессмертной… ну, а после завершения работ нас планируется… - Луис вдруг растянул сморщенный рот в улыбке, - правильно – ли-кви-ди-про-вать…
- Так все плохо? – спросил Син, не зная как ему отнестись к услышанному откровению от не внушающего особого доверия незнакомца.
- Я вижу, вы мне не верите? – пытливо взглянул в глаза Сина незнакомец.
- Ну, допустим, верю…
- Тогда обдумайте мои слова и в следующий раз дайте мне знать свое мнение.
- У вас есть какой-то план всему вами сказанному как-то помешать? – решил сразу прояснить намерения незнакомца Син.
- Да… но я не намерен с вами откровенничать, пока не буду уверен в вашей солидарности со мной.
- Я… не смогу… - решил, наконец, прекратить весь этот ненужный и опасный разговор Син. – Больше ко мне не приходите.

В назначенное Экспертным советом «Объекта» время к главному корпусу производственно-испытательной лаборатории начали подкатывать лимузины с зашторенными наглухо стеклами. Выходящие из них бодрыми походками молодящиеся господа прятали свои лица под надвинутыми на самые глаза широкополые мексиканские шляпы. Под палящими лучами южного солнца водители лимузинов, не имея приказа покинуть рабочие места, лениво прогуливались по песчаным дорожкам и незлобиво переругивались друг с другом.
К операции, которую готовили, тщательно прорабатывая каждое ее мгновение, лучшие умы и самые талантливые руки «Объекта», были допущены только ее исполнители. Даже руководство и представители Экспертного совета могли наблюдать за ней только издали и только в те моменты, когда включались камеры наблюдения.
Никто, кроме самых близких, допущенных к операции людей не знал и даже догадываться не мог о том смельчаке, какой согласился стать первым пациентом пока еще не апробированной на людях операции. Но и те, кто знал, не до конца верили в решимость того, кто согласился стать первопроходцем.
А им, как это ни странно, оказался Марк Такер… Самовлюбленный генерал, который даже спать не ложился, тщательно не помыв руки и не почистив рот специально привезенной с континента пастой. Тот самый Марк, который будучи младшим офицером во время колониальной войны и попав в плен, впал в такую депрессию, что даже в послевоенные годы постоянно искал поддержки и помощи у специалистов по психологии.
…Долгое время в холле, где разместились представители Экспертного совета, стояла зловещая тишина.
- Почему все же выбор пал на Такера? – вдруг спросил седовласый господин у низенького с покрасневшим от волнения лицом блондина.
- Он сам попросил… и потом были соображения руководства…
- Какие же? – весь напрягся седовласый господин.
- Если что-то пойдет нештатно… он лучше других знает, как поступить…
- Но если все получится? – седовласый господин вдруг щелкнул пальцами, - Он станет властелином мира?
Присутствующие в комнате разом зашевелились. Кто-то хохотнул.
- Не успеет, - выдержал испытующе вперившийся в него взгляд седовласого господина низенький блондин, - у нас на очереди – второй кандидат… у которого в том числе имеются полномочия по контролю над первым. А потом будет третий… ну, вы же сами все знаете прекрасно.
- Господа, я попрошу вас не затевать ненужных разговоров, не имеющих отношения к медицинской составляющей эксперимента…- прервал разговор моложавый мужчина, сидевший в кресле с монитором на коленях, - неужели вы полагаете, что социальные аспекты адаптации роботизированных индивидуумов не просчитаны самым тщательнейшим образом?
Все замолчали, но седовласый господин был явно чем-то всерьез озабочен.
- Да, но… если роботизированные… господа заупрямятся и заживут своей, нам пока совсем неведомой жизнью?
- Я понял: вы хотели бы сами попасть в число этих первых испытуемых? – попытался разрядить обстановку низенький блондин.
- Увы и ах… - вздохнул седовласый господин под общий хохот собравшихся в холле членов Экспертного совета.
…И вдруг хохот резко оборвался, потому что из операционной, откуда по громкой связи доносились лишь еле слышные из-за работающей электронной аппаратуры голоса специалистов-исполнителей, послышались гортанные звуки, напоминающие кашель пытающегося прочистить горло пожилого человека.
- Аясяду… аясяду… аясяду…
- Прошу всех успокоиться, - тут же раздался характерный с фальцетом голос «русского китайца» Фэна, помощника руководителя проекта, - операция идет в полном соответствии с заданной программой… хотя не обошлось без некоторых проблем… но, повторяю, все идет штатно.
- Аясяду… аясяду… аясяду-у-у… - вдруг снова вырвалось из колонок, выведенных на потолок холла.
Потом раздался хрип, шипение и громкие мужские голоса.
- Да, что же это за безобразие! Почему пациент очнулся?
- Минуточку, господин профессор… сейчас вколем…
- Вы с ума сошли… ни в коем случае…
- Но он пытается встать…
- Привяжите… и гипноз…
- Внутричерепное зашкаливает!
- Сосуды! Следите за сосудами!
- Он засыпает…
- Но кривая интеллектомера… что же это такое?
И прерывая этот встревожено-взволнованный гам, из холла под крышу главного корпуса производственно-испытательной лаборатории полетели непритязательным мотивом звуки неприятного гортанного голоса:
- Аясяду вкабриолет… иуеду куданибудь…

… Когда вырывающееся из рук и пытающееся кусаться оскаленными слюнявыми зубами матово отсвечивающего в коридорных сумерках никелированное существо, которое теперь и стало Марком Такером, унесли проворные санитары, Фэн Гоушен подошел к руководителю проекта и тихо произнес:
- Это я виноват, господин профессор… поверил русскому.
- Вы о чем это?
- Я – о Сине Болдуине… Семене Болдине.
- Вы полагаете…
- Более чем…
- Так какого же черта…
- Но, профессор… я сейчас только понял: это надо было пройти… в интересах чистоты эксперимента.
- Вы хотите сказать – такой ценой?
- Если вы имеете в виду нашего пострадавшего за науку почтеннейшего Марка… то эта цена – полнейший пустяк… извините меня, господин профессор. Только я сейчас не об этом. Я очень вас прошу сделать все так, чтобы Син остался вне подозрений… он нам еще очень даже понадобится.