Невыдуманные истории.

Меня, наверное, посадят

После войны отец Косенко Николая 1940 г.р., вдовец Григорий, забрал сына из села Авдеевки от тёщи к себе в село Блистова, женившись на вдове Марье муж которой погиб на фронте, а два сына погодка умерли от сыпного тифа в оккупацию.
Его сосед Данила Тимофеевич Шульга умел тачать сапоги. Однажды он усадил за стол Косенко Колю, пришедшего гулять к его сыновьям Ивану и Михалю, дал нож, похожий на чайную ложку молоток и, показав как это делается, приказал нарубать из березового кругляша березовые гвоздики для сапог.
Сапоги Данила Тимофеевич тачал на лапке как с «вытяжкой» (целиковые) от носка до верха голенищ, так и с «халявой» (голенищами, которые пришивались в подъеме). Вся работа протекала при свете керосиновой лампы. На подошву сапог шли слои бересты. К ним березовыми гвоздиками подбивалась толстая говяжья кожа.

Дед Данилы Тимофеевича, Данила Шульга как-то (ещё до революции) затеял на престольный праздник бороться с заезжим купцом, но одолеть не сумел. После чего вдруг занемог и умер...
Вернувшись с войны, ротный запевала и повар Данила Тимофеевич привез из Германии в трофейных чемоданах три костюма, три одеяла, юбок жене. Но трофейным барахлом семью не прокормить и он стал зарабатывать на харчи укладкой соломой крыш селян. Однажды за работу в соседней Орловке Данила Тимофеевич принёс оттуда целое ведро коровьего масла. Но не семье, а как плату за налог на молоко от коровы, иначе за недоимку её могли забрать со двора.
Сын Михаль тоже перенял искусство укладки перевязанных соломенным жгутом снопов на крыши хат. После операции на желудке, когда отец от тяжёлой работы не поберёгся, он внезапно умер. Михаль занялся ремеслом покрытия крыш соломой. Сговорился на работу с бухгалтером из соседнего села. Но с её окончанием, та решила заплатить половину условленной суммы. Тогда Михаль, схватив серп, быстро залез на крышу и потребовал полной выплаты, угрожая перерезать прясла связанных и уложенных снопов соломы. Пришлось бабе выполнять договор.

В послевоенное время с топливом были проблемы и в лесной Черниговской области. Стояла зима начала 50-х годов, а в лес за дровами без разрешения нельзя. Удалось договориться с лесником: «Михаль, приезжай (лесник назвал место) и собери сучки». Тот так и сделал. И даже заготовил сучки впрок, на следующий день. Но когда стал их грузить на салазки, то неожиданно увидел бегущую к нему с топором Параску. Следом за нею подругу, тоже с топором в руках. «Если не уйдёшь, я тебе зарублю! Нам топиться нечем!» Михаил был младше Параски на два года. Он выругался матом, но с «бабами» связываться не стал и «не солоно не хлебавши» с пустыми санками побрёл из лесу.

Его будущая тёща Марфа Марохонько (1912-1978), оставшаяся без мужа, угнанного в Германию, с дочкой Марией и своим немощным отцом, тоже бедствовала. Потолок прохудился, и сквозь дырку, было видно зимнее небо. Сквозняки гуляли по хате, а топиться нечем, Стемнело, и пошла Марфа на колхозное поле – «соломки позычить» (поискать). Стала мокрую и гнилую вокруг скирды собирать, вдруг выстрел из ружья бабахнул. Объездчик стрельнул в воздух, но Марфа с испуга упала ничком и оставалась лежать неподвижно, даже когда объездчик забирал её сани.
Пришла домой «ни жива, ни мертва», белая как полотно: «Меня, наверное, посадят» - сказала она. Дед говорит внучке Марии: «Иди к председателю и проси, чтобы он простил мать».
И пошла дочка в колхозную контору, открыла дверь и бухнулась с порога на колени: «Дядечка, прости мою мамку, не сади её в тюрьму, а то мы с дедом с голода помрём! И пусть нам объездчик санки вернёт – а то нам не на чем дрова возить». Председатель подошел, поднял девочку с колен и распорядился объездчику вернуть санки. С видимой неохотой объездчик Ефим это сделал, выкатив их с собственного двора…

Не бей, браток!

У мачехи Косенко Коли была сестра, одного из сыновей которой звали Грицко. Он же доводился племянником Даниле Тимофеевичу Шульге по брату Василию. На фронте Грицко был ранен и потерял ногу. Но еще до войны он успел посидеть в тюрьме за кражу с полуторки ящика водки. С приятелем они выгнали череду коров на дорогу, проходившую мимо села и когда грузовик притормозил, Грицко ловко залез в кузов и передал оттуда водку приятелю. Но кражу обнаружили и виновных наказали…
В голодном 1947-м в селе Блистова нередки были случаи воровства свежины. В феврале 1948 года зарезал Данила Тимофеевич борова «центнера на полтора», а в ночь ему выпала очередь дежурства в сельсовете. Один из его знакомых, что-то узнал о готовящемся воровстве и под благовидным предлогом предложил Даниле Тимофеевичу поменяться дежурством.
Ночью Данила был разбужен женой, которая перед этим сама проснулась от крика новорожденного сына Васи: «Что-то в сенях шмякнуло». Муж слез с печи и подошёл к двери, за которой услышал: «отчиняй дверь в сенцы, чего ты возишься!» Он схватил навильник (ухват) у печи и выскочил в сени, следом 16-летний сын Николай. Злоумышленник, вырезавший косой дыру в соломенной крыше и спрыгнувший оттуда в сенцы, бросился наутёк. Сын с отцом следом. Но на улице мела пурга и к тому же напарники вора для острастки дали очередь из автомата поверх голов преследователей. Пришлось прекратить погоню. Но Данила Тимофеевич узнал хлопцев лет по 20-25 из кампании своего племянника Грицка и на утро ходил того «лаять» и стыдить за неподобающее родственнику поведение…

Послевоенное время было суровое, сталинское. Прислали из правления колхоза к Шульге Даниле Тимофеевичу людей с лошадью и плугом, чтобы запахать «лишние» 6 соток (вместо положенных 25 семья из 2 взрослых и 4 детей имела 31 сотку) картошки на огороде.
В 1948 году бывший фронтовик Д.Т. Шульга "поназычил" гречневой соломки из колхозной конюшни для корма корове. Властям кто-то донёс -- пришли с обыском, конфисковали солому и составили протокол. И тогда сказал отец своему старшему, 16-летнему сыну Николаю: "Садись ты в тюрьму, а то семью из четырёх человек не прокормишь, если я на себя возьму всю вину".
Сын отбывал срок где-то на Львовщине, откуда и вернулся уже с женой...

Косенко Николай Григорьевич 1940 г.р. вспоминал об этих годах жизни: «Пошли на поле за колосками в 47-м году с торбами и обрезком косы у каждого в руках. Подойдешь к "хресцам" (12 снопов сложенные по кругу, а 13-й сверху – «на попа»), вытащишь сноп, положенный колосьями вовнутрь, натянешь на него шаньку (торбу) и, обрезав колосья, на место задвинешь». Сторож колхозный по-уличному «Горбоз» заметил воришек и кинулся к ним. Те наутек. Бывший фронтовик гнался за ребятней, пока не расшился шов от раны на ноге.
На фронте помимо ранения он получил контузию, заикался и был, по выражению односельчан «нервенный человек». И до сих пор в селе «психических», неуравновешенных людей называют «Горбоз», хотя мало кто помнит о носителе этого уличного прозвища…

Вскоре после скоропостижной смерти дяди Данилы Тимофеевича, Грицко по-родственному помог своему двоюродному брату Михалю, которому Иван «Шиш» 1926 г.р. разбил в драке нос. Вдвоем с братом они накостыляли обидчику…
До этой же драки 60-етний Опанас «Шиш» ночью на поле прихватил за навьючиванием вязанок соломы, нужных для латания крыши дома 18-летнего Михаля и его 10-летнего брата Василия. Сторож, не получивший должного магарыча, пообещал доложить о краже. Благо, что председателем сельсовета был двоюродный брат Данилы Тимофеевича Трофим Омельянович Шульга, фронтовик, майор в отставке. Хотя милиция и заявилась во двор, Михаль успел уже солому связать в снопы и залатать крышу.
Милиция нашла бочонок с бражкой и вылили его на землю. Дело, благодаря дяде Трофиму «замяли». При Сталине за выгонку самогонки сажали в тюрьму. Но при Хрущеве уже не было таких строгостей. Но всё же отец, Данила Тимофеевич, ночью на коромысле носил вёдра с брагой в лес неподалеку, где и гнал горилку.
Племянник Грицко, понял, что милицию «навел» на родню сосед Иван «Шиш». В отместку он показал милиционерам в ровчаке (во рве), где тот прятал трубку самогонного аппарата. Из ровчака милиционеры с обыском пошли к «Шишу», нашли у него брагу, за что и выписали штраф…

Пришел Грицко до матери, сел за стол и, сделав плаксивую гримасу на лице, таким же голосом загомонил: «Мамо, тато у нас был хороший…» Та сердито отвечала: «Иди!... Не проси… Не дам, жидовские грибе (губы)…»
Но сын страдальческим голосом продолжал своё: «Мамо, трохи – чтоб загорчило…Тато был хороший и вы мамо – тоже…» Мать не выдержала: «Сиди – сейчас налью…» Она вышла в сени и из чулана принесла грамм двадцать в стопке. Грицко было поднес чарку ко рту, но потом вспомнил: «Со вчерашнего дня, мамо, во рту ни крошки. Хотя бы одно яичко». Мать пошла во двор и направилась в курятник. А Грицко проследив через окно и удостоверившись в этом, обратившись к Коле на печи, приложил палец к губам. Потом, несмотря на ногу с деревянным костылем, ловко юркнул в чулан, где приложился к «фляжке». Мать принесла из курятника яйцо. Грицко посетовал, что «выпиваю мало – «задарма»», сделал глот и запил сырым яйцом…

Одно время Грицко зачастил в сельповский магазин где, улучив момент, когда продавец Степан «Кантор» отворачивался за товаром, костылем, на конце которого был гвоздик, через прилавок быстро накалывал денежную купюру. Такой «фокус» он проделывал несколько раз, пока «Кантор», обнаружив недостачу, заподозрил неладное и поймал вора с «поличным». В таких случаях Грицко жалобным голосом всегда просил: «Не бей, браток!»…

Уже в 1960-е работая колхозным шофером, повез Косенко Николай лютым январским утром молоко на сдачу в райцентр. При выезде из села увидал голосующую родню – одноногого Грицка. В кабинете места были заняты, и пришлось тому устраиваться в кузове среди бидонов с молоком. Когда подъехали к молокозаводу, то Николай вылез из кабины узнать кто последний в очереди. Шофер ближайшей машины, подняв капот, что-то копался в моторе автомобиля, на кузове которого стояли бидоны, укрытые кожухом и дерюгой.

Неожиданно Грицко, сидевший съежившись на лавке в кузове, выкинул руку вперед и приложил указательный палец к губам. После чего перемахнул через борта стоявших зад в зад машин. Взяв кожух, бросил его на свой кузов. Но когда стал слазить через борт на землю, автомобиль качнуло и водитель, бросив возиться, решил посмотреть, в чем дело. Обнаружив пропажу кожуха и увидев его на чужой машине, вернул украденное назад. Грицко, при этом, подняв руку для защиты, произнес свое привычное: «Не бей, браток!». Шофер бить не стал, но отъехал из очереди поодаль…

На ярмарке в соседней Авдеевке Николай Косенко спросил Грицко: «Дядько, а кошелек из кармана незаметно достать сможете?» Тот не заставил себя долго упрашивать, сказав лишь, что подаст сигнал, как только добудет деньги. Развернулся, осмотрелся и решительно закостылял в толпу покупательниц возле одной из повозок. Спустя какое-то время выбросил руку с поднятым указательным пальцем вверх. Когда Грицко вернулся к односельчанам, то показал носовой платочек, завязанный в узелок. Там оказалось три рубля с мелочью…

«Если не дашь на пиво, арестую!»

В середине 70-х Михаил Данилович Шульга на пару со своим троюродным братом Шульгой Михаилом Макаровичем 1929 г.р. с разрешения председателя колхоза убирали комбайном зерновые на сотках у колхозников. Шульга Михаил Макарович 1929 г.р. («Ровчак»). Отец Антоненко Макар умер в голод 1933-го. Мать – Федосья Тимофеевна Шульга тетка по отцу М.Д.Шульги…
После покоса и обмолота, каждый хозяин в благодарность угощал комбайнеров. Поэтому, когда они «магарычились» прямо на сотках у одного из селян, заведенный комбайн неожиданно тронулся и покатился по наклонной в ближайший овраг («ровчак»). Михаил Данилович растерялся, а вот его брат и тёзка сумел на ходу ещё не набравшего скорость агрегата вскочить за руль и плавно на тормозах спустить комбайн в ров, откуда потом его вытащили на тросе гусеничным трактором. Один из сельских острословов по этому случаю дал Михаилу Макаровичу кличку «Ровчак»…

В воспоминаниях «Ровчака» о войне и оккупации ему запомнился эпизод как в сентябре 1941-го со стороны села Орловки приехали немцы на мотоциклах с колясками. Около магазина остановились, что-то погырчали по-своему. Некоторые из жителей вынесли им молоко, яйца. Спустя какое-то время пригнали пленных со стороны Орловки и разместили их под открытым небом возле школы. Женщины бросали пленным картошку. Не всем она доставалась. Некоторым пленным удавалось ночью бежать. Потом их куда-то угнали…

В Блистове из-за многолюдности (село «растянулось» на 7 км вдоль дороги на Чернигов) до 1953 г. были два колхоза «Щорс» и «Колос». До войны в колхозах было три трактора. Тракторы были ХТЗ с зубьями на колесах. Одного из трактористов звали Михаил Максимович Телегуз по прозвищу «Трактирный».
Работал Михаил на тракторе после войны с напарником-дедом. Дед предложил молодому трактористу свой график работы. Он пахал с утра и до 12 ночи, а Михаль в ночь, которая под утро показалась ему столь длинной, что сморил его сон и въехал он на тракторе в ров на краю поля…
Ещё до армии в 1948 г. послали Михаля в ФЗО на учебу в г. Попасне за Луганском. Три месяца готовили для работы в шахте – водили по штреку 3 км вниз. Одна шахта была глубиной 150 м, другая – 45. В первой ширина угольного пласта была 1,60 м, во второй – 60 см. Где пласт побольше бурили шурфы отбойными молотками, закладывали динамит, взрывали, потом отгребали, грузили и доставляли уголь на гора. Для пласта поменьше уголь рубил комбайн, а шахтеры, затем лежа на боку и подсвечивая аккумуляторной лампой, отгребали и грузили лопатой на штрек «черное золото»…

В шахтах работали и пленные немцы. По звеньям – двое наших плюс пленный. Или двое опытных шахтеров и молодой. Немцы в минуты краткого отдыха в забоях доставали из кармана хлеб с маслом и ели. Русские же довольствовались тем, что их кормили три раза в день в столовой при шахте. «Харчи были так себе – зато бесплатно».
В забое работали по 8 часов в три смены. Проработав месяц на шахте, и получив 200 рублей зарплаты, Михаль собрал однажды свою фээзошную форму и отправил её по почте в Бл-ву. На остальные деньги купил билет до ж/д станции Мена и поехал домой.
В Харькове при пересадке нужно было переходить по ж/д мосту к своему поезду. Здесь и заметил милиционер Михаля, который при виде стража порядка выдал себя излишним смущением и волнением. По рубашке милиционер определил, что перед ним фэзэошник: «Ты зачем из ФЗО сбежал? Если не дашь на пиво, арестую!»
У Михаля были зашитые в рукаве костюма оставшиеся от получки 20 рублей, но он побожился вымогателю, что совсем без гроша, а едет просто навестить родителей. Тот, видя, что поживиться с паренька нечем, даже провел его к нужному поезду и приказал проводнику пропустить юношу в вагон без очереди. Михаль забрался на вторую полку и до самой Мены не слезал оттуда…

За что детей хлестали плеткой

Жена Михаила Макаровича, Шульга Мария Филипповна 1931 г.р. Её отец – Шульга Филипп Кузьмич прожил 58 лет. Единоличник, отказывавшийся вступать в колхоз до самой своей смерти. При коллективизации к нему в дом приходили активисты – разбили иконы, отобрали пасеку. Единоличников облагали большими, чем колхозников налогами: 80 кг налог мясом вместо 40 кг, вдвое больше молока и прочих налогов.
В голод 1946-47 гг. семья Маруси хлеб пекла из воробьятника, смешивая его с картошкой и мукой полученной с помощью домашней зернотерки. Колоски с зерном добывались на колхозном поле, где объездчик гонял детишек, больно хлестая их по спине плёткою.
Слушая рассказ своей жены о запрете сбора колосков на скошенном колхозном поле Михаил Макарович вспомнил семейное предание как до революции в Блистове у пана в аренду убирали его поле – два снопа (поменьше) вязали для него, а сноп (побольше) для себя. Панский управляющий следил за работой и приемкой снопов …
При Сталине в голодные в 1947-48 гг. по словам Марии Филипповны поросенка в хате резали и опаливали соломой и шишками, чтобы соседи и односельчане не знали, так как ночью могли свежину своровать. Подвешивали на ночь тушу на веревке над печью. Боялись воров, которые могли ночью через прорезанную косой соломенную крышу проникнуть в сенцы, если свинину оставить там.
Родительская хата была односрубкой земляными полами, печью, лежанкой. Из всей мебели – стол и лавки. За топливом, рубать сучки, ходили за 6 км в дер. Слободку. Мать, даже в сильный мороз отправляла Марусю с подругами в лес по дрова. Из-за бедности в лютую стужу девчата ходили в одном платье, без «штанов». После приготовления обеда, мать шла встречать дочь…
Стирали, использую бочку с отверстиями на дне (жлукту). Слои стираемой одежды пересыпали золой, просеивая её через сито. Затем заливали сверху кипятком до тех пор, пока в корыте под жлуктой, стоящей близ печи или грубки не появится вода. Близ ставка или речки стирали и полоскали одежду и белье, используя крейду (мел).
За лыком для постолов (лаптей) мать Маруси ходила за 20 км в лес в Понорницы. (12 км западнее с. Орловки). Оттуда приносила пук лыка на плече. Для обувки себе и детям родители плели также веревочные «московцы» (чуни из выделанной конопли)…

Когда наши в 1943 г. наступали со стороны Десны на Блистову, мать приказала Марусе быть около землянки с привязанной к дереву козой-кормилицей, чтобы «коза не сильно пужалась» от звуков перестрелки и «вжиканья» пуль и осколков. Маруся долго такого страха не выдержала и спряталась в землянке. Когда всё закончилось, и мать пришла пошукать дочь, то увидела, что коза цела и невредима, а вот дочь из землянки не отзывалась. От всего пережитого она потеряла дар речи, и пришлось не раз её водить по бабкам – выговаривать испуг…

После войны за селом Ласка Маруся вместе с другими девчатами ходила копать торф по договору. 75 рублей за 3 месяца работы плюс за выработку доплата. Копала Маруся также картошку по людям за гроши – 15 руб в день в Дегтярёвке или в соседней Коростовке, чтобы заработать хотя бы пуд зерна, который на базаре в то время стоил 800 рублей. Иногда вместо денег за работу давали 16 фунтов зерна (пуд). Билет в кино (звуковое) после войны стоил 20 коп. Если платил за всех колхоз, то киносеанс шёл бесплатно где-либо во дворе…

Марусю, когда ей минуло 14 лет, послали в Понорницу к дядьке леснику прясть. Пока добиралась – плакала, так как дороги не знала. Мать дала ей козью кожу. Дядька нанимал для пошива обуви своей семье сапожника – вот заодно и племянница за работу по дому надеялась сшить себе сапожки.
Но по-родственному и за прилежание с трудолюбием сшили ей чоботы (сапоги) с вытяжкой из конской, а не козьей кожи. Вышла замуж Маруся в 18 лет.. На свадьбе она уже была в новых ботинках, которые перешили из старых и больших, купленных на базаре…

«Современная Блистова – центр сельского совета, в который входят села Лоска и Слободка с населением 1214 человек. В самой Блистове – 626 человек. Расположено оно в 35 км от Новгорода-Северского на южной окраине самого северного района Украины. Достоверных письменных источников о времени основания Блистовы нет, но, согласно одной из местных легенд, село возникло на древнем чумацком шляху в месте, где останавливались чумаки отдохнуть «близ става». Другая легенда утверждает, что назвали село, как и речку «Блиставая». Речка, протекая глубоким яром, то появлялась, то исчезала среди густых зарослей, т.е. «блистала» (в старых документах часто встречается название Блиставая, Блиставою и т.д., а не Блистава). Существует мнение, что в основе названия села древнерусское слово «блестати» т.е. блестеть, сиять… Многие исследователи считают, что "шести недель от роду, т.е. в начале октября 1817 г. Алексей Толстой был отвезен своей матерью «в Черниговскую губернию, где в Кролевецком уезде, недалеко от Погорельцев, у нее было имение Блистава». Тем более что здесь у нее была возможность поселиться в доме, построенном ее дедом Кириллом Григорьевичем Разумовским для достойной встречи императрицы Екатерины II во время ее путешествия на юг в 1787 году. Блистова была внесена в расписание станций, составленное в 1786 году. Об этом же говорит и Оттон фон Гунн, который сопровождал в 1805 году А.К. Разумовского в его поездке из Москвы в Киев: «…в Блиставой завтракали мы в доме, построенном… покойным фельдмаршалом для Императрицы Екатерины, когда она изволила ездить в Херсон Тавриду».
Лагута Антонина. Село Блистова – имение матери А.К. Толстого.
http://www.ns-slovo.org.ua/new/index99.htm
фото на аватаре столетней давности церкви Блистовы.